Шесть лучей, Жаринцова Надежда Алексеевна, Год: 1909 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Надежда Жаринцева

Шесть лучей

I.

Дубки — крепкие, статные — целое царство дубков. Под ними трава такая, как бывает только весной в Малороссии, пахнет чабрецом и ещё чем-то знакомым, душистым — но чем, нельзя понять. Солнце льётся потоками сквозь прозрачную листву. Кажется, сама жизнь вливается в лёгкие.

Но маленькая шестнадцатилетняя девушка не обращает на это внимания. Окружающая роскошь её не удовлетворяет, даже не привлекает, даже мучит! Противный, пустой, мёртвый лес!.. Она почти в отчаянии.

— Какие глупости! Ведь я опоздал только на четверть часа, — говорит юноша, дерзко-ласковыми серыми глазами вглядываюсь в девочку из-под тёмных бровей и смахивая со лба гриву волос.

Он бросается на траву рядом с ней. Принесённый им большой пучок ландышей попадает между ними, и девочка невольно спешит спасти его после первого же поцелуя. Пара птичек над ними начинает усиленно трещать, должно быть, обсуждая уже знакомую статную фигуру молодого человека, который тут скоро начнёт петь, и в объятиях которого маленькая девушка кажется ещё меньше, чем она была минуту назад.

— Хочешь быть моей?

Она почти ничего не знает о людских отношениях, но инстинкт бережёт её:

— Нет… ЧтС будет потом?

— Ничего особенного. Я должен ехать в петербургскую консерваторию в августе.

— А я?..

— А ты останешься, если не уговоришь своих тоже отпустить себя. Впрочем, тебе всё ещё целый год здесь, в музыкальном училище… Мы ещё слишком молоды, нельзя связываться на всю жизнь! Я не могу обещать.

— Я бы могла… — шепчет девушка. — Я люблю тебя.

— Я тоже люблю, но обещать не могу! Хочешь на время?.. На это лето?..

— Нет…

Молодой человек, оторвавшись от поцелуя, вскакивает и убегает, полусердясь, полусмеясь.

Девочка смотрит ему вслед. Она знает, что он вернётся, это уже не в первый раз. Она не понимает его, но эти оборванные, отрывистые поцелуи и близость его рук к её шее доставляют ей неведомое до сих пор чувство блаженства. Она прижимает к лицу букет ландышей. Их запах говорит ей что-то почти словами — но чтС?

Высокий юноша возвращается и, сев спокойно рядом, начинает петь славным, выразительным тенором. Поёт — и смотрит на неё улыбающимися серыми глазами. И потом опять поцелуи.

И весь лес сверкает её счастьем. Всё живёт вместе с нею, всё переполнено радостью. И раскрытая молодая грудь, и заливающиеся голоса птичек, и сочная трава кругом, и прозрачные дубки — всё-всё…

Боже, как хорошо жить на свете!..

II.

Восемь часов. Тёмное петербургское зимнее утро.

Стук хозяйской горничной в дверь заставляет проснуться двух девушек, живущих ‘по-студенчески’ ради консерватории, куда родители едва-едва отпустили их из дому.

Пока красивая Нина пробует голос, не поднимаясь с постели, её маленькая подруга вскакивает и живо поднимает шторы. Снег с дождём затуманивают и без того грязные окна дешёвой квартиры во втором дворе. Снизу доносятся грубые окрики дворника на какого-то слишком раннего разносчика. С круши сваливают снег, и он грузно шлёпается мокрыми лепёшками на мостовую двора, промелькнув мимо окон…

— За калачом аль за сайкой сбегать, барышни? — спрашивает горничная, просунув в дверь закутанную платком голову.

— Нина, твоя очередь выбирать.

— За сай-кой! — гудит Нина самым низким контральтовым тоном, какой может извлечь из своего горла, держа его по всем техническим правилам.

