СИБИРСКОЕ РОЖДЕСТВО И СВЯТКИ
СИБИРСКОЕ РОЖДЕСТВО И СВЯТКИ
(ОЧЕРКЪ НРАВОВЪ).
——
——
——
Добродушный Сибирякъ.
‘Восточное Обозрніе’, No 1, 1883
Сибирское Рождество и святки, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1883
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Свтлая морозная ночь. Канунъ Рождества. Улицы пусты и только свтлое небо, усянное звздами, стелется надъ безконечною блою пеленою. Изрдка скрипнетъ калитка и закутанная съ головою двушка пробжитъ къ сосдк.
Въ маленькой лачужк на конц города теплится свчка передъ образомъ, на полатяхъ лежитъ нищая старуха, въ углу отставной солдатъ длаетъ ‘Вилеемскую звзду’ изъ цвтной бумаги и фольги. Онъ поворачиваетъ ее, осматриваетъ и громко поетъ:
— Рождество твое, Христе Боже нашъ, возсія мірови свтъ разума!
Въ углу мальчуганъ тщательно по замасленной бумажк зазубриваетъ: ‘Маленькій хлопчикъ, слъ на столбчикъ, въ дудочку играетъ, Христа прославляетъ… Христосъ родился, уда удавился, весь міръ обновился.— Съ праздникомъ поздравляю, здравія желаю. Хозяинъ съ хозяюшкой, съ праздничкомъ!’ Такова рацея завтрашняго славильщика.
Солдатъ кончилъ звзду, всталъ, и сдлалъ ‘экзаментъ’, хлопцу.
— Христосъ родился, уда удавился, съ праздникомъ поздравляю… запинался славильщикъ.
— Учи еще! сказалъ солдатъ, и легъ спать. Старуха охала.
Въ главной бакалейной лавк города Степанъ Парамонычъ отмчалъ рождественскіе подарки мстному начальству.
Передъ нимъ стоялъ старшій приказчикъ.
— Исправнику! командовалъ Степанъ Парамонычъ, пудъ рафинаду, чаю фунтъ, балыку!
— Онъ, Степанъ Паромонычъ, не очень что-бы? Покупатели не одобряютъ, ршился замтить приказчикъ.
— Что, воняетъ? ничего… сойдетъ, знаешь, даровому коню… Фунтъ Мусатова положи еще, да бутылку люнеля.
— Квартальному! Положи фунтъ сахару, полъ фунта чаю, рыбы соленой 2 фунта… бутылку…
— Какого прикажете. Мушкатели?
— Ну что, братъ, не по чину — горькой ладно.
— Судь! Положи муки крупчатки — остатокъ есть.
— Затхлой? Степанъ Парамонычъ.
— Ничего, сойдетъ! Съдятъ, у него большая орава!
— Стряпчему! Положи ветчины, селедку голландскую, да бутылку тенерифу! Онъ холостой и пьющій.
Такъ Степанъ Парамоновичъ распредлялъ рождественскіе подарки. Не положилъ онъ только доктору и смотрителю училища, сказавъ: ‘Какое это начальство!’
‘Завтра придутъ поздравлять — такъ очищенную-то разбавь, да подогрй! а кульки отправь съ мальчуганомъ сегодня’, далъ инструкцію хозяинъ, сотворивъ вс добрыя дла на сей день.
Было очень поздно, въ кухн исправника все еще пекли и стряпали. Полицейскій въ сермяг, переминаясь отъ мороза, держалъ въ окоченвшихъ рукахъ 4 цыплятъ, жалобно пищавшихъ. Исправница въ бломъ чепц осматривала ихъ тщательно.— Не могли лучше-то дать? съ сердцемъ сказала она, такъ-то уважаютъ начальство!
— И то, говоритъ, на племя оставляли, Ваше-скородіе, теперь хоть шаромъ покати, яичка къ Христову дню не дождешься.
— Знаемъ мы ихъ, сказала исправница и бросила цыплятъ кухарк въ подолъ. Вынимай кулекъ отъ Парамоныча, сказала исправница. Она тщательно запустила въ него руки и вытащила чай.
— Ну, это ладно! Не цвточный поди скаредъ прислалъ.— Ну, что еще? Солдатъ вытащилъ нчто мягкое.
— Это что еще воняетъ? Балыкъ?! Хозяйка понюхала и плюнула.— Ахъ, чтобъ ему подавиться имъ! Ну, подожди, попомнить же теб Егоръ Евстигнеичъ за непочтительность.— А? Протухлый! и разсвирпвшая исправница полетла къ супругу.
— Вотъ такъ теперь все, матушка, сказалъ задумчиво Егоръ Евститеичъ, нравы падаютъ, непочтительность. Я давно писалъ объ этомъ начальству. Ну, попадется теперь ко мн въ ланы кто нибудь изъ ихняго брата живодера!
Чуть брежжилъ свтъ. Звзда волхвовъ потухла въ неб. Среди сугробовъ шли какіе-то маленькіе карлики въ тяткиныхъ пимахъ и шапкахъ. Это были маленькіе славильщики. Сзади по сугробамъ плелся кривой солдатъ съ Вилесмовской звздой, внутри которой вставлена была свчка, онъ важно повертывалъ и крутилъ звзду то въ ту, то въ другую сторону. Они подошли къ воротамъ Степана Парамонича, ворота были крпко заперты. Степанъ Парамоновичъ отбивался даже отъ славильщиковъ.
Но отставной солдатъ былъ стратегъ,— одного изъ хлопцевъ онъ командировалъ въ подворотню, (брешь) тотъ, облаиваемый собаками, усплъ отворить ‘задвижку’ у калитки. И чрезъ нсколько минута орава брала приступомъ кухню, громко славя.— ‘Христосъ рождается…’
Степанъ Паромонычъ, несмотря на то, что зналъ характеръ славильщиковъ проникать во вс щели, неожидалъ. Онъ слышалъ уже о бур въ кухн исправника,— передала кухарка, возвратившая балыкъ, почему онъ былъ въ свирпомъ состояніи духа и, заслышавъ славильщиковъ, кинулся аки левъ.
— Ты что орешь, поймалъ онъ передняго клопа за загривокъ. Маленькій славильщикъ имлъ инструкцію не переставать, такъ какъ вся суть успха прославить, а потомъ ужъ хозяевамъ стыдно не дать грошикъ.
— Маленькій хлопчикъ слъ на столбчикъ, въ дудочку играетъ… пищалъ стиснутый купеческими ручищами мальчуганъ.
— Ну, дальше? произнесъ Степанъ Парамоновичъ, сгибая мальчугана съ злою ироніей.
— Христосъ родился, уда удавился… съ праздникомъ поздравляю и… вамъ того же желаю, едва произнесъ зарапортовавшійся и сжатый за загривокъ мальчуганъ.
— Удавиться-то! воскликнулъ Степанъ Парамонычъ, и сгребъ славильщика за вихоръ.
Славильщики въ это утро едва унесли ноги отъ Степана Парамоновича.
На улиц также раздавалась въ это время брань. Солдатка кричала проходившему полицейскому сермяжнику:
— Не стыдно цыплятъ воровать! Не стыдно, да я бы ихъ задушила, шьте давленыхъ.
— Что же мн тебя ждать было! когда приказано, огрызался сермяжникъ.
Наступили святки. По домамъ ходили сибирскіе ряженые, цыганки, татарки съ ‘півками’ (піявками), медвдь въ бараньей шуб съ гусемъ, турчанки съ полотенцемъ на голов и подчембаривъ юбки. Отставной солдатъ изъ славильщика превратился въ атамана, а ребятамъ сшилъ бумажные колпаки изъ остатковъ отъ вилеемской звзды.
Старый караульный Михичъ, съ колотушкой, привыкшій колотить и дремать на конц улицы, былъ не въ дух, пробгавшія въ кацавейкахъ двушки то и дло спрашивали: — Какъ его зовутъ?
— Да Михичъ-же? что вы пристали.
— Ахъ, это Михичъ, слышался звонкій хохотъ.
За его воротникъ изъ сосдняго двора попалъ даже башмакъ, причемъ онъ было серьезно разсердился, но придумалъ месть и башмакъ проносилъ за воротникомъ, а на утро сдлалъ двкамъ публикацію.
Михичу было немало хлопотъ. Вотъ поздняя ночь. Пролетла тройка изъ-за рки съ разгулявшимися парнями, съ пснями и гикомъ.
— Караулъ! Караулъ! слышалось гд-то. Михичъ летлъ въ конецъ города къ спуску съ горы. Здсь стояли распряженныя сани и сидла попадья изъ пригородной деревни, громко вопія. Лошадь была на гор, а сани подъ горою — Что случилось? хлопоталъ Михичъ, махая своимъ караульнымъ жезломъ.
— Да вотъ разбойники не даютъ въ городъ въхать, я къ куму-протоіерею ду. Только подъ городъ-то подъзжаю, а молодцы на тройк подкатили, вышли.— ‘Стой!’ говорятъ! Я перепужалась. Думала, послдній часъ пришолъ. А они отпряги лошадь, да и спусти меня съ горы на салазкахъ. Потомъ опять въ гору втащили, да опять съ горы, да разъ десять такъ тшились. Просто замучили — ни въ задъ, ни впередъ.
— Гд же лошадь-то ваша, матушка?
— На гор, разбойники оставили. Кучеръ-то запрягать начнетъ, запряжетъ, а они опять отпрягутъ. Вдь вотъ какіе охальники!
Скоро появился и кучеръ поповскій Антипка, вываленный въ снгу, и запретъ лошадь. Подъ охраной Михича тогда попадья вступила въ городъ.
Шутокъ много творилось. Въ сосднемъ предмсть молодцы сняли ворота у мщанина Мылобрева и подвсили къ воротамъ Толстобрюхова, а Толстобрюховскіе поставили на мостъ. Они же утащили цлую полнницу и сложили среди другой улицы.
Пьяный обыватель долго стоялъ на мосту размышляя, кажутся ему тутъ порота или дйствительно выросли. Отворилъ, пропюлъ и сказалъ:
— Врно бсъ путаетъ.
Исправникъ Егоръ Евстигневичъ цлые святки былъ раздражителенъ — то то, то другое. Вчера въ уздномъ маскарад къ нему подошла какая-то маска и имла странный разговоръ. Поминались даже цыплята.— Это врно докторша, ршилъ исправникъ, она съ женой не въ ладахъ. Когда дана ушла, Егоръ Евстигнеевичъ, недолго думая, полетлъ объясняться. Онъ влетлъ бойко прямо въ спальню докторши и засталъ ее ложащейся спать.
— Позвольте узнать, сударыня, какое вы имли право въ маскарад… Я, сударыня, начальникъ…
— Что вамъ угодно? спросила докторша гнвно.
— Дерзости можно говорить въ маскарад?..
— Съ чего вы берете, я въ маскарад и не была, да если бы и была, вы забываетесь! какъ вы смете входить къ дам въ спальню безъ мужа. Ка-раулъ! исправникъ перетрусилъ, пустился бгомъ, забывъ въ попыхахъ фуражку.
Былъ послдній день передъ Крещеньемъ. Посл обда началось катанье по городу, народу было гибель, самые причудливые русскія и инородческія сани, покрытыя пестрыми коврами, мелькали среди катающихся, появились маски въ вывороченныхъ шубахъ и треугольныхъ шляпахъ, сидвшія на козлахъ, въ нкоторыхъ саняхъ слышалась гармонія и скрипка, это былъ сибирскій карнавалъ! Гамъ шелъ по улицамъ ужасный. Подъ вечеръ выхалъ огромный возокъ, запряженный въ шестерню, съ форейторомъ, пестрая прислуга стояла на запяткахъ, кучеръ въ треуголк правилъ лошадьми. Любопытные заглядывали въ возокъ и изумлялись. Оттуда раздавался лай. Это устроилъ потху мстный купеческій сынъ.
Происшествіе было необычайное и полицейскій разбудилъ Егора Евститеевича, спавшаго посл опорожненнаго праздничнаго ‘люнеля’.
— Гд, что? воскликнулъ Егоръ Евстигнеевичъ.
— Собаку ваше в—діе возятъ! рапортовалъ кривой полицейскій.
Егоръ Евститееичъ усмотрлъ въ этомъ нчто аллегорическое.— Собаку! ахъ скоты! воскликнулъ онъ.
Немедленно онъ появился на площади съ двумя полицейскими. Разукрашенный возокъ остановился.
— Вы кого везете? закричалъ онъ расписаннымъ кучерамъ и форейторамъ.
— Не могимъ знать. Алексй Иванычъ кого-то посадили.
— Отворяй дверцы! Отворили, и къ хохоту публики выскочила огромная собака-водолазъ въ ермолк.
— Это пашквиль! крикнулъ Егоръ Евсгнитеичъ, вези всхъ въ полицію, и возокъ и лошадей, да позвать ко мн хозяина. Явился купеческій сынъ, весьма довольный эфектомъ и крпко на-весел.
— Зачмъ вы собаку катали?
— Потому что ей прогулка и чистый воздухъ требуется, отвчалъ улыбаясь купеческій сынъ.
— А на кого вы этимъ намекнуть хотли?
— Ни на кого-съ.
— На полицію! милостивый государь, на полицію!
— И не думалъ! отвчалъ озадаченный Алексй Ивановичъ, просто маскарадная шутка.
— Вы въ маскарад подходили ко мн и на счетъ цыплятъ намекали! это тоже шутка?
— Я не подходилъ!
— Знаю, сударь! я васъ арестую и донесу, это противъ власти!
— Съ чего вы взяли, Егоръ Евститеичъ, заартачился купеческій сынъ, арестовать за это вы не имете права? Я прошеніе подамъ.
— Посл, братъ, подавай, а теперь въ кутузку!
На утро Егоръ Евстигнеевичъ диктовалъ письмоводителю: ‘Дло о злокозненныхъ поступкахъ купеческаго сына Алекся Иванова и незаконномъ катаніи имъ пса, имвшемъ въ виду изобразить мараль на полицію’.
— Могу я его повсить? какъ ты думаешь, спрашивалъ онъ письмоводителя.
— Едва ли-съ, правовъ нтъ.
— Какъ нтъ, одинъ исправникъ своею властью двухъ обывателей чуть не повсилъ, да стряпчій только спасъ, и онъ и теперь служитъ въ Восточной Сибири.
— Не знаю-съ! терялся письмоводитель.
Дло о катаніи пса затянулось и купеческій сынъ, не будь плохъ, похалъ жаловаться. Онъ побывалъ гд слдуетъ и дв Горбовыхъ налпилъ, да еще дв.
Егоръ Евстигнеевичъ получилъ запросъ, почему онъ катаніе собаки находитъ оскорбленіемъ полиціи, тогда какъ оное можетъ считаться лишь нарушеніемъ порядка и благочинія.
Егоръ Евститеичъ задумался. Песъ меделянскій, въ ермолк! перебиралъ онъ, на шестерк цугомъ, ну, какъ же тутъ не мараль? Какъ бы тута отписаться… а что, Иванычъ, обратился онъ къ письмоводителю, не послать-ли груздей въ губернію!