Шекспир. Критическое исследование его мысли и его творчества, Дауден Эдуард, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 378 минут(ы)

ИЗДАНІЕ
ВЫСОЧАЙШЕ утвержденнаго Южно-Русскаго Общества Печатнаго Дла.

ШЕКСПИРЪ

Критическое изслдованіе.
ЕГО МЫСЛИ и ЕГО ТВОРЧЕСТВА

СОЧИНЕНІЕ
Эдуарда Даудена
Профессора англійской литературы въ дублинскомъ университет, вице-президента ‘Новаго Шекспировскаго Общества’.

ПЕРЕВОДЪ
Л. Д. ЧЕРНОВОЙ.

Изданіе второе,
перепечатанное безъ измненій съ 1-го изданія, допущеннаго Мин. Нар. Просв. въ фундаментальныя библіотеки сред. учебн. завед.

ОДЕССА.
Тип. Высочайш. утв. Южно-Русск. О-ва Печатн. Дла
(Пушкинская ул., соб. д. No 20).
1898.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Глава I.— Шекспиръ и вкъ королевы Елизаветы

Глава II.—Развитіе мысли и творчества Шекспира

Глава III.— Первая и вторая трагедія: Ромео и Джульетта, Гамлетъ

Глава IV.— Драмы изъ англійской исторіи

Глава V.— Отелло.— Макбетъ.— Лиръ

Глава VI.— Драмы изъ римской исторіи

Глава VII.— Юморъ Шекспира

Глава VIII.— Послднія пьесы Шекспира

I.
Предисловіе переводчицы по второму изданію.

Возобновившійся въ послднее время спросъ на изслдованіе Даудена о Шекспир побудилъ переводчицу войти въ соглашеніе съ Южно-Русскимъ Обществомъ Печатнаго Дла о второмъ изданіи этого авторитетнаго и классическаго труда англійской критики о Шекспир. Такъ какъ авторъ, многоуважаемый профессоръ Дауденъ, на вопросъ переводчицы, любезно отозвался, что выпущенный ею въ 1880 году первымъ изданіемъ переводъ его книги не нуждается въ измненіяхъ въ виду того, что онъ сдланъ съ 3-го изданія на англійскомъ язык, посл котораго авторомъ никакихъ существенныхъ измненій въ книгу не внесено, то переводчица перепечатываетъ первое изданіе ея перевода безъ всякихъ измненій, кром чисто стилистическихъ и корректурныхъ. Принимая, однако, во вниманіе, что переводъ книги Даудена допущенъ Ученымъ Комитетомъ Мин. Народ. Просвщенія въ фундаментальныя библіотеки среднихъ учебныхъ заведеній, переводчица сочла долгомъ приложить ко 2-му изданію портретъ Шекспира {Портретъ взятъ изъ извстнаго нмецкаго изданія Шекспировскихъ произведеній Деліуса (‘Shakspere’s Werke von Nikolaus Delius’).} и привести краткія біографическія свднія о Шекспир, позаимствованныя — съ любезнаго разршенія автора — изъ послдняго изданія популярной книжки Даудена о Шекспир {Shakspeare. Prof. Dowden. LL. D. 1895. Literature Primers. Edited by John Richard Green M. А.}.

Современникъ и поэтъ М. Драйтонъ назвалъ Уарвикширъ ‘сердцемъ Англіи’. Здсь находится г. Стратфордъ, окрестности котораго представляютъ настоящій англійскій пейзажъ, он изобилуютъ прелестными полевыми цвтами, роскошные луга разстилаются по обимъ сторонамъ Эвона, кругомъ виднется лсъ. Въ шекспировское время въ город насчитывали до 1400 жителей, городъ состоялъ изъ разбросанныхъ деревянныхъ домиковъ, въ немъ было два главныхъ зданія — величественная церковь на берегу рки и Ратуша, гд иногда актеры, приглашенные городскими властями, давали представленія. Наводненія и пожары составляли главное бдствіе города. Тихая рка часто выступала изъ береговъ осенью, распространяя болзни. Чума также не забыла постить Стратфордъ. Въ этомъ-то город — и, вроятно, въ низкой комнатк дома въ улиц Генлей — и родился Шекспиръ въ апрл 1564 г. Нтъ возможности опредлить въ точности день его рожденія, извстно, что его крестили 26 апрля. Существуетъ преданіе, что день его смерти совпалъ со днемъ его рожденія.

Принимая во вниманіе разницу стараго стиля съ новымъ, мы заключаемъ, что 23 апрля соотвтствуетъ нашему 3-му мая, преданіе ссылается на числа только съ восемнадцатаго столтія.

Джонъ Шекспиръ, отецъ будущаго драматурга, былъ зажиточнымъ гражданиномъ Стратфорда. Онъ выдлывалъ и продавалъ перчатки, бралъ въ аренду землю и, хотя не умлъ подписать своего имени, сталъ извстнымъ общественнымъ дятелемъ своего города, распивалъ эль съ согражданами и соблюдалъ миръ королевы (Queen’s peace), налагалъ пени на провинившихся, современемъ онъ занялъ почетное мсто казначея (chamberlain), ольдермена (alderman) и главнаго бальи (bailif). Онъ женился въ 1557 г. на Маріи Арденъ — дочери землевладльца (landlord) своего отца. Землевладлецъ умеръ за годъ приблизительно предъ тмъ и оставилъ Маріи въ полное владніе значительный участокъ земли (включая ферму въ Ашби) и еще боле цнный участокъ съ правомъ пользованія на извстныхъ условіяхъ. Нкоторые члены семьи Ардена были дворянами Уарвикшира со времени завоеванія, два лица изъ этой семьи занимали почетныя мста при двор Генриха VII. Первый и второй ребенокъ Джона и Маріи Шекспиръ были двочки и умерли въ дтств, третій ребенокъ — ихъ первый сынъ выжилъ, не смотря на чуму, опустошившую Стратфордъ въ годовщину его рожденія, и написалъ дошедшія до насъ драмы и поэмы. Затмъ родились еще дти — дочь, которая пережила Уильяма Шекспира и о которой онъ упоминаетъ въ своемъ завщаніи, другая дочь, которая рано умерла, и три сына — Джильбертъ, который, говорятъ, дожилъ до Реставраціи и уже старикомъ упоминалъ о своемъ великомъ брат (что весьма сомнительно), Ричардъ и Эдмундъ, послдній былъ актеромъ и умеръ въ Лондон въ 1607 г.

Уильяма помстили въ Стратфорд въ школу (Free Grammar School) для обученія тому, чему не могли его научить ни отецъ, ни мать. Тамъ онъ обучался не только англійскому языку, но и латинскому и не много греческому языкамъ. Одинъ изъ боле образованныхъ современниковъ Шекспира, писатель Бенъ Джонсонъ, отзывался о Шекспир, что онъ зналъ ‘мало по-латыни и еще меньше по-гречески’, врно, дйствительно, то, что Шекспиръ, пользуясь для своихъ драмъ и латинскими, и греческими писателями, прибгалъ чаще къ переводамъ, чмъ къ оригиналамъ. Достоврно, однако, что онъ вызубрилъ наизусть латинскую грамматику Лили (Lily’s Latin Grammar) и зналъ немного языкъ, такъ какъ употребляетъ нкоторыя слова — continents, quantity — вмсто равнозначущихъ англійскихъ словъ и въ такомъ смысл, въ какомъ не могъ бы употребить ихъ, если бы онъ совсмъ не зналъ латинскаго языка. Впослдствіи, вроятно, во время своего пребыванія въ Лондон — Шекспиръ, повидимому, обучался по-французски, а быть можетъ — и по-итальянски.

Въ первый же годъ поступленія Шекспира въ школу, отецъ его сталъ главнымъ ольдерменомъ Стратфорда. Городскія власти принимали, повидимому, доброжелательно актеровъ, случайно посщавшихъ городъ. Казначей выплачивалъ отъ времени до времени суммы денегъ ‘актерамъ графа Лейстера’ или ‘актерамъ лорда Уарвика’, ‘актерамъ Уорчестера’. Мальчика, какъ старшаго сына, брали, очевидно, въ Ратушу на эти представленія.— Ковентри находится недалеко отъ Стратфорда, весьма вроятно, что Шекспиръ и мальчикомъ, и юношей видлъ здсь представленія въ праздникъ ‘Тла Христова’ (Corpus Christi), видлъ Ирода {Гамлетъ (Д. III, сц. 2).} въ намалеванной маск и ‘черныя души’ — души проклятыхъ въ черныхъ одеждахъ съ желтыми полосами. Лтомъ 1575 г. королева Елизавета постила Кенильуортсъ, и Лейстеръ устраивалъ въ честь ея великолпные праздники и представленія. Отъ Стратфорда до Кенильуортса нсколько часовъ ходьбы, отецъ Шекспира могъ прохать туда верхомъ, посадивъ мальчика передъ собой. Въ ‘Сонъ въ Иванову ночь’ (Д. II, сц. 1) Оберонъ описываетъ Основ виднныя имъ чудеса и съ такою точностью изображаетъ представленія въ Кенильуортс, что мы полагаемъ, что Шекспиръ въ данномъ случа не сочиняетъ, а воспроизводитъ то, что онъ видлъ въ дйствительности.

Отецъ Шекспира пользовался благосостояніемъ до того времени, когда Шекспиръ достигъ приблизительно тринадцати или четырнадцати лтъ. Съ 1578 г. дла его въ теченіе нсколькихъ лтъ начинаютъ ухудшаться. Чтобы добыть денегъ, онъ принужденъ заложить ферму въ Ашби, съ него не требуютъ еженедльнаго налога (levy) для бдныхъ, въ 1679 году слдуемые съ него налоги по округу занесены какъ ‘неуплаченные’, онъ состоитъ должникомъ нкоего Роджера Садлера, онъ продаетъ участокъ жены и ея долю участія въ собственности въ Сниттерфильд. Шесть лтъ спустя, дла его становятся хуже, въ отвтъ на постановленіе объ описи его имущества за долги, послдовало заявленіе, что у него нтъ ничего годнаго для описи, онъ лишается должности ольдермена на томъ основаніи, что онъ не ходитъ въ Думу и давно туда не являлся. Въ 1587 г. онъ былъ арестованъ, и ему приходится прибгать къ ссылк на Habeas Corpus. Въ 1592 г., когда была назначена комиссія для разслдованія, придерживаются ли жители Уарвикшира установленной религіи, встрчается указаніе на то, что Джонъ Шекспиръ не являлся ежемсячно въ церковь изъ боязни ‘процесса за долги’. Но онъ удержалъ еще кое-что изъ своей собственности и продолжалъ еще пользоваться уваженіемъ своихъ согражданъ. Въ это время сынъ его сталъ пріобртать славу извстнаго драматурга, достоврно почти, что благодаря энергіи и сочувствію Уильяма Шекспира, старикъ снова пріобрлъ достатокъ, которымъ и пользовался до самой смерти, послдовавшей въ 1601 г.

Вроятно, вслдствіе матерьяльныхъ затрудненій отца, Уильямъ Шекспиръ взятъ былъ изъ школы и или помогалъ отцу въ его ремесл, или зарабатывалъ себ хлбъ какимъ-либо инымъ путемъ. Чмъ именно онъ занимался посл того, какъ оставилъ школу и Стратфордъ, представляетъ обширное поле для всевозможныхъ догадокъ, но достоврно ничего неизвстно. По одному преданію, ‘онъ поступилъ въ ученіе къ мяснику’, по другому — ‘былъ учителемъ въ деревн’, на основаніи нкоторыхъ намековъ драматурга Нэша и нкоторыхъ юридическихъ выраженій въ его сочиненіяхъ, полагаютъ, что Шекспиръ одно время работалъ въ контор стряпчаго (attorney’ office). Сомнительно, чтобы слова Нэша объ увлекающихся товарищахъ, которые ‘берутся за все и ни въ чемъ не успваютъ’, покидаютъ ремесло Noverint (т. е. юридическую профессію), къ которому имютъ врожденныя способности и берутся за искусство,— сомнительно, чтобы слова эти относились къ Шекспиру, къ тому же умный юноша имлъ возможность ознакомиться съ юридическими терминами и юридической процедурой во время многочисленныхъ процессовъ отца. Достоврно извстно намъ, что въ девятнадцать лтъ Шекспиръ принимаетъ на себя серьезныя обязательства и обязанности.

Въ ноябр 1582 г. Епископъ Уорчестерскій разршилъ бракъ Уильяма Шекспира съ Анной Гэтсуэй, не потребовавъ ни одного оглашенія въ церкви. Ихъ первый ребенокъ, Сюзанна, крещена 26 мая 1583 г.— Отецъ Анны былъ зажиточный фермеръ, жившій въ Шоттери, прелестной деревн, въ разстояніи меньше мили отъ Стратфорда. Анна была на восемь лтъ старше своего юноши-мужа. Друзья невсты (ея отецъ умеръ за пять мсяцевъ предъ этимъ) настаивали на брак и, быть можетъ, ускорили свадьбу, чтобы ребенокъ Анны родился въ законномъ брак. Былъ ли этотъ бракъ удачнымъ или нтъ? Мы такъ мало знаемъ о жизни Шекспира, что можемъ составлять объ этомъ одни лишь предположенія. Четыре года или пять лтъ Шекспиръ прожилъ въ Стратфорд и въ 1585 г. сталъ отцомъ близнецовъ: Гамнета и Юдифи, названныхъ такъ въ честь его друга Гамнета Садлера и его жены. По всмъ вроятіямъ, во время пребыванія поэта въ Лондон Анна съ дтьми оставалась въ Стратфорд.

Въ Стратфорд же и похороненъ единственный сынъ Шекспира Гамнетъ. Хотя Шекспиръ и оставилъ въ деревн жену и дтей въ то время, когда самъ пробивалъ себ дорогу въ столиц, преданіе передаетъ намъ, что онъ ежегодно прізжалъ домой, несомннно, онъ и работалъ въ Лондон съ цлью вернуться на родину и провести остатокъ жизни въ обществ жены и двухъ дочерей, что ему и удалось осуществить. Изъ сочиненій поэта нельзя извлечь никакихъ точныхъ намековъ на его бракъ. Въ ‘Сонъ въ Иванову ночь’ (дйст. I, сц. 1) говорится о любви, ‘неудачной въ силу розни въ лтахъ’, по возникшихъ вслдствіе того размолвкахъ, въ ‘Двнадцатой ночи’ (дйст. II, сц. 4) находится еще боле замчательное мсто, гд Герцогъ указываетъ Віол, какимъ образомъ женщина, которая старше своего мужа, рискуетъ потерять его любовь.

Въ сонетахъ Шекспира мы находимъ намеки такого же характера. Съ другой же стороны, въ сочиненіяхъ Шекспира не встрчается прямыхъ или скрытыхъ нападокъ на женщинъ вообще или на какихъ-либо женщинъ въ частности. Даже своенравныя женщины его раннихъ комедій, вводимыя имъ ради комизма, какъ, напр., Адріана въ ‘Комедіи Ошибокъ’, въ сущности, честныя и любящія женщины или женщины сильно испорченныя воспитаніемъ, но которыхъ можно еще исправить, какъ, напр., Катарина въ ‘Укрощеніи Строптивой’. Во всхъ своихъ сочиненіяхъ Шекспиръ обнаруживаетъ въ особенности пониманіе положенія женщины, которая, отбросивъ вс приличія, но не истинную скромность, въ большей или меньшей степени длаетъ первый шагъ къ мужчин, котораго любитъ. Начиная съ Джульетты и кончая Мирандой,— рядъ Шекспировскихъ героинь принимаютъ участіе въ ухаживаніи, не поступаясь ни разу пылкою двственностью души. Во всякомъ случа, если бракъ Шекспира не былъ вполн безмятежнымъ бракомъ, то все же онъ имлъ въ основ своей глубокую обоюдную привязанность, хотя временно и наступали моменты отчужденія, но об стороны сознавали необходимость совмстной жизни и убждались, что лучше брать жизнь такъ, какъ она сложилась.

Роу (Rowe), первый біографъ Шекспира, обстоятельно излагаетъ слдующую непосредственную причину отъзда Шекспира изъ Стратфорда: ‘По несчастію, какъ свойственно молодымъ людямъ, онъ попалъ въ дурное общество, съ этой компаніей, занимавшейся часто браконьерствомъ, онъ не разъ охотился въ парк, принадлежавшемъ Сэру Томасу Люси, владльцу Чарлькота, близъ Стратфорда. Владлецъ преслдовалъ за это Шекспира и, по мннію послдняго, довольно сурово, чтобы отомстить ему, Шекспиръ сочинилъ про него балладу. Хотя это первое произведеніе Шекспира потеряно, но, говорятъ, оно было такъ язвительно, что возбудило противъ него усиленное преслдованіе, и онъ вынужденъ былъ бросить на нкоторое время свое занятіе и семью въ Уарвикшир и искать убжища въ Лондон.

Со времени крещенія близнецовъ въ феврал 1584—85 г. ничего не упоминается о Шекспир (упоминается разв только его имя на суд королевской скамьи въ процесс его отца противъ Джона Ламберта, считавшагося въ то время владльцемъ Ашби). Только въ 1592 г. упоминается о Шекспир, какъ объ ‘имвшемъ успхъ актер и драматическомъ писател’. Королевскіе актеры постили Стратфордъ въ 1587 г. Быть можетъ, тогда Шекспиръ ршилъ покинуть родной городъ и искать счастья въ Лондон. Разсказъ, приписываемый сэру Давенанту о томъ, что первая должность Шекспира при театр состояла въ томъ, что онъ смотрлъ за лошадьми постителей театра, мы можемъ отбросить, какъ вполн неправдоподобный. Увряли также, что слова въ ‘Слезахъ Музъ’ (Tears of Muses, 1590 — 91), гд Муза комедіи жалуется: ‘Нашъ милый Уилли, увы! недавно умеръ! (Our pleasant Willy, ah! is dead of late)’, относятся къ временному перерыву въ драматической дятельности Шекспира, но, по всмъ вроятіямъ, въ словахъ этихъ заключается намекъ на кого-либо другого — на Джона Лилли или актера Тарельтона, умершаго въ то время, когда Спенсеръ писалъ свою поэму. Первый настоящій намекъ на Шекспира находятъ у драматурга Роберта Грина въ его Greenes Groatsworth of Wit bought with а Million of Repentance (‘На грошъ остроумія на счетъ милліона раскаянія’), въ памфлет, написанномъ несчастнымъ авторомъ на смертномъ одр и напечатанномъ немедленно посл смерти Грина его душеприкашикомъ Генрихомъ Чэтль (Henry Chettle). Въ декабр 1592 г. появился памфлетъ Генриха Чэтля, въ которомъ встрчается похвальный отзывъ о Шекспир, какъ актер. Первое упоминаніе имени Шекспира по прізд его въ Лондонъ встрчается въ отчетахъ казначея, изъ которыхъ мы узнаемъ, что Шекспиръ появлялся два раза съ Борбеджемъ (Burbage), какъ членъ труппы Лорда-казначея, передъ королевой Елизаветой на Рождество 1594 г. Въ это время писалъ онъ быстро историческія драмы и первыя комедіи и старался накопить состояніе, которое освободило бы его отъ рабской зависимости его профессіи. Онъ мечталъ современемъ вернуться въ Стратфордъ и зажить тамъ дворяниномъ. Въ 1596 г. Джонъ Шекспиръ просилъ пожаловать ему гербъ, хотя просьба и была уважена, но исполненіе ея почему-то было отложено, и онъ просилъ о томъ же вторично въ 1599 г. Шекспиръ разочаровался въ своей мечт упрочить свой родъ, смерть единственнаго сына Гамнета въ 1596 г. нанесла ударъ его родительскому сердцу. Въ то же время Джонъ Шекспиръ и его жена пытаются, но безуспшно, вновь пріобрсти ддовскія поля Ашби.

Въ томъ же году Уильямъ Шекспиръ купилъ за 60 ф. ‘Новое мсто (‘New Place’), красивое убжище въ родномъ город. Шекспиръ пріобртаетъ поземельную собственность въ Стратфорд и Лондон, въ Стратфорд онъ владетъ хлбомъ и солодомъ, въ Лондон землею въ приход Св. Елены (Bishopsgate 5 ф. 13 ш. 4 п.).

Въ 1598 г. появляется первая комедія Бена Джонсона ‘Every man in his Humour’. Существуетъ преданіе, что пьеса эта появилась, благодаря содйствію Шекспира, достоврно же то, что Шекспиръ игралъ въ этой пьес и, по всмъ вроятіямъ, исполнялъ роль Ноэля. Въ томъ же году въ ‘Palladis Tamia, Wit’s Treasury’ Франсиса Mepeca находятъ замчательное доказательство того высокаго положенія, какое занималъ Шекспиръ, какъ драматургъ, прозаическій писатель и лирическій поэтъ. Мсто, въ которомъ Мересъ перечисляетъ двнадцать шекспировскихъ пьесъ, является важнымъ указателемъ для обозначенія настоящаго хронологическаго порядка его произведеній и впослдствіи цитируется съ этой цлью. Мересъ упоминаетъ также, что Шекспиръ читалъ сонеты близкимъ своимъ друзьямъ. Въ 1597 г. напечатанъ Ричардъ II, Ричардъ III и Ромео и Джульетта. За ними быстро слдовали другія произведенія. Очевидно, что издатели часто добывали рукопись тайкомъ или обманомъ, часто для обезпеченія сбыта пьесъ другого автора они безцеремонно помщали на нихъ популярное имя Шекспира. Въ 1599 г. изданъ томъ поэмъ и ‘The Passionate Piligrim’, приписываемыхъ Шекспиру. Издатель Джеггардъ (Jaggard) взялъ нсколько небольшихъ поэмъ Шекспира и прибавилъ къ нимъ произведенія другихъ писателей. Шекспиръ сильно возмущался, когда появилось вновь изданіе поэмъ, приписываемыхъ ему.

Въ 1601 году умеръ въ Стратфорд Джонъ Шекспиръ. Уильямъ Шекспиръ настойчиво продолжалъ стремиться къ своей цли. ‘Гамлетъ’ занесенъ въ списки торговцевъ бумагой въ 1602 г. и въ томъ же году авторъ Гамлета, акціонеръ театра ‘Globe’ съ 1599 г., жилъ не въ мір мечтаній, а пріобрталъ въ полное владніе землю, купивъ въ ма за 320 ф. сто семь акровъ въ приход Стараго Стратфорда, его братъ Джильбертъ взялъ за него передаточную запись, а поздне авторъ ‘Гамлета’ (теперь Уильямъ Шекспиръ — дворянинъ) пріобрлъ второе меньшее имніе. Главнымъ его пріобртеніемъ была аренда на не истекшій срокъ десятины въ Стратфорд въ Старомъ Стратфорд, Бишоптон и Уэлькомб, онъ сдлалъ это пріобртеніе въ іюл 1605, за сумму въ 440 ф. За годъ передъ тмъ, когда, быть можетъ, онъ писалъ ‘Гамлета’, его забота о практическихъ длахъ проявилась въ предъявленіи иска въ суд Стратфорда противъ Филиппа Роджерса на сумму 1 ф. 15 ш. 10 п., каковую составила цна солода, проданнаго и врученнаго ему въ разные сроки. Шекспиръ находитъ возможнымъ одновременно дятельно стремиться въ идеалу и устраивать свою жизнь въ матерьяльномъ мір. Хотя теперь Шекспиръ пріобрлъ званіе дворянина Стратфорда на Эвон, но онъ не покинулъ Лондона и не бросилъ своей профессіи.

