Сильфида, Одоевский Владимир Федорович, Год: 1837
Время на прочтение: 25 минут(ы)
----------------------------------------------------------------------------
Оригинал этого текста расположен в библиотеке сайта
'Русская Фантастика' по адресам: http://rusf.ru/
c OCR & Spellcheck - Александр Усов.
Сверка произведена по изданию: 'Русская фантастическая проза эпохи
романтизма', изд-во Ленинградского Университета, Ленинград, 1991 г.
----------------------------------------------------------------------------
(из записок благоразумного человека)
Посв. Анас. Серг. П-вой
Поэта мы увенчаем цветами и выведем его вон из города.
/Платон/
Три столба у царства: поэт, меч и закон.
/Предания северных бардов/
Поэты будут употребляться лишь в назначенные дни
для сочинения гимнов общественным постановлениям.
/Одна из промышленных компаний XVIII-го века.
!?!?, XIX-й век/
Наконец я в деревне покойного дядюшки. Пишу к тебе, сидя в огромных
дедовских креслах, у окошка, правда, перед глазами у меня вид не очень
великолепный: огород, две-три яблони, четвероугольный пруд, голое поле - и
только, видно, дядюшка был не большой хозяин, любопытно знать, что же он
делал, проживая здесь в продолжение пятнадцати лет безвыездно. Неужели он,
как один из моих соседей, встанет поутру рано, часов в пять, напьется чаю и
сядет раскладывать гранпасьянс вплоть до обеда, отобедает, ляжет отдохнуть и
опять за гранпасьянс вплоть до ночи, так проходят 365 дней. Но понимаю.
Спрашивал я у людей, чем занимался дядюшка? Они мне отвечали:
'Да так-с'. Мне этот ответ чрезвычайно нравится. Такая жизнь имеет
что-то поэтическое, и я надеюсь вскоре после довать примеру дядюшки, право,
умный был человек покойник!
В самом деле, я здесь по крайней море хладнокровнее, нежели в городе, и
доктора очень умно сделали, отправив меня сюда, они, вероятно, сделали это
для того, чтоб сбыть меня с рук, но, кажется, я их обману: сплин мой,
подивись, почти прошел, напрасно думают, что рассеянная жизнь может лечить
больных в моем роде, неправда: светская жизнь бесит, книги также бесят, а
здесь, вообрази себе мое счастие, - я почти никого не вижу, и со мной нет ни
одной книги! этого счастия описать нельзя - надобно испытать его. Когда
книга лежит на столе, то невольно протягиваешь к ней руку, раскрываешь,
читаешь, начало тебя заманивает, обещает золотые горы, - подвигаешься
дальше, и видишь одни мыльные пузыри, ощущаешь то ужасное чувство, которое
испытали все ученые от начала веков до нынешнего года включительно: искать и
не находить! Это чувство мучило меня с тех пор, как я начал себя помнить, и
я ему приписываю те минуты сплина, которые докторам угодно приписывать
желчи.
Однако ж не думай, чтоб я жил совершенно отшельником: по древнему
обычаю, я, как новый помещик, сделал визиты всем моим соседям, которых, к
счастию, немного, говорил с вами об охоте, которой терпеть не могу, о
земледелии, которого не понимаю, и об их родных, о которых сроду но
слыхивал. Но все эти господа так радушны, так гостеприимны, так
чистосердечны, что я их от души полюбил, ты па можешь себе представить, как
меня прельщает их полное равнодушное невежество обо всем, что происходит вне
их уезда, с каким наслаждением я слушаю их невероятны суждения о
единственном нумере 'Московских ведомостей', получаемом на целый уезд, в
атом нумере, для предосторожности обвернутом в обойную бумагу, читается по
очереди все, от привода лошадей в столицу до ученых известий включительно,
первые, разумеется, читаются с любопытством, а последние для смеха, -
который я разделяю с ними от чистого сердца, хотя по другой причине, за то
пользуюсь всеобщим уважением. Прежде они меня боялись и думали, что я, как
приезжий из столицы, буду им читать лекции о химии пли плодопеременном
хозяйстве, по когда я им высказал, что, по моему мнению, лучше ничего не
знать, нежели знать столько, сколько знают наши ученые, что ничто столько не
противно счастию человека, как много знать, и что невежество никогда еще не
мешало пищеварению, тогда они ясно увидели, что я добрый малый и
прекраснейший человек, и стали мне рассказывать свои разные шутки над теми
умниками, которые назло рассудку заводят в своих деревнях картофель,
молотильни, крупчатки и другие разные вычурные новости: умора, да и только!
- И поделом этим умникам - об чем они хлопочут? Которые побойчее, те из моих
новых друзей рассуждают и о политике, всего больше их тревожит турецкий
султан по старой памяти, и очень их занимает распря у Тигил-Бузи с
Гафис-Бузи, также не могут они добраться, отчего Карла Х начали называть
ДонКар-лосом... Счастливые люди! Мы спасаемся от омерзения, ко торое наводит
на душу политика, искусственным образом, - т. е. отказываемся читать газеты,
а они самым естественным - т. е. читают и не понимают...
Истинно, смотря на них, я более и более уверяюсь, что истинное счастие
может состоять только в том, чтоб все знать или ничего не знать, и как
первое до сих пор человеку невозможно, то должно избрать последнее. Я эту
мысль в разных видах проповедую моим соседям: она им очень по сердцу, а меня
очень забавляет то умиление, с которым они меня слушают. Одного они не
понимают во мне: как я, будучи прекраснейшим человеком, не пью пунша и не
держу у себя псовой охоты, но надеюсь, что они к этому привыкнут и мне
удастся, хотя в нашем уезде, убить это негодное просвещение, которое только
выводит человека из терпения и противится его внутреннему, естественному
влечению: сидеть склавши руки... Но к черту философия! она умеет вмешаться в
мысли самого животного человека... Кстати о животных: у иных из моих соседей
есть прехорошенькие дочки, которых, однако ж, нельзя сравнить с цветами, а
разве с огородной зеленью, - тучные, полные, здоровые - и слова от них не
добьешься. У одного из ближайших моих соседей, очень богатого человека, есть
дочь, которую, кажется, зовут Катенькой и которую можно бы почесть
исключением из общего правила, если б она также не имела привычки прижимать
язычок к зубам и краснеть при каждом слове, которое ей скажешь. Я бился с
нею около получаса и до сих пор не могу решить, есть ли ум под этою
прекрасною оболочкою, а эта оболочка в самом деле прекрасна. В ее
полу-заспанных глазках, в этом носике, вздернутом кверху, ость что-то такое
милое, такое ребяческое, что невольно хочется расцеловать се. Мне очень
желательно, как здесь говорят, заставить заговорить эту куколку, и я
приготовляюсь в бу дущее свидание начать разговор хоть словами несравненного
Ивана Федоровича Шпоньки: 'летом-с бывает очень много мух' (Гоголь. (Примеч.
В. Ф. Одоевского.)), и посмотрю, не выйдет ли из этого разговора нечто
продолжительнее беседы Ивана Федоровича с его невестою.
Прощай. Пиши ко мне чаще, но от меня ожидай писем очень редко, мне
очень весело читать твои письма, но едва ли не столь же весело не отвечать
на них.
(Два месяца спустя после первого)
Говори теперь о твердости духа человеческого! Давно ли я радовался, что
со мною нет ни одной книги, но не прошел месяц, как мне взгрустнулось по
книгам. Началось тем, что соседи мои надоели мне до смерти, правду ты мне
писал, что я напрасно сообщаю им мои иронические замечания об ученых и что
мои слова, возвышая их глупое самолюбие, еще больше сбивают их с толка. Да!
я уверился, мой друг: невежество не спасенье. Я скоро здесь нашел все те же
страсти, которые меня пугали между людьми так называемыми образованными, то
же честолюбие, то же тщеславие, та же зависть, то же корыстолюбие, та же
злоба, та же лесть, та же низость, только с тою разницею, что все эти
страсти здесь сильнее, откровеннее, подлее, - а между тем предметы мельче.
Скажу более: человека образованного развлекает самая его образованность, и
душа его по крайней мере не каждую минуту своего существования находится в
полном унижении, музыка, картина, выдумка роскоши - все это отнимает у него
время на низости... Но моих друзей страшно узнать поближе, эгоизм проникает,
так сказать, весь состав их, обмануть в покупке, выиграть неправое дело,
взять взятку - считается не втихомолку, но прямо, открыто, делом умного
человека, ласкательство к человеку, из которого можно извлечь пользу, -
долгом благовоспитанного человека, долголетняя злоба и мщение - естественным
делом, пьянство, карточная игра, разврат, какой никогда в голову не войдет
человеку образованному, - невинным, по введенным отдыхом. И между тем они
несчастливы, жалуются и проклинают жизнь свою. - Как и быть иначе! Вся эта
безнравственность, все это полное забвение человеческого достоинства
переходит от деда к отцу, от отца к сыну в виде отеческих наставлений и
примера и заражает целью поколения. Я понял, наблюдая вблизи этих господ,
отчего безнравственность так тесно соединена с невежеством, а невежество с
несчастием: христианство недаром призывает человека к забвению здешней
жизни, чем более человек обращает внимания на свои вещественные потребности,
чем выше ценит все домашние дела, домашние огорчения, речи людей, их
обращение в отношении к нему, мелочные наслаждения, словом, всю мелочь
жизни, - тем он несчастливее, эти мелочи становятся для него целию бытия,
для них он заботится, сердится, употребляет все минуты дня, жертвует всею
святынею души, и так как эти мелочи бесчислен ны, душа его подвергается
бесчисленным раздражениям, характер портится, все высшие, отвлеченные,
успокоивающие понятия забываются, терпимость, эта высшая из добродетелей,
исчезает, - и человек невольно становится зол, вспыльчив, злопамятен,
нетерпящ, внутренность души его становится адом. Примеры этого мы видим
ежедневно: человек всегда беспокойный, не нарушили ль в отношении к нему
уважения или приличий, хозяйка дома,, вся погруженная в смотрение за
хозяйством, ростовщик, беспрестанно занятый учетом процентов, чиновник, в
канцелярском педантизме забывающий истинное назначение службы, человек, в
низких расчетах забывающий свое достоинство, - посмотрите на этих людей в их
домашнем кругу, в сношении с подчиненными - они ужасны: жизнь их есть
беспрерывная забота, никогда не достигающая своей цели, ибо они столько
пекутся о средствах для жизни, что жить не успевают! - Вследствие этих
печальных наблюдений над моими деревенскими друзьями я заперся и не велел
никого из них пускать к себе. Оставшись один, я побродил по комнате,
посмотрел несколько раз на свой четвероугольный пруд, попробовал было
срисовать его, но ты знаешь, что карандаш мне никогда не давался: трудился,
трудился - вышла гадость, принялся было за стихи - вышел, по обыкновению,
скучный спор между мыслями, стопами и рифмами, я даже было запел, хотя
никогда не мог наладить и di tanti palpiti (Буквально: с волнением, с
трепетом (итал.)) - и наконец, увы! призвал старого управителя покойного
моего дядюшки и невольно спросил у пего: 'Да неужели у дядюшки не было
никакой библиотеки?' Седой старичок низко мне поклонился и отвечал: 'Нет,
батюшка, такой у нас никогда не бывало'.- 'Да что же такое, - спросил я, - в
этих запечатанных шкапах, которые я видел па мезонине?' - 'Там, батюшка,
лежат книги, по смерти дядюшки вашего тетушка изволила запечатать эти шкафы
и отнюдь не приказывала никому трогать'.- 'Открой их'.
Мы взошли на мезонин, управитель отдернул едва дер жавшиеся восковые
печати - шкаф открыт, и что я увидел? Дядюшка, чего я до сих пор не
подозревал, был большим мистиком. Шкапы были наполнены сочинениями
Парацельсия, графа Габалиса, Арнольда Виллановы, Раймонда Луллия и других
алхимиков и кабалистов. Я даже заметил в шкафу остатки некоторых химических
снарядов. Покойный старик верно искал философского камня... проказник! и как
он умел сохранять это в секрете!
Нечего было делать, я принялся за те книги, которые на' шлись, и
теперь, вообрази себе меня, человека в XIX-м веке, сидящего над огромными
фолиантами и со всеусердием читающего рассуждение: о первой материи, о
всеобщем электре, о души солнца, о северной влажности, о звездных духах и о
прочем тому подобном. Смешно, и скучно, и лю бопытно. За этими хлопотами я
почти позабыл о моей соседке, хотя ее батюшка (один порядочный, хотя и
скучный, человек из всего уезда) часто у меня бывает и очень за мною
ухаживает, все, что я ни слышу об ней, все показывает, что она, как называли
в старину, предостойная девица, т. е. имеет большое приданое, между тем я
слышал стороною, что она делает много добра, напр<имер> выдает замуж бедных
девушек, дает им денег на свадьбу и часто усмиряет гнев своего отца, очень
вспыльчивого человека, все окрестные жители называют ее ангелом - это не
по-здешнему. Впрочем, эти девушки всегда имеют большую склонность выдавать
замуж, если не себя, так других. Отчего бы это?..
(Два месяца спустя)
Ты, я чаю, думаешь, что я не только влюбился, но даже женился, - ты
ошибаешься. Я занят совсем другим делом, я пью - и знаешь ли что? чего не
выдумает безделье! я пью - воду... Не смейся: надобно знать, какую воду.
Роясь в библиотеке моего дядюшки, я нашел рукописную книгу, в которой
содержались разные рецепты для вызывания элементарных духов. Многие из них
были смешны до крайности, тут требовалась печенка из белой вороны, то
стеклянная соль, то алмазное дерево, и по большой части все составы были
таковы, что их не отыщешь ни в одной аптеке. Между прочими рецептами я нашел
следующий: 'Элементарные духи, - говорит автор, - очень любят людей, и
довольно со стороны человека малейшего усилия, чтоб войти в сношение с ними,
так, наприм<ер>, для того чтоб видеть духов, носящихся в воздухе, достаточно
собрать солнечные лучи в стеклянный сосуд с водою и пить ее каждый день.
Этим таинственным средством дух солнца будет мало-помалу входить в человека,
и глаза его откроются для нового мира. Кто же решится обручиться с ними
посредством одного из благородных металлов, тот постигнет самый язык
стихийных духов, их образ жизни, и его существование соединится с
существованием избранного им духа, который даст ему познание о таких
таинствах природы... но более мы говорить не смеем... Sapient! sat... (Для
понимающего достаточно (лат.)) здесь и без того много, много уже сказано для
просветления ума твоего, любезный читатель',- и проч. и проч. Этот способ
показался мне столько простым, что я вознамерился испытать его, хоть для
того, чтоб иметь право похвастаться, что я на себе испытал кабалистическое
таинство. Я вспомнил было ундину, которая так утешала меня в ребячестве, но,
не желая иметь дела с ее дядюшкою, я пожелал видеть сильфиду, с этою мыслию
- чего не делает безделье? - бросил бирюзовый перстень в хрустальную вазу с
водою, выставил эту воду па солнце, к вечеру, ложась спать, ее выпиваю, и до
сих пор я нахожу, что по крайней мере это очень здорово, еще никакой
элементарной силы я не вижу, а только сон мой сделался спокойнее.
Знаешь ли, что я не перестаю читать моих кабалистов и алхимиков, и
знаешь ли, что я еще скажу тебе: эти книги для меня весьма занимательны. Как
милы, как чистосердечны их сочинители: 'Наше дело, - говорят они, - очень
просто: женщина, по оставляя своего веретена, может совершить его, - умой
только понимать пас'.- 'Я видел, - говорит один, - при мне это было, когда
Парацельсий превратил одиннадцать фунтов свинца в золото'.- 'Я сам, -
говорит другой, - я сам умею извлекать из природы первоначальную материю, и
сам посредством ее могу легко превращать все металлы один в другой по
произволению'. - 'Прошлого года, - говорит третий, - я сделал из глины очень
хороший яхонт' и проч. У всякого после этого откровенного признания следует