ШПИЛЬГАГЕНЪ И ЕГО РОМАНЫ
ШПИЛЬГАГЕНЪ И ЕГО РОМАНЫ
П. Щ.
‘Русскій Встникъ’, No 12, 1871
Шпильгаген и его романы, Щебальский Петр Карлович, Год: 1872
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Почему романъ никогда не обращалъ на себя такого общаго вниманія какъ въ наше время? Почему у величайшаго мастера въ этомъ род Вальтеръ-Скотта далеко не было такого числа читателей какъ у авторовъ многихъ изъ ныншнихъ романовъ, довольно посредственныхъ по своему внутреннему достоинству? Потому, можетъ-быть скажутъ иные, что число читателей стаю вообще гораздо больше теперь чмъ пятьдесятъ лтъ тому назадъ, однако нкоторымъ родамъ литературныхъ произведеній оказывается въ наше время мене вниманія чмъ бываю, стихи лишь изрдка попадаются какъ въ русскихъ, такъ и въ иностранныхъ журналахъ, и ни одному литературному спекулятору не придетъ теперь конечно въ голову издавать стихотворныхъ сборниковъ, въ род напримръ Музы новйшихъ русскихъ стихотворцевъ. Нтъ, вкусы читающей публики измнились, мы требуемъ отъ писателей прежде всего чтобъ они говорили намъ о насъ самихъ. Если еще 200 лтъ тому назадъ, Попъ могъ сказать что благороднйшій предметъ изученія для человка есть самъ человкъ, то мы говоримъ: любопытнйшій предметъ изученія для современнаго человка есть именно современный человкъ. Говорить намъ о насъ самихъ — вотъ врнйшее средство имть въ наше время успхъ. И для этого вовсе не нужно льстить намъ, напротивъ, намъ очень пріятно когда насъ бранятъ, мы хотимъ только одного — чтобы нами постоянно занимались.
И это весьма понятно. Если человку свойственно стремленіе проникать въ тайны находящіяся за предлами видимаго міра, изучать минувшее и угадывать будущее, то еще боле естественно желаніе ваше изслдовать то что насъ окружаетъ, что прикасается къ намъ, что на насъ вліяетъ и на что въ свою очередь мы можемъ оказать нкоторое вліяніе,— то-есть современное общество и современнаго человка. Но это изученіе весьма трудно. Общество въ полномъ развитіи своей жизни — это волнующееся море, въ которомъ каждое мгновеніе производитъ перемну и гд тысяча разнообразныхъ чертъ, быстро проносясь предъ нами, лишаютъ обыкновеннаго наблюдателя возможности связывать ихъ между собою, обдумывать ихъ и пріурочивать къ тмъ или другимъ началамъ, — а безъ этого невозможно придти къ какимъ-либо полезнымъ выводамъ. Въ самомъ дл, о современномъ обществ и его интересахъ разсуждаютъ и шумятъ въ гостиныхъ, въ клубахъ, въ періодической печати, на словахъ и на бумаг обсуждаютъ текущія событія и разбираютъ людей которые начинаютъ выдвигаться изъ толпы или которыхъ въ нее обратно вталкиваютъ изъ переднихъ рядовъ, критикуютъ новые указы которые сыплются сверху и новыя идеи которыя приливаютъ откуда-то изъ невдомой глубины: но прислушайтесь къ этимъ толкамъ, сопоставьте ихъ между’собою,— и вамъ покажется будто вы присутствуете при столпотвореніи Вавилонскомъ. Одинъ рукоплещетъ тому что яростно осуждаетъ другой, одинъ находитъ смшнымъ и глупымъ то что другому кажется священнымъ…. Иначе, впрочемъ, едва ли и можетъ быть, каждый вноситъ въ малйшее изъ своихъ сужденій о людяхъ и событіяхъ, особенно современныхъ, часть своей индивидуальности и своего личнаго воззрнія. Какія же возможно здсь подвести общіе итоги?… И однако эти итоги возможны, и они подводятся.
Какъ ни разнообразны казалисьбы намъ людскія міровоззрнія, особенно въ наше время, когда расшатано столько основаній, они могутъ однако быть группируемы и подводимы подъ извстныя категоріи. И есть избранныя натуры, которымъ эти группы представляются въ живыхъ образахъ, ясно и рельефно ихъ характеризующихъ, въ такихъ образахъ которые эти избранные люди могутъ отпечатлвать въ воображеніи другихъ и нарзывать въ ихъ памяти. Такова привилегія таланта. Начертанные имъ образы лучше всякихъ разсужденій объясняютъ если не цлый историческій моментъ, то извстную сторону положенія общества въ данную минуту. Обратимся къ себ самимъ: у многихъ ли насъ найдется охота перечитывать старыя книги, старые журналы, старую полемику, когда напримръ три такіе образа какъ Онгинъ, Печоринъ и Базаровъ воспроизводятъ типическія черты нсколькихъ поколній слдовавшихъ въ одномъ направленіи? Что нужды что Онгинъ, Печоринъ и Базаровъ никогда не существовали? Мы можемъ и имемъ право разсматривать ихъ какъ лица реальныя, какъ бы дйствительно существовавшія лица ипритомъ совмщавшія въ себ страсти, стремленія, заблужденія извстной части общества. Съ этой точки зрнія романъ становится пособіемъ для изученія исторіи, выводимые въ немъ персонажи перестаютъ быть въ нашихъ глазахъ фикціями и становятся историческими документами, которые мы изучаемъ точно такъ же какъ хроники или біографіи личностей дйствительно бывшихъ во плоти.
Подобные типы существуютъ, разумется, не въ одной русской литератур. Какъ Онгинъ, Печоринъ или Базаровъ открываютъ намъ возможность наглядно изучать русское общество въ извстныхъ фазисахъ его развитія, такъ же точно читая нкоторые иностранные романы мы получаемъ возможность съ ясностію уразумть извстныя. стороны духовной жизни другихъ народовъ. Такіе романы выходятъ между прочимъ изъ-подъ пера даровитаго, можетъ-быть самаго даровитаго изъ ныншнихъ германскихъ беллетристовъ Шпильгагена. Они тмъ боле интересны для насъ, Русскихъ, что мы находимъ въ нихъ нкоторыя черты не чуждыя нашему обществу.
Еще недавно германскій соціальный потокъ катился мирною хоть обильною струей, еще недавно германскій романъ представлялъ довольно усыпительное, но за то и мирно дйствующее чтеніе. Да, еще живы люди читавшіе, какъ свжія новости, романы, драмы и критики Людвига Тика, этого усерднаго реставратора среднихъ вковъ въ литератур, этого друга величавой тишины, котораго выводила изъ терпнія растрепанная литература такъ-называемыхъ французскихъ романтиковъ. ‘Несчастный народъ’, восклицалъ онъ по поводу первыхъ твореній Виктора Гюго (а что сказалъ бы онъ по поводу послднихъ?), ‘несчастный народъ! Чтобъ избавить тебя отъ сахарной водицы твоего Расина, теб предлагаютъ лкарства которыя хуже самой болзни!…’ Мыслить, созерцать, углубляться въ самого себя и осторожно обращаться со страстями — вотъ рецептъ котораго долго держались германскіе беллетристы, вотъ характеръ германскаго романа въ продолженіе нсколькихъ десятилтій. Но если еще 30 и даже 20 лтъ тому назадъ (Тикъ умеръ въ 1853 году) надъ Германіей носились лишь тихіе ангелы, то откуда же взялась та электрическая искра которая пробжала по ней въ 1848 году? Откуда то внутреннее броженіе германскаго населенія, которое далеко не успокоено громомъ побдъ, блескомъ торжествъ почти безпримрныхъ? Дло въ томъ что рядомъ съ Тиковою Германіей зарождалась другая — Германія Брне и Генриха Гейне, Германія тревожнал, безпокойная, то либеральная, то революціонная, вносящая раціонализмъ въ область врованія и реализмъ въ сферу искусства. ‘Что мн за дло’, восклицалъ Гейне еще въ начал своей- литературной карьеры, ‘будутъ ли хвалить или бранить мои псни! Воткните кинжалъ на моей могил,— да, кинжалъ, ибо я всегда былъ добрымъ солдатомъ въ войн за освобожденіе человчества.’ Вотъ звуки которые стали раздаваться въ Германіи еще лтъ за 25 до кончины Тика. ‘Война за освобожденіе человчества’, то-есть соціальная революція, — вотъ мотивъ который началъ повторяться чаще и чаще въ германской литератур, пока не раздался fortissimo въ романахъ даровитаго Шлильгагена.