Королева Елизавета умерла въ 1603 году Шекспиръ не оплакивалъ королевы ни въ форм оды, ни въ форм элегіи. Въ ма въхалъ въ Лондонъ преемникъ ея Яковъ I, спустя нсколько дней посл его възда вышло повелніе распустить театральное общество, къ которому принадлежалъ Шекспиръ, его имя упоминается вторымъ въ списк актеровъ, перечисляемыхъ въ повелніи. Въ томъ же году (1603) давали въ первый разъ Sejanus Вена Джонсона, и имя Шекспира вновь упоминается въ списк актеровъ. Мы знаемъ также, что когда Борбеджъ набиралъ актеровъ для взятаго имъ въ аренду Blackfriars въ 1603 г., то въ трупп оказался и Шекспиръ, когда именно Шекспиръ пересталъ появляться на сцену, намъ неизвстно. Неизвстно также, когда онъ вернулся въ Стратфордъ. Въ 1607 г. его постили радость и горе: 5 іюня старшая и любимая дочь его Сюзанна 24 лтъ, вышла замужъ за м-ра Джона Голь, практикующаго врача, пользовавшагося уже извстнымъ именемъ, нтъ сомннія, что поэтъ присутствовалъ на ея свадьб. Въ послдній день этого года похороненъ въ церкви Спасителя въ Саутуарк его младшій братъ Эдмундъ. Нсколько мсяцевъ спустя смерть снова постила семью, въ сентябр 1608 г. Марія Шекспиръ, дожившая до славы и благосостоянія своего сына, послдовала въ могилу за своимъ мужемъ. Весьма вроятно, что Шекспиръ присутствовалъ при ея смерти. Мать его дождалась все-таки внука отъ сына. Въ феврал 21 ч. 1607—1608 г. была крещена дочь Джона и Сюзанны Голь, которую назвали Елизаветой, она была единственнымъ ребенкомъ и единственной внучкой Шекспира при его жизни. Предполагаютъ, что въ періодъ между 1610 и 1612 г. Шекспиръ окончательно поселился въ Стратфорд. Весьма возможно, что онъ получалъ съ театра ‘Globe’ кое-какіе доходы, на которые и жилъ, а въ март 1613 г. купилъ домъ вблизи театра Blackfriars и сдалъ его въ аренду на десять лтъ. Въ 1612 году умеръ его братъ Робертъ. Въ 1613 г. сгорлъ театръ ‘Globe’, и при этомъ погибли, вроятно, и рукописи шекспировскихъ пьесъ. Въ 1614 году въ Стратфорд сгорли двадцать четыре дома, пожаръ этотъ, несомннно, не мало напугалъ Шекспира. Въ томъ же году возникъ проектъ огораживанія общественныхъ земель вблизи Стратфорда. Этотъ проектъ затрогивалъ интересы Шекспира и наносилъ вредъ бднякамъ. Шекспиръ протестовалъ, ‘онъ не могъ допустить огораживанія Уэлькомба’. 10-го февраля 1616 г. младшая дочь Шекспира 31 г. вышла замужъ за Томаса Киней, виноторговца въ Стратфорд, отецъ котораго — другъ поэта — былъ бальи города. 25 числа слдующаго мсяца Шекспиръ написалъ завщаніе, а въ слдующій затмъ мсяцъ міръ потерялъ Шекспира.

Онъ скончался 23 апрля 1616 г. Въ своемъ завщаніи онъ предоставляетъ большую часть собственности Сюзанн Голь, ея мужу и ихъ дочери Юдифи, своей сестр Жанн (Joan), своему крестнику, стратфордскимъ друзьямъ, не забыты также и товарищи-актеры. Нсколько мсяцевъ спустя посл смерти Шекспира, у сестры его — Юдифи Киней родился сынъ, который названъ былъ ею Шекспиромъ, онъ умеръ въ дтств, и, вообще, никто изъ ея сыновей не достигъ дальше средняго возраста.

Дольше всхъ потомковъ Шекспира жила его внучка Елизавета Голь, вышедшая замужъ за м-ра Нэша и въ качеств его жены принимала у себя въ ‘Новомъ мст’ въ теченіи трехъ недль въ качеств гостьи королеву Генріетту Маріи. По смерти мужа она вышла замужъ за Джона Бернарда, посвященнаго въ рыцари Карломъ II въ 1661 г.

Шекспиръ похороненъ въ приходской церкви въ Стратфорд. Нсколько лтъ спустя посл его смерти въ церкви поставленъ былъ его бюстъ. Лицо сдлано, очевидно, по маск, снятой посл его смерти.

На могил въ приходской церкви въ Стратфорд лежитъ плита съ слдующей надписью, приписываемой самому Шекспиру:

‘Добрый другъ, во имя Христа не тревожь зарытаго здсь праха! Да благословенъ будетъ тотъ, кто пощадитъ эти камни, и проклятъ тотъ, кто потревожитъ кости’ {*) Good frend, for Jesus sake forbeare

Do digg the dust enclosed here,

Bleste be the man that spares thos stones,

And curst be he that moves my bones.}.

Л. Д. Чернова (Чудновская).

Одесса,

30 іюля 1898 года.

II.
Предисловіе переводчицы къ первому изданію.

Достоинство книги Даудена о Шекспир слишкомъ признано уже всми, чтобы я считала себя даже въ прав распространяться по этому поводу. Я ограничусь здсь лишь немногими объясненіями относительно пріемовъ, употребленныхъ мною при перевод.

Переводъ сдланъ съ перваго изданія 1875 г., но я затмъ внесла въ него вс исправленія и дополненія, сдланныя авторомъ въ послдующихъ трехъ изданіяхъ. Есть исправленія, не встрчающіяся и въ 4-мъ изданіи, но сдланныя мною по указанію самого автора, который съ совершенной любезностью выказалъ готовность дать мн относительно темныхъ мстъ своего произведенія вс объясненія, въ которыхъ я могла нуждаться. При этомъ случа высказываю глубокую мою благодарность какъ ему, такъ и членамъ ‘Новаго Шекспировскаго Общества’ и библіотекарямъ Британскаго музея, которые вс никогда не отказывали мн въ своей помощи и въ своихъ совтахъ.

Самымъ значительнымъ камнемъ преткновенія при перевод съ англійскаго языка всегда бываетъ дйствительное произношеніе собственныхъ именъ, которое и среди англичанъ не достигаетъ полнаго единообразія. Не смю надяться, что я избжала вс ошибки въ этомъ отношеніи, но я старалась сдлать все, что могла, обращалась къ литературно-образованнымъ жителямъ Лондона во всхъ сомнительныхъ случаяхъ и пыталась передать ихъ произношеніе, какъ могла, русскими буквами. Впрочемъ, во всхъ, хотя нсколько сомнительныхъ, случаяхъ я ставила въ скобкахъ по-англійски сомнительное имя и скоре опасалась укора въ томъ, что слишкомъ испестрила тмъ мой переводъ, чмъ укора въ томъ, что оставила читателя въ сомнніи относительно настоящаго англійскаго правописанія.

Собственныя имена изъ пьесъ Шекспира я оставила съ тмъ правописаніемъ, которое встрчала въ ‘Полномъ собраніи драматическихъ произведеній Шекспира въ перевод русскихъ писателей, изданіе Н. А. Некрасова и H. В. Гербеля, Спб. 1866 г.’, такъ какъ мой трудъ могъ имть въ виду лишь дозволить русскимъ читателямъ боле сознательно наслаждаться твореніями величайшаго драматурга всхъ временъ, а русскіе читатели могутъ наслаждаться этими твореніями собственно лишь въ этомъ изданіи. Отступленіе отъ способа передачи именъ въ этомъ случа, даже при большей врности, я сочла не нужнымъ педантизмомъ. Вс цитаты Шекспира, вообще говоря, не переведены заново, а взяты изъ того же изданія, чтобы комментаріи Даудена связать возможно тсне съ живымъ пользованіемъ самими драмами Шекспира. Однако, принявъ, вообще говоря, это правило за руководство, я принуждена была отступить отъ него въ нкоторыхъ частныхъ случаяхъ, гд самая мысль комментарій Даудена становилась неприложимой къ переводу по его несогласію съ текстомъ. Въ этихъ случаяхъ я пользовалась другими переводами, при чемъ нкоторыя мста были спеціально переведены для этого изданія. Вс мста, гд сдланы подобныя отступленія, указаны мною въ особыхъ примчаніяхъ.

Л. Д. Чернова.

15 Октября 1879 года.

С.-Петербургъ.

III.
Предисловіе автора къ третьему изданію.

Въ настоящемъ изданіи я сдлалъ т исправленія, которыя мн казались нужными, и согласилъ мннія, высказанныя мною о нкоторыхъ сомнительныхъ пунктахъ, съ послдними выводами знаній, относящихся къ Шекспиру.

Я желалъ бы обратить вниманіе на положенія, высказанныя въ глав VI, что ‘Юлій Цезарь’ по времени долженъ бытъ помщенъ рядомъ съ ‘Гамлетомъ’. Та и другая — трагедіи мышленія, скоре чмъ трагедіи страсти, та и другая представляютъ въ главномъ дйствующемъ лиц благородную натуру, которая испытываетъ неудачи вслдствіе нкоторой слабости или несостоятельности, скоре чмъ вслдствіе преступленія, на Брута, какъ на Гамлета, наложено бремя, которое онъ вынести не въ состояніи, ни Брутъ, ни Гамлетъ не годны для дйствія, тмъ не мене тотъ и другой призваны дйствовать въ опасномъ и трудномъ дл. ‘Юлій Цезарь’ былъ, вроятно, готовъ прежде, чмъ Гамлетъ получилъ свою окончательную форму, можетъ быть, даже прежде, чмъ ‘Гамлетъ’ былъ написанъ. Тмъ не мене,— предупреждая читателя такъ же, какъ я это сдлалъ для ‘Бури’,— я не имю ничего противъ того, чтобы назвать ‘Гамлета’ второю трагедіею Шекспира. Такъ глубоко пустилъ, повидимому, ‘Гамлетъ’ корни въ природу Шекспира, такого спеціальнаго предпочтенія была предметомъ эта пьеса для автора, такъ тсно связана она съ боле старыми драматическими произведеніями. ‘Гамлетъ’ вызываетъ въ насъ такое же чувство, какъ ‘Фаустъ’ Гете — именно, что онъ охватываетъ почти всю боле глубокую долю жизни поэта до эпохи созданія этой пьесы.

