Шуркина родня, Добычин Леонид Иванович, Год: 1936

Повесть
Время на прочтение: 56 минут(ы)
Скачать в PDF
Леонид Добычин

Шуркина родня

Источник: ‘Город Эн’: Эксмо, Москва, 2008

1

Телега со скарбом подъехала к домику. Он был бревенчатый, обитый железом. К дороге он был обращен тремя окнами. Дверь и два окна были сзади. Двор не был ничем огорожен.
Хозяйка, которая шла за телегой, шагнула еще раз и, очутясь рядом с возом, ссадила с него шестилетнюю девочку и мальчугана лет трех. Шурка, средний, сам спрыгнул.
Явились мальчишки откуда-то, расположились и стали глазеть. На крылечках двух соседних домов появилось по женщине.
— Сбегайте, кто-нибудь, дети, — сказала приезжая, — и попросите сюда господина Акимочкина.
Дожидаясь его, она села с детьми на завалинку. Возчик отвязал от телеги ведерко. Достав из колодца воды, он дал лошади пить. Он свернул ‘козью ножку’. Махоркой завоняло в свежеющем воздухе.
Пыльные, из придорожной канавы торчали репейники. Поле с коротенькой бурой щетиной тянулось до леса. Местами оно было серое от паутины. Казалось, что на нем лежит иней.
Лес был верстах в трех с половиной. Недавно за него село солнце, и небо над ним еще было слегка желтоватое.
Виден был верх колокольни за лесом, и крест одним краем блестел на ней. Черная, около колокольни видна была узенькая заводская труба.
Разрезая лес вдоль, показался вдруг и стал быстро бежать белый дым. Поезд вынесся и застучал, приближаясь.
Извозчик сказал, что дорога, по которой идет этот поезд, зовется здесь ‘веткой’, а сам этот поезд ‘кукушкой’. Он возит со станции к сахарному.
Мальчуганы, ходившие за господином Акимочкиным, прибежали, и скоро стал виден он сам.
Он шагал, держась прямо. Он был невысокий и черный, с железнодорожными пуговицами.
Дойдя, он приставил одну свою ногу к другой, как солдат. — Добрый вечер, — сказал он.
Посылавшая за ним женщина встала. Он был ее брат. У обоих у них были красные щеки, срастающиеся на переносице брови, рот, в углах загнутый кверху.
Акимочкин отворил принесенным с собой ключом двери, и в дом внесли вещи.
В нем были две комнаты: ‘кухня’ и ‘зал’. Стены зала побелены были мелом. Пол в нем был дощатый, покрашенный. Дети, восхищенные, стали валяться.
Их мать, отвернувшись, достала платок из-за пазухи и, развязав его, вынула деньги и расплатилась с извозчиком.
Он постоял и спросил, нет ли ‘синенького’, и ему нацедили в стакан через корку.
Потом нацедили себе, и Акимочкин, опрокинув, пошел.
— Ну, пока поживите, — сказал он, как будто бы этот дом был его.
На пороге столкнулась с ним гостья, толстуха, кума, машинистиха, родом литовка. Она была низенькая и пыхтела. Одета она была в пышное платье с прошивками.
Нацеловавшись, она пощипала детей, и хозяйка, цедя через хлеб, налила ей полчашки. Она проглотила. Лицо у нее стало масленым.
Обе довольные, они напоили детей кипятком и, постлав на полу, уложили их. Вбили три гвоздика в разных местах и повесили зеркальце в рамке, иконку и лампочку без абажура, к которой был сзади приделан рефлекторчик из гофрированной жести.
Потом ее сняли, зажгли, осмотрели при ее свете кровать и, обмыв ее и протерев керосином, расставили.
Гостья затем пожелала помочь еще разобрать сундучок. Он обит был брусничного цвета слюдой и полосками жести. Замок у него открывался с секретом.
Когда дошло дело до двух фотографий, она поднесла их к огню и одну за другой, отдаляя от глаз и опять приближая к глазам, с интересом рассматривала.
На одной была надпись ‘На память о браке моем сочетании’, а на другой ‘В день отъезда на фронт’.
Похвалив их за сходство, литовка, печальная, потрясла головой и вздохнула.
— А если бы, — предположила она, — он служил на железной, его бы не взяли.
Хозяйка опустилась тогда на кровать. Там она, утираясь платочком с деньгами, повсхлипывала.
Она стала потом проклинать генеральшу Канатчикову, у которой в имении ее муж состоял в писарях.
— Не наймись он туда, — говорила она, — он бы, может быть, был на железной.
Расстроенная, она процедила оставшийся синенький и допила его с гостьей. Их души раскрылись, и женщины пододвинулись ближе друг к другу.
Они улыбались приятно и слушали, как в другом конце комнаты дети сопят.
— Нет, — задумчивая, глядя в сторону лампочки, заговорила мечтательно гостья: — Что-что, а железнодорожное дело — святое. Какое подспорье, что служащим предоставляют хотя бы, например, даровые билеты.
Счастливая, стала она вспоминать, как в Аральске она была за усачом, а в Иркутске — за хлебом. В Крым съездила и посмотрела на Черное море. Из Тулы неделю назад привезла самовар, а теперь собирается в Сызрань за яблоками.
Уходя, она вдруг повернулась. Борясь с нерешительностью, потупляющаяся и доброжелательная, она остановилась в дверях.
— И не трудно вам так, — сострадающая, проницательно глядя, спросила она, — как вдове, без мужчины?

2

Поев привезенного вчера с собой хлеба, все вышли на улицу. Мать заперла на ключ дом и отправилась, приказав дожидаться ее и никуда не ходить, на базар.
Дети радовались, что остались одни на свободе. Они покричали ‘кукушке’ ‘ку-ку’ и, дразня ее, стали скакать и плясать. Повалясь на дорогу, они хохотали. Потом они стали вздымать пыль ногами. Набрав ее в горсти, они ее сыпали себе на голову.
Из соседнего дома к ним вышел мальчишка в поярковой шляпе. Они окружили его. Он сказал, что отец у него земледелец, Василий Иванович, и что с другой стороны, где на крыше стоит жестяной петушок, живет ‘главный’. Когда ему нужно на станцию вечером, он зажигает фонарь и несет в руке. Дочери его, девке, пять лет, и ее зовут Манькой. Жена его один раз отхватила себе дверью пол-уха. Работу у него в доме делает теща. Индюшек он держит зимой в утеплённом сарайчике. В поле их водит пастись сучка Джек.
Он сыграл на сопелке, достав ее из-за рубахи, и спел интересную песенку. Дети такой не слыхали до этого:
Пора бабушке вставать.
Накормила,
На дубочек посадила.
Дуб, сломися,
Другой, народися.
Татарки,
Хохлушки,
Берите по палке
Там мост мостять.
Там жеребцов крестять.
Он рассказал им еще, что его зовут Яшкою, и что из мест, где война, едут беженцы, и что когда они будут здесь жить, то парнишка их будет ходить к нему.
Многое из того, что он тут говорил, сразу же и подтвердилось. Индюшка прошла с индюшатами, сопровождаемая сучкой. К изгороди подбежала из сада девчонка. Старуха, поставив ведро, догнала ее и оттащила, схватив за подол.
— Говорил я, — сказал тогда Яшка, и слушатели, изумленные, захохотали.
Их мать в это время шагала, помахивая на себя для прохлады платочком. Она краем глаза поглядывала на свое отражение в окнах. На ней была черная кружевная косынка и бусы из коралловых шариков. Юбка и кофта на ней были синие, новенькие, еще ни разу не стиранные и блестящие.
Улицы не изменились с тех пор, как она, еще маленькая, приходила сюда из деревни.
По-прежнему чередовались с заборами одноэтажные домики, были видны впереди каланча и украшенная синей маковкой и золоченым крестом колокольня.
На тех же местах были ‘Чайная’, ‘Зало для стрижки’, ‘Плиссе и гофре’, и такие же толстые люди смотрели с портретиков, вставленных за стеклом у фотографа.
Так же, как и в то время, пыля на ходу, в камилавке и в валенках, брел без дороги отец Михаил и раскачивался, как медведь в балагане на ярмарке.
— Дунька Акимочкина, — узнавали ее и подходили к ней люди. Другие, воспитанные, говорили ей так: — Евдокия Матвеевна.
Все ее знали девчонкой еще, и никто ее не называл по фамилии мужа — Гребенщиковой.
Ей рассказывали между прочим, присев к ней на лавку, что Ванька Акимочкин, брат ее, в Преображенье был пьян. Он хвалился у церкви и возле ларьков против станции, что он может Дуньку впустить, может выгнать, что дом не ее, а его, потому что он сам его ставил.
Взволнованная, она всем возражала на этом, что муж ее несколько лет понемногу давал Ваньке денежки, чтобы он закупал не спеша матерьял, и что Ванька сам строил, так это потому, что он плотник (железнодорожником сделался только во время войны), и за это ему шла часть платы, которую получали от Губочкиных, квартирантов.
— Вам надо управы искать на него, — говорили ей. — Надо бумагу составить: ‘До слуха до моего, мол, дошло’ и
— подать куда следует.
Несколько дрог на железном ходу, запряженных лошадками, к мордам которых подвешены были дерюжные торбы, стояло у почты. Под липой сидели на пыльной траве их хозяева и бормотали, читая в тени ‘донесения главнокомандующего’.
Гончарных дел мастер дед Мандриков тоже был здесь. Он жил в той же деревне, где жил и Авдотьин отец, и Авдотья обрадовалась.
— Дед, — сказала она, подходя, — вам богатому быть: не узнала я вас. Извините меня уж.
Она посмеялась немножечко и подала деду руку. Свой воз он оставил у Бондарихи, на заезжем. Авдотья его проводила туда.
— Мне и детям моим, — говорила она, — угрожает опасность. Пускай бы папаня заехал сюда. Я сама бы слетала к нему, но нельзя: не с кем бросить детей.
Деду Мандрикову было очень приятно с ней. Он улыбался и был обходителен. Он подарил ей газету.
— Газета сегодня, — сказал он ей, — не лишена интереса: мы что-то около ста человек взяли в плен.
Ей пришло тогда в голову, что хорошо бы дать знать про все мужу. Она завернула на почту, купила конверт, лист бумаги. Почтмейстер пожаловался ей, что, вот, завели эти новые марки и руки с трудом подымаются, чтобы класть штемпель на царский портрет.
‘Благоверный супруг мой, — писала она, когда дети ее улеглись, — я одна без вас. Люди жалеют меня и говорят мне, что я — как вдова’.
От письма она с лампочкой переходила к простенку, где было повешено зеркальце, и, посмотрясь, возвращалась.
Она написала про Ваньку и больше всего — про хорошую смерть квартирантки их, Губочкиной: как она обошла всех знакомых и всем говорила: ‘А знаете, я ведь сегодня умру’, а вернувшись — переоделась, легла и послала за батюшкой. Губочкину без нее не хотелось здесь жить. После похорон он собрался и уехал в Самару.