Шлильгагенъ писалъ еще въ пятидесятыхъ годахъ, но извстность его началась съ 1861го, когда напечатанъ былъ первый томъ его романа Problematische Naturen (Загадочныя натуры). Въ слдующемъ году появился второй его томъ, который впрочемъ можно считать и за особый романъ, такъ какъ онъ снабженъ особымъ заглавіемъ Durch Nacht zum Licht (Изъ мрака къ свту). Въ 1867 году вышелъ лучшій и наиболе характеристичный изъ романовъ Шпильгагена In Reih‘ und Glied (Одинъ въ пол не воинъ), затмъ въ 1869 изданъ наиболе тенденціозный изъ его романовъ Hammer und Amboss (Молотъ и наковальня), а въ 1871 наиболе психологическій — Allzeit Voran (Все впередъ). Вотъ перечень если не всхъ романовъ Шпильгагена, то лучшихъ ихъ изъ нихъ и наиболе интересныхъ съ нашей точки зрнія. Совокупность ихъ не дастъ намъ можетъ-быть такого всесторонняго понятія о внутреннемъ мір и бытовой жизни Германцевъ, какъ совокупность романовъ Диккенса о томъ же въ отношеніи Англичанъ, но Шпильгагенъ и не иметъ этого въ виду, онъ интересуется только тми явленіями въ духовной жизни своего отечества которыя имютъ отношеніе къ соціальнымъ вопросамъ и, пожалуй, политическимъ, насколько послдніе соприкасаются съ первыми. Поприще его не таково какъ поприще Диккенса, во та задача которую онъ предположилъ себ — онъ ея достигаетъ. Совокупность его романовъ представляетъ кажется довольно полную картину волнующейся Германіи,— то-есть различныхъ направленій въ этой стран группирующихся вокругъ вопроса о соціальной реформ. Шпильгагенъ показываетъ вамъ и тотъ матеріалъ который желали бы подвергнуть извстнымъ измненіямъ и тхъ дятелей которые желали бы произвести оныя, слдуя различнымъ соціальнымъ теоріямъ и различнымъ личнымъ своимъ побужденіямъ, — калейдоскопъ очень любопытный и поучительный.
Въ первомъ изъ названныхъ романовъ авторъ вводитъ насъ въ семейство принадлежащее къ высшему провинціальному дворянству сверной Германіи. Глава этого семейства, баронъ Гренвицъ, есть глава только титулярная: это добрый, но слабый и ничтожный старикъ. Имъ руководитъ жена. Женщина гордая, умная, безсердечная, движимая двумя цлями: устроить наилучшимъ образомъ свое собственное положеніе въ виду близкой смерти мужа и прддлить значеніе своего дома, грозящаго пресчься, бракомъ дочери своей съ какимъ-либо богатымъ представителемъ высшей аристократіи. Но дочь, которую зовутъ Еленой, имя такой же гордый и не податливый нравъ какъ и сама баронесса, не подчиняется сначала видамъ матери, а потому ее отправляютъ въ пансіонъ для взрослыхъ двицъ, такъ что въ замк Гренвицъ, кром барона и баронессы, находятся только два мальчика, предназначенные впрочемъ авторомъ къ близкой смерти. Къ нимъ-то, въ качеств гувернера, поступаетъ одна изъ ‘загадочныхъ натуръ’ — нкто Освальдъ, незаконный сынъ, какъ въ послдствіи оказывается, знатнаго барона, представителя феодальныхъ преданій, личности типической, сильной, цльной, необузданной какъ въ добр такъ и въ зл и воспроизведенной авторомъ, конечно съ нкоторыми видоизмненіями, и въ другихъ романахъ. Освальдъ, прибывшій въ Гренвицъ для какихъ-то таинственныхъ цлей, ‘какъ Могиканъ въ станъ Ирокезца’, ведетъ въ замк глухую борьбу съ высокомрною баронессой, а между тмъ вступаетъ въ связь съ молодою женщиной изъ окольнаго дворянства, которую очаровываетъ художественными своими инстинктами, ссорится съ молодыми сосдними дворянами, которые завидуютъ его успхамъ у женщинъ, его счастливой наружности, его искусству стрльбы, и наконецъ тайно узжаетъ изъ замка съ женой одного изъ самыхъ видныхъ членовъ сосдняго дворянства, оставаясь однако постоянно недовольнымъ тми успхами которые возбуждаютъ зависть въ другихъ, постоянно, чего-то жаждущимъ, къ чему-то стремящимся и неспособнымъ къ какой-либо строго выдержанной дятельности.
Вторая часть этого романа названа Изъ мрака къ свту. Почему именно дано ей такое заглавіе — это не совсмъ понятно. Не хотлъ ли авторъ сказать этимъ что онъ выводить читателя изъ мрака сверо-германской аристократіи и вводитъ въ свтлый міра? бюргерства? Но если мы находимъ не много привлекательнаго въ сфер того юнкерства съ которымъ познакомились въ Загадочнымъ Натурахъ, то не замтили въ ней и ничего особенно мрачнаго, съ другой стороны, въ бюргерской сфер, въ которую вводить насъ Шпильгагенъ, мы замчаемъ, рядомъ съ чертами весьма симпатичными, очень много пошлости, а эту пошлость вовсе не скрываетъ самъ авторъ, въ устахъ коего слова ‘буржуазія’ и ‘буржуазный’ (а бюргерство разв не то же самое?) равнозначущи самодовольной и эгоистической посредственности. Весьма замчательно также что краски Шпильгагена, необыкновенно яркія въ первомъ том его романа, замтно блднютъ во второмъ, дйствіе запутывается и замедляется множествомъ вводныхъ эпизодовъ, и вообще второй томъ его романа значительно уступаетъ первому со стороны художественности исполненія и свжести созданія. Все это доказываетъ, кажется, что значеніе ‘мрака’ и ‘свта’ слдуетъ искать не въ томъ въ чемъ можно бы полагать по первому взгляду. Во второмъ том Загадочныхъ Натуръ, Елена Гренвицъ, начинавшая подобно многимъ другимъ воспламеняться страстью къ Освальду, ршается выдти замужъ за одного знатнаго богача, а Освальдъ возвращается изъ долгаго пребыванія за границей, измучивъ женщину которая съ нимъ убжала своею перемнчивостью, нервностью, вчнымъ противорчіемъ между словомъ и дломъ, вчнымъ нытьемъ надъ своими собственными несовершенствами и несовершенствами современнаго общества. Онъ Прізжаетъ въ городъ подъ которымъ можно предполагать Берлинъ, въ 1848 году, предъ самымъ началомъ уличныхъ безпорядковъ, во время которыхъ онъ находитъ смерть сражаясь противъ правительственныхъ войскъ…. Не это ли тотъ ‘свтъ’ къ которому общалъ привести насъ авторъ?
Кром Освальда, Шпильгагенъ выводитъ въ своемъ роман еще нсколько другихъ личностей, которыя онъ называемъ ‘загадочными натурами’, это, вопервыхъ, Елена Гренвицъ, о которой нечего впрочемъ много распространяться, а вовторыхъ, докторъ Бергеръ, личность остающаяся и по прочтеніи романа боле ‘загадочною’ для читателя чмъ вроятно желалъ бы авторъ. Присутствіе этой личности въ роман о которомъ мы говоримъ есть нкотораго рода фокусъ-покусъ, авторъ хотлъ, кажется, олицетворить въ немъ таинственную силу управляющую извстнымъ токомъ идей и извстнаго рода дйствіями, о немъ вс говорятъ, онъ всюду подмшанъ, вс называютъ его геніальнымъ человкомъ, авторъ подсказываетъ читателю что за всмъ совершающимся сидитъ докторъ Бергеръ, что появленіе Освальда въ замк Гренвицъ есть слдствіе таинственной воли Бергера, что въ рук этого удивительнаго доктора сходятся нити всего романа, но читатель встрчается съ нимъ впервые только во второмъ том и встрчается гд же?… въ сумашедшемъ дом. Точно ли Бергеръ находился въ это время въ состояніи помшательства или нтъ, это трудно ршить, онъ говоритъ слишкомъ послдовательно для сумашедшаго и слишкомъ нескладно для здравомыслящаго. Затмъ этотъ ‘геніальный человкъ’ уходитъ тайно изъ заведенія для умалишенныхъ и присоединяется къ странствующей трупп канатныхъ плясуновъ, антрепренръ которой произнесъ какъ-то одно дорогое Бергеру съ юношескихъ лтъ имя. Вс эти продлки эксцентричнаго доктора длаютъ его, кажется, ршительно неспособнымъ къ какой-либо опредленной дятельности, къ преслдованію какой-либо соціальной, политической или научной идеи. Но авторъ ршаетъ иваче, онъ вводитъ его въ среду фигляровъ съ цлію сблизить съ низшими слоями народа. Въ сред этихъ людей,— добродтели которыхъ скрыты отъ читателя, а безпорядочность и даже порочность ему открыта,— я узналъ, говоритъ ‘загадочная натура’, тотъ ‘народъ’ о которомъ не имлъ прежде понятія, вслдствіе чего, надо думать, Бергеръ и повелъ его подъ картечь и штыки регулярнаго войска.
Третья ‘загадочная натура’ на которой мы должны остановиться есть графъ Ольденбургъ, типъ довольно поистертый уже французскими романистами сороковыхъ годовъ, но прекрасно обновленный Шпильгагеномъ. Ольденбургъ столько же поражаетъ вншними своими противорчіями какъ Освальдъ внутренними: его считаютъ насмшникомъ, а онъ въ сущности энтузіастъ и художникъ въ душ, онъ весь свой вкъ переносится съ мста на мсто, изъ Германіи въ Индію, съ береговъ верхняго Нила на острова Тихаго Океана, а его помыслы, его единственная и безысходная страсть, верховный интересъ его жизни, витаетъ въ нкоемъ замк на низмнныхъ берегахъ моря омывающаго сверъ Германіи…. Посл долгахъ колебаній ‘дама сердца’ нашего эксцентрика соглашается отдать руку и сердце врному своему рыцарю, но въ это самое время раздается перестрлка на берлинскихъ баррикадахъ, Ольденбургъ схватываетъ ружье и становится рядомъ съ Бергеромъ и Освальдомъ, съ которыми его то сводила, то разводила до тхъ поръ судьба.