Посл того, какъ Шекспиръ написалъ эти дв трагедіи, или пока онъ писалъ ихъ, онъ продолжалъ писать комедіи. Но веселость комизма оставляла его. Въ ‘Двнадцатой ночи’ мы найдемъ вс изумительныя характеристическія черты, полныя юмора, той группы комедій, которая заключена этой пьесой. Посл того совершается перемна. ‘Конецъ всему длу внецъ’,— пьеса степенная и серьезная. ‘Мра за мру’ — мрачная и горькая. Въ первомъ изданіи этого труда я не ршился объяснить ‘Троила и Крессиду’. Теперь я думаю, что эта странная и трудная пьеса составляла послднюю попытку продолжать писать въ комическомъ род.— попытку, сдланную Шекспиромъ тогда, когда онъ потерялъ способность весело смяться, когда ему приходилось или привыкать къ ироніи, или смотрть на жизнь глубокимъ, страстнымъ и трагическимъ взглядомъ.

Въ другомъ мст я высказалъ слдующее:

‘Троилъ и Крессида‘ полнилась въ двухъ изданіяхъ 1609 г. въ четвертку, заглавная страница перваго изъ этихъ изданій указываетъ, что пьеса была играна въ театр Globe, послднее изданіе заключаетъ странное предисловіе, въ которомъ говорится о пьес, какъ бы никогда ‘не истасканной на сцен’, никогда не предоставленной ‘хлопанью ладоней толпы’ и обнародованной противу желанія ‘высокихъ владльцевъ’. Можетъ быть, пьеса была сначала напечатана для театра и съ цлью обнародованія ея посл перваго представленія, но издатели, противно извстному имъ желанію собственниковъ рукописи Шекспира, предупредили первое представленіе и выпустили изданіе въ четвертку, съ привлекательнымъ объявленіемъ, что пьеса составляетъ безусловную новинку. Издатели изданія въ листъ сначала ршили, что ‘Троилъ и Крессида’ должна быть помщена между трагедіями, вслдъ за ‘Ромео я Джульеттой’, но потомъ измнили намреніе, колеблясь, повидимому, относительно того, куда слдуетъ отнести эту пьесу, и помстили ее между историческими драмами и трагедіями, это повело къ вклейк новаго листа и къ пополненію пустыхъ страницъ, происшедшихъ отъ этого измнененія, прологомъ къ ‘Троилу и Крессид’ — прологомъ, о которомъ нкоторые критики думаютъ, что онъ сочиненъ не Шекспиромъ.

‘Относительно эпохи появленія пьесы существуетъ крайнее несогласіе. Деккеръ (Dekker) и Четль (Chettle) обрабатывали въ 1599 г. пьесу на этотъ сюжетъ, и одна отмтка въ ‘Списк торговцевъ бумагой’ (‘Stationer’s Register’) отъ 7 февр. 1602—3 показываетъ, что какая-то пьеса: ‘Троилъ и Крессида’ была разыграна труппою Шекспира, подчиненными лорда обергофмейстера (Lord Chamberlain). Шло ли здсь дло о пьес Шекспира? Для ршенія этого вопроса приходится обращаться къ внутреннимъ доказательствамъ, а внутреннія доказательства сами противорчивы и привели разныхъ лицъ къ разнымъ заключеніямъ. Находятъ, что тяжелая, мірская мудрость Улисса составляетъ аргументъ въ пользу боле поздняго времени и сравнивали общій тонъ пьесы съ тономъ ‘Тимона Аинскаго‘. Однако, совершенное отсутствіе стиховъ, кончающихся частицами рчи (weak endings), и присутствіе всего шести случаевъ, гд строка кончается вспомогательнымъ словомъ (light endings), составляетъ почти ршительное доказательство противъ того, чтобы мы могли помстить пьесу посл ‘Тимона‘ или ‘Макбета’, и Герцбергъ, самый тщательный изслдователь этого рода доказательствъ для настоящей пьесы, находитъ, что прочія метрическія особенности ея указываютъ на эпоху около 1603 г. Другіе авторитеты помщаютъ ее позже, около 1608 или 1609 г., между тмъ какъ третья теорія Ферилэнка (‘Verplanet) и Грэнтъ Уайта (Grant White) пытается разршить вс затрудненія предположеніемъ, что пьеса была сначала написана въ 1603 г., а потомъ просмотрна незадолго до появленія изданія въ четвертку. Нкоторыя части пьесы — особенно, послдняя битва Гектора — повидимому, не принадлежатъ Шекспиру. Объясненіе смысла самой пьесы такъ же трудно, какъ установленіе фактовъ ея вншней исторіи. Съ какою цлью и въ какомъ смысл написалъ Шекспиръ эту странную комедію? Вс греческіе герои, сражающіеся противъ Трои, въ ней безпощадно осмяны, Елена и Крессида легкомысленны, чувственны и безсердечны, и кажется страшнымъ безуміемъ нанести изъ-за нихъ хотя бы одинъ ударъ, Троилъ — молодой безумецъ — энтузіастъ, и самъ ректоръ, хотя мужественъ и великодушенъ, но жертвуетъ жизнью для дла, которое самъ признаетъ безполезнымъ, если не дурнымъ. Все это видитъ и высказываетъ Терситъ, мысль котораго составлена изъ пны всхъ гнилыхъ элементовъ человческой жизни. Но возможно ли, чтобы Шекспиръ смотрлъ на вещи такъ же, какъ Терситъ?

‘Вся пьеса получаетъ окраску отъ центральнаго сюжета, отъ юной любви и доврчивости Троила къ женщин, которая лжива и измнчива, и отъ открытія Троиломъ своего заблужденія. Это — комедія разочарованія. И подобно тому, какъ Троилъ переживаетъ иллюзію своей первой любви къ женщин, такъ, достигнувъ средняго возраста, мы находимъ, что весь міръ похожъ на существо, нарушившее свои обты и сдлавшееся жалкимъ обманщикомъ. Предъ нами изнанка жизни, и отъ подобнаго разочарованія чувствуешь облегченіе даже въ томъ случа, когда приходишь къ мрачному и трагическому взгляду на жизнь, при которомъ мы снова встрчаемъ и красоту, и добродтель, хотя бы он терпли горькую несправедливость отъ злости и порочности людей. Именно такое настроеніе презрительнаго униженія жизни, можетъ быть, овладло въ это время Шекспиромъ и отняло у него возможность писать комедіи. Если бы не личность Изабеллы, мы признали бы наступленіе подобнаго настроенія въ ‘Мр за мру’, можетъ быть, зародышъ его встрчается въ ‘Гамлет’. Въ это время могла быть написана ‘Троилъ и Крессида‘, и затмъ Шекспиръ, возвысившись до боле глубокаго проникновенія въ сущность вещей, можетъ быть, перешелъ къ своему великому ряду трагедіи.

‘Итакъ, назовемъ эту пьесу комедіей разочарованія и, конечно, гд бы мы ни помстили ее по времени, мы должны признать въ ней поразительное сходство по духу и по настроенію съ ‘Тимономъ Аинскимъ’. Тимонъ полонъ слабодушной благосклонности и безпричиннаго доврія къ доброт людей, онъ разочаровывается и въ бшеномъ недовольств, съ горечью отворачивается отъ всего человческаго рода. Въ той же пьес Алкивіадъ точно также терпитъ отъ несправедливости людей, но онъ встрчаетъ оскорбленія твердо, какъ человкъ дла и опытности, и достигаетъ побды надъ своими низкими противниками. Съ другой стороны выставленъ Апемантъ, ругающій людей, какъ лающая собака, знающій ихъ низость и самъ полный низости. Здсь Троилъ, благородный простачокъ, переживаетъ юношеское страданіе, убждаясь въ отсутствіи достоинства того, въ кого онъ врилъ, на кого надялся, но онъ сложенъ крпче и энергичне Тимона и выходитъ изъ своего испытанія, какъ мужъ, а не мальчикъ, можетъ быть, сдлавшись уже нсколько жестче, но укрпившись для упорной и ршительной дятельности. Онъ вполн отдлался отъ Крессиды и Пандара, а смерть Гектора даетъ ему поводъ къ крайнему развитію въ немъ героизма. Улиссъ, представляющій противоположность Троилу, является человкомъ жизни, много испытавшимъ, пріобрвшимъ самую высокую и широкую жизненную мудрость, которая, однако, все остается мудростью обыденной жизни и никогда не возвышается до духовнаго созерцанія какого-либо Просперо. Улиссъ видитъ всю мелочность человческой жизни и воспользуется этой мелочностью для высшихъ житейскихъ цлей, онъ готовъ смирить духъ неуваженія и нарушенія дисциплины, господствующей въ лагер, политическимъ механизмомъ того, что онъ называетъ ‘подчиненностью’ (д. I, сц. 3). Характеръ Крессиды онъ угадываетъ сразу, разглядываетъ до глубины ея мелкую чувственную натуру и помогаетъ разочароваться молодому принцу, благородство котораго онъ призналъ съ перваго же взгляда. Терситъ тоже не ослпленъ иллюзіями вншняго міра, но именно его неспособность подпасть когда-либо обману, составляетъ признакъ его низкой натуры. Пищею и средствомъ развитія ему служатъ нечистоты, его воображеніе упивается физическою грязью и нравственными язвами. Мене важны прочія дйствующія лица, тупой солдатъ Аяксъ, дерзкій самообожатель Ахиллъ, Гекторъ, полный героизма, но слишкомъ беззаботный относительно того, какъ и когда онъ тратитъ свой героизмъ. Подобно тому, какъ ослпленіе юношеской любви показано въ Троил, такъ старость въ ея наимене почтенной форм выставлена на позоръ въ Пандар, какъ преданная удовлетворенію чужой чувственности. Матерьялъ для ‘Троила и Крессиды’ Шекспиръ нашелъ въ ‘Троил и Крессид’ Чоусера, въ перевод Какстона съ французскаго языка ‘Рекьюлесъ’ (Recuyles) или ‘Разрушеніе Трои’, можетъ быть, въ ‘Книг о Тро’ (Тгоуе Воке) Лайдгэта (Lydgate). Терсита онъ, вроятно, взялъ изъ второй книги ‘Гомера’ Чэпмана (Chapman). Шекспиръ совсмъ не такъ понималъ личности Кресcиды и Пандара, какъ Чоусеръ, согласно общему плану драмы, Крессида и ея дядя сдлались у него низкими и достойными презрнія. Иные критики предполагали, что любовныя сцены написаны гораздо ране, чмъ то, что относится къ Улиссу, но мы видли, что противопоставленіе характеровъ Троила и Улисса составляетъ основной элементъ концепта драмы и что эти характеры были созданы, какъ противоположности’.

Въ слдующей таблиц пьесы расположены въ ряд группъ, слдующихъ одна за другою въ хронологическомъ порядк. Мсто, занимаемое тремя или четырьмя второстепенными пьесами, можетъ считаться еще сомнительнымъ, я не стою также за безспорность порядка пьесъ въ каждой групп, но я предлагаю распредленіе группъ съ большею увренностью въ его общей точности. Читатель замтитъ, что въ иныхъ случаяхъ одна группа захватываетъ часть промежутка времени, принадлежащаго другой. Чтобы не раздлять комедій, я помстилъ ‘трагедіи средняго времени’ посл третьяго отдла, который я назвалъ ‘позднйшими комедіями’, достаточно читателю удержать въ памяти, что на дл комедіи захватываютъ по времени слдующую за ними группу трагедій.

1. До-шекспировская группа.

(Шекспиръ коснулся до нихъ).

Титъ Андроникъ (1588—90).

1. Генрихъ VI (1590—91).

2. Ранняя комедія.

Безплодныя усилія любви (1590).

Комедія ошибокъ (1591).

Два веронскихъ дворянина (1592—93).

Сонъ въ Иванову ночь (1593—94).

3. Марло-шекспировская группа.

Ранняя историческая драма.

2 и 3 Генрихъ VI (1591—92). Ричардъ III (1593).

4. Ранняя трагедія.

Ромео и Джульета (? дв эпохи 1591, 1597).

5. Средняя историческая драма.

Ричардъ ІІ (1594).

Король Джонъ (1595).

6. Средняя комедія.

Венеціанскій купецъ (1596).

7. Позднйшая историческая драма.

Соединеніе исторической драмы и комедіи.

1 и 2 Генрихъ IV (1597—98).

Генрихъ V (1599).

8. Позднйшая комедія.

a) Комедія грубая и порывистая.

Усмиреніе строптивой (? 1597).

Виндзорскія проказницы (? 1598).

b) Комедія веселая, утонченная, романтическая.

Много шуму изъ ничего (1598).

Какъ вамъ угодно (1599).

Двнадцатая ночь (1600—1).

c) Комедія серьезная, мрачная, ироническая.

Конецъ всему длу внецъ (? 1601—2).

Мра за мру (1603).

Троилъ и Крессида (? 1603 пересмотрно 1607?).

9. Средняя трагедія.

Юлій Цезарь (1601).

Гамлетъ (1602).

10. Позднйшая трагедія.

Отелло (1604).

Лиръ (1605).

Макбетъ (1606).

Антоній и Клеопатра (1607).

Коріоланъ (1608).

Тимонъ (1607—8).

11. Романтическія пьесы.

Периклъ (1608).

Цимбелинъ (1609).

Буря (1610).

Зимняя сказка (1610—11).

12. Отрывки.

Два благородныхъ родственника (1612).

Генрихъ VIII (1612—13).

Стихотворенія.

Венера и Адонисъ (? 1592).

Лукреція (1593—4).

Сонеты (? 1595 — 1605).

‘Изслдователь замтитъ въ этомъ распредленіи отдлы, ранней, средней и позднйшей комедіи, ранней, средней и позднйшей трагедіи. Полезно разсматривать въ хронологическомъ порядк не только всю совокупность пьесъ Шекспира, но прослдить этотъ порядокъ и въ трехъ отдльныхъ линіяхъ комедіи, исторической драмы и трагедіи. Конечно, группа, названная ‘Романтическими пьесами)), связана съ комедіями, но она заключаетъ въ себ и серьезный элементъ, связанный съ предшествовавшими ей трагедіями. Было замчено, что ‘Романтическимъ пьесамъ’ общи эпизоды встрчъ, примиреній, нахожденія потерянныхъ дтей. Шекспиръ, столь замчательный по своей способности создавать характеры, не отличается отъ другихъ драматурговъ по способности придумывать эпизоды Когда онъ встрчалъ положеніе, занимавшее его воображеніе или имвшее успхъ на сцен, онъ снова и снова возвращался къ нему, видоизмняя его. Такъ, въ раннихъ комедіяхъ источникомъ смха и матерьяломъ фабулы являются нсколько разъ, въ разныхъ формахъ, ошибки въ личности, переодванія, заблужденія, крайнее смущеніе. Съ другой стороны, въ позднйшихъ комедіяхъ замчательно, какъ часто Шекспиръ (вообще, въ частяхъ этихъ пьесъ, которыя имъ сочинены) повторяетъ, съ измненіями, эпизодъ шутки или обмана, жертвою которыхъ длается человкъ, много о себ воображающій, и серьезныхъ или забавныхъ слдствій подобной шутки или подобнаго обмана. Такъ, Фальстафъ настолько занятъ собою, что вритъ, будто дв замужнія англичанки умираютъ отъ любви къ нему и длается жертвою ихъ веселыхъ шутокъ. Шаловливая Марія обходитъ Мальволіо, пользуясь его торжественнымъ самомнніемъ, Беатриче и Бенедиктъ попадаются въ ловушку вслдствіе ихъ добродушнаго тщеславія и влюбляются другъ въ друга, къ чему они были уже предрасположены, хвастуна Пароль обманываютъ, пристыжаютъ и обличаютъ его товарищи-солдаты, наконецъ (когда настроеніе Шекспира стало серьезне, и его мысли направились на глубокіе вопросы человческаго характера), самъ себя обманывающій Анджело, хитростью герцога мучительно обличенъ въ глазахъ другихъ и въ собственномъ сознаніи’.

Я былъ очень счастливъ, когда узналъ, что мннія, высказанныя мною о Шекспир, встртили согласіе замчательныхъ изслдователей Шекспира въ Англіи, Германіи, Франціи и Америк. Я не благодарю моихъ критиковъ за ихъ великодушное признаніе того, что въ моемъ труд можетъ заслуживать похвалы, но я могу по крайней мр высказать, что ихъ слова придали мн смлостъ. Одного изъ первыхъ, высказавшихъ горячее сочувствіе сказанному въ этой книг, смерть заставила умолкнуть, но я не могу не желать связать этотъ этюдъ о Шекспир, по крайней мр, въ моемъ благодарномъ воспоминаніи, съ почтеннымъ именемъ его критика въ ‘The Academy’ покойнаго Ричарда Симпсона.

IV.
Предисловіе автора къ первому изданію.

Сдланная въ этой книг попытка связать изученіе произведеній Шекспира съ изслдованіемъ личности самого автора и прослдитъ, насколько возможно, постепенное развитіе его мысли и характера отъ молодости до полной зрлости, отличаетъ этотъ трудъ отъ большинства предшествующихъ разборовъ Шекспира. Авторъ не можетъ не сознавать, на сколько гадательна и трудна попытка перейти отъ твореній великаго драматурга къ его мысли, какъ мысли творца-художника. Никто, однако, не станетъ утверждать, кажется мн, что въ произведеніяхъ мысли, особенно такихъ обширныхъ и разнообразныхъ какъ произведенія Шекспира, невозможно было бы въ извстной степени открыть ихъ источникъ и причины ихъ возникновенія. Читатель не долженъ длать ошибочнаго предположенія, что я пытаюсь отожествить Шекспира съ какой-нибудь драматической личностью его произведеній. Сложная натура поэта содержала въ себ идеалиста любви, подобно Ромео (люди, изучавшіе сонеты Шекспира, допустятъ возможность этого предположенія), она содержала и склонность къ умозрніямъ, подобно Гамлету. Но Шекспиръ въ его цломъ не былъ похожъ ни на Ромео, ни на Гамлета. Однако, очевидно,— и не изъ одного произведенія, а изъ многихъ,— что борьба страстей съ разсудкомъ играла большую роль въ жизни Шекспира — точно также во всхъ его позднйшихъ произведеніяхъ мы замчаемъ усиліе сдержать заботу о тайн человческаго существованія. И я говорю поэтому, что Ромео въ возможности и Гамлетъ въ возможности существовали въ Шекспир, если мы будемъ разсматривать эти имена Ромео и Гамлета, какъ представителей извстныхъ умственныхъ тенденцій и привычекъ. Я не отожествляю также Шекспира съ Просперо, хотя настроеніе Шекспира въ драмахъ его послдняго періода есть настроеніе Просперо. Не легко представить себ великаго мага, окруженнаго такими служебными духами, какъ сэръ Джонъ Фальстафъ, сэръ Тоби Бэльчъ и кормилица Джульетты.

Для того, чтобы имть основной матерьялъ для моего изслдованія, я нашелъ необходимымъ познакомиться съ значительнымъ количествомъ новыхъ критическихъ сочиненій о Шекспир, появившихся какъ въ Англіи, такъ и на материк. Но я стараюсь избгать вопросовъ чистой эрудиціи. Предметъ этой книги — приблизиться къ Шекспиру съ его человческой стороны: я увренъ, однако, что ни съ одной стороны нельзя приблизиться къ Шекспиру путемъ диллетантизма.

Я тщательно указалъ мою зависимость отъ предшествовавшихъ писателей о Шекспир. При выработк общаго плана и главныхъ особенностей этого изслдованія я не могъ найти значительныхъ пособій, но въ подробностяхъ я много пользовался чужими трудами, я могу сказать, что ссылки, у меня встрчающіяся, распространяются далеко за область моихъ дйствительныхъ заимствованій, такъ какъ всякій разъ, когда я замчалъ, что моя мысль была уже прежде кмъ-нибудь высказана и выражена хорошо, я отмчалъ это совпаденіе. Безъ сомннія, нкоторые случаи подобныхъ совпаденій остались не замчены мною. Посл того, напримръ, какъ я написалъ главу, въ которой разбираю ‘Бурю’, я прочелъ впервые изслдованіе этого произведенія Ллойдомъ (Lloyd) и нашелъ нсколько мстъ, которыя свидтельствуютъ поразительное согласіе между мною и этимъ прекраснымъ критикомъ.

Въ главномъ я придерживался хронологическаго порядка изученія произведеній Шекспира. Но мн показалось педантизмомъ жертвовать нкоторыми выгодами сравненія и сопоставленія контрастовъ для того только, чтобы во всхъ случаяхъ переходить отъ драмы къ драм, согласно времени ихъ появленія. Такимъ образомъ, въ глав о драмахъ изъ исторіи Англіи, для удобства объясненія, я разсматриваю Генриха VI посл короля Джона и прежде Ричарда III. Въ начал восьмой главы я объясняю, какъ я понимаю настоящій способъ пользоваться хронологическимъ методомъ. Я назвалъ ‘Бурю’ послднею драмою Шекспира, хотя вполн согласенъ допустить, что ‘Зимняя Сказка’, ‘Генрихъ VIII’ и, быть можетъ, ‘Цимбелинъ’ были написаны посл ‘Бури’. Для изслдованія, подобнаго настоящему, когда разъ признано, что эти произведенія принадлежатъ къ одному и тому же періоду — именно къ послднему періоду развитія творчества Шекспира, не важно, въ какомъ порядк слдовали эти произведенія одно за другимъ въ теченіе этого періода.

Я ссылаюсь въ одномъ мст на сцену 2. дйств. IV изъ ‘Генриха VIII’, какъ бы считая эту сцену написанною Шекспиромъ. Сцена эта, я думаю, была только задумана Шекспиромъ и написана въ его дух Флэтчеромъ.

Почти половина этой книги была прочитана въ вид лекцій (‘Saturday Lectures in collection with Alexandre College Dublin’) въ Дублин, въ зданіи музея ‘Trinity College’. весною въ 1874 г.

Въ нкоторыхъ случаяхъ я ссылался на статьи преподобнаго Ф. Флэя (F. Gr. Fleay) и цитировалъ ихъ. Он были читаны на собраніи ‘Новаго Шекспировскаго Общества’, но не были окончательно исправлены самимъ авторомъ.

Во время печатанія этой книги я получилъ цнныя указанія и поправки отъ г. Гарольда Литлделя (M-r Harold Littledale) издателя ‘Двухъ благородныхъ родственниковъ’ для ‘Новаго Шекспировскаго Общества’, за что и благодарю его.

Я весьма признателенъ директору ‘Новаго Шекспировскаго Общества’ г-ну Фэрнивалю (F. J. Furnivall) за позволеніе напечатать ‘Примрный хронологическій списокъ произведеній Шекспира’, помщенный во введеніи къ новому изданію ‘Комментаріевъ’ Гервинуса о Шекспир.

Примрный хронологическій списокъ произведеній Шекспира.

На этотъ списокъ, какъ и на другіе, слдуетъ смотрть только, какъ на попытку. Но если онъ хотя нсколько приближается къ истин, то чтеніе произведеній Шекспира въ этомъ порядк поможетъ изслдователю отыскать въ послднемъ ошибки (буква М. означаетъ везд, что произведеніе упомянуто Francis Meres въ его Palladis Tamia 1598 г.).

