Шулятиков как литературный критик, Совсун Василий Григорьевич, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Василий Совсун

Шулятиков как литературный критик

Источник: В. Шулятиков. Избранные литературно-критические статьи. М.-Л.: ‘Земля и фабрика’, 1929. Ред. и прим. В. Гебель. Вст. ст. В. Совсуна. Стр. 7 — 23.

Шулятиков (род. 1872 г., ум. 1912 г.) один из видных марксистских критиков начала XX века, честный и интересный боец за материалистическое мировоззрение, немало поработавший в пользу распространения последнего. Его перу принадлежат не только литературно-критические статьи. Он оставил работы по истории философии*, социологии**, профдвижению и по другим вопросам. Но количественно большую продукцию он дал как литературный критик. Критические статьи Шулятикова помещались, главным образом, на страницах газеты ‘Курьер’ 1901 — 1903 гг., в сборнике ‘Под знаменем науки’, в сборнике ‘Кризис театра’ и др.***

* ‘Оправдание капитализма в западно-европейской философии’.

** ‘Из теории и практики классовой борьбы’.

*** Библиография работ Шулятикова напечатана в книге: Мандельштам: ‘Художественная литература в оценке русской марксистской критики’. (Библиография далеко не полная.) (Прим. авт.)

Труды Шулятикова стали мишенью всевозможных нападок. Указывают на то, что он неправильно понимал основы марксистского мировоззрения, говорят о шулятиковщине как вульгаризации марксизма. В известной мере это верно. У Шулятикова был ряд уклонов, ряд неверно истолкованных марксистских формул. Но, нападая на эти неверно истолкованные формулы, многие забывают, что рядом с ними Шулятиков дал много ценных мыслей, которыми вполне могут воспользоваться современные критики-марксисты. Мы постараемся кратко осветить литературно-критическую деятельность Шулятикова, чтобы читателю было ясно, в чем критик ошибался и что он оставил ценного.

Основная социологическая предпосылка Шулятикова сводится к тому, что производственные отношения (а не отношения потребления или распределения)’ согласно марксистскому миросозерцанию могут единственно служить исходным пунктом при разграничении социальных клеточек и тел ****.

**** ‘Из теории и практики классовой борьбы’. (Прим. авт.)

Это утверждение покалывает, что Шулятиков правильно подошел к. марксистской социологии. Определение класса по отношению к процессу производства есть существеннейшая формула марксизма, которую правильно оценил Шулятиков, и непониманием которой грешат многие quasi-марксисты.

Дав правильное и четкое определение класса, Шулятиков не менее правильно подходит к раскрытию понятия интеллигенции*.

* ‘Из теории и практики классовой борьбы’. (Прим. авт.)

‘Интеллигенцию считать особым классом нельзя, — говорит Шулятиков, — так как в процессе производства различные, слои ее занимают различные позиции’.

И здесь, как видим. Шулятиков совсем не грешит в понимании марксизма. В современных статьях, принадлежащих ‘марксистам’, мы можем встретить достаточное количество рассуждений об ‘интеллигенции как определенной социальной группе’. Шулятиков правильно вбивает кол в этот вопрос. Он ясно подчеркивает, что марксисту с понятием! ‘интеллигенции как классовой группы’, делать нечего, ибо ‘в процессе производства различные слои ее занимают различные позиции’. Здесь Шулятиков остается марксистом.

Но, далее, переходя к конкретному анализу идеологий, которые, культивируются в интеллигентских ячейках, принадлежащим различным классам, Шулятиков впадает в свою основную ошибку, которая тем досаднее, что она противоречит высказанным им социологическим положениям, о которых мы только что говорили. Эта ошибка заключается в том, что в определении классовых идеологий он становится не на, производственную точку зрения, а на потребительскую, указывая, что всякая идеология скрывает в себе экономический интерес того класса, который ее создал. Таким образом, производственные отношения, определяемые Шулятиковым как фактор всевозможных надстроек, теперь заменяются простым экономическим интересом.

Но в дальнейших рассуждениях Шулятиков делает и вторую ошибку: он указывает, что между организацией хозяйства (техникой) и идеологией существует непосредственная связь, заключающаяся в том, что идеология есть простое отображение хозяйственной структуры. Здесь, таким образом, монистическое единство двух планов общественной структуры подменяется тождеством. И первая и вторая ошибки переплетаются друг с другом, в результате чего получается своеобразная социологическая интерпретация идеологического процесса. Это особенно сказывается в книге: ‘Оправдание капитализма в западно-европейской философии’, где Шулятиков пытается доказать, что все философские системы, от Декарта до Маха, являются не чем иным как теоретическим оправданием экономических интересов крупной буржуазии. Таким образом, для Шулятикова носителем философской идеологии определенного времени является исключительно господствующий класс. Здесь вырисовывается третья ошибка Шулятикова, поскольку он игнорирует другие классы, забывая или не понимая, что в истории философских систем выражалась не только крупно-буржуазная идеология. Считая, ‘что определяющим фактором философии, равно как и других видов идеологии, является экономический интерес, Шулятиков, как говорит Луначарский в книге ‘Театр и революция’: ‘до тех пор не успокаивается, пока не найдет для идеологии самого прозаического, возможно более низменного мотива, вследствие чего материалистический метод превращается у него в форменную мизантропию’.

В вышеуказанной работе по истории философии, считаясь только с двумя фактами: экономический интерес и философская система, Шулятиков для пояснения последней сопоставляет эти два факта, в результате чего получается своеобразная схема истории философии, как истории экономического интереса крупной буржуазии в различные времена.

Так, в ‘Введении’ автор определенно заявляет, что на умозрительных высотах философии класс, в данном случае буржуазия, остается верен себе, ибо он говорит не о чем ином как о своих ближайших классовых выгодах и стремлениях, но говорит очень своеобразным, трудно понимаемым языком.

‘Все без остатка философские термины и формулы, — пишет Шулятиков, — с которыми она оперирует, все эти понятия, идеи, воззрения, представления, чувства, все эти абсолюты, вещи в себе, ноумены, феномены, субстанции, модусы, атрибуты, субъекты, объекты, все эти духи, материальные элементы, силы, энергии служат ей для обозначения общественных классов, групп, ячеек и их взаимоотношений. Имея дело с философской системой того или другого буржуазного мыслителя, мы имеем дело с картиной классового строения общества, нарисованной помощью условных знаков и воспроизводящей социальные profession de foi известной буржуазной группы’.

На основании сказанного Шулятиков делает следующий вывод относительно использования философской мысли марксистами:

‘Не к переделке деталей на подобного рода картинах должна свестись задача философа-марксиста, нельзя принимать этой картины за нечто такое, что можно было бы утилизировать и согласовать с пролетарским мировоззрением. Это значило бы впадать в оппортунизм, пытаться сочетать несочетаемое. Задача философа марксизма на. Наш взгляд совершенно иная. Требуется, прежде чем заняться философскими построениями, произвести оценку философских понятий и систем, отправляясь от вышенамеченной нами точки зрения’.

Отсюда Шулятиков приходит к убеждению, что старые философские системы использовать ни в какой своей части нам нельзя, поскольку они есть не что иное как простое отражение капиталистических отношений, выраженное на абстрактном языке.

Мы не будем подробно останавливаться на конкретном анализе философских систем, произведенном Шулятиковым с этой своеобразной точки зрения: это не входит в задачу нашей статьи. Но мы приведем два примера из этого анализа, чтобы перед читателем вырисовывалась яснее вышеуказанная теория, тем более, что в своих литературно-критических статьях Шулятиков часто исходит из этих же принципов.

Так, учение Декарта, по мнению Шулятикова, является идеологией буржуазии мануфактурного капитала. Эта буржуазия ‘организовала’ пролетариат и от последнего стояла в производственном отношении дальше, чем средневековый ремесленник от своего подмастерья. Отсюда и учение Декарта об ‘очищении’ души и материи. Отсюда и произошел деизм Декарта, учение о божестве, не связанном с материальной жизнью. Это учение о боге, таким образом, согласно Шулятикову, есть не что иное как учение о капиталисте, вложившем в предприятие свой капитал. Этим капиталом движется предприятие, но сам капиталист в нем не принимает участия. Но в движении предприятия большую роль играют также подчиненные капиталисту организаторы (по-нашему, техническая интеллигенция). Отсюда в философии требуется промежуточное звено между богом, прообразом капиталиста, и материей — прообразом рабочих. Этим звеном у Декарта явилась душа. Таким образом, формула Декарта — ‘бог управляет телом через душу’ — есть не что иное как формула реальной жизни: капиталист управляет предприятием и рабочим и через своих подчиненных управляющих’ (так сказать, инженеров).

В таком же духе Шулятиков анализирует учение, например, Спинозы. Последний в своих философских работах дает такую систему:

‘Конечные вещи, следовательно, не только тела, по и индивидуальные души, есть преходящие изменения (модусы) божественной субстанции. Они существуют лишь в последней, сами по себе немыслимы, сами по себе — ничто. Более того, душу следует понимать не как нечто цельное и неделимое. Неделима и цельна одна субстанция, а душа есть только механическое соединение отдельных представлений и идеи’*.

* Изложение Шулятикова. (Прим. авт.)

Комментируя это метафизическое учение, Шулятиков заявляет, что здесь мы имеем дело с отражением крупного мануфактурного предприятия, ибо представление о том, что модусы субстанции немыслимы вне последней, есть не что иное как представление о том, что вне крупного мануфактурного предприятия производители существовать не могут. Дав такое объяснение спинозизма, Шулятиков заявляет:

‘Величественная, очаровывающая система. Такова почти всеобщая оценка синозовского миропонимания. Наиболее далекий от всяких мирских помыслов человек, идеальнейший тип мыслителя — такова всеобщая оценка личности Спинозы. Но… когда Спиноза умер, то, как известно, погребальную колесницу, везшую его останки, с большой помпой провожал fine fleur голландской буржуазии. А если мы познакомимся поближе с кругом его знакомых и корреспондентов, то опять встретимся с fine fleur’ом и не только голландской, но и всемирной буржуазии. Объяснять внимание, которым последняя, в лице своих передовых представителей удостаивала отшельника-философа, простым очарованием его системы, глубиной и последовательностью его мышления не приходится. Буржуазия чтила в Спинозе своего барда’.

