Всеволод Иванов
Всеволод Иванов
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Шолом-Алейхем, Иванов В. В., Год: 1959
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.
М.: Советский писатель, 1984.
Cто лет тому назад на Украине, в городе Переяславе, родился Соломон Рабинович, которому среди великих писателей земли суждено было стать известным по псевдониму Шолом-Алейхем. Шолом-Алейхем в переводе на русский значит — ‘Мир вам!’.
Эти слова ‘Мир вам!’ выбрал не убеленный сединами старец, не мудрец, увенчанный многими десятками лет жизни, не мужчина, окончивший университет и прочитавший все лучшие книги, которые создало человечество,— эти слова выбрал для своего имени юноша двадцати с небольшим лет, юноша, образование которого заключалось лишь в том, что он учился в хедере — начальной религиозной вдколе и в уездном училище. Правда, по тем временам окончить уездное училище для еврейского юноши было уже большим событием. Соломон Рабинович сам превращается в домашнего учителя у богатого арендатора Лоева. Впрочем, учитель из него не вышел. Ища работы, он пытался превратиться в чиновника, в так называемого ‘казенного раввина’, в регистратора браков, рождений и прочих событий еврейской общины. ‘Казенным раввином’ он был недолго. Жизнь, ведя его тяжелыми тропами, шаткими и узорными, подвела его к литературе.
Теперь уже нам трудновато понять то время, когда местечко или городок замыкались в тесном кругу своих интересов, когда не было ни радио, ни кино, ни телевизора, когда газета и книги были там редкостью. Внешний мир для таких людей, как Соломон, врывался сюда ярмаркой да проезжими, которые останавливались на постоялом дворе, принадлежавшем его отцу1. Трепещущими и жадными руками хватал Соломон те немногие книги, которые попадались ему. Как таинственно тихо перелистывались страницы, как зыбко билось сердце, какие бодрые и ненасытные дали открывались ему! И волшебная книга помогала мальчику не только видеть мир, но и — рассказывать о нем.
У наблюдательного и остроумного мальчика была злая мачеха. Так вот, первым, что он написал, был словарь проклятий, которыми усердно осыпала она пасынка, причем словарь этот был составлен в алфавитном порядке. Четырнадцати лет он стал писать на древнееврейском языке роман ‘Дочь Сиона’, а позже, познакомившись с русской литературой, стал писать романы и трагедии на русском языке. Но печататься он начал на древнееврейском — и начал публицистическими статьями.
В 1883 году Шолом-Алейхем впервые стал печатать свои произведения на современном еврейском языке, который был доступен не узкому кругу, как древнееврейский, а всему еврейскому народу. В те времена в еврейской литературе росло новое поколение писателей — Менделе Мойхер-Сфорим, Липецкий, Гольдфаден,— поколение демократическое, яростно боровшееся против эксплуатации народа, против невежества, отсталости, средневековья, боровшееся на живом народном языке за демократизм, за новую жизнь, быт, просвещение. Работы было много, и работа была тяжелая. Шолом-Алейхем не убоялся ее.
‘Мир вам!’ — он провозглашал не просто как пожелание. Он приносил этот мир земле как трудную, но благородную ношу, как дело всей жизни, как трапезу, которая скудна и жалка, если скуден ваш труд, но которая пышна и богата, если вы хорошо потрудились ради нее!
И он очень много сделал, хотя и не был социальным реформатором, преобразователем. Он был просто писателем, который страстно любил свой народ, жизнь его, великолепно понимал красоты жизни, но понимал также, что человек живет плохо, бедно, низко, что нельзя и постыдно жить так неустроенно.
Это чувство недовольства неустроенностью жизни владело тогда сердцами многих писателей мира: Флобер, Диккенс, Гюго, Мопассан, Толстой, Чехов, Горький… десятки, если не сотни высоких и животворных имей!
Да, жизнь душна, тосклива, сурова, гнетуща.
И только, как уголь костра в темноте ночи, горит пурпурный и напряженный огонек: вера в человека, вера, полная неотразимой убедительности.
И эта вера победит.
В октябре 1917 года придет наконец тот Человек, в которого верили.
Среди имен великих писателей, которых назвал я, список которых каждый из вас может продолжить,— имя Шолом-Алейхема занимает почетное и достойное место.
Это почетное место Шолом-Алейхем занимает благодаря своей неисчерпаемой наблюдательности, благодаря той талантливости, с которой он передает нам свои наблюдения и свое знание народа и любовь к народу, и, наконец, благодаря своему удивительному оптимизму.
…В Петрограде, в начале 1921 года, мне из уст Горького довелось слышать суждение о Шолом-Алейхеме. Зима была мягкая, мы сидели у окна, выходящего на Кронверкский, и беседовали о литературе. Вдруг Горький спросил:
— Вы любите юмор?
— Очень люблю,— ответил я,— и в особенности когда он — скорбящий.
— Вот именно, скорбящий. Впрочем, у русских писателей он всегда таков: скорбящий. Даже Чеховым, в его молодых рассказах, владел этот скорбящий юмор. Культивируйте в себе юмор! Он очень важен для писателя.
И, помолчав, добавил:
— Есть еврейский писатель Шолом-Алейхем. Вы читали?
Я сказал, что читал, и назвал даже издательство, которое в 1910—1914 годах издало собрание сочинений Шолом-Алейхема. Горький уважал любителей книг. Он улыбнулся своей степенной и тихой улыбкой и сказал:
— Какой строгий и прозрачный юмор! Читаешь и видишь, что этого человека никакие несчастья не поколеблют, что в нем — пылающая вера в жизнь! Удивительный и, я бы сказал, дерзновенный оптимизм. Рекомендую вам читать его почаще: это очень поучительный автор.
Действительно: чем злее несчастье, чем горше беда, тем крепче и бодрее становятся герои Шолом-Алейхема, тем больше верят они в победу жизни,— хотя никаких оснований, кажется, нет, хотя жизнь донельзя позорна и унизительна.
Но и Мотл, и Менахем-Мендл, и Тевье, и многие другие герои Шолом-Алейхема — все они поднялись на жестокий бой с несчастьем, и, как все бойцы и крепкие духом люди, они находят время и возможность шутить и смеяться над собственным горем, а чем больше они шутят, чем больше употребляют в своих шутках народных словечек, тем сильнее растет в вас уверенность, что бойцы победят и несчастье будет повержено.
Шолом-Алейхем поражает своим удивительным и мощным реализмом, своим умением сделать выбор, то есть рассказать о наиболее истинном и правдивом, о самом насущном. Вот это-то качество и создает народного писателя. Шолом-Алейхем обладает той способностью большого художника, которая свойственна истинным творцам: войти в самую гущу жизни, в гущу народа, вслушаться в народный говор, уловить тончайшие оттенки его, а через говор — и тончайшие оттенки быта, те оттенки, которые стороннему наблюдателю или неуловимы, или кажутся призрачно-воздушными.
Ну, что можно сказать, предположим, путного о маленькой жизни Менахем-Мендла, о том, как он добывал свой жалкий, грошовый заработок? И, однако, посмотрите, какую поразительную и поучительную Одиссею странствований Менахем-Мендла показал нам Шолом-Алейхем! Как трудно и горько добывать эти беспощадные жестокие гроши! Как зло приходится обманывать самого себя, как свирепо утешать и внушать надежду, что и тебе когда-нибудь что-нибудь перепадет и кончится эта позорная и унизительная ежечасная погоня за куском хлеба.
Прочтешь эту книгу, отодвинешь ее и задумаешься. И как далекая, тревожная, горестная песня прозвучит прошлое. Вспомнишь, как тяжело доставался хлеб насущный, как трудно было добыть работу и кров,— вспомнишь, и томительная и светлая тоска охватит тебя. Твои дети, твои близкие, многие миллионы юношей и девушек твоей отчизны уже не знают того, о чем плачет песня этой книги Шолом-Алейхема. Для них эта книга — только горестные картины, которые нарисовал дивный художник прошлого, а не томительное воспоминание, которое тяжко тревожит и, порою, душит меня.
Я счастлив, что именно так читают юноши и девушки книги Шолом-Алейхема.
— Мир вам, Шолом-Алейхем. Вы хотели вселить мир в мирные души мирного и трудолюбивого народа, и вот, наконец, вы — среди этого парода — друг наш и брат наш!
В своем завещании Шолом-Алейхем писал:
‘Где бы ни умер, пусть меня похоронят не среди аристократов, людей знати, либо богачей, но среди простых евреев-рабочих, с подлинным народом, чтобы памятник, который потом поставят на моей могиле, украшал простые могилы вокруг меня, а простые могилы чтоб украшали мой памятник,— как простой, честный народ при моей жизни украшал своего народного писателя’.
Какая музыкальность, какая песенность, какая песенная любовь к народу звучит и в этом завещании и во всех творениях Шолом-Алейхема!
Любовь Шолом-Алейхема к песне, к музыке также роднит ею с русскими писателями — Толстым, Тургеневым, Чеховым, которые с поразительной силой и любовью говорили о песне и сами обладали исключительной, почти несенной музыкальностью слова. Песенность, музыка звучат во всех произведениях Шолом-Алейхема. Его роман ‘Иоселе-Соловей’, рассказывающий о злой судьбе художника в условиях капиталистического общества, принадлежит к лучшим образцам европейского романа. Это правдивое и убедительное продолжение рассказа о ‘разбитых иллюзиях’, начатое еще Бальзаком.
А в трогательной новелле ‘На скрипке’ Шолом-Алейхем пишет с мягким лиризмом: ‘Нет, мне кажется, ничего более прекрасного, ничего лучшего, чем умение играть на скрипке. Разве ж нет? Не знаю, как вы, а я, как только разума у меня прибавилось, начал тосковать по скрипке и полюбил музыкантов, как жизнь’. Музыку, песню, любовь к ним, как видите, Шолом-Алейхем определяет как высшее проявление сознания — ‘как только разума у меня прибавилось’,— как высшее проявление культуры. Это очень глубокое и верное наблюдение большого мастера.
Таков великий еврейский писатель Шолом-Адейхем и такова наша любовь к нему.
— Мир вам, люди!
1959
Статья написана в 1959 году, к столетию со дня рождения еврейского писателя. Публикуется по тексту изд.: Иванов Вс. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8. М., 1960, с. 330—336.
Иванов В. В. (1895—1963) — русский советский писатель.
1 Отец писателя Нохум Вевик Рабинович некоторое время содержал ‘заезжий дом’ — это, по описанию Шолом-Алейхема, ‘не постоялый двор и не гостиница, а нечто среднее между ними или то и другое вместе…’. Это ‘обширный двор с огромными сараями для лошадей и телег, а в самом доме — большущие комнаты с кроватями для приезжих’ (Ш олом-Алейхем. Собр. соч., т. 6, с. 157).