3

Авдотьин отец подкатил к дому вечером двадцать девятого августа, в день ‘усекновения’. Завтра у Шурки должны были быть именины, и деда просили остаться.
— Есть синенький-то? — спросил он, выпряг мерина и поместил его на ночь в конюшне у отца Яшки, Василия.
Дед был костлявый, бородка у него была серенькая, стрижен он был под горшок. Он ходил в картузе и клеенчатой куртке.
Он снял сапоги и остался босой. Чтобы дети не трогали вожжи и кнут, он их спрятал на печку.
На улице было тепло, и Авдотья с отцом, выпив синенького и задув в доме лампочку, вышли во двор. Они сели на дроги и, скрючась, беседовали.
Подымался и утихал лай собак. То далёко, то близко гудели иногда паровозы. ‘Кукушка’, проносясь то туда, то назад, тарахтела.
В конюшне Василия лошади переступали. Звезда иногда отрывалась и падала.
Дочь рассказала отцу, как, съезжая со двора генеральши Канатчиковой, продала свою Катьку, корову, и как трудно жить. Рассказала про Ваньку.
Отец был красильщик и возчик. Он красил холсты в деревнях и возил бревна к пристаням.
— Слушай, — сказала Авдотья и высчитала, что, живя возле станции, он бы мог целиком перейти на извоз.
Они долго прикидывали, и уже петухи прокричали, когда они договорились, что дед переедет сюда.
Возбужденные, они наконец вошли в дом и прикончили синенькое, припасенное к завтрашнему именинному дню.
Под Воздвиженье дед переехал. На дрогах привез утром скарб, выпряг мерина и поскакал на нем за тарантасом и бабкой.
Она была низенькая, в ватной кофте, сужавшейся в талии, в черном, с горошинками, сарафане и в красных сапожках. Она перекрестилась, войдя, и, сняв пестрый платок, осталась в сатиновом черном чепце.
Дед и бабка устроились в кухне. Кровать у них была деревянная, и нарисованы были на ней два кувшина и лев между ними.
В сенях дед развесил парадную сбрую. Она была с бляхами. Шурке при этом он дал держать вожжи. Они были вязаные, шерстяные, зеленые.
Бабушка была из староверок. Иконы у нее были черные. В угол она поместила Иисуса Христа, а по бокам — Богородицу и Иоанна Предтечу. Он был страшный, с крыльями, с чашей, а в чаше у него был ребеночек.
Перед иконами бабка прибила к стенам треугольную полочку и прикрепила к ней ситцевую пелену, а на полку поставила круглую штучку с отверстиями и сказала, что это — кадильница.
Стали жить. Дед поставил плетень перед домом, построил сарай, навозил дров, картошки, набил сеновал.
Иногда он в свободное время решал почитать и, открыв сундучок, доставал из него очень толстую книгу, которая называлась так: ‘Правда дороже, чем золото’.
Весь сундучок изнутри был оклеен картинками, и из него соблазнительно пахло. Для запаха дед в нем держал десять черных стручков. Говоря о них, он называл их ‘рожками’.
Дед клал эту книгу на стол, придвигал табуретку. Очки у него были связаны сзади веревочкой. Он надевал их и начинал читать вслух.
Когда он сел читать в первый раз, все явились, заинтересованные, и расположились вокруг.
— Вот, — сказал он и прочел, что ‘не должно избегать встреч со священником’.
— Некоторые, — читал он, — считают, что встречи сии предвещают несчастье. Но мысль сия внушена самим дияволом.
Знатный московский купец, выйдя из дому, встретил в дверях поспешавшего на урок к его детям законоучителя и обратился назад.
— Не страшитесь, — ободрил его иерей, — но идите, и я говорю вам, что вы получите прибыль.
И что же? Купец торговал в этот день с такой выгодой, как никогда.
На Кавказе один суеверный полковник, идя в поход, встретился с шедшим домой по совершении некоей требы пресвитером и приказал своим воинам плюнуть. И тут же настигла его мусульманская пуля, и он испустил вскоре дух.
— Это верно, — сказала Авдотья. Ей вспомнилась встреча с отцом Михаилом и после него — с дедом Мандриковым. — Иногда и священника встретить — не к худу.
В базарные дни заезжали иногда к деду с бабкой какие-нибудь старики из деревни. Дед Мандриков тоже заглядывал по временам и докладывал, сколько мы опять человек взяли в плен.
Иногда, когда в церкви давали ‘листки из Почаева’, он заходил почитать их вдвоем.
Начинались морозики. Кадку с водой из сеней внесли в кухню, ‘зал’ стали топить. Утром поле и соседние крыши совсем были белы. Плетень и примкнутый к нему рыжей цепью с замком тарантас по утрам были тоже как будто посыпаны солью.
Все меньше удавалось бывать на дворе. Было скучно. Томясь, дети часто принимались мечтать о парнишке из беженцев. Если бы он приходил к ним — как здорово было бы.
С Яшкой они теперь редко встречались. Встречаясь, справлялись, приходит ли этот парнишка к нему, но парнишка еще и к нему не ходил.
Раз вошел, постучась, сын Ивана Акимочкина Аверьян с сундучком и, поставив его, объявил, что пришел сюда жить.
— Не хочу, — сказал он, — покоряться.
Он начал ругать свою мачеху и рассказал, как она придирается, и как наушничает, и как отец его из-за нее в позапрошлом году до того избил Нюрку, которая была тоже от первой жены, что она и сейчас еще чахнет.
— Ну что же, — сказала Авдотья, смотря на него. — Проживай себе.
Стлать она стала ему на полу, там, где детям, и дети, ложась, уговаривались, если кто-нибудь ночью проснется, будить остальных, чтобы слушать всем вместе, как он интересно храпит.
Через два дня на третий он ездил на соседнюю станцию, где он работал в депо, и дежурил. Когда его не было, дети вытаскивали из кармана его праздничной куртки конверт с фотографиями, на котором напечатано было: ‘Секретно. Мужчинам-любителям. Жанр де Пари’, и смотрели их.

4

У земледельца Василия Ивановича были похороны. Его Яшка с парнишкой из беженцев пробовал лед на пруду. Оказалось, лед был еще слабый, и Яшка, идя впереди, провалился.
Авдотья решила пойти проводить его. Бабка ее поддержала.
— Кого мы провожаем, — сказала она, — тот нас выйдет встречать на том свете.
Дед тоже решил идти.
— Скоро нам, — пояснил он, — придется просить господина Василия, чтобы он на зиму принял к себе тарантас.
И тогда все оделись и вышли и заперли дом на замок.
Было очень приятно на улице, тихо и солнечно. Точно весной, на дороге попрыгивали и почирикивали воробьи.
Долговязый, задрав кверху голову, на квартал впереди шагал главный. Жена семенила с ним, низенькая, и, оглядываясь, торопила девчонку, которая не поспевала.
— Рассчитывают, — сказал дед, — что весной будут брать у Василия плуг для картошки.
У станции вспомнили Ваньку, как он здесь бахвалился в Преображение, и посмеялись, а переходя через линию, глянули на устроенное между главными и запасными путями ‘отхожее место для пленных’, и всем пришел в голову Мандриков.
Церковь стояла среди большой площади беленькая, ее крестик блестел, и казалось, что небо, везде чуть голубенькое, над ней было совсем густо-синее.
Детям Авдотья дала по копейке для нищих, и нищие что-то пропели им и поклонились им в землю.
Ждать в церкви пришлось не особенно долго. Обедня уже отошла, началась панихида, и дела отцу Михаилу с дьячком Виноградовым было всего на каких-нибудь четверть часа.
Блестя лысиной, главный стоял впереди и крестился. Он был выше всех. А на мертвого дети старались не взглядывать. Желтый, с бумажной полоской на лбу, он пугал их. Никто не сказал бы, что он так недавно играл им на дудке и пел интересную песенку про жеребцов.
Хорошо показалось, когда опять вышли на улицу. Солнышко чуточку грело, и воздух подрагивал. В небе ни облачка не было. Кисточки ягод краснелись еще кое-где на верхушках рябин.
Подоспела литовка, кума, и, пристроясь к Авдотье, болтала.
Она сообщила, что беженцы соорудили в порожнем амбаре костельчик и там очень мило. Ей есть теперь где помолиться по-своему. Пленные тоже заходят туда. Они очень воспитанные, и заметно, что с образованием.
Вдруг она стала таинственной и, оглянувшись, спросила:
— Ну как Аверьян?
— Он такой, — ковырнув рукой в воздухе и сделав губы кружочком, сказала она, а Авдотья, отведя глаза, стала к чему-то присматриваться и спросила, какая это видна там железнодорожная линия.
— Это, — ответил ей дед, — идет ветка на Серные воды.
Он начал рассказывать, как он возил туда лес для железнодорожного доктора Марьина, разбогатевшего тем, что он делал людей непригодными к воинской службе, и строившего в Серных водах два домика, чтобы сдавать их внаймы.
Этот день, необычно начавшийся, дед захотел и закончить по-праздничному. Когда стало темно, он зажег в кухне лампочку и, открыв сундучок, достал книгу.
Опять все пришли и уселись вокруг, чтобы слушать ее.
Дед раскрыл где пришлось и прочел им о женской неверности. Случай с Пентефрием и похотливой женой его всех позабавил, и все посмеялись над ней, что она была старенькая, а полюбила мальчишку, Авдотья же стала ее выгораживать и говорить, что ей, может быть, не было даже и тридцати еще лет.
— Ну да что там, — сказала она, поднялась, погнала детей спать, напихала белья в два котла, залила и поставила в ночь — мокнуть к завтрашней стирке.
Когда, отстиравшись, она собралась на ручей полоскать, к ней явилась литовка. Работы у нее было мало, и она могла сколько угодно расхаживать.
— В Рыме, — сказала она, входя, — быть и попа не видать. Я ходила сейчас к мадам главной и вот зашла к вам.
Очень шумная, расцеловав надевавшую наскоро на голову поверх чепчика черный платочек с горошками бабку, она обхватила Авдотью за талию и повлекла ее в ‘зал’.
Там она рассказала о беженцах и о приехавшем с ними прекрасном ксендзе, хорошо исповедующем, а Авдотья еще раз с ней вспомнила, как хорошо умерла квартирантка.
— А где Аверьян? — оглядев потолок, словно думала, будто он может быть там, вдруг спросила литовка.
Она захотела узнать то и се, почему он работает на другой станции, и что он делает дома.
Авдотья ответила ей, что там — ‘узел’, проходят две разных дороги, и он — на другой, потому что на здешней — сам Ванька, и если бы тут же был и Аверьян, то это было бы слишком заметно и люди болтали бы, что вот оба они укрываются.
Дома же он очень мало бывает. Он любит играть на гармонии, а у него ее нет, и он ходит играть на чужой.
— Молодые всегда так, — сказала кума и, сжав губы, внушительная, посмотрела Авдотье в глаза.
Когда выпал уже первый снег и раскис, по грязище, ругаясь, пришла почтальонша Софроновна и принесла письмецо.
Это муж писал с фронта. Он хвастался, что не дает спуску немцам, предостерегал Дуньку от кавалеров и кланялся всем, а Ивану Акимочкину он просил передать, что, вернувшись, расправится с ним, как с германцем каким-нибудь.
Деду понравилось это письмо, и Авдотья ему подарила его. Он прочел его Мандрикову, когда тот завернул, и тот тоже одобрил.
У Мандрикова в этот день оказалась с собою ханжа. Все подвыпили. Дед стал плясать среди кухни, а бабка, которая не смогла встать со стула, сидела, ударяя в ладоши, раскачиваясь, и, веселая, пела:
— Танцуй, Матвей,
Не жалей лаптей.
Тут в трубе стало выть. Когда выглянули, на дворе оказалась метель, и пришлось деду Мандрикову ночевать.
Перед сном поглядели портреты царей, фотографии разных церквей, напечатанные в книге ‘Правда дороже, чем золото’, потолковали о том, что Толстой, говорят, тоже пишет.
— Священные книги, — сказал дед Матвей, — сорок раз переписаны были, и в них получились ошибки. Там пишется о подставлении левой щеки, а Толстой отвечает на это: ‘Да так он тебя и совсем убьет’.
Все посмеялись, а Мандриков рассказал, что есть книжка про храмы: они — свалка каменья, слитие золота и серебра.

5

— Аверьян ужасно интересный, — удивлялись дети, когда он, подкравшись, схватывал кого-нибудь из них внезапно за подмышки и подбрасывал так высоко, что в животе щекотно становилось.
Иногда он брился, и тогда он отгонял всех, — или чинил примус. Иногда был весел, щелкал пальцами и напевал, притопывая:
Кекуок известный
Танец повсеместный.
Часто ему снилось, что к нему подходит кто-то, наклоняется и трогает его, а он старается проснуться и не может.
Один раз после того, как он опять увидел это, дети посмеялись над ним и сказали ему, что это не сон, и что их мать на самом деле подходила к нему ночью и, присев возле него на корточки, дотрагивалась до него.
— Да, — согласилась она, — это, правда, было. Я хотела разбудить его, а то он очень уж храпел, да так и не решилась, как-то жаль стало его.
— Ну, в следующий раз решайся, не жалей, — сказал он, и она два раза после этого будила его.
Уже дело подходило к Масленице, когда в дом явился вдруг однажды малый в серой куртке, перепачканный мукой, и подал письмецо в конвертике и сверток.
— Аверьян-Иванычу от Ольги Федоровны, — объявил он. Сверток очень хорошо был упакован, а конверт был деловой, с печатной надписью: ‘Колониальные товары. Ф. Суконкин’.
Аверьян работал в это время. Все ехидничали и с огромным интересом дожидались его.
Вечером он прибыл, наконец-то. Он прочел письмо. Он бросил его в печку и похохотал немного.
— Влюблена и хочет познакомиться, — сказал он. Он поджег веревку спичкой и распаковал посылочку.
В ней оказалась булочка с изюмом, вроде кулича, обсахаренная, домашнего изготовления, и ликерчик в глиняной бутылочке.
— Ах, — крикнул Аверьян, схватил его и поднял всем напоказ, а дед расчувствовался и сказал, что это — из за пасу.
Бабка же нюхнула бутылочку и, дернув носом, повертела головой.
— Не с приворотною ли травкой, — догадалась она.
Молча Аверьян тогда вскочил, схватил кухонный нож, резнул два раза и с куском, не надевая шапки, выбежал.
— Вот кьятр, — удивился дед.
Авдотья посмеялась и, пожав плечами, убрала бумагу и веревочку.
Бумага эта оказалась объявлением — из тех, что перед Рождеством расклеили на всех углах поселка: холодно в окопах — жертвуйте солдатам теплое белье. Пожертвования принимают доктор медицины Марьин и потомственный почетный гражданин Суконкин.
Аверьян примчался торжествующий и, в высшей степени довольный, сообщил, что добежал до главного, покликал сучку Джека, и она не стала этой булки есть.
Тогда решили сжечь ее, чтобы ее не наглотались дети или куры, а к ликерчику присели и, отправив детей спать, распили его.
Он был запечатан, и в него подсыпать ничего нельзя было, но бабушка сообразила, что бутылочка могла быть наговорена, и, чтобы обезвредить ее, обкурила ее, положив из печки уголек в кадильницу. Аверьян форсил и задавался, говорил, что Ольга выдра и свои припасы понапрасну израсходовала.
Дед блаженствовал, потягивая, бабка хлопала глазами и закашливалась, а Авдотья, словно опьянела больше всех, без толку похохатывала и хватала Аверьяна за руки.
Когда же, перейдя из кухни в зал, они уселись по своим местам и начали укладываться, то она спросила, что бы он ответил, если бы не Ольга, а она любила его.
— Глупости какие, — сказал он. — Во-первых, ты мне родственная тетка, во-вторых — лет на десяток старше меня, и поэтому я не могу воспринимать подобных чувств.
‘Ах, супруг мой, — вскоре после этого отправила Авдотья письмецо, — вы мне глаза кололи кавалерами. Но где они? Нет низкого такого. Я одна. Нет никого, к кому бы можно было прислонить мне голову’.
‘Жить трудно. Стирки стало меньше из-за этих беженцев — всё бабы ихние перебивают’.
‘За детьми смотреть не успеваю. Они водятся бог знает с кем и пальцами изображают глупости’.
‘Хотя бы вы на время отпросились сюда. Некоторые ведь приезжают на побывку’.
На письмо это она не дождалась ответа. С почты ничего ей больше не было. Софроновна два раза появлялась в их конце, но заходила во двор к главному.
Снег стаял. Куры сели выводить цыплят. Стреножив мерина, дед стал пускать его на дерн. Поле начали пахать.
У сучки Джека родились щенята, черные с коричневым, и дети бегали смотреть, как теща главного их топит.
Тарантас опять стоял у дома — на цепи, с замком, как лодка, а за то, что земледелец принял его на зиму к себе в сарай, дед земледельцу отрабатывал.
В конце поста говели. Бабушка, идя к причастью, нарядилась в поясок с молитовкой. После причастья ели студень и весь день старались не грешить.
Под Пасху были у заутрени. Полюбовались огоньками плошек. Посмотрели на ракеты и послушали хлопушки перед церковью.
Какому-то мальчишке прострелило из хлопушки ногу. Он орал, пока его не утащили, и, столпясь вокруг, все слушали.
Уже позеленели ивы над канавами, и мошки появились. С каждым днем все позже опускалось солнце и садилось все правей, все ближе к трубе сахарного.
Дети, подмигнув друг другу, стали удирать во двор и, прошмыгнув под окнами, шататься по поселку.
Иногда они отыскивали Аверьяна у чьего-нибудь забора. Он играл ‘На сопках’ на чужой гармошке, а его друзья отплясывали посреди дороги с девками.
Тогда, взобравшись к Аверьяну на скамейку, дети оставались с ним и вместе возвращались в темноте.
Они цеплялись за него, старались не отстать и тоненькими голосками разговаривали с ним о его картинках для мужчин.
— Ой, — затыкая уши и оглядываясь, восклицал он и учил их говорить прилично, например — ‘пистон поставить’.

