Сибирский фельетон, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

СИБИРСКІЙ ФЕЛЬЕТОНЪ.

Чувства Сибиряка посл похоронъ Тургенева.— Сибирячка и молодое поколніе Сибири.— Тобольская семинарія и отлученіе ею Тургенева.— Пробуждающаяся жизнь.— Мсто молодежи!— Исповдь юноши.— Его красавица.— Первая иллюзія и первое разочарованіе.— Дорогой цвтокъ.

Похороны Тургенева вызвали особыя чувства среди образованнаго общества Россіи. Эти похороны затронули наболвшія струны въ нашей интеллигенціи, они соединили людей разныхъ лагерей, возрастовъ, соединили два поколнія, досел смотрвшія другъ на друга пепріязнепПо, привлекли всхъ, кто поклоняется иде добра и свта.

Будучи свидтелями этихъ похоронъ, смотря на блестящую процессію съ сотнями огромныхъ пестрыхъ внковъ, съ развевающимися хоругвями, съ сотнями юношей и студентовъ, идущихъ съ пньемъ за гробомъ, окруженныхъ толпой въ сто слишкомъ тысячъ народа, можно было видть тріумфъ писателя и ‘тріумфъ литературы’, еслибы рядомъ не шли грустныя мысли о судьб этого писательства.

Вдь если въ Европейской Россіи, въ столиц ея, уваженіе къ литератур и писателю только что нарождается, пробиваетъ себ дорогу, (вдь это вторые величественные похороны посл Достоевскаго), то что же сказать о насъ, о Сибири, о ея литературныхъ всходахъ. Нужна ли намъ литература? Гд связь сибирскаго писателя съ обществомъ, совершится ли когда нибудь этотъ союзъ? И я смотрлъ тоскливо въ невдомую даль и глубокая тоска охватывала душу. Я вспомнилъ какая идетъ въ Сибири травля, какъ гонится печать въ лиц юноши и въ лиц ‘сдыхъ бородъ’ (типичное выраженіе одного изъ сибирскихъ Угрюмъ-Бурчеевыхъ).

Ахъ, какъ надоло устремлять взоръ только въ это безотрадное море безобразій, въ это черное пятно! Какъ надоли вс эти ‘гамадрилы’, ‘навозные’, вс эти самодурничающіе цивилизаторы, вс эти двухпрогонные, какъ надолъ мн Кондратъ! Неужели нтъ ничего на моей родин боле утшительнаго!?

Въ эту минуту глубокой грусти и раздумья, когда я думалъ о судьб писателей, чрезъ нсколько часовъ посл похоронъ Тургенева мн было подано письмо въ редакцію отъ неизвстной особы. Вотъ это письмо:

Милостивый государь!

На страницахъ вашего уважаемаго журнала, стоящаго на страж интересовъ моей родины, хотла бы я поговорить о понесенной вами, міровой утрат. Мною говорилось о покойномъ Иван Сергевич, такъ много, что новаго уже никто ничего не скажетъ, а тмъ боле я, замурованная въ узенькомъ круг интересовъ насущнаго хлба, стоящая въ сторон отъ всхъ партій, рвущихъ къ себ дорогой прахъ съ возгласами: ‘онъ. нашъ, онъ нашъ, онъ нашъ!’ Я просто хочу вылить въ этомъ письм все, что накипло на сердц. Европа оцнила въ немъ художника и преклонилась передъ его нравственнымъ обликомъ, она назвала его ‘геніемъ человчества’ и наслаждалась, любовалась картинами, созданными его могучею кистью, какъ обезпеченный, удовлетворенный человкъ любуется красивымъ пейзажемъ. Но русскіе люди, а въ особенности мы, русскія женщины, мы потеряли въ немъ не только источникъ наслажденія, но и источникъ добра, къ которому жадно припадали въ дни нашей юности. Онъ былъ нашимъ учителемъ и его идеалы вошли въ нашу плоть и кровь, мы донесли ихъ до старости, проводя, какъ умли, въ жизнь и не измнимъ имъ до могилы. Не принесемъ мы ему сотенъ рублей на памятникъ, не принесемъ, потому что но имемъ ихъ, а не имемъ, потому что онъ самъ научилъ насъ той нравственной опрятности, которая заставила гнушаться погоней за наживой, рдко идущей объ руку съ нравственнымъ идеаломъ, но никто не поклонится могил его съ такой горячей любовью, никто не заплачетъ надъ нимъ съ такимъ искреннимъ горемъ въ душ, какъ сдлаемъ это мы, русскія женщины его времени, онъ пожаллъ, приголубилъ насъ, освтилъ намъ путь и завщалъ идти но немъ неуклонно. И мы пойдемъ, какъ бы ни былъ тернистъ этотъ путь, пойдемъ, какъ шли до сихъ поръ, не ноя, не жалуясь. Пусть болитъ голова отъ заботъ и думъ, пусть утомленныя работой руки настойчиво просятъ отдыха въ борьб и погон за ‘своимъ’ хлбомъ, пусть и самый хлбъ этотъ будетъ горекъ и черствъ,— женщина, воспитавшаяся на идеалахъ г. Тургенева, не промняетъ его на сытый подножный кормъ, и не потому дорожитъ она имъ, что онъ ‘свой’, а потому что приправой къ нему является ‘идея’, завщанная дорогимъ покойникомъ, идея свободы, труда и самостоятельности. И особенно ярко свтится эта идея теперь, въ окружившихъ насъ, безпросвтныхъ сумеркахъ. Если и блеснутъ дв, три искры, то этотъ мгновенный періодическій свтъ, озаряетъ только гниль и муть окружающаго. Душа изболла, мозгъ отуплъ въ мелочахъ, отдохнуть не на чемъ.