Первый романъ Шпильгагена богатъ чертами рисующими германское общество во всхъ слояхъ, а первая часть этого романа обнаруживаетъ въ автор и талантъ выходящій изъ ряда, по должно признаться, три главные его персонажа, три его ‘загадочныя натуры’ доказываютъ очень не много въ отношеніи главной его задачи. Мы должны считать ихъ попытками съ его стороны создать какой-то грандіозный, но кажется въ его собственномъ воображеніи не вполн еще выяснившійся типъ. Въ роман Молотъ и Наковальня онъ снова приступилъ къ той же задач, къ-тому же идеалу, по съ совершенно другими техническими пріемами, въ Загадочныхъ Натурахъ читатель имлъ дло съ человкомъ и притомъ внутреннимъ человкомъ, въ Молотъ и Наковальнѣ, внутренній міръ человка оставленъ на второмъ план, но за то вы узнаете день за днемъ всю жизнь героя романа, вникаете вмст съ нимъ въ бытъ и устройство исправительной тюрьмы и на новыхъ началахъ устроенной фабрики, видите добродтельнаго директора тюрьмы, владющаго секретомъ превращать волковъ въ агнцевъ, встрчаетесь съ двицами зарабатывающими хлбъ честнымъ трудомъ и обртаете въ помянутой фабрик несомннное доказательство что работникъ долженъ трудиться, а хозяинъ удлять ему часть своего барыша. Вообще этотъ романъ Шпильгагена могъ бы заставить усумниться въ художественномъ его талант, еслибъ отъ времени до времени не встрчались ярко блестящія черты и набросанныя рукой мастера портреты, какъ напримръ портретъ стараго барона фонъ-Церена. По счастію Шпильгагенъ не далъ увлечь себя на ложный путь и снова обратился ко внутреннему міру человка въ роман Одинъ въ пол не воинъ. Здсь мы не встрчаемъ ни мелодраматическихъ замашекъ отличающихъ Загадочныя Натуры, ни картонной вншности и фальшивой реальности которыми обилуетъ Молотъ и Наковальня, художественные пріемы автора здсь дйствительно художественны, и типы его опредленны, отчетливы, ясны.
Авторъ вводитъ читателя въ провинціальный міръ, но это міръ очень симпатичный. Во глав его находится богатый, образованный, изящный, рыцарски благородный баронъ Тухгеймъ, вдовецъ, занятый главнымъ образомъ воспитаніемъ двухъ дтей своихъ и благосостояніемъ многочисленныхъ его ‘подданныхъ’, то-есть земледльцевъ живующихъ въ его помстьяхъ. Его высокое общественное положеніе, личныя качества и благосклонность къ нему короля нсколько разъ открывали ему путь къ власти и политическому значенію, но баронъ — философъ: власть не прельщаетъ, а страшитъ его, дворъ не манитъ его къ себ, а отталкиваетъ, и своей независимости онъ не промняетъ ни на что въ свт. Такъ разсуждаютъ о барон и такъ разсуждаетъ онъ самъ, но читатель безъ труда замчаетъ что его любовь къ независимости прикрываетъ нкоторую долю лни и умственнаго эпикуреизма, что баронъ очень привлекателенъ и симпатиченъ, но что въ немъ недостаетъ дльности. Такими чертами авторъ любитъ снабжать людей старющагося поколнія, на барона фонъ-Тухгейма очень похожъ принцъ Роде, въ роман Все впередъ, такими же качествами снабжены и вообще вс представители ‘либерализма’, въ противоположность представителямъ ‘радикализма’. Въ ухгеймскихъ владніяхъ земледльцы хоть и не бдствуютъ, но въ отношеніи ихъ далеко и не примнены т соціальныя начала которымъ очень сочувствуетъ баронъ, но которыя остаются въ его голов только въ вид теорій. Онъ постоянно обдумываетъ эти теоріи, замышляетъ преобразованія, но на дл управляетъ его владніями лсничій Гутманъ, старый врный слуга, потомокъ цлаго ряда врныхъ вассаловъ фамиліи Тухгеймовъ. Точно то же и въ отношеніи воспитанія дтей, баронъ иметъ на этотъ предметъ самыя возвышенныя и опредленныя воззрнія, но во всемъ что касается чисто’ семейныхъ длъ ршающее лицо не онъ, а его сестра фрейлейнъ Шарлотта, не молодая, но еще сохранившая красоту женщина, обожающая брата, замнявшая его дтямъ родную мать, вся сосредоточенная въ своемъ семейномъ мір, и нсколько экзальтированная, какъ настоящая Нмка: она питаетъ поэтическую привязанность, не лишенную нкотораго оттнка любви, къ старому Гутману, который нкогда, во время войнъ съ французами, спасъ барона и ее, Шарлотту, и который самъ, не взирая на свои лта, возводить на фрейлейнъ Шарлотту взоры исполненные благоговнія близкаго къ сердечному обожанію.
Прибавьте къ этимъ главнымъ персонажамъ смшную, но добрйшую Англичанку, живущую при дочери барона, такую же добрйшую и простйшую сестру Гутмана, лукаваго и холоднаго пастора Урбана (ни одного симпатичнаго пастора мы не находимъ у Шпильгагена) и его запуганную жену, да ландрата фонъ-Гея, формалиста и законника,— вотъ группа людей съ которыми знакомитъ насъ авторъ въ первыхъ главахъ своего романа. Но вс эти лица составляютъ лишь ту среду въ которой до.лжна заняться заря новой жизни, новыхъ интересовъ, большая часть названныхъ лицъ вовсе исчезаютъ со сцены или стушевываются чтобъ уступить мсто молодому поколнію, которое поднимается подъ снію Тухгеймскихъ лсовъ и парковъ. Этихъ представителей молодаго поколнія пять: сынъ барона, Генрихъ, мальчикъ съ дурными наклонностями, его дочь Амалія, довольно незначительное существо, сынъ лсничаго Вальтеръ, дочь его Сильвія и племянникъ Лео.
Двое послднихъ суть самые рельефные персонажи во всемъ роман, на нихъ боле всего останавливается вниманіе читателя, съ ними онъ всего чаще встрчается, и они отдланы авторомъ во всхъ подробностяхъ. Но задавшись цлію указать соціальный характеръ романовъ Шпильгагена, мы будемъ лишь изрдка касаться Сильвіи Гутманъ и отведемъ нсколько боле мста ея брату Вальтеру, въ которомъ, также какъ въ Лео, авторъ олицетворяетъ современные типы. Въ Лео онъ хотлъ изобразить типъ соціальнаго радикала, въ Вальтер — типъ человка либеральныхъ воззрній, но отвергающаго насильственныя мры, для какой бы цли ихъ ни предполагалось употреблять.
Лео имлъ страсть къ знанію съ ребячества, дтское воображеніе его носилось въ мір фантастическомъ, но величавомъ. Онъ грезилъ о далекихъ странахъ населенныхъ дикарями и мечталъ что проникнетъ къ нимъ въ качеств миссіонера съ крестомъ и Евангеліемъ въ рук. Но всю эту внутреннюю жизнь онъ переживать одинъ, будучи дикъ и не сообщителенъ по природ. Только двоюродному брату своему Вальтеру, какъ мальчику добродушному и доврчивому, онъ начинаетъ мало-по-малу открывать свою душу. ‘жизнь миссіонера должна быть очень тяжела’, замчаетъ ему Вальтеръ.— ‘Что нужды, отвчаетъ Лео: я долженъ самъ проложить себ дорогу, и я проложу себ дорогу: нердко мн кажется что я чувствую въ себ необъятныя силы, какъ будто мн стоитъ только захотть чтобы сдвинуть съ мста горы…’ Сильвія, которая подслушала страстныя поэтическія изліянія своего двоюроднаго брата, вся въ слезахъ кинулась было къ нему на шею. Но Лео сурово оттолкнулъ ее и назвалъ двчонкой…. Съ тхъ поръ Сильвія почти возненавидла Лео, возненавидла, но въ то же время она боле всего старалась о томъ чтобы не уступить ему въ познаніяхъ и высокости помысловъ.
Любя стараго лсничаго своего какъ друга и дтей его почти какъ собственныхъ, баронъ беретъ къ себ въ домъ маленькую Сильвію и воспитываетъ ее вмст съ своею дочерью, а сына своего, вмст съ Вальтеромъ и Лео, онъ отдаетъ пастору Урбану, какъ человку имющему большую репутацію учености и благочестія. Генрихъ и Вальтеръ довольно сблизились между собою, но Лео постоянно держался особнякомъ, углубленный въ заданные ему уроки или погруженный въ мечты и размышленія, которыя начинали переходить, какъ у многихъ даровитыхъ дтей, въ религіозную экзальтацію. Пасторъ явно отличалъ его отъ двухъ другихъ своихъ учениковъ, и допускалъ съ его стороны нкоторую короткость. Однажды Лео входитъ въ кабинетъ строгаго педагога съ тмъ чтобы въ бесд съ нимъ почерпнуть новыя силы для своихъ религіозныхъ экстазовъ. Онъ застаетъ его за сочиненіемъ проповди. Докторъ Урбанъ былъ такъ благосклоненъ къ своему ученику, или такъ доволенъ своимъ сочиненіемъ что прочиталъ ему изъ него нсколько отрывковъ изображавшихъ могущество вры.