6

‘Дети наши шляются, — отправила Авдотья письмецо на фронт, — и у меня нет сил что-нибудь сделать с ними’.
‘Я возьмусь лупить их, а они меня комплиментируют подобными словами’.
‘Тарантас у нас украли — кол тот вытащили из земли, к которому он был прикован’.
‘Тарантас этот отец купил недавно, когда ехал к нам. Теперь и денежки пропали и доходы меньше сделались’.
‘Должно быть, мне придется, дорогой супруг мой, отослать двоих детей на время к вашему отцу и к вашей тетеньке — которая просвирня’.
Снова она стала поджидать Софроновну и выбежала ей навстречу, когда она ощупью, читая на ходу, вошла во двор с открыточкой:
‘Я девка, — сообщала о себе просвирня, — и не очень смыслю в детищах. Но ладно, все равно, везите, я управлюсь как-нибудь’.
С недельку еще медлили и наконец решились. Дед впряг в дроги мерина, набил травой мешок и положил его на дроги.
Все присели в кухне, встали и, подавленные, вышли. Дед уселся с девочкой. Перекрестились и, когда телега завернула за угол и стука ее колес не слышно больше стало, молча возвратились в дом.
А к дому приближалась уже и опять несла письмо Софроновна.
— Вам пишуть, не гуляють, — снисходительно сказала она.
Это свекор извещал Авдотью, что он скоро соберется в отпуск и тогда приедет и возьмет ребенка.
Письмецо это все очень похвалили, дед Матвей сказал, что почерк замечательный, Авдотья оживилась и еще раз рассказала, что отец ее мужа — письмоводитель, потому что у него простуженные ноги и другой работы из-за этого он никакой не может выполнять.
И, как и каждый раз, и дед и бабка с интересом это выслушали, покачали головой и, щелкнув по два раза языком, одобрили.
Он прибыл, и ему гостеприимно предоставили весь зал. Он спал там на кровати, а Авдотья ночевала в кухне на печи. Мальчишек же и Аверьяна выпроводили в сарайчик.
Дед Гребенщиков был жилистый, носил бородку клином и поверх рубахи надевал коричневый пиджак. Штаны на нем были сатиновые, черные, и по причине ревматизма он ходил не в сапогах, а в валеных калошах.
Он приехал вечером, а утром, обстоятельно поговорив со всеми, пожелал пройтись.
— Ну, Шурка, — подмигнув, сказал он, — ты меня веди, а завтра я тебя буду везти.
Тут он, довольный, посмотрел на всех, и все похохотали.
Тогда Шурка подошел к нему и подал ему руку. Он был низенький и важный, с красными щеками. Он надел картузик, и они отправились.
Неторопливо они шли, смотрели на ходу направо и налево и беседовали, а увидя лавку, заходили внутрь и приценивались.
Около вокзала дед купил себе и Шурке по стакану кваса и по прянику, а Шурка рассказал ему, как Ванька здесь хвалился под Преображенье, что продаст их дом и выгонит их.
— Ишь ты, — понегодовал на Ваньку дед, и скоро перед ними оказалась площадь, и на ней бараки и вагоны без колес.
Дед очень был доволен, когда Шурка сообщил ему, что это — помещения для беженцев.
Он быстро огляделся, высмотрел скамейку, поспешил к ней и расположился.
Вынув из кармана пиджака пенсне, он живо насадил его на середину носа и признался, что еще не видел, что это за люди — беженцы.
Тут Шурка удивился, и они, притихнув, стали смотреть молча на мужчин и женщин, выходивших из бараков и опять входивших, а потом к ним села, чтобы лучше разглядеть их, молодая мать с ребенком и они потолковали с ней.
Застенчивая, оправляя кофту и вздыхая, она им рассказывала, как в тот город, где она жила, прислали первых раненых и понесли от станции до лазарета, забинтованных, а люди подбегали к ним и клали на носилки деньги и расстраивались, а потом привыкли, проходили мимо и не взглядывали даже.
А когда солдаты стали отступать и угонять с собой скотину, чтобы не досталась немцам, было слышно, как за городом кричат коровы, потому что их не кормят и не поят, и тогда опять очень расстраивались люди.
— Всякого, должно быть, движимого можно было по дешевке накупить там, — сказал дед. Он поднялся и снял пенсне: — Ну, что же? Мы не будем более задерживать вас.
И они простились с ней и завернули на базар и там договорились с мужиком, который собирался завтра ехать по своим делам в Богатое, узнали цены и отправились домой, довольные друг другом и держа друг друга за руку.
На следующий день подъехал их извозчик, все присели в кухне, вышли и столпились возле отъезжающих и стали пожимать им руки.
— Шурочка, — расчувствовалась бабка и, закрыв лицо передником, завсхлипывала, — может быть, я не дождусь тебя, — а дед Матвей тихонько рассказал Гребенщикову, как один раз поругался с ней и крикнул ей, чтобы она издохла, а она ему — чтоб он, они поспорили, кто будет первым, и решили тянуть жребий, и вот жребий выпал ей.
— Большой бы ты был, Шурка, я велела бы, чтобы писал мне, — всхлипнула и мать, и Шурка ей ответил:
— Я неграмотный.
Приятно было ехать то между полями, то между лесочками, греметь по мосткам, смотреть на стайки птичек, то взлетающие, то спускающиеся, то выпрямляющиеся, то загибающиеся углом на пестрые стада, деревни с колокольнями и мельницами и купальщиков, бросающихся с бережков в ручьи.
В Богатом ночевали у Маланьи Яковлевны на заезжем, пили чай, и кипяток им приносили в большом чайнике с цветами. Шурке дед давал есть пряники и пояснял при этом, что теперь он не у матери, где видят только корки.
Утром они вместе умывались у крыльца и лили из ведра друг другу на руки, потом молились на Маланьины иконы, снова пили чай, ходили на базар, приценивались, сговорились с мужиком до Земляного и по случаю купили ‘Утешение болящим’, сочиненное епископом Петром и отпечатанное в городе Казани.

7

Дорога пошла дальше степью. Ехать скучно было. Дед достал из сумки ‘Утешение’ и стал читать его.
Болезнь, напечатано в нем было, может привести нас к смерти или кончиться выздоровлением.
Смерть может быть тяжелая и легкая.
Тяжелою обычно умирают грешные, а легкой — праведные.
Но бывает иногда, что праведные умирают трудной смертью, грешные же — мирною и безболезненною, и сие пусть не смущает нас.
Нет праведника, у которого бы не было ни одного греха, и чрез мучительную смерть Бог подает ему возможность искупить сей малый грех еще в сей жизни и избегнуть воздаяния за оный в жизни будущей.
Когда же грешник умирает легкой смертью, это значит, что ему не посылается возможность искупить предсмертными мучениями часть его грехов, и что за все он будет отвечать за гробом.
Но не следует при виде трудной смерти думать, что она дается умирающему в наказание за грех.
Так помышляя, мы бы согрешили сами, ибо осудили бы его. Нам надлежит предполагать, что это Бог его испытывает.
Часто при заболеваниях употребляются лекарства. Но без воли Божьей ни одно лекарство не подает болящему какого-либо облегчения, и если иногда лекарство помогает, это значит лишь, что Бог снабдил его на этот раз целительною силой, чтобы чрез его посредство ниспослать уврачевание болящему.
Однако из сего не следует, что должно отказаться от употребления лекарств, ибо может быть, что Бог как раз желает исцелить болящего через сие лекарство.
Посему нам должно:
а) молиться, чтобы Бог снабдил лекарство исцеляющею силой,
б) вкушать лекарство.
— Эта книга, — сказал дед вознице, — очень умная. Заметил, как в ней все показывается и так и этак, и еще no-третьему? И это очень правильно. О всяком деле можно рассуждать и так и этак.
Стало припекать. Полынью стало пахнуть. Философствующих начало морить.
Они покрепче сели, заклевали носом и, дремля, доехали до мельницы Земляного.
Тут извозчик вскрикнул, лихо покатились и через минуту, очутясь у церкви, соскочили на землю.
Простясь с ним, дед посовещался с Шуркой, и они решили, что нет смысла им идти на постоялый, и остановились на ночь у Мусульманкула Исламкулова, который торговал вразнос иголками и пуговицами.
Он очень мило принял их, любезно улыбался, говорил им: — Ай! — и брал их за руку и тряс ее обеими руками.
Он был в синей куртке, толстый, и на пальце у него было серебряное обручальное кольцо.
Он усадил их во дворе у грядки с ноготками, и они весь вечер пили втроем чай.
Слетелись из потемок на огонь их лампы бабочки и бились об нее.
Таинственные, наклоняя на бок голову по временам, чтобы послушать лай собак вдали, поговорили о делах, и дед сказал: — Мусульманкулушка, — и выразил готовность сколько-нибудь времени не спрашивать должок.
Расчувствовавшись, он проникновенно начал говорить об умном — как мы обо всяком деле можем рассуждать двояко.
Переночевали, и Мусульманкул сказал им: ‘С добрым утром, батюшка!’, — и стал прислуживать им. Он принес воды и лил ее им на руки из медного кувшина.
Не засиживаясь, они выпили по нескольку стаканов чаю и поели воблы.
— Кто это тут едет? — постучал в окно извозчик, и они отправились.
Хозяин, стоя на крылечке, что-то крикнул им. Они оборотились. Он расставил руки и прижал их к сердцу, важный и умильный.
Снова была степь. Смотреть надоедало. Солнце начинало жарить. Путешественники, спрятав языки, покачивались, сидя, и дремали.
Уже зной спадал, и между облачками, белая, уже стояла косо, словно наклоняясь над водой, луна. Вдруг дроги подскочили так, что зубы у всех лязгнули, и побежали по уклону к мостику. Прогрохотали, въехали и очутились в деревушке с глиняными избами и глиняными невысокими заборчиками.
Избы эти были выбелены, и по белому на них наведены были цветною глиной разные узоры и рисуночки.
Здесь дед и Шурка слезли и пошли к избе с подсолнухами и с картинами ‘две девки’ и ‘цветы в горшке’.
— Дворы у нас, — сказал дед Шурке, открывая перед ним калитку, — крытые, а то бы их из степи заносило снегом.
Выбежала бабка в темном сарафане, синем фартуке с карманами и сереньком платочке и засуетилась.
— Ах ты, котик мой, — сказала она Шурке и, присев возле него на корточки, пустилась тормошить его.
Он высвободился и, ухватясь одной рукой за деда, а другой отряхиваясь, зашагал с ним в дом.
Как там, откуда он приехал, в доме была кухня и еще другая комната.
Она здесь называлась ‘чистая’, и в ней висели между окнами два зеркальца, украшенные бантами, и две картинки в рамках: ‘Радко Дмитриев’ и ‘Фиорая’.
Пока грелся самовар, гудя, и дед расспрашивал старуху о хозяйстве, отворилась дверь, и в дом вошли солдаты.
— Здравия желаем, — крикнули они и стали у порога.
Тут все посмеялись, глядя на них. Оба они были одинаковые и похожие на деда, узкие и жилистые. Петр был контужен, а Иван уволен в отпуск на покос. Приехали они недавно и еще не выветрились, и от них несло казармой.
— Нате пять, — приветствовал их Шурка, не вставая с места и протягивая руку.
— Ладно, — сказал дед. — Садитесь и докладывайте, — и они уселись и, куря махорку, доложили ему, что начнут завтра косить на арендованных участках, послезавтра — на своих, что обошли всех должников и всем им сделали распоряжения.