В таком плане объясняются Шулятиковым и Лейбниц, и Кант, и Фихте, и Гегель, и др. Так Лейбницев мир — это грандиозная мастерская со сложнейшей иерархией рабочих, подчиненных организаторов. Бог Лейбница — собственник образцово поставленного предприятия и сам превосходный организатор. При сотворении мира он избрал план возможно наилучший, соединяющий в себе величайшее разнообразие с величайшим порядком. Наиболее экономическим образом распорядился он местом, пространством, временем: при помощи наипростейших средств он произвел наибольшие действия и т. п.

Дав в таком плане характеристику всех философских систем, Шулятиков приходит к выводу, что все представления буржуазии о мире и человеке строятся по образу и подобию ее промышленных организаций. Философия — это наука об организаторах и организуемых, о дирижирующих центрах и дирижируемой массе. Марксизм поэтому должен раз навсегда отказаться от всяких умозрительных систем, для него науки об организаторах и организуемой массе существовать не может, и потому он без малейших оговорок должен отвергнуть ее.

Таков Шулятиков как историк философии. Мы видим, что здесь он вполне заслуживает тех упреков, которые направляются по его адресу. Положив экономический интерес за основу идеологических систем, он представил нам упрощенный до абсурда генезис последних, и поэтому как историк философии Шулятиков вряд ли представляет большой интерес. Совсем другое нужно сказать о нем как о литературном критике. Правда, и здесь он впадает в те ошибки, которые так четко вырисовываются при знакомстве с его философской книгой, но тем не менее, как мы говорили выше, в критических статьях Шулятикова есть много ценных мыслей. Давая каждую неделю литературный фельетон в газету ‘Курьер’ в течение 1901-1903 гг., часто написанный наспех и отличающийся иногда простым пересказом произведений писателя, Шулятиков четко представляет себе, какую литературу необходимо отбирать для рецензии и какой давать об этой литературе отзыв. Так, он бережно подходит к писателям, рисующим быт рабочих и бедняков. Он особенно подчеркивает значение тех писателей, которые сосредотачивают свое внимание главным образом на фактах экономической борьбы за существование. Поэтому он обращается несколько раз к произведениям Максима Горького, считая его одним из лучших писателей, подробно останавливается на произведениях Глеба Успенского: Островский его интересует, главным образом, той стороной, где он рисует униженных и оскорбленных, наконец, Шулятиков уделяет довольно видное место в своих статьях и второстепенным бытописателям рабочей и бедняцкой среды. Так, он останавливается на бродячих образах Максимова, па образах рабочих в рассказах Данилина, подробно выясняя, как последний вскрывает психологию рабочего, его отношение к деревне, инстинктивный порыв к знанию, состояние его нравственного чувства и моральное превосходство перед босячеством, на героях рассказов Тимковского, наконец, он посвящает внимательную статью произведениям Серафимовича, подчеркивая положительную основу его творчества: борьбу за существование и картины беспросветного труда рабочего. (‘На плотах’, ‘Под землей’ и т. п.). Затем, в ряде статей Шулятиков, ставит в вину многим художникам то обстоятельство, что они не делают экономическую борьбу за существование лейтмотивом своих произведений, а копаются больше в психологических переживаниях своих героев-интеллигентов. В таком плане он останавливается на Чехове, на повестях и рассказах Легковой и др.

В указанных до сих пор литературных фельетонах почти нет даже намеков на генетическое объяснение произведений. Здесь преобладает простая фиксация внимания на содержании последних с оценочным элементом. Но литературная деятельность Шулятикова не лишена также и рассмотрения литературно-художественных фактов в генетическом плане, но лишена попыток дать марксистское истолкование литературного факта и попутно высказать свое эстетическое воззрение. Так, в раде статей и фельетонов, а также к большой статье, синтезирующей все написанное раньше: ‘Восстановление разрушенной эстетики’. В книге: ‘Очерки реалистического мировоззрения’, изд. Дороватовского и Чарушникова, Шулятиков раскрывает свое profession de foi в вопросах понимания происхождения искусства.

Он отталкивается от старой историко-культурной школы, объяснявшей переход от одного литературного направления к другому тем, что первое сделало свое дело, открыло свои эстетические горизонты, дало известное количество шедевров, а затем его творческие силы иссякают, и общество чувствует потребность в ином искусстве. Считая такую точку зрения стихийной, Шулятиков заявляет, что она требует от критиков проникновения в глубь исторических движений и в то же время, дает возможность замаскировать при случае истинный смысл и ценность той или другой идеологии. Свою точку зрения па происхождение литературных фактов он поясняет так:

‘Истинная ценность каждого литературного течения выясняется социально-генетическим анализом. Социально-генетический анализ — вот тот единственный светоч, который, будучи направлен на темные углы царства художественных идеологий, позволяет разглядеть за эстетическими и идеалистическими туманами контуры реальных предметов, за сложной, иногда капризной игрой художественных образов и идеи — столкновение материальных стремлений и интересов’.

