Сим воспрещается…, Лесков Николай Семенович, Год: 1869
Время на прочтение: 14 минут(ы)
—————————————————————————-
Name: Н.С.Лесков. [‘Сим воспрещается…’]
Date: 20 марта 2002
Изд: Н.C.Лесков. Собрание сочинений в 6 тт., т. 3. М.,
АО ‘Экран’, 1993
OCR: Адаменко Виталий
—————————————————————————-
‘Сим воспрещается’, ‘сим строго воспрещается’, ‘сим наистрожайше
воспрещается’!
Кому из вас, почтенные читатели, не доводилось встречаться с этой нашей,
так сказать, национальной фразой и вывеской? Где она не писалась, где
она не стояла, где не сверкала и не била в глаза русскому человеку для того,
чтобы порой досаждать ему, а чаще воздымать в его голове самые странные
недоразумения: зачем и к чему все эти запреты, какой в некоторых из них
смысл, какая в них польза, затем, если во всех этих запретах есть смысл и
польза, то почему же девяносто девять запрещений из ста никем не
соблюдаются, и зачем, когда несоблюдение их видимо подрывает авторитет
запретителей, зачем этого не искоренят и не запретят, а все только
запрещения растут и растут и множатся, зачем это, наконец, никого не смутит
и не заставит задуматься?
Впрочем, сказав, что это ‘никого не смущает’, мы припоминаем, что сделали
маленький промах, и должны оговориться. Покойный профессор гражданского
законоведения в Московском университете Федор Лукич Морошкин, автор
известного сочинения ‘О постепенном образовании законодательства’ (умерший в
1857 году), не раз обращал внимание своих слушателей на то, что
законодательство в России так разошлось с жизнью и ее требованиями, что, по
его словам, у нас давно исчезла всякая возможность жить, не совершая
ежеминутно постоянных преступлений. Благодаря непроглядной сети спутанных,
перепутанных, одно другое уничтожающих и одно другому противоречащих
запрещений, человеку, желающему не нарушать закона, у нас пришлось бы
преодолевать такие неудобства жизни, с какими не знается ни один дикарь,
заблудившийся в непроходимых лесах Гвианы. ‘Законовед, — резюмировал он, —
неминуемо должен бы прийти от этой путаницы в непереносимое отчаяние, если
бы его не подкрепляла одна священная надежда на явление со временем
закона о запрещении запрещений!’
Даровитый ученый, выражавший эту райскую надежду, уже двенадцать лет как
переселился в селения праведных, а надежда его все еще остается надеждою, и
курьезная сторона многих русских неисполнимых в необъяснимых запрещений все
еще продолжает то смешить, то сердить людей, ведающих о сих запрещениях и
неуклонно их нарушающих.
Все это сводится иногда к анекдоту, часто к комедии и нередко к драме.
Начнем по очереди с анекдота.
Пишучи эту заметку, мы крайне сожалеем, что не обладаем завидной памятью
некоторых счастливцев, способных пересказать ряды событий с такой точностию,
как будто бы они вписаны у них в памяти, как на таблицу, но каждый из
читателей сам, всеконечно, найдет у себя большой запас воспоминаний, могущих
с избытком пополнить наши слишком краткие и слишком беглые заметки.
Не знаем, с чего начать, но как особого систематического порядка в этих
воспоминаниях и не требуется, то начнем хотя со ‘старинного зла’, т.е. со
взяток .
Взятка воспрещалась. В законе за мздоимство и лихоимство
назначались кары, но их почти никто не боялся, и взятки брали все или почти
все, а кто их не брал, тех звали простофилями и даже дураками. Это — одна
сторона: ею грешили лихоимцы, но у медали есть и другая сторона, которой
грешили лиходатели. Взятки давать запрещалось, но без взяток ничего не
делалось да и не могло делаться.
Лет несколько тому назад одно из очень и очень высокопоставленных лиц
сделало одну огромнейшую покупку, на которую в надлежащем присутственном
месте совершена была купчая крепость, и надсмотрщик крепостного стола (как
назывались тогда эти чиновники) отправился с готовым документом и книгой на
дом к очень и очень высокопоставленной особе. Особа взяла купчую,
расписалась и отдала книгу чиновнику. Тот молча поклонился, отошел и стал у
двери.
Особа обернулась: видит — чиновник стоит.
— Благодарю, братец, благодарю, — сказала особа.
Чиновник вежливо склонился и опять стоит.
— Благодарю же, благодарю, — повторяет ему особа.
Чиновник — опять поклон молча и опять ни с места.
Особа имела слабость думать, что она одарена высшим ведением и особенно
жизнь русскую в русского человека проницает до дна.
— Ага! — воскликнула особа, — я тебя понимаю! — И с этим
высокопоставленное лицо обернулось к столу, выдвинуло ящик, пошарило там
рукой и крикнуло чиновнику: — Подай мне книгу!
Тот подал. Высокопоставленное лицо положило в книгу сторублевый билет,
отдало книгу, не оборачиваясь, назад чиновнику, и, улыбаясь, наслаждалось
уже заранее эффектом, как она, эта особа, станет рассказывать нынче в
собрании всех высокопоставленных лиц, как с него, с самого его,
чиновник гражданской палаты сто рублей взятки взял… Но среда этих
ликований высокопоставленное лицо вдруг оглянулось, а чиновник опять стоит у
двери.
Особу это даже передернуло: в самом деле отошла эта приказная крыса по
коврам тихо и стоит, словно мечты высокие подслушивает.
— Чего же ты еще стоишь? — крикнула особа.
А тот опять поклон.
— Да ведь я же тебе положил в книжку.
— Точно так, — тихо, но не робея начал чиновник.
— Так что же тебе еще?
— Здесь всего сто рублей.
— Ну!
— А купчая крепость на миллион шестьсот тысяч.
— Ну!
— Мне не поверят мои товарищи, что ваше вашество мне всего сто рублей
изволили пожаловать.
— Сколько же бы ты желал получить?
— Обыкновенный человек мне дал бы, по крайней мере, три тысячи, а ваше
вашество пожалуете мне пять.
Особа сорвалась с петель. Эта неслыханная наглость ее поразила.
— Мерзавец! — закричала особа. — Где ты взял столько дерзости, чтобы
говорить мне такие вещи?
— Дерзость моя, ваше вашество, основана на моем положении, — продолжал
спокойно чиновник. — Я служу, плачу деньги за чины, не получаю никакого
жалованья и содержу целую канцелярию.
Высокопоставленное лицо сделало круглые глаза от изумления.
— Действительно, действительно так, — продолжал, пользуясь этой минутой,
чиновник, — я бедный человек, служу без жалованья, плачу за чины и содержу
канцелярию, а потому, что я получаю, то идет для пользы службы.
Особа дала чиновнику пять тысяч и потом долго носилась с открытием, что у
нас есть чиновники, которые, так сказать, на законном основании берут
взятки.
— И я сам, да, я сам дал пять тысяч и не скрываю этого! — говорила она
однажды одному тоже высокопоставленному лицу.
— А я советовал бы вам это скрывать, — отвечал собеседник.
— Это зачем?
— Да ведь вы подлежите за это суду, как лиходатель заодно с лихоимцем.
Особа замахала руками: ‘дескать, тут сам черт ногу переломит!’ — и с тех
пор о данной взятке ни гу-гу.
Из имений многих наших высших государственных людей всегда отпускались
щедрые взятки на чиновников, и деньги эти сносились прямо по отчетам, как
жалованье, в расходные статьи, и при поверках и опеках статьи эти читались
гласно и громко и никого не смущали.
А взятка все-таки была запрещенное преступление.
В одном из наших больших губернских городов был в довольно недавние годы
начальником добрейший и благодушнейший престарелый князь (ныне уже умерший),
и там же, в том же самом городе, был городовой врач, из евреев, что
называется, преестественнейшая каналья. На чиновника этого до старика-князя
доходили беспрестанные жалобы, а во время одного рекрутского набора
скопилось их столько, что добрый князь не выдержал и сказал:
— А, с этим, стало быть, надо что-нибудь того… надо что-нибудь сделать.
— Не будьте с ним так мягки, ваше сиятельство, — отвечал ему его советник
и правитель.
— Да, да, да… стало быть, нельзя… Позвать его ко мне, и вы увидите,
черт меня возьми, мягок ли я… увидите.
Через полчаса правитель докладывает, что виновный лекарь явился и ждет в
приемной.
— А, он, стало быть, там! Нет, сюда его, сюда его, в кабинет… а вас
прошу постоять вот тут за ширмой… Вы говорите, что я мягок, стало быть,
слаб… Вот вы увидите, как я слаб…
Вошел преступник, князь на него так и накатился.
— Вы, — говорит, — взятки брать!
— Беру, ваше сиятельство, — отвечает доктор.
— Как, что?.. Что такое я слышу? — испугался князь.
— Да вы изволите спрашивать, беру ли я взятки? — начал пояснять врач. —
Так я вашему сиятельству докладываю, что действительно беру.
— Да как же вы, стало быть, смеете?
— Позвольте мне объяснить это? — спрашивает врач.
— Объясняйте, черт возьми, объясняйте!
— Все объяснение в двух словах, ваше сиятельство: жалованья получаю сто
двадцать рублей в год, но и тех не беру, а отдаю управе, медицинской
практики не имею за недостатком времени, от науки отвык, тройку лошадей
содержу для езды по городу с происшествия на происшествие, нанимаю от себя
фельдшера, содержу семью, плачу жалованье прислуге и даю на содержание
управы. Откуда мне все это взять, ваше сиятельство? Я бедный человек и служу
правительству даром.
Князь смутился, и врожденное его добродушие взяло верх над его напускной
строгостью.
— Но все-таки, — заговорил он, поворачиваясь спиной к портьере, — но
все-таки… это того… вы, стало быть, того… всякий день делаете
постоянно преступления… Ведь этак нельзя, это запрещено законом.
— Ваше сиятельство, в России все постоянно делают беспрерывные
преступления.
— Да это вы того… стало быть, как вы смеете! — опять закипятился князь.
— Я, сударь мой, я первый, я никогда не делаю преступлений.
— Вы их при мне, ваше сиятельство, совершили более пятнадцати.
— Что, что такое?.. Я… пятнадцать преступлений в пятнадцать минут?.. Вы
— сумасшедший.
— Никак нет: вы во все время, что со мною говорите, изволите зажигать
спички… Вон их пятнадцать брошено…
— Да, они гаснут, но это для вас не оправдание.
— Да, но в них я уравниваюсь с вашим сиятельством в преступничестве.
— Как? что такое?
— Спички запрещено законом зажигать!
— Как?.. что?.. Князь покосился на портьеру и как бы ждал оттуда
спасения.
— Да-с, точно так, — продолжал со вздохом лекарь. — Вы, ваше сиятельство,
пятнадцать раз изволили нарушить закон.
— Так чем же я буду зажигать? — вскричал князь.
— Бандерольные спички, ваше сиятельство, узаконены, а все другие
запрещены, а вы изволите видеть (он поднял коробочек и прочитал по-польски)
‘Zapalki Poltaka w Wiedniu’ (*) — запрещенное, ваше сиятельство.
(* Спички Полтака в Вене (польск.) *)
Князь засопел и опять на портьеру.
— Где же это, стало быть, эти того… дозволенные спички?
— Не знаю, ваше сиятельство, — отвечает лекарь, — и… никто не знает.
— Вы врете! Князь в нетерпении обернулся опять к портьере и воззвал:
— Пожалуйте, пожалуйте… Нечего там скрываться. Извольте мне объяснить,
где можно достать дозволенных законом спичек?
— Не знаю, ваше сиятельство, — отвечал правитель.
— А, вы не знаете! Вы не знаете! А в таком разе я, стало быть, не делаю
никакого преступления, потому что я и закона-то этого не знал.
— Извините, ваше сиятельство, но неведением закона отговариваться
запрещено, — кротко заметил язвительный лекарь.
— Да, что это за черт меня преследует! — вскрикнул князь и, обратясь к
правителю, добавил: — запрещено?
— Запрещено-с.
— Куда же, ваше сиятельство, мне идти брать себе законные средства к
жизни ? — смиренно вопросил лекарь.
Князь сопнул, собственными руками завернул к порогу и лекаря, и правителя
и вместо напутствия сказал им:
— Убирайтесь вы, стало быть, к черту… если это не запрещено.
Кроме взяток, которые запрещались и которых невозможно было не брать, как
равно невозможно было обходиться и без запрещенных спичек, разновременно,
кажется, все было запрещено. Запрещалось, например, представлять к награде
орденами не имеющих пряжки, но дозволялось обходить это запрещение,
запрещалось ремонтерам полевой пешей артиллерии платить дороже 50 руб. за
лошадь, а выдавалось по сту рублей на коня, одно время студентам запрещалось
не только ходить в фуражках, но даже иметь их, запрещалось офицерам
носить калоши и фуражки, а писарям запрещалось ездить на дрожках. Эпоха эта
даже воспета Пушкиным в стихах:
‘Когда в столице нет царя,
Там беспорядкам нет уж меры:
На дрожках ездят писаря,
В фуражках ходят офицеры’.
Запрещалась ловля рыбы на крючки, запрещалась продажа водки, вина и пива в
торговых банях, где все это вечно продавалось и продается, запрещались и по
днесь запрещены дома терпимости, и есть суровые законы, по коим следует
карать содержательниц этих домов, но есть и административные правила и для
самих этих содержательниц, и для женщин, промышляющих своим телом,
запрещалось помещикам заставлять крестьян работать более трех дней в неделю,
и не соблюдалось это нигде, кроме западного края, запрещалось крестьянам
работать на себя по воскресеньям и табельным дням, соблюдение чего было
вовсе невозможно, ибо, во-первых, крестьяне, заморенные целую неделю на
барщине, умерли бы с голода, не работая на себя в воскресенье, и, во-вторых,
табельных дней крестьяне и не знают, запрещалось в России ездить с
колокольчиком, а в нынешнем привислянском крае запрещалось ездить
без колокольчика, запрещалось ношение усов во флоте, в пехоте и в
тяжелой кавалерии, запрещалось дворянам и чиновникам носить ‘круглые
бакенбарды’, запрещалось монаху иметь в келье письменные принадлежности,
‘дабы он не писал ябед’, запрещалось двум юнкерам останавливаться и
разговаривать, ‘понеже (слова указа) два фендрика ничего путного друг
другу сообщить не могут ‘, запрещалось иметь богословские споры без
ведома полиции, запрещалось разъяснять в книге, как надо ‘печь пироги в
вольном духе ‘, запрещалось семинаристам ‘иметь одежду вкратце‘
(т.е. короткую), запрещалось служащим людям жениться на крестьянках и
мещанках, запрещалось иметь письменные транспаранты без подписи цензора