Вл. Хасидович
Вл. Хасидович
Шпион
Шпион
Объяснение китайских слов.
Объяснение китайских слов.
————————————————-
Шпион, Хасидович Владимир Дмитриевич, Год: 1905
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Мы стояли на биваке у Дашичао. Жаркие июньские дни заставляли людей прятаться в палатки, и только караульные и сторожевые принуждены были печься на жаре. Земля буквально накаливалась и давала трещины, и у всякого было одно желание — постоять побольше на биваке, чтобы не тащиться в жару куда-нибудь верст за тридцать, за сорок.
После захода солнца по вечерам было весело: музыка играла до поверки, выходили желающие солдаты плясать ‘камаринского’. Время протекало незаметно, спокойно и весело, и невольно забывались предстоящая смерть или мучения. Неприятель был по крайней мере за три перехода, но вблизи бродили китайские шпионы, которых казаки энергично преследовали. Несмотря на приказания командующего армией, китайцы не выселялись из деревней, которые каждую минуту могли быть обстреливаемы нашей или неприятельской артиллерией. Они тихо сидели в своих фанзах и играли в кости. Для своих ‘бабушек’ (так называют китайцы своих женщин в разговоре с русскими) они вырывали обширные ямы, обкладывали их по сторонам гаоляном, закрывали сверху бревнами, засыпали землей и оставляли ход в это подземелье, по которому спускались, по открытии огня, их ‘бабушки’. Благодаря совершенно одинаковым костюмам и физиономиям китайцев, их невозможно было отличить одного от другого. Солдаты во время стоянки на биваках всегда бродили по ближайшим деревням, несмотря на запрещения командиров. Они быстро осваивались с китайцами, разговаривали при помощи мимики и, кажется, вполне понимали друг друга.
— Ходя, твоя машинка ю? — дразнили солдаты.
— Моя машинка мею, мею, моя манза шанго, моя любит русских.
— Ходя, хонго ю?
— Ю, ю! — говорит китаец и бежит за огурцами и за всем тем, что имеет.
На грязном обрубке дерева появляются баклажаны, ханшин, который, несмотря на противный запах, уважают русские. Завязывается беседа. Солдатик с жаром рассказывает об оставшейся где-то далеко семье, о жене, с которой пришлось прожить три месяца, забывая, что его собеседник по временам вовсе не понимает его.
Был один из тех великолепных вечеров, которые встречаются только в Манчжурии. С бивака неслись веселые песни, и звукам этим отвечало эхо где-то за горами. Солдаты кружками сидели около палаток и слушали рассказы про свою далекую родину, деревни и обычаи. А в небе светил месяц и своими серебряными лучами освещал бородатые лица людей.
Несмотря на суровую походную жизнь, русское добродушие сквозило в чертах лиц солдат. Казалось, это не те люди, которые грудью выдерживают натиски превышающего численностью, храброго и хитрого врага.
— А что, Васюха, — говорит ефрейтор Филиппенко, коренастый сильный парень, лицо которого изрыто оспой, — слышал ты, что ребята из охотничьей команды рассказывали?
— А что такое?
— Да как их японцы-то обделали?
— Расскажи, расскажи! — раздались голоса.
— Да вот, стояли они по ту сторону станции, верстах в 11 от нее. Неприятель, значит, был близко, ну, понятно, все были настороже. Бывало, ротный всякий вечер говорит: ‘Ребята, надевай на ночь всегда снаряжение, патронташ да подсумки, а то как раз нагрянет!..’ Ну, поневоле все и не спали, каждый думал — вот, вот придет незваный гость. Сторожевое охранение тоже выставляли сильное, все, как водится, было наготове. Вот, в один вечер, часов в 6, пошли на сторожевое 2-я, 5-я да 11-ая роты, пришли, рассчитались, посты поставили, дозоры послали, а свободные сели да и держат ружья возле себя. Прошло, должно быть, часа два-три, вдруг, смотрят, вдалеке рота идет, видят — идет с боку, а не от неприятеля, стало быть—свои, разобрать, какого полка, никак нельзя — уж темно было. Вот, значит, наши только крикнуть хотели да узнать— какой роты, как оттуда и кричат: ‘Какая рота?’— ‘5-ая мол, а ваша-то какая?’—‘А наша 13-ая, вон на той сопке встанем!’ — кричат. ‘Ну, хорошо, вставайте, — отвечают, — мы сейчас дозоры пришлем!..’ Смотрят — полезли, не торопясь, на сопку, походили там и легли. Не успели наши смекнуть, в чем дело, как оттуда и пошли сыпать и пошли! Наши, значит, к ружьям да давай отстреливаться. Пожалуй, плохо бы пришлось, да на счастье японцы в середину попали, сзади них резерв другого полка стоял, ну, им в зад и стали палить, только тем и взяли!..
— Да, хитры, черти, хитры, — отозвался Еграшин, не спускавший глаз с рассказчика. — Вот, наш третий батальон в прошлом бою деревеньку одну занимал, не помню ее названья, уж больно они трудны. Пошли мы ее, значит, занимать ночью, часа в 2. Выстроились. Ротный командир впереди пошел вместе с каптенармусом. Идем, идем, жутко сперва было, а потом, как подошли поближе, так ничего, завертело около сердца, и все. Подошли к окопам без выстрела, и резервы сзади нас, смотрим — штыки блестят. Ротный командир выхватил шашку да закричал: ‘Ура! Коли ребята!’ Мы все бросились на них, и пошла потеха. Не знаю, что тогда я чувствовал, только ни капли мне не страшно было, побежал я, а сам ‘ура’ кричу. Вижу: японец бежит прямо к полуротному, хочет его заколоть. Я ему наперерез и воткнул штык по самую трубку во что-то мягкое… Взяли мы деревню. По фанзам ходили. Войдем человек пять-шесть, смотрим — японцы сидят, где парочка, где троечка. Увидят нас, ружья бросят и руки назад: вяжи, мол, нас, мы сдаемся. Потом, когда выстроились, какой-то из нас крикнул: ‘Японец, братцы! Японец! Коли его!’ Вдруг из строя в самом деле японец выбежал, а за ним наши и посадили его на штыки. А уж там снова кричат: ‘Японец, коли его!’ Но этот не побежал, а только бормочет: ‘Я не японец, ей-Богу, я не японец! Русский я, русский!’ — ‘Подождите, — закричал ротный, — в самом деле— не наш ли?’—и подошел к нему. ‘Какой ты наш, ты японец!’ — сказал он. ‘Ей-Богу-же, я русский, я 4-ой роты!’ Посмотрели, посмотрели, подошел какой-то солдат да и говорит: ‘А и в самом деле, это наш, Исаак Шлейман!’ А в свалке-то у него слетела фуражка, он и надел японскую, ну, и думали, что — японец. А и струсил тогда этот еврейчик!..
— Э, да посмотрите-ка, ребята, кого это тащут? — прервал рассказчика Филиппенко. — Смотрите-ка, смотрите-ка, это наши! Должно быть, поймали хунхуза! Так и есть, и идут-то сюда.
В самом деле, два солдатика тащили за косу китайца, который сильно упирался и неистово кричал: ‘Русский шанго, шибко шанго, моя хунхуза мею, моя русский шанго!’ Но на его крики мало обращали внимания. Придя на бивак, доложили ротному командиру. Вскоре показался из походного офицерского собрания полковой командир в сопровождении офицеров. Перед ними стоял китаец среднего роста. Голова его, спереди выбритая, была велика, с затылка спускалась длинная, черная как смоль коса, он был худой и некрасивый. Длинные ноги его поминутно сгибались, а язык бессвязно лепетал: ‘Русский шанго, русский шибко шанго…’ Глаза его, немного косые, не смотрели в глаза другому, а, как будто стараясь избегать чужого взгляда, смотрели то куда-то вниз, то в сторону, в пространство… Казалось, если бы его встретить где-нибудь на свободе, в обыденной жизни, то его можно было бы принять за самого мирного китайца, который слишком робок и занимается только земледелием. Одет он был плохо и весь мокрый, очевидно, перед этим ему пришлось переходить в брод или переплывать реку. Кофта ничем не отличалась от обыкновенной китайской одежды, разве только была разорвана и замарана в глине. Он был бос, и из правой ноги его обильно текла кровь, оставляя черные пятна на высохшей, быстро впитывающей в себя земле.
Увидев полкового командира, он упал на колени и, кланяясь до земли, залепетал что-то по-китайски, часто прибавляя: ‘Шанго, шибко шанго, капитан!’
— Где вы его взяли и что он сделал? — спросил полковник у солдата, который привел китайца.
— Мы, ваше-скродие, на посту стояли и заметили, что кто-то крадется, шагов за полтораста от нас, в сторону неприятеля. Сообщили заставе, а та и послала дозоры к подозрительному месту. Стали подходить дозоры к кустикам, а оттуда и выскочил китаец и бросился удирать в сторону неприятеля.
Один дозорный не оплошал, выстрелил и положил его на месте. Подбежали к нему, осмотрели. В карманах бинокль да карту нашли, а в фуражке вот эту бумажку.
Полковник взял бумажку. На ней были изображены какие-то значки и буквы. Позвали переводчика-китайца. Тот объяснил, что это изображены орудия записано число их, а также — сколько полков находится в местности и какие цифры у них на погонах и околышах.
— Мы, ваше-скродие, — продолжал солдат, — потрогали убитого за косу, а она и отвалилась, значит, покойный-то японец был. Взяли у него бинокль да эту бумажку и пошли назад. Только отошли шагов десять видим — в канаве вот этот китайчонок прикурнул и лежит, не дышит. Схватили мы его за косу и доставили вот сюда.
Полковник приказал его обыскать. В кармане его шаровар нашли револьвер и сигнальное зеркало а за пазухой несколько чистых листков бумаги и два исписанных карандашом, на которых, как объяснили переводчики, были тоже изображены цифры артиллерии и пехотных полков.
— Ну, что же с ним делать? — спросил как бы самого себя полковой командир.
А китаец бил себя в грудь, бросался на колени перед полковником и что-то бессвязно бормотал — он чувствовал, что настала его последняя минута и жажда жить заставляла его вымаливать прощение заставляла заглушать рассудок, который говорил ему, что его не простят.
— Подождите здесь, — сказал в офицерскую палатку.
Через четверть часа он снова вернулся, поговорил что-то с дежурным офицером и ушел. Дежурный офицер отдал приказание взять ружья отделению и следовать за ним вместе с китайцем. Прошли шагов двести от бивака молча, сознавая, что сейчас свершится казнь.
— Вот здесь привяжите его, — сказал офицер, указывая рукой на дерево.
Его молча взяли под руки два солдата и повели к дереву, а он все еще лепетал: ‘Шанго, шибко шанго, капитан’. Привязав к дереву, ему закрыли глаза, отошли шагов на пятьдесят и выстроились.
— По шпиону постоянный… пальба отделением… (шпион последний раз простонал: ‘Русский шанго, капитан!’)… пли!
Двенадцать пуль со свистом пролетели к дереву и отомстили за все…
Голова, продырявленная тремя пулями, опустилась к земле, из нее текли две струйки крови, смешанные с жидкими мозгами… Руки как плети опустились, и ноги были согнуты, будто он на коленях просил о пощаде.
— Закопайте его! — приказал офицер и ушел на бивак.
Месяц по-прежнему тихо лил свой белый туманный свет, по-прежнему ласково улыбался земле и заставлял кузнечиков сильнее трещать в траве… Бивак заснул… Не слышно песен и говора… Белые палатки вырисовываются на темном фоне Изредка раздается на постах оклик часового:
— Стой! Что пропуск?..
Ханшин — рисовая водка.
Ходя — обращение солдат к китайцам.
Хонго — по-китайски огурец.
Машинка ю — в разговоре с солдатами: ‘Ты — мошенник’.
Ю — есть.
Мею — нет.
Моя машинка мею, мею—‘я не мошенник’.
Шанго — хорошо, хороший.
Нушанго — нехорошо, нехороший.
Источник текста: журнал ‘Дело и отдых’, No13 за 1905 г.
Сканирование: В. И. Шулятиков, распознание, подготовка текста: В. Г. Есаулов, ноябрь 2013 г.