Таким образом, Шулятиков, правильно отталкиваясь от старой историко-культурной школы и столь же правильно понимая необходимость социологического подхода к изучению литературного процесса, в то же время впадает в свою ошибку, считая основой литературной жизни ‘столкновение материальных интересов’. Здесь снова производственный принцип подменяется потребительским.

Практическая литературно-критическая деятельность Шулятикова много проигрывает вследствие неправильно понятой им марксистской формулы. Твердо веря, что в основе всякого явления искусства лежит, прежде всего, экономический интерес, Шулятиков за каждым художественным произведением видит самые низменные инстинкты, подобно тому, как за абстрактными понятиями умозрительной философии он своеобразно открывал голые материальные интересы. У Шулятикова, таким образом, получается своеобразный метод анализа литературного творчества, метод, который был Луначарским назван ‘методом разоблачения заведомой лжи’. Этот метод тем же Луначарским характеризуется следующим образом:

‘Нужно предпринимателю сократить издержки на декорации, он поманит пальцем услужающего человека из интеллигентов, объясняет ему в двух словах в чем дело и добавляет: Ты, брат, придумай какую-нибудь теорию пофорсистей, чтобы публика думала, дура наивная, что я не издержки сокращаю, а обновляю свое искусство. Так и надули бы публику, если бы не марксист. Но марксист знает, что под всякой идеологией кроется экономический интерес и, без большого труда, разоблачает истинную подоплеку всех этих теорий’ (Луначарский: ‘Театр и революция’, глава: ‘Идеология и экономика в эволюции театра’).

Остановимся на конкретном применении этого метода как по отношению к литературе, так и к другим видам искусства. Но отношению к литературе, такой анализ производился главным образом на страницах газеты ‘Курьер’ 1901-1903 гг.. по отношению к театру в сборнике ‘Кризис театра’.

Так, анализируя модернизм, Шулятиков сущность последнего видит в стремлении к простоте форм во всех областях искусства. Хотя модернисты это стремление объясняют отталкиванием от пошлой мещанской жизни и традиции, тем не менее Шулятиков указывает на неправильность этого, а корень модернизма видит в том, что он есть дитя современной железной индустрии, отличительной чертой которой являются простота и удобства. ‘Новая индустрия, — говорит он, — приносит с собою легкий, тонкий железный столб, и поэтому удобнее и выгоднее всего его положить в основу произведений искусства’.

Эти взгляды наиболее подробно Шулятиков развивает в статье ‘Новое искусство’. Здесь он усиленно подчеркивает ту мысль, что вся эстетическая реформа находится в самой тесной зависимости от развития современного машинного производства и от развития современной железоделательной промышленности.

‘Машинное производство, — говорит Шулятиков, — сыгравшее на пространстве последнего столетия такую видную историческую роль, в значительной степени определившее прогресс общественных отношений, явилось истинным законодателем эстетических норм. Характернейшим симптомом нового искусства является самое радикальное отречение от традиции недавнего прошлого. Это отречение, в сущности, есть не что иное как признание бесполезности многих художественных форм, признание их несоответствия новейшим нуждам практической жизни, — не что ,иное как стремление к простоте, естественности и практичности, к наименьшей затрате сил и энергии. Даже такие факты, как злоупотребление дисгармонией красок и тонов со стороны декадентов, несомненно вызваны стремлением возможно ближе стать к природе. В основе всех уродливых и болезненных явлений декадентства лежит разумное стремление отделаться от ненужных условностей и сблизить искусство с жизнью. Все это объясняется машинным производством, заменившим старую роскошь простым комфортом’.

Дав такое упрощенное понимание модернизма, не уяснив даже того, что декадентское искусство в своих реформационных попытках зашло слишком далеко и представляет собой во многом противоположное тому, что говорит Шулятиков, а именно комплекс приемов и форм, еще более осложненных и уловных, чем приемы и формы прежних лет, Шулятиков еще своеобразнее подходит к. объяснению некоторых отдельных писателей-модернистов. Так, относительно Леонида Андреева и Сологуба он говорит: ‘Их славословия в честь смерти знаменуют собою не более и не менее как победный гимн, написанный по поручению тех, кому в руках капиталистического общества принадлежит экономическое будущее’. Эта формула совершенно не верна, поскольку мы знаем, что русские модернисты тесно связаны с декадентством, упадочничеством, с пессимистическим мировоззрением и мироощущением, и поэтому их никак нельзя связать с гимном воинствующей буржуазии. Попытки доказывать это положение тоже далеко не убедительны. Так, говоря об андреевских драматических произведениях, он, между прочим, останавливается на героине драмы ‘К звездам’.

‘Андреевская героиня, в лице которой драматург пытался нарисовать тип убежденной революционерки и защитницу интересов четвертого сословия, вдруг начинает говорить на таком языке: ‘Да, я нашла, я знаю теперь, что я буду делать. Я просто построю город и поселю в нем всех старых, как прекрасная Элен, всех убогих, калек, сумасшедших, слепых. Там будут глухонемые от рождения и идиоты, там будут изъеденные язвами, разбитые параличом. Там будут убийцы… Там будут предатели и лжецы и существа, подобные людям, не более ужасные, чем звери. И дома будут такие же, как жители, кривые, горбатые, слепые, изъязвленные, дома — убийцы, предатели. И у нас будут постоянные убийства, голод и плач, и царем города я поставлю Иуду и назову его городом ‘К звездам’.

‘К звездам. — говорит Шулятиков, — через трупы, ценою вырождения. Изумительная формула прогресса, но очень понятная в устах модерниста. Костюм борца за эмансипацию пролетариата оказывается Леонид Андреев брал для своей героини напрокат. Теперь этот костюм брошен, и героиня выступает со своим настоящим кредо, которое одновременно и есть кредо самого драматурга — с проповедью, указывающей на ее место в рядах иного класса’.

Такой интерпретации ‘Шулятиков подвергает многих писателей-модернистов. В одном месте он заявляет: ‘Великолепный культ человеческой личности оказывается на проверку поклонением золотому тельцу’, в другом: ‘Романтические настроения предполагают самый плоский, торгашеский реализм’. С этой меркой он подходит к произведениям Стендаля, Ницше, Байрона, Ибсена., слитая их представителями плоского торгашества, покрывающими последнее красивыми символе стическими фразами.

Таким образом, Шулятиков — как историк искусства во многом верен Шулятикову — историку философии.

Считая экономические интересы причиной тех или иных мотивов произведений искусства, Шулятиков стал наивным мизантропом и во многом марксистское истолкование свел к упрощению. Естественно, это должно было привести критику, в свою очередь, к возмущению щулятиковщиной, в результате’ чего имя Шулятикова стало синонимом самого грубого упрощенства и наивной вульгаризации марксизма. Мы показали, что в известной степени это правда. Но мы перегнем палку слишком далеко, если в отталкивании от проанализированных нами идей Шулятикова не заметим тех сторон мировоззрения последнего, которые можно оцепить как положительные и в довольно выгодном смысле отличающие их автора от ряда других критиков-марксистов. Эти положительные, стороны качественно так сильны, что они затемняют то упрощенство, о котором мы говорили выше. Это к сожалению, сейчас учитывают далеко не все.

Прежде всего, Шулятиков резко подчеркивает свое отрицательное отношение к учению об имманентных законах развития идеологии, считая, что все формы последней зависят от экономики. Это первый пункт, отличающий мировоззрение Шулятикова с выгодной стороны, даже при сравнении с некоторыми современными критиками-марксистами. Но мы можем указать на еще одну сторону эстетического мировоззрения Шулятикова, которая, преобладая в целом ряде литературно-критических статей, приближает его к истинно научному пониманию литературы. Для Шулятикова художественное произведение — не отражение общественных взглядов писателя, а своеобразная система художественных образов. Он стремится показать, правда, не совсем умело, что все образы художественного произведения имеют в своей основе единый социальный характер. Даже в своих небольших фельетонах, где, главным образом производится легкий анализ героев произведения, Шулятиков стремится остановиться прежде всего на системе образов как разветвлении: единого образа, Так о произведениях Боборыкина он говорит, что: ‘Во всех главах его произведений действуют одни и те же люди, отличающиеся друг от друга лишь чисто внешнем, образом’. Но особенно интересную систему образов Шулятиков усматривает в творчестве Чехова (журнал ‘Правда’, 1905 г., N 1 и газета ‘Курьер’. 1901 г., 7 и 12 марта). Правда, анализируя произведения Чехова, Шулятиков впадает в свой старый грех, определяя творчество данного писателя как явление, выросшее на основе экономического интереса определенной социальной среды. Согласно такому воззрению, Шулятиков в творчестве Чехова усматривает интересы русского интеллигентного пролетариата, в эпоху развитого капитализма. Основной интерес этой социальной группы сводится к стремлению обладать умственными и психическими дарованиями, способными до бесконечности прогрессировать. Этот интерес обусловливается чудовищной конкуренцией, царящей при капиталистическом строе. Капитализация интеллигентного производства совершается с такой же лихорадочной быстротой, как и капитализация прочих областей народного хозяйства. Интеллигентный производитель поставлен в необходимость напрягать до последней степени свои умственные способности, изобретая еще не исчерпанные источники существования, новые, трудно заменимые функции для себя. При таких условиях рутина мысли — залог несомненного поражения в борьбе за жизнь, нормальные средние способности обеспечивают лишь серенькое существование. Только тот, кто способен ярко проявить оригинальность, кто одарен инициативой изобретательности, сложной эластичной душевной организацией, может рассчитывать на победу над конкурентами, на видные места за столом жизненного пира.

В результате этого основным чеховским образом является человек, жаждущий талантливости, проповедующий смелость свободной головы, широкий размах, исключительные душевные дерзновения и сам стремящийся стать таковым. Согласна этой основной психологии все жизненные явления получают у Чехова оценку, будучи преломлены сквозь призму этой психологии.

Мы не будем указывать на недостатки такой социологической концепции. Она обусловлена неправильным пониманием основ творчества художника, заключающимся в признании за экономическим интересом основного фактора этого творчества, о чем мы подробно говорили выше. Интерес этой статьи не в этом. Важно то, что весь свой анализ чеховских героев Шулятиков строит по принципу отыскания строгой системы образов. Для него все основные образы Чехова прежде всего выражают единый, указанный им характер. Так, приват-доцент Коврин тоскует по талантам, дядя Ваня говорит: ‘Я талантлив, умен, смел. Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр или Достоевский’. Иванов скорбит, что он не выдержал ноши, профессор из ‘Скучной истории’ тоскует, так как не видит вокруг себя талантов. У всех этих героев отрицательное отношение к среднему человеку, к мещанскому болоту, к монотонности колорита этого болота.

Таким образом, все образы художника по учению Шулятикова, являются различными вариантами единого психологического стержня. Это существеннейшее наблюдение со стороны Шулятикова. К этому положению приходит и ряд видных современных исследователей-марксистов. Но Шулятиков не ограничивается отысканием единства в художественном творчестве писателя. Он делает ряд других важнейших наблюдений, необходимых историку литературы. Так он утверждает, что каждый художник может выражать психологию только своей социальной среды, что попытки художника войти в психологию другого класса кончаются только тем, что в образы этого класса вкладывается психология своего класса. Здесь Шулятиков правильно и четко ставит проблему марксистского монизма и так же правильно пытается ее разрешить. Это видно как по статьям о Чехове, так и по другим его работам. Так, говоря о Чехове, он подчеркивает, что гамлетизм как основной психологический стержень, принадлежащий героям родной автору социальной среды (так сказать, автогенным образам) переносится, быть может, подсознательно на образы из другой социальной среды. Так, купец Лопахин страдает такой же рефлексией, какой страдают и другие герои ‘Вишневого сада’. Перенесение своей классовой психологии на образы из другой социальной среды Шулятиков подмечает и на ряде произведений других художников и здесь производит очень тонкий и меткий анализ.

Но углубленное знакомство с работами Шулятикова заставляет констатировать и еще один существеннейший момент. Шулятиков ясно представляет, что содержание и форма в художественном произведении заключают в себе органическое единство, что эти два элемента (по современной научной терминологии: компонента) неразрывно связаны друг с другом, один другой определяют и один другим определяются, и что механически разделять эти элементы мы не имеем никакого права. На конкретном анализе произведений Чехова и других писателей Шулятиков пытается вскрыть это органическое единство формы и содержания. Так, говоря о чеховских драмах, он останавливается на композиции последних и указывает, что характер основного героя определил у Чехова драму не характеров, а драму психологической статики. В этой драме развитие действия совершенно останавливается, интрига не играет никакой существенной роли, отдельные акты не объединены друг с другом строго логической связью, они не более как отдельные эпизоды, как отдельные сцены из монотонного повествования об однообразной жизни серенького общества. И каждый такой эпизод и каждая такая сцена — повторение с небольшими вариациями предыдущего эпизода, подобно тому как и герои являются повторением один другого.

‘Вглядитесь во внутреннюю структуру ‘Трех сестер’, — говорит Шулятиков, — в течение всей пьесы герои только и делают, что повторяют друг друга и самих себя. И для того, чтобы несколько варьировать эти повторения, автор заставляет своих героев повторяться во времени, проводит их через различные эпохи их существования: между отдельными частями драмы протекают месяцы и годы. Это объясняется статичным героем, не удовлетворенным жизнью, большом мечтателе о лучших условиях ее, но, но своему социальному существу, не могущим выпрыгнуть из мещанского болота’.

Далее Шулятиков отмечает, что основным элементом характеров героев Чехова является вера в стихийность и слепую случайность, это сказывается в стиле отдельных выражений героев Чехова, где чувствуется смена стихийных настроений, предчувствий и необъяснимых желаний. Например:

‘Я не знаю, отчего у меня на душе так светло’, или ‘Меня как-то все пугает сегодня’, или ‘Не понимаю, отчего я испытываю такое беспокойство’, и т. п.

Шулятиков подмечает также и то обстоятельство, что Чехов, для целей придачи картинам более стихийной жизни и настроений, прибегает к тому, что усиливает значение сценической обстановки и сценических аксессуаров.

