'Штучка', Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

‘ШТУЧКА’.
Изъ ярмарочныхъ нравовъ. *).

*) Помщаемый нами ниже разсказъ из мстнаго русскаго беллетриста Д. Сибиряка (псевдонимъ) рисуетъ одну изъ мрачныхъ, возмущающихъ душу сторонъ нашей захолустной ярмарочной жизни. Приводимые въ разсказ факты но вымышлены и представляютъ собой лишь слабую картину безобразій, которыми познаменовывается Ирбитская ярмарка, превосходящая въ этомъ отношеніи свою старшую сестру — ярмарку Нижегородскую. Человку свжему, человку, привыкшему жить въ относительно культурныхъ условіяхъ общественности — приводимые въ разсказ Д. Сибиряка факты могутъ показаться невроятными, антиестественными, онъ не повритъ, чтобы въ отдаленномъ Пріураль еще могла производиться тайная торговля людьми. Но, еще разъ повторяемъ, весь разсказъ построенъ на реальной почв, и остается только пожелать, чтобы онъ не пропалъ безслдно для лицъ, имющихъ ближайшее попеченіе и наблюденіе за Ирбитскою ярмаркою. По всякомъ случа, развращающее вліяніе нашихъ ярмарокъ — явленіе, съ которымъ приходится считаться и борьба съ которымъ составляетъ долгъ литературы и общества. Авторъ разсказа, какъ видно изъ его письма въ редакцію, съ этой именно точки зрнія и смотритъ на свое послднее произведеніе, нын помщаемое въ ‘В. В.’.

Редакція иметъ при этомъ пріятную возможность сообщить читателямъ ‘В. В.’, что сна заручилась постояннымъ сотрудничествомъ Д. Сибиряка. Ред.

Фрося была здоровенная баба, что называется — кровь съ молокомъ, и постоянно щеголяла въ кумачныхъ сарафанахъ, хотя жила простой кухаркой у господъ Морошкиныхъ, вмст съ своей крестницей Анисьей, тринадцатллтней двчонкой, состоявшей въ качеств горничной на побгушкахъ. Фрос было сорокъ лтъ, но она была такая грудастая баба и съ такимъ желобомъ черезъ всю спину, что сосдніе господскіе и купеческіе кучера просто сходили отъ нея съ ума, особенно исправническій кучеръ Омельянъ, который не давалъ баб проходу: какъ напьется, сейчасъ за Фросей и ударится. Бывало, по всей улиц за ней бжитъ, вылупивъ красные глаза и растопыривъ руки, но Фрося была легка на ногу и живо улизнетъ въ калитку подъ самымъ носомъ у Омельяна, который такъ и останется ни съ чмъ передъ запертою дверью, какъ собака, которая гналась черезъ улицу за кошкой, а кошка махнула прямо на столбъ, свернулась колачикомъ да и поглядываетъ внизъ, какъ бсится одурлый песъ. Фрося также посмивалась, сидя у окошечка, когда Омельянъ принимался ее ругать неподобными словами.

— У, шельма!..— рычалъ Омсльянъ, скрипя зубами.— Сказывай, шельма, чего просишь…

Вся улица потшается, бывало, надъ Фросей и надъ Омельяномъ,— благо въ такомъ глухомъ городишк, какъ Ирбитъ, прислуг, особенно лтомъ, ршительно длать нечего. Фрося раньше жила въ кухаркахъ у исправника, но ушла къ Морошкинымъ прямо отъ Омельяна, который одолвалъ ее своими любезностями каждый праздникъ, когда напивался пьянъ. И женатый человкъ былъ, вмст съ женой у исправника жилъ, а какъ выпилъ,— сейчасъ за Фросей увяжется и непремнно всю свою мужицкую пятерню влпитъ ей въ снину. Конечно, и Фрося ему не пирогами откладывала, немало Омельянъ сълъ отъ нея затрещинъ, но все-таки нехорошо, какъ Омельянъ растворитъ хайло и начнетъ золотить Фросю на всю улицу, а сосдніе кучера ржутъ, какъ стоялые жеребцы. Городъ маленькій, здить господамъ некуда — вотъ и потшаются…

При случа Фрося и сама была не дура выпить и частенько возвращалась домой красная, какъ вишня, съ осовлыми глазами. Она долго танцевала по кухн и напвала всегда одну и ту же псню такимъ визгливымъ голосомъ:

Продамъ куній воротникъ,

Куплю чаю золотникъ…

Продамъ чашки, продамъ ложки,

Куплю милому сапожки…

Омельянъ въ это время сидлъ гд-нибудь на камешк у воротъ и, подергивая восьмирублевую гармонику, вытягивалъ разбитымъ теноркомъ:

За гармонію хвачу —

Три дня сть не захочу…

— Ишь вдь чуча…— ругалась Фрося, выглянувъ на своего врага въ окошко.— Туда же, съ гармоникой вышелъ!.. А ты, Анисьюшка, съ парнями не заигрывай… двка должна себя строго содержать… да. Наша бабья часть совсмъ другая: все мое — и на мн и во мн. А ты слушай, Аниська, потому я теб крестная мать.

Посл этого приступа Фрося неизмнно впадала въ нравоучительный и даже слезливый тонъ, заставляя крестницу выслушивать безконечныя увщанія.

— Ты вотъ теперь, Аниська, у господъ живешь и какъ есть ничего не знаешь…— объясняла Фрося коснющимъ языкомъ каждый разъ одно и то же.— Какъ есть ничего, потому какъ ты живешь все равно что у Христа за пазухой… да. А вотъ я съ твоей матерью, когда въ Уметахъ, въ двкахъ жила — на-аглядлась… Эти деревенскія бабы хуже каторжныхъ: встань ты до свту, прибери скотину, свари варево, испеки хлбы, да за ребятишками угляди, да хозяину угоди — ну, какъ въ котл и кипишь цльный день, а вечеромъ за пряху, потому ты же и однь всю семью… да. Тогда этихъ ситцевъ и званья не было, а все свое, самодльщину носили… Часа три соснешь кочью-то, такъ твои счастки — вотъ какъ!.. А еще двкамъ супротивъ бабъ кошачье житье, потому ни у тебя свекрови, ни золовушекъ, ни мужа, ни деверьевъ… Съ бабы вс взыскиваютъ, всмъ подай, а тутъ еще своя ноша! Съ ребятишками вошкайся… А страда придетъ? Милостивый Господи, вотъ гд бабамъ мука истинная: ты и въ дому управляйся, ты и съ ребятами, ты и въ пол, ты и мужу потрафляй… Другая баба-то, можетъ, и часу въ ночь-то не уснетъ лтнимъ дломъ: съ одними глазами дня по три ходитъ… вотъ какъ, Аниська!.. А ты что: лягешь ты въ девять часовъ, встанешь въ восьмомъ, шь все господское, работа у тебя куричья самая, только хвостомъ слдъ заметай да у барыни передъ глазами мельтеси, чтобы она, значитъ, чувствовала, что ты стараешься… Такъ я, говорю, Анисья?..

— Такъ, кресна…— соглашается Аниська, улыбаясь надъ подгулявшей Фросей.

— Такъ, такъ… Ты чего зубы-то моешь? Вотъ я тебя какъ начну обихаживать… а?.. Чего мать-то твоя наказывала?..

— Да я, кресна, право, ей-Богу, ничего не говорю…

— А ты меня слушай, потому какъ я все знаю… Омелька-то какъ дав за мной но улиц гнался… ахъ, чуча!… ‘Сказывай, говоритъ, чего просишь!’ Ты, Аниська, глупая, какъ есть ничего не понимаешь… А если я тебя увижу гд съ парнями, я теб расчешу космы-то!… Такъ и знай, потому должна ты себя соблюдать…

Въ голов Фроси мысли путались, какъ плохая пряжа, и она въ середин самаго чувствительнаго нравоученія визгливо запвала:

Я безъ пряничка не сяду,

Безъ оршка не сту-уплю…

Спать безъ милаго не лягу,

Безъ милова не усну-у!..

Маленькая Анисья долго слушаетъ пьяную болтовню Фроси, пока не уснетъ гд-нибудь на лавочк здоровымъ дтскимъ сномъ, подложивъ подъ голову кулакъ. Здоровая она была двочка и для своихъ тринадцати лтъ совсмъ большая. Лицомъ Анисья тоже издалась — блая да румяная, и глазъ такой вострый, смшливый,— вообще, красивая была двочка и наливалась въ господской кухн, какъ спетъ гд-нибудь въ тни хорошее яблоко. Пьяная Фрося часто ей любовалась и даже удивлялась вслухъ:

— И въ кого ты, Аниська, издалась такая-то… а?

— Какая?

— Ну, такая… Вишь ростъ у тебя какой, и тломъ больно ужъ бла, совсмъ не на крестьянскую руку. Много у насъ такихъ двокъ развелось… прежде этого не было, потому какъ изморенный народъ былъ. Тутъ ужъ не до жиру, быть бы живу… Раз я такая въ двкахъ-то была? Ужъ я это въ Ирбити выровнялась да въ силу вошла, а то — такъ, сморчокъ, а не двка… тьфу-у!… Ахъ, зашь тебя, Аниска, мухи съ комарами…

Въ вид особенной любезности, Фрося пребольно щипала крестницу и долго смотрла на нее такими странными, улыбавшимися глазами.

— Аниська?

— Ну, чего теб?..

— Ахъ, будь ты неладная, двонька… а ты всегда меня слушайся, потому какъ я теб выхожу вторая мать. Вотъ бы запятить тебя въ деревню, такъ тогда узнала бы, какъ кресну уважать надо… Ужо, погоди, вотъ будетъ ярманка, я теб кумачный платокъ куплю: на, поминай кресну. Врно слово: куплю… Ужь Фрося не обманетъ, потому у нея слово законъ. Ахъ, ярманка, ярманка: вс мы этой ярманкой матушкой кормимся… вся округа. Вотъ они дутъ московскіе купчики-голубчики, только поспвай мигать съ ними… какъ же!.. Гд этакихъ-то и выкормятъ: крупичатые да лупоглазые… ахъ, кошка васъ залягай, проклятущихъ!.. А прерода-то, Аниська, все одна: что въ Москв, что въ Ирбити… Больно вдь плохая наша-то ирбитская баба, а они какъ нагрянутъ, голубчики, такъ хоть разорвись для нихъ. Одинъ мн такой-то купчикъ четвертную бумажку подарилъ, потому потрафить умла… Фрося чистенько свое дло знаетъ, не какъ другія прочія. Вонъ твоя-то мать до чего догуляла на ярманк: безъ носу ходитъ, тоже водкой сильно зашибаетъ, путается съ прощелыгами разными, а ты себя должна содержать на отличку… Аниська, дурища ты набитая, вотъ что!..

Посл нравоученій Аниск, Фрося больше всего любила поговорить объ Ирбитской ярмарк — да и было о чемъ поговорить, потому что Фрося ‘валандалась’ въ Ирбит лтъ двадцать пять и насмотрлась въ свою долю ‘всячины’. Иногда съ похмелья на Фросю нападала великая гордость, и она по цлымъ часамъ ворчала себ подъ носъ:

— Вишь, нашли себ дуру… Теперь я куфарка, а тоже не хуже другихъ прочихъ на извозчикахъ умю здить! Какъ настоящая барыня… Тьфу!… Тьфу!.. Что мн барыня? плюнуть да растереть — вотъ теб и вся барыня. У меня былъ шелковый платочекъ, по голубому полю съ зеленой травинкой — надну его, да шелковый зеленый сарафанъ, да шубку — на, почище другой барыни. Сидоръ Иванычъ какъ прідетъ, бывало, изъ Москвы на ярманку, первое слово: ‘Гд Фрося?’ Нтъ ужъ его покойничка, сказываютъ, въ Нижнемъ сгорлъ съ вина… А добрая была душа, вчный покой его душеньк!.. Много денегъ просадилъ онъ на меня и всему научилъ, какъ потрафлять ихнему брату… Что я была до него, прямая неотесанная деревенская дура, а тутъ развинтилась по всмъ суставчикамъ… да!.. Барыня… мн плевать на барыню… Аниська, шельма, вотъ я ужо тебя произведу, гд ты запропастилась?

Подъ сердитую руку Фрося иногда давала крестниц хорошаго подзатыльника, но была отходчива сердцемъ — и какъ-нибудь по-своему первая помирится: то пряникъ сунетъ, то приласкаетъ и даже всплакнетъ,— такъ, ни о чемъ,— сядетъ къ окошку, подопретъ рукой по-бабьи голову и запричитаетъ…

II.

Въ морошкинскую кухню частенько заходила мать Анисьи, вчно оборванная и такая старая, особенно рядомъ съ Фросей. Ее звали Платонидой. Анисья иногда стыдилась матери и какъ-то чувствовала себя неловко, особенно когда къ ней протягивались дрожавшія отъ перепоя руки и слезившіеся глаза, съ распухшими красными вками, останавливались на ней съ болзненнымъ вниманіемъ. Больше всего пугалъ двочку провалившійся носъ матери. ‘Это у ней французская болзнь была’,— объясняла Фрося. Платонида всегда приходила голодная, и Фрося ее кормила, а потомъ тихонько совала какой-нибудь огрызокъ пирога или остатки жаркого. Навшись, латонида принималась жаловаться на свою судьбу, плакала и кончала тмъ, что непремнно выпрашивала у Фроси пятачокъ на похмелье. Она пыталась нсколько разъ завладть жалованьемъ дочери,— Анисья получала 50 коп. въ мсяцъ,— но Фрося не позволяла.

— Все равно пропьешь,— безъ церемоніи объясняла она своей товарк.— А двчонк гд взять… Тоже надо одться и обуться, а изъ полтины не много накроишь…

Деньги, которыя попадали въ руки Анисьи помимо жалованья,— разные пятаки и двугривенные, которые ей перепадали за смазливую рожицу отъ разгулявшихся гостей,— эти деньги Платонида всегда отбирала себ и даже потихоньку учила дочь, какъ нужно не отдавать сдачу хозяевамъ, когда ее посылаютъ въ лавочку. Анисья разсказывала все Фрос.

— Ну, ужъ это она вретъ…— сердилась Фрося.— Чистая дура эта Платоннда, хоть и мать теб. Это ужъ не порядокъ, чтобы воровать… Ты у меня смотри: всю шкуру спущу, ежели хоть копейку стащишь. Слышишь?.. А мать у тебя вретъ… ишь, вздумала чему учить!..

Фрося, конечно, любила выпить при случа и иногда исчезала изъ кухни по ночамъ, но была очень честная баба, когда дло касалось до хозяйскаго добра, Морошкины за это ее и держали, да еще за проворство, потому что всякое дло въ рукахъ Фроси кипло ключомъ. Когда Фроси не было въ кухн, Платонида пускала къ ходъ свою политику: она начинала пугать, что возьметъ Анисью жить къ себ, и доводила дочь до слезъ, потому что Анисья боялась жить у матери пуще смерти.

— Двушк въ возраст опасливо жить въ господахъ,— канючила Платонида.— Потому всякое дло бываетъ, долго ли двку испортить… Посмотрю ужо, какъ ты жить станешь.

Эти разговоры обыкновенно кончались тмъ, что Анисья отдавала матери распослдніе, затаенные всми правдами и неправдами гроши, только бы она ея не трогала. Двочка отличію помнила свою жизнь у матери. Платонида жила на самомъ краю города, въ такъ называемой- Теребиловк, въ лачуг, вмст съ отставнымъ солдатомъ-кузнецомъ, который былъ вчно пьянъ и часто колотилъ Платониду, чмъ попадетъ. На дтскихъ глазахъ Анисьи прошелъ безконечный рядъ самыхъ возмутительныхъ сценъ и разврата, она часто сидла голодная по недлямъ, бгала даже зимой босая, а пьяная Платонида била ее и достояно повторяла:— ‘Хоть бы ты околла, проклятущая’… Солдатъ тоже колотилъ Анисью и ничмъ не стснялся въ ея присутствіи. До десяти лтъ двочка насмотрлась всего, пока Фрося не пристроила ее съ собой у Морошкиныхъ. И любила Анисья свою крестную, какъ родную мать, и только иногда вздрагивала, припоминая свое житье у матери, двочка походила на котенка, который совсмъ замерзалъ на улиц, но добрая рука внесла его въ комнату, и вотъ онъ теперь сладко потягивается, наслаждаясь разливающейся но тлу теплотой и молодой силой.

Морошкины были хорошіе господа, какъ говорила Фрося — не богатые, и семья была большая, а тмъ хороши, что просты и не взыскивали съ прислуги. Самъ Морошкинъ былъ ‘судейскій’ и все здилъ съ длами но узду. Барыня Морошкина любила покричать, но, какъ и Фрося, отходчива была сердцемъ: накричитъ, нашумитъ, обругаетъ, а глядишь, и смиловалась. Конечно, дтей у нихъ было много, ну, да какъ быть-то: у другихъ господъ безъ дтей, да прислуга бгаетъ, высуня языкъ. Когда Фрося напивалась не въ мру или убгала изъ дому, барыня Морошкина кричала на нее какъ оглашенная, топала ногами и клялась, что минуточки не будетъ держать пьяную прислугу.

— Довольно мн отъ тебя терпть, глатущая… Моченьки моей не стало!— кричитъ барыня, а Фрося слушаетъ и все молчитъ.— Ну, чего ты молчишь-то, безголовая… а?

— Да что же мн говорить-то, барыня… ослабла я немножко, это точно!, Мой грхъ.

— То-то: ‘ослабла’. Тьфу!.. Ежели да ты хоть разъ еще напьешься: вонъ!..— заканчивала барыня и уходила къ себ.

Фрося молча принималась за работу, долго ворчала себ подъ носъ, что и ей наплевать на барыню, что она ‘себ барыня’ и что она уйдетъ непремнно, но дло всегда заканчивалось миромъ: Фрося умла заслужить свой бабій грхъ, а барыня забывала свое общаніе.

У Морошкиной была маленькая слабость, которую Фрося знала отлично: барыня любила красивую прислугу, а Фрося ужъ не ударитъ лицомъ въ грязь и выплыветъ при гостяхъ такой павой, что — отдай все. Тоже вотъ въ праздникъ, когда ходила съ дтьми гулять, Фрося шла по улиц настоящимъ королемъ, а барыня стоитъ у окна да любуется: очень ужъ хороша была Фрося, когда вымоетъ рожу да пріоднется.

— Гд вы такую и отыскали?— спроситъ какой-нибудь гость барыню, когда Фрося подаетъ самоваръ или закуску, а барын это и любо.

Баринъ Морошкинъ рдко бывалъ дома и ужъ очень надодалъ Фрос сапогами: каждое утро подай ему вычищенные сапоги, а утромъ-то и безъ того дла по горло. Но теперь сапоги чистила Анисья, и Фрося не жаловалась на барина. Анисья няньчилась съ ребятами, водила ихъ гулять и любила съ ними играть въ разныя господскія игры. Между прочимъ, она сама научила ихъ одной игр, въ которую сама играла когда-то съ другими, такими же, какъ сама, забытыми судьбою дтьми: эта игра называлась ‘ярманкой’ и состояла въ томъ, что дти длились на дв половины — одна половица изображала ярмарочныхъ купцовъ, другая — покупателей. Купцы зазывали покупателей, обманывали, божились, въ заключеніе игры обязательно напивались пьяными вмст съ покупателями и отправлялись въ баню. Игра выходила очень смшная, но барын не понравилась и была скоро воспрещена, а Анисья получила выговоръ.

— Откуда ты это взяла?— допрашивала Морошкина.— Какіе-то пьяные, потомъ эта баня… фу! Какая мерзость!

— У насъ такъ вс играли…— застнчиво отвтила оробвшая Анисья.— Пьяные купцы всегда въ баню здятъ.

— Ну, и прекрасно, пусть здятъ, а ты не должна дтей учить разнымъ гадостямъ… Понимаешь: это нехорошо!

— Понимаю…

Въ сущности, Анисья ничего не поняла, а отвтила только такъ, какъ всегда отвчала провинившаяся въ чемъ-нибудь Фрося. ‘Конечно, купцы всегда на ярманк напиваются пьяные и вс въ баню здятъ’. Такъ думала испорченная двочка и не могла понять, что тутъ нехорошаго, потому что самые богатющіе купцы такъ длаютъ, по крайней мр такъ разсказывала Фрося.

III.

Ирбитская ярмарка продолжается цлый февраль мсяцъ, и Фрося еще задолго до открытія ярмарочнаго сезона начинала волноваться и, какъ говорила, ‘не находила себ мста’. Ее точно начиналъ мучить какой-то бсъ. Она часто выскакивала за ворота безъ всякой видимой причины, осматривала, заслонивъ одной рукой глаза, а другую спрятавъ отъ щипавшаго холода подъ фартукъ, всю улицу изъ конца въ конецъ и даже бгала въ одномъ сарафан въ Московскую улицу, провдать, не пріхалъ ли кто изъ московскихъ купцовъ. Въ это же время въ морошкинской кухн начинали появляться таинственныя бабы, мужики и какія-то старушонки, приносившія Фрос таинственные узелочки съ деревенскими гостинцами, потомъ и двугривенные. Каждый такой гость, досл обычныхъ привтствій, говорилъ, кланяясь въ поясъ:

— Ужъ не оставь ты насъ, Афросинья Панкратьевна… будь такая милая. Куда намъ съ двками-то дваться: одолли он.

— Ладно, ладно,— бойко отвчала Фрося, откладывая узелки подъ лавку.— Для своихъ-то уметовскихъ какъ не постараться… Вотъ у Семеновыхъ будетъ мсто, у Ивановыхъ, у Гавриловыхъ. Везд руки надобны.

— Ужъ постарайся, въ самомъ дл, для своихъ-то… ослобони.

— Да ужъ сказала… Много нонче уметовскихъ-то двокъ навезли. Пошто это у васъ все двки родятся… а?

— Ужъ такое напущеніе, Афросипья Панкратьевна… Извстно, не отъ насъ, а по грхамъ нашимъ. У насъ нон баская двка пошла кругомъ, какъ московскій колачъ. Только не отдавай въ Татарскій конецъ, а то какъ разъ косоглазыхъ потащатъ двки-то: у насъ этого и заведенья въ Уметахъ не было. Ужъ ты не обидь…

— Не обижу: у меня слово законъ… Всхъ на Московскую устрою.

Секретъ этихъ таинственныхъ посщеній заключался въ томъ, что, при помощи ловкой на такія дла Фроси, происходилъ наемъ женской прислуги въ отдававшіеся подъ наемъ для прізжающаго купечества дома. Каждый годъ изъ Уметовъ являлись партіи двокъ, которыхъ Фрося пристраивала къ Иванову, Семенову, Гаврилову и прочимъ ирбитскимъ домовладльцамъ, громадные дома которыхъ въ теченіе одиннадцати мсяцевъ стояли необитаемыми, но зато были биткомъ набиты жильцами въ ярмарку. За свои труды пробойная Фрося получала и съ родителей и родственниковъ поставляемыхъ на ярмарку уметовскихъ двокъ, и съ домовладльцевъ, и съ самихъ двокъ, когда он бойко работали на ярмарк. Условія найма для всей Ирбити установлены сыспоконъ вка: за всю ярмарку она получала отъ хозяевъ 50 к., а остальные должна была заработать сама,— поэтому непремннымъ условіемъ ставилось, чтобы двокъ хозяева не притсняли. Обязанность поставлять этотъ живой товаръ являлась для Фроси все-таки тяжелымъ бременемъ, которое она брала на свои круглыя, жирныя плечи только по сердечной доброт, изъ желанія послужить своимъ уметовскимъ, потому что посл каждой ярмарки съ уметовскими двками чистая бда: половина двокъ мретъ и слезами обливается, потому что затяжелла… другая, боле счастливая половина, отдлывается ‘французской болзнью’ и другими ярмарочными подарками. Изволь ихъ всхъ утшать да устраивать!

— Ужъ не могли вы, шкуры, чтобы по-благородному!— ругалась Фрося съ реввшими двками, тыкая пальцемъ въ полнвшіе животы.— Право, безсовстныя… Нтъ, чтобы по совсти да по-благородному. Куда ты теперь днешься? И наврно двку родишь… впередъ знаю и насквозь вижу всхъ до единой!..

Однимъ словомъ, спеціальность Фроси была очень щекотливаго свойства, и она утшалась между прочимъ тмъ, что родившіяся незаконныя дти были какъ на заказъ — настоящіе московскіе колачи.

Вмст съ Фросей лихорадочно готовился къ ярмарк и весь городъ, точно къ великому дню. Мертвые дома оживали, везд мыли, скребли и чистили, везд суетились и хлопотали тысячи людей, а по двумъ трактамъ, съ сибирской и московской стороны, въ городъ безконечной лентой ползли обозы, фуры, кошевыя, повозки, точно сюда стягивались дв громадныя арміи. Тотъ день, когда прибгала въ Ирбить первая кошевая съ московскими гостями, для Фроси былъ настоящимъ праздникомъ, и она непремнно улучитъ минутку, чтобы сбгать и хоть однимъ глазкомъ посмотрть на ‘московскихъ голубчиковъ’.

— Больно ужъ я люблю этихъ московскихъ,— каялась Фрося въ своей слабости,— точно вотъ на сердц легче… И народъ только: яблоко къ яблоку, вс въ одно перо. Ужъ не чета этимъ желторотымъ сибирякамъ да татаришкамъ: выжиги проклятущіе!

Ко дню офиціальнаго открытія ярмарки Ирбить представляетъ зрлище, единственное въ своемъ род: это настоящее половодье, когда выступившая изъ береговъ вода топитъ окрестности на десятки верстъ кругомъ. Господствующая и вседержащая нота этого разлива — купечество… Вс тутъ, какъ крошево въ чашк: и москвичи, и нижегородцы, и казанцы, и иркучане, и томичи, и вятичи, и харьковцы, да еще на придачу инородь разная — бухарцы, китайцы, армяне, татары, нмцы, французы, англичане… Настоящее вавилонское смшеніе языковъ! Но, конечно, первое мсто и красная ложка принадлежитъ московскому купечеству, этому fine fleur’у россійской коммерціи — недаромъ и главная улица называется Московской. Вмъсти съ москвичами являются и московскіе колачи, и московскіе растягаи, и московскій квасъ, и на московскую руку трактиры съ машинами, встрепанными половыми, длающими вчную стойку, бильярдами и хорами арфистокъ. Если въ обыкновенное, ‘мирное’ время, когда вся Ирбить спитъ всми своими пустыми домами сказочнымъ непробуднымъ сномъ — если бы этотъ якобы городъ зажечь со всхъ четырехъ концовъ, и тогда не было бы того содома, бготни и хлопотъ, какой производитъ прилетъ однихъ московскихъ ‘голубчиковъ’. Можно подумать, что именно здсь совершается вторымъ изданіемъ столпотвореніе или одинъ изъ тхъ эффектныхъ геологическихъ переворотовъ, какіе рисовались пылкому воображенію старичковъ-геологовъ.

Вмст съ караванами, нагруженными купечествомъ, съ обозами и съ плывшими широкой ркой московскими ситцами, плисами и миткалями, потянулись въ Ирбить, съ московской стороны, ‘жертвы общественнаго темперамента’, или, выражаясь на московскомъ жаргон — ‘штучки’… Эта специфическая грязь дополнила общую картину ярмарки и явилась въ общемъ ярмарочномъ концерт послдней нотой. Кром Москвы поставщиками ‘штучекъ’ служитъ Нижній, Казань, Тифлисъ, Нахичевань, Бердичевъ и знаменитый нмецкій градъ Рига, казанскія татарки, тифлискія грузинки, нахичеванскія армянки, бердичевскія жидовки, рижскія нмки — все это были добровольныя жертвы разгулявшагося ярмарочнаго звря, требовавшаго себ специфическаго ‘chair iarmarka’.

— Вотъ и провіантъ пріхалъ…— говорила Фрося, провожая глазами кошевыя съ ‘штучками’.— Одначе нон здорово народу понаперло на ярмарку, не хватитъ кралей-то…

Фрося очень внимательно слдила за прибывавшими со всхъ концовъ Руси ‘кралями’ и длала свои статистическія вычисленія. По вечерамъ, когда господа малымъ дломъ задавали высыпку посл обда, она успвала сбгать на Московскую и къ пассажу, чтобы поглазть на народъ. Ее такъ и тянуло на гудвшую улицу, гд стономъ стонъ стоялъ и гд трактиры смотрли, такими ярко освщенными окнами, точно внутри этихъ притоновъ занялся пожаръ. Мимо летли тройки, кошевыя, извощичьи сани, бжали пшеходы — и везд чувствовалось что-то такое нехорошее, пьяное, разгульное, безшабашное. Даже на окраинахъ, гд-нибудь въ Глинкахъ, въ Татарскомъ конц или въ знаменитой Теребиловк — и тамъ свтилась и дымилась каждая избушка, поглядывая на сновавшій народъ лихорадочно горвшими глазами. Въ пассаж играла музыка, привлекавшая къ себ густыя толпы гуляющихъ, въ гостиницахъ съ арфистками стояло настоящее разливанное море, въ которомъ барахтались и тонули московскіе тятеньки, вмст съ своими сынками-саврасами. Масса другихъ притоновъ поглощала остальную часть публики, гд ‘съ пснею и пляскою — обирали вжливо, обдирали съ ласкою’. Проститутки, шулера, жулики вырывали сырымъ мясомъ то, что приходилось на ихъ долю изъ выжиленыыхъ ярмарочнымъ днемъ грошей и копеекъ. Фрося, попавъ на улицу, длалась какъ пьяная и каждый разъ вспоминала съ тяжелымъ вздохомъ, какъ сама въ былое время чертила по разнымъ вертепамъ съ ‘покойничкомъ’ Сидоромъ Иванычемъ…

— Видно, отошло золотое времечко…— говорила Фрося, и съ горя завертывала къ кабачокъ раздавить муху.— Эхъ, стара стала! Пора умирать…

Иногда Фрося захватывала съ собой Анисью и посвящала ее въ тайны ярмарочныхъ ночей: вопъ тутъ — домъ съ московскими кралями, у Парфеновыхъ — жулики купцовъ въ карты обыгрываютъ, а вонъ въ томъ дому — богатый армянинъ остановился, который недобрымъ дломъ забавляется, и т. д. Анисья глазла по сторонамъ большими глазами, какъ оглушенная, и крпче прижималась къ кресн, не выпуская ея сарафана изъ руки, она больше всего любила толкаться въ пассаж, когда тамъ по вечерамъ играла музыка. Блестящіе магазины такъ и тянули къ себ публику, у кого не было лишнихъ денегъ — тотъ могъ хоть наглядться всласть. Въ одну изъ прогулокъ Фрося купила крестниц общанный платокъ.

— Ну, будешь умницей, такъ я теб такой сарафанъ сорудую,— бормотала подгулявшая Фрося, заплетаясь языкомъ.— Ужъ ты только меня слушай… посл сама спасибо скажешь.

Мать Анисьи не показывалась въ морошкинской кухн, потому что даже и у ней шла работа, напоитъ своего солдата съ утра мертвецки-пьянымъ, а сама — шмыгъ на улицу. Мелкіе приказчики, прасола, извозчики и вообще бдный людъ — отводилъ душу въ Теребиловк, гд звенли и вставали ребромъ краденые хозяйскіе гроши и гд пьяныя псни прерывались отчаянными воплями тхъ, кому приходилъ преждевременный конецъ. Въ одномъ хорошемъ мст нашли удавленнаго татарина, въ другомъ — двухъ зарзанныхъженщинъ, здсь — ограбили пьянаго купца, тамъ — принимались душить приказчика,— словомъ, катилось какое-то громадное колесо, давившее безъ разбору всхъ, кто попадалъ на пути.

IV.

Разъ, во время ярмарки, Морошкины были гд-то въ гостяхъ и вернулись домой раньше обыкновеннаго. Съ дтьми оставалась знакомая старушка. Было часовъ одиннадцать, и господа вздумали поужинать.

— А гд у насъ Фрося?— спрашивала барыня.

— Гд ей бытъ: въ кухн спитъ…

— Фрося… Эй, Фрося, вставай! Ужинать… Да гд это она въ самомъ-то дл?

— Видно, напилась, вотъ и спитъ, какъ зарзанная. Анисья!.. Эй, Анисья!..

Кухня помщалась внизу. Покричавъ напрасно прислугу, барыня разсердилась и спустилась по лстниц внизъ съ огнемъ, но кухня была пуста: ни Фроси ни Анисьи. Вдобавокъ и кухня была заперта изнутри. Барыня даже испугалась, пока не осмотрла окно во дворъ: зимняя рама была выставлена, а лтняя притворена только снаружи, подъ окномъ на снгу ясно отпечатались слды ногъ.

— Ахъ, дрянь этакая, въ окошко выскочила!— вспылила барыня по обыкновенію и впередъ затопала ногами,— Ну, теперь, голубушка, ужъ я съ тобой разсчитаюсь за все… ужъ теперь у меня не отвертишься!..

Въ этотъ моментъ въ двери послышался нершительный стукъ.

— Кто тамъ?

— Это я… Анисья…— послышался совсмъ незнакомый голосъ.— Пустите, барыня, ради Христа…

— Ты гд это шаталась… а?— грозно закричала барыня, но сейчасъ же смолкла: на Анись лица не было, и она тряслась въ лихорадк.— Что это съ тобой? Да гд ты пропадала?

— Я… кресна… въ окошко…— безсвязно бормотала двочка, не вытирая катившихтя изъ глазъ слезъ.— Я едва убжала отъ нея…

— Ахъ, Господи, да говори же толкомъ!

Но Анисья тяжело всхлипывала и все еще не могла отдышаться, видъ у нея былъ такой несчастный и жалкій, что у барыни душа не повернулась ее бранить: она почуяла что-то недоброе…

— Откуда ты убжала?— спрашивала она уже ласково.— Да перестань плакать, глупая… выпей воды.

— Я спала, какъ пришла Фрося откуда-то, выпивши, и разбудила меня,— разсказывала Анисья, немного успокоившись.— ‘Господа, говоритъ, въ гостяхъ до второго часу проваландаются, сбгаемъ въ пассажъ, я теб на сарафанъ куплю’… Ну, я сначала боялась итти, а потомъ пошла. Кресна сердилась на меня… Въ окошко вылзли и на извозчик похали… а тамъ ужъ какой-то купецъ пьяный кресну ждалъ, увидалъ меня и говорить: ‘Это твоя штучка?’.— ‘Это’,— говоритъ кресна.

Двочка опять заплакала, закрывъ лицо ситцевымъ передникомъ.

— Нехорошій такой купецъ-то, шадривый да старый,— продолжала она посл короткаго перерыва.— Фрося зачала съ нимъ сейчасъ рядиться: ‘Давай, говоритъ, сто рублей’, а купецъ говоритъ: ‘Три четвертныхъ билета’… Принялись они спорить, а я тутъ догадалась, что кресна меня хочетъ продать купцу… испугалась до смерти, вырвалась отъ кресны — да бжать, да бжать… Едва добжала… Барыня, голубушка, кресна меня прибьетъ, какъ воротится… а я не виновата… она мн впередъ ничего не сказала… и окошко сама выставляла.

— Хорошо, не плачь!..— ршила барыня и сейчасъ же послала за матерью Анисьи.— Ну, этого я не прощу Фроськ… Ахъ, она, дрянь этакая!..

Платоннду едва отыскали и привезли пьяную. Узнавъ, въ чемъ дло, она завыла и закричала, какъ по покойник.

— Ахъ, она подлая, Фроська!..— ревла Платопида и, ни съ того ни съ сего, бухнулась барын въ ноги.— Это мою-то дочь вздумала продавать?! Ахъ, она!.. Да я ее живую не оставлю!.. Я носила, я родила Анисью, я ее выкормила, а Фрося хотла деньги получить за чужую дочь… Нтъ, погоди!..

Въ самый критическій моментъ этого причитанья въ кухн появилась пьяная Фрося, которая вошла, какъ ни въ чемъ не бывало. Произошла самая горячая сцена: сначала на Фросю накинулась барыня, потомъ Платонида, непремнно желавшая вцпиться кум прямо въ физіономію.

— Какъ это ты смла?.. А?..— наступала барыня въ страшномъ азарт.— Да есть ли на теб крестъ-то?.. Ну, куда ты водила Анисью?

— Да вы, барыня, не очень…— грубо отвтила Фрося, подбочениваясь.— Мы и сами тоже съ усами… А уйти мы сейчасъ… живой ногой.

— Нтъ, ты скажи: продавала ты двочку… а?..

— Ну, продавала… а вамъ, барыня, чужого добра жаль стало? Эка невидаль… Платонидка-то тоже ее продастъ, да только денегъ не суметъ взять, а я-то ужъ не продешевила бы… И деньги половину ей же бы, дур, отдала! Для нея же хлопотала-то… Спроси-ка: меня-то родная тетка за много ли спустила? За пятнадцать ассигнаціей!.. Да и Платонида ушла въ синенькой бумажк,— тоже на ассигнаціи…

— Да вдь Анисья несовершеннолтняя…— вопила барыня не своимъ голосомъ, ломая руки.— Вдь тебя и съ купцомъ вмст въ каторгу за это сошлютъ?!.. Да ты совсмъ послдняго ума ршилась, безголовая…

— Деньги себ хотла взять… мои деньги… охъ, грховодница этакая, баба подлая! Деньги… а?— вопила Платонида, стараясь добраться своими дрожавшими руками до кумы.— Вдь она моя дочь-то… я ее въ утроб носила, а она — деньги себ!..

— Ничего вы об-то не понимаете!..— сердито плюнула Фрося и принялась собирать свои пожитки.— Подняли содомъ, а я Аниськ же добра желала…

— Да вдь ей тринадцать лтъ? Вдъ она еще ребенокъ?— горячилась барыня, снова закипая гнвомъ.— Господи! да что же это такое, наконецъ…

Фрося быстро собрала вс свои пожитки, связала ихъ въ одинъ узелъ и направилась къ двери, но вернулась и совершенно спокойно проговорила:

— Пожалуйте расчетъ, барыня…

— Вонъ!.. Вотъ теб и расчетъ… чтобы и духу твоего не было!.. Вонъ, вонъ, вонъ…

— Да вы и въ самомъ дл, барыня, ума ршились?— удивилась Фрося, начиная приходить въ себя.— Да другіе-то отцы-матери какъ меня просятъ, чтобы я пристраивала дочерей, а вы вонъ какіе поступки со мной поступаете… По ярманк-то этакихъ двчонокъ не одна сотня шляется. Ступайте въ пассажъ, сами увидите… Ежели бы я за трешницу двку спустила,— ну, моя тогда вина, а вдь купецъ-то ужъ надавалъ цлыхъ три четвертныхъ: изъ руки въ руку. Я сама бы съ Аниськой и похала да у него изъ горла выняла денежки, а Платонида,— вотъ помяните мое слово,— просолитъ Аниську за двугривенный…

— А вотъ и не просолю… у меня тоже есть знакомые купцы, которые давно ‘штучки’ хорошенькой ищутъ!— азартно вступилась Платонида и сейчасъ же заревла благимъ матомъ.— А ты, подлая, себ бы деньги взяла… себ-…

Барыня только руками развела: положеніе получалось самое безвыходное. Платонида плакала и убивалась не о томъ, что ея дочь чуть не продали на позоръ, а о томъ, что Фрося хотла ее предупредить… Чортъ знатъ, что такое выходило! Сгоряча она прогнала и Фросю и Платоннду, которая увела за собой и плакавшую Анисью.

— Что же это такое?— возмущалась барыня.— Я сейчасъ поду въ полицію, пожалуюсь исправнику и отберу двочку назадъ… Все это такъ гадко, такъ подло и грязно, наконецъ — такъ глупо… Господи, да что же это такое въ самомъ дл! Родная мать — и вдругъ… Нужно наконецъ придумать такой законъ, чтобы предупреждать подобныя преступленія!..

Баринъ Морошкинъ тоже былъ возмущенъ, но взглянулъ на дло гораздо шире и больше съ отвлеченной, научной стороны, потому что считалъ себя спеціалистомъ по части статистики. Въ самомъ дл: если обвести Ирбить кругомъ верстъ сто въ діаметр, то внутри этого круга окажется сплошное незаконнорожденное населеніе, что происходитъ отъ неравновсія между спросомъ и предложеніемъ. Палліативами и компромиссами тутъ ничего по подлаешь, а необходимо вырвать зло съ корнемъ. Напримръ: необходимо соединить Ирбить съ Нижнимъ желзной дорогой, и тогда зло падетъ само собой. Почему?— Очень просто: на ярмарку въ Нижнемъ, благодаря желзнымъ дорогамъ и пароходамъ, навозятъ ‘жертвъ общественнаго темперамента’ со всхъ сторонъ, такъ что въ результат получается полная гармонія между спросомъ и предложеніемъ, и окрестное населеніе этимъ самымъ гарантировано отъ незаконнорожденныхъ, на Ирбитскую же ярмарку доставка штучекъ производится первобытнымъ способомъ — гужомъ, а это увеличиваетъ цну товара и нарушаетъ равновсіе между спросомъ и предложеніемъ, что, въ свою очередь, создало цлую отрасль мстной промышленности — торговлю живымъ товаромъ… Если смотрть на сегодняшній поступокъ Фроси съ научной точки зрнія, то она, Фрося, является только слпой ‘выразительницей’ извстнаго экономическаго закона, не больше.

— Ну, ужъ это ты городишь вздоръ, батюшка!..— закинулась барыня.— По-твоему и Фроська, и купецъ, который покупалъ Анисью, и мать, которая ее продаетъ — вс правы?

— Я этого не говорю, но только, если смотрть съ чисто-научной точки зрнія, т.-е. какъ доказываетъ статистика… Возьми, напримръ, Англію иль Францію…

— Хорошо, хорошо… А ты завтра же утромъ отправляйся къ исправнику или въ полицію и сдлай тамъ заявленіе,— какъ это тамъ по-вашему-то,— чтобы отнять Анисью у матери.

— Да нельзя же этого сдлать… т.-е. у матерей дтей отнимать.

— Почему нельзя?

Господинъ Морошкинъ очень хотлъ спать и поэтому что-то промычалъ въ отвтъ такое безсвязное, что его супруга только рукой махнула и плюнула. Наступившее завтра принесло съ собой много разговоровъ — вс единогласно жалли бдную двочку Анисью и вс были уврены, что она погибнетъ въ ярмарочномъ омут. Но что вы подлаете, если статистика неопровержимымъ образомъ доказываетъ и т. д. и т. д.?

А пока умные да хорошіе господа судили да рядили, что и какъ длается въ Англіи и Франціи, въ это время на окраин Ирбити, гд были торговыя бани, ежилась отъ холоду и перескакивала съ ноги на ногу едва прикрытая лохмотьями женская фигура, въ которой благосклонный читатель уже узналъ, вроятно, Платониду. Да, это была она, и читатель тоже догадывается, зачмъ она вечеромъ толчется здсь на тротуар, вызывая смхъ извозчиковъ и кучеровъ. Ночь была холодная. Бушевала тяжелая февральская вьюга, рвавшая ставни на окнахъ и завывавшая въ трубахъ. Мелкій сухой снгъ крутился столбомъ и слпилъ глаза, стекла везд были затянуты куржакомъ. У подъзда бань горло нсколько фонарей, но Платонида держалась вн полосы яркаго свта и все время не спускала глазъ съ входной двери, изъ которой, вмст съ входившими людьми, вырывались клубы благо пара и какой-то глухой гулъ. Платонида ждетъ ужъ здсь битый часъ и успла продрогнуть до костей, не сводя глазъ съ выходной двери.

— Эй, принцесса! Ты чего добрыхъ людей пужаешь?— потшаются надъ ней извозчики, похлопывая рукавицами.— Мотри, вс болони промерзли въ теб вершка на два.

Больше другихъ скалилъ зубы знакомый уже намъ Омельянъ, который, среди другихъ кучеровъ, являлся въ своемъ род авторитетомъ, а всякій авторитетъ обязательно блеститъ остроуміемъ. Платонида давно узнала Омельяна и боится, чтобы онъ ее тоже не призналъ — и этой погибшей женщин, можетъ-быть, совстно.— ‘Экъ ихъ, какъ долго…’ — думаетъ несчастная, начиная терять терпніе. Она ршается на отчаянное средство и врывается въ банный коридоръ, откуда ее начинаютъ гнать баньщикки.

— Здсь купецъ въ лисьей шуб съ бобровымъ воротникомъ?— спрашиваетъ Платонида, напрасно упираясь руками и ногами.

— Мало ли купцовъ въ лисьихъ шубахъ на ярманк… Брысь, шлюха…

— Родимые, скажите… онъ еще съ двочкой… въ платочк кумачномъ…

— Экая дура навязалась: мало ли тутъ ихняго брата въ платочкахъ, по номерамъ-то… Митряй, выворачивай ее!

— Моя вдь двочка-то, разбойники!..— ругается Платоннда и заканчиваетъ фразу уже на другомъ конц улицы, куда она перелетла кубаремъ,— такъ ее двинулъ Митряй.

Кучера надрываются отъ смха, а Платонида начинаетъ ругаться, въ подъзд стоитъ Митряй и ржетъ какъ-то по-лошадиному.

— Здорово ты ее саданулъ, Митряюшка,— одобрительно замчаетъ Омельянъ тономъ спеціалиста.— Дай ей еще хорошаго раза, чтобы она еще порханула… такъ рдькой и вылетла дав. Ловко, Митряй…

И одзадориваеный Митряй еще хочетъ отмочить какое-нибудь колно надъ пьяной и оборванной бабенкой, но въ это время среди кучеровъ раздается единодушный возгласъ:— ‘Гли, робя, кадрель валитъ сюды’… Дйствительно, изъ-за ближайшаго угла, погромыхивая бубенчиками, показались три тройки и прямо остановились у баннаго подъзда: изъ первыхъ двухъ кошевыхъ, съ гамомъ и визгомъ, высаживается пестрая толпа пьяныхъ купцовъ и разряженныхъ женщинъ, а изъ третьей кошевой вылзаютъ музыканты — несутъ віолончель, футляры съ скрипками, мдныя трубы. Митряй вытянулся у распахнутыхъ настежь дверей и торжественно пропускаетъ мимо себя всю ораву.

— Хоть бы въ щелку посмотрть на чудотворцевъ-то…— слышится возгласъ въ толп кучеровъ.— Ишь чего придумали: кадрель…

Вотъ замелькали торопливые огоньки въ самыхъ лучшихъ номерахъ, и точно все дрогнуло кругомъ, когда черезъ форточки вырвались на улицу звуки ‘Вьюшекъ’ — взвизгивали скрипки, завывала віолончель, гремли трубы.Кучера въ нмомъ восторг глазли на освщенныя окна, въ которыхъ мутно обрисовывались двигавшіяся фигуры, лошади навострили уши и щеголевато переступали ногами, даже втеръ, и тотъ точно хотлъ принять участіе въ общемъ весель и столбомъ кружилъ сухой снгъ на крышахъ, заметалъ ухабы и съ особеннымъ ожесточеніемъ бросался щипать носы и щеки, руги и ноги. Платонида точно замерла на тротуар, жадно прильнувъ глазами къ освщеннымъ окнамъ, изъ-за которыхъ лилось ркой безшабашное, пьяное веселіе… Вотъ и она когда-то начала свою карьеру съ этихъ бань, и Фрося тоже, а вотъ теперь Анисья тамъ съ купцомъ въ лисьей шуб… Что же это они такъ долго? Платонида чувствовала, какъ у ней нмютъ ноги и руки и какъ ее начинаетъ клонить ко сну, но она напрягаетъ послднія силы и начинаетъ шагать по тротуару. Но вотъ распахнулся подъздъ, и показался въ облакахъ пара купецъ въ лисьей шуб. Митряй бжитъ за нимъ и выкрикиваетъ на ходу:

— Съ легкимъ паромъ, ваше степенство…

Купецъ что-то суетъ ему въ руку и старается пройти мимо Платониды, которая загораживаетъ дорогу, Анисья жмется у дверей, закрывая лицо надвинутымъ на глаза платкомъ и едва держась на ногахъ.

— Деньги…— коченющимъ языкомъ хрипитъ Платонида, хватая купца за рукавъ.

— Что-о?..— удивляется какая-то угреватая пьяная рожа съ свиными глазками.— Да ты возьми глаза-то въ зубы…

Чтобы отвязаться отъ взвывшей, какъ ошпаренная кипяткомъ собака, бабы, купецъ суетъ ей какую-то ассигнацію въ руки и отталкиваетъ. Платонида еще разъ летитъ черезъ дорогу кувыркомъ, а купецъ узжаетъ на извозчик. Въ воздух безобразной нотой встаетъ бабій вой, сыплются отборныя ругательства,— но все это тонетъ въ приливающей волн веселыхъ звуковъ музыки…

1883.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

‘ШТУЧКА’.Изъ ярмарочныхъ нравовъ. *).

Читайте также:

‘ШТУЧКА’.
Изъ ярмарочныхъ нравовъ. *).