Не во время умеръ онъ, проповдникъ добра и мира, хоть на время смягчало его кроткое слово нашъ озлобленный умъ, какъ душевная, могучая музыка Шопена смягчаетъ страданія нервно больнаго. Онъ именно ‘на высяхъ’ творилъ миръ, какъ сказалъ Ренанъ, играя свою ‘пснь торжествующей любви’ на самыхъ тонкихъ, самыхъ высокихъ струнахъ человческаго сердца, онъ во врагахъ видлъ людей и могъ бы сказать намъ: ‘простите имъ, не вдятъ бо что творятъ’.

Слава ему, показавшему намъ свтъ! Миръ его праху!

Сибирячка.

Такъ вотъ кто сочувствуетъ Тургеневу! Это письмо полное простоты и искренняго чувства произвело на меня, признаться, гораздо боле впечатлнія, чмъ масса громкихъ искусственныхъ высокопарныхъ спичей, чмъ масса реторическихъ статей съ литературнымъ краснорчіемъ. Это чистая слезинка, изъ бднаго сердца упавшая на гробъ писателя глубоко тронула меня, она показываетъ какія скрытыя привязанности, какія чувства таились между писателемъ и читателемъ. ‘Слава показавшему намъ свтъ!’ Такъ вотъ она, зародившаяся солидарность съ писателемъ, невидимая таинственная и прочная! Вотъ кому онъ былъ близокъ и кому служилъ утшеніемъ, не мы одни пожившіе, перечувствовавшіе его время, чувствуемъ солидарность съ покойникомъ,— оно тронуло и молодыя сердца.

Молодыя учащіяся поколнія въ дальнихъ городахъ моей родины также желали почтить память великаго писателя. Къ сожалнію не везд это удавалось. Когда всть о смерти Тургенева достигла Тобольска, 2-го сентября, семинаристы тобольской духовной семинаріи пожелали отслужить панихиду по Иван Сергевич Тургенев и чрезъ учителей передали ректору о своемъ желаніи. По желаніе семинаристовъ признано было ‘неудобоисполнимымъ’.

Что хотла сказать этимъ тобольская семинарія, что, отказывая Тургеневу въ христіанскомъ поминовеніи, она не признаетъ его христіаниномъ? По вдь въ подобной же семинаріи въ Томск была отслужена панихида въ присутствіи учащихся и ректоръ семинаріи сказалъ слово, при похоронахъ Тургенева въ Петербург участвуетъ высшее духовенство, почему одна тобольская семинарія должна составлять исключеніе? По можетъ быть тобольская семинарія захотла выразить, что она не признаете въ Тургенев достойнаго писателя. Тогда и это оригинально, когда цлый міръ признаетъ его такимъ.

Все однако бываетъ. Какое то духовное лицо въ томъ же Тобольск, въ прошломъ столтіи спорило съ аббатомъ Шаппомъ, извстнымъ астрономомъ, что земля стоитъ, а солнце ходитъ, и почтенный астрономъ ничмъ его не могъ переубдить. Эдмондъ Лбу въ своей міровой рчи на гроб Тургенева припомнилъ того купца, который объявилъ въ Россіи: ‘я не знаю Тургенева, онъ Европеецъ, а я купецъ русскій’. ‘Этотъ субъектъ принадлежитъ къ самой многочисленной и самой сильной каст глупцовъ, но онъ выбралъ для Тургенева слишкомъ узкія рамки’, сказалъ Лбу. Кондратъ также не признаетъ Тургенева и не слыхалъ о немъ. По не будемъ говорить сегодня объ этихъ явленіяхъ, объ этомъ ‘черномъ пятн’. Для насъ достаточно, что эти симпатіи къ литератур связываютъ лучшую часть подрастающихъ поколній, что писатель нашелъ путь къ молодымъ сердцамъ и завоевалъ ихъ.

Молодое поколніе, молодое поколніе! Ты сфинксъ будущаго, изъ за котораго ломались копья въ нашей литератур, ты великое, какъ идея грядущей жизни, и безпомощное какъ ребенокъ, полное энергіи и безсилія, полное самомннія и въ тоже время неопытное подобно мышонку, исполненное чистоты сердца, возвышенныхъ стремленій, но еще не ступившее пяди въ практической жизни и хрупкое какъ тростникъ, загадочное, неуловимое ‘безформенное’, какъ опредлилъ тебя покойный художникъ, часто задорное, но и покорное какъ дитя въ умлыхъ рукахъ, пытавшееся не разъ высоко поднять молодую голову надъ литературою, но въ конецъ пришедшее поклониться на могилу писателю. Мало того, ты ищешь утшенія, руководительства, и у тебя ‘душа изболла’, ‘отдохнуть не ни чемъ’.

Среди русской интеллигенціи было роковое недоразумніе, но связь интеллигентныхъ поколній сказалась. Нтъ стариковъ и молодыхъ, остались только ‘врующіе* въ идею человческаго совершенства. У насъ, сибиряковъ, также было своего рода недоразумніе съ своимъ молодымъ поколніемъ. Въ сущности мы не знали этого поколнія и оно мало знало насъ. Наше знакомство недавно началось.

Я помню, когда пива жизни нашей была пуста и молодое образованное поколніе Сибири только оставляло родину и освобождало себя отъ всякихъ обязательствъ служенія ей. Собственно у насъ не было ‘молодаго поколнія’. Это была странная страна, точно побитая градомъ. Съ грустью я иногда останавливалъ взоръ на этой земл и думалъ: гд наши молодые всходы? Гд паши юноши? Кого мы воспитываемъ, что мы оставимъ посл себя? Зазвучитъ ли когда на родной земл отзывчивый голосъ? Кто смнитъ поколніе старыхъ писателей, стоящее у могилы? Тяжело умирать одиноко, когда кругомъ ничего кром ‘гамадриловъ’, какой-то оргіи, наживы, бшеной пляски самодурства, ничего, кром ожирвшаго Кондрата.

И вотъ въ это время я открываю внезапно цлое подростающее поколніе, которое мало того, что воспитываетъ любовь къ литератур, ищетъ въ ней утшенія, ищетъ разгадки вопросовъ какъ общечеловческой, такъ и мстной нашей жизни. У него также есть свое накипвшее горе, свои проклятые вопросы. Я полагаю, что у насъ съ нимъ солидарность гораздо большая, чмъ съ Кондратомъ, и намъ найдется чмъ подлиться. Сегодня я открываю мсто ‘молодой литератур’. Вотъ исповдь одного изъ нашихъ юношей и можетъ быть будущаго писателя, присланная мн для фельетона.— Мсто молодости! провозглашаю я торжественно.

ИСПОВДЬ ЮНОШИ.

‘Милостивые государи’!.. крикнулъ я жалобнымъ голосомъ и проснулся, дико озираясь.

