Сильвио Пеллико, Соколов Павел Степанович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 122 минут(ы)

Біографическій очеркъ
П. Стонскаго.

Изданіе редакціи журнала ‘Пантеонъ Литературы’
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельманъ. Невскій 148.
1892.

Silvio Pellico. Cantiche e poesie varie. Firenze, 1860.

‘ ‘ Dei doveri degli nomini discorso. Milano, 1881.

‘ ‘ Epistolario, raccolto e publicato per cura di

G. Stefani. Firenze, 1856.

‘ ‘ Lette famigliari inedite, pubblicate dal sac. prof. Cel. Durando. Milano, 1879.

» Le mie prigioni. Milano, 1883.

‘ ‘ Tragdie. Firenze, 1859.

Bougeault. Histoire des littratures trang&egrave,res. Paris. 1876, t: III.

Bourdon. Silvio Pellico, bersetz yon Keinen. Luxemburg, 1880.

Briano. Della vita e delle opere di Silvio Pellico notizia storica. Torino.

‘Silvio Pellico, Torino, 1861. (Изъ ‘I contemporanei italiani’).

Didier. Charles Silvio Pellico. (‘Revue de deux Mondes’, 1842, t. 31).

Etienne. L. Histoire de la littrature italienne depuis les origines juqu’ nos jours. Paris, 1875.

Klein. Geschichte d. Dramas. B. VII (Italien. Drama. B. IV.. Leipzig, 1869.

Latour. А. Oeuvres de Silvio Pellico, traduit par А, de Latour. Paris, 1883.

Maz z ini. De l’Italie dan ses rapports avec libert et la civilisation moerne. Paris, 1874, I.

Rоux. Histoire de la littrature italienne contemporaine. Paris, 1870 Ruth. Geschichte v. Italien vom Jahre 1815 bis 1850. Heidelberg, 1867, L

Scherr. Allgemein Geschichte der Literatur. Stuttgart. 1869,1.

Непопулярность въ Россіи итальянской литературы — несомннный фактъ: констатированіемъ его у насъ начинаются обыкновенно статьи и статейки, касающіяся того, или другаго періода изъ жизни этой литературы’ У большей части даже нашей интеллигенціи объ этой литератур только смутныя представленія, да и т связаны съ именами Данте, Боккачіо, Петрарка и под., относятся къ давно минувшимъ временамъ poque de la renais, sance, имющимъ для насъ уже боле историческое значеніе, новйшая же литература, боле близкая къ намъ не только по времени, но и по духу, оказывается буквально terra incognita. Въ то время, какъ мы завалены произведеніями, напр., французскихъ и нмецкихъ писателей, начиная съ первокласныхъ и, къ сожалнію, до площадныхъ включительно, произведенія итальянской литературы составляютъ въ своемъ род библіографическую рдкость. Такимъ образомъ, съ литературой однихъ націй мы чрезчуръ много знакомы, если можно такъ выразиться, а съ литературой другихъ слишкомъ мало, чтобы не сказать — совсмъ не знакомы. Отношеніе нашего общества къ итальянской литератур и степень знакомства съ нею до извстной мры можно поставить въ параллель съ отношеніемъ къ русской литератур Запада, по крайней мр до недавняго времени. Нечего и говорить о несправедливости такого отношенія въ обоихъ случаяхъ. На Запад хоть какимъ нибудь оправданіемъ его можетъ служить малое знакомство съ Россіей вообще, намъ же, какъ видно изъ сейчасъ только сказаннаго, нельзя согласиться и на это. А между тмъ, не говоря уже о временахъ давно минувшихъ, итальянская литературная жизнь первой половины настоящаго столтія била полнымъ ключомъ въ тактъ съ пульсомъ національнаго чувства. Разбитая, полузадавленная желзной рукой иноземныхъ властителей, Италія, эта ‘страна мертвыхъ’, не переставала жить внутреннею, подспудною жизнью, она не задохнулась подъ иноземнымъ ярмомъ, собралась, наконецъ, съ силами и разбила его. Невыносимо тяжелая жизнь подъ иноземными репрессіями, противъ которыхъ реагировало національное чувство, оказалось благотворною для литературы, которую будила во имя свободы: одна изъ самыхъ печальныхъ, въ политическомъ отношеніи, эпохъ итальянской жизни, оказывается блестящею въ области литературы, — въ сфер послдней она производитъ на свтъ новое направленіе — романтизмъ. Послдній, выступая во имя національной свободы на борьбу ^противъ духовнаго рабства въ политической, религіозной и литературной областяхъ, ставя своею задачей развитіе, перевоспитаній народа, чтобы объединить его и сдлать независимымъ, словомъ, поднимая знамя національной независимости, сталкивается съ господствовавшимъ до того времени классицизмомъ.

Завязывается продолжительная борьба, и въ эпоху политической подавленности и безжизненности въ литератур наступаетъ самое оживленное движеніе. И въ настоящее время итальянская литература богата выдающимися произведеніями многихъ молодыхъ авторовъ, неизвстныхъ у насъ даже по именамъ. Ренато Фучини, Коломба, Верга, Луиджи Канна и многіе другіе положили начало разработк богатой народной жизни, полной разнообразія уже вслдствіе самаго раздробленія страны на мелкія, совершенно самостоятельныя части. Поэтому, незнакомство съ новйшей итальянской литературой не оправдывается существомъ дла. Не касаясь причинъ этого прискорбнаго явленія, такъ какъ это не входитъ въ нашу задачу, мы ограничиваемся констатированіемъ его. Правда, въ послднее время все чаще и чаще начинаютъ встрчаться произведенія итальянской литературы (напр. Сальваторе Фарина ‘Любовь все видитъ’, Джіованни Верда ‘Джузеппе Ева’, Спб. 1881, его-же ‘Побжденные’ {Переведенъ 1-й томъ изъ предполагаемой Верга цлой серіи романовъ подъ общимъ заглавіемъ ‘I vinti’ (‘Побжденные’).} изданія ‘Библіотеки европейскихъ писателей и мыслителей’ ‘Разговоры’ Леопарди, изд. ред. ‘Пантеона Литературы’ и пр.) и въ нашей періодической печати статьи посвященныя ей (напр. Чуйко, ‘Леопарди’ (‘Наблюдатель’, 1885 г., NoNo 5—6), Н.Колосова, ‘Александръ Манцони’ (‘Русская Мысль’ 1884 г., NoNo 8—9). Какъ ни мало сдлано, хотлось-бы видть въ этомъ знаменіе лучшаго недалекаго будущаго, видть выраженіе поворота въ нашемъ интеллектуальномъ сознаніи въ сторону иного отношенія къ итальянской литератур, а не чисто случайное явленіе. Будемъ желать этого и надяться въ интересахъ умственнаго развитія русскаго общества, такъ увлекающагося произведеніями натуралистовъ французской школы. А пока… пока оставимъ въ сторон этотъ вопросъ, его ршитъ будущее, намъ гадать здсь нечего, перейдемъ къ Сильвіо Пеллико, набросать обликъ котораго составляетъ задачу нашего очерка..

Сильвіо Пеллико неизвстенъ русской публик. Въ 40-хъ годахъ, когда его имя было на устахъ всего цивилизованнаго міра, два его сочиненія: ‘Le mie prigioni’ {Пеллико, ‘Мои темницы’. Перев., пополненный краткой біографіей автора. I—II. Спб. 1836 г.}, надлавшее въ свое время такого шуму, и ‘Dei doveri degli noinini discorso’ {Пеллико, ‘Объ обязанностяхъ человка’ Одесса, 1836 г., пер. Хрусталева. Его-же: ‘Объ обязанностяхъ человка’, наставленіе юнош. Спб. 1836.}, были переведены и на русскій языкъ. Другихъ его сочиненій, сколько намъ извстно, на русскомъ язык не существуетъ. И такъ, переведена была лишь незначительная часть оставшихся посл него сочиненій. Въ 1886 г., въ приложеніи къ ‘Историческому Встнику’, съ апрля печатался чей-то переводъ, съ рисунками, опять-таки однихъ только ‘Prigioni’. На этотъ разъ переводчикъ даже не ‘пополнилъ’ своего перевода, какъ его упомянутый предшественникъ (пер. Спб., 1836), никакой біографіей. Представьте, читаетъ этотъ новый переводъ человкъ, даже и довольно образованный, и не понимаетъ, о какомъ заключеніи въ тюрьму говоритъ авторъ, за что? тмъ боле, что самъ авторъ этого не касается: въ самомъ начал своихъ ‘Prigioni’, упомянувши о многочисленныхъ допросахъ, которымъ онъ подвергался посл своего ареста, онъ говоритъ: ‘Но объ этомъ я не скажу ни слова. Подобно влюбленному, отвергнутому своей возлюбленной и ршившемуся съ достоинствомъ перенести неудачу, я оставляю политику въ сторон и буду говорить о другомъ’ (с. I, ср. с. XXII). Мы не говоримъ уже о неизбжно возникающихъ въ голов всякаго вопросахъ, что это за Сильвіо Пеллико, что онъ сдлалъ и т. п. Если въ 40-хъ годахъ о немъ говорили вс и во всей Европ, то теперь этого сказать нельзя. Выходитъ, кой-что перевели и сдали въ архивъ…

I.
До тюремъ.

Quan іо alla gloria umana, discerne, che poco significa.
Sia, о non sia clbr il mio nome, che importa? Tutte le lodi,
che mi si danno, non impediscono che infiniti
nomini oscuri non possano esse migliori di me.
Silvio Pellico, Lettera al G. Briane.

Автобіографія Сильвіо Пеллико, написанная имъ посл освобожденія изъ Шпильберга, не напечатана,— поэтому о первыхъ годахъ его жизни у насъ очень скудныя свднія.

Сильвіо Пеллико родился, 24 іюня 1788 г., въ городк Салуццо, въ Пьемонт, гд его отецъ Онорато Пеллико занималъ должность въ почтамт {Очень многіе біографы, напр. Герлихъ въ предисловіи къ нмецкому переводу ‘Le mie prigioni’, называютъ Пеллико графомъ. Пеллико не былъ графомъ. Въ 1853 г. Фр. Крюгеръ, получивъ отъ редакціи ‘Conversat-Lexicon’ Брокгауза приглашеніе написать статью о Сильвіо Пеллико для этого ‘Лексикона’, отправился къ Сильвіо Пеллико и личное свиданіе съ нимъ описалъ въ своей книг ‘Esquisses italiennes’ подъ заглавіемъ: ‘Une visite chez Silvio Pellico’ Посл С. П. прислалъ Крюгеру нкоторыя поправки къ біографическимъ даннымъ, въ ряду ихъ первое мсто занимаетъ,— что С. П.— не графъ (Epistplario’ Append, letter., р. р. 465—466).}. О своихъ родителяхъ онъ съ любовью вспоминаетъ во многихъ своихъ произведеніяхъ. Онорато Пеллико не отличался особенною достаточностью, какъ можно видть изъ слдующихъ словъ самого Сильвіо въ ‘Prigioni’: ‘я родился отъ самыхъ нжныхъ родителей въ той сред, которую нельзя назвать ни богатой, ни бдной: стоя на одинаковомъ разстояніи отъ той и другой, я хорошо познакомился съ ними обими’ (С. L.). Въ 1832 г., посвящая своимъ родителямъ 3 новыхъ своихъ трагедіи: ‘Gismonda da Mendrisio’, ‘Leoniero da Dertona’ и ‘Erodiade’, онъ заявляетъ, что считаетъ для себя величайшимъ счастьемъ, что онъ ихъ сынъ. Въ его памяти неизгладимы т дни, въ которые отецъ началъ заниматься обученіемъ дтей, показывать имъ искусство стихосложенія, съ первыхъ минутъ сознательной жизни полагая въ нихъ смена нравственности, вндряя въ нихъ мысль, что образованіе одного ума безполезно, что только сочетаніе умственнаго развитія съ сердечнымъ, съ любовью къ прекрасному, стоящему въ гармоніи съ добродтелью, иметъ огромное значеніе (‘Tragdie’, р. 208).

Его отецъ, человкъ монархическихъ убжденій, сторонникъ Савойскаго дома, обладалъ теплымъ сердцемъ и былъ самъ поэтомъ: въ Турин онъ опубликовалъ нсколько своихъ лучшихъ произведеній. Видя въ 10-лтнемъ сын проблески поэтическаго дарованія, онъ съ удовольствіемъ говаривалъ: ‘У Сильвіо болзнь отца, онъ пойдетъ!’ Его мать, Марія, урожденная Турнье, изъ Шамбери, была недюжинной женщиной. Не получивъ систематическаго образованія она, по характеристик сына, отличалась острымъ, проницательнымъ умомъ и замчательною памятью. Ея образованіе ограничилось немногими книгами, въ томъ числ евангеліемъ, которое она умла привести въ согласіе съ разумомъ. Не обладая цвтистымъ краснорчіемъ, она говорила энергично, основательно и симпатично. По своему характеру, сложившемуся подъ вліяніемъ тяжелыхъ испытаній въ жизни, она отличалась набожностью, но была чужда лицемрія и ханжества {Capitolo aggiunto alle ‘Mie prigioni’, V.}. Она сама вскормила своихъ дтей и вмст съ молокомъ влила въ нихъ вс лучшія стороны своей души. Ея безграничной любви онъ обязанъ сохраненіемъ своей жизни. Никогда онъ не отличался здоровьемъ со дней дтства до могилы. О своемъ дтств онъ такъ говоритъ самъ въ ‘Le Chiese’:

Lunghe 1’infanzia mia tenner vicende

D’infermit e mestizia. А me d’intorno

Giubilavano vispi e saltanti

E di bellezza angelica festosi,

I pargoletti di qu’giorni, ed io,

Nato robusto al par di lor, caduto

In rio languor videami, ed in secreti

Indicibile spasmi, e spesse volte

Morte ponea sovra il mio crin l’artiglio,

Ma per gioco ponealo, e mi sdegnava.

Cost che pur ne’di quando menegro

Io strascinava il corpicciuolo, e lieta

La voce usci dalle mie smorte labbra,

Tra ifloridi compagni, ascosamente

Spesso mie brevi gioie interrompea

La piet dimia frai, misera l`orza,

Ed impeti frequenti allor d’angoscia

Il petto mi premean, sicch’io fuggiva

А nasconder mie lagrime solinghe,

E quei che mi scopriano indi piagenle

Per ignoia cagion. mi dicean pazzo.

(‘Въ дтств долго удручали меня слабость и скорбь. Вокругъ меня рзвились мои живые и веселые сверстники, ангельской красоты, а я, рожденный такимъ-же крпкимъ, какъ они, томился въ какомъ-то разслабленіи и въ невыразимыхъ спазмахъ. Часто смерть клала свою руку на мою голову, но въ шутку, — она меня презирала. Когда,чувствуя себя мене больнымъ, я устало тащилъ свое тло среди моихъ цвтущихъ товарищей, и веселый крикъ слеталъ съ моихъ блдныхъ губъ, часто моя короткая радость прерывалась сожалніемъ о моемъ слабосиліи, и тогда мое сердце давила скорбь, такъ что я убгалъ, чтобы скрыть слезы, а видвшіе меня плачущимъ безъ видимой причины, называли меня дурачкомъ’).

Немного лучше стало его здоровье и съ годами,— прочитывая его письма одно за другимъ, мы постоянно встрчаемся съ замтками объ нездоровь (напр., см., письмо къ Фосколо отъ ²⁵/_I 1816 г. {Epistolario, р. 4.}, къ нему-же отъ ⁶/_IV 1816 г. {Ibid., р. 7.}, ¹⁰/_IV {Ibid., р. 9.}, ²⁰/_VI {Ibid., р. 9.} того-же года, въ 1820 г. кровотеченіе, по словамъ доктора, могло быть смертельнымъ (письмо къ Терез Маркіонни отъ ⁷/_VI 1820 {Ibid., р. 20.}, недаромъ онъ восклицаетъ при этомъ: ‘Что за печальная жизнь моя!’) письма — къ Больино отъ ⁸/_VIII 1831 {Ibid., р. 65.}, къ маркизу де-Вассье отъ ²⁸/_X 1831 г. {Ibid. р. 78.}, Ла-Туру отъ ³⁰/_III 1837 {Ibid., р. 144.} и ⁷/_XI 1837 {Ibid., р. 159.}, графу Порро отъ ²⁰/_XI 1838 {Ibid., р. 185.} и ⁷/_X 1839 {Ibid., р. 195.}, Викостъ ⁸/_VI,1840 г. {Ibid., р. 202.}, Карлотт Маркіонни {Ibid., р. 267.}, Виктору де-ла Каноргъ отъ ²⁴/_VII1853 {Ibid., р. 398.} и др.). Не даромъ у него еще въ дтств при одной болзни вырвалось восклицаніе, часто повторявшееся имъ впослдствіи: ‘Лучшимъ днемъ моей жизни будетъ день моей смерти!’ Это болзненное сложеніе неизбжно должно было отразиться на общемъ настроеніи его духа, отсюда мы видимъ въ Сильвіо преждевременную серьезность, сосредоточенность, съ окраской меланхоліи, никогда не покидавшей нашего поэта и во всю послдующую пору жизни. Страданія его въ дтств иногда были такъ велики, что однажды вечеромъ знакомый мальчикъ лтъ 7—8, наклонившись надъ своимъ больнымъ товарищемъ, сказалъ ему таинственно: ‘А знаешь, Сильвіо, вдь Бога нтъ, еслибы Онъ существовалъ, не допустилъ-бы тебя такъ страдать!’ Не разъ въ Шпильберг отчаяніе шептало ему на ухо т-же самыя слова и сказавшій ихъ нкогда ребенокъ, принималъ въ его воображеніи тысячи фантастическихъ формъ. Но мысль о Бог всякій разъ являлась въ его сознаніи при воспоминаніи о матери, она спасла его отъ увлеченія этими словами,. съ первыхъ дней жизни развивъ въ немъ религіозное чувство. Еще дитятею, онъ искалъ утшенія въ храм, и чувствовалъ себя въ немъ особенно пріятно. Впослдствіи онъ посвятилъ нсколько теплыхъ строфъ Салуццкому храму (Le chiese).

Дтство и отрочество Сильвіо Пеллико провелъ не въ одномъ Салуццо, Онорато приходилось мнять мстожительство. Изъ Салуццо онъ перехалъ въ Пинероло. Что заставило его покинуть Салуццо, мы не знаемъ. Ни въ произведеніяхъ, ни въ письмахъ Сильвіи Пеллико нтъ ни одного намека на причину этого перезда. Біографы обходятъ этотъ вопросъ молчаніемъ. Бріано, стоявшій въ близкихъ отношеніяхъ къ Сильвіо, говоритъ очень темно, — что ‘ударъ судьбы, который еще боле укрпилъ благородный характеръ матери Пеллико, заставилъ эту достопочтенную семью оставить Салуццо и переселиться въ Пинероло’ {Briano, Silvio Pellico, р. 10.}. Впрочемъ, для насъ не важны мотивы, вызвавшіе перемну мста жительства, намъ достаточно отмтить ее. Пинероло — первое мсто заключенія трагической ‘желзной маски’. Въ длинныя, безсонныя ночи въ Шпильберг, когда въ памяти Пеллико вставала счастливая пора беззаботнаго дтства, холмы Пинероло съ таинственнымъ узникомъ не разъ рисовались предъ его утомленными глазами. Кто могъ предсказать ему, когда онъ съ напряженнымъ вниманіемъ, затаивъ дыханіе, слушалъ на колняхъ у матери эту легенду, что и онъ нкогда, подобно этому незнакомцу, надолго будетъ погребенъ въ крпости, вдали отъ своихъ, вдали отъ родины, подъ холоднымъ, пасмурнымъ небомъ Моравіи?’ — здсь Онорато устроилъ было шелкопрядильню, но неудачно. Въ Пинероло Сильвіо жилъ недолго, но несомннно, что эта мстность боле всхъ другихъ, въ которыхъ онъ бывалъ въ жизни, оставила образовъ въ его душ, боле всхъ другихъ вызвали къ творчеству его фантазію. Здсь, на берегахъ бурливой Кіузоне, онъ задумалъ ‘Tancreda’ и набросалъ общіе штрихи своего величественнаго Эвдо. Здсь сказались первые проблески его поэтическаго таланта. Патеру Манавелл, его первому посл отца учителю, часто приходилось длать своему питомцу выговоры за то, что онъ, вмсто того, чтобы сидть за латинской грамматикой, бжалъ къ Кіузоне и далеко ходилъ по берегу, любуясь ея волнами: сказывалась поэтическая натура,— дтская фантазія влекла его отъ будничной обстановки жизни съ латинской грамматикой и патеромъ Манавеллой во глав, на просторъ, въ неизвстныя ему мста,— онъ рвался на свободу, бжалъ къ рк, гд, чудилось ему, была своя жизнь, гд шумящія, плещущіяся о берегъ волны, казалось ему, вели межд собою оживленную бесду на непонятномъ для него язык. Отецъ самъ поэтъ, длалъ ему въ присутствіи учителя мягкіе выговоры, но въ душ радовался. Поэтическая натура Сильвіо сказалась въ его любви къ театру. Вмст съ старшимъ братомъ Луиджи, сдлавшимся впослдствіи выдающимся комическимъ поэтомъ, онъ устроилъ нчто въ род театра, на сцен котораго они и розыгрывали пьесы, сочиненныя отцомъ.

Между тмъ Пинероло пришлось перемнить на Туринъ, въ виду разразившейся революціи. Въ Турин увлеченіе Сильвіо театромъ продолжалось. Въ это время воображеніемъ общества безраздльно завладлъ Оссіанъ, Чезаротти своимъ блестящимъ переводомъ проложилъ варварамъ дорогу въ Италію: это было въ своемъ род новымъ нашествіемъ свера на югъ. Сильвіо (ему было въ это время 10 лтъ), прочитавъ Оссіана въ перевод Чезаротти, увлекся имъ и самъ написалъ трагедію, сюжетъ и персонажъ которой взяты имъ изъ міра Оссіана. Театральныя представленія продолжались. Маленькая Пинерольская труппа въ Турин увеличилась, въ нее, между прочимъ, поступило нсколько двочекъ, изъ нихъ особенно была мила Карлотина. Сильвіо почувствовалъ къ ней любовь. И эта первая любовь была несчастной: Карлотина неожиданно сошла въ могилу 14 лтъ. Такъ рано онъ испыталъ, что значитъ потерять любимое существо. Бріано передаетъ, что Сильвіо ни разу не говорилъ съ нимъ объ этомъ весьма важномъ событіи въ его жизни. Только разъ, когда Бріано позднею ночью посл пріятельскаго ужина провожалъ его домой, противъ однихъ воротъ въ улиц della’ Providenza онъ на минуту остановился и воскликнулъ: ‘Какія воспоминанія поднимаются у меня при этомъ вид, это цлая исторія — пріятная и вмст раздирающая сердце!’ Бріано счелъ неудобнымъ предложить ему вопросъ объ этой любви, чтобы не коснуться больного мста, а самъ Сильвіо впалъ въ глубокое раздумье и молчаніе {Briano, Silvio Pellico, р. р. 11—12.}. Въ ‘Le passioni’ онъ приподнимаетъ завсу съ этой тайной части своей жизни:

Alla memoria

Del me passaito aggiungesi indivisa

Di palpiti d’amor soave istoria,

Quando un’egregia m’infiamma in guisa

Ch’io per lei sola ambia pietate e gloria,

Ch’io sempre in lei tenea l’anima fisa,

Clio d’un sorriso per farmi degno

Sempre agognava ingentilir l’ingegno.

E se pio talor fui, pregio egli &egrave, stato

Di quella generosa animatrice.

Era ad essa straniero il forsennato

Foco d’amor che mi rendea infelice,

Ma compatia mie pene, ma elevato

Volea il mio spirto, e lo volea felice,

Ed-allora che pi insano io le parea,

S’affanava, guarrivami e piangea.

(‘Съ воспоминаніемъ о прошедшемъ у меня неразрывно связана пріятная исторія любви. Я такъ пылалъ страстью, что для нея одной стремился къ слав и былъ сострадательнымъ, что постоянно * носилъ e е въ душ, что постоянно старался облагородить умъ, чтобы заслужить ея улыбку. И если я былъ такимъ мягкимъ, то благодаря этой благородной вдохновительниц. Къ ней горлъ безумною любовью одинъ иностранецъ, это сдлало меня несчастнымъ, но она сочувствовала моему горю, она хотла возвысить мой духъ и видть меня счастливымъ, и когда я казался ей боле безумнымъ, она тревожилась за меня, упрекала меня и плакала’).

Сильвіо не переставалъ любить ее уже и умершую, какъ ни должны были новыя чувства охладить первый жаръ. Ея меланхоличная, милая фигурка часто навщала его и въ Шпильберг, и подолгу бесдовала съ нимъ. Былъ день въ году, который онъ среди непрерывныхъ тюремныхъ страданій считалъ днемъ еще боле несчастнымъ — это день смерти его милой Карлотины: въ этотъ день онъ проливалъ горькія слезы.

На-ряду съ этими тяжелыми уроками личной жизни шли своимъ чередомъ уроки политической жизни. Въ Турин установилось демократическое правленіе. Онорато часто ходилъ на общія народныя собранія и всегда съ обоими своими сыновьями: здсь они могли видть народныя страсти во всей ихъ нагот. Онъ требовалъ, чтобы они записывали все, что видли и слышали, и потомъ ему разсказывали. Несмотря на молодые годы, Сильвіо получалъ сильныя впечатлнія: на этихъ собраніяхъ онъ изучилъ прошлое Италіи. Ему было 15, лтъ и жажда любви, науки и славы томила его, какъ онъ самъ говоритъ въ ‘Le passioni’.

Sete d’amor, sete di stud, e sete

D’innahar sopro il volg-o il nome mio,

Gran tempo mi rapian son no e quiete…

(Жажда любви и занятій, и страстное желаніе подняться надъ общимъ уровнемъ долго не давали мн сна. и покоя…) Въ такомъ настроеніи онъ покинулъ родной очагъ и отправился въ Ліонъ къ Рюбо, кузену своей матери {А не замужней сестр, какъ передаютъ нкоторые біографы, никакой замужней сестры въ Ліон у него не было. (Epistolar., Append, letter., р. 466).}, человку богатому и, какъ онъ самъ говоритъ, достойнйшему своего богатства. (‘Le m. prig.’ с. L). Онъ халъ, какъ передаетъ Герлихъ съ его собственныхъ словъ {Klein, Geschichte Dramas, B. VII, p. 441.}, съ колеблющимся намреніемъ залиться торговлей, но не имлъ къ лей ни малйшей склонности и занимался исключительно и насколько могъ расширеніемъ своихъ познаній. 4 года въ Ліон были, можно сказать, лучшею порою въ его жизни. Со всмъ пыломъ молодой, жаждущей знанія души онъ берется за изученіе французской литературы, она его увлекаетъ, онъ готовъ, кажется, уже забыть Италію для Франціи, Альфіери для Расина. Новое общество, новыя книги едва не поколебали въ сердц Сильвіо той чистой вры, какую насадила въ немъ мать съ дтства. Между прочимъ онъ встртился съ однимъ монахомъ, сложившимъ съ себя санъ и вращавшимся съ того времени въ свтскомъ обществ. Это былъ человкъ съ тонкими, изысканными манерами, острымъ умомъ, краснорчивый, многознавшій, дко острившій и говорившій всегда съ апломбомъ. Но Сильвіо скоро понялъ его и сталъ относиться къ нему холодно (‘Le Chiese’). Впрочемъ, жизнь здсь не прошла безслдно для его убжденій,— если онъ и не доходилъ до отрицанія, презрнія къ алтарямъ отцовъ, однако подчасъ на него находило раздумье, относиться-ли къ нимъ по прежнему, какъ во дни невиннаго дтства, или же отвернуться отъ нихъ и признать одинъ законъ, одно божество — свою волю? Увренность въ своихъ силахъ склоняла его къ послднему, но невдомая сила влекла его къ алтарямъ, и онъ часто, отбросивъ въ сторону гордыя книги, бжалъ изъ общества безбожниковъ въ базилику, гд покоятся кости первыхъ апостоловъ Галліи. Здсь онъ оплакивалъ:

Le nati abbandonate Itale sponde,

E il focolar lontano, ove la maere

Ed il padre e i fratelli erano assisi,

E piaasi in un mie tenebre, miei dubbi,

Mie passioni ed il perduto Iddio!

(родные берега покинутой Италіи и далекій очагъ, у котораго мать, отецъ и братья, проливалъ слезы о своемъ невдніи, своихъ сомнніяхъ, страданіяхъ и потерянномъ Бог. ‘е Chiese’).

Въ общемъ, жизнь въ Ліон имла огромное значеніе въ развитіи Пеллико, у него остались отъ нея такія пріятныя и живыя впечатлнія, что онъ чрезъ 30 лтъ писалъ:

Dov’e mia g-ioventu? Dove i b е at!

А а ni d’amor, del Rodano appo l’onde? (‘Le passioni’).

(‘Гд моя юность? Гд счастливые годы любви у водъ Роны?’).

Въ этихъ стихахъ есть намекъ на любовь, другой намекъ можно находить въ ‘Le rimembranze,’ которыя онъ влагаетъ въ уста измышленнаго имъ Салуццскаго трубадура:

Niun sapr mai la istoria

De’miei segreti affanni…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Non voi stesse, о rodanie

Care, ma fаtа lionde,

Ove l’rar con tacite

Bacio vi si confonde,

Cme al mio confondeasi un aliro cor (Epist., append, let, p. 462).

(‘Никто не узнаетъ исторіи моей тайной скорби… ни вы сами, дорогія, но роковыя воды Роны, гд она сливается въ нмомъ поцлу съ Араромъ, какъ съ моимъ сердцемъ слилось другое’)

Это была вторая и снова несчастная любовь Сильвіо къ женщин, которой онъ посвятилъ позже нсколько стиховъ. Но эта любовь имла могучее дйствіе на Пеллико, она возбуждала его умъ, и такъ нетерпливо ждавшій уже случая въ первый разъ выступить въ свтъ. Но полнаго раскрытія его духовныхъ силъ она не дала, нуженъ былъ другой магическій крестъ, который возжегъ тлвшую искру въ душ поэта.

Эту искру въ душ Сильвіо воспламенилъ Фосколо, страстный, пламенный пвецъ свободы. Увлеченный въ вихр свтской жизни, Пеллико получилъ ‘I sepolcri’ Фосколо. Грозныя истины и безнадежная, безысходная скорбь, вылившіяся въ мрачныхъ, жалобныхъ звукахъ этого творенія возымла на Сильвіо магическое дйствіе. Они разбудили въ немъ любовь къ надолго покинутой милой Италіи, страдающей подъ французскимъ владычествомъ, возбудили тоску по родин, овладвшую всмъ существомъ поэта. Онъ читалъ и перечитывалъ эту поэму, думалъ надъ нею и передумывалъ. Все стало ему не мило, подъ вліяніемъ охватившей его тоски, Италія овладваетъ всею его душей, теперь впервые какъ бы открываются его глаза и французскій языкъ ему кажется грубымъ, и французское небо не такимъ голубымъ и чисто прозрачнымъ, какъ Итальянское. Вс удивляются такой неожиданной перемн въ поэт, спрашиваютъ о причин ея, и онъ указываетъ: беретъ магическую книгу поэта, живущаго по ту сторону Альпъ, и импровизируетъ переводъ нкоторыхъ отрывковъ изъ нея, сообщающихъ слушателямъ его тотъ энтузіазмъ, который одушевляетъ его и который такъ удивляетъ ихъ. Сердце поэта учащенно забилось подъ давленіемъ неожиданно нахлынувшихъ чувствъ, въ немъ просыпался поэтическій талантъ. но какъ ему раскрыться, какъ творить подъ чужимъ небомъ, на чужой земл, среди иностранцевъ, безъ друзей и поддержки? Поэтъ всей душой стремился въ Италію, можно поэтому представить невыразимую радость его, когда онъ, вдругъ получилъ отъ отца приглашеніе прибыть въ Миланъ, гд онъ переселившись изъ Пьемонта, занималъ мсто начальника отдленія въ французскомъ военномъ министерств. Въ Миланъ! эти итальянскіе Аины въ данную эпоху! видть лицомъ къ лицу, и, быть можетъ, сойтись съ корифеями итальянской литературы, Монти и Фосколо, соперничавшими изъ-за славы. Нечего и говорить, что онъ поспшилъ проститься съ своими родными и цвтущими берегами Роны и отправился въ Миланъ. Послдній въ это время былъ фокусомъ, въ которомъ сосредоточивалась интеллектуальная жизнь итальянскаго народа. Здсь процвтала школа Нарини, основателя политическаго и національнаго направленія въ литератур. Въ своемъ ‘Дн’ онъ безпощадно* бичевалъ ‘лучшее’ итальянское общество, находя въ его изнженности, сластолюбіи и индифферентизм ко всему высокому и идеальному источникъ нравственнаго упадка и всхъ золъ общественной жизни. Слова его не остались безплодными, въ благороднйшихъ душахъ пробудилась жажда національнаго возрожденія, вслдствіе чего и французскіе республиканцы были приняты сначала съ восторгомъ, пока итальянцы не убдились на опыт, что и счастіе, о которомъ они мечтали, и свобода, цль ихъ стремленій, не даются одной силой чужеземнаго штыка. Но чмъ боле состояніе Италіи подъ французскимъ господствомъ колебалось между притсненіемъ и свободой, чмъ боле чувства этой страны невольно длились между гордостью и униженіемъ при новой слав итальянскаго оружія, поднятаго за чужое дло, тмъ боле у напряженныхъ умовъ оставалось времени сравнивать гнетущую дйствительность съ блескомъ своихъ идеаловъ и томиться въ постоянной тревог при переход отъ одной сильной страсти къ другой. Но французское владычество не прошло безслдно для Италіи: оно содйствовало пробужденію національнаго чувства, національнаго порыва, который продолжался еще и тогда, когда былъ положенъ конецъ самовластію^Наполеона, и когда созданныя Внскимъ конгрессомъ правительства давили всякое умственное и національное движеніе. Подготовить итальянскій народъ къ сверженію чужеземнаго ига, объединить и возродить путемъ нравственнаго и умственнаго просвщенія — вотъ задача, которую взялъ на себя романтизмъ, выступившій на борьбу съ классицизмомъ. У классиковъ былъ свой журналъ ‘Biblotheca italiana’, редакторомъ его былъ Ачерби, но душею и главою угодникъ великихъ міра, Винченцо Монти. Романтизмъ, свергая античное иго во всхъ сферахъ, желалъ дать Италіи свою литературу: указывая на великую эпоху средневковой Италіи, онъ оживилъ національное чувство и патріотизмъ. Во глав этого послдняго направленія стоялъ Фосколо. Монти съ элегантностью и натуральностью продолжалъ культъ традицій древности. Владя благороднымъ стилемъ и мелодичнымъ языкомъ, онъ удивительно хорошо переводилъ Гомера, а когда выводилъ на сцену Гракха, казалось, самъ древній римлянинъ стоялъ на своей трибун. Монти наивно съ каждой революціей измнялъ вдохновеніе и сюжетъ, повидимому ни мало не безпокоясь тмъ, что было вчера, все это онъ длалъ съ легкостью, которая не создаетъ оригинальнаго (въ трагедіи онъ былъ подражателемъ Альфіери, но безъ чувства свободы и энергіи своего учителя),— она отнимаетъ у мысли ея глубину и силу, сообщая, вмсто послдняго, гибкость и разнообразіе стилю. Николо Уго Фосколо представлялъ полную противоположность ему. Надменный и рзкій, съ* презрніемъ попиравшій вс обычаи, принятые въ обществ, безпорядочный въ жизни и колебавшійся въ своихъ взглядахъ, онъ со всмъ жаромъ своей пылкой души посвятилъ себя на дло итальянской независимости. Томимый своими республиканскими чаяніями, онъ везд изъ-за несчастной Терезы даетъ видть образъ другой — боле прекрасной, боле обожаемой имъ возлюбленной ‘— Италіи, истиннаго объекта его страстной любви: Тереза только тнь, образъ ея.

Фосколо былъ національнымъ поэтомъ своего времени не по одному происхожденію и имени, но и по духу. Въ его душ было, можно сказать, резюме всхъ добродтелей и пороковъ итальянскаго народа, который постоянно ищетъ свободы и уже не думаетъ о тиран сегодня, коль скоро вчера освободился отъ него, народа — героя въ лиц избранныхъ сыновъ и непостояннаго въ лиц толпы, которая, по видимому, твердо убждена, что для того, чтобы быть свободною, достаточно въ одно прекрасное утро объявитъ себя свободною, а потомъ оставить вождей однихъ идти навстрчу будущему и свобод. И Фосколо были присущи и энергія этихъ высокихъ душъ и упадокъ духа народа. Въ его благородномъ, энергичномъ сердц вс убжденія поперемнно возбуждали то любовь, то ненависть, то энтузіазмъ, то разочарованіе.

Кого изъ этихъ 2 свтилъ изберетъ Сильвіо, къ кому привяжется онъ? Онъ любитъ родину и скорбитъ за нее, какъ Фосколо, но его занятія французской литературой должны увлечь его въ сторону Монти изъ-за прелести языка. Оба поэта одинаково влекли его къ себ. Монти первый открылъ предъ нимъ двери своего дома, взялся руководить имъ. Легко представить радость молодого поэта: ему предстояло созерцать знаменитаго поэта въ его святилищ. Въ увлеченіи онъ повторялъ слова, съ которыми Данте обращается къ Виргинію при начал своего путешествія,— въ самомъ дл и здсь юный поэтъ собирался выступить въ путешествіе по блу свту и вотъ другой Виргилій подавалъ ему руку. Монти принялъ его очень любезно и, чтобы сразу посвятить въ тайны своего искусства, показалъ ему огромную тетрадь того, что итальянцы называютъ zibaldone (смсь). Это было колоссальное наслдство прошлаго, Вавилонъ поэзіи всхъ временъ и народовъ. Въ этой сокровищниц Монти ежедневно черпалъ то совершенство деталей въ воплощеніи образовъ, которое достигается продолжительнымъ трудомъ. Монти думалъ, быть можетъ, подражать античному скульптору, который, создавая свою Венеру, заимствовалъ прелести по частямъ у представительницъ прекраснаго пола, въ Аинахъ онъ забывалъ, что въ поэзіи мысль творитъ слово, какъ свою вншнуюю форму, создаетъ себ языкъ по образу своему. Сильвіо былъ смущенъ этимъ секретомъ Монти и совершенно растерялся. Онъ удивлялся этому словарю, но вся иллюзія пропала, ореолъ, которымъ вчера въ его глазахъ былъ окруженъ Монти, теперь разсялся, онъ упалъ съ высокаго пьедестала, на которомъ стоялъ для Сильвіо наканун визита, — изъ генія, творца перешелъ въ число искусныхъ стилистовъ, артистовъ слога. Онъ вышелъ отъ прославленнаго корифея и… больше не былъ у него. Вполн понятно разочарованіе пылкаго Пеллико въ величіи Монти въ виду этого откровеннаго признанія, но по мннію Лятура (р. 9), Монти самъ преувеличилъ дло, онъ часто забывалъ свою zibaldone и вполн отдавался свободному вдохновенію. Разочарованный здсь, Сильвіо обратился къ Фосколо. Онъ былъ представленъ ему вскор посл прибытія изъ Франціи старшимъ братомъ Луиджи {Canticlie, р. 398. Ugo Toscolo, и Epistolario р. 198. Lettern а Bianchi отъ 15/Х1 1839 г.}. Съ этого времени началась между ними самая нжная дружба. Нжный и мягкій Сильвіо увлекся бурнымъ, характеромъ Фосколо, превозносилъ его непоколебимую гордость, его страстную любовь къ независимости и ненависть къ рабству.. Не смотря на все различіе общаго духовнаго склада и характера, различіе, близкое къ прямой противоположности, между Уго и Сильвіо было нчто и общее. Прежде всего, скептицизмъ былъ общею ихъ обоихъ болзнью, но у Сильвіо онъ былъ преходящимъ увлеченіемъ и умрялся нжностью сердца, у Фосколо былъ результатомъ неумолимой логики и непреклоннаго характера. Другимъ общимъ у нихъ была меланхолія и страстная любовь къ родин, которой оба они отъ всего сердца желали всякаго счастія. Поэзія, наконецъ, была общею для нихъ религіей, здсь снова встрчались эти два противоположные скептика. Сильвіо увлекся Фосколо, но отчасти господствовалъ надъ нимъ самою своею мягкостью и добротою, дкій и рзкій со всми авторъ ‘Послднихъ писемъ Джакопо Ортиса’ относился къ Сильвіо безъ капризовъ и какъ къ равному себ. Увлеченіе Сильвіо Фосколо особенно ясно видно изъ напечатанныхъ до настоящаго времени 15 писемъ его къ послднему за время съ 1815—1818 г.г. { Epistolario, р.р. 1—17.}. Вс они проникнуты самой горячей любовью къ Фосколо: Сильвіо готовъ пролить свою кровь за Фосколо (письмо отъ ⁸/_I 1816 г. {Ibid., р. 3.}, когда послдній, вслдствіе давленія со стороны правительства, удалился въ Швейцарію, откуда перехалъ въ Англію, гд и умеръ 1827 г.), Сильвіо нсколько дней приходило въ голову мысль ухать изъ Италіи, чтобы въ свободной стран среди свободнаго народа длить съ нимъ радость и горе, (пис. отъ ²⁰/_III 1816 г.) {Ibid., р. 5.}, одно упоминаніе Уго о своей смерти приводитъ его въ трепетъ (пис. отъ ¹⁰/_IV 1816 г.) {Ibid., р. 8.}, всякая строчка его письма для его священна (пис. отъ ²⁷/_V 1816 г.) {Ibid. р. 10.} Правда, съ теченіемъ времени Пеллико измнилъ свой взглядъ на Фосколо: сталъ находить въ своемъ друг и темныя стороны. Вотъ что онъ писалъ ¹⁵/_XX 1839 г. Никомеде Біанки, обратившемуся къ нему съ нкоторыми вопросами относительно Фосколо: ‘Бдный Фосколо! Сколько любви къ истин и сколько заблужденій въ этой горячей голов! Трудно писать о немъ. Одни отличаются страшною нетерпимостью къ нему, другіе готовы отрицать вс его недостатки и длать его большимъ героемъ, чмъ онъ былъ на самомъ дл. Онъ заслуживаетъ похвалъ и порицаній, но не безъ снисхожденія’ {Epist., р. 199.}. Когда Франческо Сильвіо Орландини обращался къ Пеллико за позволеніемъ напечатать его 15 писемъ къ Фосколо (которыя теперь и имются въ печати), Сильвіо неохотно согласился на это и, сдлавъ въ нихъ нкоторыя поправки, между прочимъ писалъ: ‘почитаю и постоянно буду любить этотъ высокій умъ, но теперь вижу, что я былъ фанатичнымъ до идолопоклонства почитателемъ его. Въ юности я жилъ больше книгами и фантастическими мечтами, чмъ людьми: отсюда крайность многихъ моихъ сужденій, казавшихся мн тогда и олн естественными, о которыхъ теперь я могу только пожалть. Мн мало было почитать Фосколо, я считалъ необходимымъ сверхъ всякой мры прославлять его и воображалъ, что онъ былъ величайшимъ человкомъ своего времени: ни одинъ юноша не былъ боле меня подчиненъ слпой сил сердца и воображенія. Какую цну, поэтому, могутъ имть теперь эти мои письма?.. мн кажется, лучше всего было бы не печатать ихъ’ {Epistolario, р.р. 400—401. Letter, а Orlangini, отъ ¹⁵/_IX 1853 г.}. Такимъ образомъ, съ годами, Пеллико охладлъ къ Фосколо, но еще въ своемъ стихотвореніи, посвященномъ послднему (‘Ugo Foscolo’), онъ говоритъ между прочимъ:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Dolcissimi al suo fianco anni passai

E ad alti sensi ei m’elevava il core.

Scend er nol vidi ad artifizi mai,

E villa gli mettea cruccio ed errore:

Vate его sonimo, cdavea cinto Parmi,

E aiteri come il brando eran suoi carmi.

(Я провелъ съ нимъ пріятнйшіе годы, для высокихъ чувствъ воспиталъ онъ мое сердце. Никогда, я видлъ, не спускался онъ до хитрости, страданіе и блужданіе ставилъ ни во что: онъ былъ величайшимъ поэтомъ, его благородные стихи были, какъ мечъ).

Для насъ, впрочемъ, важно, что въ разсматриваемое нами время Сильвіо всей душой былъ преданъ Фосколо и очень долго: доказательствомъ служатъ упомянутыя уже нами письма, писанныя спустя довольно уже продолжительное время посл перваго знакомства. Онъ составилъ съ Фосколо родъ литературнаго союза, они подлили средневковые анналы, чтобы воспроизвести ихъ въ цломъ ряд твореній. Но отъ этого союза осталось намъ не много: первый принужденъ былъ покончить жизнь въ изгнаніи,.второй лучшіе годы провелъ въ казематахъ Венеціи, Милана и Шпильберга и также не сдлалъ того, что предполагалъ. Такъ ихъ проекты разлетлись, какъ дымъ, подъ гнетомъ тяжелой дйствительности. Фосколо оставилъ опытъ въ ‘Ricciarda’, а Сильвіо Пеллико въ цлой серіи поэмъ, которыя хотлъ было вложить въ уста Салуццскаго трубадура.

Между тмъ Сильвіо усердно занимался изученіемъ греческой миологіи. Первымъ плодомъ его продолжительныхъ занятій была миологическая трагедія ‘Лаодамія’ {Это произведеніе нигд не было напечатано, по его собственному свидтельству, оно сохранилось лишь въ рукописи. Нкоторые біографы приписываютъ ему трагедію ‘Laodicea’, но такой онъ, опять таки по личному свидтельству, не писалъ. (Epistol., Appendic. let., р. 466).}. Фосколо, прочитавъ, далъ одобрительный отзывъ. Въ Милан въ это время пожинала лавры молодая (12 лтняя двочка) Карлотта Маркіопни, впослдствіи знаменитая трагическая актриса. Она поразила Пеллико: при вид ея поэтъ вспомнилъ блдную, меланхоличную Франческу изъ Римини. Ехму пришло въ голову наложить на это лицо, въ которомъ прелести двушки смшивались съ замчательными еще чертами дитяти, выраженіе несчастной любви. Такъ явилась на свтъ трагедія Пеллико ‘Francesca da Rimini’ (‘Франческа изъ Римини’). Фосколо которому она была отдана авторомъ на прочтеніе, произнесъ рзкій приговоръ: ‘мой другъ, вотъ это заслуживаетъ полнаго презрнія, оставь Франческу въ ея подземномъ кругу и брось свое произведеніе въ огонь. Не будемъ касаться мертвыхъ Данте, они наведутъ страхъ на живыхъ нашего времени. Принеси мн другую ‘Лаодамію’. Но Пеллико не послушалъ оракула, поступилъ какъ разъ напротивъ: бросилъ въ огонь ‘Лаодамію’, а чрезъ 2—3 года Маркіонни въ этой роли была встрчена въ Милан съ энтузіазмомъ. Огромный успхъ имла эта трагедія и на сценахъ всхъ большихъ театровъ Италіи. Нельзя не видть здсь яснаго признака генія, который говоритъ: ‘ты ошибается’, когда толпа рукоплещетъ, и удерживаетъ на истинной дорог, когда даже равные осуждаютъ. Такъ какъ ‘Francesca da Rimini’ была первымъ произведеніемъ, обратившимъ въ ея автора вниманіе всей Европы, и такъ какъ эта трагедія отличается, несомннно, высокимъ достоинствомъ, то мы считаемъ себя вправ подольше остановить на ней вниманіе нашихъ читателей.

Сюжетъ ея заимствованъ у Данте ‘Divinа comedia,’ V v.v. 127—138. Этотъ извстный разсказъ Франчески о своей любви къ Паоло поставленъ имъ эпиграфомъ:

Noi leggevamo un giorno per dilleto.

Di Lancilotto ¹) come amor lo strinse,

Soli eravamo e senz alcun sospetto.

Per pi fiate gli occhi ci sospinse

Quella lettura e scolorocci il viso,

Ma solo un punto fu quel che ci vinse.

Qnando leggemino il desiato riso

Esser baciato da cotanto amante.

Questi che mai da me non fia diviso,

La bocca mi bacio tutto trma n te.

Galeotto fu il libro, e chi lo scrisse.

Quel giorno pi non vi leggemino а vante.

(Однажды мы, въ мигъ счастія, читали.

Какъ Ланчилотъ въ безуміи любилъ:

Опасности быть вмст мы не знали.

Не разъ въ лиц румянца гаснулъ пылъ

И взоръ его встрчалъ мой взоръ безпечный,

Но злой романъ въ тотъ мигъ насъ побдилъ,

Когда прочли, какъ поцлуй сердечный

Былъ приманенъ улыбкою къ устамъ,

И тотъ, съ кмъ я ужъ не разстанусь вчно,

Затрепетавъ, къ моимъ приникнулъ самъ…

Былъ Галеотто авторъ книги гнусной!..

Въ тотъ день мы больше не читали книги тамъ) ²).

¹) Ланчилотъ — рыцарь романа изъ цикла сказаній о Кругломъ Стол. Онъ, сынъ лишеннаго престола короля Банъ-де Бенуа, влюбляется въ супругу короля Артура, Жиневру. Галеотто, король d’outre les marches, сперва воевавшій противъ Артура, потомъ былъ побжденъ Ланчелоттомъ и при помощи послдняго помирился съ королемъ. Въ благодарность онъ сдлался посредникомъ въ любовной интриг между Ланчелоттомъ и Жиневрой. Отсюда посредниковъ въ любовныхъ длахъ называютъ Галеоттами. (Данте, Адъ. Перев. Мина, Москва, 1655. стр. 44).

²) Пользуемся перев. Мина. Москва, 1855, стр. 44.

Вотъ въ какихъ чертахъ представляетъ исторію этой несчастной любви Данте. Боккачіо въ своемъ коментарі къ Дантовой поэм такъ разсказываетъ трагическую исторію этихъ любовниковъ: между Гвидо да Полента, властителемъ Равенны и Червіи, и домомъ Малатеста да Римини существовала давняя фамильная вражда. Наконецъ раздоръ между 2 домами былъ улаженъ, при чемъ для прочности дружбы положено было выдать Франческу, прекрасную дочь Гвидо за Джанчіотто, старшаго изъ сыновей Малатесты, прямого наслдника отца посл смерти, но онъ былъ безобразенъ, хромъ и отличался свирпостью характера. Такъ какъ трудно было предположить, чтобы Франческа согласилась за него выдти, то, по совту одного пріятеля, Гвидо прибгъ къ хитрости. Вмсто Джанчіотто прибылъ въ Равенну и обвнчался съ Франческой Паоло, прекрасный юноша, одинъ изъ братьевъ Джанчіотто. Паоло увезъ ее въ Римини, но и тамъ она узнала обманъ только на другой день, когда, проснувшись, вмсто Паоло, котораго страстно полюбила, нашла около себя Джанчіотто. Глубоко оскорбленная этимъ поступкомъ, она еще съ большей силой предалась своей страсти къ Паоло. Ежедневно видлись они въ отсутствіе Джанчіотто, ухавшаго изъ Римини ни своимъ дламъ. Но они были неосторожны, одинъ изъ слугъ Джанчіотто, подслушавъ ихъ разговоръ, извстилъ своего господина. Джанчіотто въ бшенств возвратился въ Римини и сталъ наблюдать за любовниками. Замтивъ разъ, что Паоло пошелъ къ Франческ, онъ поспшилъ за нимъ, но, найдя двери запертыми изнутри, началъ сильно стучаться и назвалъ Франческу по имени. Любовники узнали его по голосу. Паоло умолялъ Франческу впустить мужа, надясь скрыться чрезъ потайную дверь и тмъ спасти честь Франчески, но второпяхъ зацпилъ платьемъ за желзный крюкъ потайной двери въ ту самую минуту, когда Джанчіотто ворвался въ комнату. Въ бшенств онъ бросился на Паоло съ обнаженнымъ кинжаломъ. Чтобы спасти Паоло, Франческа кинулась между имъ и мужемъ, кинжалъ направленный въ грудь Паоло, погрузился ей въ сердце. Увидвъ у ногъ своихъ мертвую Франческу, Джанчіотто тмъ съ большею яростью бросился на своего брата и закололъ его {Ibid., стр. 41—42.}.

Сильвіо Пеллико отступилъ въ своей трагедіи отъ преданія: прелюбодяніе Паоло, которое обезсмертилъ Данте, является совсмъ въ другомъ свт, чмъ у Пеллико. Паоло зрлый человкъ, отецъ семейства, для удовлетворенія минутной страсти не колеблется обезчестить жену своего брата. У Пеллико любовники умираютъ чистыми какъ голуби, ихъ любовь остается платонической. По самому характеру, у Пеллико нтъ той поэтической идіосинкразіи, которая стремится обнаружить поэтическій талантъ въ мощномъ, демоническомъ разрушеніи поэтическаго идеала, Пеллико не былъ поэтомъ титаномъ, который старается прославить въ своихъ твореніяхъ силу зла, непреодолимо порабощающаго человческую волю. Любовь къ Богу и человку, къ прекрасно-нравственному и высокому — Основныя начала, которыми было пронкнуто все существо, а отсюда и произведенія Пеллико. У него трагическая катастрофа развивается не изъ преступной любви и не изъ враждебности характеровъ, или конфликта долга, нравственнаго чувства и голоса природы. Любовь его героевъ, Франчески и Паоло, ни однимъ изъ нихъ не подозрваемая и незамченная, возросла въ тиши въ полную таинственности страсть Трагичною становится она посл несчастнаго происшествія. Паоло убилъ брата Франчески на войн. Это несчастное обстоятельство мшаетъ Паоло просить руки Франчески. Не подозрвая ея тайной любви къ себ, Паоло ршается похоронить свою страсть въ глубин сердца, не открывъ своего чувства никому, даже самой Франческ, онъ отправился въ Византію и тамъ храбро сражался за ‘чужую славу и тронъ’, прославился своими подвигами и, какъ герой, былъ увнчанъ наградами со стороны Византійскаго императора. Кто не пойметъ страданій молодого героя, такъ безжалостно обиженнаго судьбой въ самомъ начал своей любви? Можетъ ли онъ надятся на взаимность? И изъ-за чего? Изъ-за случайнаго происшествія, которое должно возбудить къ нему ненависть въ душ возлюбленной. И вотъ, въ такомъ настроеніи онъ возвращается къ брату въ Римини, совсмъ неожидая встртить здсь обожаемую Франческу женой брата. Его первое появленіе на сцен (1, 5) возвышаетъ наше сочувствіе къ нему до высокой степени участія. Извстный монологъ, который произноситъ Паоло, услыхавъ отъ брата, что отецъ умеръ съ его именемъ на устахъ, всегда вызывалъ оглушительные апплодисменты зрителей.

Mi benediss&egrave,? Egli dal ciel ci guarda,

Ci vede uniti e ne gioisce. Uniti

Sempre sarerno d’or innanzi. Stanco

Son d’ogni vana ombra di gloria. Ho sparso

Di Bizanziu pel trono il sangue mio,

Debellando citta ch’io non odiava,

E fama ebbi di drande, e d’onor colmo

Fui dal demente imperador: dispetto

In me facean gli universall applausi.

Per chi di stragi si macchi il mio brando?

Per lo staniero. E non ho patria torse

Cui sacro sia de’cittadini il sangue?

Per te, per te, che cittadini bai prodi,

Italia mia, combattero se oltraggio

Ti mover la invidia. E il pi gentile

Terren non sei di quanti seal da il sole?

D’ogni bell’arte non sei madr, о Italia?

Polve d’eroi non &egrave, la polve tua?

Agli avi miei tu valor desti e seggio

E tutto quanto ho di pi caro alberghi!

(Онъ меня благословилъ? Онъ теперь смотритъ съ неба, видитъ насъ въ объятіяхъ и радуется. Будемъ отнын всегда вмст. Я утомился въ погон за призракомъ славы. За византійскій тронъ проливалъ кровь, раззоряя городъ, который не былъ мн ненавистенъ, и пріобрлъ славу и былъ осыпанъ милостивымъ императоромъ почестями. Но все это возбуждало во мн только горечь. За кого купался въ крови мой мечъ? За иностранца! Разв у меня нтъ родины, за которую проливать кровь? За тебя, за тебя, моя Италія, у которой храбрые граждане, я сражусь, если зависть нанесетъ теб оскорбленіе. Не лучшая ли ты страна подъ солнцемъ? Не мать ли ты изящныхъ искусствъ? прахъ твой не прахъ ли героевъ? моимъ предкамъ ты дала славу и тронъ, все, что есть для меня дорогаго, заключается въ твоемъ имени!)

При вид нжной любви между братьями при свиданіи, въ душ зрителя невольно возникаетъ тяжелое предчувствіе трагической развязки. Сильный характеръ Паоло заставляетъ зрителя съ трепетомъ ждать конца. Паоло не остановится ни предъ чмъ, онъ сломаетъ вс препятствія, какія попадутся ему на пути къ достиженію цли, или самъ погибнетъ,— вотъ диллема: одно изъ двухъ, другаго исхода не можетъ быть. Нжный, мягкій Пеллико не былъ въ состояніи выдержать величіе подобнаго сильнаго характера, планъ піесы не соотвтствуетъ его смлымъ концепціямъ. Вмсто того, чтобы довести, какъ у Данте, увлеченіе до конца… нашъ авторъ представляетъ дло такъ, что Ланчіотто убиваетъ обоихъ невинныхъ. Нжныя отношенія между Паоло и Ланчіотто склоняютъ наше расположеніе къ послднему и наше сочувствіе къ обоимъ увеличиваетъ наше опасеніе и заботу о нихъ, особенно принимая въ соображеніе отношенія ихъ къ отцу и Франческ.

Дйствіе I, 1. Ланчіотто вызываетъ отца Франчески для ея утшенія, ея скорбь они объясняютъ смертью брата. Ланчіотто скорбитъ объ ея ненависти къ брату, Паоло. При одномъ извстіи объ его возвращеніи, ей становится дурно и она ршаетъ возвратиться въ Равенну, чтобы не встрчаться съ нимъ. Порой поднимается въ голов Ланчіотто тяжелая мысль, нтъ ли у него соперника, но онъ тотчасъ далеко гонитъ ее отъ себя — это невозможно: ея чистое, непорочное сердце сквозитъ во всемъ ея существ.

……………Avessi

Qualche rivale?.. Oh ciel! ma se da tutta

La sua persona le traluce il core

Candidissimo e puro!

I, 2. Франческа выходитъ къ отцу. Огорченный Ланчіотто намекаетъ на тайную любовь Франчески къ кому нибудь. Франческа бросается на руки отца и проситъ у него защиты противъ этого обвиненія со стороны мужа:

Ah, padre! Salva la mia fama. Digli

E giuramento abbine tu, che gionni

Incolpabili io trassi al franco tuo,

E che al suo fianco io non credea che un’ombra

Pur di sospetto mai data gli avessi.

(Отецъ! Спаси мое имя. Скажи ему, и поклянись, что я провела у тебя невинные дни, что я не дала теб ни малйшаго повода для такого подозрнія).

Ланчіотто указываетъ на обстоятельство, подкрпляющее его увренность въ существованіи у него соперника: разъ въ минуту горя объ убитомъ брат, когда онъ хотлъ утшить, она воскликнула въ непоборимомъ увлеченіи:

Dove, о segreto amico mio del cuore,

Dove n’andasti? Perch mai non torni,

Si che pria di morire io ti riveggia?

(Гд ты, тайный другъ моего сердца? куда ушелъ? Что не вернешься, чтобы мн увидать тебя до смерти?).

Франческа объясняетъ это бредомъ разстроенной души, она готова лучше умереть, чмъ такъ страдать:

…..Quando

Pi sopportarmi non potrai, la tomba

Aprimi, si, discenderowi io lieta,

Lieta pur ch’io……. da cgn’uom fugga!

(Когда не можешь боле выносить меня, открой мн могилу, я съ радостью сойду въ нее, съ радостью… что скроюсь отъ всякаго человка).

Она соглашается возвратиться къ отцу въ Равенну, и готова не только не сокращать дней старика отца, но и быть примрною дочерью и супругой:

іо ассогсегеі del padre mio la vita?

No. Figlia e moglie esser vogl’io, men doni

La forza il cill. Meco il pregate.

(Я буду сокращать жизнь моего отца? Нтъ. Я хочу быть дочерью и женою, даруй мн, небо, силъ! Молите его со мною).

I. 3, 4, 5. Докладываютъ о приход рыцаря. Братья долго ое таются другъ у друга въ объятіяхъ. Въ этой сцен больному сердцу Паоло наносится смертельная рана. Ланчіотто разсказываетъ, какъ отецъ, умирая, завщалъ для примиренія обоихъ домовъ заключить у брачный союзъ, какъ онъ любитъ жену-ангела, но вмст не счастную:

La pi angelica donna amo… e la donna

Pi aventurata.

(Я люблю женщину-ангела… и въ то же время самую несчастную). Паоло окончательно ошеломленъ этимъ открытіемъ.

E i’ama? Ed &egrave, tua sposa? il vero,

Un fratello… le uccisi

(‘И она любитъ тебя? И она твоя жена? Правда, брата ея… я убилъ…’) — находится только онъ сказать. Какая пытка его сердцу!

Братъ передаетъ, что она, вслдствіе этого несчастнаго происшествія, при одномъ извстіи объ его прибытіи хотла удалиться на родину, то бы не встрчаться съ нимъ. Они только вошли въ отцовскій домъ, но его влечетъ назадъ.

Vedermi, anco vedermi

Niega?— говоритъ онъ.— Felice іо micredeva accanto

Al mio fratel… Ripartir… in eterno

Vivr loniano dal mio patrio tetto.

(Видть, даже видть меня она отказалась? Я надялся быть счастливымъ съ братомъ… Снова уйду… вчно буду жить вдали Отъ отцовскаго крова!).

Ланчіотто упрашиваетъ его остаться. Паоло не хочетъ нарушать миръ дома, онъ хочетъ скрыться отъ взгляда жены брата:

….. In pace

Vivi, а una sposa Pnom iutto pospore.

Amala…

(Живи мирно, жена дороже всего, люби ее…).

Въ залогъ братской любви они мняются мечами.

L. Tu piangi.

Р. Іо pure amai! FanciuIIa unica al mondo

Era quella al mio sguardo… ah, non m’odiava,

No, non m’odiava.

L. E la perdesti?

P. Il cielo

Me 1’ha vapita!

(Л. — Ты плачешь. П.— Я любилъ! въ моихъ глазахъ она была единственной ддушкой… о, она меня не ненавидла, нтъ, не ненавидла… Л.— И ты ее потерялъ?— П.— Небо ее у меня отняло!).

Ланчіотто зоветъ его къ ней: его добродушный, честный, геройскій характеръ скоро заставитъ ее помириться съ нимъ:

…..Ulla tua vista, а’modi

Tuoi generosi placherassi il core

Di Francesca medesma. Or vieni…

P. Dove?

А lei dinanzi… non fia mai ch’io vengal…

(Л.— Твой видъ, твои благородныя движенія смягчатъ сердце Франчески. Теперь пойдемъ… П.— Куда? Къ ней на встрчу… никогд не будетъ этого).

Первое дйствіе проведено замчательно тонко въ психологическомъ отношеніи, послдовательно постепенно и просто.

Дйствіе II. 1. Сердце Франчески дрожитъ у сердца отца изъ опасенія предъ самой собой, предъ тайной, еще сильне при имени ‘Паоло. Отецъ успокаиваетъ ее, что Паоло, безъ ея зова, не явится:

…..Innanzi

Non ti verra, se tu nol brami.

(Онъ не увидитъ тебя прежде, чмъ ты пожелаешь).

Но ея сердце бьется все сильне. Извстіе, что Паоло узжаетъ, приводитъ ее въ колебаніе:

Padre, mio padre! Ah, senti…

Questo arrivo… deh, senti, come forti

Palpiti desta nel mio sen!— Deserta

Rimini mi parea, muta, fun&egrave,bre

Mi parea questa casa, ora… Deh, padre,

Mai non lasciarmi, deh, mai pi!

(Отецъ, мой отецъ! А, слушай… это свиданіе… о, слушай, какъ сильно бьется отъ него сердце въ моей груди! Пустынею казалось мн Римини, этотъ дворецъ нмымъ, траурнымъ, теперь… о, отецъ, теперь не оставляй меня, о, не оставляй!..).

Ей страшно и изъ любви къ отцу она готова открыть тайну:

Tutto… svelurti bramerei… Che dico?

Ove mi celo? Oh, terra, apriti, cela

La mia vergogna!

(Все… я хотла бы теб открыть… Что я говорю? Гд мн открыться? О, земля, раскройся, скрой мой позоръ!).

Въ груди отца при этомъ извстіи поднимается буря, Франческа открываетъ ему тайну:

…..Ah, si! Lanciotto

Ben sospett. ma rea non son! fedele

Moglie а lui son, fedel moglie esser chieggo!.. ¹).

Гд онъ, возмутившій ея духъ и самъ даже не знающій объ этомъ?

Е in Rimini… (Въ Римини).

¹) О, да, Ленчіотто врно подозрваетъ, но я не виновна! Я врная ему жена и желаю быть врной женой!…

II, 2—3. Ланчіотто прерываетъ сцену, которая какъ по драматическому ходу, такъ и по выступающимъ въ ней эффектамъ превосходна. Какъ потрясающе открываетъ она второй актъ! и какъ, подобно молніи, освщаетъ предъ потрясеннымъ отцомъ зіяющую бездну! И какъ естественно, какъ сообразно съ положеніемъ это смущенно-боязливое, дтски-испуганное сердечное изліяніе наболвшаго сердца Франчески, какъ полнаго сосуда, который дитя въ испуг роняетъ.

Сколько наивной простоты! Ни слова, ни черты лишней, истинно-драматическій лаконизмъ, но не принужденный, не дланный,— лаконизмъ переполнившагося сердца, котораго чрезмрная полнота выливается по каплямъ. У Пеллико лаконизмъ — дтски наивенъ. По словамъ Клейна {Klein, Gesch. d. Dramas, B. VII, р. 467.}, во всей итальянской трагической литератур нельзя найти большей наивности, чмъ у Пеллико: у знаменитыхъ трагиковъ — Альфіери и Никколини — слабые слды этой черты. Отсутствіе наивности общій недостатокъ итальянской трагедіи. Трагедіи Сильвіо Пеллико и особенно ‘Francesca da Rimini’ представляютъ счастливое исключеніе изъ общаго явленія. Сердце чувствуетъ себя какъ бы освженнымъ отъ этой наивности, которою дышатъ вс чувства, вс страсти дйствующихъ лицъ: самый тонкій психологическій анализъ движеній сердца и наряду съ этимъ наивность. Оба величайшіе міровые трагики Эсхилъ и Шекспиръ — въ то же время самые наивные въ ряду остальныхъ. У перваго наивны эвмениды и даже фуріи, при всей своей жестокости и мести за нарушеніе нравственнаго закона. А какъ наивенъ Шекспиръ въ своихъ полныхъ ужаса сценахъ, это видно, наприм. изъ его ‘Макбета’ въ сцен на двор замка и посл убійства Дункана. Какъ наивенъ ужасъ Макбета, какъ будто предъ нимъ стоитъ олицетворенное чувство природы, протестующее противъ его противоестественнаго злодянія. Клейнъ не задумывается поставить Пеллико со стороны трагической наивности во глав всхъ его соотечественниковъ-художниковъ уже здсь, на порог 3 сцены II дйствія его ‘Франчески’ {Ibid., p. 468.}.

II, 3. Ланчіотто находитъ жестокимъ со стороны Франчески от казъ выслушать брата предъ отъздомъ:

Inguista donna! Eiprega

Pria di partir, che un solo istante l’oda

Che un solo istante tu lo veggia…

(Несправедливая женщина! онъ проситъ, прежде чмъ удетъ, только минуту поговорить съ тобой, только на минуту повидаться съ тобой…).

Вдь онъ ея зять и снова отправляется въ продолжительное странствованіе, быть можетъ ему суждено уже никогда невозвратиться въ этотъ домъ. Онъ обращается къ ея религіознымъ убжденіямъ и голосу совсти.

……….. Religion ti parli.

Se un nemico, avess’io, che l’oceno

In proeinto а valcar, la destra in pria

А porgermi venisse… io quella destra

Con tenerezza stringerei, si dolce

E il perdonar!

(Пусть убдитъ тебя религія. Если бы у меня былъ врагъ, который, собираясь пуститься въ океанъ, пришелъ бы ко мн протянуть мн руку… я нжно пожалъ бы ее, такъ пріятно прощать!).

Ланчіотто зоветъ брата, Франческа бросается въ объятія мужа. Разв это положеніе не трогательно прекрасно?

II, 4—5. Паоло проситъ брата передать, что онъ не заслуживаетъ ея ненависти:

…..Fratel, dille che al suo

Odio perdono, e che nol merto.

Un earn German le uccisi, io non volea

(Братъ, скажи ей, что прощаю ея ненависть, которой не заслуживаю. Я убилъ дорогаго ей брата, но не хотлъ этого).

Франческа, не поднимая глазъ, спрашиваетъ:

Sposo, &egrave, parti to?

Partito &egrave, Paolo? Alcuno odo che piange,

Chi &egrave,?

(Супругъ, онъ ушелъ? Ушелъ Паоло? Я слышу чье-то рыданіе, кто это?).

Можно представить чувство, съ которымъ Франческа прощаетъ Паоло, взглядъ, который она бросаетъ ему вслдъ и значеніе опьяняющихъ словъ:

Paolo!… Misera me!

(Паоло! пожалй обо мн!)

Вполн естественно негодованіе Ланчіотто на непонятное я ли него поведеніе жены, которая расплакалась.— Глубоко трагич по здсь взаимное непониманіе однимъ другаго дйствующихъ лицъ, которое быстрыми шагами близится къ объясненію. Этотъ трагиз мъ живо чувствуется каждымъ.—

Дйствіе III. Въ немъ трагизмъ доходитъ до высшаго пункта, съ одной стороны дло объясняется. Франческа и Паоло опредляютъ свои истинныя отношенія, послдній ршаетъ навсегда покинуть Римини. У Ланчіотто почти открываются глаза и онъ начинаетъ видть вещи въ ихъ истинномъ свт, — онъ почти увренъ въ любви Паоло къ Франческ.

Ill, 1—2. Прежде чмъ покинуть Риманы, Паоло ршаетъ увидть Франческу, чтобы объясниться съ ней: проститься заочно онъ не въ силахъ:

Vederla… si, l’ultima volta. Amore

Mi fa sordo al dover. Sacro dovere

Saria il partir, pi non vederla mai!…

Nol posso.— Oh, come mi guardb…. Pi bella

La fa il dolor: pi bella, si, mi parve,

Pi sovrumana! Ela perdei? Lancioito

Me l’ha rapita? Oh rabbia! oh!… il fratel mio

Non amo? Egli-e felice… ei lungamente

Lo sia… Ma che? per farsi egli felice

Squorciar doveva ei d’un fratello il core?

(Увидть ее… да! въ послдній разъ! Любовь сдлала меня глухимъ къ долгу. Священный долгъ требуетъ отправиться, больше не видться съ нею, но не могу. О, какъ она на меня поглядла! Скорбь длаетъ ее еще боле прекрасной, да, боле прекрасной, боле неземной! И потерять ее? Ланчіотто похитилъ ее у меня? О! безуміе! О! я не люблю брата? Онъ счастливъ… пусть онъ на долго будетъ счастливымъ… Но что же? Неужели онъ долженъ былъ растерзать сердце брата, чтобы сдлаться счастливымъ?).

Въ это время входитъ Франческа и, не замчая его, разсуждаетъ въ слухъ о необходимости бжать изъ Римини, гд — онъ. Паоло называетъ ее по имени. Съ крикомъ о помощи она хочетъ убжать къ отцу. Паоло проситъ простить и относиться къ нему безъ презрнія. Она передаетъ ему, по секрету отъ брата, свою ршимость не возвращаться боле въ Римини и выражаетъ желаніе смерти. Онъ удивляется, что она, счастливая, желаетъ смерти:

………..Bella,

Come un angel, die

Dio cra nel pi ardente

Suo trasporto d’amor… cara ad ogniuno…

Sposa felice… e osi darlar di morte?

(Прекрасная, какъ ангелъ, котораго Богъ сотворилъ въ высшемъ порыв своей любви… милая для всякаго… счастливая жена… и осмливается говорить о смерти?).

Другое дло онъ, обиженный судьбой,— потерявшій свою возлюбленную. Франческа порицаетъ его за то, что онъ такъ много значенія придаетъ любви:

Unica fiamma esser non dee nel petto

Di valoroso cavaliero, ainore.

(Въ сердц храбраго рыцаря любовь не должна быть единственною страстью).

Въ этихъ словахъ Паоло думаетъ видть сочувствіе къ его судьб и у него вырывается изъ наболвшаго сердца тайна любви. Для нея онъ на все готовъ, съ мечомъ въ рук онъ готовъ идти на какой угодно подвигъ, въ какую угодно страну, если только за это хоть нсколько охладетъ ея ненависть къ нему, если только этого желаетъ она.

Р. ….Altra corona,

Fuorch d’alloro, ma da te intrecciata,

Non bramero, solo un tuo applauso, un detto

Un sorriso uno sguardo…

Fr. Etcrno Iddiol

Che &egrave, questo mai?

P. T’amo, Francesca, t’amo,

E disperato &egrave, l’amor mio!

Fr. Che intendo?

Deliro io ibrse? Che dicesti?

P. Io t’amo!

Fr. Che ardisci? Ah, taci! Udir potrian… Tu m’ami?

Si repentina &egrave, la tua fiamma? Ignori,

Che tua cognata io son? Porre in obblio

Si tosto puoi la tua perduta amante?

Misera me!… questa naia man, deh, lascia!

Delitto sono i baci iuoi!

Non &egrave,, non &egrave, la fiamina mia. Perduta

Ho una donna, e sei tu, di te parlava,

Di te piangea, te amava, te sempre amo,

Te amero sino all’ultim’ora! e s’anco

Dell’empio amor soffrir dovessi eterno

Il castigo sotterra, eternatente

Pi e pi sempre t’amr!

(П. Другой славы, кром лавроваго внка, тобою сплетеннаго я не пожелаю, достаточно одного слова, улыбки, взгляда… Ф.— Вчный Боже! Что это?— П.— Я тебя люблю, Франческа, я тебя люблю и моя любовь безнадежна.— Ф.— Что слышу я? Не брежу-ли? Что ты сказалъ?— П.— Я тебя люблю.— Фр.— На что ты отваживаешься? О, молчи! могутъ услышать… Ты меня любишь? Такъ внезапна твоя страсть? Разв ты не знаешь, что я твоя своячница? Ты можешь такъ скоро забыть свою потерянную возлюбленную? Пожалй меня!… о, оставь эту мою руку, твои-поцлуи — преступленіе!— П.— Не внезапна моя страсть! Я потерялъ возлюбленную и это — ты, о теб я говорилъ, о теб плакалъ, тебя любилъ, тебя теперь люблю, и буду любить до послдняго часа! И если бы за эту преступную любовь меня ждали вчныя муки подъ землею, все боле и боле буду любить тебя!).

Паоло оглядывается назадъ, вспоминаетъ, какъ онъ впервые увидлъ ее въ траур, когда прибылъ въ Равенну въ качеств посла отъ отца, увидлъ и почувствовалъ съ этой же минуты любовъ къ ней:

…..Oh, quanta al core

Piet sentit di quell’affltta figlia!

Oh quai confuso palpitar!… Velata

Eri, о Francesca, gli occhi tuoi non vidi.

Quel giorno, ma t’amai finda quel giorno,

(О, какую жалость я почувствовалъ къ этой несчастной двушк какое то біеніе сердца! Ты была, Франческа, въ покрывал, я не видлъ твоихъ глазъ, но съ этого дня уже любилъ тебя).

Онъ разсказываетъ, какъ увидлъ ее въ цвтник за книгой, какъ у нея при чтеніи упала изъ глазъ слеза:

…..Commosso

Mi t’accostai. Perplessi eran miei detti,

Perplessi pure стало tuoi. Que libro

Mi porgcsti eleggemmo. insiem leggemmo

Di Lancilotto come amor lo striuse.

Soli eravamo e senza aicun sospetto…

Gli sguardi iiostri s’incontraro… il viso

Mio scolorossi… tu tremavi… e ratta

Ti dileguasti.

F. Oh, giorno! Ate quel libro Restava.

P. Ei posa sul mio cuor. Felice

Ne Il a mia lontanza egli, mi fea.

Eccol, vede le carte che leggemmo.

Ecco, vedi la lagrima, qui cadde

Dagli occhi iuoi quel di.

(Взволнованный я приблизился къ теб. Мои слова были робкй, твои также. Ты подала мн эту книгу и мы читали. Вмст читали, какъ Ланчиллотъ въ безуміи любилъ. Мы не знали опасности быть вмст… Наши взоры встртились… мое лицо поблднло, ты дрожала… и быстро бросилась бжать.— Фр.— О, день! у тебя осталась та книга.— П. Она у меня около сердца. Въ моемъ скитаніи она длала меня счастливымъ. Вотъ она, посмотри страницы, которыя мы читали. Вотъ, посмотри, слеза, упавшая тогда у тебя изъ глазъ).

Прекрасный и глубокій моментъ съ книгой — изъ Данте, у него взято даже цлыхъ два стиха. Здсь, по мннію Клейна {Klein, Gesell. Dramas, B. VII, p. 473.}, въ первый и единственный разъ тонко-чувствительная рука поэта ошибается… Дрожащій поцлуй, этотъ фокусъ, въ которомъ концентрируются вс лучи и вся сила грховнаго пыла любви и ея опьяненія, выводитъ на сцену и Сильвіо Пеллико, но онъ какъ бы не замчаетъ неестественности финала у себя. У Данте этотъ поцлуй оказывается роковымъ… онъ повергаетъ любящую парочку на дно вчныхъ адскихъ мученій, это вполн понятно. У Пеллико, напротивъ: его парочка не только остается невинною, но этотъ фактъ не проливаетъ даже свта на взаимность ихъ любви. Цломудренный Паоло блднетъ предъ поцлуемъ, какъ предъ адскимъ огнемъ, Франческа обращается въ бгство.— А между тмъ этотъ поцлуй необходимъ, безъ него нтъ фокуса, въ которомъ сосредоточиваются отдльные слабые лучи. Какъ объяснить это явленіе съ точки зрнія физіологіи любви?— Франческа молитъ, чтобы онъ оставилъ ее и у нея вырывается признаніе въ любви къ нему:

Oime! ten prego vanne,

Il dolor mio, la mia virt respetta!

Chi mi d forza, ond’io resista?

Hai la mia destra! Oh, gioja! dimmi, streita

Perche hai la desira mia?

Fr. Paolo!

P. Non m’odii? Non m’odii in? Fr. Convien ch’io t’odii.

P. E il puoi?

Fr. Nol posso!

P. Oh, detto! ah, mel ripeii! Donna,

Non m’odii tu?

Fr. Troppo ti dissi. Ah crudo’

Non ti basta? Va, lascianii.

P. Einisi.

Non ti lascio se in pria tutto non diсъ

Fr. E non tel dissi… ch’io t’amo?— Ah, dal labbro

М’uscii l’empia parole!.. io t’amo, io muojo

D’amor per te… Morir bramo innocente, Abbi pieta!

(Горе мн! прошу тебя, уйди! Уважь мою скорбь, мою честь. Кто мн дастъ силъ устоять?— И.— О, ты пожала мою руку! О счастье! Скажи мн, зачмъ пожала мою руку?— Фр.— Паоло!— П.— Ты меня не ненавидишь? не ненавидишь?— Фр.— Должна была бы ненавидть.— П.— И можешь.— Фр.— И не могу.— П.— О, слово! Повтори! ты меня не ненавидишь?— Фр.— Я теб сказала слишкомъ много. О, жестокій! Теб недостаточно? ступай, оставь меня!— П.— Кончай. Не оставлю тебя, пока не скажешь всего.— Фр.— Я еще не сказала… что люблю тебя?.. о, у меня сорвалось съ губъ это преступное слово! Я тебя люблю, я умираю отъ любви къ теб, но желаю умереть невинной, пожалй меня!)

Въ сомнніи Паоло спрашиваетъ:

…..Fia мего.

Che tu m’amassi? E ti perdci!

(Такъ правда, что ты меня любишь? И потерять тебя!) Франческа отвчаетъ ему упрекомъ —

Tu stesso

М’abbandonasti, о Paolo. Іо da te amata

Creder non mi potea.

(Ты самъ меня покинулъ, Паоло. Я не знала, что ты меня любить!) Этимъ отвтомъ она слагаетъ съ себя на Паоло отвтственность: истинная, на всю жизнь ршающая страсть, загорвшаяся у Паоло при первомъ взгляд на Франческу, налагала на него священный долгъ — объясниться, чтобы просить ея руку. Это промедленіе — великій грхъ въ любви,— почти первая измна, за него трагическая месть, въ пагубныя послдствія онъ увлекаетъ невинную жертву, свою возлюбленную, невинную, потому что, по принятымъ правиламъ приличія, двушка не можетъ первая объясниться въ любви, невинную даже въ томъ, что она, со страстью въ сердц къ Паоло, вышла замужъ за его брата — въ убійц брата она видла врага, страсть къ нему — преступленіе, которое она и хочетъ искупить святостью брака, тмъ боле нерасторжимаго, что онъ — бракъ съ братомъ этого врага. Единственная вина Франчески, быть можетъ, заключается въ томъ, что ея бдное, почти дтское сердце изнемогло въ этой борьб. Но было бы жестоко вмнять ей ея трагическую судьбу. Увы! это темное пятно въ жестокой трагической Немезид, это ея ужасная загадочная тайна. Какъ птичка идетъ на звуки, издаваемые гремучей змей, сердце Франчески бьется предъ таинственной приманкой любви.

Vanne,— заклинаетъ она Паоло, sia questa

L’ultima volta…

(Ступай, пусть это будетъ въ послдній разъ!..)

Паоло находитъ невозможнымъ для себя покинуть ее, онъ желаетъ видться съ нею каждый день. Франческа боится подозрнія со стороны мужа и раскрытія тайны ихъ любви, она проситъ его, но имя ихъ взаимной любви, удалиться,— Посл колебаній, онъ ршаетъ разстаться съ ней для ея счастья.

Oh sorte irreparabil! Macchia

Al tuo nome io recar? No!— Sposa d’altri

Tu sei. Morir degg’io. La rimembranza

Di me scancella dal tuo seno, in pace

Vivi. Io turba la pace tua, perdona.—

Deh, no, non pianger! non amarmi!—

Ahi, lasso! Che dico? Amami, si, piangi sul mio

Prcoce fato… Odo Lanciotto. Oh cielo,

Dammi tu forza!— А me, fratel!

(О непоправимая судьба! Я буду бросать тнь на твое имя? Нтъ! Ты жена другого. Я долженъ умереть..Вырви изъ своей груди воспоминаніе обо мн, живи мирно. Я нарушилъ твое спокойствіе, прости.— О, не плачь, не люби меня! О, я несчастный! Что я говорю? Люби меня, да,— плачь о моей судьб… я слышу Ланчіотто. О, небо, дай мн силъ! ко мн, братъ!)

III, 3. Ланчіотто входитъ съ Гвидо. Паоло проситъ его обнять его въ послдній разъ. Ланчіотто бросаетъ испуганный, растерянный взглядъ. Замчая глубокую скорбь на лиц Паоло, проситъ объяснить ея причину.— Паоло отвчаетъ:

Ali, nondi noi…

Del destino &egrave, la colpa. Addio, Francesca.

(О, это не наша вина… это вина судьбы. Прости, Франческа).

Съ Франческой при этихъ словахъ длается дурно, она падаетъ на руки Гвидо, ее уносятъ въ ея комнаты.

III, 4. Паоло остается наедин съ Ланчіотто. Послдній проситъ у него объясненія:

Paolo… Che intendo?.. Orrendo lanipo scorre

Sugli occhi miei.

(Паоло… что слышу? Ужасный свтъ блеснулъ предъ моими глазами).

Паоло отвчаетъ лаконично:

Barbaro! godi! &egrave, spenta…

Morir mi lascia, ftiggimi! и съ этими словами уходитъ.

(Варваръ! радуйся, она умерла. Дай мн умереть, бжи отъ меня!)

III, 5. Ланчіотто одинъ. Черныя мысли ходятъ въ его голов, онъ почти убжденъ въ существованіи любви между Франческой и братомъ, онъ не велитъ страж выпускать брата изъ дворца.

Sia vero?

Essa агоагіо! E fingea!.. No, dal’inferno

Questo pansier mi vien… Pur… Dalla reggia

L’uscira Paolo s’interdica, а forza

‘xli s’interdica.— Oh truce vel! si squarci.

(Такъ это правда? Она его любитъ! и притворяется!.. нтъ, эта мысль у меня изъ ада… Чтобы… Паоло изъ дворца не пускать, удерживать силою. О, ужасный мракъ, разсйся!).

Дйствіе гг., 1—2. Въ первой сцен Ланчіотто еще колеблется въ опредленіи вины Франчески, ему тяжело разставаться съ женой, эта разлука длаетъ еще боле невыносимымъ его положеніе. Онъ ршаетъ объясниться съ Паоло и Франческой.

IV, 3. Изъ словъ Гвидо, что Франческа должна оставить Ри мини, онъ длаетъ заключеніе объ ея виновности.

Ah, rea

Dunque &egrave, tua figlia!

(А, твоя дочь, слдовательно, виновна!).

Гвидо отвчаетъ ршительнымъ отрицаніемъ ея виновности:

No, tremendo fato

Noi tutti danna а interminabil pianto!

(Нтъ, ужасная судьба всхъ насъ повергла въ безграничную скорбь).

Не отъ мужа, а отъ Паоло бжитъ Франческа, вотъ ея признаніе предъ отцомъ, когда онъ, съ кинжаломъ въ рук, предъ образомъ потребовалъ отъ нея истины:

М’affoga il piauto. Ella &egrave, mia figlia… Porse

La sua gola all’acciaro, e lagrimosi

Figgeva gli occhi negli asciutti miei.

Sei tu colpevol? (le gridai) rispondi,

Sei tu colpevol?… Pronunciar parola

Non poteva ella dall’angoscia… А forza

Mi si commosse il cor. Per non vederla

Torsi gli sguardi, e mi sentii le piante

Abbraciare, e lei prono а terra il volto

Sclamar con vocemoribonda: Padre.

Sono innocente.— Giuralo.— Telgiuro!..

Ed io in silenzio m’asciugava il ciglio.

Sono innocente, replico tre volte…

Gettai i’acciar l’alzai, la strinsi al seno…

Padre infelice e offeso son, ma padre.

(Меня душатъ слезы. Она моя дочь… Она подставила грудь подъ мой кинжалъ и подняла свои полные слезъ глаза къ моимъ сухимъ.— Виновата ты?— закричалъ я ей, — отвчай, виновата ты? Она не могла произнести слова отъ страха… Мое сердце было тронуто. Чтобы не видть ея, я отвернулъ лицо. Она обнимала мои ноги и умирающимъ голосомъ воскликнула, глядя въ землю:— Отецъ, я невиновна!— Клянись.— Клянусь.— Я молча вытеръ лобъ.— Я невиновна,— три раза повторила она. Я бросилъ кинжалъ, поднялъ ее на грудь. Я несчастный и оскорбленный отецъ, во все-таки отецъ).

Ланчіотто ршаетъ не пускать ее въ Равенну, гд, — думаетъ онъ,— она хочетъ насладиться любовью съ Паоло.

Oh rabbia! L’ama, ed innoeenza vanta?

Lunghe dagli occhi miei, pi allegro ara ore

Con Paolo spera, ah sen) usings invano!

Di seguinla а Ravenna ci le promette…

Oh traditor!.. Siete in mie mani ancora.

(О, безуміе! она любитъ и говоритъ о невинности? Вдали отъ моихъ глазъ она надется насладиться горячей любовью Паоло. О, она обольщается!.. Онъ общалъ ей послдовать за ней въ Равенну… Предатель!.. Вы еще въ моихъ рукахъ).

Но Гвидо ршительно заявляетъ, что она не останется въ Римини:

Salvarla іо degg’io… tu, pi non vederla!

(Я долженъ спасти ее… теб больше не видть ея!).

IV, 4. Наступаетъ тяжелое объясненіе между братьями. Паоло прямо заявляетъ, на вопросъ брата, что онъ на его мст не потерплъ-б соперника, будь это хоть братъ

Pi non mi saria fratello.

Gruai а colui che osasse amarla!

Il giuro, Guai а colui! Lo sbranerci col mio

Pugnal. chionque il traditor si fosse.

(Онъ не былъ-бы больше мн братомъ. Горе тому, кто осмлился-бы любить ее!.. Клянусь, горе тому! Я поразилъ-бы его кинжаломъ, кто-бы онъ ни былъ).

Паоло съ негодованіемъ, въ сознаніи чистоты своей любви, отвергаетъ подозрніе Ланчіотто. Прельщать Франческу онъ и не думалъ, но чистую, горячую любовь къ ней онъ питалъ съ перваго раза, какъ увидлъ ее.

Un vil non son. Sedurre

Io quel purissimo angiolo del cielo?

Ion fora mai, Chi di Francesca &egrave, amante

En vil non &egrave,, lo foss’ci stato pria,

Piu nol Sarebbe amandola, sublime

Fassi ogni cor, dacche d’&egrave, impressa quella

Sublime donna.

(Я не негодяй. Обольстить этого чистйшаго ангела? Это невозможно. Кто любитъ Франческу, тотъ не негодяй, если-бы даже и былъ онъ имъ прежде, полюбивъ ее, онъ уже пересталъ-бы имъ быть: становится высокимъ всякое сердце, когда въ немъ отпечатлется образъ этой высокой женщины.

Ланчіотто еще больше раздражается.

E inverecondo pi d’ogui nom tu sei.

Vantarmi ardisci l’amor tuo?

(Ты всхъ превосходишь безстыдствомъ. Осмливаешься хвастаться предо мною своею любовью).

Паоло отвчаетъ признаніемъ въ чистот своей любви:

Se iniquo

Fosse il mio am or, tacer saprei, mapuro

E quanto immenso l’amor mio. Morire

Mille volte saprei pria che macchiarlo.

(Если-бы моя любовь была преступною, я умлъ-бы молчать, но она такъ-же чиста, какъ и безгранична. Я тысячу разъ скоре готовъ умереть, чмъ запятнать ее).

И тмъ не мене ему необходимо ухать, навсегда проститься съ братомъ. По естественному порядку вещей, это открытое горячее признаніе Паоло только подливаетъ масла въ огонь: раздраженіе Ланчіотто еще усиливается отъ этого благородства, чистоты и тонкой нжности любви его къ Франческ, любви счастливой, пользующейся взаимностью. Увлекаемый этимъ чувствомъ, онъ хватаетъ рукоятку меча со словами:

No, pi reggo!

(Нтъ, боле не могу выносить!).

IV, 5. Франческа бросается между ними:

Padre!— говоритъ она.

Stringer l’arme li veggio.

(Отецъ, они, я вижу, обнажаютъ мечи).

Гвидо становится между ними. Паоло не дорога жизнь:

Pi della vita mi togliesti, poco

Del mio sangue mical, versalo!

(Боле жизни ты отнялъ у меня, кровь мн ничего не стоитъ, пролей ее).

Франческа предлагаетъ пролить ея кровь,— она виновница этой вражды. Ланчіотто, разрываемый гнвомъ, кидаетъ ей въ лицо гнвный упрекъ:

Infame

Е l’amor tuo: pi d’una schiava &egrave, infame

Una moglie infedel…

(Позорна твоя любовь, неврная жена позорне рабыни…).

Оскорблена его честь, о которой у нея нтъ представленія, она ждетъ недождется его смерти, съ радостью пойдетъ за его гробомъ рядомъ съ Паоло. Франческа оправдывается отъ этого обвиненія:

Іо Sorda

Alle voci d’onor? Se Paolo am ai,

Vil non его il mio foco. Italo prence,

Cavalier prode, altro ei perme nonera.

Popoli e rgi Io lodavano. Tua

Sposa io nonera… Ah, che favello? Giusto

il tuo furor, dal petto mio non seppi

Scancellar mai quel primo amor! E-il-volli

Scancellar pur… Con quell’arcano io morta

Sarei se Paolo ornon riedea, tel giuro.

(Я глуха къ голосу чести? Если я любила Паоло, то моя любовь не была позорной. Итальянскій князь, храбрый рыцарь, вотъ чмъ онъ былъ для меня. Народы и короли его хвалили. Я не была твоею женою… О, что я говорю? Твоя ярость справедлива, я не съумла вырвать изъ сердца эту первую любовь! Но я хотла это сдлать. Клянусь, я умерла бы съ этой тайной, если бы Паоло не возвратился).

Обезумвшій отъ гнва, Ланчіотто велитъ страж обезоружить Паоло, арестовать и никуда не выпускать. Окруженный стражей, Паоло находится только сказать:

Fratel… tu disarmarmi? Oh come Cangiato sei!

(Братъ… ты обезоруживаешь меня? О, какъ ты измнился!).

Дйствіе V, 1—2. Гвидо приглашаетъ Франческу удалиться изъ дворца, не простившись съ мужемъ. Онъ простилъ уже ее, общался простить и Паоло. Но Франческа желаетъ непремнно увидться съ Ланчіотто:

……….. Parlargli chieggo

Anco una vol ta. Deh, non adirarti!

Questa grazia m’ottieni. Imiei rimorsi

Perla pаssаta ingratitudin tutti

Mostrar gli то, prostrarmi a piedi suoi,

Di non sprezzarmi gcongiurarlo. Vanne,

Digli, che s’io non lo riveggio, ahi parmi

Del perdono de) ciel ciusa ogni spcme.

(Еще разъ я хочу съ нимъ поговорить. О, не сердись! Выпроси мн у него эту милость. Я хочу показать ему все свое раскаяніе въ прошлой неблагодарности, броситься ему въ ноги, заклясть его, чтобы онъ не презиралъ меня. Иди, скажи ему, что если я его не увижу, то у меня исчезнетъ всякая надежда на прощеніе неба).

2 сцена. Франческа прощается съ Римини, ей снова приходитъ мысль о Паоло. Она обращается къ Богу съ молитвой, чтобы братья, помирились.

V, 3. Вдругъ съ мечемъ въ рук является Паоло. Онъ пришелъ, предупредить Франческу относительно несчастья. Его томитъ предчувствіе, что месть брата не ограничится имъ однимъ, а коснется и дорогой для него Франчески. Сегодня всю ночь являлся ему окровавленный образъ ея: стоило закрыть глаза, какъ она полуживая стояла предъ нимъ вся въ крови, успвала при вид его произнести только его имя и умирала. Напрасно онъ старался прогнать этотъ кошмаръ — печальный образъ ея продолжалъ являться. Мучимый тяжелымъ предчувствіемъ, онъ вскочилъ, перебилъ своихъ стражей и съ мечемъ въ рук явился сюда, отчаявшись даже видть Франческу въ живыхъ. И онъ видитъ ее! Какое счастье! Несмотря на ея просьбу, онъ отказывается удалиться къ себ, предчувствіе не даетъ. ему покоя:

Se te col padre, salvu non Veggio

Fnondi queste pareti, abbandanarti

Non posso, Infausto, orridile presagio

Pe’ giorni tuoi m’affanna.

(Пока я не увижу тебя съ отцемъ за этими стнами, я не могу тебя покинуть. Меня давитъ тяжелое предчувствіе опасности твоей жизни).

Франческа общаетъ увидться съ нимъ уже въ земл. Если даже смерть унесетъ во гробъ ея мужа, то и тогда, до самой могилы нося по немъ трауръ, она не будетъ принадлежать Паоло.

V. 4. Въ этотъ моментъ входитъ Гвидо вмст съ Ланчіотто, за которымъ пошелъ по просьб Франчески. Можно представить себ состояніе Ланчіотто въ этотъ моментъ.

…..Oh vista! восклицаетъ онъ.

Oh rabhift! eadesser testimondi tanta

Infamia, о Guida, mi chiamasti? Adarte

Ella а me ti manda. Fuggire о farsi

Kibelli mi volean, mugano entrambi! бросается съ мечемъ на Паоло.

(О, зрлище! О, безуміе! И ты, Гвидо, позвалъ меня за тмъ, чтобы мн быть свидтелемъ такого позора? Съ хитростью она послала тебя за мной. Они хотли убжать, или произвести противъ меня бунтъ, оба умрутъ).

Гвидо проклинаетъ дочь. Франческа проситъ остановиться:

Placatevi, о fratelli,

Fra і vostri ferri mi porro. La rea

Son io…

(Остановитесь, братья, я брошусь между вами! Виновна я…).

Въ порыв неистовства Ланчіотто прокалываетъ ее со словами: muori! (умри!) и призываетъ къ защит Паоло. Послдній, видя гибель Франчески, бросаетъ оружіе и даетъ нанести себ смертельную рану: trafiggimi! (порази меня!). Кровь нсколько охлаждаетъ Ланчіотто, на вопросъ Гвидо, ‘что онъ сдлалъ’, онъ восклицаетъ:

Oh, ciel! quai sangue! (О, небо! какая кровь.).

Гвидо прощаетъ умирающую дочь, Паоло проситъ у нея прощенія, считая себя виновникомъ ея смерти. Ея взоръ уже меркнетъ, и она произноситъ свои послднія.слова:

Eterno…

Martir… sotterra… oim… ci aspetta!..

(Насъ ожидаетъ… тамъ… увы!…вчное мученіе!..).

Эта фраза — дань почтенія молодого поэта къ тни великаго Данте, но на счетъ поэтической истины и трагическаго конца его любящей героини: Франческа Пеллико должна, по справедливости, отправиться не во второй кругъ ада, какъ у Данте, а на небо. Поэтому Паоло говоритъ:

Eterno

Fia il nostro amore.. Ella &egrave, spirata… io muojo

(Вчною будетъ наша любовь… она умерла… я умираю).

Слова умирающаго Паоло приводятъ Ланчіотто въ себя, онъ начинаетъ сознавать весь ужасъ своего поступка и готовъ отправиться за ними ad patres.

Ella &egrave,spirata, Oh, Paolo.— Alii, questo ferro

Tu mi donasti… in me si torca.

(Она умерла! О, Паоло! этотъ мечъ ты мн подарилъ… онъ обратится теперь противъ меня!).

Гвидо удерживаетъ его отъ несчастнаго конца:

Ferma,

Gi &egrave, tuo quel sangue, &egrave, basta, onde tra poco

Inorridisca al suo ritorno il sole. Занавсъ падаетъ.

(Остановись, вотъ пролитая тобою кровь, ея довольно уже, чтобы солнце, вставши, пришло въ ужасъ!).

По отзыву Лятура (р. 11), ‘Франческа изъ Римини’ — хорошее произведеніе молодаго писателя, полное наивной страсти и граціозной поэзіи. Не ищите здсь ни Гоельфовъ, ни Гибелиновъ, это Италія среднихъ вковъ, которая дышитъ въ ‘Карманьол’ Манцони, но вы найдете здсь все, что есть святаго и чистаго въ любви 20 лтняго юноши, найдете тяжесть подавленной страсти дочери и супруги, стоящей между двухъ огней — отцемъ и мужемъ — вотъ гд секретъ успха этой трагедіи въ Италіи. Это была еще драма Альфіери съ его экономіей персонажей и инцидентовъ, но съ языкомъ почти Расина, секретъ котораго рдко давался самому Альфіеры. Главная забота поэта была направлена на то, чтобы освободить свое дйствіе это всего, что прямо и непосредственно не относится къ сюжету. Простота плана сообщаетъ страсти особенно трагичный характеръ, эта простота сквозитъ всюду,— въ каждой сцен, начиная съ возвращенія Паоло и кончая ударомъ меча Ланчіонта, ею дышитъ каждый стихъ, драма, ничмъ не прерываясь и не задерживаясь на пути, стремится къ развязк, за который адъ Данте хотя, подъ давленіемъ сильной страсти, дйствіе всюду идетъ непрерывно и быстро, однако въ этой черт нельзя видть слабости интриги.— Шерръ {Scherr, Allgem Gesch d. Liter, I, p. 356.} говоритъ, что Пеллико — натура вполн элегическая и въ своихъ трагедіяхъ, изъ которыхъ ‘Francesca da Rimini’ сдлалась любимою пьесой Итальянцевъ за трогательность своего сюжета и за нжность и за душевность, вообще это лучшее изъ написаннаго поэтомъ {Roux, Hist del lit ital., p. 212.}.— Относительно стиля даже критики, непризнающіе достоинствъ этой трагедіи, напр. Ру {Roux, ibid., p. 212.}, Бужо {Bougeault, H. d. lit. trang, t. III, p. 220.}, отзываются съ похвалой, находя, что радикальный недостатокъ плана {Bougeault, Ibid., p. 220.}, вознаграждается ли извстной степени красотою деталей и элегантностью стиля. Извстность, пріобртенная этимъ произведеніемъ, была такъ велика, что вс иностранныя литературныя и политическія звзды, бывшіе въ Италіи, напр. М-мъ Сталь, Шлегель, лордъ Гоббаузъ, Дэвисъ. Сисмонди и др. Желали познакомиться съ молодымъ поэтомъ, который посл Альфіери даетъ трагедіи своеобразную форму и среди толпы подражателей уметъ быть оригинальнымъ.

Въ отвтъ Фоскело на его совтъ — сжечь ‘Франческу’ Пеллико написалъ новую трагедію опять таки изъ національной жизни ‘Eufemio da Messina’. Хотя въ ней, повидимому, небыло ничего разрушительнаго, однако цензура дозволила отпечатать подъ тмъ лишь условіемъ, чтобы не ставить ее на сцен. Энеміо погибаетъ въ искупленіе своей антинаціональной вины, гд у автора стояли сарацины, тамъ зрителямъ слышались австрійцы, отсюда тысячи намековъ противъ иноземнаго владычества. Правительство этого не желало, и пьес не было суждено увидать сцены. Графъ Порро тайно, при помощи своихъ дтей, учениковъ Пеллико, снялъ копію съ этой трагедіи, отпечаталъ ее въ Новар и поднесъ автору въ день его рожденія. Но копія, сдланная дтьми 8—10 лтъ, не могла не быть слишкомъ неисправной, въ виду этого авторъ самъ взялся за изданіе ея въ Милан. Здсь-то цензура и наложила на нее свою руку.— Эти два выдающихся произведенія (‘Франческа’ и ‘Эноміо’) нашего поэта сразу выдвинули его изъ ряда соотечественниковъ, создали ему имя, такъ что, когда Байронъ постилъ Миланъ, для ознакомленія своихъ соотечественниковъ съ совершенной классической литературой Италіи выбралъ именно ‘Франческу изъ Римини’: онъ перевелъ ее мене чмъ въ 3 дня. Этимъ, впрочемъ, онъ заплатилъ только за любезность, оказанную ему раньше самимъ Пеллико. Познакомившись съ этимъ могучимъ геніемъ, нашъ Сильвіо былъ очарованъ имъ и какъ будто бы затмъ, чтобы боле приблизиться къ нему, перевелъ его ‘Манфреда’. Тронутый этимъ уваженіемъ, Байронъ спросилъ, почему онъ перевелъ его драму прозой, а не стихами. Пеллико отвтилъ, что, по его мннію, поэтовъ не нужно переводить стихами. И, въ самомъ дл, поэтъ, переводящій стихами, не можетъ вполн отказаться отъ своей оригинальности, онъ останется врнымъ лишь общему смыслу подлинника. Переводить поэта — нужно скоре самоотрченіе, чмъ талантъ. Переводить — это значитъ отказаться отъ собственной жизни и жить жизнью другаго. И когда начнешь жить жизнью другаго, изъ опасенія увлечься своими собственными литературными особенностями, нужно придавать работ ту же форму, какую придаетъ скульпторъ, у котораго моделью служитъ гипсовая маска, снятая съ умершаго, точно до малйшихъ штриховъ воспроизводящая его черты.— Вернемся нсколько назадъ къ личной жизни нашего поэта и политической исторіи Италіи.

Звзда Наполеона закатилась, въ Милан забрезжилась заря свободы и независимости. Не стоитъ долго останавливаться на послднихъ дняхъ правленія Евгенія Богарне въ Италіи. Всмъ извстенъ несчастный конецъ Принца: вс усилія графовъ Луиджи Порро Ламбертенги и Фридриха Конфалоніери спасти его отъ рукъ черни оказались тщетными. Подъ вліяніемъ этихъ кровавыхъ событій Пеллико воспиталъ въ себ никогда непокидавшую его ненависть ко всмъ революціямъ, подъ вліяніемъ этой кровавой бури зародилось въ немъ это чувство, которое проходитъ чрезъ вс его произведенія. Никто изъ истинныхъ патріотовъ не сочувствовалъ убійству наполеоновскаго намстника, но многіе, попирая ногами низвергнутыя эмблемы павшаго рабства, издавали крикъ, находившій сочувственный отзвукъ въ сердц всякаго истаго итальянца: ‘fuori gli stranieri!’ (‘вонъ иностранцевъ!’) желаніе Евгенія утвердиться въ Италіи не исполнилось. Миланскій сенатъ, не желавшій видть у себя во глав ни французовъ, ни австрійцевъ, установить самоуправленіе. Первымъ его дломъ было избраніе троихъ посланниковъ къ иностраннымъ державамъ. Эта роль выпала графу Фридриху Конфалоніери, барону Трекки и графу Порро Ламбертенги. Первый отправился въ Парижъ, гд собрались почти вс власти — тели Европы, второй въ Женеву, къ лорду Бентинку, и, наконецъ-Порро въ Новару, гд стоялъ австрійскій лагерь, подъ командой генерала Беллегарда. Лордъ Бентинкъ любезно принялъ Трекки и общалъ ему все, что могъ общать, не отъ имени правительства, а отъ себя лично.— Генералъ Беллеградъ даже не оказалъ уваженія священному имени посла: въ отвтъ на его представленіе онъ приказалъ его арестовать, потомъ поднялся со стоянки и на глазахъ у своего плнника двинулъ армію въ Ломбардію. Графъ убжалъ изъ лагеря непріятеля и съ этимъ печальнымъ извстіемъ явился къ Миланскому правительству.— Конфалоніери представился императору Францу въ Париж. Послдній былъ, по видимому, страшно изумленъ тмъ, что прежніе его врноподанные Ломбардцы, посл 20-ти лтняго французскаго владычества возымли дерзкую мысль — объявить себя независимыми. ‘Подите, скажите имъ’,— сказалъ онъ,— ‘что къ моимъ прежнимъ правамъ надъ ними теперь присоединятся новыя — это мои войска, въ настоящую минуту нашего разговора они уже снова подчинены мн и вдвойн составляютъ мою собственность!’ — Такъ и вышло: установившееся управленіе было низвергнуто, Беллегардъ учредилъ временное управленіе. Дольше другихъ изъ французскихъ правителей удержался въ Италіи Мюратъ. Еще до отреченія Наполеона онъ отдлился отъ своего шурина, съ которымъ сильно разладилъ посл злополучнаго похода на Россію. Онъ заключилъ трактатъ съ Австріей, въ силу котораго удерживалъ королевство Неаполитанское, и за это обязывался вести въ Италіи войну противъ вице-короля Евгенія Богарне. Но онъ понималъ всю неестественность своего положенія и тяготился своей ролью. Высадка и побдоносное шествіе Наполеона были для него сигналомъ къ новому вооруженію. Не смотря на предостереженія со стороны Наполеона отъ излишней поспшности, онъ не дождался, какой оборотъ примутъ дла, объявилъ войну Австріи и призвалъ къ оружію народы Италіи для утвержденія независимости Аппенинскаго полуострова. Сраженіе при Толентино (2—3 мая 1815 г.) было имъ проиграно. Австрійцы завладли Неаполемъ и, посл трагической смерти Мюрата, соединили его съ островомъ Сициліей въ королевство Обихъ Сицилій и отдали прежнему королю Фердинанду.— Такъ разлетлись въ прахъ вс чаянія итальянскихъ патріотовъ: иго французское смнилось не лучшимъ, если только не худшимъ и боле несноснымъ австрійскимъ. Реставрированныя Внскимъ конгрессомъ правители всми силами старались задушить интеллектуальную жизнь полуострова, подавить всякое умственное и національное движеніе. Въ ряду лицъ, въ паденіи французскаго владычества видвшихъ зарю реставраціи свободной Италіи, были — Конфалоніери, Порро, Фосколо и братья Пеллико. Манцони въ душ стоялъ съ ними за одно, но работалъ отдльно самостоятельно: работалъ въ тиши и былъ другомъ тхъ благородныхъ патріотовъ, которые-не боялись предъ лицемъ возстановленнаго Австрійскаго правительства считать и объявлять себя Итальянцами.

Съ реставраціей былъ закрытъ коллегіумъ военныхъ сиротъ въ Милан, гд Сильвіо преподавалъ французскій языкъ. Отецъ его съ семьею отправился въ Туринъ, гд занялъ мсто въ администраціи департамента государственныхъ долговъ. Братъ Сильвіо, Луиджи, состоявшій въ Милан секретаремъ у гроссштальмейстера графа Капреры, перешелъ на ту же должность къ Генуэзскому правительству съ жалованьемъ въ 1200 лиръ {Epistolaro, р. 6. Письмо къ ²⁰/_I Фосколо отъ ²⁰/_III 1816 г.}. Сильвіо остался въ Милан, да и могъ-ли онъ покинуть этотъ центръ интеллектуальной жизни Италіи того времени, гд у него было столько просвщенныхъ друзей и покровителей, гд ему улыбалось счастье, гд впервые проявился его талантъ. Онъ занялъ въ дом графа Брике мсто воспитателя юноши Одоардо, гд его давно уже знали. Впослдствіи, посл смерти своего питомца, онъ перешелъ на должность секретаря и воспитателя Джакомо и Джуліо, двоихъ дтей графа Порро Ламбертенги {‘Le mi prgioni’, Cap. VIII.}. Графъ назначилъ ему квартиру со столомъ и пожизненную пенсію въ 1000 итальянскихъ лиръ, съ обязательствомъ, если посл 10 лтней службы у него, родители переживутъ сына, продолжать имъ выдачу той же пенсіи до смерти ихъ {Epistolaro, p. p. 5—6. Письмо къ ²⁰/_I Фосколо отъ ²⁰/_III 1816 г.}. Но этого мало, важне всего было то, что домъ этого просвщеннаго и горячаго патріота былъ салономъ, гд собирались вс выдающіеся иностранцы, бывавшіе въ Милан, и отечественные великіе люди этого времени. Здсь Сильвіо познакомился съ Байрономъ, м-мъ Сталь, Дэвисомъ, Шлегелемъ, Браугамомъ, Людовико Бреме, поэтомъ и вмст прозаикомъ, Піеро Барзіери изъ Фаэнцы, замчательнымъ поэтомъ и выдающимся критикомъ, графомъ Конфалоніери, однимъ изъ замчательнйшихъ людей своего времени, крупнымъ политическимъ дятелемъ и великимъ человкомъ по характеру.

Между тмъ австрійское правительство принялось за репрессіи, стремясь подавить вс стремленія итальянцевъ къ свобод, вс мечты ихъ о независимости. Горячій. поборникъ ея, авторъ, извстной Ліонской рчи Наполеону, принужденъ былъ покинуть дорогую для него родину и найти смерть въ чужомъ для него краю, въ Лондон. Но его изгнаніе не устрашило его друзей и единомышленниковъ, оно только возбудило въ нихъ большее желаніе попытать новыя средства для проведенія въ жизнь общихъ надеждъ. Но это было дло очень тяжелое и опасное, борьба съ Австріей выходила слишкомъ неравной: съ одной стороны правительство съ огромной вооруженной силой, страшно цодозрительное и внимательно слдившее за жизнью Итальянцевъ, съ другой — инерція и трусость большей части общества,— за 20 лтъ оно наглядлось на политическіе перевороты и революціонныя бури, теперь оно охотно приставало къ тому правительству, которое представлялось прочнымъ, на все остальное оно махнуло рукой. Противъ этой инерціи, этого индифферентизма къ общественной и политической жизни не разъ возмущался горячій и безпокойный духъ Сильвіо Пеллико. ‘Чего мн бояться, или на что надяться?’ — писалъ онъ Фосколо, повряя ему свое душевное настроеніе.— ‘Я бденъ, не ищу ни должностей, ни другихъ какихъ либо милостей. Счастливъ заурядный смертный, который не борется ни противъ какого втра, плыветъ по теченію, стъ, спитъ и возсылаетъ хвалу Творцу за воздухъ, которымъ дышетъ. Часто раздумывалъ я не это-ли истинно-философскій взглядъ на вещи, и старался усвоить его себ. Но какая-то, боле могущественная, чмъ я, сила,— не знаю, сила-ль природы, или привычки, возбуждало во мн негодованіе всякій разъ, когда я встрчался съ такими эгоистами, или автоматами, или преступниками, какъ ихъ ни назовите’ {Briano, Silvio Pellico, p. p. 25—26.}.— При такомъ невыносимо тяжеломъ положеніи Италіи даже горячимъ патріотамъ очевидна была безуспшность открытой борьбы за національность противъ иноземнаго правительства: бороться съ оружіемъ въ рукахъ было боле, чмъ рисковано,— на его сторон была сила. Разрубить гордіевъ узелъ исторической жизни Италіи оказывалось невозможнымъ, вс революціонныя вспышки были быстро подавляемы, нужно было постепенно ослаблять узелъ, чтобы потомъ открылась возможность развязать его, нужно было во имя единой не іикой задачи сплотить во едино борцовъ противъ иноземнаго правительства, нужно было подготовить Италію къ возрожденію путемъ умственнаго и нравственнаго перевоспитанія,— задача трудная и требовавшая времени, но это былъ единственный выходъ, И вотъ, мы видимъ, лучшіе люди Италій этого времени берутъ на себя эту тяжелую задачу и послдовательно проводятъ свое дло во всхъ областяхъ жизни.

Для воздйствія на общество въ этомъ направленіи Сильвіо Пеллико предложилъ основать въ кругу пріятелей графа Порро журналъ ‘Il conciliatore’, какъ видно изъ самаго названія (‘Примиритель’) умренно-либеральнаго направленіе Этотъ журналъ съ боле положительными врованіями и при мене рзкой форм долженъ былъ играть въ Италіи ту же роль, которую съ такою славою съигралъ во Франціи ‘Le globe’. Разница между ними лишь та, что сотрудники ‘Il conciliatore’, будучи въ одно и то же время критиками и художниками, одною рукою клали основаніе новымъ твердымъ принципамъ въ области искусства, а другою въ тоже самое время создавали на этомъ новомъ основаніи свои творенія, проводя теорію въ практику. Графъ Порро поддержалъ благородную идею своего друга: такъ явился на свтъ ‘Il conciliatore’. ‘Цлью его было’,— говоритъ Піеро Марончелли {Sataur, М. prisons, Not. extraits au frad. d. addiz. d. P. Maronocelli, p. 263.},— создать новое литературное направленіе, расширить до безграничности горизонтъ критики, заставить итальянцевъ лучше цнить сокровища Италіи и научить ихъ искустве пользоваться иноземнымъ богатствомъ’. Историко-литературное значеніе его, по Марончелли {Ibid.}, огромно: всмъ что произвела замчательнаго итальянскаго литература съ 1819 г., она обязана здоровому импульсу, данному ей именно ‘Il conciliatore’. Послушаемъ разсказъ самаго Пеллико о начал этого журнала и сотрудникахъ, но его письмамъ къ Фосколо, жившему въ это время уже въ изгнаніи: ‘Разори, Бреме и другіе, большею частью, твои близкіе друзья, (въ томъ числ и я), будемъ издавать журналъ, первый No котораго выйдетъ 3-го будущаго сентября. Воспользуюсь первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы передать теб нашъ манифестъ. Теперь нтъ времени’ {Epist, р. 13. Письмо отъ ⁹/_VIII 1818.}. ‘Въ прошломъ письм я, кажется, сообщалъ теб, что въ Милан издается новый литературный журналъ, это не коммерческое предпріятіе, а дло честныхъ людей, горящихъ желаніемъ распространить правду. Сотрудниками состоятъ: я, Разори, Бреме, Ворзіери, Берше и другіе, между прочимъ, Сисмонди изъ Женевы. Пошлю теб 2 первыхъ No нашего журнала. Ты увидишь, что мы бьемся изъ-за того, чтобы получить отъ цензуры право говорить правду. Мы вошли въ соглашеніе съ ‘Edinbourgh Review’. Надюсь, что изрдка будемъ встрчать тамъ твои статейки и перепечатывать ихъ въ нашемъ ‘Conciliatore’ {Episiol, р. р. 14—15, письмо отъ ⁹/_IX 1818 г.}. Наконецъ, 17 октября 1818 г. онъ написалъ ему {Epist., р. 16.}: ‘посылаю теб экземпляры вышедшаго, наконецъ, ‘Conciliatore’. G. R = Разори, G. D. R. = Романьози, D. L. B. = Бреме, B. = Ворзіери, Grisostamo = Верже. G. P. = Джузеппе Пеккіо, Cristo loro Colombo II = братъ Пеккіо. Тамъ я, тамъ профессоръ Ресси, С. Сисмонди изъ Женевы и др. Почему,— спросишь ты,— дано такое названіе журналу? Потому, что мы предполагаемъ въ немъ примирять и дйствительно примиряемъ не истинныхъ съ ложными, а всхъ искреннихъ поборниковъ истины. Публика уже замчаетъ, что нашъ журналъ не коммерческая афера, а трудъ литераторовъ, если не всхъ знаменитостей, то во всякомъ случа составившихъ союзъ для того, чтобы, по мр силъ, поддержать достоинство итальянскаго имени’.— Такимъ образомъ, почти каждый крупный городъ Италіи стремился принять участіе въ дл пвца Франчески, желалъ имть своего представителя на этомъ конгресс итальянской мысли.— Конфалоніери и Порро написали только нсколько статей въ ‘Conciliatore’, ихъ спеціальной мыслей было распространеніе его по всей Италіи. Это сконцетрированіе интеллектуальной силы, невинными средствами, но неуклонно стремившейся къ одной цли, не замедлило возбудить подозрніе въ австрійскомъ правительств, послднее относилось къ нему очень внимательно, употребляя вс средства къ тому, чтобы, оправдать свои подозрнія. Пеллико былъ самымъ тснымъ образомъ связанъ съ журналомъ, на немъ, какъ на его редактор и основател, лежала трудная и опасная задача — стороною и незамтно раскрывать настроеніе, планы и мры правительства и позоръ этого рабства. По стать о трудахъ Пеллико у Монны можно познакомиться съ нкоторыми изъ этихъ краткихъ, но талантливыхъ статеекъ въ проз, помщенныхъ имъ въ ‘Conciliatore’ въ 1818 г.

Широкая задача перерожденія итальянскаго народа въ планахъ просвщенныхъ патріотовъ не ограничивалась однимъ просвщеніемъ, ихъ мысль обнимала вс области народной жизни до промышленной включительно.— Конфалоніери отправился въ Лондонъ и тамъ отъ имени Порро заказалъ аппаратъ для газоваго освщенія,— это былъ первый опытъ въ Италіи.— Не опущена была изъ вниманія и исторія, эта признанная magistra rerum. Сильвіо пришла въ голову великая мысль образовать ассоціацію, которая посвятила бы извстное количество денегъ на созданіе національной исторіи. Одинъ человкъ былъ достоенъ положить основаніе этому монументу — это краснорчивый историкъ американской войны, Карло Ботта. Сильвіо Пеллико написалъ ему объ этомъ, подписчики стали собираться со всхъ сторонъ, во глав съ Порро и Конфалоніери.— Театръ — другое средство общественнаго воспитанія: образовать въ Милан группу — значило обогатить будущее драматическаго искусства, наши поэты хотли произвести опытъ, но правительство не позволило.— Равнымъ образомъ правительство отказалось дать согласіе на устройство базара, что содйствовало бы развитію промышленности.— Не были забыты и дти. Конфалоніери отправился въ Лондонъ и Парижъ, чтобы у знаменитйшихъ педагоговъ ознакомиться съ теоріей и практикой взаимнаго обученія. Посл его возвращенія, школы этого рода были открыты въ Милан, въ дом Порро, и другихъ мстахъ. Въ Манту благородный графъ, Джіованни Арравабене усердно занялся этимъ же дломъ. Въ Бреші этому длу покровительствовалъ почтенный Мампіани, въ чертахъ его красивой фигуры отражались пріятность и добродушіе характера, такъ что вс иностранцы и итальянцы говорили о немъ: ‘онъ, какъ Христосъ среди дтей’. Школы процвтали и быстро росли, пока ихъ жизнь не была насильственно прекращена австрійскимъ правительствомъ. Это было страшнымъ ударомъ и для дтей, а еще больше для ихъ родителей, которые начали понимать, что въ этихъ школахъ идетъ настоящее итальянское воспитаніе и образованіе. Для развитія внутренней и пограничной торговли Порро, Конфалоніери и Александръ Висконти устроилъ пароходъ, который, отправляясь изъ Павіи, поддерживалъ сношенія съ Піемонтомъ: это былъ первый пароходъ въ Италіи. Что касается до изящныхъ искусствъ, то лучшіе артисты передавали свои chef-d’ouvres Конфалоніери и Порро. У послдняго были лучшіе картоны извстнаго Бесси, а въ саду единственное въ Милан произведеніе Торвальдсена — это монументъ въ память графини Порро. Такъ дло шло до 1820 г.

За 3 мсяца до того времени, какъ сдерживавшаяся пока ярость австрійской полиціи разразилась надъ несчастными сотрудниками ‘Conciliatore’, Пеллико предпринялъ поздку въ Туринъ, чтобы обнять родителей и снестись съ нкоторыми друзьями относительно дла, которое, открыто прерванное съ закрытіемъ журнала, не прекратило тайной жизни между своими поборниками. Отъ опытнаго глаза матери не скрылось тайное безпокойство сына, хотя послдній старался не выдавать его. Она говорила въ вид жалобы — ‘о, нашъ Сильвіо прибылъ въ Туранъ не для насъ’! Да, онъ халъ не для родителей, какъ говоритъ онъ самъ: дла, о которыхъ ему приходилось хлопотать, постоянно заставляли его покидать своихъ стариковъ, лишая его возможности вполн отдать имъ т немногіе дни, которые онъ провелъ въ Турин (‘Le mie prig.,’ с. II). У него была въ душ глубакая дума, ему не давало покоя дло, которому онъ посвятилъ себя. Поздне, въ тюрьм, въ этихъ словахъ матери Сильвіо видлъ предсказаніе угрожавшаго ему несчастья, которое уже стучалось въ двери. (‘Le mie prig.,’ с. II). Былъ Іюнь. Въ письм къ Карлотт Маркіонни отъ ²¹/_VI 1820 г. въ день ея рожденія онъ мило шутилъ: ‘примите не золото, потому что его у меня нтъ, не смирну, потому что я не аптекарь, не ладенъ, потому что я не льстецъ, но 4 простыхъ цвточка, потому что посл милыхъ женщинъ больше всего на земл я люблю цвты. Вотъ жалкій даръ, который приноситъ магъ Сильвіо небесному созданію, родившемуся въ минувшій вторникъ’ {Epistolario, р. 21.}.— Чрезъ 2 мсяца съ тяжелымъ чувствомъ, какъ бы предчувствуя несчастье, онъ оставилъ Туринъ и отправился въ Венецію чрезъ Мантую, гд имлъ короткій разговоръ съ графомъ Д. Арривабене, въ которомъ онъ первый предложилъ ему, какъ средство къ освобожденію Италіи, тайное общество. Въ своей книжк ‘Un’epoca della mia vita’ Арривабене утверждаетъ это въ положительной форм, хотя посл этого Пеллико не былъ записанъ въ общество карбонари, самое распространенное въ то время въ Италіи.— Въ Венеціи съ нимъ было приключеніе, которое какъ бы предвщало бурю, собравшуюся надъ головами его соучастниковъ. На площади delle Procuratie ему встртился нищій и сказалъ: кажется, вы, синьоръ, иностранецъ, но я не понимаю, какъ вы и прочіе иностранцы любуетесь этимъ мстомъ, для меня это несчастное мсто, я прохожу здсь только въ случа необходимости’.— ‘Съ вами случилось здсь несчастье?’ — ‘Да, синьоръ, ужасное несчастье, и не со мною однимъ. Боже, сохрани васъ, господинъ, Боже сохрани!’ — Чрезъ нсколько мсяцевъ Пеллико пришлось проходить чрезъ эту piazzetta въ сопровожденіи полиціи и жандармовъ, а чрезъ годъ на этой se piazzetta взойти на эшафотъ и выслушать смертный приговоръ и замну его тяжелымъ 15 лтнимъ заключеніемъ. (‘Le mie prig.,’ С.— XXII). Въ октябр Пеллико вернулся въ Миланъ, но прожилъ здсь только нсколько дней и переселился съ дтьми Порро на озеро Кемо.— Мы уже не разъ упоминали выше Піеро Марончелли. Это былъ одинъ изъ ближайшихъ друзей Пеллико, съ нимъ онъ познакомился у Маркіонни. Онъ былъ уже членомъ общества карбонаровъ и, поддерживаемый друзьями Пеллико и имъ самимъ, долженъ былъ доставить въ Миланъ статуты этого общества.— ‘Я не любилъ австрійскаго владычества,’ — говоритъ Сильвіо Пеллико въ письм къ графин Мазиноди Монбелло (отъ ⁶/_XI 1836 г.), — ‘долгъ обязывалъ меня подавлять, или скрывать свои чувства, или оставить страну, находящуюся подъ австрейскою властью. Вмсто этого мудраго и христіанскаго поведенія, я думалъ, что можно открыто проповдывать оппозицію, и имлъ безуміе врить въ успхъ тайныхъ обществъ, которыя размножились въ Италіи. Никогда я не былъ въ ихъ собраніи, никогда, у меня не было подъ глазами статутовъ карбонаровъ. Это общество должно было пустить глубокіе корни въ Милан, по статутовъ его тамъ еще не было’ {Epistolario d. 140.}. Прежде чмъ общать свое участіе въ этомъ обществ, Пеллико пожелалъ ознакомиться со средствами, цлями и развтвленіями этого общества. Онъ сказалъ Арривабене — ‘сдлаемся карбонари!’ — но выразилъ только желаніе, родившееся у него въ моментъ отчаянія въ возможности другими путями придти къ разршенію великой задачи — освобожденію Италіи.— Цензура не ограничивалась строгимъ разборомъ того, что писалось для ‘Conciliatore’, она старалась читать и то, чего небыло написано: самыя простыя статьи по исторіи и литератур толковались, какъ политическія манифестаціи, направленныя противъ правительства. Было извстно, что Порро, Конфалоніери и Арривабене были знакомы съ пьемонтскими карбонарами, предполагали здсь открыть нить обширнаго заговора, враждебнаго Австріи. Путешествіе Пеллико сначала въ Туринъ, а потомъ въ Венецію, въ сопровожденіи Порро, дало поводъ къ усиленію этихъ правительственныхъ подозрній. Тогда правительство ршило въ корн убить это дло: посл 13-ти мсячнаго существованія ‘Conciliatore’ былъ закрытъ.— Раздраженные, но не побжденные ломбардскіе патріоты ршили воспользоваться тмъ сочувствіемъ, которое встртилъ ихъ журналъ, и повести дло другимъ, боле дйствительнымъ способомъ. Политическое положеніе Италіи нсколько окрылило надежды итальянскихъ патріотовъ. Итальянскія силы, ослабленныя Наполеономъ, были разсяны по всему полуострову, но он горли негодованіемъ противъ иноземнаго ига, он были готовы собраться воедино и выступить на борьбу за національную независимость, какъ только представится случай и явится сильная рука. Было много въ живыхъ способныхъ людей, испытанныхъ въ великихъ событіяхъ предшествующаго времени: Пино, Лекки, Цукки и подобные Наполеоновскіе сподвижники нечастнаго Мюрата, множество пьемонтцевъ, горячо желавшихъ освобожденія отъ иноземцевъ дорогой Италіи, давали увренность, что они не окажутся инертными, если начнется энергичное движеніе, когда борьба изъ оказавшейся невозможной попытки сражаться съ перомъ въ рук перейдетъ къ мечу. Австрія все это отлично понимала, предвидла она и то, что реставрированный Людовикъ XVIII, далекій отъ негодованія на попытку возстанія Италіи, поддержитъ это національное итальянское движеніе. Въ этомъ направленіи и начали дйствовать нкоторые изъ итальянскихъ патріотовъ.— И такъ, закрытіе ‘Conciliatore’ не ослабило энергіи патріотовъ, а усилило ее, въ ихъ душ зародились высокія надежды. Это былъ критическій моментъ для Австріи, она чувствовала, что подъ ея ногами клокоталъ вулканъ, оставалось одно средство — хоть на нкоторое время удержать взрывъ его — завалить его, быстро и неожиданно задушить его, или, по крайней мр, выместить свою злобу.

Мы оставили нашего поэта въ вилл графа Порро, расположенной на одномъ изъ восхитительныхъ береговъ озера Комо. Здсь, въ обществ своихъ питомцевъ, онъ старался успокоить душевное волненіе, гуляя по прелестнымъ окрестностямъ: объ этомъ времени сохранились у истомленнаго поэта впослдствіи самыя пріятныя воспоминанія. Но онъ не могъ быть спокойнымъ здсь, въ тиши, вдали отъ центра итальянской жизни, гд теперь учащенно бился пульсъ Италіи, его взоръ время отъ времени съ тоскою обращался по направленію къ Милану, гд, какъ онъ зналъ, начатое дло лихорадочно-быстро подвигалось къ концу. Неаполитанская революція поколебала Ломбардію, начались аресты. Австрійскіе указы противъ тайныхъ ассоціацій были угрозой, осуществленія которой не приходилось долго ждать. Были произведены новые аресты и на этотъ разъ въ ряду сотрудниковъ ‘Conciliatore’. Порро только бгствомъ спасся отъ Шпильберга, гд большая часть узниковъ кончила смертью, не дождавшись помилованія отъ императора. Австрію не остановили ни благородный характеръ Конфалоніери, ни сдины и высокія познанія Джаойи. Не остановила ее и извстность Сильвіо Пеллико… 7 октября, за 6 дней до Пеллико, былъ арестованъ Марончелли. Невеселыя мысли вызвала у Сильвіо всть объ этомъ арест, онъ зналъ, какія тяжелыя подозрнія висятъ надъ его головой. Порро какъ бы затмъ, чтобы спасти своего друга отъ опасности, близости которой онъ даже не предвидлъ, удалилъ его изъ Милана, чтобы обезпечить ему бгство* Но Пеллико гналъ отъ себя мысль о бгств, какъ о низкомъ и недостойномъ его дл.— ‘Друзья въ опасности. я хочу быть съ ними’,— говорилъ онъ. Пеллико не кричалъ только о своихъ убжденіяхъ, а и поступалъ сообразно съ ними. За нсколько часовъ до своего ареста, 13 окт. онъ написалъ Терез Маркіонни письмо, мы приводимъ отрывокъ изъ него, потому что въ немъ онъ какъ бы прощается со счастьемъ: въ эту минуту онъ стоялъ на рубеж, отдляющемъ дв великія эпохи въ его жизни. ‘Моя милая Джерія!— Суди объ огорченіи, поразившемъ меня: посл столь продолжительныхъ мечтаній прохать на обратномъ пути изъ Венеціи въ Брешію, графъ Порро вслдствіе спшныхъ длъ принужденъ былъ изъ Мантуи направиться прямо въ Миланъ, и я, по необходимости согласился провожать его. Но — знать ужъ такова воля судьбы!— Несчастья идутъ за несчастьями, отъ самаго Турина они постигаютъ меня, такъ что я теряю всякую надежду выйдти изъ нихъ побдителемъ. Къ этому прибавилась скорбь, которую я испыталъ вскор посл прибытія въ Миланъ, когда услыхалъ, что нашъ бдный Марончелли арестованъ. Я пріхалъ въ воскресенье, а онъ былъ арестованъ въ пятницу. Зная, что этотъ молодой человкъ не способенъ на худое дло, я невольно сталъ припоминать, не было-ли причиною его ареста какое нибудь происшествіе, и не иметъ-ли этотъ арестъ пустого значенія, но не могъ ничего открыть, кром посланнаго имъ въ Болонью письма, которое читала полиція, за него онъ, вроятно, и посаженъ въ тюрьму. Я убжденъ, что онъ окажется невиннымъ и что съ нимъ не случится ничего худого, посл того, какъ будетъ доказана его невинность, но меня такъ огорчаетъ невозможность съ моей стороны быть ему въ чемъ нибудь полезнымъ. Самъ Капой его, какъ ни былъ друженъ съ нимъ, посл этого происшествія, показалъ себя весьма чувствительнымъ къ несчастію, постигшему Марончелли. Ко всмъ этимъ моимъ огорченіямъ присоединилась невозможность провести эти дни въ компаніи съ Капонаго. Въ день моего прізда онъ, къ большой своей досад, отправился въ деревню. Тмъ не мене я имлъ возможность провезти его на Комо, гд я расположился на нсколько дней и гд, къ несчастью, мн не съ кмъ поговорить о дорогой семь Маркіонни и моей обожаемой Джеріи. Компанія Джуліо мн дйствительно необходима для утшенія моей огорченной души. Пожалй обо мн, пожалй, моя добрая подруга, я никогда не буду счастливымъ. Всякая надежда на лучшее будущее исчезаетъ, и чмъ боле прихожу къ мысли о невозможности побдить жестокія обстоятельства, отдляющія меня отъ тебя, тмъ боле чувствую, что люблю тебя, и что безъ тебя въ моей жизни лишь горечь’ {Epistolario, р. р. 22—23.}. Въ письм сквозитъ двойная скорбь — о препятствіяхъ къ любви и о несчастій которое уже простирало надъ молодымъ поэтомъ свои черные когти. Пеллико говорилъ не разъ Бріано {Brisno, Silvio Pellico, р. 39.}, что мысль объ угрожающей его друзьямъ опасности давила его весь тотъ день, въ который онъ ршился покинуть виллу и возвратится въ Миланъ, чтобы раздлить участь своихъ друзей.— Въ поздній часъ Пеллико взялъ отпускъ у дтей Порро, общая скоро возвратиться, не разъ обнялъ ихъ и плакалъ, какъ можетъ плакать сердце, чующее бду. Ему не суждено было сдержать своего слова: въ Милан, куда онъ халъ, его уже ждали. Когда его экипажъ подъхалъ къ porta Comasitia, къ нему подошелъ полицейскій агентъ, остановилъ лошадей и спросилъ, не Пеллико ли онъ. Послдній спокойно отвтилъ:— ‘да., это я самый!’ Агентъ отошелъ. Пеллико почувствовалъ особенную тяжесть на сердц и сказалъ: ‘такъ и меня ищутъ!’ Ему не пришло въ голову не скрыться, ни бжать. Тайная радость въ это мгновеніе овладла его душой: ему предстоитъ раздлить участь своихъ друзей, страдать за Италію и, кто знаетъ, быть можетъ, умереть!— Онъ быстро вошелъ въ домъ Порро, откуда чрезъ нсколько часовъ его вывела полиція, вырвавши изъ рукъ друга, оторвавши его въ золотые, цвтущіе годы отъ занятій, славы и отечества. Вступивши въ Santa Margherita, первую изъ своихъ тюремъ, которыя онъ впослдствіи сдлалъ извстными всему міру, онъ произнесъ слдующіе с^ихи. которые какъ бы резюмируютъ его характеръ:

Non v’ha sbarra, non catena,

Che lospirto mio vinserri:

Per la mente non v’ha terri,

Sua natura &egrave, libert.

L’uom che i ceppi fan codardo,

vil creta inanimata,

О le colpe degnadata

Han quell’alma che in suista.

(Ни запоры, ни цпи не стснятъ моего духа: для него нтъ оковъ, онъ по природ своей свободенъ. Кого пугаютъ цпи, тотъ одушевленный ничтожный млъ, или у того на душ много преступленій). Пеллико былъ однимъ изъ самыхъ горячихъ поборниковъ независимости Италіи, сюда направлялись вс его мысли, вся его дятельность. ‘Пеллико былъ, прежде всего’,— говоритъ Бріано {Briano, Silvio Pellico, p.p. 5—6.},— ‘величайшимъ патріотомъ и если кто нибудь можетъ превзойти его въ произведеніяхъ ума, никто не превзойдетъ его въ любви, благоговніи и благожеланіи къ Италіи, мысль о ней всю жизнь не покидала его. Достаточно 10 лтъ тюремнаго заключенія за то только, что онъ ласкалъ въ душ благородныя намренія ея освобожденія, чтобы заслужить почетное имя и благодарность отъ потомства, которое, несомннно, многому у него научилось, прежде чмъ принялось за великое дло. Съ этой-то точки зрнія и должно разсматривать геній Сильвіо Пеллико, т. е. съ точки зрнія гармоніи въ немъ гражданина и литератора, и интенсивности одной любви къ отечеству и другой — къ поэзіи, направленной къ высшей цли — къ достиженію итальянской независимости. Въ самомъ дл, едва раздаются первые звуки его поэзіи среди любовныхъ грезъ въ Турин, Ліон и Милан, онъ выступаетъ въ качеств поэта-гражданина: юный поэтъ показываетъ всему міру, что онъ мыслить и пишетъ объ Италіи:

Pente, pente, che cittadini haiprodi,

Italia mia. combattero, se oltraggio

Ti muovera l’invidia. Eilphi gentile

Terren non sei di quanti scalda il sole? (‘Trancescado Rimini’ I, 5),

(За тебя, за тебя, моя Италія, у которой храбрые граждане, я сражусь, если зависть нанесетъ теб оскорбленіе. Не лучшая-ли ты страна подъ солнцемъ)?

Этими стихами, которые долго воодушевляли итальянское юношество и были пищей, поддерживавшей поздне разгорвшійся огонь, Пеллико какъ-бы указываетъ на свое намреніе — освободившись отъ частныхъ заботъ и сладкихъ грезъ любви, посвятить вс силы своей благородной души на служеніе великой иде — иде свободы. Очутившись между двумя поэтами, боровшимися въ литератур изъ-за пальмы первенства, Пеллико не присталъ ни къ одному изъ нихъ, онъ хотлъ проложить свою дорогу въ области и безъ того уже слишкомъ богатой подражаніями. ‘Сожги твою ‘Франческу’,— говоритъ Фосколо, а Пеллико отвчаетъ печатаніемъ ‘Eufemio d Messina’, вторымъ произведеніемъ своего оригинальнаго таланта. Здсь любовь къ родин подчинена мести. Эвеміо — герой — измнникъ, онъ бжитъ изъ отчизны, чтобы потомъ возвратиться и изгнать изъ нея тирановъ. Но любовь его удерживаетъ, онъ борется съ нею, и, наконецъ, падаетъ, побжденный ею. Умирая на руинахъ своего отечества, опустошеннаго варварами, онъ сознается, что нельзя, хотя-бы и для удовлетворенія высокой и справедливой мести, обращать оружія противъ родины. Эвеміо и Паоло — два различныхъ типа, но у нихъ есть одно общее — это одинъ и тотъ же мужественный духъ независимости и самопожертвованія за Италію — одинъ возвращается съ иностранныхъ боевыхъ полей, чтобы посвятить мечъ Италіи, другой приходитъ во глав сарацинской орды, для освобожденія Сициліи отъ давящаго ее тирана, оба — несчастны, но оба — живой протестъ автора, который въ эпоху застоя общественной жизни хочетъ выставить на видъ тотъ великій принципъ, къ которому онъ стремился всми силами своей души, и разбудить общество на борьбу за него. Монти написалъ ‘Aristodimo’, Фосколо — ‘Ricciarda’ — очень счастливыя подражанія, новъ какомъ изъ нихъ бьетъ ключемъ жизнь, столь могучая чувствомъ и богатая оригинальностью, какъ во ‘Франческ’ или ‘Эвеміо’? Кто, наконецъ, изъ нихъ троихъ является въ большей мр итальянцемъ въ мысл и на дл? И если взять стремленіе провести въ жизнь поэтическія концепціи, дйствительно возстановить Италію, кто боле Пеллико былъ неутомимымъ, горячимъ борцомъ и проповдникомъ этого дла, кто отдавалъ ему всего самого себя, всего до забвенія самаго дорогаго — женской любви, доставлявшей и ему блаженство? Онъ работаетъ въ ‘Conciliatore’, составляетъ его душу и бдительнаго стража, слдуетъ за Порро, куда его зоветъ сомнвающійся другъ, является въ Венецію, въ Манту поражаетъ Арривабене восклицаніемъ: ‘сдлаемся карбонарами’! и посл, когда дорогое, стоившее большихъ трудовъ зданіе, поднявшееся на значительную высоту, въ одно мгновеніе было превращено въ руину, и работники разсыпались, частью разсялась, частью пораженные, кто такъ скорблъ объ этомъ, какъ молодой поэтъ, давшій ему жизнь, вдохновившій и другихъ великими надеждами, великими планами? Пеллико могъ уклониться отъ печальной судьбы, постигшей его товарищей, и это не было бы свидтельствомъ его малодушія, но онъ этого не сдлалъ, напротивъ, смло шелъ навстрчу неизбжной кар, потому что ей подверглись его друзья и потому, что это было страданіемъ за Италію.

II.
Въ тюрьмахъ.

L’Amore del canto
Chi rende al captive?
Tu sole, tudivo
Di luce tesor.
(Ode compost. in pri.
Contische. p. 477).

Бда, которую давно уже предчувствовало сердце Сильвіо, наконецъ пришла: въ пятницу 13 октября 1820 г. онъ былъ арестованъ въ Милан, въ дом графа Порро и отправленъ въ СантаМаргериту. Въ это время Пеллико былъ 30 лтъ. Его умъ, окрпшій въ занятіяхъ и опытахъ практической жизни, требовалъ широкой дятельности, Сильвіо горлъ желаніемъ воплотить т образы, которые въ общихъ контурахъ давно уже предносились его сознанію. Выше мы упоминали объ его намреніи заняться національной жизнью и представить въ драматической и эпической формахъ важнйшіе фазисы, пройденные итальянской жизнью. Съ культомъ Альфіери, надъ могилою котораго онъ еще почти ребенкомъ пролилъ слезы, вызванныя благоговніемъ предъ великимъ трагикомъ, онъ соединилъ глубокое изученіе англійской и нмецкой литературъ, Шекспиръ и Шиллеръ расширяли его умственный горизонтъ, открыли предъ нимъ новые, неизбжные дотол, пути, куда, естественно, и повлекъ его геній съ юношескимъ огнемъ и съ тою увренностью въ своихъ силахъ, которая является результатомъ непобдимаго чувства возможности сдлать то, чего хочешь. И въ эту-то пору онъ былъ заживо погребенъ въ разныхъ тюрьмахъ, начиная съ Милана и кончая Шпильбергомъ, погребенъ на 10 лтъ! Человкъ жаждалъ кипучей дятельности, хотлъ жить полной жизнью, и вдругъ на цлыхъ 10 лтъ вычеркивается изъ книги живыхъ! Какой тяжелый ударъ, какое несчасірое стеченіе обстоятельствъ!

Этотъ 10 лтній періодъ жизни представленъ Пеллико въ его безсмертныхъ, извстныхъ всему цивилизованному міру ‘Le nue prigioni’. Слдя за его жизнью въ это время, мы послдуемъ этому его произведенію, какъ главному источнику.

Первою тюрьмою, порогъ которой переступилъ Сильвіо Пеллико, была Санта Маргерита, нкогда монастырь въ центр Милана между театромъ La Scala и Piazza dei mercanti. Кое какъ пообдавъ, Сильвіо остался одинъ. Комната, въ которую онъ былъ заключенъ, приходилась въ уровень съ землею и выходила на дворъ — направо, налво, напротивъ, наверху — все казематы. Опервшись на окно, онъ нсколько минутъ прислушивался: раздавались мрные шаги часовыхъ, доносилось нахальное пніе какихъ-то заключенныхъ. Только теперь онъ понялъ всю горечь одиночества, всю тяжесть потери друзей, свободы, надежды. Онъ пробовалъ было утшить себя размышленіемъ о суетности и скоротечности всего земнаго, но вспомнилъ о родномъ дом и другомъ, который онъ любилъ не мене перваго, и вс аргументы философіи потеряли свою силу: онъ расплакался, какъ ребенокъ. (‘L. m. pr.’, гл. I). Затворивъ окно, онъ началъ ходить взадъ и впередъ по комнат, не надясь совмъ на отдыхъ въ эту ночь, но усталость взяла свое и онъ, наконецъ, уснулъ. Это была первая ночь, проведенная имъ въ тюрьм (гл. II). Пробужденіе на другой день было ужаснымъ. ‘Возможно-ли’,— разсуждалъ онъ самъ съ собою,— возможно-ли? Я здсь? Это не сонъ? Вчера меня, слдовательно, арестовали? Вчера меня долго допрашивали, то же будетъ завтра и, кто знаетъ, сколько это продолжится? Такъ вчера поздно, прежде чмъ уснуть, я, дйствительно, плакалъ, вспомнивъ о своемъ семейств’? Небольшой отдыхъ, краткій сонъ, могильное молчаніе, подкрпившіе его умственныя силы, казалось, во 100 разъ увеличили силу скорби. При отсутствіи всякаго развлеченія ему съ невыразимой ясностью представилось отчаяніе родныхъ, особенно отца и матери, при всти объ его арест. При мысли о тяжести этого удара для родителей, Пеллико нашелъ утшеніе въ религіи: Тотъ, Кто далъ Матери силу послдовать на Голгофу и стоять у креста, другъ несчастныхъ, поможетъ и имъ перенести это горе. Съ этого момента религія восторжествовала въ его сердц. Если раньше, признавая несомннно истиннымъ основное положеніе христіанства — заповдь о любви къ Богу и ближнему, онъ не былъ послдовательнымъ, то съ этого момента ршилъ навсегда быть послдовательнымъ — быть и объявлять себя за христіанина, (Гл. III). Между тмъ въ этотъ и послдующіе дни допросы шли своимъ передомъ, они занимали большую часть дня, оставляя время только для ды и отдыха. Это въ значительной мр сокращало время и давало хоть какую нибудь пищу голов: въ часы отдыха онъ обдумывалъ отвты на будущіе вопросы, разбиралъ, что сказалъ уже. Въ конц первой недли заключенія онъ осуществилъ таки желаніе, овладвшее имъ съ перваго дня — войти въ сношеніе съ Марончелли. Онъ не ршился поручить это дло своему тюремщику, Тирол. Марончелли предупредилъ его: онъ воспользовался услугами 60—70 лтняго старика, занимавшагося у нихъ уборкою въ комнатахъ. Сильвіо булавкой укололъ палецъ и написалъ своей кровью нсколько привтливыхъ словъ, но старикъ попался и жестоко поплатился — Сильвіо не удалось узнать чмъ, такъ какъ тюремщики на его вопросы отдлывались общими замчаніями — ‘онъ дорого заплатилъ, больше не сдлаетъ подобнаго, теперь ему покойне’. Вроятно, онъ былъ наказанъ палками и его заставили носить дрова.— Пеллико слыхалъ ужасные крики, какъ будто-бы, этого старика, больше въ камеру онъ не являлся, а какъ-то Сильвіо удалось увидть, кажется, этого старика съ связкой дровъ на другой сторон двора. (Гл. V)

Наконецъ, допросы прекратились и теперь, при отсутствіи даже такого развлеченія, Пеллико почувствовалъ всю горечь одиночества. Ему позволили имть библію и Данте, тюремщикъ представилъ въ его распоряженіе свою библіотеку, составленную изъ романовъ Скудери, Пьяцца и еще худшихъ. Онъ положилъ себ за правило выучивать каждый день по псни изъ Данте, но его духъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы онъ могъ что нибудь внимательно читать изученіе Данте шло машинально: онъ училъ, думая все о своемъ несчастій и всего меньше о стихахъ Данте. Даже библію, къ которой онъ и во дни своего неврія, или, врне, маловрія относился съ величайшимъ уваженіемъ, нердко читалъ, думая совсмъ о другомъ, и потому не понималъ ничего изъ прочитаннаго. Но мало по ‘малу онъ получилъ постепенно возраставшую способность мыслить боле глубоко. Мысль о томъ, что Богъ постоянно находится съ нимъ, и усердная молитва къ нему облегчили нсколько тяжесть его одиночнаго заключенія. (Гл. VI). Такъ, или иначе, но чрезъ мсяцъ Пеллико, хотя и не вполн, помирился съ своимъ положеніемъ. А положеніе eго было очень незавидно: по австрійскимъ законамъ, за отказъ выдать сообщиковъ, или извстную тайну виновнаго ожидало одно изъ двухъ: или смертная казнь, или пожизненное тюремное заключеніе. Но и при этой перспектив Пеллико ршилъ не пріобртать себ спасенія гибелью другихъ, не выдавать того, что зналъ объ обществ карбонаровъ, живя въ дом графа Порро, ршилъ дышать пока дадутъ. а тамъ покончить жизнь, какъ больной, которому пришелъ послдній часъ.— Онъ былъ, впрочемъ, не безъ друзей,— съ самыхъ первыхъ дней у него завелся другъ — 5—6 лтній глухонмой мальчикъ. Его родители были разбойниками и понесли заслуженную кару, а онъ вмст съ подобными дтьми былъ взятъ на воспитаніе полиціей. Пеллико часто бросалъ ему куски хлба, которые онъ и съдалъ вмст съ своими товарищами. Но его любовь нельзя было назвать эгоистичной, онъ привязался къ нему не изъ за хлба: часто, сытый, онъ отказывался отъ куска хлба и однако со смхомъ и жестикуляціей продолжалъ стоять подъ окномъ, довольный тмъ, что на него смотрлъ Пеллико, а когда однажды одинъ секондино пустилъ его въ камеру, онъ пришелъ въ неописанный восторгъ. (Гл. VII). Пеллико думалъ было даже заняться его воспитаніемъ, при помощи жестовъ они привыкли уже понимать другъ друга, глухонмой началъ поврять ему свои желанія, свои скорби и радости. Но въ одинъ прекрасный день его лишили даже и этого общества: перевели въ другой казематъ и, къ сожалнію, не въ нижнемъ этаж, а въ такой, откуда онъ не могъ уже бесдовать съ своимъ маленькимъ другомъ: его казематъ, какъ лучшій, понадобился ‘для боле важной птицы’, какъ выразился секондино. (Гл. VIII). Этою птицею окозался Мелькіорре Джіойя. (Гл. X).

Новый казематъ оказался еще хуже, печальне, темне и грязне прежняго. (Гл. IX). Снова прежняя тоска овладла Пеллико. Единственнымъ развлеченіемъ служили проходившіе у него подъ окнами арестанты и арестантки. Отъ одной изъ женскихъ камеръ его отдляла лишь тонкая перегородка. Тамъ жили несчастныя падшія, арестованныя за неправильное занятіе своимъ ремесломъ. Но Пеллико, и самъ не зная почему, не вступалъ съ ними въ бесду, по гордости-ли, изъ опасенія-ли связаться съ падшими, врне по всмъ этимъ мотивамъ вмст, потому что падшая женщина возбуждала боль въ его сердц. Однако ему нравились голоса многихъ изъ нихъ — необработанные — они были все-таки пріятны, особенно ему понравился голосъ одной, раздававшійся очень рдко, она пла очень мало, и особенно часто два трогательныхъ стиха:

Chi vende alla mescina

La sua felicit?

(Кто возвратитъ несчастной ея счастье)?

Ее звали Маддаленой, она утшала прочихъ своихъ товарокъ когда он разсказывали ей о своихъ несчастіяхъ. Пеллико почувствовалъ къ ней симпатію, не разъ хотлъ выразить ей участіе. Однажды онъ уже произнесъ первый слогъ ея имени — Мад — и, странная вещь!— сердце его билось, какъ у влюбленнаго 15 лтняго мальчика, и никакъ не могъ выговорить всего слова, не разъ начиналъ снова и — безуспшно, такъ что онъ, наконецъ, самъ разсмялся и воскликнулъ въ гнв: дуракъ, а не мад! (непереводимая игра словъ — ‘Matto! e non mad!’ (Гл. XI).

Посщеніе его отцомъ еще больше увеличило тяжесть его положенія. Синьоръ Онорато, узнавъ объ арест сына, думалъ, что, взятый по пустому подозрнію, тотчасъ возвратится. Но его надежда не оправдалась. Тогда онъ обратился къ австрійскому правительству съ ходатайствомъ объ освобожденіи сына. Понятію, все это было несчастнымъ заблужденіемъ родительской любви. Сильвіо старался, какъ ни дорого стоило ему, казаться спокойнымъ и высказывалъ надежду на близкое освобожденіе, хотя и понималъ, что австрійское правительство для острастки другимъ отнесется къ нему какъ и къ прочимъ политическимъ преступникамъ, строго. Прощаясь съ отцомъ, быть можетъ, въ послдній разъ, въ жизни, онъ просилъ его снова навстить его. Одинъ ушелъ почти утшенный, въ полной надежд скоро увидть дорогаго сына на свобод, другой остался съ разрывающимся сердцемъ: Сильвіо хотлъ найдти себ облегченіе въ слезахъ, но не могъ и этого сдлать — силъ не было. Съ нимъ началась страшная лихорадка съ сильной головной болью. Весь день ничего не могъ ничего сть. Онъ страстно желалъ, чтобы этою болзнью кончились его тюремныя муки, чтобы смерть развязала его съ жизнью. Но желаніе его не исполнилось, (гл. XIV.) — Черезъ два дня отецъ снова постилъ сына. Сильвіо хорошо спалъ послднюю ночь, лихорадки съ нимъ не было, онъ принялъ обычный видъ и никто не могъ заподозрить того, что выстрадало его сердце за эти дни, отецъ передалъ ему, что узжаетъ въ Туринъ, куда ожидаетъ съ нетерпніемъ своего Сильвіо, для него готова уже комната, онъ просилъ его поторопиться возвращеніемъ. Послдній думалъ уже открыть отцу глаза, сказать, что, быть можетъ, они видятся уже въ послдній разъ, но мысль, что такое извстіе можетъ убить его, удержала его отъ откровенности. Онорато былъ совсмъ подкупленъ веселымъ настроеніемъ сына, они простились безъ слезъ. А у сына судорожныя рыданія давили горло, онъ хотлъ бы плакать и… опять не могъ. Съ мыслью кончить жизнь на эшафот, или въ тюрьм онъ давно уже помирился, на это онъ чувствовалъ въ себ достаточно силы, но представленіе о скорби родныхъ, когда они узнаютъ истину, приводило его въ отчаяніе и только молитва облегчала его душу (гл. XV).— Въ первый день 1821 г. у Пеллико былъ съ визитомъ графъ Порро. Тсная дружба, потребность много сказать другу, препятствіе къ этому въ лиц присутствовавшаго аттуаріо, слишкомъ короткій. срокъ свиданія, стараніе обоихъ казаться спокойными — все это возбудило бурю въ сердц бднаго поэта (гл. XVII).

Скоро опростилась лучшая камера и Сильвіо перевели въ нее. но не обошлось безъ огорченій и здсь: теперь онъ лишенъ былъ возможности даже наслаждаться пніемъ:

Chi reude alla mescina?

La sua flicita

А когда онъ проходилъ дворомъ и увидлъ своего стараго пріятеля глухонмаго, жена тюремщика почему-то загнала его въ комнату.— Новая камера оказалась маленькой, но чистенькой, повыше занимаемой М. Джіойя.— Но въ этой камер ему недолго пришлось пробыть. Въ ночь съ 18 на 19 февр. 1821 г. онъ былъ разбуженъ бряцаніемъ ключей и задвижекъ. Вошло нсколько человкъ съ лампой. Онъ думалъ уже, что пришли покончить съ нимъ. Пока онъ разглядывалъ вошедшихъ, къ нему подошелъ графъ Б. (по примчанію къ лондоск. изд. ‘L. m. pr.’ графъ Больза, аттуаріо дирекціи полиціи) и любезно попросилъ его одться и немедленно отправиться за нимъ. Эта новость такъ поразила его, что у него явилась безумная мысль, что его везутъ къ границамъ Пьемонта. Возможно-ли, что эта буря такъ неожиданно разойдется? Онъ снова получитъ свободу, снова увидитъ родныхъ?— ‘Куда мы демъ?’— спросилъ онъ графа, когда слъ вмст съ нимъ и жандармскимъ офицеромъ въ кароссу. Графъ отказался отвчать прежде, чмъ они будутъ на разстояніи мили отъ Милана. Но каросса двинулась не къ Верчельскимъ воротамъ и надежда его исчезла такъ же быстро, какъ и явилась.— Оказалось, что его везли въ Венецію, куда онъ прибылъ 20 февраля въ отель луны, въ которомъ въ прошломъ году обдалъ въ многочисленной веселой компаніи. Посл завтрака графъ отвелъ его во дворецъ дожей, гд засдалъ теперь судъ. Переговоривъ съ судьями, онъ передалъ его тюремщику (гл. XXII). Послдній провелъ его подъ ‘Piombi’ (свинцовую крышу), извстную государственную тюрьму со временъ венеціанской республики, — эта верхняя часть дворца дожей, который весь покрытъ свинцомъ. Въ отведенной ему камер было большое окно съ огромной желзной ршеткой, оно выходило на крышу собора. Санъ-Марко. Вдали за соборомъ ему былъ виденъ конецъ piazza и во вс стороны безчисленные куполы и колокольни. Гигантская колокольня Санъ-Марко была отдлена отъ него только соборомъ, до него доносились голоса громко говорившихъ на ея кровл. Налво отъ собора предъ нимъ открывалась часть дворцоваго двора и одинъ изъ его входовъ. Въ этой части двора помщался одинъ изъ публичныхъ водоемовъ, куда постоянно приходила за водой масса народу. Но тюремный казематъ былъ такъ высоко, что взрослые казались дтьми, а голоса до него доносились, только когда кричали (гл. XXIII). Впослдствіи распространилось мнніе, что Пеллико небылъ въ этой тюрьм, его поддерживалъ и Шатобріанъ. Послдній говоритъ: ‘Пеллико говоритъ намъ о спеціальной коммиссіи (для суда надъ политическими преступниками), а я, не видвшій ея, заявляю, что ея не существовало’. Въ письмахъ къ графин Мазино ли Монбелло (отъ 23 авг. 1836 г.) {Epistolario, р. р. 134—137.} къ Гумберту Ферранду (Jenza data) {Epst, р. р. 424—426.} Пеллико отвчаетъ на эту клевету указаніемъ на всмъ въ Венеціи извстное отношеніе австрійскаго правительства къ карбонаромъ, или подозрваемымъ къ карбонаризм въ 1820—1822 гг.— ихъ сажали или въ верхній этажъ дворца дожей. ‘Sotto і piombi’ (какъ говорили, или въ каземат Санъ-Макельди Мурано. Впослдствіи первые казематы были уничтожены, но это, конечно, ни мало не говоритъ противъ прежняго ихъ существованія и, въ частности, въ описываемый періодъ времени.— Его камера была расположена надъ помостомъ, на которомъ нкогда былъ обезглавленъ Марино Фаліери, съ него пришлось сойти среди толпы сбирровъ и Сильвіи Пеллико за тмъ, чтобывыслушать приговоръ.— Здсь Сильвіо чувствовалъ себя еще боле одинокимъ, чмъ въ Миланской тюрьм, теперь онъ былъ еще дальше отъ родной семьи, отъ которой не получалъ извстій. Тюремщикъ съ женой и дтьми и даже секондини, оказалось, знали Пеллико по его литературнымъ произведеніямъ. Напуганные разсказами о бунтовщикахъ, борцахъ за независимость, они видли въ немъ чуть-ли не зачинщика и коновода всего этого дла. Относились они къ нему серьезно, съ недовріемъ, но почтительно. Но черезъ нсколько времени привыкли къ нему, и онъ нашелъ, что они хорошіе люди. Жена смотрителя тюрьмы была женщина лтъ 40, съ сухими лицомъ и рчью, неспособная любить никого, кром своихъ дтей. Она каждый день носила ему кофе, завтракъ, воду, блье и пр. Съ нею обыкновенно являлась дочь — лтъ 15—не красивая, но съ симпатичными глазами и два сына — 13 и 10 лтъ. Дти съ состраданіемъ смотрли на несчастнаго узника. Самъ смотритель являлся только вести его въ залу суда для допроса, гд засдала особая коммисія. Секондини рдко заглядывали, они присматривали за полицейскими тюрьмами, (этажемъ ниже), гд всегда было много воровъ. Одинъ изъ нихъ былъ 60—70-лтній старикъ, другой молодой — 24—25 лтъ, боле расположенный разсказывать про свои амуры, чмъ заниматься своимъ дломъ (гл. XXIII).— Среди безчисленныхъ допросовъ Пеллико потерялъ то спокойствіе духа, которое пріобрлъ въ Милан. Онъ отчаялся снова найдти и его, и эти дни были для него адскими. Онъ пересталъ молиться, началъ сомнваться въ божественномъ правосудіи, проклиналъ людей и всю вселенную и придумывалъ въ голов своей всевозможные софизмы, чтобы доказать безполезность добродтели. Въ этомъ состояніи онъ началъ пть веселыя псни, шутить со всми входящими въ тюрьму и старался разсуждать обо всемъ съ цинической точки зрнія. Такъ прошло 6—7 дней. Библія покрылась пылью. Однажды, одинъ изъ дтей смотрителя сказалъ ему, ласкаясь, что онъ сталъ веселе съ того времени, какъ не читаетъ этой книжонки. Пеллико взялъ библію, обтеръ съ нея платкомъ пыль и, случайно раскрывъ, прочиталъ: ‘Оказалъ также Іисусъ ученикамъ: ‘не возможно не прійти соблазнамъ, но горе тому, чрезъ кого они приходятъ.— Лучше было бы ему, если бы мельничный жерновъ повсили ему на шею и бросили его въ море, нежели, чтобы онъ соблазнилъ одного изъ малыхъ сихъ’. (Лук. 17, 1—2). Эти слова поразили Пеллико, онъ покраснлъ при мысли, что этотъ ребенокъ по пыли могъ замтить, что онъ не читалъ библіи, и составить себ такое заключеніе, что онъ становится гораздо веселе и лучше когда забываетъ о Бог.— ‘Маленькій вольнодумецъ’!— сказалъ онъ ему съ полнымъ любви упрекомъ.— ‘Это не книжонка и за эти нсколько дней, пока я не читалъ ея, я сталъ хуже. Когда мать позволяетъ теб на нсколько минутъ остаться со мной, я стараюсь побдить тоску, но если бы ты зналъ, какъ она овладваетъ мною, когда ты слышишь, что я пою, какъ безумный (гл. XXIV)’. Этимъ эпизодомъ окончилась его тяжкая жизнь въ невріи, онъ снова обратился къ религіи. Между тмъ его одиночество увеличилось, двое дтей тюремнаго смотрителя составлявшіе раньше его компанію, стали ходить въ школу, и оставаясь по этому дома на короткое время, перестали посщать его. Остались мать и дочь, но и он теперь ограничивались тмъ, что приносили кофе и немедленно уходили. Мать и раньше не обнаруживала къ нему состраданія, но дочь своими взглядами и бесдами доставляла ему не малое утшеніе. Когда она приносила ему кофе и говорила — ‘это я сдлала’, оно казалось всегда превосходимъ, а когда говорила ‘мама сдлала’, оно казалось холодной водой. Утшали и развлекали его муравьи, ихъ онъ кормилъ и до того приручилъ, что они пробирались съ окна на его постель и брали пищу прямо у него изъ рукъ. Вслдъ за необыкновенно пріятною зимою и мартовскими втрами, настали холода, а ихъ смнила ужасная жара. Камера глядла на полдень, была покрыта свинцомъ, выходила на крышу Санъ-Марко, тоже свинцовую — лучи свта отражались и въ камер получалась невозможная температура.— Сильвіо задыхался. Къ температур присоединился новый бичъ — комары въ страшномъ количеств, не дававшемъ ему покоя ни днемъ, ни ночью {Epistolar., р. 425. Let. sema data Humbert Ferrand.}. Въ такомъ положеніи въ его голов мелькала мысль о самоубійств и нердко являлось опасеніе сойти съ ума. Но его спасла религія, въ ней онъ нашелъ утшеніе: человкъ долженъ страдать и быть твердымъ въ страданіяхъ, подъ ея вліяніемъ онъ находилъ своего рода удовольствіе въ самыхъ страданіяхъ, чувствовалъ живую радость при мысли, что онъ не падаетъ, а побждаетъ. Не малымъ утшеніемъ для него было и то, что чмъ тяжеле тюремная жизнь, тмъ легче будетъ встртить смерть на эшафот, къ тому же эти страданія, пожалуй, и заслужены, представляютъ собою воздаяніе за всю его прошлую жизнь, въ ней очень мало такого, чтобы требовало награды (гл. XXVI). Для спасенія отъ комаровъ и всевозможныхъ наскомыхъ Сильвіо, не смотря на ужасную температуру, закутывалъ ноги и голову, а на руку надвалъ перчатки, завязывая рукава, чтобы туда не пробрались эти безчисленные мучители его. И въ этомъ положеніи Пеллико умлъ находить счастливые часы — это время, проводимое имъ за писаніемъ. Ему выдавалась бумага и чернила, полулисты первой пронумеровывались, вырывать ихъ запрещалось, начальство оставило за собой право читать, что онъ напишетъ. Сильвіо замнилъ бумагу столомъ, обломкомъ стекла, онъ ежедневно писалъ на стол длинныя размышленія объ обязанностяхъ человка вообще и въ частности своихъ собственныхъ. Эти размышленія чаще всего принимали форму біографическую: онъ перебиралъ всю свою прошедшую жизнь, разсматривая, у что хорошаго и что плохаго сдлалъ онъ въ ней. Нердко біографія прерывалась всевозможными отступленіями, анализами метафизическаго, моральнаго, политическаго и религіознаго характера. Когда весь столъ оказывался исписаннымъ, онъ читалъ, перечитывалъ, размышлялъ надъ написаннымъ и, наконецъ,— часто съ сожалніемъ — ршался уничтожить написанное, чтобы поверхность стола снова могла играть роль бумаги. На случай посщенія начальства, онъ писалъ съ разными сокращеніями и значками, понятными только для него. Но этихъ посщеній, къ счастью, не было: Едва смотритель, или кто другой отворялъ дверь камеры, Пеллико закрывалъ столъ скатертью, вынималъ законную тетрадь и бралъ перо (гл. XXVII). Въ этой-то законной тетради онъ написалъ трагедіи — ‘Ester d’Engaddi’ и ‘Iginia d’Asti’ и 4 поэтическихъ новеллы Салуццскаго трубадура — ‘Tancreda’, ‘Rosilde’, ‘Eligi Valafrido’ и ‘Adello’ и сдлалъ нсколько набросковъ для другихъ произведеній, и между ними для поэмъ — о ‘Lega bombarda’ и ‘Cristo foro Colombo’. Когда тетрадь вся исписывалась, а получить скоро новую было нелегко, Пеллико длалъ первые наброски своей композиціи на стол, или на срой бумаг, въ которой ему приносили какихъ нибудь фруктовъ. Иногда, отдавая свой обдъ одному изъ секондина и уврялъ его, что у него у самого нтъ аппетита, Пеллико просилъ его за это принести нсколько листовъ бумаги. Къ этому средству онъ прибгалъ въ тхъ случаяхъ, когда столъ весь уже былъ исписанъ, а онъ еще не ршался стереть. Тогда онъ ршался терпть голодъ и не брать своихъ денегъ, хранившихся у смотрителя, чтобы не возбудить въ немъ подозрнія, что онъ отказывается отъ обда и чтобы секондино не понялъ, что онъ лгалъ, когда говорилъ объ отсутствіи аппетита. Вечеромъ, для подкрпленія, онъ бралъ крпкаго кофе, и просилъ, чтобы его приготовила Suov Zanze, дочь смотрителя тюрьмы. Когда она готовила кофе, вмсто матери, оно всегда выходило очень крпкимъ, такъ что на голодный желудокъ производило въ немъ пріятное нервное волненіе на всю ночь. Въ этомъ состояніи полуопьяненія онъ чувствовалъ возбужденіе умственныхъ силъ, онъ философствовалъ, писалъ стихи, молился до утра съ страшнымъ удовольствіемъ. За этимъ возбужденіемъ начиналась реакція, тогда онъ ложился на постель и, не смотря на комаровъ, которые находили все-таки средство сосать изъ него кровь, на часъ, или на два впадалъ въ глубокій сонъ. Эти ночи ему очень нравились, такъ что и безъ нужды въ бумаг онъ часто не обдалъ, чтобы вечеромъ получить опьяненіе. Но и это скромное желаніе его не всегда исполнялось. Не разъ кофе готовила не сама Zanze и тогда, вмсто возбужденія силъ, онъ чувствовалъ усталость, голодъ, скверное настроеніе духа и, бросившись на кровать, не могъ найдти сна (гл. XXVIII).— Онъ былъ доволенъ участіемъ къ нему этой Zanze, она готова была считать его своимъ отцомъ, братомъ, повряла ему вс свои чувства. Онъ, если не былъ влюбленъ въ нее, то питалъ къ ней чувство, близкое къ любви: желалъ видть ее счастливой, замужемъ за тмъ, кого она любитъ, онъ не завидовалъ ея возлюбленному, но, когда отворялась дверь, его сердце билось въ надежд, что это Zanze, онъ былъ не доволенъ, если ошибался, а если входила она, его сердце билось еще сильне и онъ чувствовалъ радость, (гл. XXIX).— Но ничто не прочно на земл: Zanze заболла. Въ первые дни она продолжала посщать Пеллико, жалуясь на головную боль. Она плакала, но не открыла ему причины слезъ, только нсколько жалобъ на возлюбленнаго вырвалось у нея — ‘это негодяй!’ — сказала она,— ‘но Богъ ему да проститъ!’ Скоро она совсмъ слегла. Секондини длали такіе намеки относительно любви несчастной, что у Пеллико волосы становились дыбомъ. Обольщеніе? Но можетъ быть, это клевета? и Пеллико сильно желалъ врить въ послднее. Чрезъ мсяцъ она была отправлена въ деревню и Пеллико больше не видлъ ея. Теперь одиночество стало казаться ему еще тяжеле,— онъ такъ привыкъ къ ней (гл. ХXXII).— Въ такомъ-то тоскливомъ настроеніи Пеллико чрезъ секондино Тремерелло получилъ письмо отъ неизвстнаго почитателя, заключеннаго въ этой же тюрьм, съ предложеніемъ завести переписку (гл. XXXIII). Посл продолжительныхъ колебаній изъ опасенія попасться въ руки начальства, Пеллико сдлалъ шагъ, въ которомъ посл долженъ былъ раскаяться. Его корреспондентъ, подписавшійся Юліаномъ (въ память импер. Юліана отступника) оказался ни во что неврующимъ врагомъ христіанства и циникомъ. Вмсто отвта Сильвіо на его апологіи христіанства, онъ началъ угощатъ его скабрезными разсказами изъ своей личной жизни. Понятно, что такая переписка была не по душ Сильвіо, и онъ поспшилъ прекратить ее и былъ очень радъ своему новому одиночеству (гл. XXXIV—XLI).

Между тмъ ужасное лто прошло, во второй половин сентября зной уменьшился. Подходилъ октябрь. Сильвіо утшался, что у него камера будетъ очень хороша зимой. Но ему не пришлось дождаться зимы въ этой камер, его перевели въ другую, тоже ‘sotto ipiombi’. Какъ ни жалко было покидать камеру съ комарами, съ которой связывалось столько пріятныхъ воспоминаній о Zanze, пришлось перейти. Новая камера выходила на сверъ и западъ съ окнами въ ту и другую стороны и общала быть страшно холодной. Окно на западъ было велико, а на сверъ — очень мало, надъ койкой. Изъ перваго открывался видъ на дворецъ патріарха. По сторонамъ были тоже тюрьмы. До второго окна было не легко добраться: приходилось на койку поставить столъ, а на него стулъ. Оно приходилось въ уровень съ крышею дворца, изъ-за дворца открывался видъ на часть города и лагуны. Вошедшій смотритель подумалъ, что Пеллико хочетъ убжать, но онъ, убдивъ его въ невозможности сдлать этого, со смхомъ слзъ съ своего помоста (гл. XLII). Въ окнахъ боковыхъ тюремъ онъ узналъ 6-рыхъ, взятыхъ по политическимъ дламъ, а въ большее окно познакомился съ обитателями ближайшаго противоположнаго дома (гл. XLIII).— Для него октябрь былъ самымъ тяжелымъ временемъ въ году: 13 октября прошлаго года онъ былъ арестованъ, два года тому назадъ, тоже въ октябр, утонулъ въ Тичино одинъ очень уважаемый имъ человкъ, 6 лтъ тому назадъ тоже въ октябр, нечаянный выстрлъ изъ ружья прескъ жизнь Офардо Брике, да и въ юности октябрь былъ несчастнымъ для него мсяцемъ. И теперь, раньше ясный, духъ его началъ мутиться, тоска овладла имъ безраздльно. Онъ бралъ перо, чтобы написать нсколько стиховъ, но противъ воли у него выходили длинныя письма, въ которыхъ онъ предавался воспоминаніямъ о счастливыхъ дняхъ своей жизни. Эти письма являлись новою формою автобіографіи, онъ предавался иллюзіи, снова переживалъ давно минувшее счастливое время, живо воспроизводя его предъ собою. Но печальная дйствительность разсевала эти иллюзіи, перо выпадало у него изъ рукъ и онъ дрожалъ отъ ужаса при мысли о своемъ дйствительномъ положеніи. Приписывая это тому обстоятельству, что онъ обратился къ эпистолярной форм и адресовалъ письма дорогимъ лицамъ, Пеллико хотлъ бросить эти письма и не могъ, стоило взять перо и въ результат получалось всегда длинное письмо, полное нжности и скорби. Онъ началъ уже сомнваться въ свобод своей воли. Напрасно хотлъ онъ заняться изученіемъ нмецкаго языка и молиться, онъ снова начиналъ писать письма (гл. XLIV). Вдобавокъ къ этому, безсонница и лихорадка мучили его всякую ночь. Онъ пересталъ пить кофе, но безсонница не прекращалась. Утромъ онъ впадалъ въ нкоторое забытье, или полусонъ, но и здсь не было ему покоя: ему являлись отецъ, мать и вс, кого онъ любилъ, кто былъ ему дорогъ, и рыдали въ отчаяніи надъ его судьбою, онъ слышалъ даже ихъ рыданія, и въ ужас просыпался, рыдая самъ. Чтобы избавиться отъ этихъ тяжелыхъ сценъ, онъ оставлялъ на всю ночь огонь, а самъ оставался за столомъ — читать, или писать, но голова отказывалась понимать читаемое, а когда онъ что нибудь списывалъ, мысли летали далеко-далеко около любимыхъ лицъ. Въ постели было не лучше: онъ не могъ выносить никакого положенія, приходилось вставать, а если удавалось на короткое время соснуть, обычные тяжелые сны были хуже всякой безсонницы. Растроенные нервы представляли ему то рыданія, то смхъ, со свчей въ рукахъ онъ осматривалъ комнату, думая, не скрывается-ли кто нибудь подъ его койкой. Ему приходило даже въ голову, что въ стнахъ этой новой камеры были сдланы отверстія для шпіоновъ, которые должны были слдить за всмъ, что онъ длалъ. То ему казалось, что его тянетъ кто-то за платье, то кто-то выбивалъ изъ рукъ книгу, которая падала на полъ, то кто-то дулъ на свчку, чтобы погасить ее (гл. XLV). Эти ужасныя привиднія отравляли его жизнь. Съ каждымъ утромъ они пропадали и за день онъ начиналъ думать, что ихъ больше не будетъ, но приходила ночь, и они снова повторялись. Онъ готовъ былъ просить коммисію о перемен помщенія, но не ршался, чтобы не возбудить смха,— Но страданіе его было безконечно. Однажды утромъ онъ почувствовалъ посл кофе колику и затмъ послдовала рвота. Посл этого весь въ поту, страшно усталый, онъ легъ въ постель, около полудня уснулъ и проспалъ до вечера. Въ эту ночь привидній уже не было. Онъ бросился на колна благодарить Бога, но силы его были такъ слабы, что онъ задремалъ въ этомъ положеніи, прислонившись къ стулу. Продремавъ съ ¹/₂ часа, или больше, онъ легъ на койку и проспалъ до зари. Весь день прошелъ у него въ полусн, вечеромъ онъ легъ въ обычное время и проспалъ всю ночь. Это былъ кризисъ въ болзни, за нимъ послдовало выздоровленіе (гл. XLVI). Тошнота, головная боль, такъ долго мучившія его, теперь исчезли, у него появился огромный аппетитъ и силы поправились.

24 ноября, докторъ Форести, одинъ изъ компаніоновъ Пеллико по тюрьм въ Піомби, былъ взятъ отсюда и не возвратился. Съ большими усиліями Пеллико удалось узнать отъ Тремфелло, что онъ переведенъ въ уголовную тюрьму, прошелъ il ponte d sospivi, и что надъ нимъ произнесенъ смертный приговоръ. Чрезъ мсяцъ былъ объявленъ приговоръ по первому политическому процессу: 9 человкъ было осуждено на смертную казнь, но она была замнена 20, 15, и 10 годами тяжелаго тюремнаго заключенія. Можно представить себ настроеніе Сильвіо: онъ благодарилъ небо только за то, что можетъ пока готовиться къ смерти, которая, быть можетъ, стоитъ у его изголовья (гл. XLVII). Онъ чувствовалъ себя уже готовымъ встртить смерть, а между тмъ, когда въ зданіи тюрьмы случился пожаръ и ихъ не выпускали, онъ боялся сгорть живымъ, какъ будто бы не все равно было для него, кончить-ли жизнь въ огн, или отъ руки палача (гл. XLIX).— Между тмъ разборъ дла продолжался, но при закрытыхъ дверяхъ, и безъ соблюденія судебныхъ формальностей, которыя обезпечиваютъ безопасность подсудимаго. Ходъ дла былъ извстенъ только назначенной изъ Вны коммисіи, засдавшей въ Венеціи, общество знало только, что приговоръ уже произнесенъ.— 11 февраля Сильвіо Пеллико былъ перевезенъ на островъ Санъ-Микеле-ли Мурано (гл. L). Изъ новой камеры открывался видъ на дворъ, лагуну и прелестный островъ. Здсь ему, несмотря на неразговорчивость тюремнаго смотрителя съ женою и секондини, удалось собрать нкоторыя свднія о политическихъ преступникахъ и въ томъ числ о Марончелли. Послдній, по полученнымъ извстіямъ, былъ заключенъ съ графомъ Камилломъ Ладерки, посл того, какъ его невинность была доказана и онъ былъ выпущенъ, Марончелли снова остался одинъ. Изъ другихъ компаньоновъ и знакомыхъ были освобождены, какъ невинные, Джанъ Доменико Романьози и графъ Дж. Арривабене. Проф. Ресси лежалъ, умирая, въ сосдней съ ними камер. При Пеллико же онъ вскор (20 февр.) и умеръ.— 21 февраля Пеллико былъ позванъ въ засданіе судебной коммисіи и здсь узналъ, что онъ былъ приговоренъ къ смертной казни, но императоръ замнилъ ее 15 лтнимъ заключеніемъ въ крпости Шпильберг. На другой день ему предстояло выслушать приговоръ публично, но это была, какъ ему сказали, одна формальность (гл. LI). За то съ этого времени онъ былъ помщенъ вмст съ Марончелли, съ которымъ не видлся цлый годъ и 3 мсяца. Посл перваго же свиданія съ дорогимъ другомъ, онъ взялъ въ руки перо, чтобы извстить отца о приговор. Ему общались немедленно отправить это письмо (гл. LII), и, какъ оказалось, не отправили, такъ что Онорато Пеллико узналъ приговоръ изъ ‘Gazzetta di Milano’ (гл. LIV).— Въ 9 часовъ утра, на слдующій день, Пеллико и Марончелли были отвезены въ городъ во дворецъ дожей и отведены въ тюрьму, около полудня ихъ повели на эшафотъ. Спустившись съ лстницы гигантовъ, подъ большимъ портикомъ, они прошли на piazzetta, посредин ея стоялъ эшафотъ, на который они должны были подняться, для выслушанія приговора. До самаго эшафота стояли въ два ряда австрійскія войска. Посл выслушанія приговора, въ присутствіи многочисленной толпы народа они возвратились на Санъ-Микеле (гл. LIII).

Между тмъ, до отправленія на Шпильбергъ, имъ пришлось прождать съ мсяцъ, пока возвратился полицейскій коммисаръ, отправившійся съ осужденными раньше. Все время у Пеллико проходило въ разсказахъ, или слушаніи разсказовъ другихъ. Кром этого, онъ съ Марончелли читалъ свои литературныя произведенія: въ два вечера подрядъ онъ прочиталъ у своего окна Канов, Реці и Амари ‘Ester d’Engaddi’, и ‘Iginia d’Asti’.— По ночамъ онъ плакалъ, спалъ мало, или вовсе не спалъ. Въ это время онъ, между прочимъ, получилъ отъ отца письмо, изъ котораго узналъ судьбу посланнаго имъ письма (гл. LIV).— Наконецъ, коммисаръ возвратился изъ Германіи и заявилъ, что чрезъ 2 дня они тронутся въ путь. Въ вид утшенія онъ передалъ имъ, что въ Вн императоръ сказалъ ему, что дни ихъ заключенія будутъ считаться въ 12 часовъ, а не въ 24. Но и это извстіе о сокращеніи вдвое срока тюремнаго заключенія не вызвало въ Пеллико радости: ему казалось, что онъ все равно не проживетъ и 7 ¹/₂ лтъ въ Шпильберг, какъ не прожилъ бы 15. Въ понедльникъ, въ день Благовщенія {Epistolario, р. 4. Письмо къ Онорато Пеллико отъ 21 марта 1822.}, въ ночь съ 25 марта на 26 Сильвіо вмст съ Марончелли, скованный, въ Фузин слъ въ экипажъ и отправился подъ конвоемъ изъ 6—7 полицейскихъ. Въ другой экипажъ сли Канова и Реціа, но послдніе сопровождали ихъ лишь до Лубіаны, мста своего заключенія (гл. LV, LVI). Съ дозволенія венеціанскаго проконсула, Пеллико взялъ съ собою на Шпильбергъ слдующія книги: Le rime di Guido Cavalcanti, vol. I.— Il cortigiano del Castiglione, vol. I.— Raccolta di prose ad uso delle regie scuole di Torino, vol. 2.— Sinonimi del Grassi, vol 2.— Le opere di Dante, esclusa La Divina comedia (т. е. ‘Il convito’, la volgare eloquenza, la vita nuova, la Monarchia, le Rime) {Epistel, р. 48. Письмо al proconsole Sardo in Venezia, отъ 25 марта 1822 г.} — 10 апрля они прибыли къ мсту назначенія {Извстный нмецкій писатель Густавъ Рашъ въ ‘Klnische Volkszeitung’ (10 іюня 1877, No 166) по личному осмотру такъ описываетъ Шпильбергскія тюрьмы: ‘когда нсколько лтъ тому назадъ мн пришлось прозжать мимо города Брюнна и провести тамъ ночь, я ршилъ исполнить свое давнее желаніе — осмотрть Шпильбергъ. Шпильбергъ въ теченіи столтій извстенъ ‘ какъ темница для политическихъ преступниковъ и какъ укрпленіе. На другой день утромъ, заручившись комендантскимъ разршеніемъ, я поднялся на гору, вершина которой была увнчана теперь пришедшими въ разрушеніе бастіонами. Наверху мн былъ данъ въ качеств проводника инвалидъ унтеръ-офицеръ, который занималъ въ крпости незначительную должность. Онъ видлъ своими глазами итальянскихъ узниковъ и ихъ товарищей по страданіямъ, томившихся до 1846 года въ казематахъ Шпильберга, а свднія о боле раннихъ узникахъ были почерпнуты имъ изъ разсказовъ прежняго тюремщика.— ‘Я сначала поведу васъ въ верхній ровъ’,— сказалъ онъ,— ‘а потомъ въ нижній, гд казематы съ прошлаго столтія’. Съ этими словами онъ спустился съ бастіона, на которомъ мы стояли, по узкой деревянной лстниц, качавшейся вправо и влво, въ ровъ, который указалъ мн сверху. Когда мы оказались вблизи поросшаго обильною травою рва, онъ повелъ меня вдоль его направо, пока мы не подошли къ входу, который былъ выложенъ камнемъ и велъ въ самую внутренность вала. Въ проход было темно, свтъ проникалъ только чрезъ входное отверстіе. Мой проводникъ зажегъ лампу и сказалъ, указывая на углубленіе во рву, находившееся какъ разъ противъ входа: ‘здсь было мсто для часовыхъ, день и ночь сторожившихъ входъ, я покажу вамъ теперь находящіяся внутри вала тюрьмы’. Затмъ, съ лампою въ рук, онъ двинулся въ глубину прохода.— Я читалъ извстное произведеніе Сильвіо Пеллико ‘Le mie prigioni’, гд онъ описываетъ до мелочей тюрьмы, въ которыхъ прожилъ съ своими сотоварищами по страданіямъ боле 10 лтъ. Но то, что я самъ увидалъ, значительно разнилось отъ прочитаннаго мною, даже боле,— то, что я увидалъ, превзошло мои ожиданія. Сильвіо Пеллико былъ человкъ мягкосердечный, руководясь чувствомъ, онъ при описаніяхъ накладывалъ слишкомъ блдныя краски. Малйшее гуманное обращеніе, какое онъ встрчалъ на Шпильберг, длало его благодушнымъ и среди страданій. Чтобы изъ его описаній извлечь истинную дйствительность, нужно своими глазами видть эти тюрьмы. Это были настоящія могилы, а не человческія жилища,— низкія сводчатыя помщенія, изъ нихъ только дв освщаются тусклымъ свтомъ, который въ полдень проникаетъ чрезъ узкую трещину въ стн. Даже видъ въ корридоръ, куда отворялись тюрьмы, не былъ доступенъ узникамъ. У всхъ камеръ двери были изъ толстыхъ дубовыхъ досокъ, только въ одной камер былъ намощенъ деревянный полъ, въ остальныхъ былъ каменный. Ни изъ одной камеры не было хода въ другую, о вентиляціи не было и рчи. Воздухъ былъ сырой и тяжелый, какъ въ подземельи, стны были покрыты селитряною корой, образовавшеюся отъ просачивавшейся сквозь насыпь влаги. Въ этихъ ужасныхъ пещерахъ узники проводили дни и годы, никогда е видя дневнаго свта. Поздне съ ними обходились мягче,— ихъ выпускали на ¹/₂ часа въ ровъ для гулянія, поздне и на бастіоны, улучшена была и скудная ихъ пища.— Но что были эти темницы въ сравненіи съ тми, въ которыхъ находились узники прошлаго столтія! Мой проводникъ привелъ меня къ глубокому рву на другой сторон укрпленія. Въ этомъ рву темный узкій ходъ велъ въ глубину самой насыпи. Главный ходъ былъ еще слабо освщенъ лучами свта, проникавшими чрезъ входъ, но боковые корридоры были совсмъ темны, воздухъ въ нихъ сырой и зловонный. Въ этихъ темныхъ корридорахъ были — тюрьмы — углубленія въ стнахъ, деревянныя клтки, шириною и длиною въ нсколько шаговъ, такой высоты, что человкъ едва могъ стоять прямо, здсь узники были прикованы посредствомъ короткой цпи къ стн за туловище, иные въ неестественномъ положеніи съ высоко поднятою рукою, или ногой. Большая часть несчастныхъ умирала здсь чрезъ ¹/₂ года, смерти, обыкновенно, предшествовали слпота и умопомшательство. На свжій воздухъ ихъ никогда не выпускали. Изъ тюрьмы была одна дорога — въ могилу’ (Bourdon, р.р. 29—32).}. По описанію Сильвіо Пеллико, на западной сторон отъ города Брюнна, столицы Моравіи и мстопребыванія губернатора Моравіи и Силезіи, расположенъ почти отвсный въ 260 метровъ высоты холмъ, на которомъ. стоитъ крпость Шпильбергъ, нкогда дворецъ владльцевъ Моравіи. Эта, считавшаяся неприступною, крпость была взята французами во время битвы подъ Аустерлицемъ. Съ того времени она не была возстановлена настолько, чтобы служить цитаделью, ее превратили въ острогъ, гд содержалось до 300 несчастныхъ, осужденныхъ на ‘carcere duro’ и ‘carcere durissimo’, присужденные къ первому должны были работать {По свидтельству Марончелли (Latour, р. 144), ихъ заставили скачала щипать корпію, потомъ колоть дрова, наконецъ вязать чулки, съ обязательствомъ представлять ихъ въ недлю по 2 пары.}, носить цпи на ногахъ, спать на голыхъ доскахъ, и кормиться такъ плохо, какъ только можно вообразить себ, присужденные къ второму — приковывались на цпь къ стн за желзное кольцо около поясницы, такъ что съ трудомъ могли повернуться около тхъ досокъ, которыя служили имъ ложемъ, пища та же, хотя законъ говоритъ — хлбъ и вода (гл. LVII).— Поднявшись на вершину холма, Сильвіо и Марончелли еще разъ оглянулись вокругъ и сказали прости всему свту, они не надялись, чтобы эта преисподняя, принимавшая ихъ теперь, когда нибудь выпустила ихъ на свтъ. Когда они были переданы коммисаромъ смотрителю, ихъ развели по разныхъ подземнымъ камерамъ (гл. LVII). Всего тяжеле было Пеллико прощаться съ Марончелли, единственнымъ другомъ, находившимся теперь при немъ. Видя его нездоровымъ, Марончелли прощался съ нимъ навсегда, онъ смотрлъ на него, какъ на человка, которому не суждено выйдти отсюда.— Еще въ Венеціи Пеллико чувствовалъ себя не совсмъ хорошо, дорога совсмъ разстроила его, голова и все тло болли, онъ весь горлъ въ лихорадочномъ жару, а между тмъ его положили спать на голыя доски. Шиллеръ, тюремный сторожъ, видлъ, что съ нимъ сильнйшая лихорадка и что ему необходимо дать, по крайней мр, соломенный тюфякъ, но безъ предписанія доктора не смлъ этого сдлать, а доктора еще не было. Шиллеръ вышелъ, а Пеллико съ лихорадкой и ужасной болью въ груди протянулся на голыхъ доскахъ (гл. LIX).— Каждый день три раза — утромъ, вечеромъ и въ полночь осматривалъ вс камеры смотритель (по крайней мр, утромъ и вечеромъ) въ сопровожденіи Шиллера съ другимъ капраломъ и двухъ солдатъ. Когда они пришли въ первый разъ, Пеллико подъ вліяніемъ разстройства представилось, что его хотятъ убить, и онъ схватилъ длинную цпь, предназначенную для буйныхъ узниковъ, и ршилъ разбить ею черепъ первому, кто къ нему подойдетъ. Но добрякъ Шиллеръ, съ которымъ онъ сошелся въ первый же день, дружески протянулъ ему руку и успокоилъ его. Смотритель замтилъ, что съ нимъ жаръ, и заявилъ, что ему необходимъ тюфякъ, но отказался что нибудь сдлать самъ по себ. Приходилось ждать доктора, который бывалъ здсь утромъ по понедльникамъ, средамъ и пятницамъ (гл. LX). Въ четвергъ, утромъ, посл дурно проведенной ночи, усталый, съ болью во всхъ костяхъ, Сильвіо проснулся весь мокрый. Когда онъ заявилъ при утреннемъ посщеніи начальства (смотрителя не было), что ему немедленно нужно смнить рубашку, такъ какъ потъ остываетъ, Шиллеръ грубо отвтилъ, что нельзя, но сдлалъ ему знакъ глазами и рукой. Чрезъ нсколько минутъ онъ принесъ свою рубашку, которая доходила Пеллико до земли. Напрасно просилъ онъ принести его блье, захваченное на Шпильбергъ, оказалось, что носить свое блье не полагалось, а казенное смнялось по субботамъ.— Въ 11 часовъ ему былъ принесенъ въ 2 желзныхъ горшкахъ обдъ, состоявшій изъ супа и овощей, приправленныхъ соусомъ, одинъ запахъ котораго прогонялъ всякій аппетитъ, возбуждая отвращеніе. Пеллико пытался състь нсколько ложекъ супу, но это оказалось невозможнымъ. Шиллеръ его утшилъ — нужно привыкнуть къ этой пищ, иначе, какъ бывали примры, придется ограничиться однимъ хлбомъ и умереть отъ истощенія.— Въ пятницу прибылъ, наконецъ, докторъ Байеръ. Онъ.нашелъ у Пеллико лихорадку, веллъ дать тюфякъ и настаивалъ на перевод его изъ подземелья въ верхній этажъ. Но тамъ не было мста, и только по рапорту, отправленному къ графу Митровскому, губернатору Моравіи и Силезіи, предписаніе доктора было исполнено.— Во вновь отведенную камеру проникало немного свта, а изъ-за ршетки въ маленькое окошко онъ могъ видть — долину, надъ которой возвышалась крпость, часть города Брюнна, предмстье съ множествомъ садиковъ, кладбище, маленькое озеро della Certosa и покрытые лсомъ холмы, отдляющіе Шпильбергъ отъ знаменитыхъ полей Аустерлица. Посл подземелья этотъ видъ его очаровалъ. Онъ считалъ бы себя безконечно счастливымъ, если бы могъ раздлить это счастье съ Марончелли (гл. LXI).— Чрезъ 5 дней посл прибытія онъ былъ облеченъ въ казенное платье. Оно состояло изъ пары панталонъ грубаго сукна съ правой стороны сраго, а съ лвой капуцинскаго цвта, изъ жилета и куртки такого же рода, только цвта были расположены въ обратномъ порядк: коричневый направо, срый налво. Чулки изъ грубой шерсти, рубашка изъ мшочнаго холста съ колючками, такъ что это была въ полномъ смысл слова власяница, на ше галстухъ изъ одной матеріи съ рубашкой, башмаки изъ нечерненой кожи съ шнуровкою, на голов блая шапка. Этотъ костюмъ довершался цпями на ногахъ. Кузнецъ, задлывавшій ихъ, думая, что Сильвіо не понимаетъ по нмецки, сказалъ одному изъ сторожей, что чрезъ два мсяца смерть освободитъ его отъ этихъ цпей. Чрезъ нсколько минутъ онъ услыхалъ подъ землею удары молота, о наковальню — это заковывали Марончелли (гл. LXII).— Скоро онъ познакомился съ своимъ сосдомъ по тюрьм — графомъ Антоніо Оробони. Не смотря на часовыхъ, они ухитрились вести между собою бесды, разсказывали другъ другу свою жизнь, повряли другъ другу свои несчастія и взаимно утшались. Оробони, горячій католикъ, старался укрпить нердко колебавшуюся и оскудвавшую вру Пеллико. Онъ простилъ своимъ врагамъ и своимъ примромъ не мало повліялъ на успокоеніе взволнованнаго духа Пеллико (гл. LXII—LXIII). Здсь, въ тюрьм, онъ научился цнить людей не по наружности. Онъ уже ошибся съ самаго начала, предполагая встртить въ Шиллер суроваго человка, а онъ оказался добрйшимъ и симпатичнйшимъ старикомъ. Ходившій мести полы 2 раза въ недлю и но сившій воду и обдъ, Кунда однажды предложилъ ему благо хлба, но онъ отказался, увряя, что не голоденъ. Между тмъ докторъ, видя, что онъ не можетъ выносить обычной пищи, прописалъ ему больничный столъ, какъ называлось здсь ‘quarto di porzione’. Онъ состоялъ изъ супа, маленькаго кусочка жареной баранины, который легко было проглотить сразу и 3 кусочка благо хлба. Съ возстановленіемъ силъ у Пеллико увеличился и аппетитъ. Этого ‘quarto di porzione’ ему стало мало, хотлъ было онъ обратиться къ обычному столу, но буквально не могъ его выносить. Приходилось остаться на ‘quarto di porzione’. Такъ боле года онъ былъ знакомъ съ тмъ, что называется голодомъ. Многіе изъ его сотоварищей по тюрьм страдали отъ голода еще больше, такъ какъ были сильне его и привыкли къ боле обильной пищ. Они брали хлбъ у Шиллера и прочихъ тюремщиковъ. Неразъ цирюльникъ, приходившій по субботамъ, предлагалъ Сильвіо Пеллико хлба, узнавъ, что онъ голоденъ, но онъ упорно отказывался, потому что стоило взять разъ, и онъ сталъ бы носить постоянно, а это составляло бы для него разсчетъ. По той же причин онъ не бралъ варенаго мяса у Шиллера, не разъ предлагавшаго ему и клявшагося, что это осталось у него отъ обда, что онъ не знаетъ, куда его дть и все равно отдастъ же кому нибудь. Пеллико готовъ былъ жадно броситься на кусокъ, но тогда Шиллеръ сталъ бы длать то же самое каждый день. Только дважды не выдержалъ себя Пеллико — одинъ разъ онъ принесъ ему блюдо вишень, а другой — нсколько штукъ грушъ — видъ этихъ фруктовъ соблазнилъ его — онъ взялъ, и посл раскаялся, потому что Шиллеръ и потомъ продолжалъ угощать тмъ же (гл, LXIV). Съ первыхъ же дней было заведено, чтобы каждый изъ узниковъ гулялъ два раза въ недлю по часу, потомъ чрезъ день, и поздне, ежедневно, кром праздниковъ. На прогулк ихъ провожали двое часовыхъ съ ружьями. Между тмъ не напрасно говорили видвшіе Пеллико на прогулкахъ, что смерть уже видна у него на лиц. Его снова часто трепала лихорадка, вслдствіе скудости питанія, истощеніе шло быстро. Силы его на столько упали, что онъ съ трудомъ дотаскивалъ цпи до мста прогулки и тамъ же садился на траву и въ такомъ положеніи оставался, пока не истекалъ его часъ (гл. LXII). По совту Шиллера, онъ просилъ доктора, чтобы онъ предписалъ снять съ него оковы, мшающіе ему спать и потому подтачивающіе его жизнь. Но докторъ сказалъ, что лихорадка еще не приняла такихъ размровъ, чтобы исполнить его просьбу, и что необходимо привыкать къ оковамъ (гл. LXVII). Скоро Оробони лежалъ уже на кладбищ подъ окномъ Пеллико: такъ скоро онъ лишился новаго друга (гл. LXIX). Обыкновенно день проходилъ у Пеллико такъ: съ разсвтомъ онъ вставалъ и молился у окна. Оробони былъ уже также у окна, или не заставлялъ себя долго ждать. Затмъ слдовалъ утренній осмотръ, и если былъ день доктора, Шиллеръ спрашивалъ, не желаетъ-ли онъ съ нимъ поговорить. Когда вс камеры были осмотрны, Шиллеръ возвращался въ сопровожденіи Кунды, который мелъ камеру. Немного спустя приносили завтракъ, — онъ состоялъ изъ полгоршка красноватой жидкости и 3 очень тонкихъ ломтиковъ хлба. Пеллико съдалъ нсколько хлба, не дотрогиваясь до жидкости. Затмъ онъ могъ заниматься. Марончелли, Пеллико, да и вс прочіе узники изъ Италіи привезли съ собою много книгъ, такъ что изо всего могла составиться довольно порядочная библіотека. Кром того, они предполагали увеличивать ее вновь купленными. На просьбу къ императору — разршить имъ читать свои книги и пріобртать новыя — отвта не было, — въ ожиданіи его губернаторъ Богеміи позволилъ каждому изъ нихъ имть у себя по дв книги и мнять ихъ, сколько угодно. Около 7 часовъ являлся смотритель и, если требовался докторъ, въ сопровожденіи послдняго. Въ 11 часовъ обдъ. До, или посл него, — это зависло отъ караульныхъ,— была прогулка. Вечеромъ былъ новый визитъ смотрителя (гл. LXXI). Между тмъ слабое здоровье Пеллико не выдержало. До 11 января 1823 года онъ еще кой-какъ таскалъ ноги. Утромъ этого дня онъ всталъ съ довольно слабой головной болью, но чувствовалъ расположеніе къ обмороку. Колна дрожали, онъ едва могъ дышать. Едва проглотилъ онъ ложку супу, какъ упалъ въ обморокъ. Заглянувшій въ окно часовой увидлъ его лежащимъ на полу, а миску опрокинутой, подумалъ, что онъ умеръ и позвалъ Шиллера. Когда онъ пришелъ въ себя, докторъ, нашедшій его состояніе опаснымъ, веллъ снять съ него оковы, прописалъ какое-то крпительное лекарство, но его желудокъ ничего не принималъ. Головная боль страшно усилилась. Цлую недлю его положеніе все ухудшалось, онъ бредилъ день и ночь. Въ ожиданіи смерти онъ пріобщился (гл. LXXIII). Къ концу второй недли насталъ кризосъ, и Пеллико былъ спасенъ. Вмст съ этимъ, онъ былъ утшенъ поселеніемъ въ одной съ нимъ комнат Марончелли, видть котораго онъ такъ горячо желалъ и о чемъ не разъ безуспшно ходатайствовалъ. Такъ какъ вс политическіе преступники были боле или мене плохаго здоровья, то губернаторъ ходатайствовалъ въ Вн о позволеніи ему размстить ихъ по двое для взаимной помощи. Наконецъ, разршеніе пришло, и Марончелли былъ помщенъ съ Пеллико. Возможно-ли описать ихъ взаимную радость? (гл. LXXIV) Вмст съ этимъ Пеллико принесли листъ бумаги и чернилъ, чтобы онъ написалъ письмо домой. Въ немъ онъ просилъ всхъ своихъ родныхъ, начиная съ отца и кончая сестрами, помириться съ его судьбою, какъ онъ самъ помирился съ нею. Напрасны были его опасенія, что письмо не будетъ доставлено по адресу: это было единственное письмо, написанное имъ за столь продолжительное время къ родителямъ, а отъ нихъ онъ не получилъ ни одного, они вс застряли въ Вн. Просьбы о позволеніи имть чернила и бумагу для занятій и употреблять свои деньги на покупку книгъ оставались безъ послдствій. Губернаторъ однако продолжалъ имъ позволять читать свои книги. Онъ же заботился объ улучшеніи стола несчастныхъ узниковъ,— въ этихъ видахъ онъ веллъ готовить имъ кушанья не въ тюремной кухн, а въ кухн смотрителя. Это распоряженіе, къ сожалнію, недолго приводилось въ исполненіе, а между тмъ, оно замтно благотворно вліяло и на Пеллико и на Марончелли. Для Оробони было уже слишкомъ поздно (гл. LXXV): онъ прожилъ только зиму и весну, а лтомъ 1823 г. умеръ отъ водянки. Послдними его словами было: ‘прощаю отъ сердца моихъ враговъ’! (гл. LXXVI).

Пеллико съ Марончелли выработали, въ виду необходимости, удивительную способность — въ ум сочинять длинныя поэмы и исправлять ихъ до такой степени совершенства, какую они могли бы получить и на бумаг. Марончелли такъ написалъ и зналъ на память тысячи лирическихъ и эпическихъ стиховъ. Пеллико создалъ такимъ способомъ трагедію ‘Leonevo da Dertona’ и нкоторыя другія мелкія произведенія (гл. LXXV). Посл смерти Оробони Пеллико снова заболлъ, онъ уже думалъ скоро послдовать за сошедшимъ въ могилу другомъ и даже желалъ этого, одно только слишкомъ тяжелымъ казалось для него — это разстаться съ Марончелли. Болзнь то оставляло его, то снова возвращалась, Марончелли съ нжностью брата ухаживалъ за нимъ въ такихъ случаяхъ (гл. LXXVII). Назначенный къ нимъ, по просьб Пеллико, въ духовники Августинскій монахъ о. Баттиста, человкъ деликатный и просвщенный, посщалъ ихъ каждый мсяцъ. Онъ не мало утшалъ ихъ въ страданіяхъ своими бесдами посл исповди. Съ дозволенія губернатора, онъ носилъ имъ книги и отъ имени аббата заявилъ, что вся монастырская библіотека въ ихъ распоряженіи, ею они пользовались нсколько мсяцевъ (гл. LXXVIII). Въ начал 1824 г. смотритель перевелъ куда-то свою канцелярію изъ конца корридора, гд она раньше помщалась, а ея помщеніе было обращено въ камеры. Оказалось, что прибыли изъ Италіи новые политическіе узники: окончился третій политическій процессъ. Въ числ ихъ было много друзей, или знакомыхъ Сильвіо Пеллико и, между прочимъ, Ворзіери. Взволнованный этими встями, Пеллико чувствовалъ нужду въ о. Баттист, но ему запрещено было являться. Явились новыя распоряженія для водворенія боле строгой дисциплины. Мсто прогулки заключенныхъ было огорожено паллисадомъ, такъ что гулявшихъ не было никому видно, да и у самихъ гулявшихъ были загорожены прекрасные виды: они были теперь совершенно отрзаны отъ міра живыхъ. Этого мало. Раньше приходилось ходить дворомъ, здсь можно было видть проходившихъ. Для устраненія этого, прежнее мсто прогулокъ было замнено новымъ, очень небольшимъ, смежнымъ съ корридоромъ, расположеннымъ на западъ, какъ и камеры (гл. LXXIX). Увеличивающіяся строгости съ каждымъ днемъ длали жизнь монотонне и монотонне: такъ о 1824—1827 гг. Пеллико не находитъ, что и сказать. Было запрещено чтеніе книгъ, временно дозволенное губернаторомъ. ‘Тюрьма сдлалась для насъ’,— говоритъ Пеллико, — ‘истинной могилой, но намъ не давали даже ея спокойствія’. Каждый мсяцъ, въ неопредленный день, являлся директоръ полиціи въ сопровожденіи лейтенанта и стражи и производилъ строгій осмотръ: узниковъ раздвали, осматривали вс швы платья, даже распаривали тюфяки. Новые порядки были такъ тяжелы, что какъ ни были печальны прошлые годы тюремнаго заключенія, Сильвіо Пеллико вспоминалъ о нихъ съ сожалніемъ. Библія, Гомеръ, Данте, Байронъ, Петрарка, Шекспиръ, Шиллеръ. Вальтеръ-Скотъ, Гете и другіе друзья его были отняты у него, даже не оставили Бурдалу, Паскаля, ому Кемпійскаго и т. п. Нсколько книгъ религіознаго характера было прислано въ вид подарка отъ императора. За то совершенно были исключены вс книги по литератур. Присланныя книги были доставлены въ 1825 году назначеннымъ изъ Вны конфессіоналомъ о. Стефаномъ Павловичемъ, впослдствіи епископомъ Катаррскимъ. Ему узники были обязаны допущеніемъ въ церковь къ слушанію мессы, въ чемъ имъ такъ долго отказывали. Служившій ее капуцинъ всегда оканчивалъ эктеніей объ освобожденіи узниковъ (гл. LXXX). Между тмъ новыя огорченія постигли нашего страдальца: старикъ Шиллеръ, къ которому онъ былъ такъ привязанъ, заболлъ и умеръ (гл. LXXXI), а изъ случайно полученнаго No ‘Аугсбургской Газеты’ онъ узналъ, что его младшая сестра Марія (его Маріетта) поступила въ Турин въ монастырь ‘della Visitazione’. Это извстіе поразило и тронуло его. Чмъ больше онъ думалъ, тмъ больше казалось ему невозможнымъ, чтобы, безъ его тюремнаго заключенія, она покинула родную кровлю. Итакъ, мало того, что его бда сократила дни жизни родителей, она же заперла въ своего рода тюрьму и эту двушку! Это повергло его въ глубокую печаль. Марончелли также былъ тронутъ этимъ и чрезъ нсколько дней составилъ поэтическій плачъ о сестр узника. Вышла маленькая поэма, проникнутая меланхоліей (гл. LXXXII). Она не была напечатана, написана была стекломъ на стн, потомъ стерта самимъ авторомъ, чтобы не возбудить разслдованій тюремнаго смотрителя, какъ попало къ нимъ въ руки стекло и впослдствіи забыта самимъ Марончелли {Latour, Mes prisons. Not. d. Maroncelli, p. p. 199—200.}. Но эта контрабанда полученная новость ихъ семейной жизни была единственной. Одно время его стали извщать о томъ, что его родители живы. Когда онъ потребовалъ боле подробныхъ свденій объ нихъ и о другихъ членахъ семейства, и просилъ показать письмо, ему отвтили отказомъ, и, видя его недовольство такими лаконичными извстіями, перестали сообщать и ихъ. Извстіе о поступленіи въ монастырь Маріетты волновало его и потому, что онъ предполагалъ даже, что не было въ живыхъ уже никого изъ семьи, и что она съ горя удалилась въ монастырь (гл. LXXXIII).

Прізжавшіе изъ Вны ревизоры сдлали кой какія улучшенія,— такъ, первый ревизоръ, баронъ Мюнхъ, бывшій въ 1825 г., распорядился, чтобы по вечерамъ въ корридор снаружи у двернаго окошка на нсколько часовъ зажигали лампы: теперь хоть можно было видть стны тюрьмы и ходить, не рискуя разбить голову. Вторымъ ревизоромъ былъ баронъ Фогель. Въ виду слабости здоровья Пеллико, онъ приказалъ давать ему кофе, что признавалъ нужнымъ и докторъ, но не ршался прописать ему, такъ какъ считалъ его предметомъ роскоши. Третій ревизоръ изъ придворныхъ ничего не сдлалъ для облегченія положенія узниковъ, (гл. LXXXIV).

Между тмъ прошло лтъ съ ареста, а освобожденія, вопреки упомянутому выше общанію полицейскаго коммиссара, не послдовало. Пеллико ршилъ ждать,— онъ думалъ, что нужно считать время со дня произнесенія приговора, въ такомъ случа время освобожденія падало на 1829 г. Но прошелъ и этотъ годъ, а ожиданіе не исполнилось (гл. LXXXVI, LXXXIX).— Около этого времени по ту сторону Альпъ разнесся слухъ объ его смерти. По свидтельству Шарля Дидье {Revue de deux Mondes, 1842, t. 31, p. p. 923—924.}, бывшаго въ то время въ Италіи, ложная тревога во всхъ сердцахъ произвела печальное волненіе. На улицахъ знакомые встрчали другъ друга вопросами — ‘вы знаете?’ — ‘Что?’ — ‘Онъ умеръ!’ Не спрашивая имени, всякій понималъ, о комъ шла рчь. Успхъ оды на его смерть, приписываемой перу Баррони, можно сравнить разв только съ успхомъ оды Манцони на смерть Наполеона: въ рукописи она прошла отъ одного конца полуострова до другаго. Ея успхъ былъ боле, чмъ литературный, это былъ національный протестъ, симпатіи общества выразились въ любви къ мученику идеи съ трогательнымъ единодушіемъ. Глаза всхъ наполнялись слезами, когда поэтъ, посл изображенія его страданій въ carcere duro, воскликнулъ въ заключеніе:

Ancor S’aspetta ileanto

Che piacque а Italia tanto…

E Silvio non &egrave, pial..

(Еще ждутъ псни, которая такъ нравилась Италіи… И Сильвіо нтъ боле)!

Около этого времени у Марончелли образовалась опухоль на лвомъ колн, дло дошло до ампутаціи (гл. LXXXVI—LXXXVIII). Но этимъ несчастія для него не кончились: едва онъ оправился отъ операціи, какъ съ нимъ началась подагра, сначала въ суставахъ пальцевъ, а потомъ и всего мучила нсколько мсяцевъ. Затмъ съ нимъ начался скорбутъ. Губернаторъ, опасаясь эпидеміи, бывшей уже въ прошлые годы, присоединился къ требованію врача, признавшаго самымъ дйствительнымъ лекарствомъ для Маранчелли — свжій воздухъ. Вмст съ нимъ таже привиллегія была предоставлена Пеллико, какъ компаньону его по камер и страдавшему дискразіей. Теперь они гуляли все время, пока только была свободны караульные. Подъ вліяніемъ свжаго воздуха мало по малу прошли скорбутовыя пятна у Маранчелли, да и Сильвіо чувствовалъ себя много лучше, (гл. ХС).

III.
Посл тюремъ.

Jo non ho mai rifuggito dalla luce.
Briano, Silvio Pellico, p. p. 64).

Прошло 10 лтъ съ ареста Пеллико, 8 ¹/₂-carcere duro. Было воскресенье, первое августа. Посл мессы едва Пеллико съ Маропчелли сли за обдъ, какъ ихъ вызвалъ помощникъ тюремнаго смотрителя въ пріемную комнату. Здсь директоръ полиціи объявилъ имъ, высочайшее помилованіе, вмст съ ними тоже было объявлено и Андреа Тонелли изъ Брешіи. Вечеромъ они были перевезены въ полицію, тамъ переодлись и съ коммиссаромъ были отправлены чрезъ Вну на родину. Пеллико всю дорогу мучила страшная лихорадка, такъ что когда они прибыли въ Вну, онъ не могъ хать дальше и пролежалъ бъ полиціи 8 дней. А ему хотлось поскоре ухать на родину… Въ это время дошла новость о ‘3 дняхъ въ Париж’. Императоръ подписалъ указъ объ ихъ освобожденіи въ день начала этой революціи. Пеллико былъ увренъ, что въ это критическое время для всей Европы боялись народнаго движенія и въ Италіи, и что возвращеніе ихъ не на руку австрійскому правительству, поэтому онъ боялся, какъ бы ихъ не задержали гд нибудь вдали отъ Италіи. Въ виду этого онъ торопился покинуть Вну (гл. XCI—XCII) Въ Брукк Пеллико принужденъ былъ, вслдствіе сильныхъ приступовъ астмы, остановиться на два дня. Въ Каринтіи въ деревн фельдкирхенъ, недалеко отъ Клагенфурта, они были остановлены до дальнйшихъ распоряженій, цлыхъ 5 дней пришлось ждать курьера изъ Вны съ приказаніемъ коммиссару представить освобожденный по назначенію.— Съ чувствомъ скорби вступилъ Пеллико въ предлы Италіи:— съ одной стороны приближался часъ, въ который онъ долженъ былъ узнать истину о своемъ семейств, съ другой самая страна была бдне, запущенне, опустошенне сравнительно съ прелестною холмистою мстностью Германіи (гл. XCIII). Дорогія мста будили старыя воспоминанія: сколько изъ его знакомыхъ исчезло съ лица земли, — кто умеръ, кто изгнанъ, кто въ тюрьм! Особенно много печальныхъ воспоминаній вызвала Мантуя. Скорбь увеличивало то обстоятельство, что здсь приходилось ему разстаться съ своимъ другомъ Марончелли. Въ эту послднюю ночь онъ былъ также безпокоенъ, какъ наканун ареста. Наконецъ, онъ простился съ нимъ и въ ту же ночь отправился въ Брешію, гд съ нимъ разстался второй его компаніонъ Тонелли. Чрезъ два дня, 1 сентября онъ прибылъ съ коммиссаромъ въ Миланъ и остановился въ ‘Bella Venezia’. Въ город узнали о его прибытіи и подъ окнами гостинницы къ вечеру собралось много народу, чтобы поглядть на него, кто то привтствовалъ его (гл. XCIII—XCV).

Изъ Милана онъ отправился въ Навару, гд изъ письма отца узналъ о смерти (9 мсяцевъ тому назадъ) своей Маріетты, поступившей въ della Visitazione. Наконецъ, 16 сентября получилъ разршеніе выхать изъ Навары, и съ этого дня — свободу отъ полицейскаго конвоя. Переночевавъ въ Верчолли, 16 сентября вечеромъ онъ былъ въ объятіяхъ своей семьи, не было только сестры Джузеппины, но, узнавъ объ его прибытіи, она немедленно возвратилась домой изъ Кіери (гл. ХСІХ) Теперь Сильвіо считалъ себя счастливйшимъ изъ смертныхъ, боле всхъ достойнымъ зависти. Первая ночь въ родномъ дом была полна противоположныхъ чувствъ — и пріятныхъ и скорбныхъ, до утра онъ не могъ сомкнуть глазъ. Противъ воли, его мысль обращалась къ годамъ тюремнаго заключенія, къ боле раннему времени, къ друзьямъ, одни изъ которыхъ остались въ оковахъ, другихъ не было близко, третьи умерли, предъ нимъ вставали погибшія иллюзіи: все, что передумалъ онъ въ несчастій и вмст настоящее счастье въ родной семь. Только къ утру онъ немного соснулъ. (Cop. aggiunt. alle m. p. r.’, 1) — Такъ снова началась счастливая, тихая жизнь для, истомленнаго долголтними тюремными страданіями, поэта. По возвращеніи на родину австрійская полиція сдлала ему оффиціальное предписаніе — не показываться въ людныхъ мстахъ. Ему не трудно было исполнить это предписаніе, ему нужно было привести въ порядокъ свои произведенія, окончить начатое и творить новое, для всего этого требовалось сосредоточеніе и уединеніе: полиція въ своемъ распоряженіи невольно совпадала съ его желаніемъ.

Еще прежде чмъ покинуть надолго Италію, Сильвіо, какъ предъ смертью распорядился своими рукописями. Онъ передалъ своему слдователю 4 первыхъ псни поэмы въ проз ‘Coll de Rienzi’. Не былъ-ли этотъ даръ въ вид неоконченнаго произведенія благороднымъ нмымъ упрекомъ суду, который не далъ такому блестящему таланту созрть подъ вчно голубымъ небомъ Италіи?— Онъ просилъ также судебную коммиссію переслать его семейству написанныя въ Венеціи ‘sotto і piombi’ въ то время, когда онъ чувствовалъ себя, по его собственнымъ словамъ, ‘исключеннымъ изъ числа живыхъ’ {Предисловіе къ ‘Est. d. Eng.’ посвящ. брату. Fhagedie p. 87.} дв трагедіи,— Ester d’Engaddi’ и ‘Iginia d’Asti’, какъ завщаніе своего поэтическаго генія, которому, быть можетъ, суждено было погибнуть подъ холоднымъ небомъ Моравіи. Ему дали общаніе, но медлили его исполненіемъ. Когда онъ спросилъ о причин этой медлительности, ему отвтили, что въ этихъ трагедіяхъ нтъ ничего противоцензурнаго, но… очень можетъ быть, родители отпечатаютъ ихъ, а неподходяще, чтобы Италія апплодировала человку. наказанному императорскимъ правосудіемъ. Хотли, чтобы Сильвіо Пеллико погибъ весь, вс его труды и даже имя.

Получивъ свободу, Сильвіо прежде всего въ томъ же году издалъ эти дв трагедіи и 4 первыхъ Cantiche. Остановимся нсколько на этихъ произведеніяхъ Пеллико.

Въ 1831 же году ‘Ester d’Engaddi’ на Туринской сцен имла огромный успхъ, но была тотчасъ же запрещена цензурой, хотя въ ней и не было ни слова о политик. Въ ней Сильвіо Пеллико переноситъ читателя въ отдаленную эпоху и въ дикую мстность: дйствіе происходитъ во второмъ вк христіанской эры, лтъ чрезъ 50 посл разрушенія Іеру валима, когда среди разбитыхъ, подавленныхъ мощною рукою Рима, Іудеевъ находились еще патріоты, ршавшіеся на безумную затю съ оружіемъ въ рукахъ бороться противъ неизмримо сильнйшаго завоевателя. Сюжетъ заимствованъ изъ жизни одного еврейскаго общества въ дикой, отовсюду запертой горами долин Энгадди (Ios., Bell. III, 4 въ 7 ¹/₂ миляхъ на юговостокъ отъ Іерусалима), подъ предводительствомъ нкоего Азаріи, храбро защищавшагося противъ Римлянъ и имвшаго успхъ въ отдльныхъ стычкахъ съ врагами. Трагедія розыгрывается въ семь этого Азаріи: Эстеръ, добродтельная и любящая жена послдняго подвергается преслдованію со стороны первосвященника этого маленькаго еврейскаго государства въ долин Энгадди, Жефте. Чтобы склонить ее къ удовлетворенію его преступной любви, которая внушаетъ ей отвращеніе, онъ ршаетъ воспользоваться извстнымъ ему одному обстоятельствомъ: Эстерь носитъ пищу своимъ родителямъ — христіанамъ, осужденнымъ единоплеменникамъ за измну отечественной религіи на смерть, но успвшимъ спастись и поселившимся въ пещерахъ, не особенно далеко отъ лагеря евреевъ въ Энгадди. Онъ внушаетъ мужу ее подозрніе, что Эстерь состоитъ въ любовной связи съ однимъ изъ враговъ — римлянъ. И здсь конфликтъ вытекаетъ изъ любви, какъ въ ‘Francesca da Rimini’, но мотивы различны — здсь отвергнутая дьявольская любовь, а не какъ у Паоло, вначал тайно питаемая и чистая и только потомъ, по обстоятельствамъ, сдлавшаяся невозможной. Здсь злой трагическій мотивъ: обманувшійся въ своихъ надеждахъ, разжигаемый страстью, первосвященникъ, интригантъ, подобный Яго, задумываетъ погубить свою любимую Эстерь и строитъ хитрый, но врный планъ. Можно только изумляться, что ‘Ester d’Engaddi’ и совершенно противоположная ей по мотивировк, окраск и обработк ‘Francesca da Rimini’ — произведенія одного и того-же автора, разв первая написана въ одинъ изъ тхъ моментовъ, когда авторъ впадалъ въ сомнніе, отчаивался въ торжеств истины и добра надъ зломъ? Но здсь-ли объясненіе этого страннаго на первый взглядъ различія?

Дйствіе I, 1—2. Старикъ Элеазаръ, отецъ Эстери, боязливо спускается со скалъ. Онъ бдный изгнанникъ, не сметъ повидаться съ своей дочерью:

Ne adabbaracciar la mia figlia, pur oso

Fino alla tenda sua spingere il piede!

(Я не смю направить свои шаги къ ея палатк, чтобы обнять свою дочь)!

Со слезами онъ слушаетъ по утрамъ ея гимны, онъ доволенъ, когда слышитъ ея разговоръ, или видитъ ее. Поговорить съ нею, возжечь въ ея душ лучъ истины, открытой въ христіанств — вотъ изъ-за чего подвергаетъ онъ себя явной опасности. Онъ подходитъ къ палатк дочери и слышитъ ея пніе съ аккомпаниментомъ арфы. Изъ псни онъ узнаетъ, что мужа нтъ дома, въ нершимости онъ подходитъ ближе. Эстерь, увидвши издали старика, оставляетъ арфу и приглашаетъ его воспользоваться гостепріимствомъ отсутствующаго Азаріи. Она не узнаетъ его, но онъ не осмливается войти въ палатку и проситъ ее подойти къ нему, наконецъ, она узнаетъ отца, котораго считала уже давно умершимъ. Онъ ей сообщаетъ, что скрывается съ больною матерью въ пещер Давида. Эстерь вослицаетъ:

О compiuta

Celeste grazia! Anco la madr &egrave, invita!

Ma sola, egra! А lei tosto… oh nonsperato

Prodigio mai! Euordi me son. Dell, lascia

Che questo amato capo Ester di baci

Copra! Che in lunghi amplessi io de`tantanni

Ch’orfana piansi mi ristori. Estinto

Diceanti, si…

(О, небесное милосердіе! Мать еще жива! Но она одна, больна! Къ ней тотчасъ… О неожиданное чудо! Я вн себя. О, дай Эстери покрыть поцлуями эту дорогую голову! Дай въ продолжительныхъ объятіяхъ отдохнуть той, которая столько лтъ оплакивала свое сиротство. Говорили, что ты умеръ…) Утро уже начинается, они боятся, чтобы ихъ кто нибудь не увидлъ, прячутся за скалу. Азаріи нтъ дома, всмъ управляетъ заклятый врагъ Элеазара, Жефте. Эстерь не знаетъ вры отца, но убждена, что она его вра. Она убждена, что они снова будутъ жить вмст и предлагаетъ ему modus vivendi,— пусть онъ почитаетъ своего Бога, но только въ сердц, тайно. Элеазаръ не можетъ согласиться на это,— нтъ, никогда! но изъ-за чего онъ не можетъ поступиться своими убжденіями:

Il vero,

Lassa! te ignoto, e ti compiang. Uom puote

Ignorarlo, nasconderlo non puote,

Quando а lui splende. Teco viver chiedo,

Amata figlia, ed ombra niuna а Sefte

Recar, n&egrave, ad al tri ambiziosi, о forti.

Sol di virtu pacifiche contesa

Vuol il fed el con chi all’errore &egrave, Servo:

Vincer le offese col perdono: l’odio

Coll’amore: i martir colla costauza:

Nnlbaltro ci vuol…… masimularnon mai!

(Несчастная! истина теб неизвстна, мн жалъ тебя. Человкъ можетъ не знать ея, но когда она возсіяетъ ему, не можетъ скрывать ее. Я желалъ бы жить съ тобою, моя милая, и не вступать ни въ какія отношенія ни съ Жефте, ни съ другими честолюбивыми, или храбрыми людьми. Врующій желаетъ одного состязанія съ рабомъ заблужденія — въ мирной добродтели: побждать оскорбленіе прощеніеімъ, ненависть любовью, мужественно страдать, больше ему ничего не нужно…. но притворяться — никогда!)

Онъ прощается съ нею до свиданія по солнечномъ закат, она общаетъ носить ему и матери пищу.— На обратномъ пути она сталкивается съ Жефте, онъ сообщаетъ ей радостную для нея всть о скоромъ возвращеніи Азаріи съ побды надъ врагами. Первосвященникъ выражаетъ сомнніе въ искренности ея радости: такая любящая жена и разговариваетъ въ глубокое утро съ человкомъ, который скрывается. На ея отвтъ, что это былъ старикъ-нищій, онъ возражаетъ, что этому никто не повритъ. На этомъ факт онъ хочетъ добиться отъ нея удовлетворенія страсти. Если это былъ не любовникъ, пусть она позоветъ его.

Онъ чувствуетъ подъ собой силу, она въ его рукахъ:

In me tua fama or sta. Guai s’-io

Del violento tuo oonsorte in seno

Gelosa serpe vibro!

(Твое имя отнын въ моихъ рукахъ: горе теб, если я разбужу въ груди твоего могучаго супруга змю ревности!)

Она не вритъ, чтобы онъ ршился на такой шагъ. Онъ отвчаетъ ей указаніемъ на то, что, при такомъ легкомысленномъ отношеніи къ своему доброму имени, она не иметъ права приходить въ ужасъ, когда онъ начинаетъ говорить съ ней о любви. Онъ не хочетъ вредить ей, онъ требуетъ только благодарности, и драпируется въ невинную тогу чистой, святой дружбы:

Austera vanti

Virt, sia pur, madi virt nemico

Sonse sonio? Ch’altro tichiesi io mai

Suorch&egrave, gentile, pura, amista santa,

Quai le pi а Dio devote aime in soave

Nodo innocente avvincer puo?

(Ты хвалишься строгою добродтелью,— будь честной, но разв я врагъ добродтели? Что я теб предлагаю, какъ не чистую, прекрасную, святую дружбу, которая связуетъ наиболе преданныя Богу души въ невинномъ пріятномъ союз?)

За заботами и обязанностями супруги и матери у нея не остается мста для другихъ чувствъ къ нему, кром чувства почтенія къ служителю алтаря, которое у нея всегда было. Тогда Жефте сбрасываетъ съ себя личину дружбы:

Pria elf Asaria t’amasse, іо gi tiamava…

Pi d’ Azaria non son l’amico io l’odio,

Io penso ai di clic tratto avresti al fianco

Di pi degno amator, di talcui gloria

Non Гітрегаг, sol l’obbedirti fora,

L`odorarti quai servo.

(Я любилъ тебя прежде, чмъ Азарія полюбилъ тебя… Я боле не другъ Азаріи, я его ненавижу. Я думаю о дн, въ который ты будешь около боле достойнаго твоей любви, слава котораго будетъ не въ повелніи, а лишь въ повиновеніи теб, въ обожаніи тебя).

Эстерь хочетъ положить конецъ этому объясненію. Она заявляетъ, что любитъ своего мужа, что она совсмъ не несчастна за Азаріей, какъ предполагаетъ Жефте. Но послдній не теряетъ надежды на будущее счастье:

Un di tua destra

Esser Libena puote,….e, oh! non ingrata

Sossi tu all’ainor mio! guel di felice

Non pruderia da incente guerre.

(Твоя рука можетъ сдлаться свободной… и… о, ты не отвергнешь моей любви! Какой счастливый денъ зависитъ отъ измнчивой войны!)

Эстерь приходитъ въ ужасъ: — ой сіеіо! (о небо!)

Жуфте продолжаетъ:

Il pi Santo de^, rgi arse, e il marito

Di Betsabea pri.

(Самый святой изъ царей воспылалъ страстью, и мужъ Вирсавіи погибъ).

Тогда Эстерь открываетъ см ою ненависть, свое презрніе къ нему:

Si, Sefte, e`guardi miei tu se il pi vile,

Il pi esecrando infra i mortali: io t’odio

Non tua, piu Vodierei, se tua foss`io.

Fida allo sposo, non virtu, ma amore,

Immenso amor mi tien.

(Да, Жуфте, въ моихъ глазахъ ты величайшій изъ негодяевъ, самый ужасный изъ смертныхъ: я ненавижу тебя, не будучи твоею, еще боле ненавидла бы, еслибы была твоею, въ врности супругу меня удерживаетъ не добродтель, а горячая любовь).

Онъ, преступный, думалъ склонить ее къ преступленію!

Ahi, scelerato!

Si reo delitto meditavi? e cieco

A te Azaria tanto s’affida? Io voglio

D’inganno, io trarlo!

(А, преступный! ты задумалъ также гнусное злодяніе и Азарія, какъ слпой, довряется теб? Я выведу его изъ обмана, я раскрою ему глаза!)

Но гд неопытной Эстери было выдать такого опытнаго интригана. Онъ слышалъ ея разговоръ съ отцомъ и на немъ-то и опирается, вмсто того, чтобы самому бояться, онъ пугаетъ ее:

…………. Trema! inconcussa

Е la fania, trema. E а vintuzzarti

Il folle orgaglio, arma io non ho possente?

Colui. che teco dienzi его а nascoso

Colloquio credi che а me ignoto ei sia?

(Дрожи! Moe имя выше клеветы, дрожи! Разв у меня нтъ сильнаго средства, чтобы сломать твою гордость? Разв, ты думаешь, мн неизвстенъ твой недавній разговоръ съ тмъ, который скрылся?

Lassa! che feci?… (О, я несчастная! Что я сдлала?

Онъ продолжаетъ:

….. Il padre tuo

Posa l so qu`monti, in vomito autro:

Spessu furtivo ei scende: io gia immolato

Lo avria, se un empio, quai m’estimi, io fossi.

Se perte no, per l`esul vecchio or trema!

(Твой отецъ скрывается въ этихъ горахъ въ глухой пещер, часто тайкомъ онъ спускается сюда, я давно уже убилъ бы его, если бы былъ такимъ негодяемъ, какимъ ты меня считаешь. Дрожи, если не за себя, то за старика-изгнанника!)

Эстерь уже умоляетъ:

Deh, per piet! (о, пожалй!)

Она готова просить у него извиненія за оскорбленіе, которое раньше нанесла ему. Онъ двусмысленно отвчаетъ:

Ate s’aspetta il riparar!…

(Отъ тебя жду исправленія…)

Между тмъ раздается побдная музыка. Это возвратился съ ноля битвы Азарія, его встрчаетъ весь народъ во глав съ первосвященникомъ, который теперь является во всемъ своемъ недоступномъ величіи, съ сознаніемъ своего высокаго значенія.— Этимъ оканчивается первый актъ трагедіи. Мы вполн присоединяемся къ мннію Клейна {Klein, VII, р. 495.}, что ни одинъ въ мір трагикъ не могъ дать перваго акта въ этой трагедіи ясне, короче, сообразне съ предметомъ и очаровательнй.

Дйствіе II, 1—3. Азарія у себя въ палатк съ женой и малолтнимъ сыномъ. Онъ говоритъ ей о предстоящихъ новыхъ битвахъ съ врагами. Она проситъ его взять ее съ собою на войну и переходитъ къ воспоминаніямъ объ отц. Азарія, считая его спящимъ въ гробу, высказываетъ о немъ рзкое сужденіе, выставляя Жефте свидтелемъ его нечестія. Онъ нжно прощается съ женою и сыномъ и спшитъ въ скинію, гд его ждетъ первосвященникъ.— Эстерь остается одна, тяжелыя мысли овладваютъ ею всецло: одно имя отца приводитъ Азарію въ гнвъ, но ненависть къ нему поддерживаетъ Жефте: гд зло, тамъ и Жефте. А отецъ? Извстить его, что его убжище извстно этому извергу, или пожертвовать своей честью для его спасенія?— вотъ трагическая дилемма. Эстерь принимаетъ безповоротное ршеніе — спасти отца и жить и умереть врною женою.— Въ слдующей сцен она открываетъ это ршеніе Жефте. Онъ пришелъ узнать ея окончательное ршеніе. На его вопросъ:

Meglio

All’util tuo pensasti?

(Подумала-ли ты серьезне о своей польз?).

Она отвчаетъ.

…..Utile un veggio La virt!

(Полезнымъ я признаю одно….. добродтель!).

Онъ предлагаетъ ей выборъ между различными видами добродтели — между упорствомъ и благоразуміемъ.

Она называетъ послднее позоромъ. Онъ предлагаетъ ей вступить съ нимъ въ бракъ, настоящее положеніе ея онъ считаетъ слишкомъ низкимъ и ничтожнымъ при ея красот, онъ хочетъ поставить ее выше всхъ женщинъ въ Энгадди, окружить всевозможнымъ блескомъ и богатствомъ, сдлать ее новой Девворрой, дать ей повелвать всмъ народомъ въ пустын

е io guerra е iu pace

Assoluta, adorata, unica imperil

(Обожаемая, неограниченно повелвай одна и въ войну и въ мирное время!)

Она отвчаетъ ему выраженіемъ полнаго презрнія ко всему тому, что онъ такъ высоко ставитъ, во всхъ этихъ общаніяхъ она видитъ одну цль — соблазнить ее къ удовлетворенію его безстыдной страсти. Къ Азарі она питаетъ безграничную любовь и вполн довольна своей судьбой. Жефте видитъ въ ея рчи обманъ, но у него въ рукахъ сильная пружина, онъ напоминаетъ ей, что въ его рукахъ жизнь ея старика-отца. Онъ согласенъ пощадить ему жизнь, сдлать даже больше для него, если…. если

ingrata Ester non sia!…. (Эстерь не останется неблагодарной….)

Онъ хочетъ взять ее за руку, но она боле не въ силахъ удержаться:

Lasciami,— восклицаетъ она.

Orror soverchio

Ora ai m’ispiri!

(Оставь меня! Ты возбуждаешь теперь во мн ужасъ)

Жефте…. N&egrave, sperar!….. (ненадяться….)

Эстерь въ полномъ негодованіи оскорбленной чести отвчаетъ:

Giammai!

No, appi&egrave, del vizio infame, in Supplice alto

Non pu piegarsi Finnocenza! Indarno

М’impongo di placarti: &egrave, in me una forza.

Di me maggior die d’avvilirmi vieta.

E chi sei tu, perch’io t preghi? Ai giusti

Resta un Vendicator, tua sola vista

Credere in lui quasi mi toglie: vanne:

In lui creder vogl’i: null’altra aita

Vo’che la Sua

(Никогда! нтъ, невинная не можетъ унижаться предъ позорнымъ негодяемъ! Напрасно я стараюсь смягчить тебя: во мн есть могучая сила, которая не допускаетъ меня до униженія. И кто ты, чтобы мн умолять тебя? Есть Мститель за праведныхъ: только ты какъ бы отнимаешь у меня вру въ него, иди, въ него я хочу врить, не хочу ни чьей помощи, кром Его)!

Жефте въ ярости: ‘Grimmai’ dicesti

Эстерь:— U dissi.

Ж.: E l’odio tuo….

Эстерь.— Poco! lo spregiiol’ somrno!

(Ж.— ‘Никогда’ — ты сказала.— Э.— Да, я сказала.— Ж.— И ты ненавидишь меня… Э.— Этого мало! Я въ высшей степени презираю тебя)!

II. 4—6. Жефте ясно видитъ, что на любовь разсчитывать нечего, теперь разбились вс его надежды, она могла даже повредить ему, и онъ ршается жестоко отомстить ей: долженъ погибнуть не только ея отецъ, но и ея честь и честь всего ея семейства.— Въ комнату входитъ Азарія и Жефте. Послдній сообщаетъ ему, что видлъ его жену рано утромъ съ какимъ то незнакомцемъ, который скрылся. Онъ ршаетъ, для наблюденій за женою, остаться дома и слдовать совтамъ своего лучшаго друга.— Прежде чмъ идти въ скинію, Азарія направляется къ жен. Ея видъ заставляетъ его колебаться въ подозрніи:

Tanta bellezza,

Tanto candor!

(Такая красота, такая чистота!)

Нтъ, она не можетъ ему измнить. Ester tu nfami?— спрашиваетъ онъ.

(Эстерь ты меня любишь)?

На ея отвтъoh, il sai! (о, ты, это знаешь!)

Онъ замчаетъ — No, tu non menti! (нтъ ты не лги!) и самъ замчаетъ, что оскорбилъ ее этимъ вопросомъ.

T’offesi?

Deh, dimmi il ver: t’offesi io mai?

Эстерь.— М’offendi,

Quando mel chiedi

Азарія.— Ah, in quegli sguardi brilla

L’ingenuo core! oh me infelice!

(Аз.— Я тебя оскорбилъ? скажи мн правду, я тебя оскорбилъ?— Эст.— Ты оскорбляешь меня вопросомъ.— Аз.— О, въ этихъ глазахъ отражается невинное сердце! о, я несчастный!)

Дйствіе III, 1—7. Эстерь приходитъ въ назначенное мсто на свиданіе съ отцомъ по закат солнца: Азарія,— думаетъ она,— теперь въ храм. Она передаетъ отцу о безуспшности ходатайства за него предъ мужемъ, но главнымъ образомъ предупреждаетъ о томъ, что его пребываніе въ пещер извстно Жефте. Онъ не надется скрыться отъ послдняго. Эстерь открываетъ ему позорное предложеніе Жефте. Въ негодованіи онъ отвергаетъ это средство спасенія, онъ убждаетъ ее быть твердою въ предстоящемъ испытаніи, и удаляется.— Эстерь плачетъ, размышляя о своемъ критическомъ положеніи.— Въ это самое время подходитъ Азарія съ первосвященникомъ и, бросаясь съ мечомъ въ рук по слдамъ мнимаго соперника, восклицаетъ:

Oh infame pianto! Il giorno

Del mio ritorno а scellerati &egrave, lotto!

Di pien lutto fia giorno!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Perfida! e tu pare

Trattenermi *) osi! Qui diceansi — addio

I mesti amanti: ultimo addio, tel giuro.

O S’altro udir non vuoi, qui strascinoto

Appo la fida sua, qui satto a colpi

Del mio aceiar replicati il caro petto

Ti mandera l’ultime voci!

*) Эстерь съ Жефтье удерживаютъ Азарію.

(О, позорныя слезы! День моего возвращенія для преступныхъ — день скорби! Пусть онъ будетъ днемъ величайшей скорби!.. Измнница! И ты смешь удерживать меня! Печальные любовники сказали ‘прости’,— клянусь, это было послднимъ ‘прости’! Если другой, идущій за своей врной женой, не пожелаетъ слушать, то, подъ ударами моего меча, къ теб обратится съ послдними словами дорогая грудь)!

Азарія уходитъ. Эстерь остается наедин съ Жефте и укоряетъ его за клевету! Онъ уже начинаетъ бояться, что Азарія найдетъ ея отца и ея невинность будетъ доказана. Но Азарія скоро возвращается въ ужасномъ гнв.— Онъ грозитъ местью и удивляется тому безстрашію, съ которымъ Эстерь глядитъ ему въ глаза. Она требуетъ отъ него клятвы, что онъ ничего не сдлаетъ, кто-бы ни былъ тотъ смертный, чье имя она назоветъ: онъ извстенъ Жефте. Послдній указываетъ на это, какъ на клевету. Между тмъ собирается народъ и Эстерь публично заявляетъ о позорной страсти первосвященника. Народъ приходитъ въ ярость, хочетъ побить ее камнями. Первосвященникъ предлагаетъ подвергнуть ее испытанію по Моисееву законодательству, какъ подозрваемую въ прелюбодянію. Эстерь приходитъ въ ужасъ:

Misera me! Azaria, cosi rammenti

Ester tua? la sua f&egrave,, I’ossequioso,

Tenero, immenso amore? E creder puoi

Ch’а un tratto scellerata io mifacessi?

Sefte tel dice: ah il cornu, non tel dice!

(Пожалй меня! Азарія, такъ ты помнишь свою Эстерь? Ея врность, ея почтительную, нжную, горячую любовь? И ты можешь врить, что я способна сдлаться преступницей? Жефте такъ говоритъ, но сердце, нтъ, сердце этого не скажетъ)!

Но Азарія хочетъ узнать истину, свидтельство первосвященника слишкомъ важно, чтобы не сомнваться въ неврности жены. Онъ соглашается ршить дло судомъ божіимъ, предоставить ее въ руки первосвященника. Послдній распоряжается запереть ее пока въ тюрьму.— Тогда оскорбленная невинная Эстерь ршаетъ выдать отца:

Іо chiusa in career?— восклицаетъ она,— preda іо di quel mostro?

No…. lasciatemi…. udite…. il fuggitivo

Era…. ohim&egrave, lassa!… e il tradir?

(Меня запрутъ въ тюрьму? принесутъ въ жертву этому извергу? Нтъ…. оставьте меня…. слушайте…. скрывшійся былъ…. о я несчастная!…. и я его предамъ)?

Нтъ! невозможно, выше ея силъ пожертвовать отцемъ для своего спасенія!…

Niuno il persegua,

No, rival tu non hai! Da sefte il salva,

E il nomerо!

(Никто его пусть не преслдуетъ, нтъ, у тебя нтъ соперника! Спаси его отъ Жефте и я назозу его)! Азарія клянется оставить въ живыхъ всякаго, если только это не его соперникъ. Тогда Эстерь открываетъ:’

E gli &egrave,…. mio padre. (Это… мой отецъ).

Первосвященникъ уличаетъ ее во лжи: всмъ извстно, что Элеазара давно нтъ въ живыхъ, да и осмлился ли бы онъ явиться сюда, гд его смертельные враги? Не явный ли обманъ? Но Эстерь настаиваетъ:

Ei vive.

E di paterni а me sefie dora va,

Sperando che al suo amore empio iocedessi.

(Онъ живъ и Жефте общалъ мн его жизнь, надясь, что я удовлетворю его преступной любви).

Народъ снова собирается побить ее камнями, выслушавъ такое тяжелое обвиненіе. Азарія отдаетъ ее, какъ онъ думаетъ, въ руки правосудія, она уходитъ со словами:

A te, Azaria, m’involano! dorratti

Di questo error: tardo nonsia ilrammarco!

…………Il figlio

Ti raccomando. Ее уводятъ.

(У тебя, Азарія, меня отнимаютъ! ты раскаешься въ этой ошибк: не было бы поздно… Сына поручаю теб). Азарія остается въ страшномъ сомнніи. Не живъ ли Элеазаръ? Но нтъ, это немыслимо, а кто обольститель? Жефте лжетъ? Лучшій другъ, самъ стражъ добродтели, пылаетъ къ его жен преступною страстью? Этотъ благочестивый, святой старецъ? Нтъ, Эстерь была вн себя и наклеветала на него. Ни что она сказала? Поручила ему сына? Онъ отказывается понять истину.

Это дйствіе производило бы потрясающее впечатлніе, если бы не такъ поздно былъ названъ отецъ. Но сцена проведена такъ живо, такъ много въ ней бурныхъ моментовъ, что, при соотвтствующей игр, впечатлніе скоре усиливается, чмъ ослабляется.

Въ 4-мъ дйствіи всего 3 сцены. Въ первой — свиданіе Азаріи съ Эстерью въ тюрьм, онъ предлагаетъ ей умереть, въ виду позора, честною смертью, не дожидаясь суда, о въ готовъ простить ее здсь одну предъ Богомъ, если она не хотла уже любить его и тмъ отняла у него счастье, то теперь остается для него одно: умереть вмст съ нею. Напрасно снова говоритъ она ему о своей невинности, о малолтнемъ сын, для котораго онъ долженъ жить, о преступной страсти Жефте и его дьявольской мести: Азарія никакъ не можетъ переварить такой чудовищной мысли, онъ самъ сознается, что, если бы она оклеветала всякаго другаго изъ смертныхъ, кром Жефте, онъ поврилъ бы, но теперь не можетъ. Онъ даетъ ей оружіе покончить съ собой:

…..Decisa

Dunque &egrave, tua sorte… e in un la mia.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Vuoi tu sfuggir l’infamia? Ecco.

(И такъ, ршена твоя судьба… и вмст моя… Хочешь избжать позора? На! (даетъ кинжалъ). Но она не согласна покончить съ жизнью и тмъ самымъ признать справедливою клевету Жефте.

A tuoi piedi,— говоритъ она, бросая оружіе,

Mira la fida tua Sposa innocente’.

Piet! iminolata esser degg’io?..

(Смотри, у ногъ твоихъ невинная супруга, пожалй! неужели я должна умереть)?

IV, 2. Въ этотъ моментъ въ тюрьму врывается взбшенный Жефте и представляетъ новыя улики виновности Эстери: ни въ одной пещер не нашли старика, нашли какого то молодого охотника, ни по лицу, ни по одежд не похожаго на Израильтянина, вроятно, шпіона изъ римскаго лагеря. Это извстіе еще боле увеличиваетъ скорбь Азаріи — къ измн мужу присоединяется измна отечеству, онъ хочетъ убить ее, но его удерживаютъ.

Въ послдней сцен этого дйствія выступаютъ Эстерь и Жефте. Онъ въ послдній разъ предлагаетъ ей спасеніе жизни ея и ея родителей, если только она дастъ

Irrefragabil pegno

D’amist illimitata (несомннное доказательство безграничной дружбы), иначе она всегда можетъ выдать его. Она отказывается.

Все дйствіе проведено очень живо и производитъ на зрителя огромное впечатлніе, особенно первая и послдняя сцены.

Въ послднемъ дйствіи (V) моменты,— когда Эстерь выпиваетъ ядъ, поднесенный Жефте и всенародно свидтельствуетъ о своей невинности, когда является Элеазаръ и когда Азарія убиваетъ Жефте,— превосходны.

Въ общемъ, какъ признаетъ и Дидье {Revue d. d. Mondes, 1842, t. 31., p. 925.}, въ этой трагедіи больше живости, движенія, чмъ во ‘Francesca da Rimini’ и ‘Eufemio da Messina’. Но вмст съ тмъ онъ находитъ, что характеръ Эстери мало пластиченъ, очерченъ недостаточно рзко, такъ что вмсто портрета получился силуэтъ.

Сюжетъ для трагедіи ‘Iginia d’Asti’ взятъ Пеллико изъ національной жизни XIII вка,— одинъ изъ эпизодовъ страшной борьбы гвельфовъ съ гибелинами. Мы не можемъ долго остановиться на этой трагедіи нашего поэта, потому что это потребовало бы слишкомъ много времени, отсылаемъ читателей къ самому произведенію.

Характеръ Эврардо, для удовлетворенія своему честолюбію не останавливающагося даже предъ казнью дочери, очерченъ яркими красками. Замчательны 4—8 сцены четвертаго дйствія, когда онъ, въ качеств консула, подписываетъ смертный приговоръ сената своей дочери, особенно хорошъ его монологъ (6 сц.). Рельефно представленъ симпатичный образъ Иджиніи, остальные персонажи, кром разв Джіано, блдны: все вниманіе поэта было сосредоточено на этихъ лицахъ, особенно на симпатичной ему Иджиніи.

Этимъ эпизодомъ изъ кровавой вковой борьбы Сильвіо Пеллико пользуется, чтобы показать все зло междоусобныхъ войнъ и выразить вообще свою антипатію къ кровопролитіямъ.

Oh di citt divise orribile sonte!

Stragi а stragi succedono!.. il buon cade…

O inferocisce, ed mula i tiranni!

восклицаетъ онъ устами Арнольда, брата Эврарда (О, ужасная судьба города, въ которомъ междоусобія!.. Кровопролитіе слдуетъ за кровопролитіемъ!.. добрый человкъ погибаетъ, или становится звремъ и старается превзойти тирановъ!). Вотъ что говоритъ Иджинія гвельфу Джуліо, клянущемуся въ любви, когда онъ предупреждаетъ ее о своемъ нападеніи на городъ и грозящей гибели гибелинамъ:

Ah, Giulio,

Se e ver che m’ami, il reo nembo allontana,

Salva la tua citt di nuova strage!

Molto pu il nome tuo, molto puo croe

Cui virt e am or coneguol fiamma accende.

Grande agli sguardi miei fora colui,

Di tutto l’amor mio colui sol degno,

Che а non tentata ancor gloria aspirasse…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Non difere, inutile vendette,

Non di brutal desio d’empi trionfi,

Ma di terger le lagrime all’afflitta

Partia, di richiamar tuttia un insegna

I discordi fratelli, ambe lasciando

Le sanguigne di guelfo e ghibellino

Maledette bandiere…—

(О, Джуліо, если дйствительно любишь меня, предотврати грозу, спаси свой родной городъ отъ новаго кровопролитія! Много значитъ твое имя, много значитъ герой, который одинаково пылаетъ любовью и доблестью. Великимъ въ моихъ глазахъ, единственно-достойнымъ полной моей любви будетъ тотъ, кто стремится къ неиспытанной еще слав… не къ жестокой, безполезной мести, не къ кровавымъ тріумфамъ, но кто осушитъ слезы у скорбной родины, кто созоветъ подъ одно знамя всхъ воюющихъ братьевъ, уничтоживъ проклятыя, залитыя кровью знамена гвельфовъ и гибелиновъ).— На сцен эта трагедія пользовалась большимъ успхомъ {Epistolario, р. 244. А. Pietro Giuria, отъ ²¹/_VI 1841 г.}.

4 первыхъ Cantiche, изданныхъ въ томъ же (1830) году — ‘Tancreda’, ‘Rosilde’, ‘Eligi e Valafrido’ и ‘Adello’ написаны за время его процесса, тянувшагося около 2 лтъ {Ibid, р. 39. Lei al S. Onorato Pellico, отъ ²³/_II 1822 г.}. Они составляютъ опытъ исторической поэзіи изъ средневковой жизни. Пеллико издалъ ихъ отъ имени Салуццскаго трубадура XII в., онъ собирался написать ихъ всего 20 штукъ и составить изъ нихъ одну историческую поэму, но посл отказался отъ своего намренія и сталъ издавать отъ своего имени.— По плануй сюжету они приближаются къ испанскимъ романсамъ,— говоритъ Дидье {‘Revue d. d. Mondes’, 1842, t. 31, p. 930.}, но далеки отъ нихъ по сил, оригинальности и сжатости. Написаны они versi sciolti, блыми стихами, самыми трудными вслдствіе ихъ легкости. Главная опасность этого метра — многословіе и Сильвіо не миновалъ ея. Въ эпической и лирической поэзіи нтъ сдержекъ, какія есть въ драм, написанной даже тми же стихами, здсь поэтъ вполн свободенъ и эта свобода насколько привлекательна для поэта, настолько же и опасна для него. Мало кто владлъ этимъ стихомъ также, какъ законодатель, если не изобртатель его, Аннибалъ Каро.

На Шпильберг, лишенный книгъ и пера, нашъ драматургъ, какъ мы уже упоминали, въ памяти и на стнахъ тюрьмы написалъ трагедію ‘Leoniero da Dertona’, этого средневковаго Брута, который собственноручно убилъ сына для спасенія отечества отъ тирана. Эту трагедію, вмст съ вновь написанною ‘Gismo nda da Mendrisio’ и ‘Erodiade’, Сильвіо Пеллико издалъ въ 1832 г. Въ посвященіи ихъ своимъ родителямъ Пеллико въ общихъ чертахъ характеризуетъ эти свои произведенія такъ: ‘Въ трагедіи ‘Erodiade’ я старался представить нравственное величіе неустрашимаго провозвстника истины (Іоанна Крестителя), не поддавшагося ни ненависти, ни гордости, и полное ничтожество слабыхъ душъ, неспособныхъ на благородныя жертвы.— Въ ‘Leoniero’, изображая средневковыя несчастья отъ междуусобныхъ войнъ, я хотлъ дать почувствовать всю важность въ обществ взаимнаго снисхожденія и искренняго примиренія между добрыми людьми, особенно въ эпохи тяжелыхъ бдствій.— Въ ‘Gismonda’, другой картин изъ того же періода времени, т же главныя мысли развиты въ другихъ формахъ, при другой комбинаціи характеровъ и событій, кром этого, я представилъ здсь великодушную женщину въ борьб между ужасными страстями и то стремленіе къ добру, которое въ вели кихъ душахъ трудно уничтожается’ {Tragdie, p. 210.}.— Изъ этихъ трагедій сцену увидала только ‘Gismonda’ и имла огромный успхъ, но ее постигла та же участь, что и ‘Ester d’Engaddi’. Причина этой строгости кроется въ намекахъ, которые такъ усердно и съ такимъ успхомъ отыскивала австрійская цензура. Везд, гд выступаютъ у Пеллико гвельфы и гибелины, на долю послднихъ приходятся самыя позорныя роли, гибелины въ представленіи Пеллико рисовались не только противниками папъ, но и тиранами, давившими всякую національную свободу. Если предъ вами — безчеловчный отецъ, или братъ, немилосердный тиранъ,— будьте уврены, что это гибелинъ, напротивъ хорошій отецъ, гражданинъ, нжный братъ, или другъ и врнолюбящая — гвельфы. Гибелины эти, такъ сказать, партизаны имперіи, везд могутъ быть отожествлены съ австрійцами, отсюда возникала масса намековъ, которые и повлекли за собою запрещеніе.— На Шпильберг же онъ написалъ дв оды — на смерть Байрона и Наполеона. Въ первой онъ описываетъ страстное томленіе по свобод Ирландіи, Греціи и Италіи этого, какъ онъ его называетъ ‘гражданина вселенной’. Среди ужасовъ иноземной жизни, полный самыхъ крайнихъ униженій, голодомъ убивавшей тлесныя и интеллектуальныя силы, Пеллико вспоминаетъ день встрчи съ Байрономъ и что именно?

Il dl, Byron, che pria ci scontrammo,

In secreto indagai se in tuo viso

Scellerato apparia quel sorriso

Di che il vulgo talor favello!

Ei noncra sorriso di scherno,

Era duolu d’altissima mente,

Che vergogua magnamma sente

D’esser nom, se l’uom dehbe servir.

(Въ тотъ день, Байронъ, прежде чмъ мы встртились, я тайно слдилъ, не появится ли на твоемъ лиц та преступная улыбка, о которой говорили. Въ ней не было презрнія, въ ней сквозила скорбь великаго духа, который чувствуетъ позоръ быть человкомъ, если человкъ долженъ быть рабомъ).

Изъ чьего сердца выходили боле мощные и благородные звуки?— И когда во второй од (напечат. въ ‘Diritto’, 1857 г.) онъ обращается къ Наполеону I, за что онъ его упрекаетъ, какъ не за измну чаяніямъ родины, и не за честолюбіе, разрушающее свободу? Кто, какъ не Пеллико, въ лице торжествующей тиранніи возвысилъ голосъ/негодующій за попранныя права человчества?— Такъ и среди своихъ страданій Пеллико былъ очень дятельнымъ другомъ. Италіи, у него билось сердце, всегда протестовавшее противъ несправедливости и еще боле тогда, когда послдняя смиряла и длала нмыми остальныхъ.

Въ 1832 же году Сильвіо издалъ свои безсмертныя ‘Le mieprigioni’ (‘Мои темницы’). Первоначально онъ не собирался писать воспоминаній о своихъ тюрьмахъ. Первымъ подалъ ему этотъ совтъ его духовникъ старикъ аббатъ Джордано. Слыша не разъ разсказы Сильвіо о страданіяхъ въ тюрьмахъ Милана, Венеціи и Шпильберга, онъ посовтовалъ ему написать и издать мемуары. Пеллико не сразу взялся за перо, онъ считалъ свои мемуары неудобными по времени и даже опасными. Въ то время въ Италіи, да и во всей Европ, еще не улеглись политическія страсти и онъ не хотлъ разжигать ихъ. ‘Мое намреніе’,— говорилъ онъ ему,— ‘будетъ истолковано въ худую сторону, то, что я описываю съ скрупулезною точностью, враги постараются представить преувеличеніемъ и я лишусь всякаго покоя’.— ‘Есть два рода покоя’,— отвчалъ ему Джордано,— ‘покой сильныхъ душъ и слабыхъ, послдній недостоинъ христіанина. Въ этой книг, которую я совтую вамъ написать, вы дадите высокое свидтельство великой милости Господа къ несчастнымъ, прибгающимъ къ Нему, вы покажете, какъ безсильны деизмъ и философія предъ лицомъ католической религіи. Много молодыхъ людей, прочитавши ее, освободятся отъ ига неврія или, по крайней мр, будутъ расположены уважать и изучать религію. И что за бда, когда вы принесете хоть сколько нибудь добра, если найдется врагъ, способный превратно истолковать ваши намренія’?— При встрч съ Пеллико, Джордано всякій разъ, пожавъ ему руку, поднималъ два пальца со словами: ‘есть два рода покоя, выбирайте’.— Сильвіо посовтывался съ матерью, послдняя тоже находила опаснымъ писать такіе мемуары {Capit. aggiunti alle ‘Mie prigioni’, VI.}.— Какого же рода была опасность? Она скоро обнаружилась. Написавъ нсколько главъ, онъ прочиталъ ихъ у графини Мазино въ Villa-Nova-Solera одному хорошему знакомому, старичку. Тотъ пришелъ въ ужасъ за Пеллико, упрашивалъ и не думать печатать такихъ мемуаровъ. Оказалось не мало раздлявшихъ его мнніе и въ Турин. Ршающее значеніе имлъ голосъ жены графа Чезаре Бальбо. Онъ взялся за перо и не положилъ его, пока не написалъ послдней главы. Когда стало извстно, что ‘Prigioni’ готовы, друзья наперерывъ старались отклонить его отъ печатанія: одни дружески предупреждали, что это произведеніе его вызоветъ нерасположеніе партіи А, другіе, что оно навлечетъ ненависть партіи В. Онъ готовъ былъ уже послдовать совту большинства — оставить рукопись лтъ на 10— 15, но мать побудила его не откладывать дла въ дальній ящикъ: ‘все нужно длать’,— сказала она ему,— ‘повинуясь своей совсти, а не мннію общества {Ibid., с. VII.}. Въ август 1832 г., благодаря содйствію министра внутреннихъ длъ графа Бераудо да Пралормо, онъ приступилъ къ печатанію своихъ ‘Prigioni’ {Epistolario, р. р. 80—81. Let. al coat Qpsare Balbo, отъ 1832 г.}. Легко представить, какого шуму надлали он въ Италіи, когда одни слухи о приготовленіи ихъ къ печати производили такое волненіе. Онъ самъ говоритъ, что втеченіи двухъ недль посл отпечатанія многіе смотрли на него, какъ на виновнаго въ преступленіи, или какъ на допустившаго величайшую глупость {Capit. aggiunti alle М. prig. VIII.}.— Для Австріи ‘Le mie prigioni’,— какъ сказалъ Чезаре Бальбо, читавшій ихъ до печати и побуждавшій его печатать,— стоило дороже проиграннаго сраженія. Это самая потрясающая изъ всхъ итальянскихъ трагедій, это тюремная трагедія, пережитая самимъ авторомъ, написанная собственною кровью, разбавленною слезами. Немедленно она была переведена на вс европейскіе языки и везд читалась со слезами состраданія къ несчастному мученику идеи національной свободы. На немногихъ страницахъ этого произведенія вполн отразилась чистая и благородная душа поэта. Это произведеніе, проникнутое духомъ любви и всепрощенія къ врагамъ, пожалуй, боле чмъ какое нибудь другое содйствовало потрясенію австрійскаго владычества въ Италіи: страницы, на которыхъ нтъ ни чувства горечи, ни злобы противъ иноземныхъ властей, заставляли обливаться кровью сердца Итальянцевъ.— Вотъ что писалъ Джіоберти относительно ‘Le mie prigioni’,— ‘я съ жадностью проглотилъ ‘Prigioni’ С. Пеллико, я очарованъ и растроганъ до слезъ. Слогъ не вполн правильный, но живой, простой, естественный, полный теплоты. Это слогъ человка съ благороднымъ сердцемъ, съ тонкою, нжною душою и легкимъ поэтическимъ воображеніемъ… въ общемъ, впечатлніе получается огромное, умолчаніе, когда факты говорятъ сами за себя, предпочтительне разсужденій {Roux, Hist, de la lit. italien, contemper., p. 348.}. Самъ Пеллико въ предисловіи къ ‘Prigioni’ цлью написанія книги ставитъ не желаніе поговорить о себ, а содйствовать утшенію несчастныхъ, чрезъ изложеніе тхъ бдствій, какія онъ перенесъ, и утшеній, которыя испыталъ,— доказать, что они могутъ быть получены въ величайшихъ несчастіяхъ, засвидтельствовать, что среди своихъ долгихъ мученій онъ не нашелъ человчества столь несправедливымъ и столь недостойнымъ снисходительности, столь бднымъ людьми, обладающими прекрасною душею, какъ его обыкновенно представляютъ,— побудить благородныя сердца любить, а не питать ненависти ни къ кому изъ людей, непримиримо ненавидть одну только низкую ложь, малодушіе, коварство и всякое нравственное униженіе, повторить извстнйшую, но часто забываемую истину: только въ религіи и философіи можно почерпнуть стойкую волю и спокойное сужденіе, а безъ сочетанія этихъ условій нтъ ни справедливости, ни достоинства, ни твердыхъ принциповъ’.— Содержанія этого произведенія мы не будемъ касаться, потому что по нему представили 10-лтній періодъ тюремной жизни нашего поэта. Не говоря уже объ историческомъ значеніи, оно замчательно въ психологическомъ отношеніи по тонкому анализу поэтомъ своей духовной жизни, наконецъ, всякаго пріятно поражаетъ полная безыскусственность и искренность автора: послдній встаетъ въ представленіи читателя, какъ живой, со всми, свтовыми и темными чертами, со всми своими мыслями, колебаньями, сомнніями, опасеньями. Въ своемъ род это chefd’oenvre.

Въ 1833 г. Пеллико издалъ новую трагедію ‘Tomaso Moro’. Добродтельный авторъ ‘Утопіи’ умираетъ за врность католицизму. Такой сюжетъ долженъ былъ нравиться такому ревностному католику, какимъ былъ Сильвіо Пеллико,— читателю очевидно, съ какою любовью нарисовалъ онъ образъ Мора, вся пьеса построена на одной личности, это — біографія въ картинахъ: здсь нтъ мста пестрот, перипетіямъ, а все заране предусмотрно.

Въ слдующемъ году (1834) онъ поставилъ на сцену оставшуюся до настоящаго времени въ рукописи трагедію ‘Corradino’ и потерплъ полное фіаско. Предоставимъ ему самому разсказать, какъ было принято это послднее произведеніе его драматической музы. ‘Въ нашемъ маленькомъ Турин нтъ такихъ тревожныхъ перемнъ, какъ въ Париж,— писалъ онъ графин де-Беневелло 30 апрля 1834 г. {Epistolario р. 117.},— самымъ крупнымъ событіемъ въ настоящее время у насъ является паденіе моей трагедіи ‘Corradino’. Пьеса была плоха, но вмсто того, чтобы дать ей провалиться безъ шума, въ виду нсколькихъ довольно сносныхъ сценъ, якобинская партія злорадно освистала ее, чтобы наказать меня за ханжество. Въ безумныхъ анонимныхъ письмахъ я подвергаюсь всякаго рода оскорбленіямъ’. Такъ относилась къ нему въ Турин одна партія, а противная партія въ Моден и Пезаро разрывала его на клочки во имя религіи. ‘Журналы Модены и Нозаро тшатся нанесеніемъ мн оскорбленій во имя религіи’.,— писалъ онъ въ томъ же году Лятуру.— ‘Въ ихъ глазахъ я — тайный нечестивецъ, революціонеръ, обольститель. Я не отвчаю ни имъ, ни фанатикамъ-либераламъ, проклинающимъ меня за то, что я не раздляю ихъ безумныхъ иллюзій. Я не желаю нравиться ни тмъ, ни другимъ. Я имъ не буду отвчать ничмъ, кром своего поведенія безъ маски, безъ раболпства предъ какою бы то ни было изъ сильныхъ партій’ {Ibid р. 120.}. Паденіе ‘Corradino’, какъ ни маловажно само по себ, сильно повліяло на Пеллико, оно заставило его бросить писать для сцены, и это было большимъ несчастіемъ для литературы.

Въ томъ же 1834 году Пеллико издалъ свой морально-философскій трактатъ: ‘Dei doveri degli uomini discorso’ (‘Объ обязанностяхъ человка’), быстро пріобрвшій всемірную извстность, переведенный на вс языки и безчисленное количество разъ издававшійся по всей Европ.

Есть два рода моралистовъ. Одни выходятъ изъ общихъ положеній, съ высоты идей спускаются въ жизнь и опредляютъ обязанности, примняя къ нимъ общую идею, и такимъ образомъ создаютъ цлую систему практическихъ положеній. Діалектики, прежде всего, они обращаются къ уму, а не къ чувству, сердцу человка. Добродтель въ ихъ систем скоре естественный выводъ изъ положенныхъ ими въ основу посылокъ, чмъ результатъ голоса совсти, инстинкта сердца. Другіе передаютъ то, чему ихъ научила сама жизнь, что они переиспытали на себ. Проводимыя ими мысли выношены ими въ уединеніи, среди постигавшихъ ихъ житейскихъ бурь и непогодъ. Такъ какъ они сами страдали и сами нашли себ утшеніе, то ихъ рчь идетъ отъ чистаго сердца, отъ души. Сильвіо Пеллико принадлежалъ къ этому второму классу моралистовъ. Онъ ограничивается указаніемъ общихъ положеній, не входитъ въ подробное изслдованіе ихъ, опроверженіе противоположныхъ взглядовъ и т.п., онъ спшитъ перейти къ частнымъ положеніямъ, къ примненію общихъ. По своей чистот, дтской невинности души, пріобртенной въ долгіе годы тюремныхъ заключеній, онъ забываетъ что люди часто долго борятся съ истиною, прежде чмъ узнаютъ и примутъ ее, онъ убжденъ, что достаточно показать истину, чтобы вс послдовали за ней. Въ виду огромнаго успха этого произведенія Сильвіо Пеллико думалъ было написать сочиненіе объ обязанностяхъ женщинъ (‘Dei doveri delle donne’), но нсколько набросковъ убдили его въ томъ, что въ этой сфер ему встртится много непреодолимыхъ трудностей, онъ пришелъ къ мысли, что только женщина можетъ удовлетворительно исполнить эту задачу {Capit. aggiunt. alle ‘Mie prigioni’, XII.}. Нсколько разъ онъ начиналъ было работать надъ историческимъ романомъ, но не доводилъ дло и до половины, видя, какъ онъ самъ говоритъ {Ibid., e. XII.}, какое огромное, разстояніе отдляетъ его отъ существующихъ уже образцовыхъ произведеній этого рода, особенно ‘Promessi Sposi’ (‘Обрученные’) Манцони. Неуклонно слдуя своему убжденію, что лучше ничего не писать, чмъ создавать ‘посредственное’, онъ всякій разъ откладывалъ перо въ сторону.

Между тмъ онъ занялъ мсто секретаря у маркизы Бароло. Ничто не могло заставить его разстаться съ дорогой родиной: его приглашали во Францію ко двору Людовика Филиппа быть воспитателемъ его младшаго сына, но онъ отказался, было не мало и другихъ выгодныхъ предложеній изъ за границы, но онъ упорно отвергалъ ихъ. Довольный малымъ въ жизни, любовью семейныхъ и друзей, своей любовью къ родин, онъ не желалъ большаго и весь сосредоточился въ себ, религіозное чувство, всажденное въ него матерью еще въ дтств, иногда колебавшееся, но за время тюремныхъ страданій спасшее его отъ самоубійства, всецло овладло имъ. Истомленный тюрьмами и безъ того слабый, онъ удалился отъ шума общественной жизни, замкнувшись въ тсномъ семейномъ кругу. Въ это время синьора Квирина Маджіотти подарила ему карманные часы Виттаріо Альфіери. Она была благоговйной поклонницей Уго Фосколо и въ Пеллико любила не только талантливаго литератора, но и друга этого великаго и вмст несчастнаго поэта. Незначительный самъ по себ подарокъ доставилъ Пеллико величайшую радость, въ отвтъ онъ послалъ ей свой портретъ.

Въ 1837 г. Сильвіо Пеллико издалъ свои лирическія стихотворенія (‘Poesie varie’) и 8 послднихъ Cantiche: ‘Eugilde della Roccia’,’Rafaella’, ‘Ebelino’, ‘Ildegarde’, J. ‘Saluzzesi’, ‘Aroldo e Clara’, ‘Rocello’, ‘La morte di Dante’. Это было послднымъ печатнымъ произведеніемъ G. Пеллико. Лучшими изъ нихъ признаются ‘I pearenti’ и ‘Saluzzo’. Сильвіо Пеллико больше элегикъ, чмъ лирикъ. По мннію Дидье {‘Revue d. d. Mondes’, 1842, t. 31, p. 931.}, мелкія стихотворенія — лучшее изъ всего, написаннаго нашимъ поэтомъ. Одни изъ этихъ стихотвореній вполн мистическаго характера, простой перифразъ »О подражаніи Христу’, другіе — элегіи, посвященныя юности — воспоминаніямъ о родныхъ, друзьяхъ, своихъ личныхъ тайнахъ, родин Салуццо, къ которой онъ питалъ нжную любовь и др. Онъ мало говорилъ о своихъ политическихъ невзгодахъ, интимный міръ — вотъ его среда, онъ такъ любитъ его, что не можетъ отршиться отъ него. Поэтъ субъективенъ, онъ любитъ только себя, себя онъ ласкаетъ, себя везд видитъ. Очевидно такое настроеніе мало благопріятствуетъ драматическимъ произведеніямъ. Онъ самъ говоритъ {Cap. aggiunt. alle ‘М. prig’, XII.}, что, хотя и написалъ 12 трагедій, изъ которыхъ напечатано лишь 8, отказывается писать для театра, потому, что не чувствуетъ въ себ достаточныхъ фондовъ для обрисовки характеровъ. Онъ признается въ старомъ грх, что въ юности надялся превзойти Альфіери, но поздне отказался отъ этой мысли. Своею областью онъ признаетъ жанръ лирическій и эпическій, какъ боле соотвтствующій его натур. Общій характеръ его личной поэзіи — задушевность и скромность, даже въ прошлой любви онъ признается со стыдливостью, которая очень мила. Почти вс произведенія этого сборника оканчиваются религіозными заключеніями. Если это извинительно съ моральной точки зрнія, то въ литературномъ отношеніи нсколько страдаетъ монотонностью. Вообще Сильвіо, какъ артистъ, не иметъ оригинальнаго вдохновенія и напрасно мы искали бы въ его произведеніяхъ высокой концепціи, которая не исключаетъ разнообразія формы, но господствуетъ надъ нимъ, только рельефне оттняя его. Писаны эти произведенія его различнымъ метромъ — и терцинами и октавами. Мене всего страдаютъ многословіемъ, расплывчатостью его Cantiche, остальныя стихотворенія не свободны отъ этого недостатка. Вообще Сильвіо Пеллико не получилъ высшаго дара формы, который творитъ капитальныя произведенія, ему недостаетъ высшей элегантности. Этотъ недостатокъ, по мннію Дидье {‘Revue d. d. Mondes’, 1842, i. 31, p. 132.}, объясняется мстомъ его происхожденія: изъ Пьемонта нтъ писателей, тамъ нтъ литературнаго изящнаго языка. Альфіери въ 40 л., посл долговременныхъ занятій и безуспшныхъ попытокъ создать языкъ, пришлось переродиться въ Флорентійца, чтобы писать. Но С. Пеликко никогда не поднялся до легкаго стиля своихъ учителей, его стихъ тяжелъ, потому что онъ неправиленъ, чувствуется усиліе, онъ не можетъ служить моделью, это подражаніе, часто фальшивое и всегда тяжелое. Лучшею по стилю признается ода въ честь солнца (‘Ode composta inprigione’ — L’amore del canto…), самые строгіе итальянскіе критики считаютъ ее по стилю верхомъ совершенства.

12 апрля 1837 г. у Сильвіо умерла мать {Еpistol., р. 144. Письмо къ Лятуру отъ 26 мая 1837 г.}, а чрезъ годъ онъ потерялъ и отца {Epist., р. 176. Письмо къ гр. Конфалоніери отъ 29 мая 1838 г.}. Это были тяжелыя утраты для нжнаго сердца Пеллико, он подйствовали на него подавляющимъ образомъ и еще боле разстроили его слабое здоровье, онъ положилъ перо въ сторону и ршилъ больше ничего не писать. Въ томъ же письм къ Конфалоніери, въ которомъ онъ извщаетъ его о смерти отца, онъ говоритъ {Ibid., р. 178.}: ‘вмст съ другими хорошими знакомыми вы совтуете мн писать и, воспользовавшись извстнымъ вліяніемъ на умы, заняться воспитаніемъ общества. По своей дружб вы преувеличиваете мои умственныя силы. Ваше стремленіе высоко и я послдовалъ бы вашему совту, если бы могъ, но у меня нтъ здоровья, нтъ жала честолюбія, которое не давало бы мн успокоиться, нтъ увренности въ своихъ силахъ, я самъ признаю ихъ слабыми. Мн недолго жить, я сижу на краю могилы и смюсь надъ тми, которые говорятъ мн: ‘встань!’. Да, другъ и братъ мой, встану, но не на земл уже. Моя роль кончена, остается молча страдать и любить. Впрочемъ, очень можетъ быть, что если бы я издалъ еще нсколько томовъ своихъ произведеній, впечатлніе отъ нихъ получилось бы меньшее и стали бы говорить: ‘э, онъ какъ и другіе, работаетъ для славы и денегъ’. Еще раньше этого (отъ 17 мая 1838) онъ писалъ тому же Конфалоніери {Epistolario, р. 174.}: ‘маніи писать трагедіи, простительной юнош, теперь у меня нтъ, писать романы нтъ таланта. Славы я вовсе не ищу. Съ меня достаточно мыслить, любить, молиться за дорогихъ мн и желать быть съ ними, и вчно любить, преимущественно лучшихъ людей’.

Указанными у насъ выше въ различныхъ мстахъ произведеніями ограничиваются изданныя имъ сочиненія, но много погибло въ рукахъ австрійской полиціи, много не издано имъ. Одновременно съ ‘Corradino’ онъ написалъ еще дв трагедіи: ‘I trancesi in Agrigento’ (сюжетъ взятъ изъ неаполитанской исторіи, изъ времени Сицилійской вечерни) и ‘Rafaella de Siena’, въ которой выступаетъ дйствующимъ лицомъ великій Алигіери Данте. Какъ и ‘Crranino’ эти дв трагедіи остались неизданными. Онъ писалъ еще, какъ мы упоминали, свои мемуары, озаглавленные ‘Le visite’, въ которыхъ подъ анаграмматическимъ именемъ Olivis (Silvio) онъ представлялъ свою жизнь посл тюремъ. Джорджіо Бріано онъ читалъ многое изъ этой автобіографіи и общалъ предпослать ей описаніе жизни до тюремъ {Notiz stor., p. 26.}. Въ это же время онъ началъ, по свидтельству того-же Бріано {ibid, p. 26.}, романъ изъ времени первой французской революціи, изъ котораго у Бріано еще остались въ памяти стихи, поставленные эпиграфомъ къ первымъ главамъ. Въ этихъ занятіяхъ Пеллико вращался съ удовольствіемъ, какъ въ родной стихіи. Съ потерей матери и отца у него оставались братья — Луиджи и Франческо, поступившій въ іезуиты, и сестра Джузеппина, они нсколько облегчили тяжесть его положенія, но новыя и новыя несчастія постигали его, и скорбь его росла. Въ лиц Луиджи у него былъ лучшій другъ, ему доставляла величайшее удовольствіе бесда съ этимъ, какъ онъ самъ говорилъ, ‘остаткомъ прошлаго времени’. Но въ 1841 г. смерть лишила его и этого друга {Epistol., p. 222. Письмо къ Ворзіери, отъ ²⁶/_II 1841 г.}. Къ страданіямъ духа присоединялись тлесныя и послднія росли съ каждымъ днемъ, медленно приводя его къ могил, семейныя несчастія, по его личному свидтельству {Epistol., р. 225. Письмо къ Лятуру, отъ ³⁸/_VI 1843 г.}, сильно потрясли его и такъ уже надломленное здоровье. Письма его къ друзьямъ звучатъ уныло и печально (см. напр. письмо къ Конфалоніери въ 1841 г. {Briano, Silvio Pellico, p. p. 60—61.}. Вотъ какъ онъ представляетъ свою жизнь и свое настроеніе въ письм къ Піетро Джуріа: ‘читаю, думаю, люблю друзей, никого не ненавижу, уважаю убжденія другихъ, сохраняю свои — вотъ теб моя жизнь — не безъ скорбей, но и не безъ утшенія’ {Epistol., p. p. 263—264, отъ ¹⁷/_IX 1843 г.}.— ‘Трудно было найти человка боле умреннаго и простаго въ жизни’,— говоритъ Бріано {Briano, Notiz, stor., p. 37.},— ‘онъ щедро длился со всякимъ и тмъ немногимъ, что у него было. Учащейся молодежи онъ охотно подавалъ совты, которые навсегда западали ей въ душу: всякому можно было у него всегда найдти поддержку, ободреніе и утшеніе’.

Пеллико, пріобрлъ къ этому времени европейскую извстность, а между тмъ изъ выдающихся людей изъ Пьемонта у него у одного не было національнаго ордена. Ему не разъ предлагали ходатайствовать, какъ было положено въ статут, о пожалованіи merito civile, но онъ постоянно отказывался: ‘ходатайствовать о подобныхъ вещахъ’,— говорилъ онъ,— ‘глупо’. Вмсто ордена ему была назначена пенсія въ 600 лиръ. Только въ 1850 г., посл исключенія изъ статута этого нескромнаго пункта, по ходатайству Массимо д’Азельо, бывшаго въ то время президентомъ государственнаго совта, Сильвіо Пеллико вмст съ нимъ былъ сдланъ кавалеромъ merito civile. Несомннно, изъ всхъ кавалеровъ этого ордена онъ былъ наиболе достоинъ его, потому что никто, боле автора ‘Le mie prigioni’ не содйствовалъ освобожденію Италіи отъ ненавистнаго австрійскаго ига.— Но Туринская Академія ‘Scienze morali efisiche’ (‘Академія моральныхъ и физическихъ наукъ’) не выбрала его въ свои члены, хотя между послдними трудно указать равнаго ему по заслугамъ. Правда, онъ признавалъ себя простымъ литераторомъ, а литература не входитъ въ программу этой Академіи, но это было результатомъ личной скромности самого Пеллико. Чезаре Бальбо ставилъ его кандидатомъ при каждомъ выбор новаго члена и обыкновенно говорилъ, что неизбраніе такого члена должно быть боле прискорбнымъ для самихъ избирателей, чмъ для избираемаго’. Вмсто этого, Сильвіо Пеллико принадлежалъ къ числу членовъ литературнаго общества Александріи — ‘Immobili’.— Пеллико всегда любилъ честную и чистую свободу и ненавидлъ произволъ и деспотизмъ, какимъ бы именемъ онъ ни прикрывался, въ чемъ бы ни сказывался. Съ 1848 г. онъ говорилъ, что согласился бы засдать въ парламент, если бы кто нибудь выбралъ его въ депутаты, и — никто, даже горячо любимая имъ и восптая родина Салуццо, не предложили ему быть ихъ представителемъ! Только наканун его смерти (въ декабр 1853 г., а умеръ онъ 31 январ 1854 г.), граждане Салуццо предложили ему быть ихъ депутатомъ въ парламент: предложеніе слишкомъ позднее, разумется, онъ отвтилъ отказомъ. А раньше объ немъ какъ бы забывали. Это была непростительная неблагодарность: забыли, оставили въ сторон человка, составляющаго предметъ національной гордости! Да и кром того, его дятельность въ парламент, несомннно, была бы очень полезною для государства: свою любовь къ родин онъ краснорчиво засвидтельствовалъ на словахъ (въ своихъ произведеніяхъ) и на дл во всю свою жизнь. До послдняго вздоха онъ не переставалъ любить ее, желая ей мирныхъ и мудрыхъ правителей, силы, величія и согласія.

Физическія страданія не давали ему много заниматься, но силы ума и сердца никогда не покидали его: энтузіазмъ къ добродли былъ его свтомъ, его божественной пищей, это было очевидно для всякаго, кто съ нимъ имлъ дло. Послдніе дни его жизни были горьки и полны разочарованій, но всякій, кто взглянулъ на его высокій спокойный лобъ, и его голубые, печально-сосредоточенные и въ тоже время любовно-добродушные глаза, въ которыхъ отражалась внутренняя чистота и спокойствіе сердца, чувствовалъ сильное подкрпленіе и ободреніе.— 10 лтъ тюремной жизни оставили неизгладимые слды въ душ и тл нашего поэта. Онъ медленно двигался къ могил и готовился къ ней. Онъ часто страдалъ астмой, сердцебіеніемъ и головокруженіемъ. Онъ сильно заболлъ осенью 1853 г. Болзнь особенно усилилась въ декабр, но Пеллико не ложился, пока могъ держаться на ногахъ, въ январ онъ принужденъ былъ слечь, а въ послдній день этого мсяца, въ 6 ¹/₂ часовъ вечера перестало биться его благородное сердце, всегда полное любви къ Богу, человчеству и природ, какъ у немногихъ на свт. Сестр онъ оставилъ коротенькое завщаніе, которое можетъ служить новымъ доказательствомъ доброты его сердца: назначая свою любимую сестру Джузеппину наслдницей того немногаго, что у него было, онъ завщалъ ей не забывать бдняковъ,— ‘этихъ друзей божіихъ, которыхъ мы всегда одинаково любили’.

Любовь къ нему особенно сказалась при погребеніи: когда печальный кортежъ двигался по тмъ улицамъ, гд публика привыкла видть его гуляющимъ, каждый прохожій восклицалъ: ‘Богъ наказываетъ насъ, отнимая такого добраго человка!’

IV.
Вмсто заключенія.

Una delle mie pi care divise &egrave, questa:
amore e iudipendenze di giudizio.
(Lett, al Boglino, Epist., p. 70).

Въ оцнк личности и произведеній Сильвіо Пеллико изслдователи далеко расходятся, не только современные ему, но и послдующіе критики смотрли на него различно. Въ то время какъ одни, напр. Джоржіо Бріано, объ его личности прямо говорятъ, что трудно найти душу боле богатоодаренную умомъ, любовью и въ то же время боле твердую и независимую по характеру и убжденіямъ не только въ современной Италіи, но даже и въ античной, если принять во вниманіе условія жизни полуострова, культуру и нравы’ {Briano, Silvio Pellico, p. p. 3—4.}, а въ его произведеніяхъ видятъ кульминаціонный пунктъ въ развитіи Итальянской трагедіи (Клейнъ) {Klein, Geschichte d. Dramas., VII, p. 526.}, другіе объявляютъ его лицемромъ, ханжой, фанатикомъ {Briano, ibid., p. p. 75—77.}, утверждаютъ, что своею извстностью онъ обязанъ тюремному заключенію и безъ ‘Prigioni’ не вышелъ бы изъ мрака ничтожества {Kuth., Gesch. r. Italien., I, 260.}.— Такое отношеніе къ Пеллико объясняется или непониманіемъ его, или тенденціозностью изслдователей. Пеллико, можетъ быть, лучше всхъ своихъ современниковъ умлъ гармонично соединить въ себ 3 великихъ принципа — религію, отечество и искусство. Всякая попытка отдлить въ немъ эти три чувства свидтельствуетъ или о непониманіи его, или о тенденціозности.— Нечего и говорить объ его любви къ родин, ею онъ горлъ всю жизнь, за нее онъ прострадалъ лучшіе годы своей жизни. Но онъ никогда не былъ на сторон демагоговъ {Epistolario, p. 117. Письмо къ графин де Беневелло, отъ ³⁰/_II 1834.}. Все, чего желалъ онъ для своей родины,— это національное правительство, ея благо, величіе и мирное процвтаніе безъ кровопролитій и междуусобныхъ войнъ {Cap. aggiunti alle ‘М. prig.’, IV.}.

Не будучи ни оптимистомъ, ни пессимистомъ {Briano, Not. s. р. 61.}, Пеллико отличался полною терпимостью къ людямъ всякихъ убжденій. ‘Мое поведеніе’,— писалъ онъ Бріано {Epist., р.р. 312—317.} ²⁸/_VII 1845 г.,— ‘всегда будетъ врно моимъ книгамъ, моимъ принципамъ. Я не могу одобрить нетерпимости, ярости, проклятій по отношенію къ какой бы то ни было категоріи людей. Мн пріятно разсяніе заблужденій, но безъ рзкости, безъ нетерпимости, я убжденъ, что послдняя только раздражаетъ, но не приноситъ пользы. Я не сторонникъ никакой партіи, не служу орудіемъ ни въ чьихъ рукахъ: мыслю, работаю и чувствую безъ указки учителя, поэтому я не пылаю яростью къ тмъ, кто мыслитъ иначе. Вотъ почему я никогда не вступалъ въ полемику съ моими критиками, держащимися другихъ убжденій. Патроны были прежде, патроны — теперь, патроны будутъ всегда. Съ меня довольно продолжать не питать ненависти къ людямъ, а ненавидть одну несправедливость, и сохранять свои дорогія, свободныя, непреклонныя убжденія умренныя, но не слабыя’. Мысля и дйствуя согласно съ своей совстью, Пеллико былъ всегда свободнымъ и самостоятельнымъ въ своихъ убжденіяхъ: онъ не подчинялся господствующимъ мнніямъ, не былъ рабомъ общества {Briano, Noth stor., p. 79.}. Онъ былъ проповдникомъ умренности. ‘Мн кажется’,— писалъ онъ въ 1846 г. изъ Рима Бріано {Epistel., p. 317.},— ‘что истинная философія та, которая проповдуетъ умренность. Столько мудрыхъ учителей хотли наставить меня лучшей философіи и я не утшилъ ихъ, включивъ себя въ число ихъ послдователей! Какое преступленіе противъ моей славы!’

Пеллико — писатель-моралистъ, вс его произведенія имютъ цлью перевоспитаніе, облагороженіе человка: если онъ и рисуетъ страсти, то такъ, что внушаетъ отвращеніе ко всему низкому и жестокому. Вотъ какъ онъ самъ опредляетъ цль литературныхъ произведеній въ предисловіи къ ‘Poessie indite’, Torino, 1837 г.: ‘Представить великія дянія, заблужденія и преступленія — вотъ одинъ изъ способовъ, которымъ поэзія можетъ укрпить человческій духъ въ его стремленіи къ совершенству въ жизни домашней и общественной… Вообще поэзія и литература ничего не стоятъ, если он не направляются къ тому, чтобы возбуждать возвышенныя чувства и удалять гражданъ отъ постыдныхъ пороковъ — недоврія и эгоизма’ {Cantiche, p.p. 119—120.}.

Особенно рзко нападаетъ на Сильвію Пеллико Рутъ. ‘Безъ своихъ ‘Prigioni’ Пеллико не вышелъ бы изъ мрака ничтожества’,— говоритъ онъ {Ruth., Gesch. v. Italien, I, 260.}. Несомннно, что 10-лтнее тюремное заключеніе окружило Пеллико ореоломъ мученика за свободу и его ‘Prigioni’ пріобрли всемірную извстность. Но вдь еще за 6 лтъ до тюрьмы молодой поэтъ своею ‘Trancescada Rimini’, какъ Гёте ‘Вертеромъ’ и Шиллеръ ‘Разбойниками’, завоевалъ сразу извстность далеко выходящую за предлы отечества. Поэтому приговоръ Рута представляется, по меньшей мр, страннымъ. Въ тюрьм у Пеллико у погибли лучшіе годы, онъ былъ взятъ, когда предъ нимъ открывалась блестящая будущность, кто знаетъ,— быть можетъ, безъ тюрьмы онъ пріобрлъ бы своими литературными трудами не меньшую извстность, чмъ своими страданьями за родину?

По Руту, Сильвіо Пеллико былъ слабодушнымъ мистикомъ-фанатикомъ, насквозь пропитаннымъ кастовымъ чувствомъ и духомъ церковной обрядности {Ibid. I, 260.}. Съ этимъ нельзя согласиться. Прежде всего относительно слабости его духа. Не знаемъ, можно-ли назвать слабохарактернымъ и малодушнымъ того, кто въ ужасныхъ тюрьмахъ среди душевныхъ и тлесныхъ страданій находитъ возможнымъ писать трагедіи и Cantiche? Не свидтельствуетъ-ли это, напротивъ, о замчательной сил характера и воли, не сломленной даже такими могучими средствами? Да и посл тюремъ онъ долго не кладетъ перо и даритъ Итальянской литератур цнные труды въ проз и поэзіи. Чуждъ былъ Сильвіо Пеллико и кастоваго чувства, онъ именно не обращалъ вниманія на вншность: онъ былъ близокъ со всми, независимо отъ общественнаго положенія, въ комъ только, хотя бы и сквозь грубую оболочку, просвчивалъ образъ Божій. Достаточно вспомнить его обращеніе съ Тремерелло въ венеціанскихъ піомби, или съ Шиллеромъ въ Шпильберг. Какою неподдльно-искреннею радостью дышатъ т страницы, на которыхъ онъ говоритъ о томъ, какъ открывалъ въ нихъ человческое благородство и ихъ неиспорченную и нетронутую природную доброту, сказывавшуюся въ тепломъ сочувствіи ихъ къ несчастнымъ страдальцамъ. О нетерпимости Сильвіо Пеллико нечего и говорить,— онъ не разъ, прямо и открыто заявляетъ, какъ мы упоминали выше, что уважаетъ вс убжденія и относится къ нимъ съ полной терпимостью. Правда, у Пеллико сильно было развито религіозное чувство и онъ былъ убжденъ въ истинности католицизма, но онъ старался быть истиннымъ христіаниномъ, сущность христіанства онъ поставлялъ въ любви къ Богу и ближнему (‘L. m. prig’, с. III). Достаточно прочитать объ его отношеніи къ Юліану въ венеціанскихъ піомби (‘L. m. prig.’, с. с., XXXIII—XLI), чтобы убдиться въ чистот его вры и отсутствіи въ немъ всякой нетерпимости, для обнаруженія которой представлялся такой, такъ сказать, благородный случай. Вотъ что онъ самъ писалъ графу Порро о своихъ религіозныхъ убжденіяхъ по поводу различныхъ нареканій (let. senza data): ‘Вы, милый графъ, хорошо узнали меня за нсколько лтъ нашей интимной жизни и не поврите тмъ, которые предполагаютъ, что я притворяюсь. Слабымъ быть я еще могъ бы, но притворяться — никогда! Мои религіозныя убжденія таковы, какія я исповдаю, т. е., я — христіанинъ и искренній католикъ.— вотъ къ чему я пришелъ путемъ изученія, размышленія, сравненія, поэтому вс системы философскаго неврія и такъ называемый деизмъ — для меня системы безъ основанія. Я не стыжусь этого своего убжденія и не стыжусь исповдовать его, но безъ всякихъ постороннихъ цлей. Я не сдлался глупцомъ потому лишь, что люблю Бога и молюсь ему по обрядамъ Церкви, а не масонства. Незнающіе меня негодяи выдумали и разгласили, что я — лицемръ. Джуліо мн говорилъ, что въ благородной увренности вы не обращайте вниманія на подобные ‘слухи’. У меня вслдствіе извстнымъ образомъ сложившихся обстоятельствъ и моего настроенія — два рода враговъ, но я на нихъ не обращаю вниманія. Одни, фанатичные слуги Австріи, они меня прокляли уже, но я надюсь, на зло имъ, войти въ рай, другіе — школьные либералы, юнцы, экзальтированные невжественнымъ и безрелигіознымъ якобинствомъ, позорящіе по всей Европ почетное имя либераловъ. Они хотли бы видть меня въ своихъ рядахъ. Когда я принадлежалъ къ нимъ? Мой патріотизмъ никогда не былъ якобинскимъ. Я отвращаюсь отъ всякаго фанатизма черни, какъ одной изъ самыхъ печальныхъ и несчастныхъ политическихъ язвъ, и если я самъ могу служить примромъ экзальтированной любви къ родин, я ограничивался безумной надеждой на изгнаніе изъ нашей Италіи иноземцевъ. Въ 1820 г. я грезилъ, но грезы были прекрасны, чисты. Вотъ какова была моя любовь къ родин!’ {Epistolario, р.р. 408—409.} Въ этомъ образ, самимъ съ себя срисованнымъ, внутренній характеръ Сильвіо Пеллико. Можно желать, чтобы онъ былъ другимъ, но исторія даетъ то, что есть. И этотъ образъ въ глазахъ многихъ соотечественниковъ его и иностранцевъ будетъ являться самымъ прекраснымъ, чистымъ, достойнымъ любви и уваженія.

Наконецъ, Рутъ утверждаетъ, что Сильвіо Пеллико не сдлалъ ничего, что бы подвинуло хоть на шагъ впередъ соціальное, духовное и политическое развитіе итальянскаго народа {Ruth, ibid., I, p. 263.}. Въ отвтъ на это достаточно указать на то, что своими ‘Le mie prigioni’ Сильвіо Пеллико боле чмъ кто-либо содйствовалъ возбужденію въ итальянцахъ національнаго чувства и вражды къ австрійскому владычеству, послднему онъ нанесъ ршительный ударъ. Такимъ образомъ, Сильвіо Пеллико, вопреки Руту, оказалъ огромное вліяніе на соціальное, духовное и политическое развитіе не одной Италіи, но и всей Европы.

П. Стонскій.

Сильвіо Пеллико

I.До тюремъ.

II.Въ тюрьмахъ.

III.Посл тюремъ.

IV.Вмсто заключенія.

Читайте также:

I.
До тюремъ.

II.
Въ тюрьмахъ.

III.
Посл тюремъ.

IV.
Вмсто заключенія.