‘А вы сами имете ли эту вру?’ спросилъ Лео, чуткая душа котораго увидала въ округленныхъ періодахъ священника боле реторическаго искусства чмъ искренняго одушевленія.
Пасторъ отвтилъ уклончиво и этимъ оттолкнулъ отъ себя Лео. Тогда этотъ мальчикъ, нуждавшійся въ человк который бы руководилъ его находившимися въ броженіи душевными силами, не замедлилъ подпасть подъ вліяніе другаго лица, давшаго направленіе всей его жизни. Это лицо былъ нкто Конрадъ Туски, поступившій помощникомъ къ доктору Урбану по преподаванію естественныхъ наукъ. Новый учитель произвелъ на своихъ учениковъ весьма различное впечатлніе. Онъ необыкновенно, понравился Лео, но показался крайне несимпатичнымъ Генриху, послдній вознамрился дурачить его для забавы собственной и своихъ товарищей. Туски нсколько времени отражалъ его дерзкія шалости невозмутимою холодностію, но однажды, когда он зашли слишкомъ далеко, онъ кинулся на Генриха какъ зврь и чуть не задушилъ его. Затмъ онъ ушелъ изъ класса, чтобы, разумется, никогда боле не возвращаться туда. Лео догналъ его и попросилъ позволенія идти съ нимъ. Видя что этотъ странный мальчикъ ласкается къ нему, Туски вступилъ съ нимъ въ разговоръ и, возвращаясь къ утренней сцен, сказалъ ему между прочимъ:
— Я не убилъ этого негодяя потому только что мн пришла въ голову такая мысль: вдь этотъ мальчишка не виноватъ въ томъ что онъ негодяй, онъ больше ничего какъ представитель отжившей феодальной породы, и мы должны имть дло съ нею, а не съ какимъ-нибудь Петромъ или Иваномъ.
Лео замтилъ на это что, по словамъ покойнаго отца его, и вс Тухгеймы были никуда не годные люди.
— А кто былъ вашъ отецъ? спросилъ Туски.
— Очень несчастливый человкъ, отвтилъ мальчикъ.
— Слдовательно, одинъ изъ милліоновъ, значительно сказалъ учитель, и началъ объяснять мальчику что его, Туски, семейство находится въ крайней нужд, что въ такомъ же положеніи и весь простой народъ, что это есть послдствіе отнятія феодальною кастой у простаго народа всхъ земель и всей свободы которыми онъ нкогда пользовался, что эта каста и теперь удерживаетъ за собою вс захваты своихъ предковъ, считаетъ себя благородне прочихъ людей и лишаетъ ихъ насущнаго хлба.
Лео возразилъ что если врить его дяд, лсничему, то отецъ Генриха составляетъ, повидимому, исключеніе, что дядя считаетъ барона своимъ благодтелемъ и даже, прибавилъ мальчикъ, вотъ этотъ сюртукъ который у меня на плечахъ, сшитъ на деньги барона.
— Ну что жь изъ того, сказалъ учитель,— если они дйствительно кормятъ и одваютъ своего слугу? Вдь это только проценты, быть-можетъ, жалкіе, скаредные проценты съ отнятаго у васъ капитала. Но придетъ время когда они возвратятъ и самый капиталъ!
— Я думалъ что новыя, боле справедливыя отношенія должны возникнуть изъ чувства христіанской любви.
— Я такъ же прежде думалъ, отвчалъ Туски, — и съ какимъ увлеченіемъ лелялъ а эту надежду! Однако я убдился что люди подобные доктору Урбану умютъ истолковать христіанскую любовь совсмъ въ другомъ смысл.
— Итакъ, вы не думаете…
— Любезный другъ мой, кто пробылъ три года семинаристомъ и носитъ на плечахъ все-таки не баранью голову, тому приходится разочароваться во многомъ, замтилъ совершенно спокойно Туски,— даже въ любви доктора Урбана къ ближнему. Впрочемъ вдь этого человка разгадать очень трудно. Если хотите, онъ даже нисколько не притворяется. Или, быть можетъ, съ вами онъ лицемритъ?
— Нтъ, онъ говорилъ со мною очень откровенно.
— Да, потому что онъ васъ уважаетъ, но что же онъ говорилъ вамъ?
— Видите ли, разговоръ происходилъ секретно, и мн, право, не хотлось бы повторять словъ д-ра Урбана, котораго, впрочемъ, я теперь нисколько не уважаю.
— Ну, такъ слушайте же, вотъ что онъ вамъ сказалъ или по крайней мр долженъ былъ сказать: ‘я, д-ръ Урбанъ, бездушный эгоистъ, употребляющій всякія средства чтобы только какъ-нибудь попасть въ епископы. Пригодны для меня люди,— я ими пользуюсь, непригодны — я стараюсь столкнуть ихъ съ моей дороги. До сихъ поръ я только бродилъ вокругъ овчарни, но впустите меня въ нее, и я васъ всхъ передушу ради своей потхи.’
Разрушить въ мальчик довріе къ людямъ вообще и возбудить ненависть къ нкоторымъ изъ нихъ — вотъ съ чего начинаетъ достойный учитель…. Разумется Генрихъ пожаловался отцу своему на Туски, баронъ, находя справедливымъ выслушать, прежде ршенія, об стороны, имлъ объясненіе съ учителемъ и былъ пораженъ его замкнутостью, холодностью и какою-то непріязнью сквозившею въ каждомъ изъ немногихъ произнесенныхъ имъ словъ.
— Я желалъ бы, говорилъ баронъ между прочимъ,— чтобы сынъ мой почиталъ благородствомъ единственно неутомимое стремленіе къ самоусовершенствованію. Я полагаю что и вы, сказать онъ обращаясь къ Туски,— не признаете другаго благородства?
— Для человка, отвчалъ тотъ,— который не знаетъ кто былъ его ддъ и отецъ котораго умеръ отъ пьянства, очень трудно имть свое мнніе въ подобныхъ вопросахъ.
Такую же угрюмость и такъ-сказать ядовитость стали замчать и въ Лео, онъ сталъ избгать встрчъ даже съ Вальтеромъ. Этотъ послдній, влюбившись дтскою любовью въ дочь барона, посвящалъ свое свободное время мечтамъ о ней и исписывалъ цлыя тетради внушенными ею стихотвореніями. Писать стихами о несравненной Амеліи было блаженствомъ для Вальтера, и для полноты счастія ему недоставало только чтобъ ихъ прослушать и одобрилъ другъ его дтства Лео. Но тотъ напрямки сказалъ ему что глупо заниматься такимъ вздоромъ, когда есть такъ много предметовъ истинно серіозныхъ.
— Чмъ же такимъ серіознымъ ты занимаешься? спросилъ озадаченный поэтъ.
— Я, по крайней мр, сказалъ 14—15ти-лтній философъ,— честно стараюсь изслдовать настоящія причины безотраднаго положенія нашего общества и найти средства къ отвращенію этихъ бдствій….
— О какихъ это бдствіяхъ говоришь ты? спросилъ съ недоумніемъ Вальтеръ.
— Прекрасный вопросъ! Потрудись открыть глаза и смотри. Или можетъ-быть по-твоему такъ и слдуетъ чтобы какой-нибудь развратный тунеядецъ обжирался муренами, тогда какъ честный труженикъ нуждается въ щепотк, соли чтобы посылать свой черствый хлбъ?
Вальтеръ вспыхнулъ:
— Не о Тухгеймахъ ли ты говоришь это? спросилъ онъ Лео.
— Ну, вотъ видишь ли, отвчалъ толъ очень спокойно,— я зналъ что ты ровно ничего не смыслишь въ серіозныхъ вещахъ. Въ твоихъ глазахъ кто богатъ тотъ и правъ, кто сдъ тотъ и святъ!
Ученикъ Конрада Туски сдлалъ, какъ Вадимъ, значительные успхи въ короткое время. Когда Вальтеръ стать горячо упрекать его въ неблагодарности, то Лео сказалъ ему съ совершеннйшею развязностью что у него рабскія чувства. И Туски, узнавъ о содержаніи разговора между двумя мальчиками, похвалилъ Лео за его ‘мужественный образъ мыслей’, но замтилъ что съ мудростью надо умть соединять и осторожность, что Вальтеръ пожалуй перескажетъ его слова, и тогда…
— Я не ребенокъ, отвчалъ Лео на это замчаніе,— и знаю, что длаю. Вальтеръ никому не скажетъ того что слышалъ отъ меня.
Туски далъ однажды своему питомцу одну изъ тхъ историческихъ книгъ которыя нарочно пишутся для того чтобы распалять воображеніе дтей и простолюдиновъ.
— Ну, что, спросилъ онъ чрезъ нсколько дней,— преувеличивалъ ли я? Не такъ да я объяснялъ теб все существующее?
— Нтъ, истина еще хуже того что ты говорилъ…. колесованія, четвертованія, костры, эшафоты!… Вришь ли, сердце мое болзненно стонетъ каждый рязъ когда я вспоминаю какъ страдали наши предки! Зачмъ ты далъ мн эту книгу!
— Зачмъ я далъ теб эту книгу? Затмъ чтобъ изгнать изъ тебя самую тнь слпой вры въ безусловное нравственное величіе человка, затмъ чтобы познакомить съ причинами нашей великой общественной борьбы.
Достойный учитель! Такой же достойный какъ и т учителя прежняго времени что давали своимъ питомцамъ Фоблаза или Баркова вмсто Робинзона Крузо! Сейчасъ увидимъ на дл результаты его попеченій о своемъ питомц. Довольный его понятливостью, онъ переходитъ изъ области теоріи къ дйствительности. Объяснивъ ему что самыя страшныя сцены насилія надъ крестьянами происходили нкогда именно въ той самой мстности которая примыкаетъ къ замку Тухгеймъ, и что преданія о нихъ не совершенно забыты крестьянами, Туски вынимаетъ изъ кармана особеннымъ образомъ разрисованный платокъ, который иметъ способность пробуждать въ умахъ мстныхъ крестьянъ жгучія воспоминанія. Заходя въ сельскій трактиръ, говоритъ Туски, я разворачиваю какъ будто безъ намренія этотъ платокъ, онъ привлекаетъ на себя вниманіе присутствующихъ, тогда я разказываю легенду о томъ ‘какимъ образомъ онъ дошелъ будто бы ко мн отъ моихъ предковъ, а при этомъ разказываю и о тхъ временахъ когда феодалъ только накладывалъ свое ярмо на здшнихъ крестьянъ, какъ онъ помыкалъ ими, какъ притснялъ и мучилъ ихъ, и какъ они возмутились на всемъ пространств отъ Альповъ до нашихъ горъ….’
Для такихъ проловдей время стояло довольно благопріятное: стран угрожалъ голодъ. Баронъ былъ извстенъ какъ помщикъ великодушный, всегда помогавшій своимъ арендаторамъ и крестьянамъ въ случа крайности, но теперь вдругъ, и притомъ задолго до наступленія нужды, къ нему приступили съ жалобами и требованіями, раздражительность и одновременность которыхъ заставляли подозрвать стачку, а слдовательно и постороннее вліяніе. Дйствительно Туски втайн подстрекалъ ворчаливое настроеніе крестьянъ и направлялъ оное противъ барона, а такъ какъ онъ зналъ что плоды его подстрекательствъ не укроются отъ зоркаго фонъ-Гея, то извстными ему путями онъ умлъ направить подозрнія полиціи на стараго Гутмана, тухгеймскаго лсничаго…. Начались пожары, которыхъ невозможно было приписывать случайности. Наконецъ Туски скинулъ маску и въ одинъ прекрасный день явился къ барону во глав многочисленной толпы тухгеймскихъ крестьянъ. Баронъ принялъ ихъ и пожелалъ узнать что имъ нужно. Ботъ ультиматумъ который произнесъ Туски, отчеканивая каждое слово: ‘Мы требуемъ, вопервыхъ, сказалъ онъ, безплатнаго освобожденія отъ всякой барщины и дворовой Службы во всхъ видахъ, вовторыхъ, упраздненія десятины взносимой пастору и всякихъ доходовъ получаемыхъ землевладльцемъ съ поселянъ натурой, какимъ бы мнимымъ правомъ эти доходы ни были утверждены, втретьихъ, мы требуемъ отмненія какихъ бы то ни было привилегій еще существующихъ какъ въ этомъ та къ и въ другихъ вашихъ имніяхъ, въ особенности же настаиваемъ на свободномъ раздленіи общинныхъ участковъ между бдными, наконецъ мы требуемъ составленія письменнаго акта въ которомъ бы значилось что вы отказываетесь за себя и за все ваше потомство на вчныя времена отъ всхъ этихъ преимуществъ, въ полномъ убжденіи что наши требованія совершенно основательны.’ желанія выраженныя представителемъ тухгеймскихъ крестьянъ баронъ признавалъ въ извстной мр справедливыми, онъ и старался облегчить положеніе своихъ подданныхъ настолько насколько это возможно частному человку въ предлахъ сущетвующаго законодательства, но потому-то именно и было ему больно и, при нкоторой нершительности характера, обидно что отъ него требуютъ насту ли на горло того что онъ вполн расположенъ былъ дать добровольно. Онъ отказался вести дальнйшія объясненія съ Туски, за что въ тотъ же вечеръ сдлано было тухгеймскими крестьянами вооруженное нападеніе на замокъ, и въ этомъ нападеніи участвовалъ Лео, подъ предводительствомъ своего учителя.
Послдствія этой безумной вспышки были довольно серіозны. Вопервыхъ, она была подавлена вооруженною силой, и вс обыкновенныя въ подобныхъ случаяхъ непріятности не замедлили обрушиться на тухгеймскихъ крестьянъ, для которыхъ навсегда миновали ихъ мирные дни. Туски, подстрекательства и наконецъ участіе котораго въ вооруженномъ нападеніи на замокъ было явно, долженъ былъ оставить свою родину. Съ нимъ пустился и Лео, ни за что не хотвшій посл того что случилось видть барона, фрейлейнъ Шарлотту и доктора Урбана, домъ котораго былъ подожженъ имъ съ товарищами. Съ Лео мы впрочемъ не замедлимъ встртиться, но Туски изчезаетъ отъ взоровъ читателя. Мы узнаемъ только что, покинувъ родину, онъ вступилъ въ общую колею политическихъ эмигрантовъ,— людей которые поставляютъ себ въ славу ничего не забывать и ничему не научаться и которые, потерявъ почву, принуждены жить въ мір химеръ, иллюзій. Что касается до барона, то, глубоко уязвленный неожиданнымъ противъ него возмущеніемъ тухгеймскихъ крестьянъ, онъ переселяется въ столицу. Здсь ему сдлано было однимъ капиталистомъ предложеніе устроить на тухгеймскихъ земляхъ фабрики и заводы, и баронъ согласился на это предпріятіе, даже принялъ въ немъ участіе, въ надежд что люди которымъ онъ не умлъ доставить довольства будутъ теперь получать хорошіе заработки. Дочь барона Амелія и дочь лсничаго Сильвія сначала жили и учились, а потомъ стали вызжать въ свтъ и принимать какъ дв родныя сестры, об он, а особенно Сильвія окружены были вниманіемъ, угожденіями и даже обожаніемъ со стороны- свтской молодежи: но Сильвія не находила никого достойнымъ любви своей, а Амелія, давно замтившая постоянную любовь къ себ Вальтера, отдала ему втайн свое сердце. Какъ онъ, такъ и она были совершенно счастливы этою тайною и едва ли выраженною другъ другу любовью, которой покровительствовала добрая тетушка Шарлотта, къ несчастію ее замтилъ баронъ и далъ почувствовать Вальтеру что, любя и уважая какъ его самого такъ и все его семейство, онъ однако не предполагаетъ вступить съ нимъ въ родственныя связи…. Это не совсмъ согласно съ либеральными понятіями стараго барона, тмъ боле что Вальтеръ начиналъ пріобртать извстность въ литератур и уваженіе въ сред либеральной партіи, — но въ комъ нтъ противорчій между убжденіями и привычками! Вс эти измненія въ отношеніяхъ дйствующихъ лицъ, быстро очерченныя авторомъ, наполнили нсколько лтъ.
Между тмъ въ тотъ же городъ гд жило семейство барона прізжаетъ и Лео. До сихъ поръ мы видли его почти ребенкомъ, онъ былъ, можно сказать, лишь отголоскомъ Конрада Туски, его тнью. Теперь предъ нами докторъ медицины, человкъ зрлаго возраста и, если врить молв которая ему предшествовала, еще боле зрлаго ума. Онъ и самъ знаетъ себ цну, прибытіе его въ столицу не есть дло случайности, большой столичный городъ — это широкая арена для способностей, дятельности и честолюбія, это волнующееся, шумное море, по которому искусные и одни только искусные пловцы умютъ пролагать дорогу, это главный жизненный узелъ страны, ея сердце, куда приливаютъ вс ея силы, чтобы снова разбгаться по всему государственному организму. Какія же побужденія и надежды привели сюда Лео? Мы это узнаемъ, если прослдимъ разговоры которые онъ имлъ въ первые дни по прибытіи своемъ съ нкоторыми товарищами его дтства.
Онъ проводилъ первый вечеръ съ Вальтеромъ, у котораго и остановился, и разговоръ ихъ съ первыхъ же словъ ушелъ въ область умозрній. Вальтеръ, посл первыхъ восторговъ свиданія, которымъ онъ отдался со всмъ пыломъ своей любящей и пылкой души, замтивъ своему двоюродному брату что ни изъ его словъ, ни изъ выраженія его лица не замтно чтобъ онъ былъ счастливъ. ‘Довольство и счастіе, отвчалъ Лео, это curae posteriores, это вещи о которыхъ надо такъ же мало заботиться, какъ о пищ и одежд по ученію христіанской морали’. Того счастія, продолжалъ онъ, которое ты подразумваешь, я точно не испыталъ, да и не ищу его. ‘Холодная зимняя ночь моей жизни освщается одинокою, но врною звздой, за которою я безостановочно слдую, часто по очень неудобной дорог. Но чтобы быть къ этому способнымъ, чтобы посвятить вс силы свобод и истин, я долженъ быть сначала свободенъ самъ. Я долженъ, въ случа неизбжной необходимости, броситься въ объятія самой смерти, подобно тому какъ птица погружается въ море, я не долженъ имть другой родины кром колеблющихся волнъ жизни.’
Вальтеръ, какъ настоящій германскій юноша, повелъ рчь объ идеалахъ, о всесовершеннйшей красот и, конечно, о любви, при этомъ предъ умственными очами его носился образъ Амеліи, и рчь его была тмъ горяче что холодное доктринерство, которымъ вяло отъ Лео, раздражало его. Можно ли жить безъ любви! можно ли не любить! воскликнулъ онъ.
— Но почему же не выбрать своимъ центромъ тяжести безсмертную идею вмсто смертнаго человка? спросилъ его Лео….
Любить не человка, а идею, служить не ближнему своему, не живому существу, а отвлеченной формул,— вотъ мысль на которой Лео стоитъ очень твердо, которую онъ высказываетъ и Вальтеру, и Сильвіи, и еще нкоторымъ другимъ, и на которой онъ вскор расходится съ представителями либеральной партіи. Эти лица, съ нкіимъ докторомъ Паулусомъ во глав, встртили Лео съ распростертыми объятіями, доставили ему выгодную практику и важныя связи, но на первомъ же совщаніи объ общихъ интересахъ между ними образовалась полная несоизмримость. Они желали одного и того же — боле удовлетворительныхъ отношеній между различными сословіями, облегченія рабочихъ классовъ, боле свободы въ общественной жизни: въ этомъ между ними не было, повидимому, серіозныхъ разнорчій, но когда дло коснулось вопроса о проведеніи въ жизнь этихъ теорій, они перестали понимать другъ друга. Докторъ Паулусъ и его друзья были продукты общеисторической, христіанской культуры, а Лео высказывалъ мысли которыя явно ей противорчили, одъ имлъ совершенно другія чмъ они понятія не о политическихъ и соціальныхъ предметахъ, а объ основаніяхъ нравственности, о добр и зл, о дозволяемомъ и недозволяемомъ совстью. Читатель не присутствуетъ на совщаніи о которомъ здсь говорится, но онъ узнаетъ о его содержаніи изъ разговора въ которомъ Лео отдаетъ Вальтеру отчетъ о своемъ разлад съ Паулусомъ, и вотъ какъ о немъ говоритъ первый.
— Да, да, пріятель, и я отдаю полную справедливость почтенному доктору. Это золото, а не человкъ, это современный Діогенъ, отыскивающій человка съ фонаремъ среди бла дня, это Сократъ, краснорчиво толкующій о добромъ, о прекрасномъ и истинномъ, а если полиція схватитъ его при этомъ за шиворотъ, то онъ покорно, съ ангельскимъ терпніемъ, отправится въ тюрьму и выпьетъ цикуту. Это какой-то нравственный Голландецъ, который своею безукоризненною чистотой отравляетъ жизнь себ и другимъ.
Но, возражаетъ на это Вальтеръ, озадаченный упреками Лео въ излишней законности и нравственной чистот Паулуса,— но въ чемъ же именно ты обвиняешь его?
Тогда Лео разказываетъ ему въ чемъ состоитъ важнйшій въ эту минуту вопросъ внутренней политики. Король, говорить онъ, долго не проживеть, наслдникъ его — младенецъ, а потому регентомъ долженъ быть принцъ, братъ короля, но это человкъ преданный реакціи, а либералы такъ недальновидны что ищутъ сблизиться съ нимъ, въ надежд захватить его въ свои руки.
— Что же? спрашиваетъ задумчиво Вальтеръ,— и докторъ думаетъ такъ же.
— Нтъ, онъ на это не соглашается, но знаешь ли почему? Потому что ему не позволяетъ этого совсть… Слышишь? Совсть! Какъ будто политическая арена то же что овощной рынокъ, на которомъ честный торгашъ возвращаетъ излишне-данный ему талеръ! Какъ будто въ политик кредитъ и дебетъ должны такъ же строго сводиться къ общему итогу, какъ въ купеческихъ книгахъ! Какъ будто предки нашихъ бароновъ не удерживали сплошь да рядомъ и плнниковъ и полученнаго за нихъ выкупа!…
Вотъ какъ развернулся Лео! Вальтеръ, привязанный къ нему съ дтства, а по возвращеніи его изъ-за границы начинавшій проникаться безусловнымъ къ нему уваженіемъ, рзко отвтилъ ему на этотъ разъ и увидлъ что близость съ нимъ невозможна: вскор посл этого онъ окончательно разошелся съ своимъ двоюроднымъ братомъ. Не взирая на то что баронъ Тухгеймъ неожиданно сталъ между нимъ и Амеліей, Вальтеръ не могъ забыть что обязанъ ему своимъ воспитаніемъ и оставался преданнымъ ему всею душой, а потому, узнавъ отъ отца своего, стараго лсничаго, что новоустроенныя Тухгеймскія фабрики идутъ очень плохо и грозятъ барону разореніемъ, и что тамошніе крестьяне громко ропщутъ, онъ обратился къ Лео, прося его предупредитъ барона, питавшаго къ нему большое довріе, и убдить чтобъ онъ устранился по крайней мр отъ участія въ дл которое поведетъ его къ разоренію. Но люди которые веди стараго барона къ разоренію были въ это время ‘нужны’ Лео, а потому онъ наотрзъ отказался исполнить желаніе Вальтера, чмъ окончательно оттолкнувъ его отъ себя.
Лео разошелся и со всею либеральною партіей, также какъ разошелся съ Вальтеромъ и докторомъ Паулусомъ, и вотъ какъ это случилось. Ему удалось достать письмо принца, чаемаго регента государства, обличавшее совершенное несочувствіе его либеральнымъ началамъ. Лео напечаталъ это письмо въ газетахъ и этимъ, разумется, скомпрометировалъ принца въ глазахъ партіи которая на него разчитывала, но самъ потерялъ окончательно ея уваженіе. Съ своей стороны, онъ вступилъ съ либералами въ горячую полемику, въ которой выступалъ защитникомъ рабочихъ сословій и указывалъ имъ на либераловъ, которыхъ отождествлялъ съ буржуазіей, ‘какъ на злйшихъ ихъ враговъ’. Этого было достаточно Лео чтобы сдлаться кумиромъ пролетаріевъ. Къ нему явилась депутація отъ рабочихъ съ Тухгеймскихъ фабрикъ, въ столиц образовалась сходка, на которой Лео ораторствовалъ въ качеств народнаго трибуна…. Но враги его, друзья скомпрометированнаго принца и бывшій тухгеймскій ландратъ фонъ-Гей, нын первый министръ устроили такъ что на этой сходк произошла драка, въ которую Лео былъ втянутъ и арестованъ. Репутація его, сильно возвысившаяся въ послднее время, вдругъ поколебалась.
Но надъ Лео блюдетъ добрый его ангелъ въ лиц двоюродной сестры его Сильвіи Гутманъ, личности такъ же хорошо задуманной какъ и очерченной авторомъ. Это одна изъ тхъ женскихъ натуръ исполненныхъ возвышенной экзальтаціи, родственныхъ Юдии и оанн д’Аркъ, которыя являются во всей крас своей когда он проникаются какою-нибудь идеей осуществляемою въ образ любимаго ими человка. Свтскіе успхи, толпы поклонниковъ, которыми Сильвія окружена, не удовлетворяютъ ея, тревожное воображеніе манитъ ее куда-то вдаль, въ совершенно иныя сферы — и вотъ Лео указываетъ ей новый путь, въ глазахъ ея онъ становится тою благородною мужскою силой которой она будетъ служить, служа вмст съ тмъ благодтельнымъ для человчества цлямъ, ибо таковыми ей кажутся цли Лео. Она съ увлеченіемъ читаетъ его брошюры, безусловно вритъ правот его и становится на его сторону — увы — даже противъ своего брата, противъ доктора Паулуса, котораго уважаетъ, противъ великодушнаго барона, въ дом котораго принята какъ дочь. Образъ Лео застилаетъ для нея всхъ прочихъ людей на свт, онъ такъ великодушенъ, такъ великъ!… ‘О Лео, говоритъ она однажды, еслибы ты былъ одинъ изъ сильныхъ земли! еслибъ ты былъ царемъ!’…
Узнавъ что Лео попалъ въ тюрьму, она, разумется, не вритъ чтобъ онъ могъ быть виновенъ хоть помышленіемъ. У нея одна мысль — доставить ему свободу и возможность снова выступить на арену, снова ринуться въ битву, въ эту битву въ которой онъ защищаетъ правое дло,— можетъ ли быть иначе!— и изъ которой онъ выдетъ побдителемъ,— это подсказываетъ ей не обманывающееся сердце! Она вспоминаетъ что въ королевскомъ замк живетъ ея родная тетка. Объ этой тетк до нея доходили какіе-то темные, двусмысленные слухи, отецъ ея, старый честный лсничій, не любилъ чтобы при немъ произносили даже имя его сестры,— но что нужды: она была кормилицей короля, король, говорятъ, ежедневно бываетъ у нея.— она можетъ спасти Лео. И тетушка Сарра дйствительно спасла Лео. Король — натура причудливая, капризная и въ высшей степени впечатлительная,— поэтъ, художникъ, археологъ, все необыкновенное, все выходящее изъ обычнаго уровня, все производящее впечатлніе подчиняетъ его, правда на минуту, но все-таки подчиняетъ, а потому познакомившись съ личностью Лео изъ разказовъ Сильвіи и ея тетки, онъ не только приказываетъ освободить его, но и выражаетъ желаніе видться,— конечно, какъ бы случайно,— съ этимъ оригинальнымъ человкомъ….
Между тмъ изъ Тухгейма получается извстіе что баронъ, который ухалъ туда, вдругъ опасно занемогъ, фрейлейнъ Шарлотта, Амелія и Вальтеръ кидаются въ вагонъ и несутся въ Тухгеймъ, но Сильвія,— о какъ же можетъ она оставить Лео, который еще не освобожденъ! Проходитъ нсколько дней, старый Францъ Гутманъ зоветъ свою дочь вмст оплакать своего добраго господина и благодтеля, который умеръ (убитый на дуэли имвшей политическій характеръ)…. но Лео еще не видалъ короля, король, въ которомъ такъ нуждается Сильвія, выражаетъ желаніе чтобъ она погостила у тетки, и тетушка Сарра увряетъ что отъздъ, Сильвіи можетъ повредить интересамъ Лео…. Горько бдной двушк, сердце ея разрывается на двое, но Лео и его возвышенныя цли, его торжество надъ презрвми противниками дороже ей всего на свт. Онъ увидитъ короля, онъ будетъ говорить съ нимъ,— а кто же можетъ устоять противъ обаянія его ума. противъ всемогущества генія! Лео заставитъ короля самого служить своимъ цлямъ…. Да, ей необходимо остаться!
И точно: Лео встрчается въ одномъ частномъ дом съ королемъ и производитъ сильное впечатлніе на эту воспріимчивую, подвижную личность, въ которой нмецкіе читатели узнаютъ, говорятъ, короля Баварскаго. Съ первыхъ же словъ ловкій діалектикъ выстрливаетъ въ своего собесдника парадоксомъ что права и сила тождественны. Этого довольно чтобы заинтересовать короля: никто еще не высказывалъ ему парадоксовъ такихъ оригинальныхъ и такъ искусно льстящихъ инстинктамъ власти. Король возражаетъ лишь слегка, онъ очевидно хочетъ только поддержать разговоръ, чтобы датъ высказаться Лео. И Лео высказывается. Очень хорошо зная что августйшій его собесдникъ втайн не благоволить къ систем парламентаризма и хранитъ въ сердц культъ среднихъ вковъ съ ихъ великими мастерами по части архитектуры и ваянія, съ ихъ преданными вассалами и полновластными государями, онъ вызываетъ короля сдлаться, на зло ‘лордамъ хлопка’ и ‘перамъ золотаго мшка’, королемъ крестьянъ, какимъ были нкоторые изъ его предковъ… Король принимаетъ къ сердцу слова Лео, который выходить изъ этого разговора любимцемъ короля…. Такъ ршаетъ авторъ, и мы, смиренные его читатели, конечно, не имемъ возможности этого перемнить. Но что отвчалъ бы Лео еслибы король сказалъ ему:
— Прекрасно, любезный г. Гутманъ, вы совтуете мн опереться на крестьянъ и фабричныхъ рабочихъ противъ ‘перовъ мшка съ золотомъ’ и ‘лордовъ хлопка’, но возьметесь ли вы составить мн министерство изъ пахарей, кузнецовъ и кочегаровъ?
Нсколько поздне, подъ давленіемъ особыхъ обстоятельствъ, король призвалъ къ себ въ кабинетъ Лео и поручилъ ему составить министерство, но Лео обратился не къ тухгеймскимъ крестьянамъ и рабочимъ, а къ тому же фонъ-Гею, который уже былъ министромъ и засадилъ его, Лео, въ тюрьму, да къ доктору Урбану, первому своему учителю, долгъ котораго онъ поджигалъ нкогда вмст) съ Конрадомъ Туски.
Но поспшимъ докончить анализъ занимающаго насъ романа. Сильвія, живя у тетушки Сарры и видя у ней короля ежедневно, возбудила въ немъ вспышку стрясти къ себ, опасность которой она не замедлила понять, она замтила также что ‘служеніе иде’ со стороны Лео черезчуръ свободно отъ нравственныхъ сдержекъ. Такъ, напримръ, она узнала что Лео, успвшій обворожить сумасброднаго короля, получилъ отъ его щедротъ домъ въ 60.000 талеровъ, она замтила что Лео, въ отношеніи котораго она иметъ, казалось ей, право на немножко дружбы и хоть на крошечку благодарности, отвернулся отъ нея какъ только почувствовалъ подъ собою почву, она узнала наконецъ что, все-таки для упроченія своего положенія, онъ вступаетъ въ бракъ съ двушкой которую не любитъ и которая не любитъ его, и это послднее открытіе переполнило чашу разочарованія, горечи, Униженія. Она оставляетъ раздушенные покои тетушки Сарры, со стороны которой угадываетъ гнусные замыслы въ отношеніи себя, и бжитъ, бжитъ изъ этой столицы, изъ этого омута интригъ, эгоизма, разврата, въ свои родные Тухгеймскіе лса, къ своему бдному старому отцу…. Поздно! Она находить его уже на стол. Онъ умеръ не дождавшись своей ненаглядной, своей страстно любимой дочери. Несчастной ничего не остается боле какъ наложить на себя руки.
А что же Лео фона-Гутманъ, ибо онъ получилъ эту благородную прибавку къ своей фамиліи? Пройдя длинный рядъ нравственныхъ паденій и не мене длинный рядъ подъемовъ на лстниц почестей, онъ усплъ уговорить короля купить Тухгеймское имніе, съ тмъ чтобы преобразовать на соціальныхъ началахъ управленіе тамошними фабриками, предполагалось предоставить самимъ рабочимъ управленіе этими фабриками, и весь заработокъ, за исключеніемъ небольшаго процента въ пользу короля, предоставить имъ же. Лео поручено произвести эту операцію, онъ былъ назначенъ какъ бы попечителемъ тухгеймской рабочей коммуны: вотъ случай доказать превосходство его экономическихъ теорій, втоптать въ грязь своихъ противниковъ и занять первое мсто въ довріи короля! Лео торжествуетъ. Но вы очень ошибаетесь, если полагаете что онъ поселится среди этихъ фабрикъ, дабы сдлать примненіе такъ настойчиво проводимыхъ имъ соціальнымъ началамъ. Нтъ, это занятіе для него слишкомъ мелко. Онъ дастъ полномочіе въ этомъ отношеніи кому-либо изъ мстныхъ крестьянъ, а самъ останется при корол, чтобы не выпустить его изъ-подъ своего вліянія. Лео становится придворнымъ человкомъ, любезничаетъ со знатными старухами, длается женихомъ двушки-кокетки sur le retour, потому что отецъ ея пользуется милостями короля, упрекая себя въ то же время что упустилъ дочь одного богатаго банкира. Связи, разсуждаетъ онъ, вещь полезная, но деньги еще полезне…. А между тмъ обнаруживается что за Тухгеймское имніе заплачена имъ безтолково высокая цна, что онъ, геніальный администраторъ, обманутъ ловкимъ промышленникомъ, и вдобавокъ рабочіе его образцовыхъ фабрикъ бунтуютъ и поджигаютъ эти фабрики. Мыльный пузырь лопнулъ! Чтобы развязаться съ своимъ героемъ, авторъ убиваетъ его на дуэли.
‘Одинъ въ пол не воинъ’, говоритъ авторъ, а за нимъ и та часть нашей журналистики которая взяла Шпильгагена подъ свою защиту. Да, конечно, одинъ въ пол не воинъ. Но не самъ ли Лео въ первой бесд своей съ Вальтеромъ по возвращеніи изъ-за границы настойчиво высказывалъ мнніе что ‘людская масса не раждаетъ изъ себя самой движущей силы?’ не онъ ли постоянно отвергалъ всякаго рода союзы, всякаго рода помощниковъ, давая чувствовать что его одного хватитъ на всякую задачу? Это сатанинская гордость, скажутъ, это сознаніе — пожалуй преувеличенное — силы, которая однако не подлежитъ сомннію. Такъ, но тутъ есть и нчто иное, тутъ есть сатанинское презрніе къ человку вообще, къ вельмож и работнику въ одинаковой мр. Благодаря несомннному сочувствію автора къ своему герою, мы и сами невольно ему сочувствуемъ, такъ же точно какъ не можемъ не сочувствовать напримръ героямъ Байрона, но Лео самъ отнимаетъ у себя право на сочувствіе. Въ бесд своей съ королемъ, онъ категорически говоритъ: ‘Политическій дятель не разчитавшій своихъ средствъ похожъ на ошибочно спекулирующаго купца.’ Ну что жь! Спекуляція Лео не удалась, станемъ же освистывать его паденіе! Не самъ ли онъ говорилъ что сила и право тождественны?
Отдадимъ впрочемъ справедливость нашему герою, въ качеств врача, физіолога и химика, онъ добросовстно примнялъ, и къ самому себ тотъ стихійный, роковой законъ что сила и право тождественны. Презирая рабочихъ, органомъ которыхъ онъ взялся быть, говоря о нихъ ‘можно ли любить то что мерзко, что совершенно противно всмъ нашимъ ощущеніямъ, всему нашему сознанію’, откровенно объясняя что онъ раздляетъ людей на три категоріи — на людей нужныхъ, безполезныхъ и вредныхъ для своихъ видовъ, и что вс средства годны для привлеченія первыхъ и устраненія послднихъ, онъ не жалуется когда и въ отношеніи его самого сила является правомъ: онъ не жалуется что его арестовали на сходк рабочихъ, хотя и знаетъ что драка была тамъ вызвана переодтыми агентами его враговъ. Кто слабъ, говоритъ онъ, тотъ да погибнетъ. Съ его точки зрнія, крестьяне находились въ средніе вка въ лучшемъ положеніи чмъ нын не потому чтобъ они были мене утснены, но потому что тогда не существовало закона препятствующаго мстить за притсненія. Ни любви, ни дружбы онъ не ищетъ, до ненависти которую онъ возбуждаетъ ему маю нужды, до тхъ поръ, по крайней мр, пока она не вредитъ ему положительнымъ образомъ…. Таковъ Лео.
Но что такое Лео? Особая, боле или мене оригинальная личность или современный типъ? психологическій этюдъ предпринятый капризнымъ воображеніемъ Шпильгагена, или же представитель извстныхъ идей и воззрній существующихъ въ современномъ обществ, то-есть новый ‘герой нашего времени’? Но съ первомъ случа не стоило бы и заниматься имъ. Всегда и везд были люди которые ставили свою идею или свой личный интересъ превыше всхъ соображеній, и въ большинств личностей высоко поднявшихся надъ толпой, отъ Амазиса до Наполеона III, мы находимъ многія черты которыя замчаемъ въ Лео, какъ то: неразборчивость средствъ относительно достиженія цли, безсердечность, сильный напоръ и непреклонность воли. Но вс эти качества мы встрчаемъ обыкновенно какъ индивидуальныя принадлежности того или другаго лица и притомъ такія которыя скрываютъ, которыхъ можетъ-быть стыдятся, Лео говоритъ о себ съ откровенностію Скапена. И это потому что его эгоизмъ и безсердечіе суть нестолько принадлежности его природы, сколько продукты его міровоззрнія. Ключъ къ этому міровоззрнію мы находимъ въ его любопытной бесд съ королемъ. Въ разговор этомъ онъ высказывалъ свои соціальныя воззрнія съ такою увренностью, но и такъ парадоксально что король спросилъ у него, изучалъ ли онъ въ подробностяхъ эти предметы?
— Всю жизнь свою, отвчалъ Лео,— съ тхъ поръ какъ началъ размышлять, я занимался разршеніемъ этихъ задачъ, и позволяю себ думать что изучилъ ихъ во всхъ подробностяхъ.
— Но вы, кажется, сказали что занимались спеціально естествовдніемъ?
— Я медикъ, ваше величество.
— Не взирая на то….
— Извините, ваше величество: именно потому. Государство есть часть природы….
Государство есть часть природы, да, конечно, все видимое существуетъ въ природ, а слдовательно и государство. Но слдуетъ ли изъ’ этого чтобъ отношенія между людьми подчинялись тмъ же законамъ какъ соотношенія между молекулами? Лео даетъ на это очевидно утвердительный отвтъ. Государство представляется ему чмъ-то подверженнымъ такимъ же неотразимымъ, роковымъ законамъ, такимъ же стихійнымъ силамъ, какъ ботаника, химія или механика, ботъ почему въ его понятіяхъ сила и право отождествляются. Дерево зацвтаетъ, цвтокъ оплодотворяется, даетъ фруктъ и въ свою очередь засыхаетъ или длается жертвой урагана, все это совершается вслдствіе простыхъ и неотразимыхъ законовъ, и во всемъ этомъ нтъ никакого повода ни къ радости, ни къ сожалнію, ни къ любви, ни къ ненависти: какое же основаніе радоваться или сожалть, любить или ненавидть и людямъ, составляющимъ такую же часть видимой природы какъ и злака? Въ ндрамъ земли образовался упругій газъ, онъ стремится къ разширенію, вырывается наружу сквозь отверстіе кратера, высоко выбрасывая камни, обсыпая окрестность пепломъ а погребая подъ лавой цлые лса: кому же приходитъ въ голову жалть эти оторванные отъ родной почвы камни, эти поля покрытыя срою золой, эти лса испепеленные лавой? Точно такъ же если въ ндрахъ человческаго общества образовалась активная сила, оставьте ее производить землетрясенія, пусть срываетъ она съ своихъ мстъ людей и учрежденія, пусть покрываетъ поля пепломъ и кровію, оставьте, это законъ природы, это сила, слдовательно право!
Но въ томъ то и дло что законы естествознанія не вполн примняются къ человческимъ обществамъ. Человческое общество есть нчто боле сложное чмъ самыя сложныя въ химическомъ отношеніи тла, законы и силы которыми они управляются не подлежатъ вычисленію, они угадываются нкоторыми избранными натурами посредствомъ органовъ которыхъ ни опредлить, ни назвать мы не умемъ. Государство безспорно составляетъ часть видимой природы, но постольку лишь поскольку оно принадлежитъ географіи, народы тоже существуютъ, какъ часть видимой природы, но лишь поскольку состоятъ изъ существъ подчиняющихся физіологическимъ законамъ,— а разв это все? Нтъ, за предлами видимости и осязаемости именно и начинается самая любопытная, самая сложная, самая трудная частъ изученія организмовъ именуемыхъ государствами и народами, тутъ вс явленія состоятъ изъ такого множества первоначальныхъ элементовъ что никакой химическій анализъ не въ состояніи опредлить ихъ, тутъ не существуетъ безусловныхъ законовъ, тутъ все держится на компромиссахъ, и единственный, верховный законъ который долженъ былъ бы господствовать въ этой сфер — это законъ любви человка къ человку.
Да, законъ, или врне, тщательно воспитанное чувство любви къ каждому человку въ отдльности и ко всмъ человкамъ въ совокупности,— это божественный завтъ утверждаемый и разумомъ. Но такая любовь вовсе не похожа на любовь къ отвлеченной иде человчества, весьма нердко исключающей любовь къ человку. Идея которую провозглашалъ Лео есть конечно одна изъ самыхъ увлекательныхъ, но почему же вс мало-по-малу отшатнулись отъ ея глашатая? почему его оставили сначала либеральная партія, потомъ его родственники и друзья его дтства, самые т въ интерес которыхъ онъ повидимому трудился, наконецъ страстно преданная ему Сильвія?… Въ лиц Лео мы находимъ поразительное доказательство той истины что совершенство человческой природы заключается въ гармоніи духовныхъ ея началъ, а отнюдь не въ перевес одного изъ нихъ надъ прочими, хотя бы это былъ разумъ. Мы находимъ въ этой личности доказательство и того что раціонализмъ привитый къ человку одаренному даже исключительными способностями, но въ слишкомъ раннюю пору жизни, прежде чмъ въ немъ успли развиться гуманныя начала, ведетъ къ печальнымъ послдствіямъ. Мы убждаемся изъ примра Лео что знакомство съ законами видимой природы не даетъ еще ключа къ врному пониманію законовъ управляющихъ человческими обществами, и что въ сфер соціальныхъ вопросовъ гораздо легче прекрасно говорить чмъ хорошо длать. Примръ Лео угбждаетъ насъ наконецъ и въ томъ что для блага человческихъ обществъ несравненно нужне блестящихъ прожектеровъ честные, скромные дятели, основательно и во всхъ подробностяхъ знающіе дло за которое они берутся, что благоденствіе государствъ и народовъ создается прочнымъ образомъ не толчками со стороны людей хотя бы и блестяще одаренныхъ, а путемъ естественнаго внутренняго развитія, и что тамъ, и только тамъ, гд вс длаютъ свое хотя бы и малое дло, это дло надежно и прочно совершается.
Но дльности-то именно мы и не замчаемъ въ Лео, это очень блестящій говорунъ и охотникъ производить эксперименты надъ новыми, не вызрвшими соціальными идеями. Въ этомъ заключается его недостатокъ какъ современнаго идеала и главная характеристическая его черта какъ современнаго типа. Идеалъ ‘новаго человка’ еще не выяснился или не подмченъ, тогда какъ т рзкія явленія которыя сопровождаютъ выработку въ горнил исторіи этого идеала кидаются въ глаза внимательному наблюдателю. Конрадъ Туски, Лео, точно такъ же въ свое время у насъ Онгинъ, Печоринъ, Базаровъ — вс они изображаютъ лишь уклоненія замчаемыя въ обществ отъ правильнаго историческаго пути, отъ настоящихъ историческихъ задачъ. Ихъ можно сравнить съ тми наполненными газомъ пузырьками которые- отдляются при извстныхъ химическихъ процессахъ, но тотъ продуктъ который въ конц-концовъ вылетъ изъ этого процесса не будетъ, надемся, ни Базаровъ, ни Лео Гутманъ, и кажется что Шпильгагенъ, вдумавшись въ послднія событія совершившіяся въ его отечеств, могъ бы лучше чмъ романисты другихъ странъ открыть въ чемъ именно заключается отличительная, типическая черта этого ожидаемаго, нужнаго ‘новаго человка’. Не можетъ быть чтобы безпримрное возвышеніе Германіи и безпримрное униженіе Франціи были дломъ случайнымъ, слдствіемъ счастливыхъ случайностей съ одной стороны и несчастливыхъ съ другой. Нтъ, такое громадное событіе не можетъ быть результатомъ причинъ мелкихъ и временныхъ, оно не можетъ быть ничмъ инымъ какъ послдствіемъ различія въ характер культуры французской и германской. Послдняя восторжествовала, она же и выработаетъ типъ ожидаемаго ‘новаго человка’ о которомъ сказано выше, а Лео, невзирая на рукоплесканія которыми осыпаютъ его люди вообрающіе себя передовыми, есть не боле какъ послдній Могиканъ культуры отодвинувшейся на второй планъ.