СИЛАЕВ
СИЛАЕВ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Силаев, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1871
Время на прочтение: 8 минут(ы)
И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Письма в восемнадцати томах.
Том одиннадцатый. ‘Литературные и житейские воспоминания’. Биографические очерки и некрологи. Автобиографические материалы. Незавершенные замыслы и наброски. 1852—1883
Издание второе, исправленное и дополненное
М., ‘Наука’, 1983
[Нас собралось однажды человек десять у одного хорошего приятеля — и вместо того, чтобы играть в карты, мы принялись разговаривать о необыкновенных приключениях и привидениях. Много разных разностей выслушал я в тот вечер, но в особенности поразил меня рассказ самого хозяина. Вот он.
— Теперь очередь за вами рассказать какое-нибудь необыкновенное происшествие,— воскликнули мы.
— За мной? — возразил хозяин дома.— Ну, извольте.] Лет 12 тому назад, господа,— начал он,— жил я в
Петербурге. Однажды — сидел у себя з комнате (я вообще выходил мало и слыл медведем) — как вдруг в передней раздался звонок. Слуги моего не было дома — я встал, отворил дверь и увидел человека лет пятидесяти в лакейской шинели.
— Что надо? — спросил я.
— Я к г-ну Н.
— Я г-н Н…
— К вам письмо-с.
— От кого?
Человек помялся и промолвил: ‘Увидите сами-с’. Я взял письмо и вернулся в комнату. Человек вошел вслед за мной в переднюю. Я распечатал письмо — в нем стояло следующее:
‘Любезный Н.— Умоляю Вас, приходите ко мне сегодня вечером.
Вы можете спасти мне жизнь. Я буду Вас ждать. Прошу Вас как старого товарища — не откажите мне. Ведь Вы не забыли меня?
Преданный Вам Михайло Силаев.
P. S. Приходите же непременно,— повторяю — Вы можете спасти мне жизнь. Я в совершенном отчаянии. Живу я в Коломне, в …-й улице, в доме …-ова. Мой человек Вам растолкует’.
С недоуменьем перечел <я> это странное послание. Я этого Силаева давно потерял из виду, мы когда-то провели вместе несколько месяцев в одном учебном заведении, в Москве. Лет пять спустя я его встретил на улице в Петербурге — и обменялся с ним двумя-тремя словами: он и потом попадался мне — но мы уже не заговаривали друг с другом, а только издали дружелюбно кивали головами… Я знал, что он служит и был довольно беден…
Я, признаюсь, очень мало помышлял о нем. В пансионе он слыл робким, странным и довольно скучным мальчиком, его не то, чтобы не любили, а не знались с ним — он и сам всех дичился. У него, помнится, была мать, очень толстая и хромая женщина, она ездила к нему раз в месяц (к ней он никогда не ездил), привозила ему домотканное платье, весьма безобразное, как вы можете себе представить, и отличалась сама необыкновенными чепцами… вследствие чего Силаеву дали прозвище: сын Чепца. Он не обижался этим названием, впрочем, правду сказать, на него никто не обращал внимания. Фигуры он был незначительной — мал, худ, белокур, подслеповат.
‘Что значит это письмо? — думал я, поворачивая в руках косо оторванный полулисток тонкой бумаги.— И почему он обращается ко мне? Денег у него нет, что ли? Но я сам едва ли не беднее его…’
Размышления мои были прерваны голосом человека, принесшего письмо. Он из передней пробрался ко мне в комнату.
— Что же-с, будет ответ-с?
Я обернулся.
— Я приду. Скажи, что я приду.
— Слушаю-с.
— Где твой господин живет?
Он растолковал мне адрес.
— Да что, скажи пожалуйста,— твой господин болен?
— Никак нет-с,— отвечал он, запинаясь.— Не больны-с, а еще хуже-с.
— Что же такое?
— А вот изволите увидеть.
И он опять помялся и потупился. Я попристальнее посмотрел на таинственного посланца. Это был человек лет пятидесяти, плечистый, с неповоротливой круглей головой, весь седой и взъерошенный. Маленькие его глаза уныло посматривали из-под нависших черных бровей, огромный, орлиньш нос придавал стфанное выражение его широкому смуглому лицу.
— Ну хорошо, я приду,— повторил я.
— Слушаю-с,— отвечал он, вышел, постоял за дверьми и опять вернулся.
— Сделайте божескую милость,— промолвил он, низко кланяясь,— приходите… Приходите, сделайте милость.
— Приду, приду, непременно,— поспешно возразил я.— Непременно приду.
Старик еще раз поклонился и вышел.
Я с нетерпеньем дождался вечера. Это письмо, этот старик, его загадочные слова — всё это сильно возбудило мое любопытство. В семь часов я взял извозчика и отправился в Коломну.
