Шильонскій узникъ.
I.
II.
Александръ Веселовскій.
Шильонский узник (Байрона), Веселовский Александр Николаевич, Год: 1905
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905
Въ апрл 1816-го года Байронъ выхалъ вторично заграницу, и дневникъ Чайльдъ-Гарольда, прерванный четыре года назадъ, начнется снова: 10-го іюля секретарь Байрона, Полидори, писалъ Мёррею, что третья псня въ 118 стансахъ уже готова. Настроеніе дневника осталось тоже, пессимистическое въ личномъ и общественномъ отношеніяхъ, но посл семейнаго разрыва, который англійское общественное мнніе подняло на высоту скандала, источники недовольства собой и всмъ забили сильне. И въ первыхъ псняхъ Чайльдъ-Гарольдъ говорилъ о своей душевной усталости (І, ст. 84), тоск, которая роднила его съ печальными картинами Греціи, пережившей свое величіе (II, ст. 92), его тянуло отъ людей въ лса и горы, на которыя не вступала нога человка: въ бесд съ природой онъ не одинокъ, но быть въ толп, гд никто тебя не благословитъ и некого теб благословить — вотъ настоящее одиночество. И онъ завидовалъ участи аонскаго отшельника, сидящаго вечеромъ на утес, откуда открывался видъ на голубыя волны и ясное небо, кто побывалъ тамъ въ такую пору, оторвется отъ священнаго мста со вздохомъ, чтобы снова пойти въ міръ, почти имъ забытый,— и его ненавидть (II, ст. 25—7).
Вторая псня кончалась вопросомъ: что хуже ожиданія старости, которая глубже вржетъ морщины на лиц? Хуже — видть, какъ со страницъ жизни стирается все что мы любили, быть на земл одинокимъ, какъ я. Остается склонить передъ Наказующимъ голову — надъ сердцами раздленными и разрушенными надеждами (II, ст. 98).
Принимаясь за третью псню, поэтъ подводитъ себ итоги: онъ слишкомъ долго отдавался мрачнымъ мыслямъ, фантазія одиноко кружилась въ своемъ пламенномъ водоворот, сердце смолоду не пріучилось къ обузданію. Всего этого не перемнить, но самъ онъ измнился, хотя, въ нкоторыхъ отношеніяхъ, тотъ же: по прежнему способенъ переносить, чего не исправитъ время, питается горькимъ плодомъ, не обвиняя судьбу (‘Сновидніе’ VIII: питаться ядами, какъ Митридатъ, и жить тмъ, что для другого было бы смертью).— Когда, вслдъ за поэтомъ выступитъ его двойникъ, Чайльдъ-Гарольдъ, онъ скажетъ про себя, что y него теперь ‘боле благородныя цли’, чмъ въ ранней юности, но слдующія дале признанія указываютъ на такую же неспособность жить въ обществ, подчинить свою мысль чужой, тоже стремленіе ограничить жизнь души ею самою, ‘дышать вн человчества’, среди людей онъ, что рожденный на вол соколъ, которому обрзали крылья, пустыня, лсъ, пещера, пнистая волна — вотъ его товарищи, ихъ говоръ ему понятне родного, который онъ готовъ забыть для страницъ природы, сіяющихъ блескомь солнечныхъ лучей на лон озера (III, 7—15). Настроеніе осталось тоже, тотъ-же и планъ поэмы, если вообще говорить о план. Дневникъ-исповдь слагается капризно, впечатлнія и думы, вылившіяся въ. случайныхъ стансахъ, сошлись въ прихотливомъ безпорядк и лирическіе перлы нанизаны порой на риторическую нитку. Личный протестъ Байрона противъ гнета общественнаго мннія, противъ тиранніи человка надъ человкомъ, обобщился въ нсколько абстрактное, но страстное вожделніе народной свободы: въ первыхъ двухъ псняхъ оно нашло пищу въ впечатлніяхъ Испаніи и Греціи, въ ІІІ-ей въ воспоминаніяхъ о Ватерло и Морат (ст. 18 слд., 63 слд.). Картины Рейна не успокоили Чайльдъ-Гарольда: природа тамъ уравновшена, не слишкомъ грустная и не слишкомъ веселая, дикая, но не суровая, яркая, но смягченная налетомъ славной старины, лица довольныя, берега цвтутъ и изобилуютъ, хотя рядомъ рушатся царства. Все это хорошо для созерцателя, для двухъ любящихъ сердецъ, не для того, чью самовольно подставленную грудь безпрерывно терзаютъ коршуны.— Онъ покидаетъ Рейнъ съ печальной благодарностью (ст. 59 слд.) и станетъ искать внутренняго мира на берегахъ Лемана.
Но и здсь успокоеніе неполное, картина двоится подъ перебоемъ впечатлній — и вліяній.
Уже при первомъ появленіи ІІІ-ей псни ‘Чайльдъ-Гарольда’ и современнаго ему ‘Шильонскаго узника’ критика усмотрла въ пейзажахъ Байрона, въ его чувств природы, манеру когда-то осмяннаго имъ Вордсворта, забывая раннее увлеченіе Байрона оссіановскимъ стилемъ, отзвуки котораго еще слышны въ произведеніяхъ его поздней поры. Вскор имъ овладетъ пантеизмъ Шелли, но для первой швейцарской поры важне обаяніе Руссо. Байронъ и Шелли отдались ему всецло: съ ‘Новой Элоизой’ въ рукахъ они знакомятся съ окрестностями Лемана, въ кристальную поверхность котораго смотрятся звзды и горы, для Байрона пока ‘все еще слишкомъ много человка’, ‘но вскор одиночество обновитъ въ немъ мысли, скрытыя, но не мене дорогія, чмъ встарь’.
Эти мысли намъ знакомы: бжать отъ людей не значитъ — ихъ ненавидть, не лучше ли быть одинокимъ и любить природу для нея самой, чмъ жить въ толп, угнетающей или выносящей гнетъ? Стать частицей великаго окружающаго тебя цлаго и въ немъ расплываться — вотъ жизнь! (ст. 68 слд.).
Размышленіе обрывается: это пока не моя тема (ст. 76) — и слдуетъ характеристика Руссо, восторженно разбросанная и не прикрашенная, интересная для самого Байрона: ихъ недаромъ сравнивали, чмъ Байронъ бывалъ недоволенъ. Въ пламенномъ (wild) Руссо подчеркивается жажда славы, которой онъ пожертвовалъ всмъ остальнымъ, онъ самоистязающій софистъ, апостолъ печали, съумвшій одть страсть очарованіемъ, заблужденія поступковъ и мыслей небесной прелестью слова. Жить и любить было для него одно и тоже, любовь не къ смертной женщин, не къ умершей, являющейся порою въ грезахъ, a къ идеальной красот, которая стала его сущностью и кипитъ на его огненныхъ страницахъ. Его жизнь была долгою борьбою съ самодльными врагами, съ друзьями, которыхъ онъ отъ себя отстранилъ, потому что умъ его сталъ святилищемъ подозрнія, и, принося жестокую жертву, онъ, въ непонятномъ ослпленіи, сталъ неистовствовать противъ людей.— Байронъ характеризовалъ, по поводу Наполеона, тхъ неспокойныхъ, которые слишкомъ мощно движутъ тайными пружинами человческаго сердца: завоевателей и королей, софистовъ, поэтовъ, государственныхъ дятелей, ябезумцевъ (madmen), заражавшихъ своимъ безуміемъ другихъ* (III, ст. 43). Руссо такой же frenzied, — отъ недуга, горя или чего другого, этого мы никогда не узнаемъ, но его изступленіе доходило до того худшаго подъема, когда оно казалось разумнымъ. Тогда онъ вдохновлялся, и изъ его устъ вылетали, какъ въ былое время изъ таинственной пещеры Пиіи, т пророчества, которыя зажгли весь міръ, пока не погибли царства. Революція зашла слишкомъ далеко въ дл разрушенія, оставивъ развалины, на которыхъ снова воздвигались престолы и тюрьмы, но это такъ не останется: молчаніе не знакъ подчиненія, страсть только задерживаетъ дыханіе до часу, который воздастъ за годы, онъ наставалъ, настаетъ, настанетъ (ст. 76—84).