Въ дйствительности же никакихъ милостивыхъ государей не оказывалось, а стоялъ только изъ черной жести подсвчникъ на стол, у котораго я сидлъ, облокотившись. Въ подсвчник догоралъ огарокъ. Онъ скоро опустился въ нагрвшуюся трубку подсвчника и погасъ, пустивъ клубъ смраду на прощанье. Я остался въ прежней поз, прислушиваясь къ шуму втра. Ночь случилась ненастная: осенній дождикъ монотонно лился на позеленвшую отъ сырости кровлю моего жилища. Мало по малу мной овладло какое-то неопредленное тоскливое чувство… Это чувство еще боле усилилось, когда припомнились причины моего пробужденія…

Дло въ томъ, что я видлъ сонъ и сонъ при томъ диковинный. Приснилась мн молоденькая двушка… (‘Ага, это насчетъ шашней, значитъ’, мелькнетъ у иного читателя въ голов. Нтъ, смю заврить, не безпокойтесь — ничего нтъ по этой части. Ну-съ, лицо у этой двушки очень симпатичное. Углы черныхъ глазъ расположены хотя и несимметрично, но глаза смотрли такъ осмысленно, смло, даже съ оттнкомъ какой-то ироніи, что многое въ этомъ личик можно было простить. Нсколько пухлыя губки и нсколько приплюснутый носикъ давали понять, что въ жилахъ двушки есть капля инородческой крови. Нарядъ былъ также оригиналенъ какъ физіономія. На русскій сарафанъ наброшена опупшонная соболемъ душегрйка, на голов мховая шапочка, а изъ подъ шапочки виднлась толстая черная коса, увшанная монетами. Двушка сидла на вершин небольшого холма среди необъятной равнины, сливавшейся гд-то далеко, далеко съ срымъ печальнымъ небомъ. Возл двушки стояло нсколько важныхъ серьезныхъ мужчинъ. Предъ этой группой съ попившей головой стоялъ я. Двушка вопросительно смотрла на меня, а важные серьезные господа перешептывались, и, взглядывая на меня, покачивали головами. Самыя разнообразныя чувства боролись у меня въ груди. Мн было почему-то стыдно предъ этими людьми и больно при мысли, что я чмъ-нибудь оскорбилъ эту двушку.

Наконецъ одинъ изъ важныхъ господъ прерванъ это тягостное для меня молчанье. Онъ величественно по направленію къ двушк протянулъ руку, обнаружилъ при этомъ изящную кисть руки и ровнымъ металлическимъ голосомъ произнесъ — это твоя родина ‘Сибирь!’

Кровь застучала у меня въ вискахъ, бросилась краской въ лицо, закопошились тысячи мыслей, я чувствовалъ потребность излить ихъ… Но вступительное — ‘милостивые государи’ произнесъ такъ громко, что и проснулся.

Странный сонъ, тяжелый сонъ!.. Онъ, какъ говорится мн въ руку.

Теперь, когда я все припомнилъ, сидя у стола, невеселыя думы еще сильне овладли мной, хвостики мыслей вяло появлялись и исчезали Мн душно было въ комнат, душно въ город, гд я всего два какихъ нибудь мсяца назадъ былъ счастливйшимъ изъ смертныхъ. Да, счастье непрочно… Въ самомъ дл приснись этотъ сонъ мн за два мсяца ране, то я наврное нейтралъ бы въ немъ такой жалкой роли. Ужели бы я стоялъ съ поникшей головой предъ красавицей и пискливымъ надорваннымъ голосомъ крикнулъ,— милостивые государи? Нтъ, тысячу разъ пть…

Гордо, звучно, съ вызывающимъ взоромъ сказалъ бы я теб примрно такъ: у тебя, красавица, толпа поклонниковъ. Они несутъ теб дары. Я тоже твой поклонникъ, но какой даръ могу принести теб? Конечно, если бы мн довелось быть головой въ N-ской дум, то постарался бы ‘выхлопотать, наконецъ, женскую гимназію… Будь я богатъ, какъ г. X, завелъ бы теб нсколько училищъ, школъ… А ужь если бы мн такое же богатство, какъ у г. В, то выстроилъ бы теб, милая, цлый университетъ — учись бы только… Словомъ — если бы, но что говорить по пусту!

У меня ничего нтъ, и всякій дворникъ подъ сердитую руку не прочь поднять на меня метлу, не говоря уже о нкоторыхъ гражданахъ, нашей родины, не любящихъ выносить соръ изъ избы… Есть у меня голова, руки — он къ твоимъ услугамъ!’

Да, такія рчи повелъ бы я прежде, такія рчи дйствительно и шепталъ я, сидя на школьной скамь въ сладкой дрем подъ мрныя строфы Виргилія… Мн грезилась деревня, потонувшая въ зелени, школа съ ребятишками, словомъ во всхъ подробностяхъ представлялась тихая, безобидная жизнь школьнаго учителя. Не мало также волновало меня чувство предстоящей свободы, ожидалось что-то доброе, свтлое, такъ что даже окружающее какъ будто принарядилось въ моихъ глазахъ… Эхъ, мечты, мечты!

Помню, я вышелъ изъ того заведенія, гд учился. Было роскошное утро и городъ, гд я прожилъ восемь лтъ, показался мн такимъ привлекательнымъ, что меня не на шутку кольнула въ сердце мысль — разстаться съ нимъ. По это лишь мимолетное чувство: чрезъ минуту даже удивился, какъ оно могло явиться у меня. Въ деревню, въ деревню, мысленно твердилъ я… Тамъ вдь я родился… Какимъ былъ, тамъ вс родное…

Съ такими почти мыслями, не замтно ускоривая шагъ, летлъ я вдоль по улиц къ значительному лицу съ ране приготовленной просьбой о мст школьнаго учителя въ родномъ сел. Звоню, вхожу и ожидаю.

Не могу не сознаться, къ моему глубокому прискорбію, что у меня, благодаря, конечно, воспитанію, довольно развито честолюбіе, хотя я всячески стараюсь подавлять это чувство. На этотъ разъ оно съиграло со мной скверную штуку. Я слыхалъ, что значительное лицо — человкъ просвщенный, ‘изъ цивилизаторовъ’, гуманный, учился въ университет… А всякій истинно образованный человкъ, думалось мн. дорожитъ народнымъ образованіемъ, считаетъ его дломъ святымъ… Слдовательно, выводилъ я, таковымъ народное образованіе будетъ считать и вышеозначенное значительное лицо, а слдовательно, продолжалъ я, оно сочувственно отнесется и къ будущему, такъ сказать, носителю его (т. е. образованія), каковымъ себя по своей крайней самонадянности я и воображалъ.

Но это еще ничего, наиблагосклоннйшій читатель, какъ видно мое воображеніе разыгралось не на шутку… Мысленнымъ очамъ моимъ представлялось уже, что добродушное лицо начальника привтливо смотритъ на меня, даетъ что-то даже въ род отеческихъ совтовъ относительно моей будущей дятельности и, кажется (чистйшая нелпость!), жметъ мн руку на прощанье.

Изъ всего этого читателю замтно, что я принадлежу къ крайнимъ идеалистамъ и кром того замчается во мн что-то такое, что освщаетъ мою личность съ не совсмъ привлекательной стороны. Но что длать, каюсь, постараюсь поправиться. Впрочемъ нельзя сказать, чтобы ужъ очень я былъ самонадянъ. Нтъ, стоя въ передней, я припомнилъ и Акакія Акакіевича и еще кое-что… все это впрочемъ на одну минуту. Вдь ‘то’ было въ Россіи, а не въ Сибири, думалось мн. Нашъ цивилизаторъ начальникъ такъ важно говоритъ о невжеств Сибири, о необходимости просвщать ее.— Не можетъ быть чтобы онъ меня не понялъ.

Наконецъ я предсталъ предъ значительнымъ лицомъ… Совершенно противно моимъ ожиданіямъ: значительное лицо чуть-чуть кивнуло головой на мой поклонъ — это випервыхъ, цо вторыхъ оно мелькомъ, какъ на какой-нибудь столъ, или стулъ, взглянуло на меня и начало читать прошеніе, подъ коимъ лежалъ мой аттестатъ. Я между тмъ, внимательно всматриваясь въ полъ, погрузился въ глубокія соображенія… Наконецъ значительное лицо подняло отъ моихъ документовъ коротко остриженную голову и на этотъ разъ, кажется, внимательне посмотрло на меня…

— Что же васъ, молодой человкъ, заставляетъ идти въ народные учителя,— у васъ такой прекрасный аттестатъ?.. Такого глубокаго вопроса, признаюсь, я столько же ожидалъ, какъ проливнаго дождя съ отштукатуреннаго потолка той залы, гд стоялъ… По этому я призамедлилъ отвтомъ. Съ трудомъ, будто на вкахъ у меня были пудовыя гири, поднялъ я взоры и встртилъ взглядъ значительнаго лица. По что за взглядъ!.. Онъ, какъ сталь, врзался мн въ глаза, электрической искрой пробжалъ по мозгамъ, мелкой дробью разсыпался по спин и тоскливо замеръ гд то въ пяткахъ…

— По призванію-съ, Вашество!..

— Гм. Хорошо, я передамъ вашу просьбу куда слдуетъ…

При этомъ я невольно какъ-то глубоко поклонился и вышелъ…

Въ эту минуту физіономія у меня наврное была длинне вершка на два обыкновеннаго Въ груди какъ будто засло чортъ знаетъ что-то, въ голов ни одной мысли. Поплелся домой, но на пути прислъ на мосту, безцльно глядя на противоположный берегъ рки, на необъятный лугъ, гд почти на самомъ горизонт виднлись березки.

— Верстъ десять, чай, будетъ до этихъ березокъ, почему то спросилъ я себя…

— Да, не боле… отвтилъ себ сквозь зубы, вздохнулъ и поплелся во свояси.

Чрезъ недлю являюсь справиться къ другому значительному лицу о судьб прошенія. Тамъ мн сказали, что дескать ‘не присылали’. Я къ первому значительному лицу — тамъ говорятъ, что ‘послали’. Я ко второму — отвчаютъ — ‘самъ скоро ужо прідетъ’. Въ такихъ пріятныхъ развлеченіяхъ прошло два мсяца. Стало холодне, хозяйка моей квартиры подозрительне, аппетитъ мой энергичне, а въ карман всего на всего дв копйки…

Наконецъ получаю мое прошеніе, на коемъ начертано — ‘отказать’. Не поврилъ глазамъ… Какъ? За что? Эхъ, молъ, даже идею причинности и ту не пощадили и… махнулъ рукой.

Было срое октябрьское утро. Дождикъ какъ изъ сита лниво гноилъ почернвшія крыши домовъ. Я тащился домой усталый, измученный… Все глядло кисло, хмуро. Какъ разъ мн привелось идти мимо того заведенія, гд я учился… Alma mater глядла какой-то старушкой…

Мн припомнились пыльные классы, юные товарищи, припомнились любимые, гуманные наставники… Да, будутъ учиться мои товарищи, будутъ надяться, ждать чего-то лучшаго,— приносить пользу родин… А я? О, aima mater… твои мрачныя окна словно мутныя старческія очи матери слезятся, глядя на несчастное безпомощное дтище. Я прослезился…

Внезапно нашло на меня что-то въ род вдохновенія. Съ чувствомъ ударилъ я себя въ грудь и произнесъ: о, дорогіе мои наставники… О, положительный Иванъ Ивановичъ, о, добродушный Петръ Григорьевичъ и вы, глубокій Яковъ Андреевичъ и т. д. Зачмъ вамъ было ставить мн пять по паукамъ, когда Сократъ знаетъ только то, что ничего не знаетъ?.. Вс вы, какъ нарочно, водрузили — каждый по своему предмету — роковое пять, да еще подъ одной общей чертой… Безъ ножа зарзали вы меня бднаго… единицъ мн, единицъ… сжальтесь… Я зарыдалъ.

Словомъ мое состояніе духа было ужасно, я совсмъ раскисъ!.. Въ настоящій же разъ, когда дождикъ все идетъ, да идетъ, а втеръ все жалобнй воетъ, когда въ комнат у меня сыро и темно, какъ въ погреб, я… что бы вы думали, читатель? Не унываю!.. Я пойду служить въ казенную палату, я пойду въ губернское правленіе, я пойду въ какую-то контрольную палату, я пойду къ самому Кондрату, наконецъ, если хотите, я пойду… Впрочемъ вы вдь узнаете, читатель. Все узнаете — разскажу до капельки.

Г. Младенькій.

Для эпилога я долженъ прибавить, что эту исповдь я получилъ не изъ лавки Кондрата и не изъ томской казенной палаты, а уже изъ одного русскаго университета. Вотъ гд очутился герой этого разсказа.

Эта исповдь юноши, первое раздумье и первое разочарованіе напомнило мн многое изъ пережитаго. Первая разбитая иллюзія, первый дождь! Но что всего дороже для меня въ этой исповди, это то, что въ молодой душ начинаетъ распускаться самый дорогой цвтокъ — любовь къ родин.

Я припомнилъ слова Эдмонда Абу на могил Тургенева: ‘Тотъ кто не любитъ своего отечества всецло, пылко, до сумашествія, тотъ только полу-человкъ’.

И я прижали этотъ распустившійся цвтокъ къ груди моей.

Добродушный Сибирякъ.

‘Восточное Обозрніе’, No 40, 1883

СИБИРСКІЙ ФЕЛЬЕТОНЪ.

Читайте также: