Перец Маркиш
Перец Маркиш
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
1
2
3
4
5
6
7
8
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Шолом-Алейхем, Маркиш Перец Давидович, Год: 1939
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.
М.: Советский писатель, 1984.
Представить себе еврейскую литературу без Шолом-Алейхема так же немыслимо, как немыслимо представить себе живой язык без песни народной, как немыслимо себе представить мать без колыбельной на устах. Поэтому Шолом-Алейхем не только гордость еврейской литературы, но и живое воплощение народа, его души, его улыбки и его слезы, его горестей и его радостей, его жажды жизни и его бессмертия.
Слово Шолом-Алейхема — слово угнетенных, приниженных и беззащитных еврейских народных масс — было своего рода воздаянием за неимоверные страдания, на которые их обрекло последнее столетие капиталистического строя в царской России. Его литературное творчество влилось в еврейскую культуру как мощный поток полнозвучного слова народных масс — мудрого, остроафористического, красочного и бесконечно разнообразного.
Очень трудно установить какие бы то ни было географические и этнографические границы для Шолом-Алейхема. Писатель настолько глубоко ушел корнями в народ, что был одинаково близок и понятен румынскому и украинскому, американскому и австралийскому еврею, хотя точно известно, что Шолом-Алейхем родился в небольшом местечке на Украине, в одном из тех нищих и заброшенных местечек, где были еще живы остатки мрачного средневековья.
Возможно, что именно это местечко великий народный писатель позднее назвал Касриловкой. Детство его прошло в обстановке строгой религиозности. Отец был знатоком Священного писания1 и Талмуда. Блестящие способности, бурлившие в молодом Шолом-Алейхеме, были скованы местечковыми представлениями зажиточной еврейской семьи, венцом мечтаний которой было сделать мальчика раввином.
Но Шолом-Алейхем очень рано покинул дом и в начале восьмидесятых годов, в возрасте двадцати одного года, пришел в литературу.
Общественные отношения того времени определялись поражением ‘Народной воли’, разгулом черной реакции, еврейскими погромами и одновременно расцветом еврейского буржуазного национализма.
Все это Шолом-Алейхем увидел глазами юного мечтателя, широко раскрытыми навстречу жизни — подлинной жизни, которую он затем отразил в своем творчестве, ставшем утешением для его народа.
Менделе Мойхер-Сфорим, писатель-просветитель, к тому времени уже создал большинство своих произведений, поднятых им как знамя в священной войне против духовенства, против всяких ‘благотворителей’ и прочих религиозных пиявок, взявших на откуп пережитки средневековья и питавшихся ими.
Однако несмотря на огромное влияние, которое Менделе Мойхер-Сфорим оказывал на молодого Шолом-Алейхема, последний очень скоро понял, что борьбу надо вести еще в одном направлении — не только против ‘отцов города’, но и против грубых и безжалостных толстосумов, представителей идущей в гору местечковой буржуазии.
Шолом-Алейхем начинает эту борьбу в легкой юмористической форме блестящими ‘Перехваченными письмами’2. Но в этих ‘Письмах’ уже звучит и разящая сатира Шолом-Алейхема. В них Шолом-Алейхем еще продолжатель Менделе Мойхер-Сфорима, но вскоре он находит себя — гениального юмориста.
Существует легенда, что когда Уолта Уитмена охватывала жажда творчества, он удалялся на берег океана, ложился на раскаленный песок, и там под палящими лучами солнца на него, разморенного зноем, нисходило вдохновение, и он создавал свои удивительные стихи.
Наверное, у каждого писателя свой, только ему присущий источник вдохновения. Единственным и постоянным источником вдохновения для Шолом-Алейхема был народ. Он находился во власти одной силы, руководившей его огромным дарованием. Этой силой был народ. Больше чем кто бы то ни было в еврейской литературе, Шолом-Алейхем понимал, что для настоящего писателя единственным, наиболее глубоким и наиболее чистым источником творчества может быть только народ, что чем ближе писатель к народу, чем меньше расстояние между ними, тем больше проявляется величие народа в творчестве писателя. С какой-то стихийной неотвратимостью Шолом-Алейхем не позволял себе пи на миг выключаться из среды народа, уйти из-под его влияния.
В то время некоторые слои еврейского населения, лишенные экономической почвы, бесправные и гонимые, кочевали в поисках высосанных из пальца заработков — это были коммивояжеры, маклеры, сваты, агенты, погорельцы и прочие незадачливые обитатели черты оседлости. Шолом-Алейхем переселяется в поезд, в знаменитый ‘третий класс’, он следует по пятам за своими героями, не выпуская их из поля зрения, вместе с ними он проделывает их скорбный и горестный путь. Так создается его удивительная книга ‘Железнодорожные рассказы’, которая осталась в еврейской классической литературе не только как великолепное художественное произведение, но и как исторический памятник жизни еврейского народа в царской России, со всем трагизмом этой жизни, трагизмом людей, которых отовсюду гонят и никуда не пускают, и со всем комизмом, вытекающим из такого горестного существования.
Так родился юмор Шолом-Алейхема, юмор, который своей мудростью и понятностью облегчал и смягчал муки народные.
Как жить народу без утешения? И откуда возьмется это утешение? Тут на помощь Шолом-Алейхему пришла великая изобретательность художника:
— Высечь утешение из самого горя… Высечь из него улыбку… Как из камня высекают искру…
Таков смех Шолом-Алейхема. Его улыбка, его смех были как бы кислородом для задыхающегося, измученного народа, облегчившим его муки, сохранившим в нем здоровое жизнелюбие и неиссякаемую веру в лучшие времена. Улыбка Шолом-Алейхема помогла еврейскому народу сберечь силы для будущего, и когда еврейские трудящиеся массы пошли в революцию, они понесли эту улыбку в бой как национальную черту.
Почувствовав силу и значение своего юмора, Шолом-Алейхем сделал его лейтмотивом своего творчества.
Когда разоренный еврейский местечковый хозяйчик вдруг оказался на бирже с полушкой в кармане и сотнями фантастических комбинаций в голове и начал делать не менее фантастические ‘дела’ с имениями, лесами, вчерашним днем и прошлогодним снегом, его разгоряченному мозгу уже рисовалось избавление от всех бед. И пошла суматоха. Один продавал другому свои пустые карманы и бредовые идеи вместе с почетным местом на том свете. Шолом-Алейхем почувствовал неизбывную печаль этой экономической агонии мелкой буржуазии. Едва сдерживая слезы, слезы стыда, он пошел за своими героями на биржу. Спустив их с небес на землю, охладив их воспаленные головы, он блестяще показал их горе и позор. Он показал их на бирюке, на этом кладбище обманутых надежд, униженных, жалких и смешных во всей безысходности их существования, показал, что смешное играет с ними как кошка с мышкой, вот они лихорадочно мечутся, попадая из одного глупого положения в другое, преследуемые неудачами, меняют несуществующие профессии — маклера на свата, свата на страхового агента, страхового агента на биржевого спекулянта, и так до тех пор, пока на них градом не начинают сыпаться настоящие затрещины и оплеухи. Шолом-Алейхем показал своих персонажей с величайшей безжалостностью. Эта безжалостность была протестом художника против царивших в то время диких порядков, государственной задачей которых было — выбить у человека почву из-под ног, искалечить его морально, надругаться над ним.
Этой отвратительной биржевой сутолоке Шолом-Алейхем посвящает знаменитое классическое произведение ‘Менахем-Мендл’ (‘Человек воздуха’), представляющее собой переписку Менахем-Мендла с его женой Шейне-Шейндл. Имя Менахем-Мендла стало символом забитости, униженности еврейского народа, издевательства над ним и в то же время символом огромного жизнелюбия. Следует подчеркнуть, что у героев Шолом-Алейхема перед лицом всех несчастий и, казалось бы, полной безысходности никогда не исчезает чувство большого и умного жизнелюбия, трагизм переходит в комизм, но это жизнеутверждающий комизм.
Шолом-Алейхем высмеивал своих несчастных и обреченных персонажей — и этим он их разоблачал и побуждал взглянуть на себя со стороны.
Характером комизма Шолом-Алейхем близок Чарли Чаплину3. По существу, маленький человек у Шолом-Алейхема, так же как Чарли, идет дорогой своих несчастий. Его персонажи так удивительно серьезны, так погружены в свои наивные расчеты, так глубоко, почти по-государственному озабочены, не начался ли, сохрани бог, насморк у Бисмарка? Ибо если у Бисмарка насморк, на бирже начнется падение цепных бумаг, а там, того гляди, в воздухе запахнет войной… И все это — серьезность и наивность, высокая политика и дипломатия людей, у которых уже какой день маковой росинки во рту не было, и они ждут не дождутся, когда им из дому сюда, на биржу, пришлют трешку…
Так Шолом-Алейхем показывает своих ‘людей воздуха’, преследуемых несчастьями и до безумия жадных до жизни, хотя они и вкуса жизни еще не попробовали. Так он показывает их — смешных и возвышенных, жалких и трогательных, мечтательных — одна нога на земле, другая в небесах. Шолом-Алейхем показывает не только их комизм, но и комизм того мира, к которому они рвутся и лихорадкой которого они охвачены…
Рядом с летящим бог весть куда обывателем, летящим не потому, что у него есть крылья, а потому, что у него нет почвы под ногами, рядом с толпой жалких созданий, неудачников, выброшенных за борт жизни, трагических и комичных в своем несчастье и позоре,— рядом с этими обломками местечкового быта самое большое место в сердце Шолом-Алейхема занимали те, кто олицетворял все благородное, возвышенное и мечтательное в народе.
Шолом-Алейхем воплотил эти лучшие черты народа в образах детей и простых людей.
Характерная черта: никто из еврейских классиков не писал так много для детей, как Шолом-Алейхем. Он нашел ключ к сердцу ребенка, подобно тому, как он нашел ключ к сердцу народа.
Его сказки и рассказы для детей принадлежат к лучшим образцам мировой детской литературы. Пронизанные солнцем и светом, чистой детской фантазией, они стали краеугольным камнем еврейской детской литературы, представляя собой либо отдельные законченные произведения, либо составные части некоторых произведений, как, например, великолепная повесть ‘Мальчик Мотл’. Все они позднее были синтезированы Шолом-Алейхемом в его последней незаконченной эпопее ‘С ярмарки’.
Произведение, носящее автобиографический характер, на самом деле представляет собой биографию еврейского народа за полстолетия жизни в царской России.
Волшебное слово Шолом-Алейхема ввело в еврейскую литературу веселый трудовой люд — разных Шимеле Сорокеров, таких живых и добрых парней, как Мотл и Копл. Они, эти веселые и простые люди, были для Шолом-Алейхема неистощимым источником юмора, с их помощью он остроумно и зло высмеивает местечковых богатеев со всеми их лизоблюдами, все их затхлое окружение. Шолом-Алейхем прекрасно знал надменных местечковых богачей и ненавидел их лютой ненавистью, он видел их внешнее уродство и внутреннюю пустоту. Он знал, что это категория обезьян, подражающих таким же обезьянам, как они сами, но успевшим забраться ступенькой выше, обезьянам с более крепкими руками и острыми когтями. Тошнотворная игра в ‘аристократов’, поездки ‘на воды’, великосветский преферанс, белые жилеты и золотые цепочки на толстых животах — чего они только не делали, как только не лезли вон из кожи, чтобы дотянуться до Бродских и Ротшильдов.
Шолом-Алейхем любил окружать эти персонажи крепкими парнями из народа, как он это сделал в ‘Сендере Бланке’.
Эти веселые, золотые парни, ремесленники, стали у Шолом-Алейхема символом народа, всего живого, здорового, радостного в нем. Но самое удивительное, что он сумел высмеять все мещанское, мелкобуржуазное даже в своих любимых героях — в трудовых людях.
Так, Шолом-Алейхем навеял Шимеле Сорокеру сон о дереве с золотыми рублевками, большим выигрышем в двести тысяч, сон с иллюзиями и с Семен Макаровичем вместо Шимеле Сорокера, сон о том, что он породнился с местной знатью, с Фаинами. По этому пути направляет Шолом-Алейхем воображение Шимеле Сорокера для того, чтобы он потом, очищенный от скверны и отрезвевший от угара иллюзий, выигрышей и прочих напастей ‘большого света’, смог с легким сердцем сказать этому ‘большому свету’ свое задиристое портновское ‘целуй меня!..’ и найти утешение в том, что он, Шимеле Сорокер, по-прежнему остается рабочим человеком.
Мягкий, лирический юмор Шолом-Алейхема превращается в острую, разящую сатиру, когда на чашу весов ложатся не страдания народные, а беспечальное житье богачей и их жен с отвисшими трехэтажными подбородками и ‘аристократическими’ болезнями, выдуманными специально для поездок ‘на воды’ в Карлсбад и Мариенбад4.
С бальзаковской широтой Шолом-Алейхем рисует галерею растленных типов, выброшенных на поверхность развивающимся капитализмом, привилегированных первой гильдии хамов, справляющих отвратительный шабаш эксплуатации. Шолом-Алейхем показывает, как эта своеобразная местечковая олигархия с ее привилегиями развращает здоровых людей из народа, превращая кого в раба, кого в выродка, как сынки богачей бесчестят бедных девушек, а их расфуфыренные мамаши, выплачивая каждой жертве по полсотни, выгоняют ее на улицу…
Здесь Шолом-Алейхем с величайшей художественной объективностью разоблачает миф о некоей ‘еврейской душе’. Он разоблачает миф о жалостливости и доброте вообще и другие выдумки, которыми ловко пользовались еврейские толстосумы, за рюмку водки покупая старосту, за четвертной билет — пристава, за обглоданную кость — любое благотворительное общество.
Эта местечковая олигархия, эта ‘аристократическая’ накипь служит Шолом-Алейхему основным типажом для его мастерского произведения ‘Люди’ — с ‘верхом’ и ‘низом’, ‘домом’ и ‘кухней’.
Здесь Шолом-Алейхем не объективный повествователь, здесь он одна из сторон, занимая совершенно определенную социально-общественную позицию, он становится представителем ‘людей’, представителем тех, кто прозябает на кухне и внезапно начинает прозревать и чувствовать, что ‘люди’ — тоже люди.
Такие же мотивы характерны и для его одноактной пьесы. ‘Мазлтов!’. Через черный ход на кухню проникает свежая, здоровая струя, и вдруг раздаются такие слова, как ‘социализм’.
Это были этюды к роману о пятом годе — ‘Потоп’ и к основному произведению Шолом-Алейхема ‘Тевье-молочник’, в котором слились великая скорбь и великая надежда на то, что появится другой, лучший мир — мир, в котором будут жить дети и дети детей его героев.
‘Тевье-молочиик’ был для Шолом-Алейхема наградой, которой удостоил его народ. Этот простолюдин питал и поддерживал писателя в те минуты, когда сердце Шолом-Алейхема истекало кровью и слезами боли за участь забитых и несчастных фантазеров-неудачников. В нем, в этом исполненном очарования и благородства простом человеке, Шолом-Алейхем почуял здоровье и крепкие соки народные, и целых двадцать лет собирал их писатель капля за каплей, чтобы напоить ими свое изумительное произведение ‘Тевье-молочник’.
Кряжистым дубом стоит молочник Тевье в еврейской классической литературе. Этот простодушный мудрец впитал в себя всю печаль еврея, бедняка, отца и человека, которому пришлось испить до дна чашу позора и произвола николаевского режима, столпами которого были Пуришкевич5 и Крушеван с их кровавой политикой натравливания одного народа на другой.
Тевье — это сам Шолом-Алейхем, это его воплощенное человеческое достоинство. Это лебединая песня Шолом-Алейхема, в которой он бросил всему миру свои упреки. И песнь эта так откровенна и ясна именно потому, что писатель нашел для нее глубокое и непосредственное, воистину народное дыхание и выразил в ней скорбь и печаль народа…
Тевье, как и вся еврейская беднота, стоит один на один перед миром-врагом, кровным врагом. Этот мир забирает у тебя и корову и теленка… Он отнимает у тебя дочь, вторую, третью… Словно топором, он отрубает ветвь за ветвью и оставляет тебя одинокого, бездомного, как пень среди поля…
Но даже изгнанный из своего дома, с сумой за плечами, Тевье все же не сломлен. Тысячелетнюю мудрость излучает Тевье, когда он сам к себе обращается: ‘В путь, Тевье…’ Улыбающийся, беззаветно верующий в жизнь, он под ‘аккомпанемент’ урядницкой нагайки читает письма от дочери Годл из Сибири, где она живет вместе с сосланным туда мужем. Под ‘аккомпанемент’ николаевских нагаек слушает он песнь, которую поет Годл и ее муж Перчик перед отправкой на каторгу в неведомые края, и с гордостью восклицает:
— Дочери Тевье — будь они неладны! Да, это сила!
Сила — не только дочери Тевье, по и сам Тевье… Это сила богатыря из парода, которого не сломит никакой враг. Эта сила питала Шолом-Алейхема на всем протяжении его творческого пути… Эту силу сберег он в своей песне о человеке из народа, о великой любви его к природе, которую никаким Бродским и Ротшильдам не купить ни за какие сокровища мира, о любви к труду, к человеку, о великой и неистребимой любви к жизни и великой вере в жизнь. Эта сила стерла грани между отцами и детьми, здесь нет проблемы ‘отцов и детей’. Тевье для Годл не только отец, но и товарищ, и бежать в Сибирь к Перчику он помогает ей, как товарищ, как близкий друг.
Как уродливый быт местечковой ‘аристократии’ был почвой, взрастившей сатиру Шолом-Алейхема, так заботы и горести скованного, угнетенного человека из народа питали его юмор.
И если насмешка над самим собой могла вызвать улыбку на скорбном лице простого человека, Шолом-Алейхем не жалел себя. Из-под напластований народного горя и муки писатель добывал крупицы радости, и они освежали и бодрили.
С юмором неразлучна у Шолом-Алейхема вера в лучшие времена. Эта вера давала Тевье-молочнику силы и умение шуткой бороться с горем, прикладывать к ранам улыбку, как бальзам, а когда и это не помогало — вступали в бой излюбленные ‘афоризмы’ Тевье6.
Эти не к месту приводимые афоризмы стали выполнять еще одну функцию. Вместе взятые, они служили своего рода насмешливым комментарием к иудаизму, к его реакционной сущности.
Каждая шутка, каждая поговорка Тевье-молочника, даже в тот миг, когда сердце у него обливалось кровью, являла собой здоровое отрицание самой возможности того, что несчастье способно стать властителем души и судьбы народа, что временные обстоятельства, какими бы тяжелыми они ни были, способны сломить в народе волю к сопротивлению. Шолом-Алейхем блестяще доказал это на примере своего главного эпического образа — Тевье-молочника. Именно этим определяется своеобразие шолом-алейхемовского юмора.
До Октября Шолом-Алейхема читал угнетенный и оскорбленный народ, народ, который жил с опущенной головой и боялся поднять глаза навстречу солнцу. В то время Шолом-Алейхема еще нельзя было оценить с должной объективностью. Его пили пересохшими от жажды губами и прятали свою боль за улыбкой писателя. Теперь Шолом-Алейхема читает освобожденный народ. Его читает не фантазер Менахем-Мендл, а люди, созидающие новую, социалистическую действительность, его читают сотни тысяч нееврейских читателей, для которых он стал одним из любимейших писателей.
Великий советский народ ввел Шолом-Алейхема в пантеон лучших творцов литературы, унаследованной нашей эпохой от прошлого.
Входным билетом Шолом-Алейхема в этот пантеон мировой литературы была его мудрая и лирическая улыбка, вечная, как вечен парод.
1939
Статья написана в 1939 году, опубликована в 1959 году в журнале ‘Дружба народов’ (No 3). Перевод с еврейского Б. Котик и Э. Лазебниковой.
1 Священное писание — имеется в виду Библия.
2 ‘Перехваченные письма’ печатались в газете ‘Фолксблат’ в 1883—1884 гг. ‘Письма’ получили широкий резонанс и имели огромный успех.
3 Чаплин Чарлз (1889—1977) — гениальный кипоактер, начал свою карьеру в 1914 году, в том самом году, когда Шолом-Алейхем поселился в США. Писатель ценил кинематограф, способный не просто забавлять, по и давать важную информацию широким слоям народа, он был постоянным посетителем небольших кинозалов в Гарлеме и кинотеатров, находившихся поблизости от его местожительства. Можно с уверенностью сказать, что Шолом-Алейхем не пропустил ни одного чаплинского фильма. Друзья писателя утверждают, что он терпеть не мог, когда Чаплина критиковали.
Американским еврейский журналист Н. Б. Линдер, друг семьи Шолом-Алейхема, вспоминает такой эпизод: однажды вечером в доме писателя собралось много людей. Шолом-Алейхем, только что вернувшийся из кино, где демонстрировался чаплинский фильм, восторженно говорил о новом друге смеха, о Чарле Чаплине.
‘Чаплин способен заполнить радостью множество сердец, особенно детских, без детского смеха мир не мог бы существовать. Образ ‘Чарли’,— подчеркивал Шолом-Алейхем,— меня очаровал. В нем все великолепно: маленькие усики, непомерно большие истоптанные башмаки, широкие изношенные брюки, узкий сюртучок, истрепанный котелок, кривая тросточка, удивительная походка. Этот образ сам по себе — подлинное произведение искусства. Никто ничего подобного никогда не создал, ни пером, ни кистью’ (журнал ‘Цайтшрифт’, Париж, 1956, No 14, с. 147—150).
4 П. Маркиш имеет в виду эпистолярную повесть Шолом-Алейхема ‘Мариепбад’. Под заголовком ‘От Паленок до Мариенбада’ (Паленки — улица в Варшаве) печаталась в газете ‘Хайнт’ {‘Сегодня’) в 1911 году.
5 Пуришкевич В. М. (1870—1920) — один из лидеров реакционного черносотенного ‘Союза русского народа’.
6 ‘Афоризмы’ Тевь>е.— Имеется в виду его специфическое цитирование Библии и Талмуда и своеобразное толкование текстов Священного писания.