‘Русская Мысль’, кн.III, 1888
Силуэты. (Новые повести и рассказы). Григория Мачтета, Мачтет Григорий Александрович, Год: 1888
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Силуэты. (Новые повсти и разсказы). Григорія Мачтета. Изд. редакціи журнала ‘Русская Мысль’. Москва, 1888 г. Цна 2 руб. съ пересылкою. Въ этой книг помщено семь произведеній г. Мачтета, талантливаго писателя, сразу обратившаго на себя вниманіе критики и быстро пріобртшаго симпатіи читателей. Дв повсти: Человкъ съ планомъ и Блудный сынъ, и разсказъ Онъ и мы были напечатаны въ Русской Мысли, а потому о нихъ мы не будемъ говорить, остальные четыре разсказа появились въ другихъ изданіяхъ. Одинъ изъ нихъ, Конецъ Анчарова, составляетъ эпилогъ къ повсти Человкъ съ планомъ. Герой этой повсти, Анчаровъ,— человкъ весьма посредственный, боле чмъ заурядный,— составивъ себ большое состояніе, добился крупнаго мста по служб и пользовался вліяніемъ въ обществ, несмотря на то, что всю жизнь длалъ подлйшія дла, объясняя вс свои поступки высшими соображеніями — необходимостью для осуществленія какого-то ‘плана’, сущность котораго нужно держать въ тайн. Благодаря такому пріему, Анчаровъ достигъ степеней извстныхъ, власти и богатства. Но ‘прошли года’ и въ двери Анчарова постучалась старость и недуги. У него все было, что можетъ желать человкъ, вс блага земныя, всмъ этимъ онъ былъ обязанъ себ, одного не было у него,— не было близкаго человка и въ душ ни одной привязанности. Двушку, горячо любившую его когда-то, онъ бросилъ съ ребенкомъ на рукахъ, другую двушку, которую онъ полюбилъ, Анчаровъ довелъ до самоубійства. И вотъ со всею роскошью и богатствомъ онъ остался ‘одинъ’, одинъ съ глазу на глазъ со стнкой. Являются доктора, прописываютъ лкарства и уходятъ, являются равнодушные знакомые, говорятъ казенныя фразы и узжаютъ. Т и другіе противны, невыносимы больному и только больше раздражаютъ его, ясне даютъ ему чувствовать свое душевное одиночество. Жизнь прожита, все было сдлано для того, чтобы она была прожита въ полное свое удовольствіе, все принесено въ жертву ради пріобртенія всхъ благъ, дающихъ счастье, и къ концу этой жизни не остается ‘ничего’, кром ненужной, постылой роскоши, и ‘никого’, кром собаки Діанки. У Діанки, и у той есть щенята, она ихъ ласкаетъ и любитъ, и у нея есть и миръ, и покой, и счастье… А у него — ‘одинъ, одинъ и одинъ’… Пусто кругомъ и въ душ пусто, только тоска наполняетъ собою т невыносимо мучительные дни, которые осталось ему доживать на свт. Вдругъ передъ страдальцемъ проносится образъ обольщенной имъ когда-то двушки. Анчаровъ вспоминаетъ, что у нея былъ ребенокъ,— его ребенокъ,— и Анчаровъ умоляетъ случайно встрченнаго передъ болзнью друга той двушки привести къ нему сына. Тотъ не можетъ отказать умирающему въ послднемъ утшеніи. При вид юноши, въ Анчаров просыпается великое чувство любви, съ дтства заглушенное нелпымъ воспитаніемъ, безпощадною борьбой за то, въ чемъ огромное большинство ему подобныхъ людей думаетъ найти довольство и счастье. Въ послднія минуты, у самой могилы, Анчаровъ становится человкомъ, любитъ, прощаетъ, молитъ о прощеніи себ и разстается съ жизнью умиротвореннымъ.
Нельзя сравнивать Конецъ Анчарова со Смертью Ивана Ильича, графа Л. Н. Толстаго, и, тмъ не мене, само собою напрашивается если не сравненіе, то сопоставленіе этихъ двухъ произведеній. Въ томъ и въ другомъ передъ читателемъ лежитъ картина послдняго разсчета съ жизнью, прожитою ‘не такъ’. Разница громадная, конечно,— Иванъ Ильичъ прожилъ свою жизнь формально безукоризненно и ни въ чемъ ясно опредленномъ не можетъ упрекнуть себя, онъ прожилъ такъ, что ни одинъ человкъ изъ его круга не задумается признать его жизнь образцовою. Анчаровъ, наоборотъ, жилъ гнусно, длалъ всякія подлости и мерзости, держась лишь въ рамкахъ легальности и ненаказуемости, и встрчалъ на своемъ пути людей, которые прямо ему говорили, что такъ жить — подло. Но такихъ людей было очень мало, большинство говорить этого не могло, или не смло, или не сознавало даже,— такимъ зауряднымъ считало оно и считаетъ все то, что длалъ ‘человкъ съ планомъ’,— зауряднымъ и если подлежащимъ осужденію, то лишь такъ себ, слегка и мимоходомъ, причемъ самое осужденіе можетъ быть иногда заподозрно въ нкоторой неискренности, въ томъ, что въ основ для него лежитъ извстная доля зависти къ успху. Такъ жить или, врне, то длать, что длалъ Анчаровъ, не слдуетъ,— объ этомъ написано въ прописяхъ, то же говорятъ вс И, быть можетъ, всхъ громче и внушительне говорятъ сами Анчаровы, и такъ живетъ и поступаетъ слишкомъ много людей того общества, къ которому принадлежитъ Анчаровъ. Жить, какъ Иванъ Ильичъ, считается большинствомъ — похвальнымъ и достойнымъ почтенія, но живутъ такъ сравнительно немногіе. А, между тмъ, оказывается, что и такъ жить не слдуетъ. Почему? А потому, что ‘смыслъ жизни’ ‘глубокоуважаемаго’ Ивана Ильича и ловкаго проходимца ‘съ планомъ’ опредляется однимъ и тмъ же эгоизмомъ. Только у перваго эгоизмъ сытый и довольный и спокойный темпераментъ бюрократа-буржуа ‘Прюдома’, у втораго — эгоизмъ голодный и алчный, а наклонности хищническія. Подъ конецъ результаты получаются почти тождественные — мучительное сознаніе ‘не такъ’ прожитой жизни. Но тутъ положеніе Анчарова едва ли не лучше положенія Ивана Ильича. ‘Человкъ съ планомъ’ знаетъ, что онъ длалъ ‘не такъ’, когда именно и за что расплачивается. Онъ иметъ возможность раскаяться и искать примиренія. Иванъ Ильичъ лишенъ и этого,— въ его жизни не было ничего, осужденія достойнаго, все ровно, гладко, безукоризненно, и — все ‘не такъ’. А общество… оно одинаково относится къ формально-добродтельному бюрократу и къ бюрократу-хищнику, окружаетъ ихъ почетомъ при жизни и безучастно смотритъ на ихъ конецъ, и такъ же безучастно, но толпою проводитъ ихъ до могилы. Ему дла нтъ до того, что одинъ изъ нихъ мухи не зашибъ, а другой обольщалъ, губилъ, разорялъ, писалъ ложные доносы и т. п. Это общество въ лиц Ивана Ильича воздаетъ почетъ тому, что, по общепринятому мннію, считается ‘честно’ прожитою жизнью, а въ лиц Анчарова почетъ относится въ ловкости и успху, осужденію же нтъ мста потому,.что въ толп, шедшей за гробомъ Анчарова, большинство принадлежитъ такимъ же, каковъ былъ онъ. Въ немъ большинство себя ограждаетъ отъ осужденія и свою побду торжествуетъ надъ меньшинствомъ, къ которому относится презрительно, называя его представителей ‘чудаками’, а иногда и того хуже — людьми вредными.
Таковы ‘чудаки’ въ разсказахъ г. Мачтета — ‘баба’, въ разсказ Онъ и мы, и Безгласный. Бьются, бьются эти бдняги и кончаютъ тмъ, что должны почитать себя счастливыми, если имъ удастся сложить головы въ честномъ бою за свободу чужаго народа, какъ ‘баба’ во время войны за освобожденіе болгаръ. Мене удачные, врод ‘безгласнаго’, не оставляютъ и совсмъ никакого слда, даже въ полицейскихъ дознаніяхъ отмчаются выбывшими безъ имени, въ качеств ‘найденнаго, повидимому, замерзшаго неизвстнаго званія человка’. Положить душу за други своя — доблестно, конечно, хотя бы эти други были балканскіе ‘братушки’, или, за неимніемъ таковыхъ, краснорубашники гарибальдійцы, или парижскіе блузники, за которыхъ умеръ Рудинъ. Но эта доблесть, все-таки, иметъ и свою эффектную сторону и обосновывается на сознаніи, что душа положена если не за други, то за извстную идею, для торжества которой гибнутъ десятки и сотни тысячъ душъ въ увренности, что день торжества наступитъ. Въ этомъ отношеніи ‘безгласный’ стоитъ совсмъ особнякомъ. У него идея лежить на незыблемомъ основаніи личнаго убжденія, не признающаго ни большаго, ни малаго, ни важнаго, ни незначительнаго въ томъ, что составляетъ сущность его внутренней правды. Отъ этой правды онъ не отступаетъ ни на волосъ, не соглашается ни на самый, по мннію большинства, ничтожный компромиссъ, когда, съ одной стороны, ему грозятъ бдою и несчастьемъ, съ другой — сулятъ блага земныя. Для такого человка нтъ въ жизни безразличнаго, есть только честное и безчестное, и такому человку нтъ мста среди общества, гд между правдою и ложью лежитъ еще цлый рядъ оттнковъ, представляющихъ собою нчто среднее и условное. Тутъ, въ этомъ обществ, ‘безгласный’ оказывается человкомъ ‘невозможнымъ’, нетерпимымъ, нарушителемъ порядка и правилъ, на которыхъ благополучно покоится все зданіе общественной неправды, закрывшей непроницаемою тьмой самый ‘смыслъ жизни’. Для нашего благоденствія, говоритъ общество, нужны и правда, и ложь, покладистыя, не ржущія глазъ, не поражающія уха диссонансами въ недавно сложенномъ хор. ‘Безгласнымъ’ быть въ этомъ хор тоже не дозволяется, кто молчитъ, тотъ… кто его знаетъ, что на ум держитъ: пой со всми и какъ вс, или ступай вонъ. И идутъ ‘безгласные’ наравн съ ‘несогласными’, и гибнутъ безвстно… И только изрдка поднимается то тотъ, то другой одинокій голосъ, чтобы сказать: ‘за что? зачмъ это?…’
Къ числу такихъ одинокихъ и глубоко симпатичныхъ голосовъ принадлежитъ и голосъ г. Мачтета, помстившаго между своими Силуэтами картинку, полную глубокаго смысла, подъ заглавіемъ: Именемъ закона! Тутъ, съ одной стороны, видны фигуры инженера желзно-дорожника и его друга исправника, съ другой — молодые столичные чиновники, явившіеся вводить новые суды. Инженеръ наживаетъ дома и капиталы, обирая рабочихъ, строящихъ дорогу, исправникъ и все ‘старое’ чиновничество помогаютъ ему прятать концы и ‘укрощаютъ строптивыхъ’ рабочихъ. ‘Новые’ чиновники, товарищъ прокурора, мировой судья и другіе ‘судейскіе’, тихо копаются за пріемкою прежнихъ длъ. Столичные ‘франты’ держатся въ сторон отъ общества, никакихъ ‘неправдъ’ не преслдуютъ, злоупотребленій не караютъ, къ великому огорченію маленькаго кружка молодежи, готовой разочароваться въ представителяхъ ‘новыхъ’ судовъ. Въ это время ‘неправда’ по отношенію рабочихъ достигаютъ такихъ размровъ, что и долготерпливый русскій мужикъ не выдерживаетъ, — рабочіе отказываются отъ работы, требуютъ уплаты заработанныхъ денегъ, начинаются такъ называемые на оффиціально-полицейскомъ язык ‘безпорядки’. Исправникъ собираетъ свою команду, вызываетъ солдатъ и отправляется, вмст съ инженеромъ, ‘усмирять бунтовщиковъ’. Толпы голодныхъ рабочихъ такъ возбуждены, что дло грозитъ принять самый опасный оборотъ. Еще минута и — должно начаться ‘усмиреніе’. Но тутъ-то, среди шума и гама, раздаются слова: ‘Именемъ закона!’ Толпа стихаетъ, какъ бы очарованная новыми волшебными словами. ‘Именемъ закона!’ — произноситъ вторично маленькій, тщедушный чиновникъ передъ разъяренною толпой, вооруженною ломами и кирками и готовою сразиться съ войскомъ, пришедшимъ подъ предводительствомъ исправника усмирять бунтъ. Откуда-то является столъ, бумага, чернила, мировой судья, ‘именемъ закона’, открываетъ засданіе и приступаетъ въ разбору претензій рабочихъ. Инженеръ вынужденъ достать толстый бумажникъ, такъ какъ мировой судья провозгласилъ уже: ‘По указу’… Были ‘безпорядки’, готовые перейти въ бунтъ и сопротивленіе властямъ, освирпвшая -толпа не испугалась и вооруженной силы, и вдругъ два слова никому невдомаго, безоружнаго чиновника въ одинъ мигъ совершили невиданное чудо. Не оказалось въ дйствительности ни безпорядковъ, ни сопротивленія, — оказалась только ‘неправда’, и призванные творить ‘правду’ именемъ закона поставили лицомъ къ лицу обиженныхъ и обидчиковъ. Передъ этими двумя словами рухнуло все старое, рухнулъ цлый ‘порядокъ вещей’… Мы въ легкомъ очерк передали содержаніе живой картины, написанной г. Мачтетомъ и не нуждающейся ни въ какихъ комментаріяхъ и толкованіяхъ. Всякій, прочитавшій этотъ разсказъ, невольно вздохнетъ и скажетъ: ‘Когда-то настанетъ тотъ счастливый часъ, съ котораго по всей великой земл Русской недоразумнія, волненія и безпорядки будутъ прекращаться именемъ закона?’…