‘Обстановка, являясь у Чехова органическим элементом драмы* (говорит Шулятиков), приобрела символический характер: вспомните, например, какую роль обстановка играет в 3-м акте ‘Трех сестер’, занятом описанием тревожной ночи во время пожара. Реформировавши, таким образом, технику, Чехов приблизил русскую драму к известному типу символических ибсеновскпх драм. Он произвел коренную реформу драматической техники, и произведенная им реформа находится в самой тесной зависимости от характера той общественной среды, которую пришлось наблюдать автору ‘Трех сестер’.

* Разрядка наша. (Прим. авт.)

Конечно, во всей интерпретации чеховского творчества, произведенной Шулятиковым, есть много не до конца убедительного, особенно там, где он говорит о содержании социально-экономических факторов творчества Чехова. Но тем не менее, статьи о Чехове, как и ряд других, подобных этим, статьям, заслуживают с нашей стороны глубочайшего интереса по методологической постановке проблем художественного анализа. Считая художественное произведение писателя, как и все творчество последнего, органическим единством всех художественных элементов как содержания, так и формы, выражающим 0x08 graphic

определенную психологию, социально-экономически детерминированную, Шулятиков оказался у преддверии истинного научного понимания литературного стиля, разработка, чего в настоящее время, только что начинается. Если бы не своеобразное понимание социально-экономических корней, сведшееся у Шулятикова к простым материальным интересам, то Шулятиков был бы одним из самых видных марксистов-литературоведов.

Любопытно, что в своих теоретических предпосылках Шулятиков стоит на правильных научных позициях и высказывает мысль, являющуюся полемикой против него самого — как практика, исследователя литературных произведений. В этом расхождении между правильным пониманием теоретических основ и неправильным толкованием отдельных художников — самая досадная ошибка Шулятикова.

Особенно четко и правильно высказывает свои теоретические положения Шулятиков в полемике со своими идеологическими противниками, забывая часто, что он полемизирует с самим собой как практиком-исследователем.

Так, в статье о Михайловском Шулятиков, нападая на Бердяева, между прочим, пишет:

‘Бердяев считает, что идеология Михайловского есть идеология личности мелкого производителя, стремящегося самостоятельно удовлетворить свои потребности на почве натурального хозяйства. Личность Михайловского находится в антагонизме с обществом, потому что общественное развитие побивает мелкого производителя и разрушает его иллюзии’.

Высказываясь против такого понимания идеологии Михайловского Бердяевым, Шулятиков говорит:

‘Нельзя устанавливать слишком прямолинейную связь между ‘идеологией’ и жизнью, между философией и ростом общественно-экономических отношений. Конечно, каждая философская система, каждая идея является порождением общественной среды, и задача историков и социологов должна сводиться исключительно к тому, чтобы вскрывать общественный генезис идей и систем. Но вскрытие этого генезиса надо доводить до конца. Далеко не достаточно объяснять известную идею или систему, как простое отражение и преломление общественно-экономических отношений, происходящее в голове интеллигента’.

Здесь, как видим, Шулятиков стоит на правильных теоретических позициях, но, к сожалению, сказанное о Бердяеве легко применимо к работам Шулятикова как по истории философии, так, и по истории литературы.

Что касается последней, то Шулятиков оставил нам стройную систему развития литературного процесса в России с XVIII по XX век, в которой видны меткие наблюдения, необычайно интересные в исследовательском смысле, по к сожалению, во многом разрушающие себя вследствие признания того же экономического интереса как фактора литературной истории. Свой взгляд на литературно-исторический процесс Шулятиков высказал и в раде статей об отдельных писателях и затем в синтезирующей статье: ^Восстановление разрушенной эстетики’*.

* ‘Очерки реалистического мировоззрения’, изд. Дороватовского и Чарушникова.

Согласно историко-литературной концепции Шулятикова рационализм, классицизм п. просветительство XVIII столетия есть идеология разночинца, который в это время выступил на арену общественной жизни. В XVIII веке разночинец количественно преобладает: он сообщает всему обществу умеренно рационалистическое и умеренно оптимистическое миросозерцание. В начале XIX века разночинец перестает играть первенствующую роль, уступая место интеллигентам из дворян, которых новые устои жизни, потребовали лучше вооружиться в борьбе за существование. Но образованный, дворянин, столкнувшись с развитием торгово-промышленного капитализма, встретил в жизни лишь фигуры грязных дельцов-капиталистов, царство плоского материализма и утилитаризма, в результате чего он уходит в романтическое искусство.

К середине XIX века разночинец снова начинает одерживать победу и выступает на сцену с реалистическим миросозерцанием и реализмом в литературе. Он сам становится утилитаристом, проповедником разумного эгоизма. Такими являются критики шестидесятники’ в роде Добролюбова и Писарева**. и писатели в роде Шеллера-Михайлова, Эти разночинцы воздвигали культ ума и труда, это определилось их жизнью и экономическими интересами.

** Статья ‘Страница прошлого’, сборник ‘Под знаменем науки’, 1902 г. (IIрим. авт.)

‘Мы сами отворили дверь будущего (цитирует Шулятиков роман Шеллера-Михайлова: ‘Жизнь Шупова’). Что мы сделали, то мы сделали сами’. ‘И они, — говорит Шулятиков, — благословили труд и активную деятельность’.

К ‘семидесятым’ годам на сцену выступили новые элементы разночинной интеллигенции, вышедшие из самых низов народных, они победителями себя на жизненном пиру не чувствовали, верой во всеспасающее значение цельной личности не были проникнуты. Они, напротив, по выражению ‘Михайловского, бежали как от своей личности, так и от других людей, стремясь подальше уйти от страданий. Утешение и спасение от своих бед и неприятностей они находили в своих демократических симпатиях. Так как новый интеллигент-разночинец, по своему социальному существу, стоял очень близко к народным массам, то эти демократические симпатии были далеко не платоническими. В несчастье униженных и оскорбленных они видели и свое горе, которое они и растворяли в горе человеческих масс. Отсюда их скорбь и вылилась в теории народничества*.

* ‘Курьер’, 1901 г., 9 апреля, статья о Михайловском и статья ‘Восстановление разрушенной эстетики’ в сборнике ‘Очерки реалистического мировоззрения’, изд. Дороватского и Чарушникова.

К этому же времени мы видим, что часть интеллигенции возвращается назад к идеализму, так как ей показались страшными разрушающие реалистические тенденции новой интеллигенции. Повернула назад от реализма прежде всего дворянская интеллигенция, и прежде всего П.С. Тургенев. За Тургеневым последовали Гаршин, Надсон и другие не поместные художники.

Далее Шулятиков отмечает появление в конце XIX века особой социальной среды интеллигентного пролетариата, которая осознала свои социальные интересы материального характера, что определенным образом сказалось и на художественном творчестве этой среды. Положение этого интеллигентного пролетариата отличалось раздвоенностью, с одной стороны, он помнит свое недавнее революционное прошлое, почему ему трудно порвать с революционными традициями, и, е другой стороны, опасается за свое личное существование, за свои материальные блага, вследствие чего стремится уйти подальше от общественных вопросов и проповедует культ индивидуализма и чистого искусства. Торжествует, в конечном счете, уход от общества, от ‘толпы’. Этот уход выливается в ницшеанство, которым так полно творчество Надсона. Чем дальше развивается литература интеллигентного пролетариата, тем она все больше стремится отойти от общественности, и представители якобы передовой интеллигенции проповедуют идеи свободного искусства, что, между прочим, делает и такой видный критик, претендующий на общественное значение, как Неведомский. Шулятиков нападает на последнего за то, что он ратует за свободное искусство и ополчается против ‘проповеднического тенденциозного искусства’.

К этой же группе Шулятиков причисляет и Вересаева, который дает характеры героев, пытающихся узаконить, до известной степени, эгоистические заботы, заботы об ‘интеллигентной личности’, которых не хотели признавать предшествовавшие поколения русской интеллигенции**.

** ‘Курьер’, 1902 г., 11 марта, статья Шулятикова о новой повести Вересаева. ‘На повороте’. (Прим. авт.)

Вся эта историко-литературная концепция Шулятикова во многом страдает неубедительностью, хотя в ней есть много существенно подмеченных в литературе моментов. В некоторых местах определенно неверное толкование фактов, о чем можно говорить сейчас, поскольку в настоящее время есть возможность к этим фактам, подойти с более научной точки зрения. Так, конечно, нельзя говорить о классицизме XVIII века как о литературе разночинца: разночинец в то время не играл ни политической, ни экономической роли, а классицизм ‘есть характернейший стиль русской придворной аристократии… Другие места исторической концепции Шулятикова тоже представляют собой много спорного. Но не в этом центр внимания к Шулятикову. Все отрицательные моменты литературно-критических работ его уже давно подмечены и осуждены. К сожалению, до сих пор почти никто не обращал внимания на положительные стороны статей Шулятикова, а между тем, как мы пытались показать, их достаточное количество, и они приобретают сейчас особое значение, потому что являются зачатками того научного литературоведения, которое только сейчас начинает развиваться. И, конечно, в истории этого литературоведения работы Шулятикова, в одной своей части, должны будут занять свое место.

Сейчас, когда у нас намечаются большие перспективы уяснения законов литературного процесса на основе историко-материалистического мировоззрения, мы не можем пройти мимо тех работ, которые в тяжелые времена прокладывали узкие дорожки по той заросли, какую представляло собой литературоведение в то время. В начале XIX века литературных критиков-марксистов в России было ограниченное количество, все их работы грешили целым рядом неточностей. Это вполне естественно, потому что тогда только зарождалась марксистская наука. Шулятиков тоже не мог не иметь ряда неудачных моментов в своих работах, но он в то же время имел и много положительного.

Критика шулятиковщины уже сделала свое дело. Сейчас задача реабилитировать Шулятикова как литератора, оставившего науке много ценных мыслей, не упуская и всех теневых сторон его идеологии.

Эту задачу отчасти выполняет данное предисловие, а отчасти и те избранные сочинения Шулятикова, которые этим изданием предлагаются читателю.

Шулятиков как литературный критик

Читайте также: