ШКОЛА И ЖИЗНЬ
ШКОЛА И ЖИЗНЬ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Школа и жизнь, Розанов Василий Васильевич, Год: 1898
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Нужды нашего образования у всех наболели. Самая бедная в Европе просвещением страна, Россия всего беднее обставила свое просвещение. Правосудие, армия, пути сообщения — все это, предъявляя свои нужды, ссылается на их ‘безотлагательность’, но то, что лежит в основе всего этого, свет знания — нам представляется таким делом, нужда в котором всегда может быть отложена, ‘оговорена’, и, в конце концов, забыта. Возьмем ли мы книгу и стоящего за ней ученого, журнал и стоящего за ним писателя, но прежде всего, конечно, школу и стоящего за нею учителя — мы увидим все это как-то оборванным в своем существовании и достоинстве, все это жмется куда-то в угол в нашем широком и, казалось бы, для всего привольном отечестве, ежится и как будто чувствует нужду в оправдании самого бытия своего. Поставьте судью и рядом с ним учителя гимназии, моряка, сухопутного генерала и рядом с ним профессора, — вглядитесь и сравните их лица: загнанность, забитость, робость ясно вырисуются во вторых, ‘педагогических’, фигурах. Мы имеем чисто языческое, грубо римское представление об учителе: ‘учитель’ — это немножко ‘раб’, конечно, ‘ученый’ раб и все-таки не смеющий возвыситься до сравнения в положении с отцом детей, к которым он приставлен, и который есть для него немножко ‘господин’. Христианское понятие, по которому свет, просвещение есть высшее земное дело, есть украшающее и возвеличивающее человека занятие — нам совершенно чуждо. Оно нам чуждо во всех проявлениях: в науке, литературе, но впереди всего — в школе.
Не от этого ли забитого и загнанного положения такая искаженность в самом характере нашего умственного света, т. е. опять-таки в литературе нашей, в науке нашей, но ранее и впереди всего — в школе. Кто нетвердо стоит на ногах, всегда будет на что-нибудь опираться, кто не нащупывает под ногами у себя твердой, материковой почвы, невольно будет хвататься за перила, стены, за что-нибудь около себя, вокруг себя и даже вдали от себя. Это есть та степень умственной бедности и немощи, на которой не позорно стоять каким-нибудь только что пробуждающимся к национальному сознанию эстам, и решительно позорно на этой точке стоять России, в более чем тысячный год своего исторического возраста. Загнанность внешняя и, может быть, только материальная сказывается внутреннею надломленностью, пренебрежение, которое свет знания чувствует к себе, вокруг себя — сказывается не охотой и боязнью связывать свои и по-своему слова. И это — после Пушкина, Карамзина, это когда мы имеем славянофильство т. е. целую школу национального сознания, но это национальное сознание также выброшено куда-то на задний двор нашего государственного и общественного обихода.
Хочется в мероприятиях нашего нового министерства просвещения прежде всего увидеть сознание своего достоинства, и, решимся это сказать — как бы некоторую умственную гордость. Пора нашему просвещению снять ‘зрак раба’, который оно носит на себе, и стать в уровень, плечом к плечу с другими ведомствами. Но это нужно сделать не в центре, но распространить это поднятие духа на непосредственно стоящую у дела волну, т. е. на просвещающие вообще и, в частности, на учащие силы. Мы разумеем учителей, мы разумеем профессоров — этих немножко ‘париев’ нашего общественного и государственного уклада. Было бы безрассудно и жестоко требовать с людей, предварительно не дав им способов выполнить требуемое, нельзя иначе возвысить самый уровень учительского у нас класса, как создав лучшие условия для его существования, т. е. перестав отгонять от учительства все активное, сильное, что до сих пор бежало от этих должностей к другим, свободнее поставленным и лучше обеспечивающим. Скажем то, чему долгий срок мы были свидетелями, что очень мало известно в нашем обществе и что, будучи грубо материально, служит источником самых печальных наших поражений в области идеала: это — внутреннее, домашнее положение учителя. В настоящее время учителю семейному невозможно захворать, не впав сейчас же в долг, почти не поправимый, семейный учитель, оставляя своих детей почти без присмотра, нудит жену к педагогическому же труду на стороне, или, хоть и потаенно, но к какому-нибудь домашнему, ‘кустарному’ ремеслу, сами учителя захлебываются в уроках, доходят до самоудушения с ‘ученическими тетрадями’, и очевидно, скверно поправляют как эти тетради, так и вообще скверно дают уроки, т. е. утомленно и раздраженно. Учитель стал почти синонимом неврастеника, и это около учеников-детей, на которых его нервность отражается почти заражающим образом. И в основе этого лежит просто рубль, урванный у него и переданный чиновнику таких ведомств, для которых свет знания ‘как бы не бе’. Смешно до боли, но, и кроме того, поистине позорно для образованной страны, что Менделеев, Чебышев, Бредихин, Грановский, Кудрявцев, Буслаев, Тихонравов так до седых волос и не дождались обеспечения, которое в Петербурге получают совсем молоденькие ‘начальники отделений’ и вообще члены нашей необозримой администрации, блюдущие только ‘очищение входящих и исходящих нумеров’ (бумаг). Лет 18 назад, за недостатком грошовой субсидии, закрылся превосходный естественно-исторический журнал ‘Природа’, издававшийся московским профессором Сабанеевым, по тому же недостатку закрылся журнал ‘Древняя и Новая Россия’, прекрасно задуманный, и в котором приняли было участие лучшие ученые наши силы по истории, теперь едва влачит свое существование философско-идеалистический журнал ‘Вопросы Философии и Психологии’, около которого жмется кружок бескорыстных тружеников в бескорыстнейшей области. Мы понимаем, что ‘субсидия’ есть аномалия в литературе, но она есть аномалия в литературе политической, а не в научной. Здесь дать средства на экспедицию в Тибет, или дать средства для издания перевода классических философов — одно и то же, т. е. здесь нет ‘субсидии’, а есть то же, что учреждение кафедры при университете, это открытие прогимназии. Скажут: журнал, который не поддерживается обществом, — обществу не нужен, нет, он поддерживается, и горячо сотнями, тысячью с небольшим подписчиков, т. е. несколькими тысячами читателей, но он не имеет десятков тысяч читателей, нужных для самосуществования журнала. Он глохнет, потому что глуха просвещением страна, и среди средств будить страну к умственному свету есть тот, который мы теперь указываем. Сотни читателей учатся на хорошем и серьезном журнале, через годы они возрастут до тысяч и тогда рука дающего может перестать давать. Конечно, было бы лучше, если бы общество устраивалось здесь и обходилось одно, но вот оно не обошлось же, и издания, имена которых мы привели, закрылись. Нужно мириться с элементарным и начальным фактом, как он лежит перед нами: ну, что-нибудь сделать с этим фактом, т. е. в глыбе грубости и невежества какими ни на есть путями, но зажечь свет.
Но вернемся от этих относительных верхов просвещения к его низинам — к положению обширнейшего у нас класса учителей средних и низших школ. Кто наблюдал их быт и труд, не может не знать, сколько здесь таится загнанного, измученного идеализма. Фигурка нашей ‘сельской учительницы’ стала почти классическою в своем смирении и безропотности, берегите этот начавшийся и еще не угасший порыв, он не вечен, он может надорваться, он может впасть в цинизм, если встретит грубость невнимания и безжалостное издевательство над собою. А раз погаснувший, его невозможно возжечь, потому что загорелся он свободно, при стечении случайных исторических обстоятельств. Есть страны так же ‘темные’, как Россия, но везде это понимается как несчастие, и нет стран, где — как у нас — невежество стояло бы в вызывающей позе и чувствовало бы достаточный фундамент под этою позою. Оборванный в своем существовании ‘чиновник’ министерства просвещения есть уже слагающая единица общественных нравов, он ‘жмется’ — и окружающая жизнь наглее на него наступает, т. е. в отдаленных последствиях — это жмется книга, ежится журнал, газета, и, внутренно, духовно — ежится мысль, слово перед наступающею на них акцизною бандеролью. Так из подробностей, из мелочей слагается духовный образ страны и образуется траектория ее исторического движения.
Мы упомянули о Карамзине, о Пушкине, о школе славянофильства. Россия в прошлом своем и в свободных своих усилиях дала гораздо лучшие задатки, чем какие мы развиваем сейчас, или какими пользуемся официально. Наши уставы как гимназический, так и университетский суть компиляции из иностранного, и даже проще — перевод с немецкого. Но дело идет гораздо глубже, потому что и самый материал образования, с которым непосредственно соприкасается отроческий и юношеский возраст всей страны, есть также не русский в 7/10 своего состава. То есть незаметно и неуклонно мы переделываем самую структуру русской души ‘на манер иностранного’. Чтобы не быть голословными, мы укажем, что последовательный курс русской истории, проходимый при одном уроке в неделю в VI, VII и в первую учебную четверть в VIII классе, занимает в них всех 56 часов, т. е. если их слить в сплошное время, из 8 лет учения на русскую историю берется только 2-е суток и 8 часов = 5 дням нормального учения. При 1600 учебных днях в течение восьмилетнего курса гимназии, это составляет 1/320 долю всего воспринимаемого учеником материала, и, следовательно, занимает 1/320 долю его цельного внимания, именно в тот возраст, когда он формируется и когда в нем устанавливаются навсегда неразрушимые перспективы ‘важного’ и ‘неважного’, ‘близкого’ и ‘далекого’. Нужно ли говорить, что это только есть исчезающая по малости величина, сводящаяся на ‘нет’ в общем восьмилетием воспоминании. И на ‘нет’ сводится роль исторического воспоминания в душе почти каждого образованного русского. Удивляться ли при этой постановке дела в самом зерне его, что мы на всех поприщах духовной и общественной жизни представляем слабость национального сознания, что мы не имеем ни привычек русских, ни русских мыслей и, наконец, мы просто не имеем фактического русского материала, как предмета обращения для своей хотя бы и ‘общечеловеческой’ мысли. Мы учимся патриотизму на образцах римского патриотизма, чувству чести — на образцах французской ‘чести’, и семейной домовитости — на исторических рассказах о швейцарцах и средневековых германцах. Мы сплетаем английские, французские, германские и византийские династии королей, — не лучше, но и нисколько не хуже, чем генеалогию своих государей, как и географию этих стран знаем — если сравнить пространственные измерения — в сущности, так же подробно, как и географию своего ‘захудалого’ отечества. Эта духовная перспектива, навязанная школою в самый восприимчивый и чуткий возраст, на мягком воске еще не окрепшей души, скоро затвердевает и уже остается недвижимою во всю последующую жизнь, в деятельности естественно так мало ‘зрелой’. Славянофильство Ивана и Петра Киреевских, братьев Аксаковых, Хомякова, Юр. Самарина и до сих пор висит у нас ‘в воздухе’ какою-то ‘теориею’, когда оно есть только снимок, слепок, духовный отблеск фактического склада нашей истории и земли. То есть эта история, т. е. эта земля так выскользнула из-под наших ног, что болтая ими в воздухе и цепляясь руками за перила и ‘пропилеи’ пусть ‘общечеловеческой’, но все же не кровно нашей цивилизации, мы все кровное для себя уже представляем только как ‘идею’, и притом весьма нам странную, нисколько не близкую. Мы далеки от мысли отрицать древности, или римской, как и значение европейской истории, литературы, философии, наук. Но мы думаем, что прочно и правильно осесть все это может только на типично сложившуюся душу, а не на эклектический набор каких-то кусочков всевозможных ‘душ’, по нашему предположению составляющий ‘настоящую общечеловеческую душу’. По крайней мере, от древнего грека и до современного нам англичанина, француза, немца — каждый, именно в пору отрочества и первой юности, воспитывался и воспитывается в типично национальном духе, и, может быть, этот же крепкий фундамент дает основательность и яркость последующим блужданиям духа, если им и случится переступить за национальные рамки. У нас Грановский, Белинский, Герцен, ранее — Жуковский и Карамзин, и прототип их всех — Великий Петр, были все-таки воспитаны типично, по-русски. И от этого они знали, что отрицали, и они отрицали с болью. Совершенная противоположность земному и индифферентному эклектизму наших текущих дней.
Целый круг людей воскресили в себе русского человека, погрузившись в ‘пыль хартий’, и никак нельзя сказать, чтобы Самарин, Аксаков и Хомяков были шаткими или поверхностными ‘гражданами’. Нет, именно как граждане, равно и как члены общества, наконец — как отцы семейств, они были образцами, т. е. в пыли наших хартий есть что-то ‘образцовое’, на чем воспитываются истинные граждане, как и истинно образованные люди. Незадолго до смерти Юр. Самарин писал, что опубликование официальных сведений о процентной ежегодной убыли у нас лесов — не дало ему несколько ночей спать. Если бы таких людей мы считали не исключительными единицами, если бы таков был склад и дух общества, Россия не понесла бы самых тяжких из своих поражений извне и внутри, и к цепи успехов своих прибавила бы еще несколько ценных звеньев. Дело в том, что классически разработанная и классически передаваемая наша старина в своем роде могла бы стать классическим образованием, но туземно-классическим, ибо сущность ‘классического’ лежит менее в предмете и более в способе. Но это — далекая мечта, из которой часть, однако, может получить осуществление и теперь. С самых различных сторон и в органах печати нисколько не сливающегося направления последние годы читалось желание видеть большее место, уделяемое России и всему русскому в учебных программах. Мы несколько суживаем это и определяем, настаивая на памятниках истории и на памятниках старой и новой словесности. За первые семьдесят лет этого века Россия пережила не только пору богатых творческих возбуждений, но после XVIII века забвения она духовно открыла себя, она создала своеобразный и прекрасный у себя Renaissance — Renaissance летописей, монастырей, былин, бесчисленных поэтических или более деловых ‘Слов’. Оригинальность и красота этого духа лишь на немногих подействовала, но на всех на кого она подействовала, она произвела оздоровляющее впечатление, и с тем вместе ничего ни у кого не отняла из ‘общечеловеческого’. Если мы присоединим сюда классическую поэзию и прозу, создавшуюся у нас за этот век, мы будем иметь богатый материал образования, — богатый равно и красотою форм, и обилием глубочайших мыслей. Мы не хотим сказать, чтобы это было — все, даже не настаиваем, чтобы это было — главным. Но что этому всему следует дать большее движение в нашей школе — этого никто не оспорит, и в этом состоит наша скромная мысль. Важно, чтобы школа, преследуя какие угодно ‘далекие’ цели, не отставала на самом деле от достигнутого уже страною умственного и нравственного уровня и неоспоримо, что наша школа, где все знают плохо и хуже всего — русскую литературу и русскую историю, решительно не стоит на уровне той минуты, в которую она существует.
НВ. 1898. 8 марта. No7912.
‘Природа’ — естественно-исторический сборник, выходивший в Москве в 1873—1877 гг. Редактор-издатель Л. П. Сабанеев.
‘Древняя и Новая Россия’ — иллюстрированный исторический журнал, издавался в Петербурге в 1875-1881 гг. Редактор-издатель В. И. Грацианский.
‘Вопросы Философии и Психологии’ — журнал выходил в Москве с 1889 по апрель 1918 г. Редакторы Н. Я. Грот, В. П. Преображенский, С. Н. Трубецкой, Л. М. Лопатин. Розанов печатался в журнале в 1890 и 1892 гг.