8

Должники косили, а Иван и Петр наблюдали и командовали. Дед пришел позднее.
Ведя Шурку за руку, он обошел участки, говорил ‘Бог помощь’, надевал пенсне и слушал, что ему докладывали.
Бабушка с харчами и питьем приковыляла в полдень. Дед, поев, ушел с ней, а солдаты смастерили тень, и Шурка похвалил их и улегся с ними. Тут он подружился с ними и с тех пор всюду стал ходить за ними.
Скоро пришло время Ваньке уезжать, и Петр впряг в телегу лошадь, чтобы отвезти его.
Соседки собрались перед избой взглянуть. Солдатки, оказавшиеся среди них, заголосили.
— Вам-то что? — тихонько говорил им грязный старикашка Тишка и подталкивал их.
Деду тут же донесли об этом, и, приблизясь к Тишке, строгий, он надел пенсне.
Недолго уже оставалось и ему быть дома. В понедельник утром, выпустив скотину, бабка запрягла. Дед с Шуркой кончили свой чай и оба покрестились. Дед набросил на одно плечо пыльник и взял корзиночку с харчами — без углов, овальную, с какою ездил ‘главный’, — и брезентовый портфель.
Дом заперли. Ворота за собой закрыли. Шурка крикнул ‘но’, и бабка тронула вожжами лошадь.
До конторы, куда деда надо было отвезти на службу, было десять верст. С дороги разглядели вдали Петьку, с должниковым малым Ленькой подымавшего пары. Махнули ему шапками, но, занятый работой, он не смотрел по сторонам.
Контора была каменная, и над ней была пристроена светелка. В ней жил дед, когда служил.
Все поднялись туда. Сушеная трава висела над кроватью — предохраняющая от клопов. На столик положили ‘Утешение болящим’.
Бабка прибрала немного и открыла окна.
— Липа во дворе цветет, — сказала она. — Вот, Евграфыч, ты пособирал бы, да и посушил нам на зиму.
В субботу они съездили за ним и взяли то, что он им насушил, а вечером, когда он слушал доклад Петьки, щелкая счетами, снимал и надевал пенсне, жевал губами, — неожиданный, пришел Мусульманкул.
Картинно он развел руками и раскланялся.
— Почтение, — сказал он и спустил с плеч тюк.
Он ночевал. Сидели долго в ‘чистой’ вокруг лампочки и распивали липу. Говорили о делах. Откладывали числа косточками счет. Дед жаловался на завистников и рассказал про Тишку.
Петька тут вскочил и, стукнув себя в грудь, состроил страшное лицо.
— Я головы бы им пооборвал, мерзавцам, — принялся кричать он. — Почему я до сих пор не знал про это?
Мусульманкул, приятно улыбаясь, показал обеими руками в его сторону, а туловищем шевельнул в другую.
— Молодость, — сказал он и полюбовался. — Порох. Ах, какая кровь.
А дед приподнял руки и держал ладони рядом с головой. Когда же Петька перестал шуметь и сел, он начал философствовать и говорить, что обо всяком деле можно рассуждать двояко, и что даже если взять разбойника, которого мы ненавидим, то окажется, что и ему необходимо чем-нибудь прокармливать себя.
Так каждую субботу бабка с Шуркой за ним ездили и каждый понедельник снова отвозили его. Петьку теперь редко можно было видеть. Он, распоряжаясь должниками и поденщиками, убирал пшеницу.
В это время Шурка с разными приятелями бегал по деревне, уходил на речку и за крайним домом, сняв с себя рубаху, надевал ее на пузо, словно фартук. Зубы у него вываливались, и сквозь дырки он стрелял плевками. Петька один раз остриг его большими ножницами для овец, как стриг баранов, косяками и ступеньками, и он расхаживал, пока не оброс снова, с пестрой головой.
Был праздник. Выпили денатурата за обедом. Дед надел пенсне.
— Сын Петр, — произнес он важно и спросил у Петьки, не намерен ли он взять себе жену.
Тут Петька встал во фронт и крикнул: ‘Рад стараться!’. Шурка подмигнул ему, и бабка оживилась и сказала, что тогда ей сделается легче.
Осень наступила уже. Все работы наконец закончились, и на краю деревни, где одна против другой были две кузницы, в избе солдатки Яковлевой, посиделки начались.
У Яковлевой оказался бубен, и когда она плясала, низенькая, черная, растрепанная, как цыганка, и вертлявая, то подымала его вдруг над головой и, вскрикивая, ударяла в него.
Петька каждый день ходил туда, и Шурка отправлялся с ним. Он очень веселился там и падал на пол со смеху, когда жгутом из полотенца колошмятили кого-нибудь, кто проиграл в игре.
Все уже знали там, что Петьку дед решил женить, и девки к нему льнули, а мальчишки около него скакали и проделывали пальцами увеселявшие всех знаки.
Из Богатого дед выписал портного Александрыча, который ходил шить по деревням, и он сидел, благообразный, с серенькой бородкой, скрестив ноги, на столе и шил для Петьки свадебное, а для Шурки шубу, деду же и бабке штопал и перелицовывал.
Как выяснилось вскоре, он знавал деда Матвея и знаком был с Мандриковым. Он хвалил их. Шурка полюбил сидеть возле него и слушать, как его один раз взяли в плен разбойники и продержали его, пока он их не обшил всех.
Свадьба была пышная. В деревне церкви не было, и ездили венчаться в ближнее село. На дугах с колокольчиками красовались полотенца, гривы и хвосты у лошадей заплетены были и перевиты лентами. Для смеху баб и девок из саней вываливали в снег.
Плясали под игру гармошечников, угощались, распивали пенное и брагу до рассвета. Яковлева била в бубен. Утром именитым женщинам показывали на рубахе, снятой с Петькиной жены, пятно.
Молодоженам уступили ‘чистую’, а старики и Шурка поселились в кухне. Дед и бабка называли Петькину жену ‘молодка’ и пристроили ее к уходу за скотом.
Черноволосая и толстомясая, она ходила вперевалку. Часто Петька схватывал ее в охапку и, держа ее, звал Шурку ее шлепать.
Все смеялись тогда.
Шурка, в новой шубе и в ушастой шапке, в черных валенках и в шарфе, и перчатках из домашней шерсти, низенький и красный, по утрам ходил кататься с горки. Девки и мальчишки, мужики и бабы, гогоча, валились в розвальни и с гиканьем летели сломя голову в овраг. Щекотно было в животе, захватывало дух и весело было.

9

Зима подходила к концу, и дни сильно прибавились, но очень холодно было — стояли морозы, и северный ветер дул.
Бабка сказала, что если к субботе не станет теплей, то она не поедет за дедом — пусть Петька потрудится.
Петька ответил, что он это может и даже не знает, об чем разговор.
В это время явился вдруг дед. Он приехал с ‘оказией’.
— Ну-ка, солдат, — сказал он, снял тулуп, размотал шарф и повел Петьку в ‘чистую’.
Там они долго советовались. Потом, выйдя, они объявили, что, кажется, скоро уже будет мир.
Закусив, дед уехал, а Петька не вытерпел и рассказал, что царя больше нет.
Неожиданно им через несколько дней написала Авдотья. ‘Теперь-то ужо, — рассуждала она, — верно, скоро отпустят солдат. Он приедет, и я возьму Шурку’.
Она сообщила еще, что на Масленице ее мать умерла.
Прочитав это, дед рассказал про нее, как она с мужем бросила жребий и ей выпала первая смерть. Все дивились, а Шурка был горд, что история эта произошла с его родственницей.
— Это что, — похвалялся он, — там и не то еще было, — и он принимался описывать им смерть Губочкиной.
Между тем время шло, а война не кончалась, и дед привозил неприятные новости: черный народ разнахальничался, стал завидовать тем, кто себе что-нибудь заработал, и грабить.
— Сын Петр, — учил он, — сейчас надо жить незаметно, ни в долг не давать никому, ни в аренду не брать ничего, а возделывать, не суетясь, свой надел… Шурка будет тебе помогать.
— Это да, — кивал Шурка, — могу.
Пришло время, и они вышли в поле вдвоем. Они жили в палатке, варили еду на кострах и ложились по очереди, чтобы жулики не увели лошадей.
Раз к палатке явился верблюд из села, куда ездили в церковь, хотел стащить хлеб и свалил ее. Было о чем рассказать потом.
Бабка, когда на короткое время они приезжали домой, умилялась.
— Голубчик ты мой, — говорила она, — помогаешь, — и Шурка был рад и, довольный, примерно держал себя, не удирал, приносил в дом пользу, смотрел, не попала ли в воду та курица, которая водит гусят, или гнал с огорода теленка.
Однажды теленок напал на него и, сбив с ног, стал бодать, а молодка, ходившая глянуть, готова ли баня, спасла его. Бабка дала ему выпить крещенской воды, с него сняли рубаху, надели ее на него назад пуговицами и велели ему полежать. Потом бабка отправилась в баню и Шурку взяла с собой. Мыла тогда уже не было. Мылись раствором, в котором мочили овчины, и шерсть попадалась в нем.
Осень прошла. Наступила зима. Дед по-прежнему по понедельникам ездил в контору, потом приезжал по субботам и вечером, сидя за чаем, беседовал и наставлял.
— Мир навряд ли теперь будет скоро, — однажды сказал он. — Самара уже государство, другие города — то же самое. Этак у нас без конца будет свалка.
Тут Петька вскочил, покраснел и стал бить себя по раскрытой груди кулаком.
— Так и нам без конца, — закричал он, — урезать себя, скаредничать и все делать самим?
Дед приподнял ладони, а голову, кротко вздохнув, он склонил на плечо.
— Сын мой Петр, — согласился он, — да, это очень обидно. Но что можно сделать? Потерпим еще.
Он приехал один раз в большом беспокойстве.
— Петр, вот что приходит мне в голову, — сразу сказал он. — Ты слышишь одним только ухом. В России тебя отпустили домой. Но как будет в Самаре? Не вздумает ли она тебя снова забрать?
Озабоченные, они совещались весь день и решили, что дед съездит к доктору Марьину и потолкует с ним.
Выждали несколько, чтобы подсохло, и дед, отпросясь из конторы и взяв с собой Шурку и короб с харчами, отправился.
До Земляного они продремали в телеге с высокими стенками.
Сонные, они слышали по временам, как колеса то бойко стучат по хорошей дороге, то с скрипом ворочаются по пескам.
Ночевать они думали у Исламкулова, но он ходил с тюком по селам, и, разочарованные, они с своим коробом двинулись на постоялый, и их уложили там в комнате с картой войны на стене и с наклеенными вокруг карты бумажками от карамели ‘Крючков’.
А в Богатом хозяйка заезжей узнала их и, подавая им чайники, поудивлялась, что Шурка подрос. Он моргнул ей и выстрелил молодцевато слюной через дырку в зубах.
Из Богатого выехали на рассвете и днем были дома. В сенях, как и прежде, стояла кадушка с водой и висела парадная сбруя. Зеленые вожжи уже стали серыми.
В кухне сидел дед Матвей и читал, а девчонка, которую отвозили к просвирне, писала.
Она была жилистая, с длинным носом — в Евграфыча и в Евграфычевых сыновей.
Мать была в это время на станции — сделала студень и с младшим мальчишкой пошла продавать.
Возвратясь, она ахнула. — Шурка, — бросаясь к нему, закричала она и, схватив, подняла его.
Высвободясь, он утерся рукой. Младший брат подошел к нему и, приставив каблук к каблуку, отдал честь.
— Ну, — сказал дед Евграфыч, — что нового?
Мать рассказала про бабку, и он покачал головой. Снова вспомнили Губочкину.
Аверьян, оказалось, уже больше не жил здесь. Осенью он перешел к машинисту Скворцову в зятья.
— Говорят, — подмигнула Авдотья, — что Ольгу Суконкину видели в церкви во время венчанья. Она грызла руки от злости.
Когда пообедали и дед Евграфыч всхрапнул, он сказал: — Ну-ка, Шурка, я вез тебя, ты же меня поведи. — И опять, как два года назад, все смеялись.
— Идем, — кивнул Шурка. Они собрались и отправились к Марьину, но не застали его.
Возвращаясь, они загляделись на девку в бушлате и розовом фартуке, несшую в каждой руке по скамье.
— Интересно, — сказал дед, — куда это.
Девка вошла, отдуваясь, в какой-то амбар или бывшую лавку, широкие двери которого были открыты, и стала стучать, устанавливая там свои две скамьи.
— Заглянем? — оживляясь и надевая пенсне, спросил дед, и они завернули туда.
Там сидели мальчишки и взрослые, ерзали и перешептывались. На стенах были белые вывески. Шурка, показав на них пальцем, спросил, что там пишется.
— Это мы мигом узнаем, — сказал ему дед, почитал и ответил:
— Божественное.
Впереди стоял столик с водой. Вдруг за ним очутился мужчина из немцев, напился, утер рот платком и сказал, что сейчас здесь незримо присутствует сам дорогой наш господь.
Потом спели по книжечкам песню с припевом ‘открой’:
Как олень молодой
По тропинке лесной
К ручейку спешит,
Иисус святой
В сердце твое стучит:
Открой!
— и мужчина у столика стал разъяснять о ‘рабе’, что не больше он, чем господин, а, напротив того, должен слушаться своего господина со страхом и трепетом.
Снова попели, прошла вперед немка в седых завитушках и встала у столика.
— Счастье, — сказала она, — в громкогласной молитве. Оно недоступно для тех, кого дьяволы держат за губы.
Таких людей участь — плачевна.
Она проницательно всех оглядела и вызвалась, если здесь есть кто-нибудь из таких, помолиться с ним вместе о его исцелении.
— Есть, я, — объявила, встав, девка в бушлате.
— Идитe сюда, — пригласила целительница и с небесной улыбкой ждала.
Вдруг ее кто-то облил чернилами. Визг поднялся. Все повскакивали. Одна лампа погасла.
— Ох, сил нет, — сказал деду Шурка и вышел на улицу похохотать.
Он узнал там, что скандал этот сделал Егорка, сын Ваньки Акимочкина.
— Молодчина, — хвалил его Шурка, гордясь, — прямо в харю попал. Он наш родственник.
Утром Евграфыч сходил один к Марьину. Марьин его обнадежил.
— Всё в наших руках, — похвалился он.
Дед удивился приятно. Они сговорились, прощаясь, что Петька приедет сюда.

10

Мать выходила к поездам с харчами. Шурка помогал ей.
Он смотрел за покупателями, чтобы как-нибудь они не изловчились и чего-нибудь не сперли.
Он пилил дрова, колол их, носил в дом, ходил на живодерню за ногами и рубил их на полу в корыте.
Мать варила из них студень для продажи, а мослы наваливала на кухонный стол, и вся семья садилась и обгладывала их.
— Все Шуркина работа, — приговаривала мать. — Он как отец у нас, на нем дом держится, — и всюду его расхваливала.
В среду на Страстной неделе был большой базар, и Мандриков приехал на него с горшками. Теща главного была там и купила у него кувшин для молока. Он попросил ее сказать Авдотье, что есть новость для нее, известие, которое не лишено значительного интереса.
Через час Авдотья прибежала туда и остановилась у его телеги, запыхавшаяся и парадная, с кораллами на шее. Ее синее сатиновое платье уже вылиняло, черный кружевной платок стал рыжим.
— Здравствуйте, — сказала она Мандрикову, и тогда он сообщил ей, что произошло с Евграфычем, когда он выехал отсюда: в Земляном он ночевал у Исламкулова, а к Исламкулову залезли воры и зарезали обоих. Александрыч в это время жил в той стороне — и вот вчера рассказывал.
В день Пасхи встали поздно и, принарядясь, отправились на кладбище. Христосовались с встречными и разговаривали с ними о Мусульманкуле и Евграфыче. Добравшись, покрошили красное яйцо и ломтик кулича на бабкину могилу, чтобы воробьи слетались туда и клевали. Возвращаясь, потрезвонили на колокольне, а когда пришли домой, явился Аверьян — поздравить.
Дед с ним выпил синенького, и они поговорили про Евграфыча и вспомнили другие смерти — бабкину и Губочкиной, и потолковали об Иване — как он затевал присвоить этот дом, и как на материны похороны прибыл прямо в церковь, а на панихиды, певшиеся в доме, носа не казал.
Авдотья присоединилась к ним и тоже выругала Ваньку.
— Нюрку-то свою, — напомнила она им, — искалечил тогда: до сих пор ведь чахнет.
Вечером они еще раз всей семьей прошлись. Они задерживались то с одним знакомым, то с другим и говорили с ними о Евграфыче.
У станции они увидели толпу и поспешили посмотреть, в чем дело. Окруженные любителями, взрослые и мальчуганы ползали на четвереньках и, светя друг другу спичками, кончали катать яйца.
— Эх, — сказал Матвей, — вот мы с тобой не взяли по яичку. Постояли там немного, пока все не разошлись, и вспомнили еще раз, как когда-то Ванька здесь бахвалился.
Прощаясь, Аверьян насупился. Он дернулся идти и задержался. — Знаете, — сказал он и пожаловался, что Скворцовы, его тесть и теща, заставляют его день и ночь таскать дрова и воду и считают его, кажется, за батрака.
На Радуницу были еще раз на кладбище, молились там и ели. Было очень весело. Кругом везде закусывали, пели панихиды и играли на гармониках. Перед воротами вертелась карусель, сидели бабы с семечками, и фигляры в узеньких штанишках с золотыми блестками ломались под шарманку.
Дед здесь подошел к Василию-соседу, земледельцу, и поговорил с ним. Оказалось, что недавно в лес за сахарным упал небесный камень и от этого сгорело несколько деревьев.
— Не к войне ли это? — спросил дед, подумав, и узнал, что — да, и скоро все заговорили о войсках, которые со всех сторон идут сюда, и стали рыть землянки и закапывать имущество.
Суконкин, раздобыв трех пленных, приказал им вырыть подземелье подо всей усадьбой. Дед Матвей возил туда дубовые столбы и тес.
Однажды прилетел аэроплан откуда-то, поколесил вверху и скрылся, пушки стали ухать где-то, и один раз ночью, когда все уже храпели, в дом к Авдотье постучались чехи и велели деду сесть к ним в грузовик и показать им, как проехать к станции.
Авдотья и все дети встали и, обеспокоенные, начали выскакивать и слушать, не идет ли он уже. Вернулся он ужасно важный и, снимая лапти, рассказал, что было очень страшно.
Утром, неся ведра, чистое и мериново, он повел коня к колодцу. Грузовик с мешками и с хвостом из пыли выскочил из леса, побежал вдоль ветки, а за ним — другие два.
Тут теща главного, согнувшись, вылезла через дыру в заборе. У нее в руках был серп и кузовок, а на руках перчатки, чтобы жать крапиву. Выпрямясь, она взглянула на грузовики.
— Должно быть, это чехи в сахарные склады понаведались, — сказала она, и дед щелкнул языком два раза.
— Вот дела какие, — сообщил он, возвратясь с колодца, и тогда Авдотья сшила из дырявой наволоки несколько мешочков и отправила детей на станцию выпрашивать у чехов сахар.
Там уже расхаживали, клянча и прикидываясь сиротами, все Акимочкины, дети Ивана и его второй жены. Егорка, тот, который окатил тогда чернилами старуху, — был губастый малый лет четырнадцати, длинный, с маленькой физиономией и красненькими глазками.
— Пожертвуйте кусочек сахарку, — гнусавил он, протягивая руку, — родненькие дяденьки, бездомному мальчонке.
Шурка стал вертеться около него, почтительно поглядывать и скромно улыбаться, но Егорка не успел заметить его, потому что через несколько минут их всех прогнали.
Скоро стало опять слышно, как стреляют где-то, и однажды утром чехи выпустили нефть, которую накачивают в паровозы, и уехали на поезде. Она стекла в канавы. В полдень пришли красные и приказали всем явиться с банками и ведрами и подобрать ее.
Здесь Шурка улизнул от матери и, пошныряв между народом, отыскал Егорку и с своей жестянкой присоединился к нему.
— Ах, и лихо ты тогда плеснул ей в харю-то, — сказал он, и Егорка ухмыльнулся снисходительно.
Авдотья же разулась и с засученными рукавами, деловитая, пристроилась носить наполненные ведра.
— Здравствуйте, кума, — подкравшись неожиданно, сказала ей литовка и поджала губы. — Издеваются как — а? Ну прямо нет спасенья. Но недолго это будет: ксендз нам говорил.
Когда все было сделано и люди привели себя в порядок и пошли домой, Авдотья выругала Шурку. Оказалось, она видела, как он заговорил с Егоркой.
— Ты забыл, — спросила она, — как они хотели нас из дома выжить? Нечего там. Словом, чтобы это было в первый и в последний раз.
Торговки, вышедшие к поезду с съестным, увидели однажды, как пришел мальчишка с кистью и наклеил на изопропункт афишу. Грамотные, поручив соседкам постеречь товар, направились к ней.
— Что там? — спросил Шурка, когда мать прочла все и вернулась, и она ответила, что будет диспут насчет Бога и бессмертия души.
— Не знаю, что это за штука, — подивилась она.
Дед же, когда он явился вечером с работы, уж знал все.
— Это такой спор, — сказал он. — Мы будем свое доказывать, они свое, и если возьмет наша, то Бог есть.
Всем было интересно, что в конце концов окажется, и множество народа пришло слушать спор. Служители церквей, которые были обещаны афишей, не смогли прибыть.
— Мы очень сейчас заняты, — сказали они, когда к ним пошли поторопить их.
Начали без них. Сначала был доклад, в котором ничего нельзя было понять, потом открылись прения.
Ораторы, обдергивая куртки и приглаживая волосы, всходили на подмостки, ударяли кулаком по столику, кричали:
— Бога нет!
или
— Бог есть! — спускались, шли на место и старались успокоиться, а их соседи дергали их за рукав и начинали спорить с ними.
Иногда все воодушевлялись, принимались топотать ногами и выкрикивать:
— Есть!
— Нет!
Мальчишки, сунув пальцы в рот, свистели, председатель вскакивал и начинал звонить, и время шло, а дело ни на шаг не подвигалось.
Вдруг Иван Акимочкин взял слово:
— Господа, — сказал он, — граждане, — и показал обеими руками на Марьина: — Вот доктор. Все мы знаем, что он делает большие операции, режет тело и туда заглядывает. Спросим его, видел ли он там, в средине, душу, и он скажет нам, что нет. А между тем мы знаем, что она находится там. Так-то вот и Бог, как говорится: нам его не видно, но он есть.
Тут верующие захлопали в ладоши, закричали:
— Правильно! — и стали ликовать, считая, что теперь все выяснено. Дед Матвей, довольный, посмотрел на всех, а земледелец Василий Иванович и главный, которые сидели позади него, пожали ему руку и поздравили его. Сияя, он толкнул Авдотью и сказал ей:
— Что ни говорите, а Ванька — голова.

11

Везде хвалили Ваньку и рассказывали, как он ловко осадил безбожников. Матвей со всеми разговаривал об этом, и когда ходил мимо ларьков у станции, уже не вспоминал, как Ванька здесь бахвалился когда-то.
А Авдотья встретилась однажды с Виноградовым, дьячком, и он сказал ей, что Иван Матвеич — новый Златоуст. Польщенная, она ответила на это, что — да, правда, шарики у Ваньки хорошо работают.
Был вечер. Солнце было низко. Колокол звонил. Иван Акимочкин лежал после обеда. Он почувствовал, что словно его кто-то дернул за руку и толкнул в спину, чтобы он пошел на кладбище и навестил могилу своей первой жены Марьи.
Он волновался и, придя туда, нечаянно заметил, что иконка на кресте над прахом Яшки, сына земледельца Василия Ивановича, обновилась.
— Шел я это, — стал рассказывать он всем, — и вдруг смотрю себе: что это, думаю.
Все начали ходить тогда на Яшкину могилу и дивиться и соображать, что это предвещает. Даже ксендз пришел и, поджав губы, покачал пробритой на макушке головой.
— Да, это чудо, — подтвердил он одиннадцати беженкам, которые его сопровождали, и предостерег их, что оно не означает, будто схизматическая вера правильная, а показывает лишь, что Бог, где он находит нужным, там себя и проявляет.
— Он свидетельствует о себе, — сказал ксендз и приподнял палец, — и предупреждает тех, которые ему противятся.
Авдотье, специально забежав для этого, про обновление иконы рассказала земледельцева жена, и, проводив ее, все посмеялись, потому что до сих пор она всегда форсила и при встречах отворачивалась.
Сговорясь с другими станционными торговками, Авдотья после поезда велела Шурке отнести домой корзину, а сама отправилась с ними на кладбище — взглянуть.
Иконка на кресте у Яшки была и в самом деле новенькая. Несколько мужчин и женщин, глядя на нее, стояли и молчали. Ванька оказался здесь же. Он кивнул Авдотье и поднес два пальца к козырьку.
— Я навещаю здесь своих покойниц, — объявил он громко, — маменьку и первую жену.
Авдотья сделала ему навстречу полшага и протянула ему руку.
— Как вы поживаете? — сказала она. — К нам бы заходили как-нибудь. Папаня будут заинтересованы вас видеть.
— Что же, я вполне сочувствую, — ответил ей Иван.
Он проводил ее и зашел в дом. Дед встал, захлопнул свою книгу, посмотрел из-под ладони, точно против света, и стянул с себя очки.
— Вот это радость, — заявил он и, когда уселись, пожалел, что нечем ознаменовать ее.
— Найдется что-нибудь, — любезно сказал Ванька, поднялся, пригладил ежик, надел шапку, вышел, завернул к Василию Ивановичу, земледельцу, и принес бутылочку.
После Успенья Шурка первый в доме встал, старательно умылся, привязал веревкой к пуговице куртки пузырек с чернилами, взял грифельную доску, кусок хлеба с солью и пошел учиться.
Старшая сестра его, Маришка, проучившаяся в школе уже год, с кровати закричала ему, важничая:
— Ты чего спешишь? Пойдешь со мной вдвоем. — Но он не захотел идти с ней.
Он уселся на четвертую скамейку, отвязал свою чернильницу, откинулся на спинку парты, руки положил на стол, одну поверх другой, и благодушно стал поглядывать, готовый посмеяться, если вдруг случится что-нибудь забавное.
Вошла учительница Щербова, не очень молодая и одетая нарядно по последней довоенной моде, в длинной юбке и в митенках с кружевцом. Она остановилась и, умильно посмотрев, сказала:
— Здравствуйте, ребята, и, пожалуйста, не обращайте на меня внимания, потому что я наелась чесноку и луку.
Она села и, прочтя вслух список, оглядела каждого, потом пошла к доске и принялась показывать на ней, как надо выводить крючки и палочки.
На перемене Шурка стал есть хлеб и разговаривать с учениками.
— Вы верблюдов видели? — спросил он, и они должны были признаться, что не видели. Про крытые дворы и про портного Александрыча, который обшивал разбойников, они не слыхивали, в поле не работали, в палатке и на постоялом никогда не спали.
— Мелко плаваете, — посвистев, сказал им Шурка и нахально посмотрел на них. Они напали на него и стали его бить, а он стал отбиваться кулаками и ногами и кричать, что жалко, что нет финки или кистеня, и так они дрались, пока не вошла Щербова и не сказала:
— Это что такое?
Возвращаясь, он увидел на путях у станции вагон, похожий на почтовый, и толпу возле него, которая галдела и вдруг выстроилась в очередь.
Он подбежал к ней и, пристроясь, вошел с ней в вагон, уселся и, когда погасла лампочка, увидел улицу с пятнадцатиэтажными домами. Человек, спасаясь от большой собаки, выбежал из-за угла и вскочил в бочку, а собака покатила ее лапами и выкатила за город и сбросила с обрыва в озеро.
К обрыву вдруг гуськом примчались полные разбойников автомобили и поочередно, друг за другом, все свалились в воду.
Скучными казались Шурке станция и маленькие домики поселка, когда, выйдя, он отправился домой. Он думал о красивом городе, который ему только что показывали, и о том, что хорошо бы было жить там.
В воскресенье мать нажарила пшеничных пирогов с капустой, чтобы продавать у поезда, и Шурка пошел с ней на станцию. Там подскочил к ним малый лет семнадцати, заика, в деревенской шубе, отобрал пятнадцать пирогов и объявил, что тятенька заплатит: он в том доме.
Шурка, добежав с ним, сел и начал его ждать, а он не появлялся. Шурка заглянул в те двери, за которыми он скрылся, и увидел, что проход сквозной.
Горюя и ругая себя, он и его мать распродали то, что у них осталось, и, повеся головы, отправились домой. Все уже знали, что произошло, и около аптеки им сказали, что заика сейчас в чайной и с каким-то негодяем пьет с их пирогами чай.
Сейчас же они бросились туда и, вызвав его, стали требовать уплаты. Он же, подхватив руками полы своей шубы, начал удирать. Авдотья, Шурка и присоединившиеся к ним прохожие бежали за ним следом и кричали встречным:
— Дяденьки, держите его.
Железнодорожник с желтыми усищами, который шел навстречу, растопырил руки, заскакал, чтобы поймать заику, поперек дороги, укрепился на расставленных ножищах и, облапив, задержал его.
— Ну, Шурка, — сказал он, когда погоня добежала, — бей его, — и наклонил воришку, чтобы Шурка мог его достать.
Тут Шурка стал хлестать его то по одной щеке, то по другой, пока Авдотья наконец не смилостивилась и не остановила его.
— Дельно, — похвалил Егорка, оказавшийся в толпе, шагнул вперед, ударил вытиравшего платком лицо и отдувавшегося Шурку по плечу и посмеялся одобрительно.
— Мал золотник, да дорог, — сказал он и предложил пройтись с ним.
— Ах, — и деловитый, нахлобучив шапку, Шурка быстро сунул матери платочек, сделал грудь горой, нос вздернул и ответил басом:
— Дуем.
— Надо было шубу у него отнять, у гада, — сказал вдруг Егорка, когда они молча несколько прошли.
— Эх, мы не догадались, черт его возьми, — ударил себя Шурка кулаком по голове и начал сокрушаться и досадовать.
Егорка, подведя его к подъезду станции, остался посидеть у входа, а его послал в средину и велел насобирать окурков.
— Много? — на ходу осведомился Шурка, ринувшийся, чтобы поскорее исполнить это поручение и оправдать доверие, которое Егорка оказал ему.
Покуривая, они стали говорить, что здорово бы было сделаться разбойниками.
Шурка стал расхваливать разбойничье житье и рассказал о нем все, что узнал когда-то от портного Александрыча.
— Им тоже нужно чем-нибудь прокармливать себя, — сказал он. Рассуждая так, они дошли до дома Ваньки и вошли в калитку палисадника.
Дом был обшитый досками, голубенький, с зеленой крышей и лиловыми воротами. На двери, как у доктора, сияла начищенная медная дощечка, а на косяке висел железный прут с деревянной грушей на конце.
Егорка дернул его, и за дверью звякнуло. Зашлепали калоши, загремели разные крюки и цепи, Ванькина жена открыла и посторонилась, чтобы дать пройти.
Она была большущая, живот держала выпятя, а плечи отведя назад, как будто несла воду в ведрах. У нее в ушах висели серьги кольцами. Ее лицо было большое и невыразительное, белая ночная кофта выпачкана блохами, а ноги без чулок были толстенные, голубоватые и лоснились, как костяные.
— Наше вам, — сказал ей Шурка вежливо и подал руку.
В доме был угар от утюга, грязь, на стенах коричневые пятна от клопов. Возле икон был помещен Петр Первый с усиками и мясистым подбородком, в кудерьках, как баба, отпечатанный на жести, и пучок бессмертников.
— Что ж, Нюрка еще чахнет? — спросил Шурка, подмигнув.
Егорка посмеялся и ответил:
— Чахнет, — и они похохотали.

12

В начале ноября у Ваньки был прием. Все родственники и главнейшие знакомые приглашены были пожаловать к нему по случаю дня именин его жены.
Все было на большую ногу. Подогнали к этому торжественному дню убой свиньи. За самогоном ездили к Василию Ивановичу на телеге.
Стол накрыт был в ‘зале’. Именинница надела свое свадебное платье. Оно было розовое, матовое, и на нем был выткан шелковый узор в виде глазочков из павлиньего хвоста. Лицо она натерла порошком, который приготовила из стружек от стеариновой свечи.
Сам Ванька был в рубашке с отложным воротником и в кителе с затянутыми черным коленкором пуговицами. На шею он пристроил вместо галстука шнурок с помпонами, усы намазал салом и свернул колечками.
Детей в тот вечер рано накормили, подпоили их, чтобы они покрепче спали, и упрятали их всех на печку.
Нюрке мачеха велела причесаться на прямой пробор и выдала ей белый фартук. В нем она должна была прислуживать.
Чтобы улучшить в доме запах, зажгли свечку и сожгли на ней кусок бумаги.
Собрались: церковный староста со старостихой, земледелец со своей супругой, дед Матвей с Авдотьей, Аверьян с женой, отцом жены и ее матерью, литовка с мужем.
Пили самогон и несколько наливок из него. Еда была вся изготовлена из мяса только что заколотой свиньи.
Приняв от всех приветствия и с каждым гостем выпив, именинница сейчас же ошалела и весь вечер просидела молча, хлопая глазами и то вздергивая голову и озираясь, то опять роняя ее.
Ванька лебезил перед гостями. Он пенял дорогим родственникам, что они так долго на него сердились, пожимал им ручки, пил за их здоровьице и выражал надежду, что вперед у него с ними будет мир.
Дед радостно ему поддакивал, похлопывал его по плечику, поглядывал на всех и похохатывал. Он выпивал стаканчик за стаканчиком, закусывал кусками сала и засаленные пальцы вытирал об волоса.
Литовкин муж пил молча, что-то думал, иногда ребром ладони ударял жену по локтю, и, внезапно оживившись на минуту, говорил, показывая головой на стол:
— Шамовка губернаторская.
Аверьян был грустен и смотрел в тарелку. У него горело одно ухо и одна щека. Беременная и одетая в широкий балахон, его жена дремала, а ее родители старались съесть как можно больше и от времени до времени, прикрыв руками рот, тихонько говорили что-нибудь друг другу на ухо и принимались хохотать. Литовка искоса на них поглядывала и, скандализованная, кашляла.
Авдотья была очень хорошо настроена. Она была в кораллах, в вязаной зеленой кофте тещи главного и в гребне со стеклянными брильянтами. Она сидела рядом с Аверьяном, громко говорила и жестикулировала. Иногда она притрагивалась к Аверьяновой руке и, словно испугавшись, вскрикивала.
Гости, всё доев и выпив, стали собираться. Поблагодарили и надели шубы. Ванька схватил лампу и повел их к двери. Там он постоял и посветил им.
Выйдя, земледелец и его жена решили сделать крюк и часть пути пройти по рельсам, чтобы не свалиться в лужу около Диесперихи. Дед же молодцом взглянул на них, махнул рукой на ‘крюк’ и, обхватив Авдотью, пошатнулся и пошел с ней прямо.
До Диесперихи они несколько раз падали, а около Диесперихи, облезая по забору лужу, сорвались в нее и пролежали в ней до света.
Утром их доставили домой больными. Теща главного увидела в окно, как их везут, и прибежала посмотреть, в чем дело, и взять кофту.
Уложив их, она позже навестила их еще раз и дала им липового цвета. Они выпили его, но он им не помог, и ночью они сильно бредили, а дети просыпались, и им страшно становилось.
В полдень сунула в дверь голову и молча посмотрела, а потом вошла литовка. Она сделала печальное лицо и шепотом спросила:
— Как они?
На цыпочках она подкралась к деду, от него — к Авдотье и потрогала их.
— Ах, — вздохнула она и, взяв веник, полила из ковшика полы и подмела их.
А когда стемнело, пришла Нюрка с железнодорожным фонарем в руке. Она была в солдатской ватной куртке и в солдатских башмаках.
Поставив фонарь на пол и не разгибаясь, она стала кашлять, а потом сказала, что ее прислали справиться. Под курткой у нее был кусок сала в тряпке, и она оставила его.
— Не говорите только никому, пожалуйста, — предупредила она.
Шурка перестал учиться. Утром он сидел возле больных, давал есть лошади, пилил дрова с соседями и таскал воду. Вечером, когда Маришка была дома, он бежал к Егорке и шатался с ним. Он собирал окурки для Егорки, задирал кого-нибудь, когда Егорка хотел драться: на него набрасывались, а Егорка за него вступался.
К поезду они являлись на платформу и прогуливались там. Они подмигивали девкам и толкались с пассажирами, носившимися к кипятильнику или толпившимися около торговок.
Один раз Егорка подскочил внезапно к старушонке в капоре, которая стояла около вагона и уписывала черную лепешку, и, нагнувшись, плюнул ей в глаза.
Она схватилась за них, выпустила сумку из руки, Егорка наклонился, поднял ее и шмыгнул под буфера, а Шурка очень испугался, побежал домой, залез скорей на печку и, не засыпая, пролежал всю ночь.
Попискивали мыши и скреблись об жесть, которою были забиты щели. Дед хрипел. Авдотья что-то бормотала и выкрикивала, говорила, что ей, может быть, и тридцати еще лет нету.
Наконец Маришка встала, затопила печь и подошла к кровати деда. Дотронувшись до него, она вдруг взвизгнула и выскочила в ‘зал’.
Авдотья, не пошевелясь, велела кликнуть тещу главного и снова стала бредить. Скоро дом наполнился усердными старухами, которые галдели и хозяйничали. Деда они вытащили из его постели и, стянув с него рубаху, стали его мыть.
Потом явился Ванька, строго посмотрел на них и объявил им, что он будет здесь распоряжаться.
Дедов сундучок он отпер и распотрошил его. Взял книгу и очки и запасные стекла к ним, а остальное, разный хлам, сбросал обратно.
Хоронить повезли деда на тех дрогах, на которых он извозничал. Последние два дня стоял морозик, и идти за гробом было хорошо.
Процессия составилась порядочная. Встречные переходили на средину улицы и присоединялись. Некоторые же останавливали выступавших перед дрогами отца Михайлу и дьячка, сговаривались с ними и платили им, чтобы они попели.
Толстая Диеспериха, важно семенившая сейчас же вслед за родственниками, три раза выходила из толпы, брала свой подол в руки, обгоняла дроги и заказывала пение.
В числе других за гробом несколько кварталов прошла Ольга, дочь купца Суконкина.
Авдотья все еще лежала. Поминать поэтому позвали к Ваньке. К Ваньке же в сарай отправили и дроги вместе с мерином.
— Потом сочтемся, — сказал Ванька.
Как и следовало, на поминках подавали девять блюд. Четыре из них были изготовлены из мяса той свиньи, которую присутствующие уже однажды пробовали, когда праздновали именины Ванькиной жены.
Детей Авдотьи накормили в кухне вместе с Ванькиными. Шурка подтолкнул Егорку и напомнил ему случай со старухой, а Егорка подмигнул и снисходительно ответил, что бывало и не этакое.
В доме, когда дети вечером вернулись туда, теща главного и с ней еще одна старуха мыли пол. Когда они ушли, Маришка затопила печь, мальчишки вытащили из-под дедовой кровати сундучок, взломали его, взяли из него ‘рожки’ и съели.
Плохо стало жить. Авдотья все лежала. — ‘Дорогой супруг мой’, — вырвав из Маришкиной тетради лист, писала она и не знала, куда слать письмо.
Она гадала, капая со свечки в воду воск. Из капли должен был бы получиться гроб, если бы муж ее был мертв. Но ни гроба, ни другого чего-либо у нее не получалось.
В доме было пусто. Налить лампу было нечем. Хлеба тоже не было. За лошадь Ванька прислал с Нюркой четверть керосина и двух коз. Муки, чтобы подбалтывать им в пойло, было негде взять.
— Хоть в воду, — сказал Шурка, рассказав Егорке все это, и стукнул от досады кулаком одной руки по кулаку другой.
Егорка поджал губы, поморгал, задрав вверх голову, и предложил ему работать.
Молча и посвистывая, он повел его, как и всегда по вечерам, на станцию. Снег падал, от невидимой за тучами луны светло было, шаги поскрипывали, и дышать приятно было.
В ‘третьем классе’, еле освещенном тусклой лампочкой и мутном от махорочного дыма, они сели. Они высмотрели женщину, которая, оставив на скамье корзину, отошла.
Егорка велел Шурке идти следом за ней и покараулить ее, а потом бежать к задворкам дома Марьина.
Когда он прибежал туда, Егорка уже ждал его. Взломав корзину, они вытащили вещи, запихали их под шубы и, снеся к Егорке, закопали в сено.
Утром они взяли все, что было белое, и вышли на базар. Цветному они дали полежать пока. Из выручки Егорка выдал Шурке треть.

13

Каждый вечер они стали проводить на станции. Они сидели в ‘третьем классе’ и высматривали, что можно украсть. У спящих они шарили в карманах. К поездам они выскакивали и шныряли по вагонам.
Если ничего не попадалось, что бы можно было им стащить, они протягивали руку и просили милостыню.
Гордый, Шурка возвращался около полуночи и, разбудив Маришку, выдавал ей деньги на еду. Авдотье он сказал, что попрошайничает. Она всхлипнула и вытерла глаза.
Маришка и Алешка, младший, тоже захотели зарабатывать и стали выходить на станцию, стоять с протянутой рукой перед проезжими и ныть.
Всё чаще пассажиры стали умирать в пути, и люди в белых фартуках, неся вдвоем носилки, уже каждый раз, когда на станции был поезд, приходили на перрон.
Все расступались перед ними, и они, взяв из вагонов трупы и накрыв брезентом, уносили их в мертвецкую.
Когда они накапливались там, их вывозили в ямы, выкопанные за кладбищем, глубокие и длинные, как рвы, и присыпали снегом, а землей забрасывали лишь тогда, когда вся яма набивалась ими.
Около мертвецкой с раннего утра похаживали жулики. Одни были небритые, в замызганных шинелях, подпоясанных веревками, сутулые и сонные, другие же — нарядные, сейчас из парикмахерской, в штанах колоколами, в толстых пестрых шарфах и в цветистых кепках, сделанных из одеял.
За трупами, подскакивая на булыжниках, торчащих из укатанной дороги, с грохотом являлась наконец телега, и тогда гуляющие около мертвецкой устремлялись к ямам на песках за кладбищем.
Они присутствовали при разгрузке дрог и, дав им удалиться, обдирали мертвых.
Шурка и Егорка тоже бегали туда и, прячась за сосновыми кустами, издали подсматривали, пока все не расходились и собаки, отступившие немного, когда собрался народ, не возвращались к ямам.
— Черт возьми, — завидовали Шурка и Егорка, выбираясь по снегу из-за своих кустов и глядя вслед ворам, маршировавшим впереди с добычей.
— Чем мы виноваты, что еще так молоды? — роптали они и, чтобы отвлечь себя от этих горьких мыслей, совещались, как убить кого-нибудь. Тогда бы они сняли с него всё.
Однажды они были в клубе и смотрели представление ‘Для нас весна прошла’. Оно растрогало их, и не раз они украдкой отворачивались друг от друга и снимали пальцем набегавшие им на глаза слезинки.
А когда мужчина в черной бороде и в красном вязаном платке на шее объявил, что будет гастролировать сегодня без суфлера, наклонился, чиркнул спичкой, с двух сторон поджег костер, разложенный на жестяном листе, и, уклоняясь от поднявшегося дыма, стал произносить стихотворение ‘Разбойники’, они взглянули друг на друга и пожали друг другу руки.
Наконец, сатирики Дум-Дум и Эва-Эва страшно насмешили их, и они долго хлопали, встав с места, и кричали ‘бис’.
Хваля программу и жалея, что уже все кончено, они пошли к дверям.
— Эх, здорово участвовали, курицыны дети, — восхищался Шурка, оборачивался и, подняв лицо, заглядывал в глаза толкавшимся вокруг него красноармейцам, железнодорожникам и девкам.
Вдруг Егорка тронул его за руку и подмигнул ему на пьяного, который был один.
Они пошли за ним в какой-то переулок между огородами. Снег под ногами взвизгивал. Луна светила. Тени от плетней и от торчавшей кое-где ботвы лежали на снегу.
Пройдя немного, пьяный вдруг остановился, растопырил руки, рухнул и остался лежать молча и не двигаясь.
Тогда они приблизились к нему, послушали и, оглянувшись, встали на колени и разули его.
Они сняли с него башмаки и новенькие серые обмотки. Шапка у него была дрянная, а шинель была надета в рукава и подпоясана.
В карманах ее ничего не оказалось, и Егорка напихал в них снегу. Шурка посмеялся.
— Убивать не будем? — глядя на Егорку снизу вверх, спросил он.
— Нет, — сказал Егорка, — не из-за чего, — и Шурка согласился с ним.
У дома они прежде, чем припрятать башмаки в сарае, подошли к окошку и при свете принялись рассматривать их. К ним подкрался Ванька, страшно наорал на них и дал им по пощечине, а башмаки забрал себе.
К Авдотье один раз зашел дед Мандриков. Она еще лежала. Он присел возле нее.
— Вот видите, в каком я состоянии, — сказала она и поплакала немного.
Дед уже в утешение напомнил ей, что кого бог полюбит, того он, обыкновенно, принимается испытывать.
Тогда она ответила ему, что мало удовольствия от этакой любви, и он тихонько посмеялся в бороду.
— А данную Диеспериху, — понегодовал он, — за ее халатность следовало бы поставить к стенке.
— Ах, — сказала ему тут и с благодарностью взглянула на него Авдотья, — поднести вам нечего, — а он приятно улыбнулся и ответил, что и так доволен.
После этого он рассказал ей новости. Он рассказал ей, что разграблена канатчиковская усадьба, где она жила когда-то, когда муж ее служил там писарем.
— Неужели? — оживилась она и приподнялась. Она расспрашивала обо всех подробностях.
— Что я себе взяла бы там, — сказала она, — это шкаф с зеркальными дверями и рояль.
Пока они беседовали, Шурка соображал, что можно было бы снять с Мандрикова, если бы его убить.
Он делал это теперь с каждым, кто ему встречался. Иногда он шел за кем-нибудь, одетым в новенькую кожаную куртку или в неизношенные сапоги, пока тот не входил в какую-нибудь дверь и окончательно за ней не оставался.
— Не судьба, должно быть, — думал он тогда.
Однажды, когда он стоял у поезда и клянчил милостыньку, человек в ушастой шапке с сереньким барашком и в шинели подошел к нему, дал колчаковскую десятку и спросил его, не знает ли он места, где бы можно было временно пристроить заболевшую в дороге женщину с вещами.
— Да, — ответил Шурка, просияв. — Я знаю. Есть такое дело. Много ли вещичек? — и не стал отказываться от негодных денег.
Мило разговаривая, он повел солдата.
— Вот сюда, — сказал он, заходя в свой двор, и в кухне, засветив лучину, показал солдату стены и кровать с двумя кувшинами и львом, изображенными на спинке.
Он уговорил Авдотью впустить эту женщину, и к вечеру она была водворена.
Вещичек с нею оказалось две: большой сундук и ящичек. Почти всё время у нее был жар, она лежала тихо, и больших хлопот с ней не было.
Солдат являлся иногда, смотрел, жива ли она, отпирал сундук и, сунув что-нибудь себе за пазуху, скрывался.
Про него рассказывали, что он шляется по деревням и кутит там с бабенками. Он мог так растащить всё дочиста, и чтобы вещи были целы, нужно было поскорей убить его. Все дни и ночи Шурка думал, каким образом устроить это, и не мог придумать.
Топкой печек, пока мать болела, ведала Маришка. Это дело очень увлекало ее, и она без устали подкладывала и нажаривала ее, точно в бане. К тому времени, когда Авдотья наконец поправилась и встала, дров в сарае уже не было.
Литовка, завернувшая взглянуть, что делается в доме, покачала головой, подумала и обещала как-нибудь уладить это. Ее муж от времени до времени, когда он должен был отправиться на паровозе ночью, стал предупреждать, что между третьей и четвертой вёрстами он сбросит пять-шесть плах.
Взяв санки и Алешку, Шурка до рассвета выходил туда. Пустые санки грохотали в тишине, и приходилось взваливать их на спину или нести вдвоем в руках.
Однажды, подобрав три плахи, Шурка приказал Алешке караулить их, а сам пошел по шпалам посмотреть, не сбросил ли литовкин муж еще чего-нибудь.
Луна, которая светила до сих пор сквозь тучу, выплыла из-за нее, и сразу сделалось виднее. Прутья кустиков по сторонам дорожки, которая пересекала рельсы, стали красными.
За ними на снегу лежало что-то серое, похожее на человека, и, оставив санки, Шурка побежал туда.
Приблизясь, он стал красться, пригибаться и идти не поднимая ног, чтобы под ними как-нибудь не скрипнуло. С тропинки, чтобы быть еще бесшумней, он сошел, и в валенки его набился снег.
Лежавший человек не двигался. Он был одет в шинель, и ноги у него были подкорчены, точно он спал в вагоне на короткой лавке. Шапки на нем не было. Она валялась на дороге. Голову он прикрывал руками.
Это был солдат, который поместил больную у них в доме и проматывал ее пожитки.
— Дяденька, — ударил его Шурка носком валенка по каблуку с подковой, вскрикнул и помчался прочь, схватившись за голову, как Маришка, когда дед, которого она хотела разбудить, вдруг оказался мертвым.
Снова очутясь на рельсах, он остановился, чтобы его сердце стало биться медленней.
— Вещички, — просияв, сказал он, — теперь наши.
Вечером солдата привезли во двор к ним, и Авдотья вышла на крыльцо.
— Вот, можете похоронить, — сказал ей возчик. — Протокол уже составлен. Ваш жилец замерз. Был малость выпивши.
— Он здесь не проживал, — ответила Авдотья и не приняла его.

14

Умерла больная незаметно, ночью, так что беспокойства никакого не было. Авдотья, чтобы отвезти ее на кладбище, хотела попросить у Ваньки мерина и сани. Шурка же сказал ей, что не стоит связываться с Ванькой: сунет нос в вещички, и тогда с ним будет не разделаться.
— И правда, — согласилась мать.
— А гроб кого попросим сделать? — встрепенулась она. — Может, Аверьян сколотит?
— Да, — ответил Шурка и сам сбегал к Аверьяну.
— Ладно, — сказал он и вечером явился с инструментами.
Он сделал гроб из досок, оторванных от сеновала, и из планок от щитов, которые были расставлены вдоль ‘ветки’, чтобы защищать ее от снега. Шурка натаскал их, когда не было луны на небе.
Подметя, Авдотья бросила в печь стружки. Аверьян помог ей уложить жилицу в сделанный им гроб и вытер руки о штаны.
— Ну, очень вам обязана, — сказала ему, вежливо раскланиваясь с ним, Авдотья, когда он надел пальто и шапку.
— Не за что, — ответил он. — Я столько лет жил в вашем доме, и вы были мне как мать.
— Ах, что вы, — возразила она.
Утром, приведя с базара мужика с дровнями и поставив на них гроб, она пошла за ним с детьми, торжественная, и похоронила свою мертвую жилицу без попов.
— Не знаю, — говорила она встречным, — по какой религии она была прописана.
С холстом и с пестренькими ситчиками, оказавшимися в сундуке жилицы и в ее зеленом ящичке, Авдотья принялась опять за дело.
Мужики ей навозили дров. Муки она купила у Суконкина. Он торговал теперь без вывески и отпускал товар у себя в кухне. Иногда дверь в комнату была полуоткрыта, и Авдотья видела в щель Ольгу, вытирающую тряпкой стулья или шьющую, надев очки, или читающую книгу.
Ольге было восемнадцать лет, она была бесцветная, беловолосая и тощая, и, глядя на нее, Авдотья усмехалась.
Она снова пекла хлеб и пироги и продавала их на станции, а Шурка помогал ей. Поезда ходили не по расписанию, и они сидели с утра до ночи и ждали. Вдруг являлся воинский, товар весь раскупали, и тогда Авдотья отправляла Шурку притащить еще.
С Егоркой он теперь встречался редко, и ему не так хотелось теперь сделаться разбойником, как стать хорошим спекулянтом или перевозчиком и продавцом беспошлинного заграничного товара: все хвалили это дело и считали, что оно уж очень прибыльное.
Его шуба, сшитая когда-то Александрычем, была ему уже мала, и из брезента, оказавшегося в сундуке жилицы, ему сделали пальто с запасом на подоле и на рукавах, чтобы под осень, если будет нужно, можно было удлинить его.
Авдотьины приятельницы уверяли Шурку, что пальто это ему очень к лицу, и говорили ему всякие любезности, а он молодцевато взглядывал на них.
Под Благовещенье был день его рождения, ему кончалось девять лет, и в доме была выпивка. Явившиеся гостьи поздравляли его, пили за его здорбвьице и тормошили его. Он им говорил:
— Пошли вы!
И, освободясь от них, подмигивал им.
Скоро все разговорились, стали похваляться и рассказывать, как здорово им иногда везло. Тут Шурка вызвал мать из ‘зала’ и предупредил ее, чтобы она помалкивала насчет случая с вещичками.
Две гостьи, одна низенькая, а другая дылда с крошечной физиономией и постным видом, вдруг переглянулись. Они жили на другом конце поселка, пришли вместе и сидели рядом. Они вспомнили, как летом, года этак два назад, казаки изрубили на Мамонихином поле семьдесят мадьяр из пленников. Мадьяры эти здесь квартировали, а работали на Кашкинских. Все скопом они шли домой с работы — и такая вдруг история случилась.
Низенькая с скромными ужимками рассказывала, а верзила на всех взглядывала и кивала.
— Всякий, кто успел узнать об этом, поспешил туда, и очень поживились тогда те, кто посильней. Мы сами, хоть уже и старенькие, а вернулись с тремя парами сапог и с разными вещами из карманов — кошелечками и часиками.
— Счастье ваше, что вы тамошние, — стали говорить им слушательницы. — А наш конец глухой, и всё у нас проходит мимо, по усам течет, а в рот не попадает.
Тут заблаговестили, и все перекрестились, а Авдотья, приподняв бутылку, показала ее гостьям.
— Ладно, дорогие мои дамочки, — сказала она, — что там? Всех кусков не схватишь. Бросим горевать, хлебнем еще разочек и пойдем ко всенощной.
Ее дела в то время удавались ей. Она была довольна и всегда сияла. Она сшила себе новенькое платье с голубыми птичками и сделала хорошенькую кофту из шинели. Всех своих детей она одела и обула.
— Прав ты был, — растроганная, говорила она Шурке, — что привел тогда к нам эту женщину. Теперь нас Бог вознаграждает за нее, за то, что мы ее призрели у себя.
Всё чаще между тем стало случаться, что, явясь к Суконкину, она не заставала у него товара. Приходилось отправляться к железнодорожникам разнюхивать, кто ездил за съестным, бросаться к нему, становиться в хвост и возвращаться зачастую с тем, с чем и пришла, — другие успевали узнать раньше и примчаться первыми.
Авдотья вспоминала теперь, как когда-то Аверьяну принесли письмо от Ольги. Если б он не пофорсил тогда, то через Ольгу можно было бы всегда осведомляться, нет ли у Суконкина чего-нибудь в продаже.
Скоро ничего уже нельзя было найти такого, чем бы можно было торговать. Жизнь у Авдотьи в домике опять пошла неважная, харчей стало в обрез, и Шурка пораздумал и решил, что нужно снова идти в жулики.
Уже было тепло, но, чтобы быть солидней, он надел свое брезентовое новое пальто. Он в нем пошел к Егорке, чтобы переговорить с ним, но его не оказалось дома. У него был тиф, и он лежал в больнице. Через полторы недели он там умер.
Один раз Авдотья, выйдя на канаву к козам, встретилась с Василием Ивановичем, земледельцем, и, разговорясь с ним, стала плакаться, а он ей предложил взять Шурку поливать огурчики на хуторе и ездить с лошадьми в ночное.
— Он при нас харчиться будет, — увлекательно сказал он, — и у вас одним ртом меньше станет.
Тут же он зашел за Шуркой, и, припрыгивая, чтобы не отстать от него, Шурка по дороге рассказал ему, какие из сельскохозяйственных работ он делал у Евграфыча.
Калитку им открыла земледельцева жена и сразу же послала Шурку натаскать соломы из соседских крыш. Три курицы квохтали, и она хотела посадить их. Люди же советовали ей, чтобы подстилка была краденая.
Шурка сказал ‘есть такое’, сделал ей под козырек и через несколько минут примчался с ворохом соломы. Чалый был уже впряжён. Василий вынес Шурке квасу и пирог со свеклой и, когда он выпил, отворил ворота и повез его на хутор.
Там он его отдал под начало Гришке, своему племяннику, и Гришка показал ему, что делать.
Правая нога у Гришки была порченая, он хромал, и Шурка знал, что это доктор Марьин, когда началась война, устроил ему это.
Хутор доходил до речки Генераловки, и воду для поливки гряд накачивала лошадь. Она бегала по кругу и вертела колеса. Ковши черпали воду, лили в большой желоб, и оттуда она шла по маленьким. В них были дырки и затычки. Можно было вынимать их и, подставя лейку, наполнять ее и не ходить далёко. Шурке это интересное устройство так понравилось, что он захохотал, когда увидел его.
Гришка был большой любитель музыки и вечером после работы, сидя на крыльце барака, жалостно играл впотьмах на балалайке, а потом рассказывал, как здорово один американец отвечал своей невесте на её упреки, или задавал загадки, а когда их кто-нибудь отгадывал, то Гришка опечаливался и на время замолкал, брал снова балалайку и побренькивал, насупясь.
Шурка скоро подружился с ним и стал с ним обращаться покровительственно, он же, когда сам Василий не присматривал за ними, давал Шурке пожевать чего-нибудь сверх нормы и не очень донимал его работой.
Перед праздниками Шурка ездил с ним домой. Телега погромыхивала. Ноги, свешенные вниз, покачивались. Около дороги стоял лес. Попахивало свежими березовыми вениками.
Пешеходы, перекинув башмаки через плечо, шли сбоку по тропинке. Шурка их оглядывал, прикидывая, что с них можно снять, если убить их.
Гришка то молчал, то оживлялся вдруг и спрашивал, что больше весит — пуд железа или пуд муки, или какая лошадь, придя с луга, больше принесет травинок на спине — с хвостом или бесхвостая, и Шурка отвечал ему, что больше весит пуд железа, и что лошадь больше принесет травы бесхвостая: когда ее кусают мухи, ей приходится сгонять их мордой, и из той травы, которую она жует при этом, несколько травинок остается на ее спине.
Обратно они ехали с зарезанной на ужин курицей учительницы Щербовой, которая жила бок о бок с земледельцем, и когда они пускались в путь, им было слышно иногда, как Щербова разыскивает ее, бегает по переулку и выкрикивает:
— Пыри-пыри!
И тогда они смеялись и подмигивали в ее сторону и делали увеселительные жесты.
Уже лето почти всё прошло. Уже копали понемногу и возили на базар картошку. Шурку иногда пускали с возом одного, без Гришки, и тогда он останавливался перед своим домиком, Авдотья выходила с ведрами, и он ей насыпал в них.
Один раз, когда под вечер он снимал мешки, развешенные для просушки перед окнами барака, подкатил Василий и, с кнутом в руке, слезая с дрожек, крикнул ему:
— Твой отец приехал.

15

Шурка бросил все и побежал.
— На огурчики я, — говорил он дорогой, — поставлю теперь крест с прибором.
Темнело. Дорога пошла через лес. Там был мрак, точно ночью, и, может быть, были разбойники. Шурка не думал о них. Он бежал, останавливался на минутку, чтобы отдышаться, и снова бежал.
Наконец впереди посветлело немного, лес кончился, и перед Шуркой открылось то поле, за которым стоял его дом.
Огонька в доме не было.
Шурке, когда он постучался, открыла Авдотья.
— Приехал? — спросил он и бросился в дом. Человек на кровати со львом и кувшинчиками совал ноги в штаны.
Он вскочил, подтянул штаны кверху, Авдотья взяла Шурку за руку и подвела к нему.
— Вот он, — сказала она, — старший сын. Поздоровайся с ним. Пока ты околачивался невесть где, он был в доме хозяином, и без него я пропала бы.
— Ну, здравствуй, что ли, — сказал тогда Шурке отец и шагнул к нему.
Шурка ответил:
— Ну, здравствуй, — пожал ему руку и сел на скамейку.
Отец был похож на Евграфыча и на солдат — Петьку с Ванькой, но был ниже ростом и шире, и нос у него был короче, а под носом у него были красно-коричневые тараканьи усы. Он одет был в солдатское.
— Что же, — сказал он, — по-моему, ночь, — и они улеглись.
Утром Шурка узнал, что отец привез сала и три пуда муки. Затопили печь. Мать стала жарить лепешки. Отец подтащил к ней колоду и сел возле печки. Авдотья его не гнала, хотя он ей мешал. Он сидел, зажав руки коленями, двигал своими усищами и не сводил с нее глаз.
Две недели была суматоха. Приехала бабка Гребенщикова с сыновьями. Она привезла муки, сала и выпивки. Поговорили о том, почему отец Шурки так долго не ехал, о деде Евграфыче, деде Матвее и бабке.
— Диеспериху, — сказал Шурка, — за то, что разводит на улицах лужи, по-правильному, нужно было бы к стенке, — и все согласились с ним.
Начали пить и закусывать. Скоро мужчины, сняв ремни, надели их через плечо, сели вольно и стали покуривать. Петр пустил дым кольцом, посмотрел на него и сказал:
— Один раз мы стояли в резерфе, а он тут как тут.
Все придвинулись ближе. До позднего вечера братья рассказывали интересные случаи, происходившие с ними во время войны.
Петька с Ванькой теперь не пахали, скот продали и поступили на службу. Они взяли отпуск по случаю того, что вернулся их брат, пропадавший шесть лет.
Скоро начали делать визиты родным. Побывали у Ваньки Акимочкина, у литовки. Потом у себя принимали их. Были на кладбище. Там поклонились могилам, взглянули на обновившийся в прошлом году образочек и поудивлялись.
Потом все три брата отправились к тетке-просвирне, вернулись, и гости уехали. Скоро должна была быть однодневная перепись, и им хотелось в день переписи быть на месте.
— Как здорово вышло, — сказал отец Шурки, — что я подоспел как раз к переписи. Теперь буду записан с семьей.
— И действительно, — стали дивиться все. Шурка порадовался, что не будет записан на хуторе, при огурцах, а Акимочкин мрачно сказал:
— После переписи вы поймете, зачем она делается. Переписывала эту улицу Щербова.
— Вот к вам и я, — объявила она, входя в кухню, и предупредила, что ела чеснок. Она села с листками за столик. У каждого она между прочим расспрашивала о профессии, национальности и о родном языке.
— Под родным языком, — разъясняла при этом она, — понимается тот, на котором опрашиваемый обычно говорит с своей матерью.
— Мы, — сказал Шуркин отец, — извините, но все одной нации и говорим на одном языке.
— Не учите меня, — попросила она и прищурилась.
Шурка смотрел на нее и побаивался, что она его спросит, не он ли крал кур у нее этим летом, но Щербова, глядя в листки, записала еще кое-что о печах и надворных постройках, сложила бумажки, простилась и двинулась к главному.
Скоро опять Шурка начал учиться. Отец поступил в сельсовет на поселке при сахарном. Кроме того, он писал заявления для тех людей, у которых во время гражданской войны было что-нибудь забрано и им хотелось теперь получить возмещение, и за труды брал натурой. Он был теперь в доме хозяин, Авдотья обо всём с ним советовалась и возилась с ним так, что смешно было видеть, а Шурке теперь от нее был такой же почет, как Маришке с Алешкой, которым она столько лет говорила, что Шурка для них — как отец.
— Ничего себе, — думал он, — здорово.
Ученики его класса дрались с другим классом и всюду носили с собою резинки, к которым привязаны были железные гайки. Они дрались в школе, и вечером, встретясь на улице, снова дрались.
Шурка был постоянно избит и ходил в синяках и подтеках. Запаса из новенького пальтеца не пришлось выпускать, потому что за осень пальто изодрали в клоки.
Он не мог один выйти из дома и в школу ходил с двумя братьями Проничевыми, которые жили поблизости и заходили за ним. Они были приезжие из Генераловки, а Генераловка славилась драками. Там выходили ‘конец’ на ‘конец’ и дрались кулаками, а потом кистенями и ножиками. Братья Проничевы навострились там, и их боялись, но скоро они заболели ‘испанкой’ и умерли.
В первый же день, когда Шурка пошел без них в школу, орава мальчишек с резинками подстерегла его за домом Щербовой. Он не отбился бы, если бы не Аверьян.
Аверьян шел на станцию. Он разогнал их и сдал Шурку Кольке, пятнадцатилетнему малому, родственнику жены Ваньки Акимочкина, Аверьяновой мачехи.
Колька был такой же большой, как она, черномазый, плечистый, лицо его было такое же невыразительное. Он им встретился около станции. Он шел согнувшись и нес на спине пуд муки, а в руке бельевую корзину. В ней были мешочки, бутыль, вобла, мясо, махорка: Акимочкины посылали его в железнодорожную лавку за выдачей, так как у Нюрки, которая обыкновенно была на посылках, был тиф.
— Подойди-ка, — сказал Аверьян.
Тогда Колька поставил на землю корзину, спустил с плеча пуд и спросил:
— Ну чего еще?
— Вот, — показал Аверьян, — доведи его до дому и заступись за него, если вдруг нападут злоумышленники.
— Я бы сам, — сказал Шурка, — разделался с ними, да их очень много.
Он взял Колькин пуд и, взвалив на себя, пошел с Колькой.
— Мука — это что, — сказал он. — Хуже было бы, если бы это была не мука, а железо. А как ты считаешь, бесхвостая лошадь принесет с поля больше травинок у себя на спине или лошадь с хвостом?
Занеся к Ваньке выдачу и получив по щепотке махорки, они зашли к Кольке во двор.
— Показать тебе фокус? — отчистив пиджак от муки, спросил Колька, и Шурка ударил себя кулаком по ноге и сказал:
— Покажи.
Тогда Колька вошел к себе в дом, вынес корку, встал с ней у калитки, зазвал кобеля, пробегавшего мимо, и дал корку Шурке.
— Верти у него перед носом, — велел он, — а есть не давай. Занимай его, чтобы он не смотрел, что я делаю.
— Есть, — сказал Шурка и стал занимать кобеля. Тогда Колька продвинул колоду, подставил ее под хвост кобелю, взял топор, замахнулся и тяпнул. Кобель обернулся и взвизгнул два раза.
— Ой, смех, — крикнул Шурка и, изнемогая от хохота, лег. Колька поднял отрубленный хвост и швырнул за забор. Он довел Шурку до дому. Шурка старался понравиться Кольке, солидно держал себя и рассказал, как работал с Егоркой.
— Ты мал, да востёр, — сказал Колька. — Зайди как-нибудь.
Они стали вдвоем поворовывать. Колька не решался сбывать вещи здесь, и они продавали их или при сахарном, или на Серных водах.
Они съездили раз даже в город, но он не похож был на тот большой город, который когда-то понравился Шурке в вагоне-кино. Ни высоких домов, ни разбойников в автомобилях там не было.
— Вот бы в Самару попасть, — сказал Шурка. — Там, верно, не то, что здесь. Там даже было свое государство.
— И там побываем когда-нибудь, — пообещал ему Колька.
Когда Шурка прибыл из этой поездки домой, там все спали. Отец отворил ему дверь.
— Где ты шлялся? — спросил он. — Потом, почему ты не ходишь учиться? С Маришкой прислали записку.
— По-моему, ночь, — сказал Шурка, — и нечего нам здесь шуметь.
— Хорошо, посчитаемся завтра, — ответил отец.
— Хорошо, — сказал Шурка.
Он встал раньше всех, взял полхлеба и вышел. Была еще ночь. Тарахтела ‘кукушка’. Ее огоньки подвигались впотьмах в направлении к сахарному. Кобели прикурнули под утро в своих конурах и не лаяли. Улицы были пустынны.
Когда рассвело и к колодцам пошли бабы с ведрами, Шурка вошел во двор к Кольке и вызвал его.
Колька вышел, зевая.
— Чего? — спросил он.
— Уезжаю, — сказал ему Шурка. — В Самару.
— Зачем?
— Как зачем? — спросил Шурка. — Известно, зачем: жить, разбойничать.
— Ладно, катись, — сказал Колька. — Разбойничай. Нас не забудь.
— Ну, прощай, — протянул Шурка руку. — Выходит, я еду один.
— А то с кем же?
— Конечно, — сказал тогда Шурка.
На станции он залез в незакрытый товарный вагон, на котором написано было ‘Самара’, достал из кармана коробку со спичками и присмотрел себе угол почище. Он сел там и стал дожидаться, когда пойдет поезд.
В парижском роде, т. е. нечто фривольное (фр.).
Добычин Леонид Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Город Эн, Добычин Леонид Иванович, Год: 1935
  2. Шуркина родня, Добычин Леонид Иванович, Год: 1936
  3. Любовь царицы, Брахфогель Альберт, Год: 1873
  4. Лилипут, Дженкинс Эдвард, Год: 1893
  5. Император Михаил, Безобразов Павел Владимирович, Год: 1891
  6. Мария, Суза Аделаида-Мария-Эмилия, Год: 1802
  7. Поселок на озере, Покровский Сергей Викторович, Год: 1940
  8. Маленькие дикари, Сетон-Томпсон Эрнест, Год: 1903
Электронная библиотека