У них всё по-товарищески, всё пополам. В записной расходной книжке, на выработавшемся жаргоне, сказано: ‘Половина шоколада… Половина разбитой хозяйской чашки… Половина извозчика’…

Невольно поёжившись при виде шлёпающего на окно снега, маленькая девушка начинает быстро умываться, прогоняя молодой сон.

Сегодня в половине девятого утра оркестровый класс у Рубинштейна: репетиция ‘Опричника’ Чайковского… Какая прелесть!.. Чудные знакомые мелодии из сольных партий и оркестровых инструментов, сплетаясь в ушах у девушки в одно стройное целое, рвутся на волю, и она, вытираясь после умыванья и причёсываясь, заливается за всех сразу. ‘Ансамблю’ помогает всё ещё лежащая в постели подруга-певица: репетиция с хором и солистами будет только вечером, и ей некуда спешить.

Наскоро выпив стакан чаю, маленькая девушка через двадцать минут уже шагает со скрипкой в руках по Театральному переулку. На улицах почти не души. С неба сыплется какая-то холодная слякоть. Но как весело! Как чудно всё на свете! Какой милый Петербург — какой-то особенный, именно ‘особенный’ в такое раннее тёмное утро!.. И оркестровый класс, и студенческая жизнь, и эта музыка целыми днями и вечерами…

‘Милый мой, особенный Петербург!..’ — шепчет она со счастливой улыбкой, отворяя широкие двери консерватории.

В сенях, словно нечаянно, проходит один из скрипачей её класса. Через несколько минут они сидят рядом с первым пультом оркестра.

Несмотря на холод, пальцы бегают по струнам, из-под смычков льются согласные, уверенные звуки, ведущие за собой остальных скрипачей.

Рубинштейн дирижирует более чем строго:

— Вторая скрипка на шестом пульте — до-диез низко!.. — кричит он грудным голосом, сильно картавя и останавливая увертюру в десятый раз.

Весь оркестр улыбается. Никто не обижен идеальным слухом дирижёра, у всех более или менее приподнято настроение. Ни жалкий свет утра, ни холод пустой залы не мешают. Антона Григорьевича любит вся молодёжь, любит даже одного ученика-юношу специально за то, что он превосходно имитирует Рубинштейна. И когда в дали коридоров раздаются ‘его’ шаги — из классов высовываются головы посмотреть, ктС идёт: настоящий Антон Григорьевич или Каменский.

У маленькой девушки стучит сердце от всего этого прекрасного, милого: дивная ли музыка ‘Опричника’, или окрики Рубинштейна, или сосед-скрипач, или всё это вместе — весь этот мир музыки, молодёжи, концертов и репетиций — но по её телу пробегают точно электрические токи… Чудно быть молодой, чудно быть хорошей скрипачкой, чудно видеть поклонение себе, а самой поклоняться искусству и каждому таланту!.. Чудно знать, что вечером, из концерта в Дворянском Собрании, несколько человек молодёжи, по обыкновению, отправятся чай пить к ним с Ниной, что лавочки уже будут заперты, но мужчины достучатся и купят хлеба и колбасы на сложенные деньги, что заспанная хозяйская горничная сначала заворчит на просьбу ставить самовар в полночь, но потом сама развеселится, слыша горячее пение и музыку, и побежит в кладовую искать, не осталось ли для барышень клюквенного киселя от обеда…

Весело будет даже потом, когда мужчины отправятся по домам, а подруга-пианистка останется ночевать — и пойдут всё те же разговоры о консерватории вообще и об учениках в частности — и окажется, что высокий певец из дубовой рощи был год тому назад одновременно влюблён в них всех трёх сразу!.. Это приводит сначала в негодование, но так как оказывается, что все подробности первого романа тогда в родном городе были у всех трёх одинаковы — то девушки кончают тем, что хохочут над его юмористической стороной и, под влиянием своего первого учителя жизни, совершенно просто относятся к постоянным встречам с ним же в консерватории, и он же принадлежит к их тесному товарищескому кружку.

Вот он заглядывает в оркестровую яму — высокий певец из рощи, он не один, с ним какая-то барышня-певица. Маленькая девушка с эстрады ответив ему кивком головы на беспечный и красивый жест приветствия, на секунду сжимает губы, и ноздри её гордо вздрагивают. Но это только секунда — отголосок в своё время выстраданного первого разочарования…

Она ласково оборачивает весёлое и бодрое лицо к товарищу-скрипачу. Он не сводит с неё глаз и после класса тайком кладёт ей в скрипичный ящик листок бумаги, на котором написано то, чего он ещё не решается высказать громко. Но взгляд маленькой девушки ловит его на месте преступления — и она невольно смеётся. Её хохот сначала смущает, но потом заражает своей жизнерадостностью и его…

Боже, как хорошо жить на свете!..

III.

Совершенно странное явление:

Между Нежиным и Смоленском два железнодорожные пути, образующие ромб, — а между тем по прямой линии из Нежина на север, в девятнадцатом веке, ползёт еврейская тройка, потом заменяется тарантасом, потом допотопным фаэтоном, и — только на четвёртый день достигает Смоленска!

ЧтС это: очень приятный и удобный способ путешествия, сравнительно с железной дорогой?

Вероятно. На свете всё относительно.

Еврейская тройка довольно прилично скачет по лесной дороге, не останавливаясь до полночи. Но тут станция. Станция выражается тем, что дальше кони не поедут до рассвета, а как быть путешественникам — статному господину и барышне — это их дело.

Хозяин корчмы, тоже еврей, отводит им только пустую горницу, где стоит одна скамья, голые стены и пол залиты лунным светом, а в открытое квадратное оконце всовывается морда коровы. Корова эта стоит всю ночь, не трогаясь с места и сонно отгоняя хвостом ночных насекомых… Голова её кажется неестественно-большой в лунном просвете оконца…

Маленькая девушка, присев на скамью, и улыбается, и ёжится. Ёжится она больше от ночного, хотя летнего воздуха и от желания заснуть, а нервы и мысли её совершенно спокойны — хотя она сегодня утром ушла из отцовского дома. Она сделала это по непреодолимому требованию чувства, нисколько не борясь с ним и нисколько не сомневаясь, что так будет хорошо, и будет счастье. А ей всегда казалось, что она рождена для счастья.

Всей душой отдавшийся ей человек только спросил:

— Ты никогда не пожалеешь?

— Никогда.

— Ведь это значит сделаться моей ‘незаконной’, но настоящей женой навсегда. Я люблю тебя. Встреча со мной спасла мне жизнь. Но я много старше тебя. Дам ли я тебе полное счастье?

— Дашь, я знаю! Я чувствую. Я хочу к тебе.

Теперь она доверчиво, не кокетничая и не боясь ничего, снимает утомивший её корсет. Друг берёт его, скручивает, его руки слегка дрожат, потом крепок и быстро целует её и помогает прилечь поудобнее на скамью. А сам садится у пустого деревянного стола, лицом к силуэту коровьей морды на лунном фоне, и курит папиросу за папиросой.

На втором привале, в городишке Шклове, маленькая девушка выражает желание купить блузку: дорога пыльная, а до Риги ещё далеко (они решили скрыться на первое время в Риге). Всё её ‘приданое’ заключается в баночке духов и в гимназическом аттестате, которые она захватила с собой.

Её друг идёт в единственный галантерейный магазин и велит принести на почтовую станцию две-три блузки на выбор. Вообразив, что представился случай сделать через столичного покупателя карьеру, еврей вламывается с целым ворохом ‘парижских дамских нарядов’ и начинает расхваливать и навязывать всё с таким азартом, что молодая девушка и конфузится, и смеется, и не знает, чтС делать.

Еврея еле выпроваживают.

Следующий переезд — в тарантасе, где приходится купить ‘весь I класс’: ‘II класс’, то есть задняя половина тарантаса, набита дюжиной обывателей города Шклова, которые галдят как двенадцать дюжин. К ночи это галденье постепенно переходит в какое-то монотонное причитанье и храп…

Какая-то пружина в диване выгнулась дугой и давит немилосердно, так что девушка спит, сидя на коленях у своего друга.

А он курит — и везёт своё счастье…

На следующую ночь — холодный рассвет в фаэтоне и ожидание поезда на станции Орша, перед Смоленском.

Железнодорожные служащие и жандармы все козыряют при виде щёгольской инженерной формы.

— Значит, всё благополучно: нас не ловят!..

Потом яркое-яркое солнце освещает подходящую грудь паровоза. Во время пятиминутной остановки друзья входят в отделение спального вагона. В нём едет какая-то симпатичная старушка и славно улыбается, уже выспавшись и освежившись одеколоном. Она ничего не имеет против того, чтобы спустить тёмно-зелёные шторы, когда узнает, что молодая девушка ещё не спала этой ночью.

И она засыпает — блаженно-спокойная в своём счастье, в своей вере в счастье — положив голову на колени своего друга и прижавшись щекой к его руке…

Как мягко качается спальный вагон на рессорах — не то, что еврейская тройка и тарантас!.. Какие красивые тени от штор на сукне обивки… Как тихо сидит друг, бережёт её…

И она едет к нему, на всю жизнь??.. Боже, какая радость! Как это всё чудно!..

IV.

Маленькая женщина сидит на краю дубового полированного письменного стола, спустив ноги на стул. На этом же стуле, обняв рукой её колени, сидит человек лет за сорок — красивый, крепкий, полный энергии и чувства.

Он курит и в то же время читает вслух Шопенгауэра, том которого лежит на столе, рядом с молодой женщиной. Она внимательно слушает, по временам наклоняется вперёд и прикасается губами к его голове.

Весь кабинет полон книг — от буддийского катехизиса до Вольтера, от Шекспира до Чехова. Портреты Толстого, Герцена и Чернышевского, несколько этюдов Айвазовского и Поленова, много цветов, тут же пианино и скрипка, а посреди комнаты, на пушистом ковре, качалка с брошенной на неё английской дамской шапочкой.

— Постой, подожди, — говорит он, слегка отстраняясь от поцелуя за ухом, и прочитывает ещё несколько строк.

Потом отодвигает книгу и облокачивается обеими руками на её колени:

— Ну, чтС? Это лучше, понимаешь?

— Да, это лучше! — весело соглашается молодая женщина. — Это всё-таки жизнь. А все твои остальные философы — одно копанье, копанье в каких-то дебрях мелочей, которых совсем не нужно! Сумасшедшие какие-то: ‘Нет ни времени, ни пространства’ — вот ерунда!.. И не всё ли равно, по каким законам мы думаем: важно то, чтС люди думают, а не как… Нет, нет, не перебивай. Напрасно надеешься меня когда-нибудь просветить в этом отношении: я люблю жизнь, и, по-моему, в неё всё просто как на ладони. Надо только смотреть просто и всё от неё брать просто — вот и всё, а не копаться в каких-то теориях. ЧтС хочешь буду читать и слушать — потому что отлично знаю, что я перед тобой совсем девчонка — только не философию!.. (Опять поцелуй за ухом). И за что ты меня полюбил? Ну, чтС я для тебя, сравнительно с тобой, таким образованным, интересным человеком, общим любимцем?.. За чтС ты меня полюбил?..

— За то полюбил, что ты умная. За то, что ты талантливая. И за то, что ты так ясно и смело смотришь на жизнь. Ты молодец, хотя ещё ребёнок… Из тебя выработается чудная женщина с годами…

— ‘С годами’! Ой, как страшно!.. Ни за что не стану жить, когда молодость кончится: лет до 28-30, не больше.

— О! тогда ты только расцветёшь своей духовной силой. Это моё счастье, что у тебя такой правильный инстинкт, и ты пришла ко мне, несмотря на мои годы: я дам тебе больше материала для мыслей, чем дал бы тебе муж-ровесник, а тебе мысли нужны, как воздух… Ты умная от природы, но, конечно, никакая гимназия и консерватория не могли бы сделать из тебя то, чем ты можешь быть — и будешь!.. И ты знаешь, что до последнего моего дня всегда найдёшь во мне любовь и поклонение человека, выстрадавшего свою молодость и видящего в тебе не только свою обожаемую жену, но и расцветшего в его руках ребёнка…

Молодая женщина с нежным восторгом смотрит на него и целует его ладони.

В передней звонок — случайные гости. Но гости в этом доме не помеха: это только люди, которые искренно признают действительным браком свободный союз профессора с девушкой (его первая жена не соглашается на развод), и которые ещё больше уважают её за её смелую преданность, а его — за отношение, с каким он ввёл её в общество.

И в этом доме всегда всем весело и интересно. Студенчество так и тянет сюда, — и среди всей молодёжи моложе всех кажется сам профессор.

Как всегда, с первой минуты подымаются горячие общественные вопросы, дебаты, потом музыка — вдохновенная скрипка и пение, с романсом ‘Всё для тебя’ в заключение… Потом ненатянутый, уютный ужин, без пикантностей, но с соревнованием в остроумии, которое награждается заразительным смехом двадцатилетней хозяйки.

Во время проводов гостей в передней и одеванья шуб и калош, как-то успевает подняться вопрос о религиозности, все продолжают говорить с оживлением, когда профессор, стоящий рядом с женой, решительно опускает руку на её плечо и, подняв голову, произносит с блестящими глазами:

— Voila mon Dieu!..

Они сами запирают дверь на парадную петербургскую лестницу и, не расплетая рук, гася по пути электричество во всех комнатах, медленно доходят до спальни. Там прислуга забыла опустить шторы, и за зеркальными стёклами ярко глядят фонари Невского проспекта, освещая гладко покрытые свежим снегом тротуары, скользящих на них прохожих и яркий подъезд большого ресторана.

— Куда хочешь? — спрашивает он, желая предупредить её фантазию: — покататься в санях? Выпить шампанского в ресторане? Пройтись за конфетами? Или на маскарад в Дворянское Собрание?

— Я никуда не хочу. Я ничего не хочу, кроме дома и тебя. Я так счастлива! — шепчет маленькая женщина, прижимаясь к его груди.

V.

Пять часов утра. На фешенебельном морском берегу ни души. Это не время ни для больных путешественников, ни для фланёров.

Солнце заливает даль отлива так ярко, что глазам больно. Песок, ещё насыщенный только что ушедшей водой, гладок как бархат. Жаль ступить на него.

Но на огромном протяжении, от парадных отелей у набережной и в пустую даль plage’а — по песку тянутся цепи следов от крепких босых ножек. Где песок ещё не осел, на дне этих ямок выступила вода.

В закрученных выше колена коротких штанишках и матроске, по берегу носится семилетний мальчик. Он уже так много раз забегал в плоские волны уходящего океана и катался в них, и русская полосатая холстинка облепила его упругое здоровое тело. Сильно загорелое живое личико с мокрым от пота и от морской воды хохлом и с глубокой ямкой в уголке рта — сияет азартом.

Там, где песок улёгся и начал подсыхать, лежит, положив руку под голову, маленькая женщина. Она без шляпки и без зонтика, и только платком прикрывает глаза от блеска воды и солнца — но так, чтобы не отнимать у себя наслаждения следить взором за мальчиком.

Он проносится мимо, улыбаясь ей только глазами, его брови сдвинуты и губы напряжённо вытянуты, из них вырывается звук ‘пароходной сирены’.

Она любуется каждым движением здорового детского тела и невольно повотряет про себя разные милые выражения и мысли мальчика с ранних лет…

‘Школьное училище’, ‘жёлудин дуб’, ‘ножные ладони’…

‘Служит в банке?? Как же он в ней помещается?..’

‘Слёзы, опять слёзы!.. Какая сырость у меня под глазами!..’

‘Можно мне это жалкое пирожное с кривым глазом?..’ (и ‘кривой глаз’, т.е. съехавший на сторону кусочек крема, сначала водворяется на место, и пирожное съедается уже не в жалком, а в счастливом виде).

‘Мамочка, я стараюсь считать других дам красивыми — когда они считаются, но когда ты по утрам в кофточке, и волосы растут вниз, а не навех — ты для меня слишком хороша!’

‘Когда папа добрый — он ужасно добрый, но если он рассердится — совсем Пётр Великий!’ (Это было тогда, когда кондуктор нечаянно запер их в последнем вагоне поезда, и отец, вспылив, на первой же станции разнёс всех служащих своими могучими лёгкими).

Один раз она взяла на себя комическую роль, когда молодёжь играла у них в шарады. Мальчику всегда позволяли сидеть со всеми, пока ему самому не захочется спать, по окончании шарады он взволнованно увлёк её в другую комнату:

‘Мама, мамочка!.. Это было такое оскорбление — видеть тебя смешною! У меня сердце разрывается на части!..’

— Милая, хорошая детка моя, — шепчет теперь молодая женщина, с любовью перебирая впечатления и воспоминания.

Он полон жизни, её мальчик. Ему всегда некогда оторваться от какого-нибудь дела для прогулки. Но там он уже снова поглощён или новым занятием, или природой… Подолгу сидел он с ней на вершине холма в Тироле, с видневшейся у подножия деревушкой, и повторял, прислушиваясь к безмолвию летнего дня:

— Красота!.. Тишина… Простота…

Да, он чует прелесть природы и естественности, её мальчик… А когда при нём рассказывали недавно о несчастном обожжённом человеке, у которого долго не вырастала кожа, и доктора в больнице не могли найти никого желающего поделиться частью своей кожи за деньги — её мальчик вдруг бросился умолять и её, и доктора, и отца:

— Возьмите мою кожу, возьмите! Хоть кусочек тела ему прикрою!..

И у неё, как каждый раз при этом воспоминании, выступают счастливые слёзы.

‘Мой мальчик, моя гордость!.. — думает маленькая женщина. — Сумею ли я дальше развить в тебе всё то, чтС дала тебе природа? Вырастешь ли ты таким, как отец?..’

VI.

Проходит ещё шесть-восемь лет. За мальчика уже нечего бояться. Он на здоровом, разумном, деятельном пути. У него быстро складывается характер и растут светлые убеждения.

И она, бодрая и самостоятельная по натуре, предаётся жажде творчества. С поддержкой, которую она находит в вере мужа в её способности, ей всё действительно удаётся…

— Помилуйте, у вас талант! Вам нужно в школу!

— Ни за что на свете, — отвечает она весело: — ни скамей, ни экзаменов, никаких внешних правил в жизни никогда выносить не могла!

Она снова берётся за скрипку и, видя лица слушающих, вспоминает давнишнее выражение мужа: ‘Скрипка — главное твоё очарование’.

Она поёт — без тренировки, но с темпераментом, увлекающим за нею всем своим музыкальным чутьём и других.

Она начинает писать — и скоро создаёт себе имя. Она смело касается новых вопросов — и круг её друзей и почитателей увеличивается. Она пробует писать на иностранных языках — и находит издателей.

Она устраивает ‘вечера искусств’ — и к ней съезжаются для этого в деревню все, кто ей нужен.

И сын растёт ей настоящим другом.

Но её гордость и счастье по-прежнему — муж. Несмотря на разницу лет, он такой же живой человек как она, такой же деятельный, и гораздо более чуткий. Он любимец и центр каждого общества, и ради разговоров с ним бросают танцы и даже карты.

Но страдания должны же были когда-нибудь стать на её пути!.. она иногда говорила себе при всех прежних успехах:

‘Это всё когда-нибудь рухнет. Разве может быть всю жизнь счастье, всю жизнь удачи — луч за лучом?.. Когда же я наткнусь на препятствие, на горе?’

И горе пришло…

Скошенный безжалостным параличом — её муж превратился в беспомощное существо.

Сначала она не могла поверить случившемуся. Не может быть: столько энергии, ума, жизненности! Всё это должно вернуться!..

Но ничего не возвращалось. Дни шли за днями, месяцы за месяцами, без всякой перемены. Её гордость и любовь — её счастье — её муж — жалкий, несчастный калека…

Она билась как птица о решётку, пытаясь прорваться туда, где снова всё должно было вернуться. Она не могла ни секунды прожить без ожидания и жила только ожиданием этого будущего.

Собственные силы наконец изменили и покатились куда-то в пропасть. С исчезавшей надеждой исчезла вся радость жизни. Осталось только уныние…

После длинного ряда бессонных ночей, обессиленная отчаянием, вышла она в сад, где вставало весеннее солнце…

И вдруг его самый тёплый луч упал на неё. Её лицо поднялось навстречу какой-то новой мысли, нахлынувшей необъятной волной… Грудь не могла вместить всего воздуха.

‘Солнце!.. Солнце!.. Ты греешь, ты радуешь, ты даёшь жизнь — и ничего не берёшь от нас!.. И ты так торжественно и свободно в своей радости… Солнце — я понимаю теперь… Любовь даёт, а не просит!..

‘Не надо жаждать лучшего — прочь, надежда на прежнее счастье!.. Моя радость будет теперь в страстной жажде быть для тебя тем, чем я нужна тебе… Любящая женщина забудет о том, что она женщина… и будет только матерью… И в моей горячей жертве на чистый алтарь человечности — я чувствую приближение самого яркого, самого тёплого луча моей жизни!..

‘О солнце! Солнце!..’

Комментарий

(Татьяна Сигалова aka doxie_do)

Было довольно трудно найти забытого писателя на букву ‘Ж’ (вспомнился детский стишок М.Яснова о филине, который искал себе друзей на букву ‘Ф’ — и наконец нашёл: ‘Один в лесу, другой в реке, а третий шёл на поводке!’ (фазан, форель и фокстерьер

О Надежде Жаринцевой (вариант написания фамилии — Жаринцова, англ. — Nadine Jarintzov) известно довольно мало, в ‘Словаре русских писателей: 1800-1917) даже годы жизни указаны примерно: 1870-1930. Эта писательница, многие годы прожившая в Англии, была более известна в этой стране, чем в России — как автор на на английском) книг о России: ‘Russia, the country of extremes’ (‘Россия — страна крайностей’, 1904), ‘The Russians and their language’ (‘Русские и их язык’, 1916). Переводила на английский стихи русских поэтов (Жуковского, Пушкина, Некрасова и др.). С 1890-х гг. переводила на русский Джерома К. Джерома, а также других английских авторов. В 1908-1912 гг. была лондонским корреспондентом газеты ‘Голос Москвы’.

Оригинальных художественных произведений у Н.Ж. мало: детская книга ‘Четыре рассказа на разный лад’ (СПб., 1898), повесть ‘Старые идеалы’, напечатанная в журнале ‘Северный вестник’ в 1898 г. … и вот этот рассказ, возможно, отчасти автобиографический — непритязательный, но дающий некоторое представление о ‘женской’ прозе в популярной периодике тех лет…

Печатается по: Ежемесячные литературные и научно-популярные приложения к журналу ‘Нива’, 1909, No 5.

——————————————————————-

Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/

Надежда Жаринцева

Шесть лучей

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Комментарий

Читайте также: