Казимир Баранцевич
Казимир Баранцевич
Шурочка
Шурочка
* * *
* * *
* * *
* * *
———————————————————-
Шурочка, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1895
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В передней робко звякнул звонок.
— Какой-то человек спрашивает вас! — доложила кухарка, раскрывая дверь кабинета.
— Какой человек? Чего ему нужно? — поднял голову Петр Иваныч.
— Не знаю! Спрашивает, дома ли барин!
— Да каков он из себя?
— Пожилой мужчина.
— Пожилой мужчина, пожилой мужчина! Сколько раз твердил, что нужно спрашивать фамилию… или карточку!
Петр Иваныч прошелся несколько раз по кабинету и вышел в переднюю.
Там стоял плотный, небольшого роста, старичок в потертом ватном пальто и вертел в руках фуражку.
— Что вам угодно? — спросил Петр Иваныч.
Ему показалось, что он видел где-то этого старичка, но где именно, он не мог припомнить. Он задумчиво смотрел на пальцы старичка, короткие, закорузлые, покрытые варом… Где-то он его видел!
— Александра Павловна приказала долго жить! — сообщил старичок, усиленно вертя фуражку.
— Какая Александра Павловна? — удивился Петр Иваныч.
— Александра Павловна… Воробьева!..
— Воробьева! Гм!
Петр Иваныч стал соображать.
— На Садовой жила… я хозяин ихний… квартирный, то есть!..
Точно что ударило Петра Иваныча. Теперь он вспомнил. Он вспомнил Шурочку, тоненькую подвижную блондинку с бледным прозрачным лицом, в бархатном голубом лифе, с эгреткой в белокурых волосах. Потом услужливая память представила ему образ той же Шурочки, но уже в другом виде: с исхудалым лицом, впалой грудью, в поношенном ситцевом платье. Был пасмурный зимний день. Петр Иваныч зашел случайно на Садовую в один из грязных, переполненных мелким людом, домов, по скользкой, грязной лестнице добрался до квартиры с изображением сапога на двери, где жила Шурочка, и застал ее уныло сидевшей в своей маленькой комнатке. Шурочка держалась бодро, шутя жаловалась на колотья в боку, но сухое покашливанье, худоба и землистый цвет лица указывали уже на начинавшуюся чахотку…
Когда он уходил от Шурочки, — двери на лестницу ему отворил этот самый старичок, и тогда-то он, совершенно случайно, заметил его коротенькие, облепленные варом пальцы, по которым узнал его теперь.
— Так Шурочка умерла? — спросил Петр Иваныч, чувствуя некоторое смущение перед старичком. — Гм! Так как же это?.. Кто же у ней теперь?..
— Сестры ейные… Обе сестры пришли. Раньше-то не ходили, потому… известно… Ну, а теперь, значит, пришли… Что уж там… Завтра хоронить…
— Завтра хоронить? Да…
Петр Иваныч задумался.
— Послушайте, ведь у ней ничего нет… может быть, деньги нужны… на расходы… А? — спросил он.
Старичок приосанился и еще ожесточеннее принялся вертеть фуражку.
— To есть, как вам сказать… Ежели правду говорить, так за четыре месяца не плочено… за комнату-то… Да-с! Похоронить-то не на что! — шепотом добавил старичок.
— Ну да, да… я понимаю! — смущенно забормотал Петр Иваныч, запуская руку в боковой карман и вытаскивая бумажник. — Теперь я могу только покуда, но я приду… непременно приду завтра и отдам вам за комнату… Будьте спокойны!.. Вот, пожалуйста…
Он подал старичку пять рублей.
— Это уже я им… сестрам отдам! — сказал тот, складывая и пряча бумажку.
— Да, да, конечно! Пожалуйста!
— Сегодня Александру Павловну в гроб будут класть! Придете? — спросил старичок.
— Н… не знаю!.. Да, может быть… может быть, приду…
— Прощенья просим.
Старичок, держа фуражку в руках, скрылся за дверью.
Петр Иваныч поздно вечером вернулся домой. Он был у одного знакомого на журфиксе. Было довольно весело. Сперва, в соединенном обществе кавалеров и дам, поговорили о разных новостях дня, о вчерашнем концерте, о том, кто куда поедет нынешнее лето на дачу… Дамы слегка кокетничали и были милы, — мужчины старались казаться остроумными. После ужина мужчины ушли курить в кабинет, и тут-то началось то, что обыкновенно происходит в исключительной компании мужчин. Заговорили о женщинах… Один из гостей рассказал пикантный анекдот, другой рассказал анекдот еще пикантнее, и дело дошло до того, что хозяин с некоторой тревогой на лице начал следить, не отворится ли как-нибудь нечаянно дверь. Под конец всем это прискучило. Пожилой господин начал серьезный разговор о ‘жертвах общественного темперамента’.
— Господа, — сказал он, — обратите внимание на странную судьбу большинства этих ‘жертв’! Не говоря уже о том, что вся жизнь их полна всевозможных оскорблений и попраний человеческого достоинства, — почти все они кончают трагически. Ревнивый ли друг задушит или пырнет ножом, или сама она отравится, или — что сплошь и рядом — преждевременно умрет от чахотки…
— Что же тут мудреного! — заметил один из собеседников, считавшийся начитанным человеком. — Природа мстит за насилие над собою, за попрание своих законов.
— Каких законов! Что вы, помилуйте! — воскликнул другой. — Разве у холодной, равнодушной ко всему природы может быть закон, чтобы, например, женщина…
Завязался спор, которого Петр Иваныч, занятый своими мыслями, не слушал. При одном слове ‘чахотка’, он вспомнил вдруг о Шурочке и о том, что сегодня ее должны были положить в гроб. А он, хорош, нечего сказать, совершенно забыл об этом и пошел в гости! ‘Даже как будто нарочно пошел, чтобы не присутствовать при тяжелой сцене, — подумал Петр Иваныч, — а между тем ведь не совсем же она мне чужая, эта Шурочка’.
Дома, ложась спать, он опять вспомнил о ней. В состоянии полубодрствования и сна, когда образы начинающегося сновидения перемешиваются с реальными представлениями действительности, когда у ясно видимого человеком края подушки, на которой покоится его голова, вдруг вырастают призраки сна, — Шурочка вновь предстала пред ним в том самом виде, в каком он вспомнил ее утром. В голубом бархатном лифе, с эгреткой в белокурых волосах, она подошла к нему и слегка ударила его веером по руке.
— Пойдем танцевать! — сказала она.
— Устал. Не хочется что-то! — отвечал он.
— Глупости! Какой старичок!
Он нехотя встал, взял ее под руку, и они пошли.
Зала была залита электрическим светом, гремела музыка, едва касаясь паркета, пары носились в вальсе. И они закружились тоже.
Она смеялась искренне, по-детски. Голубые глаза ее искрились весельем и негой, выбившаяся из-под шпилек прядка белокурых волос нежным прикосновением щекотала его щеку…
— Всегда бы так!.. Всю жизнь! — шептала Шурочка. — Милый, как я люблю тебя сегодня… Ты мой, да, неправда ли, ты мой сегодня!..
— Ты говоришь ‘всегда…’ И тебе бы не надоело? — спрашивал он.
— Нет! Музыка, танцы, веселье — это моя жизнь!.. Мне кажется, будто я поднимаюсь от земли и лечу куда-то… Мне как хорошо! Я так счастлива, так люблю тебя!..
Бедная, милая Шурочка! Больше ничего ей не нужно было. Всю жизнь свою она любила и хотела быть любимой. Она никогда не думала о будущем, не думала — как существовать, чем жить… Одно время она жила очень прилично в небольшой, но роскошно обставленной, квартире. Петр Иваныч зашел к ней, она обрадовалась, не знала, как его принять. Она была так озабочена, желая, в простоте сердечной, угостить его чем-нибудь очень хорошим. Он любовался ею, как она, подобно веселой, маленькой птичке, порхала по комнатам, хлопотала об угощении, просила выпить то того, то другого вина, — любовался и в то же время с болью в сердце думал, как все это непрочно, мимолетно, как скоро должна будет исчезнуть эта радость жизни…
Утром Петр Иваныч отправился на Садовую. Он нарочно пошел пешком, шел медленно, как бы желая как-нибудь отсрочить предстоявшую ему неприятность встречи с покойницей.
В темных, маленьких сенях, где белелась глазетовая крышка гроба, к нему подошел старичок-хозяин.
— Пожалуйте, пожалуйте! — заговорил он. — А я думал не придете… Извините, темно… Посветить бы…
— Ничего, ничего не беспокойтесь! — пробормотал Петр Иваныч.
— Пожалуйте уж ко мне… в коморку… Покуда что… Дроги еще не приехали… Пожалуйте!..
Петр Иваныч шагнул вслед за хозяином в крохотную комнату в одно тусклое окно, перед которым, на верстаке, лежали принадлежности сапожного ремесла.
— Присядьте пожалуйста, — сказал старичок, — извините, стул-то… Я сейчас!..
Он обмахнул стул и подставил его гостю.
— Давно она была больна? — спросил Петр Иваныч.
— Давненько… Надо быть, с год… Еще на прежней квартире. Ко мне-то переехала совсем хворая… Только все бродила… Удивительно!..
— Отчего же вы ко мне раньше не пришли… Ведь нужны были деньги?
— Не приходил-то? Раньше-то? Помилуйте, господин, как же я смел.
— Отчего? Я не понимаю.
— Не велела! Вот отчего!
— Кто? Она?
— Вот то-то и оно! Я как-то тут было заговорил. ‘У вас, говорю, Александра Павловна, знакомство большое. Отчего, говорю, не сходить, к тому, другому… может, и найдется добрая душа… поможет?’ Так куда тебе. Рассердилась. ‘Не смейте, говорит, ходить, ни к кому не смейте. Я не хочу!’ В последне-то время ух какая сердитая стала! Даже сестрам не приказывала говорить. Ну, уж это, думаю, матушка, как ты там хочешь, сердись не сердись, а родных-то оповестить нужно. Родных-то не оповестить, как же это… Это уж совсем нехорошо… Да опять же и средствий нет… Доктору-то сперва платили, а потом уж и платить перестали. Спасибо, добрый человек, так ходил!.. А лекарства, то да се… Ну, сходил, рассказал… Так и так, мол. Ну, сестры стали ходить… то одна, то другая придет… Тоже бедные… одна швейка, другая в услужении. Так вот мы и тянулись до самого до смертного часа…
Старичок помолчал, свернул из махорки и клочка газетной бумаги папиросу, закурил и начал:
— Не верила ведь, что помрет, — а ни-ни, ни за что не верила. Я, говорит, поправлюсь, жить буду. У меня, говорит, вот уже и кашель меньше стал! Жить-то как хотелось! А какое там!.. Мы только ледохода ждали. А вот он, ледоход-то, начался, и убралась, голубушка. Да! И как это случилось, что мы и не заметили. Я тут сижу, поковыриваю, — одной женщине с нашего двора туфли мастерю, — сестра на кухню вышла, что-то ей там понадобилось, приходит ан она…
В сенях хлопнула дверь.
— Должно, дроги приехали! — объявил хозяин, вставая.
Петр Иваныч вышел вслед за ним. Из сеней дверь в другую комнату была открыта. Петр Иваныч тихонько заглянул.
Комната была такая же крохотная, как у хозяина. Посередине стоял гроб, а в нем лежала исхудавшая Шурочка. Все в ней изменилось до неузнаваемости, остались только прежние роскошные волосы.
В обострившихся чертах лица девушки не было прежнего, вакхического выражения, оно было торжественно-спокойно и строго, как будто Шурочка, только умирая, познала истинный смысл жизни и с этим сознанием отошла в лучший мир.
У изголовья покойницы горели тонкие восковые свечи, и трепетные тени ложились на ее лицо.
Около гроба стояли две уже немолодых девушки, не имевших никакого сходства с Шурочкой. Они подняли заплаканные глаза на Петра Иваныча, и та, которая была помоложе, потупилась.
Появился старичок-хозяин. Он суетливо протискался к гробу, покрестился, поцеловал покойницу в лоб и задул свечи.
Сестры стали прощаться тоже и заплакали в голос. Какие-то два человека принесли крышку и накрыли гроб.
Петр Иваныч почувствовал, как что-то больно сдавило ему грудь. И снова воспоминания о Шурочке вихрем пронеслись в его голове…
‘Когда-то она была мне близка, а я даже не прощался с нею, — с укором подумал он, — но мне больно, мне стыдно за себя перед ней!.. Прости меня, бедная Шурочка!’
Пара кляч под ветхой, раздувавшейся от ветра, попоной лениво тащила дроги. Возница апатично сидел на козлах, изредка помахивая кнутом. Прохожие снимали шапки и крестились. В воздухе кружились снежинки. Петр Иваныч шел за гробом Шурочки и думал о ней, о себе, о ‘жертвах общественного темперамента’, о старичке-хозяине, который нес под мышкой какой-то узелок, и о том, что должно находится в этом узелке. Мысли Петра Иваныча были тоскливые и разбросанные.
В церковь он не пошел, а сел на скамейку у ограды, курил, наблюдал воробьев, как они таскали соломинки и с задорным щебетаньем дрались друг с дружкой, слушал — как каркали кружившиеся над церковным куполом вороны, и по-прежнему мысли его были тоскливые и разбросанные.
Шурочку похоронили у самого забора. Когда над ее могилой вырос холм синеватой, вязкой глины, и все разошлись, — Петр Иваныч еще долго стоял, посматривая на обнаженные деревья, шумевшие своими голыми верхушками, на груды почернелого снега, на проталинки, покрытые бурой, прошлогодней травой, и думал, что скоро наступит весна, что все воскреснет и обновится, кругом закипит новая жизнь, явится новая Шурочка, много явится их, а прежняя будет всеми забыта, и могила ее зарастет и обвалится…
Уходя, он оглянулся еще раз и немного в стороне на скамейке перед чьей-то могилой увидел старичка-хозяина. На могильной плите был разостлан ситцевый платок, из которого старичок руками брал какую-то снедь и с аппетитом жевал. Тут же стояла пустая сороковка.
Старичок поминал свою жилицу…
Источник текста: К. С. Баранцевич. Родные картинки. 17 рассказов. — Москва, 1895.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.