И снова передъ нами картина ‘свтлаго, мирнаго Лемана’, тишина котораго побуждаетъ поэта бросить для боле чистаго источника мутныя общественныя волны. Когда-то ему былъ любъ грохотъ взбудораженнаго океана, теперь спокойный лепетъ озера звучитъ нжно, какъ голосъ сестры, укоряющей его за то, что онъ могъ отдаваться столь суровымъ забавамъ.
Голосъ сестры Августы, въ кругу всхъ его привязанностей одно лишь любящее сердце осталось ему врнымъ. ‘О, еслибъ ты была со мною! писалъ онъ ей (Epistle to Augusta), но я сталъ игрушкой своихъ желаній, прибавлялъ онъ: вдь я такъ страстно желалъ — одиночества!’
Август посвящены и прелестные стансы, полные такой чистой любви и неувядающей поэзіи. Они написаны были въ іюл, одновременно съ ‘Сновидніемъ’ и нкоторыми другими мелкими пьесами, и доставлены издателю вмст съ ІІІ-ей псней ‘Чайльдъ-Гарольда’ и еще одной новинкой: ‘Шильонскимъ узникомъ’.
Въ іюн 1816 года Байронъ и Шелли предприняли на лодк прогулку по Женевскому озеру, ‘Новая Элоиза’ служитъ имъ руководителемъ по мстностямъ, описаннымъ Руссо. Они постили Шильонскій замокъ, къ которому Руссо пріурочилъ катастрофу своей героини, его замчаніе къ 8-му письму VI книги гласитъ, что въ Шильон былъ узникомъ въ теченіи шести лтъ ‘Франсуа Бониваръ, пріоръ Св. Виктора, человкъ съ большими достоинствами, испытанной прямоты и твердости, другъ свободы, хотя савоецъ, вротерпимый, хотя и священникъ’. Друзья постили подземелье, гд содержался Бониваръ, и тюремный сторожъ (gendarme въ письм Шелли), водившій ихъ, разсказалъ имъ, что о немъ зналъ. На обратномъ пути непогода задержала друзей на два дня (28—29 іюня) въ Ouchy, близъ Лозанны, здсь, подъ свжимъ впечатлніемъ видннаго и слышаннаго, набросанъ былъ ‘Шильонскій узникъ’.
Историческій Бониваръ (de Bonnivard, род. 1493 г.) игралъ замтную роль въ исторіи борьбы женевцевъ съ герцогомъ Савойскимъ, Карломъ III, за политическую и религіозную свободу. Это былъ человкъ ренессанса, открытый его вяніямъ, любитель просвщенія и книгъ, въ этой сред сложилось его отрицательное отношеніе къ старому обществу и его порядкамъ, которые онъ бичевалъ, не доходя до открытаго съ ними разрыва. Онъ не долюбливалъ монаховъ, но пугался крайностей реформаціи. ‘Мы говоримъ, что католическіе священники грызутъ мертвыхъ, и это правда, выразился онъ однажды, но мы поступаемъ и того хуже: мы грыземъ живыхъ. Что выгадаетъ бднякъ отъ того, что попамъ будетъ хуже житься? Об стороны хвалятся тмъ, что исповдуютъ распятаго Христа,— но они далеки отъ истины, ибо мы оставили Спасителя распятымъ и обнаженнымъ на древ креста, a сами y его подножья весело играемъ въ кости — о его ризахъ’.— По собственному признанію Бонивара, историческія чтенія развили въ немъ интересъ къ республик, любовь къ свобод, но, какъ вс люди ренессанса, онъ аристократически чуждался толпы и косо смотрлъ на Бертелье, когда тотъ братался въ тавернахъ съ женевскими буржуа, вербуя ихъ на общую борьбу, мелкій людъ, говаривалъ онъ, любитъ правду только въ другихъ, a купцы наврное предпочтутъ независимости празднества и экю савойскихъ дворянъ.
Для савойскаго герцога такой человкъ былъ опасенъ, уже ране онъ подвергся двухлтнему заключенію, въ 1530-мъ году, когда онъ халъ въ Лозанну, снабженный свободнымъ пропускомъ отъ имени герцога, онъ былъ взятъ по его приказанію и заключенъ въ Шильонскомъ замк. Первые два года комендантъ держалъ его въ комнат и содержалъ прилично, но посл посщенія Шильона герцогомъ его посадили въ одну изъ тюремъ, дно которой было ниже уровня озера. Тамъ онъ провелъ четыре года, и досуга y него было такъ много, что, шагая по скал, служившей поломъ, онъ протопталъ въ немъ дорожку, точно выбилъ ее молотомъ. Въ 1536-мъ году попали въ Шильонъ, при такихъ-же обстоятельствахъ, еще три женевца, вс они вышли на свободу лишь по взятіи замка гражданами Берна.
Все это Бониваръ разсказалъ самъ, ибо, пишетъ онъ, его дло и заточеніе — принадлежатъ исторіи Женевы. Одна хроника присоединяетъ къ этому разсказъ, какъ онъ встртилъ свое освобожденіе: на первыхъ порахъ онъ какъ будто не понялъ, чего отъ него хотятъ, a какъ-то равнодушно выслушалъ всть о свобод, и, выходя, обернулся на порог, и его влажный взоръ точно прощался съ тмъ, что онъ покидалъ.— Бониваръ вернулся къ общественной дятельности и еще долго жилъ.
Свидтельство Бонивара и хроники не даютъ возможности разобраться въ источникахъ ‘Шильонскаго узника’: что въ его канв принадлежитъ сообщенію досужаго ‘жандарма’,что измышленію Байрона? Насъ было семеро, говоритъ въ поэм узникъ, отецъ и шесть братьевъ, но исторія знаетъ лишь о двухъ братьяхъ Бонивара, изъ которыхъ одинъ носилъ имя Amblard, съ другой стороны, число семь слишкомъ опредленное — и ненужное для Байрона, чтобы можно было поставить его на его счетъ. Вс эти люди пострадали за вру, отъ которой не хотли отречься, такова, видимо, точка зрнія безыменной политической псни, современной взятію Шильона и освобожденію Бонивара:
Le chteau de Chillon par force fu conquys,
L o les bons gendarmes n’ont grand trsor acquis,
Fors que par le pays l’on presche l’evangille,
Lequel tout croyant est salu utile.
Содержаніе байроновской поэмы извстно. Разсказъ ведется отъ лица узника, уже вышедшаго на волю. Онъ съ двумя братьями въ тюрьм, ихъ приковали каждаго къ столбу, но имъ не видать другъ друга въ полусвт солнечнаго луча, сбившагося съ пути въ расщелину стны, упавшаго на мокрый полъ и поползшаго по немъ, какъ болотный огонекъ (ст. II).— Современная критика нашла возможнымъ позаботиться на счетъ реализма этого ‘упавшаго луча’.— Братья поддерживаютъ другъ друга бесдой, ‘новой надеждой или старой легендой’ (ст. III), но неволя беретъ свое: умираетъ одинъ изъ братьевъ, альпійскій охотникъ, привыкшій къ свободному воздуху горъ, дольше держится меньшой братъ, любимецъ отца, которому его небесные голубые глаза (въ перевод Жуковскаго: ‘И глазъ умильная краса, лазоревыхъ, какъ небеса)’ напоминали жену. И узникъ относится къ нему съ какимъ-то материнскимъ, страдальческимъ чувствомъ, точно не наглядится на него — въ воспоминаніи: ‘онъ былъ прекрасенъ, какъ день (бывалъ онъ прекрасенъ и мн, какъ на свобод орлятамъ), какъ полярный день, не знающій солнечнаго захода, пока не пройдетъ его лто, безсонное лто съ долгимъ свтомъ,— одтое снгомъ порожденіе солнца’ (ст. IV, въ перевод Жуковскаго: Милый цвтъ, прекрасный, какъ тотъ дневный свтъ, который съ неба мн свтилъ, въ которомъ я на вол жилъ). Юноша увядалъ тихо, безропотно, безъ слезъ, и узникъ галлюцинируетъ: ему кажется, что румянецъ мальчика гаснетъ, какъ гаснетъ лучъ радуги, его глаза такъ свтло-прозрачны, что почти освтили тюрьму, узникъ прислушивается къ его вздохамъ, дыханію, зоветъ его — и вдругъ отклика нтъ, когда онъ бросился къ нему, оборвавъ цпи, братъ былъ мертвъ, a онъ — одинъ. Какое-то безуміе овладваетъ человкомъ, когда онъ пойметъ, что того, что онъ любилъ, никогда боле не будетъ. Умереть онъ почему то не могъ, нтъ y него никакой земной надежды, кром вры, запрещающей самоубійство (ст. VIII).
Страшное, хаотическое чувство душевнаго одиночества охватило его: его не выразить, оно не образно, a какъ-то безплотно-отвлеченно. Байронъ прибгаетъ къ отвлеченіямъ, рецензентъ современной ‘Critical Review’ нашелъ ихъ непонятными, несуразными, Жуковскій съ ними не совладалъ. Что такое въ самомъ дл: пустота, поглотившая пространство, неподвижность вн мста, ни звздъ, ни земли, ни времени, ни остановки, ни перемны, ни добра, ни зла, a тишина и недвижное дыханіе, дыханіе ни жизни, ни смерти, море болотнаго покоя, слпое, безграничное, безмолвное, безъ движенія? (ст. IX). Это кошмаръ, изъ котораго выводитъ узника пніе голубокрылой птички: она услась въ расщелин стны, откуда проникалъ солнечный лучъ, и пла такъ сладко, словно принесла ему всть любви, когда уже никого не осталось въ живыхъ, кто бы любилъ его. Была-ли то гостья изъ рая, или, прости Господи! душа брата? Эта мысль заставила его и улыбнуться, и заплакать: но птичка улетла, братъ такъ бы его не оставилъ (ст. X).
По смерти брата, когда узникъ оборвалъ свои цпи, его боле не приковывали, онъ могъ свободно бродить по тюрьм, y него даже не являлось мысли о бгств: онъ похоронилъ всхъ, кто любилъ его въ человческомъ образ, и теперь вся земля для него не что иное, какъ боле просторная тюрьма. Онъ проложилъ въ стн тропку и могъ любоваться изъ-за ршетчатыхъ оконъ Леманомъ, далекими горами и голубой Роной. Проходили дни, мсяцы, годы, сколько, — онъ не помнитъ, онъ обжился въ своемъ уединеніи, подружился съ пауками, слдитъ за ихъ работой, за игрой мышей въ лунныя ночи, и когда его пришли освободить, y него явилось чувство, точно его хотятъ оторвать отъ второй его родины, онъ усплъ полюбить свои цпи и вздохнулъ, выходя на свободу (ст. XI—XIV).
Во всей поэм Бониваръ ни разу не названъ по имени, если бы не упоминаніе Лемана, Шильона, Роны, мы никогда бы и не узнали, гд происходитъ дйствіе. Комментаторы, нердко заглядывающіе въ уголки, гд нечего и искать, доказали, что узникъ-Бониваръ не могъ видть изъ оконъ своей тюрьмы многаго, о чемъ сказано въ поэм. Не видны снжныя горы, a только Dent du Midi, Рона при впаденіи въ озеро не голубая (eaux bourbeuses, Nouv. Heloise IV, 16), островокъ, съ котораго доносится до узника ароматъ весеннихъ цвтовъ, при Бонивар еще не существовалъ (онъ насыпанъ лтъ сто тому назадъ) и цвтовъ тамъ не водится и т. п. И безъ этихъ удостовреній мы естественно ожидаемъ, что Байронъ впопыхахъ, залпомъ написавшій свою поэму посл бглаго посщенія Шильона, не могъ унести съ собой точныхъ топографическихъ воспоминаній а la Baedeker. Ho комментаторы на этомъ не остановились: голубокрылая птичка, въ которой узнику почудилась душа брата, не только вызвала справки въ народныхъ поврьяхъ о душ, являющейся въ образ птицы, но и вопросъ,— почему она голубокрылая. Такихъ птицъ въ Швейцаріи не водится, но въ Америк извстна синяя птичка, Sylvia sialis, о чемъ писано было въ филадельфійскомъ журнал ‘Portfolio’, 1826 г., т. XXI. Предполагается y поэта память на мелкіе, случайные образы, отложившіеся отъ чтеній, либо походная библіотека, гд былъ и Драйденъ, и ‘Orlando Furioso’, котораго въ 1816-мъ году Байронъ могъ еще не знать: въ нихъ находятъ параллели и источники къ мотивамъ его ‘Узника’. Особенно занималъ вопросъ: откуда явился y Байрона остовъ поэмы, легенда о трехъ заключенныхъ братьяхъ, не имющая ничего общаго съ подлинными свдніями о заключеніи Бонивара? Что дантовскій Уголино могъ вдохновить его въ смысл настроенія, на это указывали уже Шелли и Вальтеръ Скоттъ, недавно припомнили эпизодъ книжки, которой Байронъ и его товарищи зачитывались въ школ д-ра Гленни, a Байронъ воспользовался во 2-й псн ‘Донъ-Жуана’ (ст. 87 слд). Это разсказъ о крушеніи ‘Юноны’ y береговъ Арауканы (William Mackery, Schipwreck of the Juno on the coast of Aracan in the year 1795). Съ этой параллелью можно и не считаться, разсказъ узника, пережившаго братьевъ, какъ бы продолжаетъ повсть Уголино, когда его три сына умерли, одинъ за другимъ, голодною смертью, а онъ —
mi diedi
Gi cieco a brancolar sovra ciascuno
Etre dl il chiamai poich’ fur morti.
Сущность, главный нервъ байроновской поэмы — въ ея послдней трети, гд начинается самоанализъ одинокаго узника. На этотъ мотивъ параллели не простираются.
Поэма вызвала при своемъ появленіи боле критики, чмъ признанія, припомнили и историческаго Бонивара. Въ планы Байрона не входило дать его раздльную характеристику, писалъ Вальтеръ Скоттъ (‘Quarterly Revlew’, v. XVI), мы не найдемъ y него ничего, что бы напомнило намъ о мужественной твердости и выносливомъ терпніи человка, страдающаго за вопросы совсти. Задачей поэмы было, какъ въ знаменитомъ эссе Стерна, взглянуть на заточеніе отвлеченно, отмтить его вліяніе на постепенное пониженіе умственныхъ способностей и тлесныхъ силъ, пока несчастный не становится какъ бы частью своей тюрьмы, отождествляется со своими цпями. Такой процессъ не разъ наблюдался, лишь немногіе, сильные, какъ Тренкъ, устояли въ самомъ строгомъ заключеніи противъ страшнаго врага — меланхоліи и посл долгихъ лтъ тюрьмы выходили побдителями. Т, которые претерпли за родину или вру, находили еще большую подпору въ сознаніи правоты своего дла, въ увренности ожидающей ихъ въ неб награды, таковы древніе христіанскіе мученики. — Впечатлніе поэмы боле сильное, чмъ пріятное, заключаетъ Вальтеръ Скоттъ, тмъ непріятне, что оно не даетъ мста надежд, представляя намъ человка талантливаго и доблестнаго — недятельнымъ и безсильнымъ подъ гнетомъ накопившихся надъ нимъ страданій.
Нтъ мста надежд: самъ Байронъ вызвалъ эти требованія, заставивъ своего узника пострадать за религіозную свободу и ничмъ не оправдавъ этого мотива. Нельзя же поставить въ счетъ такія общія мста, какъ то, что вра запрещаетъ самоубійство, или возгласъ узника, на минуту поврившаго, что душа брата постила его въ вид птички: Господи, прости!
Лишь когда поэма была написана, Байронъ могъ познакомиться боле точно съ исторіей Бонивара изъ сообщеній одного женевскаго гражданина, гордящагося памятью человка, которому надлежало бы жить въ лучшую пору древней свободы. Женевскій гражданинъ ограничился выдержкой изъ книги швейцарскаго естествоиспытателя Jean Senebier, о чемъ Байронъ могъ и не знать. Напечатавъ эту справку въ примчаніи къ ‘Sonnet on Chillon’, Байронъ прибавилъ отъ себя, что еслибъ онъ ране былъ знакомъ съ жизнью Бонивара, ‘онъ прославилъ бы его мужество и доблесть’, достойнымъ образомъ отнесясь къ своему сюжету. Теперь ему сталъ понятенъ Бониваръ,— ami de la libert (Pycco), и могъ быть написанъ сонетъ къ Шильону, печатающійся передъ поэмой,— сонетъ въ возвеличеніе свободы, ‘вчный духъ незнающаго цпей ума’, она озаряетъ темницы, пусть ея сыны томятся въ нихъ, ихъ мученичество искупительно. Шильонъ — святое мсто, оно освящено стопами Бонивара, да не уничтожитъ никто его слдовъ, ‘ибо они взываютъ отъ тиранніи къ Богу’.
Этотъ сонетъ не переведенъ Жуковскимъ, какъ не перевели его ни Кернеръ, ни Никколини и др. Въ сущности, поэма — неисторія, a fable, какъ называлъ ее авторъ — стоитъ за себя, какъ довлющій себ психологическій этюдъ — вн времени, a такъ какъ въ ней нтъ имени Бонивара, то понять связь поэмы съ сонетомъ можно только при посредств біографической справки, доставленной Байрону его женевскимъ знакомымъ. Да и настроеніе поэмы и сонета разныя: послдній, съ своими яркими контрастами свободы и тиранніи, входитъ въ рядъ тхъ заявленій общественнаго протеста, которыя разсяны въ стансахъ ‘Чайльдъ-Гарольда,’ ‘Узникъ’ написанъ въ томящемъ настроеніи одиночества, вольнаго и самодльнаго, которому Байронъ не разъ отдавался. Вторая псня ‘Чайльдъ-Гарольда’ кончалась горькимъ признаніемъ, что онъ одинъ на земл, и жалобой на раздленныя сердца, третья начинается и кончается болзненно-патетическимъ обращеніемъ къ дочери, которую онъ почти не зналъ, онъ увренъ, что она его полюбитъ, и теперь онъ любитъ ее печально, вчуж, горюетъ о ней. Съ третьей псней отослано было въ Англію и ‘Сновидніе’: оно написано было Байрономъ ‘съ слезами на глазахъ’ и разсказываетъ о его юношеской, нераздленной любви къ ‘Мэри Чавортъ’, рядъ слдующихъ другъ за другомъ видній о ‘странник’, который теперь одинокъ, нтъ съ нимъ никого изъ тхъ, кто были, иные съ нимъ враждуютъ (The Dream VIII), ‘Уз никъ’ также похоронилъ всхъ близкихъ, y него ни рода, ни племени, ни хозяина, ни участника въ гор, свтъ — ему тюрьма (ст. XII). Вотъ почему онъ вздохнулъ, выходя на свободу. Такъ вздыхаетъ тотъ, кто, испытавъ тихую прелесть аонскаго уединенія, отрывается, чтобы пойти — ненавидть міръ (‘Чайльдъ-Гарольдъ’ II, 24). A изъ міра доносится порой одинъ лишь дорогой, умиротворяющій голосъ сестры, и Байронъ : отзывается на него: ‘Изъ крушенья погибшаго прошлаго я вынесъ по крайней мр одно: я понялъ, что та, которую я наиболе любилъ, боле всхъ достойна быть любимой. Есть въ пустын ручеекъ, на широкой дали дерево, тамъ птичка поетъ одиноко, она говоритъ моей душ — о теб’.
Психологически эта параллель ближе къ виднію узника, чмъ водящаяся въ Америк голубая птичка.