Силаев жил на дворе большого дома, в четвертом этаже. Ночник, поставленный на одном из уступов узкой и темной лестницы, тускло освещал ее крутые грязные ступени. ‘Ага,— подумал я,— меня ждут’. Я взобрался наверх — подошел к двери, на которой облатками было приклеено дно шляпного картона с надписью ‘М. Силаев’, и не успел еще прикоснуться до узкой веревочки, прикрепленной к звонку,— как вдруг дверь быстро и без шума распахнулась передо мною — и я увидал того же седого старика. Он низко мне поклонился и, пробормотав ‘пожалуйте’,— начал снимать с меня шинель.
— Дома барин? — спросил я не без волненья.
— Дома, дома, пожалуйте.
И он толкнул рукою дверь в другую комнату. Я вошел…
Вообразите себе, господа, маленькую низенькую комнату с двумя окнами, протертым крашеным полом и черновато-зелеными стенами… В одном углу стояла узкая кровать, в другом — старый ломберный стол, заваленный бумагами и книгами, рядом с ним торчали два продавленных соломенных стула. На стене, над завалившимся назад комодом, висели крошечные деревянные часы и необыкновенно бойко размахивали своим длинным маятником. На кровати, заложив руки за голову, лежал Силаев.
Увидев меня, он тотчас вскочил, подбежал ко мне и, схватив меня за обе руки, несколько времени молча пожимал их своими холодными пальцами. Наконец он пробормотал: ‘Благодарствуйте, как вы добры! Сядьте’ — и снова бросился на кровать. Он очень похудел с тех пор, как я его видел в последний раз, взгляд его бегал. Он изредка вздыхал, как дитя после плача. Я взял стул и сел подле его кровати. Наступило молчание. Я ждал его первого слова, ему следовало заговорить со мной — он сам это чувствовал и раза два силился начать речь, но не мог. Он не глядел на меня, одной рукой барабанил по стене, другой выдергивал пуговицу из матраса, странная улыбка подергивала его бледные губы. Его как будто била лихорадка.
— Вы меня пригласили,— начал я наконец.
— Да, да,— перебил он меня прерывистым голосом.— Я вас пригласил… по одному делу… но об этом, если вы позволите, после — после. Я теперь, вы видите, не совсем того… Не хотите ли пока чаю? — прибавил он вдруг.
— С удовольствием.
— Капитон, дай нам чаю,— прокричал Силаев.— Вот, видите ли, я…— продолжал он, по-прежнему избегая моего взора и тоскливо повертываясь на кровати.— Я очень вам благодарен за то, что вы пришли. Если б вы не пришли — мне бы не к кому было обратиться. Я никого здесь не знаю. Решительно никого. Я ужасно как-то одинок на земле.— То есть, конечно, с другой стороны, меня преследуют…, но я вам всё объясню это после.
— Когда хотите,— отвечал я.— Не беспокойтесь. Я начинал обходиться с ним как с больным.
— Да, да, благодарствуйте.— И он глубоко вздохнул, провел рукой по лицу, достал платок из-под угла узкого матраса, поднес его ко лбу и тотчас уронил его назад через голову — должно быть, сам хорошенько не знал, что он делал.
Вошел Капитон с двумя стаканами чаю, нарезанным лимоном и сухарями на подносе. Когда Силаев стал брать свой стакан, его рука так задрожала вдруг, что старик поскорей пододвинул поднос под зазвеневшее блюдечко. Силаев справился и поставил стакан подле себя на доску кровати.
— Вы, может быть, пьете чай со сливками? — спросил меня Силаев.
— Нет, с лимоном.
— А то можно послать в лавочку. Здесь есть такая лавочка… Ну можешь идти, Капитон…
Капитон поглядел на меня пристально, чуть-чуть покачал головой и вышел.
Силаев торопливо выпил свой стакан, трепетной рукой положил в стакан ложечку и с веселой улыбкой, словно пришла ему в голову счастливая мысль, спросил меня:
— Скажите, пожалуйста, какого вы мнения о снах?
— Как о снах?
— Да о снах, о том, что видишь во сне. Я не знаю,— продолжал он более медленным голосом,— почему говорят: ‘Сон. Я это видел во сне’. Не всё ли равно, что во сне, что наяву? Да и что видишь во сне, что наяву — это трудно сказать. Я, по крайней мере, вижу такие ясные, такие определительные сны, что память о них во мне так же свежа, как и память о том, что я видел наяву, впечатление их так и врежется в меня, я их точно видел, эти сны, действительно видел. Все эти образы так и стоят у меня перед глазами. Например, я видел вчера во сне, что иду куда-то по длинной дороге, обсаженной тополями,— вдали белый дом, и какое-то счастье ждет меня в этом доме. По дороге пыль — и в этой пыли прыгают воробьи. И всё — и дорога, и тополи, и воробьи в пыли, и далекий дом — всё это так и горит на заходящем солнце, всё это я видел, видел и теперь гляжу на это, как на вас…
Силаев говорил очень торопливо.
— В этом нет ничего удивительного,— возразил я,— несколько озадаченный предметом разговора, действительность повторяется во сне — все эти образы вы, верно, когда-нибудь видели, они остались в вашем воображенье — и вот они снова выступают перед вами во время сна.
— То есть, вы хотите сказать, что во сне видишь только то, что прежде видел наяву,— но отчего же у меня бывают иногда сны совершенно несбыточные? Например, с неделю тому я видел, как будто я нахожусь на Северном полюсе: кругом ледяная равнина и на ней плавают высокие ледяные горы, голубые, розовые, прозрачные горы с острыми вершинами, с широкими пластами снега, белого, как неснятое молоко, с сверкающими иглами и зубцами,— в воздухе нестерпимо крутятся бесчисленные блестки, на небе стоят и по временам вздрагивают багровые, как отблеск далекого пожара, столпы, и вообразите, с этих гор — на салазках, попарно — катаются белые медведи с венками роз на головах, ведь всё это, согласитесь сами, я в действительности видеть никак но мог.
— Да, я с вами согласен,— возразил я с невольной усмешкой.
— Ну, вот видите. Впрочем,— продолжал он, приподнявшись на одном локте и еще ближе пододвинувши ко мне свое бледное и взволнованное лицо,— я, только так заговорил с вами о снах — в виде приготовленья: я хотел спросить вас о другом. Я желал бы знать ваше мненье о виденьях.
— Как о виденьях?
— Да, о виденьях — верите ли вы в виденья?
— Нет, не верю… А вы разве верите?
Его губы слегка передернулись.
— Верю. Прежде и я не верил, а теперь верю. Да, я вам скажу, поистине поверишь, когда…
Он остановился и, пристально поглядев на меня, спросил изменившимся голосом:
— Например, позвольте спросить у вас, который час т-еперь?
Я посмотрел на часы:
— Половина двенадцатого.
— А, прекрасно. Ну вот, я наперед вам говорю: в три четверти 12-го, то есть через четверть часа, эта дверь отворится — так, чуть-чуть — и в комнату войдет черная кошка.
— Черная кошка?
— Вы смеетесь теперь надо мной — я знаю. Но погодите, погодите еще несколько минут — и вы всё увидите сами.
— Ну, эта черная кошка войдет, и что же она сделает?
— А! Да она не одна ходит. Это кошка моего дяди — она всё впереди его бегает.
— Стало быть, и дядя ваш к вам придет?
— Непременно: он каждую ночь у меня бывает.
— Да позвольте узнать: ваш дядюшка здесь живет, в одном доме с вами?
— Какой живет! Он давно умер — в том-то и штука. Я глядел на Силаева… ‘Он сумасшедший!’ — подумал я про себя, это теперь ясно.
— Нет, я не сумасшедший,— промолвил он, как будто отвечая на мою мысль.— Нет, я не сумасшедший…— И глаза его как-то странно расширились и засверкали.— Хотя я точно готов согласиться с вами, что всё, что я говорю теперь, должно вам показаться чепухой… Да вот слышите, слышите… слышите,— дверь скрыпнула,— глядите, глядите — что, нет кошки?
Дверь действительно тихо скрыпнула — я быстро обернулся — и вообразите мое изумление, господе,— черная большая кошка вбежала в комнату и осторожно) <Не закончено.>
Печатается по черновому автографу, единственному источнику текста.
Черновой автограф хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 78, описание см.: Mazon, р. 156, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, No 239.
Впервые опубликовано: Mazon, р. 156—163.
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. II, с. 573—580.
Набросок представляет собой начало незавершенного рассказа, относящегося по своему типу к ‘таинственным повестям’ Тургенева. Время написания его неизвестно. Можно согласиться с мнением А. Мазона, который датирует набросок концом 1870-х годов, поскольку именно в это время Тургенева интересовали непознанные явления человеческой психики — природа снов и галлюцинаций в их соотношении с реальным миром.
Вместе с тем в наброске ощущается интерес автора и к социальной проблематике. Так, описание дворов в захолустной Коломне (тогда — окраине Петербурга) и жилища Силаева выдержано в духе натуральной школы 1840-х годов и напоминает соответствующие страницы ‘петербургских повестей’ Гоголя и Достоевского. С другой стороны, традиции Пушкина и Лермонтова, идущие от ‘Пиковой дамы’ и ‘Штосса’, ощущаются и в манере Тургенева сочетать реальный и фантастический планы повествования, в реально-психологических мотивировках ‘таинственных’ явлений. При этом автор, как это наблюдается и в рассказе ‘Часы’, дает подробную, почти клинически точную характеристику поведения человека с больной психикой.