Во введеніи къ »Shakespeare’s Dramatische Werke’ (изданія Нмецкаго Шекспировскаго Общества) профессоръ Герцбергъ (Hertzberg) относитъ ‘Тита Андроника’ къ 1587—9 г., ‘Безплодныя усилія любви’ къ 1692 г., ‘Комедію ошибокъ’ къ эпох около новаго 1591 г., ‘Двухъ Веронскихъ дворянъ’ къ 1592 г., ‘Конецъ всему длу внецъ’ къ 1603 г., ‘Троила и Крессиду’ къ 1603 г. и ‘Цимбелинъ’ къ 1611 г.

Первый періодъ	Предполагаемое время	Самое ранее упоминовеніе	Время обнародованія
Венера и Адонисъ	1585—7	—	1593
Титъ Андроникъ (исправленный)	(?) 1588	1594 М.	(?) 1594) 1600
Безплодныя усилія любви	1588-9	1598 М.	1598 (исправ.)
(Вознагражденныя усилія любви)		1598 М.
Комедія ошибокъ	1589—91	1594 М.	1623
Сонъ въ Ивану ночь (? два числа)	1590—1	1598 М.	1600
Два Веронскихъ дворянина. .	1690-2		1623
(?) Генрихъ VI исправленный.	(?) 1590—2	—	1623
(?) Троилъ и Крессида, начатъ	—	1594	—
(?) Лукреція	—	—	1594
Ромео и Джульетта	(?) 1591—3	1595 М.	1597
Жалоба любящаго	—	—	—
Ричардъ II	1593—4	(?) 1595 М.	1597
Ричардъ III	1594	(?) 1595 М-	1597
2 и 3 Генриха VI передланныя	(?) 1594—5	—	1623
Король Джонъ	1595	1598 М.	1623
Второй періодъ.
Венеціанскій купецъ	(?) 1596	1598 М.	1600²
Укрощеніе строптивой	(?) 1596—7	—	1623⁵
1 ч. Генриха IV	1596—7³	1598 М.	1598
2 ч. Генриха IV	1597—8³	1598 М.	1600
Виндзорскія проказницы	1598—9	1602	1602
Генрихъ V	1599³	1599	1600
Много шуму изъ ничего	1599—1600³	1600	1623⁴
Двнадцатая ночь	1601³	1602	1623
Конецъ всему длу внецъ (передлан. Вознагражд. усил. любви)	1601—2	—	1623
Сонеты	(?) 1592-1602	1598 М.	1609
Гамлетъ	1602—3³	(?)	1603¹
Третій періодъ
Мра за мру	(?) 1603	—	1623
Юлій Цезарь	(?) 1601—3	(?)	1623
Отелло	(?) 1604	1610	1622
Макбетъ	1605—6³	1610	1623
Король Лиръ	1605—³	1606	1608¹
Троилъ и Крессида (?) дополнена	1606—7	1609	1609
Антоній и Клеопатра	1606—7	1608 (?)	1623
Коріоланъ	(?) 1607—8	—	1623
Тимонъ Аинскій, часть	1607—8	—	1623
Четвертый періодъ.
Периклъ, часть	1608³	1608	1609¹
Два благородныхъ родственника	1609		1634
Буря	1610	(?) 1614	1623
Цимбелинъ	1610—12	—	1623
Зимняя сказка	(?) 1611	1611	1623
Генрихъ VIII, часть	1613³	1613 (?)	1623

¹) Годомъ раньше заявлено въ ‘Палат торговцевъ бумагою’ (Stationers’ Hall).

²) Двумя годами раньше заявлено въ ‘Палат торговцевъ бумагою’ (Stationers’ Hall).

³) Можно считать почти безспорнымъ.

⁴) Заявлено въ ‘Спискахъ торговцевъ бумагою’ (Stationery Registers) въ 1600 г.

⁵) Укрощеніе одной Строптивой напечатано въ 1594 г.

ШЕКСПИРЪ

Критическое изслдованіе

ЕГО МЫСЛИ и ЕГО ТВОРЧЕСТВА

Глава I.
Шекспиръ и вкъ королевы Елизаветы.

Въ этихъ главахъ будетъ сдлана попытка представить взглядъ на великаго поэта, и съ первыхъ словъ мы должны выяснить, какой именно будетъ этотъ взглядъ, чмъ онъ хочетъ быть и что онъ устраняетъ отъ себя. Докторъ Ньюманъ въ своей ‘Грамматик утвержденія’ (Dr. Newman’s Grammar of Assent.) различаетъ два способа усваивать предложенія. Одинъ изъ нихъ онъ называетъ реальнымъ усваиваніемъ предложенія, другой — отвлеченнымъ его усваиваніемъ. При реальномъ усваиваніи мы воспринимаемъ какой-либо дйствительный, конкретный, отдльный предметъ или помощью зрнія, или другого вншняго чувства, или, наконецъ, помощью нашихъ умственныхъ органовъ — памяти и воображенія. Но нашъ умъ не такъ устроенъ, чтобы мы могли получать и сохранять лишь точный образъ каждаго представляющагося намъ отдльно предмета, напротивъ, мы всегда сравниваемъ и противополагаемъ.

Мы сразу замчаемъ, ‘что человкъ иметъ сходство съ другимъ человкомъ и въ то же время не похожъ на него, не похожъ также на лошадь, на дерево, на гору или на памятникъ. Вслдствіе этого мы постоянно группируемъ и различаемъ, измряемъ и провряемъ, распредляемъ на разряды и подраздленія, и переходимъ, такимъ образомъ, отъ частнаго къ общему, т. е. отъ образовъ къ понятіямъ… Тогда ‘человкъ’ для насъ уже не то, что онъ есть въ дйствительности, не личность, представляемая намъ нашими чувствами, но мы разсматриваемъ его при освщеніи сравненіями и контрастами, которые возникаютъ у насъ при взгляд на него. Онъ упрощенъ и сдлался нкоторымъ воззрніемъ или поставленъ на свое мсто въ нкоторой классификаціи. Такимъ образомъ его наименованіе вызываетъ въ насъ не то дйствительное существо, которое онъ представляетъ самъ по себ, какъ опредленный образчикъ, но вызываетъ въ насъ опредленіе’.

Обособленныя этимъ способомъ предложенія о конкретныхъ предметахъ въ ум мыслителя, мысль котораго работаетъ путемъ отвлеченнаго усвоенія предложеній, ‘почти перестаютъ имть мсто, но растворяются или лишаются пищи до того, что обращаются въ отвлеченныя понятія. Историческія событія и лица, входящія въ эти предложенія, теряютъ свою идивидуальность’.

Въ этомъ труд мы вовсе не хотимъ представить подобный взглядъ на Шекспира. Главною задачею нашего изслдованія будетъ войдти въ самыя близкія и живыя отношенія съ индивидуальностью поэта, получить отъ самой личности автора то особенное впечатлніе и возбужденіе, какое только онъ лучше всхъ можетъ вызвать. Мы не должны улетучивать Шекспира въ нкоторое воззрніе, или сводить его на нкоторое опредленіе, или отнимать у него его индивидуальность, или обращалъ его въ простое понятіе, Не будетъ сдлано здсь также и попытки представить читателю, какъ Шекспиръ говорилъ, гулялъ, шутилъ въ таверн и размышлялъ въ уединеніи. Мы желаемъ достичь настоящаго усвоенія характера и генія Шекспира, а не такого усвоенія, которое бываетъ результатомъ лишь наблюденія надъ вншностью человка. его жизни и его поэзіи. Я скоре желалъ бы доискаться въ немъ тхъ основныхъ жизненныхъ принциповъ, которые давали жизнь всему остальному и руководили всмъ остальнымъ, такъ какъ подобные принципы существуютъ во всякомъ человк, чья жизнь есть жизнь въ истинномъ значеніи этого слова, а не результата лишь случайностей, впечатлній, настроеній и разныхъ обстоятельствъ.

Въ изслдованіи, подобномъ настоящему, мы стараемся перейти отъ художественнаго произведенія къ творческой мысли, но это нисколько не помшаетъ намъ разсматривать художественное произведеніе просто, какъ таковое, безъ отношенія его къ автору, и не помшаетъ наслаждаться первымъ. Знакомство съ личностью поэта даже увеличиваетъ наше наслажденіе, давая намъ возможность открыть массу фактовъ, которые безъ этого остались бы для насъ незамченными. Чтобы наслаждаться красотою ландшафта, нтъ необходимости знать свойства и распредленіе горныхъ породъ, лежащихъ подъ почвой или возвышающихся надъ нею. Изучая наслоенія этихъ породъ, мы совершенно теряемъ изъ виду красоту ландшафта. Тмъ не мене тотъ, кто къ инстинктивному и непосредственному чувству восхищенія присоединяетъ знаніе геологіи страны, будетъ ощущать въ цломъ большее удовольствіе, любуясь этимъ видомъ. Точно также изученіе анатоміи не находится ни въ какой связи съ удовольствіемъ, которое мы чувствуемъ, когда любуемся прекрасными формами человческаго тла, однако, въ цломъ скульпторъ, который, къ своему врожденному чувству наслажденія красотой пластическихъ формъ и движеній, присоединитъ знаніе анатоміи человка, получитъ боле удовольствія, чмъ тотъ, кто не знакомъ съ фактами строенія и отправленій организма. Причина этого очевидна. Геологъ и анатомъ видятъ гораздо боле, они видятъ новые классы явленій, вызывающіе въ нихъ новыя наслажденія. Рзкіе контуры въ пейзаж, къ которымъ обыкновенный наблюдатель остается равнодушнымъ, выступаютъ для приготовленнаго глаза и даютъ намъ такія же эмоціональныя потрясенія, какія мы получаемъ, любуясь атлетами или богами Микель Анджело.

Эти рзкіе контуры иначе расположены въ гранит и песчанник, этимъ объясняется разнообразіе пріятныхъ впечатлній, отвчающихъ разнообразію расположенія горныхъ породъ въ природ. Мы не только лучше понимаемъ то, что видимъ, но мы боле наслаждаемся имъ. Мы не улетучиваемъ наблюдаемое до отвлеченнаго воззрнія, не оставляемъ безъ вниманія его индивидуальности, мы, напротивъ, проникаемъ въ самую сущность его индивидуальности. Вообще, только тогда, когда главныя черты ясно нами восприняты, мы бываемъ въ состояніи группировать, какъ слдуетъ, мелкія подробности, представляющіяся нашему вниманію при изученіи.

Тотъ, кто находится въ Сикстинской капелл въ Рим и смотритъ вверхъ, чрезъ нкоторое время чувствуетъ себя какъ бы въ положеніи тяжело-обремененной каріатиды, поддерживающей весь грузъ мысли Микель Анджело. Первое усиліе, и усиліе не малое, должно состоять въ томъ, чтобы попытаться стать въ уровень съ содержаніемъ этой мысли. Ужъ для того только, чтобы понять этихъ пророковъ и сивиллъ, этого первороднаго человка, или грознаго деміурга, необходимо сосредоточиться въ самомъ себ, отстранить вншнія впечатлнія, и одно такое усиліе напрягаетъ и истощаетъ воображеніе. Перейти же отъ этого къ пониманію цлаго, прочувствовать ту изумительную жизнь, которая не только одушевляетъ всякую отдльную фигуру, увлеченную восторгомъ, или подавленную тоскою, но которая еще окружаетъ всю ихъ совокупность, перебгаетъ отъ одной фигуры къ другой и образуетъ единую живую душу, покоящуюся въ глубин разнообразнаго художественнаго созданія, это — дло, боле трудное и рже удающееся. Но можно пойти еще дальше. Эти обширныя творенія и многія другія: церковь св. Петра въ Рим, Давидъ во Флоренціи, Рабы въ Лувр, Страшный судъ, Моисей, гробницы Медичи и стихотворенія, обращенныя къ Викторіи Колонна,— все это не весь Микель Анджело. Все это — отраженіе одного духа. Существуетъ нчто высшее, боле удивительное, чмъ храмъ св. Петра или Страшный судъ,— именно мысль, бросившая въ міръ эти творенія. Тмъ не мене, когда мы длаемъ усиліе, требующее самаго значительнаго сосредоточенія и самой усиленной энергіи, когда мы стремимся проникнуть до живой мысли въ процесс творчества, тогда именно ощущеніе борьбы и усилія для насъ становится слабе. Мы не находимся боле въ мір чистаго мышленія и воображенія, въ мір, который, какъ бы эгоистически, мы хотимъ присвоить, сдлать нашей собственностью. Мы теперь въ Обществ человка, и чувство истинной человческой симпатіи и солидарности возникаетъ въ насъ. Изъ него истекаетъ добро. Мы сознаемъ, что его сила сообщается намъ. Мы, можетъ быть, не совладаемъ съ нимъ и не вырвемъ его тайны изъ его сердца, но намъ хорошо оставаться въ его обществ. Въ этой борьб съ существомъ, которое выше насъ, есть нчто укрпляющее, что невольно напоминаетъ библейскій разсказъ объ Израил. Мы боремся съ незнакомцемъ до разсвта. Мы говоримъ: ‘Скажи, прошу тебя, твое имя?’ и онъ не хочетъ назвать его. Но, хотя мы не можемъ принудить его открыть намъ его тайну, мы все-таки боремся съ нимъ. Мы говоримъ: ‘Я не отпущу тебя, пока ты не дашь мн своего благословенія’. И мы получаемъ это благословеніе.

Если уловленіе Микель Анджело и борьба съ нимъ — самый мужественный подвигъ, который можетъ совершить критическая мысль въ области пластическаго искусства, то, чтобы имть дло съ Шекспиромъ, требуется еще боле выдержки, твердости и ловкости. Великіе художники-идеалисты: Мильтонъ, Микель Анджело, Данте, не смотря на вс свои старанія, иногда выдаютъ себя. Но Шекспиръ, хотя былъ и идеалистъ, но въ то же время былъ и реалистомъ въ искусств и совершенно скрывается въ своихъ произведеніяхъ.

Природа

Скорй намъ откроетъ тайны,

Чмъ я чужой секретъ.

(‘Троилъ и Крессида’ дйств. IV, сц. 2).

Однако нкоторыя тайны природы могутъ быть похищены у нея, Шекспиръ же обладаетъ самымъ сильнымъ оборонительнымъ оружіемъ — юморомъ. Только что мы успемъ уловить его, какъ онъ уже ускользаетъ отъ насъ, и мы слышимъ только отдаленный ироническій смхъ. Что же длать? Какъ вызвать хитростью изъ уединенія драматическаго поэта, обладающаго юморомъ? Какъ побдить его сдержанность? Какъ спрашивать его? Нтъ ли какого нибудь магическаго слова, которое заставило бы его снять маску и явиться въ своемъ настоящемъ вид.

Если бы мы могли внимательно вглядться въ его произведенія и прослдить ихъ постепенное развитіе, то законы этого развитія оказались бы въ извстномъ отношеніи къ природ самого автора и къ природ окружающей его среды. Мы были бы даже въ состояніи опредлить, въ общемъ результат дйствія этихъ двухъ факторовъ. ту долю, которая принадлежитъ каждому изъ нихъ. Къ счастію, послдовательность произведеній Шекспира настолько опредлена, что даетъ намъ возможность изучить главныя черты развитія Шекспира, какъ поэта и человка (хотя, по всей вроятности, ни вншнія, ни внутреннія свидтельства не будутъ вполн достаточны, чтобы врно и точно указать хронологическій порядокъ произведеній). Мы уже не ставимъ теперь ‘Сонъ въ Иванову ночь’ и ‘Бурю’ рядомъ, какъ произведенія Шекспира, заимствованныя изъ волшебнаго міра. Мы знаемъ, что большой промежутокъ времени лежитъ между ихъ появленіемъ, и что поэтому, хотя они и сходны между собою по вншности и по частнымъ особенностямъ, но они должны также отличаться одно отъ другого, какъ юноша Шекспиръ отличался отъ зрлаго, опытнаго, вполн развившагося человка. Мы многимъ обязаны трудолюбивымъ изысканіямъ Мэлона (Malone), а также проницательности и трудолюбивымъ изслдованіямъ новйшихъ критиковъ Шекспира, которые, въ измненной форм стиховъ поэта, нашли въ большей части случаевъ врное указаніе на истинный хронологическій порядокъ его произведеній {Спеддингъ (Spedding) въ своей стать: ‘Кто написалъ короля Генриха VIII?’ (Gentelman’s Magazine, авг. 1850 г.) впервые приложилъ количественную критику версификаціи къ изученію произведеній Шекспира. Г. Чарльзъ Батзёрстъ (Bathurst) въ ‘Примчаніяхъ къ различіямъ версификаціи Шекспира въ разные періоды его жизни’ (Лондонъ, 1757 г.) обратилъ вниманіе на то, что Шекспиръ по мр своего развитія, какъ драматургъ, сталъ переходить отъ стиха, конецъ котораго совпадаетъ съ концомъ предложенія, къ стиху, гд предложеніе переходило изъ одного стиха въ другой (‘from unbroken to interrupted verse’), онъ замтилъ также, что Шекспиръ употребляетъ женскіе стихи въ своихъ позднйшихъ драмахъ. Профессоръ Край къ (Craik) въ своемъ ‘Англійскомъ язык Шекспира’ и профессоръ Дж. К. Ингремъ (J. К. Ingram) въ чтеніи о Шекспир, помщенномъ въ ‘Вечернихъ чтеніяхъ’ (Bell and Daldy, 1883 г.), снова обратили вниманіе на эти особенности версификаціи, какъ на такія, которыя могутъ служить свидтельствомъ для хронологичесскаго порядка драмъ. Окончательно, около того же времени въ Англіи и въ Германіи два изслдователя, преп. Ф. Дж. Флэй (Fleay) и профессоръ Герцбергъ — начали прилагать ‘количественную критику’ особенностей стиховъ къ опредленію времени происхожденія драмъ. Герцбергъ полагается преимущественно на встрчающіеся женскіе стихи, онъ даетъ процентное содержаніе подобныхъ стиховъ въ 17 драмахъ и убжденъ, что величина этого процентнаго содержанія указываетъ хронологическій порядокъ. См. предисловіе къ ‘Цимбелину’ въ изданіи перевода Тика и Шлегеля, сдланномъ нмецкимь Шекспировскимъ обществамъ. Результаты, полученные г. Флэемъ, независимо отъ Герцберга, были обнародованы позже. См. Trans New. Sh. Soc. и Macmillan’s Magazine сент. 1874 г. Въ 1878 г. г. Фэрниваль (Furnivall), при основаніи Новаго Шекспировскаго общества, прежде чмъ узналъ, что Флей продолжаетъ свою работу, настаивалъ на возможности метрическаго критерія для установленія хронологическаго порядка драмъ и указалъ на количественное отношеніе прерванныхъ стиховъ и непрерванныхъ въ трехъ раннихъ и въ трехъ позднихъ драмахъ. Послдняя работа но этому предмету заключается въ всской стать, читанной профессоромъ Ингрэмомъ въ Новомъ Шекспировскомъ обществ объ критеріи употребленія въ конц стиховъ такихъ словъ, которыя требуютъ быстраго перехода къ слдующему стиху (weak ending).}.

Намъ лучше въ начал отдлиться отъ личности Шекспира и взглянуть на него, какъ на элементъ боле обширнаго міра, чмъ эта личность. Для того, чтобы какой-либо организмъ — растеніе или животное — могъ существовать, должно имть мсто нкоторое соотвтствіе между этимъ организмомъ и всмъ, его окружающимъ. Если онъ развивается и процвтаетъ, мы заключаемъ, что это соотвтствіе значительно. Но мы знаемъ кое-что объ эпох королевы Елизаветы и знаемъ, что Шекспиръ имлъ успхъ въ эту эпоху. Въ этой спеціальной сред Шекспиръ успшно развивался: расцвлъ и принесъ плоды. И въ низшей сфер матерьяльной выгоды онъ процвталъ. Въ этой атмосфер вка Елизаветы онъ не только достигъ своего полнаго развитія, не только сдлался великимъ и мудрымъ, но сталъ знаменитъ, богатъ и былъ счастливъ. Не можемъ ли мы открыть въ этихъ фактахъ какое-либо значеніе? Намъ говорятъ, что Шекспиръ не принадлежитъ никакому вку, а составляетъ ‘достояніе всхъ временъ’. Это сбиваетъ насъ, и въ самомъ дл, въ томъ же самомъ стихотвореніи, посвященномъ памяти друга, изъ котораго заимствованы эти слова, Бенъ Джонсонъ называетъ своего великаго соперника ‘Душою вка’. Шекспиръ принадлежитъ всмъ временамъ въ силу нкоторыхъ способностей и понятій, но онъ также спеціально принадлежитъ нкоторому вку, именно своему вку, вку Спенсера, Ралея, Джонсона, Бэкона, Берклея, Гукера — вку протестантизма, вку монархіи, вку въ высшей степени положительному и практическому. Человкъ не можетъ достигнуть ни всемірнаго значенія, пренебрегая обособленіемъ, ни безсмертія, стараясь перешагнуть границы времени и мста. Прочная реальность не витаетъ сама по себ гд-то въ воздух, но заключается въ нкоторыхъ временныхъ и мстныхъ формахъ мысли, чувства и стремленій. Мы приходимъ въ наиболе близкое соприкосновеніе съ непреходящими фактами и силами человческаго существа и человческой жизни, признавъ прежде всего фактъ, что каждый изъ насъ не помщенъ вн всякихъ условій, но что для каждаго существуетъ нкоторая опредленная точка, съ которой мы наблюдаемъ и на которой вырабатываются наши симпатіи.

Какое нравственное значеніе иметъ то литературное движеніе, къ которому принадлежитъ Шекспиръ и въ которомъ онъ участвовалъ — именно драматическое движеніе вка Елизаветы? Съ перваго взгляда этотъ вопросъ, повидимому, не идетъ къ длу. Едва ли существуетъ въ литератур группа произведеній, которая заключаетъ для нашего ума мене намренной тенденціозности, какъ драма вка Елизаветы. Это продуктъ богатой, разнообразной жизни, она проникнута чувствомъ наслажденія жизнью, въ ней ощущается избытокъ силы, но она, въ большинств случаевъ, совершенно лишена сознательной цли. Самый лучшій драматическій писатель этого времени заявлялъ, что цль драматическаго искусства ‘какъ въ начал, такъ и теперь — отражать природу, какъ бы въ зеркал’. Зеркало не иметъ никакихъ тенденцій. Относительно него мы спрашиваемъ только: ‘Отражаетъ ли зеркало ясно и врно?’ и ‘въ какую сторону оно обращено?’ Умнье наблюдать факты, наслаждаться ими и ‘воспроизводить ихъ, и при томъ факты по возможности разнообразные,— вотъ что составляло достоинство драматическаго писателя вка Елизаветы. Факты эти онъ черпалъ изъ человческихъ страстей и изъ человческой дятельности. Ему не нужна была доктрина, или откровеніе, или истолкованіе фактовъ, какъ это нужно поэтамъ нашего времени. Достаточно было одного факта, безъ всякой теоріи относительно его, и люди видли тогда этотъ фактъ полне, выпукле, потому что подходили къ нему ради одного наслажденія имъ. Онъ для нихъ не улетучивался въ воззрніе или не ограничивался тмъ, что принадлежитъ къ такому то классу.

Въ періодъ Возрожденія и Реформаціи жизнь обратилась въ нчто реальное — именно земная жизнь въ три двадцатилтія съ десяткомъ. Минули средніе вка, когда въ формахъ жизни господствовали ужасъ и уныніе, отреченіе отъ всхъ мірскихъ радостей, мучительная и восторженная духовная жажда, а съ другой стороны,— осужденіе скептицизма, ироніи и чувственности. Самые великіе средневковые умы были т, которые чувствовали съ наибольшею силою, что мы лишь чужестранцы и странники на земл, что у насъ нтъ постояннаго мста среди человческихъ радостей и печалей, что жизнь иметъ значеніе лишь но ея безконечнымъ, невидимымъ связямъ въ прошедшемъ и будущемъ съ другими мірами. Проникнутый нжнымъ чувствомъ братства къ стихійнымъ силамъ и къ животнымъ, св. Францискъ потому лишь могъ смотрть на эти существа, какъ на своихъ братьевъ, что они перестали быть въ его сердц соперниками съ его высшею любовью къ Спасителю. Самый звучный голосъ въ средніе вка сближаетъ между собою слова о подражаніи Христу и о презрніи ко всмъ тщетамъ міра. Виднія мистическаго ‘Грааля’ удостоивается лишь искатель-аскетъ, Галагадъ, такъ какъ его зрніе не омрачено человческою страстью. Анджелико (Angelico) изображаетъ рай, и потомъ снова рай, такъ какъ земля не представляетъ подобной красоты, пониже величія серафимовъ и херувимовъ виднются добродушныя лица священниковъ и монаховъ, перенесенныхъ въ свтлую постоянную обитель, такъ какъ эти люди покинули все земное и потому могутъ наслаждаться вчнымъ блаженствомъ. Для Данте — при всей его политической страстности — предметы высшаго творчества фантазіи оказываются не въ жизни Флоренціи, Пизы и Вероны, но въ кругахъ ада, на гор чистилищъ и въ раю блаженныхъ духовъ. Человческая любовь не удовлетворяла больше его сердца въ его зрлости, любимая имъ женщина перестаетъ быть для него женщиною, она улетучивается въ сверхъестественную премудрость богословія. Въ то время какъ міръ былъ отданъ такимъ образомъ сатан, т, которымъ не доставало духовной страсти и которые не могли отречься отъ этого міра, заключили договоръ съ злымъ духомъ. Вмст съ міромъ и плотью они въ то же время помирились съ дьяволомъ, какъ сдлалъ въ легенд Фаустъ и какъ въ дйствительной жизни длали многіе. Наше воображеніе съ трудомъ можетъ представить себ Шекспира живущимъ въ средніе вка. Или время передлало бы его, или онъ внесъ бы смятеніе и дезорганизацію въ средневковую жизнь. Мы не можемъ представить себ Шекспира,— съ его стремленіемъ къ истин, съ его реальнымъ воспринятіемъ фактовъ, особенно же великаго факта — нравственнаго порядка въ мір,— среди людей, живущихъ для наслажденія, скептиковъ, относящихся ко всему съ ироніей, его энергія и его юморъ не могли бы ужиться съ плоскими сальностями Боккаччіо. Точно также не можемъ мы себ представить Шекспира-аскета, который подавляетъ въ себ жажду знанія, замняетъ свое искреннее пониманіе естественной веселости утонченностями мистической радости, тратитъ свои силы на вздохи о ‘блаженномъ град Іерусалим’ или на нжныя жалобы о тщет человческой любви и человческой печали.

Но въ періодъ Возрожденія и Реформаціи люди перестали замнять естественные факты міра сверхъестественными силами, личностями и событіями, люди обратились къ самимъ этимъ фактамъ и въ нихъ нашли вдохновеніе и поддержку для сердца, ума и совсти. Люди знали о ра меньше, чмъ зналъ прежде Анджелико и Данте,— зато они видли, что этотъ міръ хорошъ. Физическая природа не была осуждена, далекія страны земли не были вс наполнены вампирами и чертями. Сэръ Джонъ Мандевиль (Mandeville) привезъ разсказы о мрачныхъ долинахъ, сообщающихся съ адомъ и посщаемыхъ кровожадными демонами, Ралей привезъ табакъ и картофель. Въ коллегіи своей ‘Новой Атлантиды’ Бэконъ воздвигаетъ памятникъ изобртателю сахара. Мечты о неизслдованныхъ странахъ возбуждали воображеніе испанцевъ и англичанъ въ послдніе годы Возрожденія, но они мечтали найти Эльдорадо съ его городомъ о золотыхъ крышахъ и съ его златоносными песками. Смльчаки шли основывать плантаціи и завоевывать землю. И подобно тому, какъ эти искатели жадно стремились къ власти надъ физическимъ міромъ, расширяя владнія цивилизованнаго человка въ Индіяхъ и въ Америк, точно такъ же другіе столь же жадно стремились, съ помощью научныхъ открытій, расширить власть человка надъ силами и областями природы. Ученый не былъ боле колдуномъ, чернокнижникомъ, чудотворцемъ при помощи нечистой силы, онъ былъ адвокатомъ въ судахъ, присутствовалъ въ парламент, становился Лордомъ-Канцлеромъ Англіи. Было доказано, что небо не состоитъ изъ ряда сферъ, двигающихся надъ землею и вокругъ земли, а что земля находится дйствительно среди неба. Это можетъ служить типомъ нравственныхъ открытій этого времени. Люди нашли, что земля находится среди неба, что Богъ пребываетъ не вн природы, соприкасаясь съ нею лишь въ немногихъ сверхъестественныхъ точкахъ, но что Онъ, врне говоря, находится вблизи каждаго изъ насъ, что человческая жизнь священна и что время — часть вчности {Смотри прекрасныя вступительныя главы въ ‘Shakespeare als Protestant, Politiker, Psycholog und Dichter’, D-r Eduard Vehse. T. I, стр. 62.

(‘Шекспиръ, какъ протестантъ, политикъ, психологъ и поэтъ’ Эдуарда Фэзе).

‘Въ Шекспир, этомъ поэт, чуждомъ научныхъ познаній и школьнаго обученія, впервые энергически концентрировался духъ новаго времени, познающій міръ, стремящійся познать дйствительность во всей ея полнот. Этотъ духъ новаго времени — прямая противоположность средневковому духу, онъ постигаетъ міръ и особенно внутренній міръ, какъ часть неба, а жизнь, какъ часть вчности.}.

Католицизмъ пытался придать свтскимъ предметамъ святость при посредств особенныхъ качествъ, истекающихъ изъ спеціальныхъ личностей, мстъ и дйствій, входящихъ въ составъ церкви и ея отправленій. Новый духъ времени, часть котораго составляетъ протестантизмъ, открылъ во всей совокупности человческой жизни боле глубокую и истинную святыню, чмъ та, въ которую могъ обратиться предметъ путемъ прикосновенія какого либо церковнаго магическаго жезла. Время проклятія было сброшено. Знаніе сдлалось благомъ, и люди устремились къ увеличенію запаса знанія путемъ испытанія природы и путемъ изслдованія жизни человчества по памятникамъ древней литературы. Вншнее великолпіе стало предметомъ, которымъ могло откровенно наслаждаться зрніе человка, люди постарались придать жизни блескъ. Ралей халъ близъ королевы въ серебряномъ вооруженіи, іезуитъ Дрекселіусъ оцнивалъ башмаки этого любимца англійской Клеопатры въ шесть тысячъ шестьсотъ золотыхъ монетъ. Опыты Бэкона о ‘строительств’ (of Building) и о ‘садахъ’ (of Gardens) показываютъ, что подобное великолпіе свтской обрядности имло для него свою привлекательность. Красота была теперь признана благомъ, не райская красота, изображенная Анджелико, но красота ‘Монна Лиза’ Леонардо и Форнарины Рафаэля и дочерей Пальмы Веккіо. Земля и прекрасныя созданія, мужчина и женщина, гуляющіе по ея поверхности, сдлались зрлищемъ, достойнымъ вдохновить душу живописца. Отечествомъ каждаго человка въ это время былъ уже не небесный Іерусалимъ, но опредленная часть обитаемой поверхности земли, патріотизмъ сталъ добродтелью, а почитаніе королевы — частью религіи. Совсть стала правдивымъ свидтелемъ, дйствительное сознаніе грха, дйствительная потребность праведности стали личнымъ дломъ, принадлежащимъ къ самой интимной сущности человческой личности, и перестали входить въ область церковнаго механизма, продажи индульгенцій или папскаго разршенія. Женщина стала не дьявольскимъ искушеніемъ, чтобы овладть душою человка, и не сверхъестественнымъ предметомъ средневковаго рыцарскаго поклоненія, она не была чудомъ, тмъ не мене была все-таки всегда интересное существо — женщина. Любовь, дружба, бракъ, семейная связь, ревность, честолюбіе, ненависть, месть, честность, преданность, милосердіе — все это не были предметы, лишенные значенія потому только, что они принадлежатъ къ скоропреходящему міру, человческая жизнь имла значеніе, а потому и вс они имли значеніе, какъ источники блантенства или проклятія въ человческой жизни. Можетъ быть, и небесное существованіе совершенно реально, мы твердо вримъ, что оно такъ, но покамстъ предъ нами наша земля, какъ существенный, неоспоримый фактъ.

Нравственное сознаніе вка Елизаветы нашло себ творческое выраженіе въ ‘Цариц Фей’ (Faerie Queene) Спенсера. Взглядъ Спенсера на человческую жизнь мраченъ и серьезенъ, для него это — рыцарскій поединокъ съ силами и царствами зла. Однако, Спенсеръ не принадлежитъ ни къ средневковому, ни къ пуританскому направленію, планъ ‘Царицы Фей’ соотвтствуетъ общему движенію вка Елизаветы. Задача, которую поставилъ себ поэтъ, не та, которая составляетъ сюжетъ великой англійской аллегоріи ‘Странствующаго пилигрима’ (The Piligrim’s Progress), изображающей, какъ душа человка можетъ освободиться отъ земли, чтобы перейти на небо. Въ этой эпопе цикла Артура центральнымъ пунктомъ не становится также отыскиваніе таинственнаго ‘Граала’. Главная цль поэмы Спенсера — ‘указать джентльмену или дворянину упражненія въ добродтели и въ кротости’. Спенсеръ занимается великою задачею саморазвитія, а не задачею перехода души на небо, какъ Вуніанъ (Яunyan), не достиженіемъ сверхъестественной благодати путемъ мистическаго прикосновенія, подобно виднію, котораго былъ удостоенъ рыцарь средневковой аллегоріи. Саморазвитіе, образованіе, цльнаго характера для мірскихъ потребностей, а затмъ уже, если понадобится, и для небесныхъ — вотъ что составляло предметъ, наполнявшій двадцать четыре книги поэмы вка Елизаветы. Средствомъ къ этому саморазвитію является дятельность — именно война, война не ради войны, а для великодушнаго осуществленія безкорыстныхъ цлей. Благочестіе, самообладаніе, цломудріе, братская любовь, справедливость, учтивость, постоянство — вотъ что входило въ составъ идеала человческаго характера, какъ его понималъ поэта, это былъ не идеалъ аскета, не средневковый идеалъ. Если мы хотимъ дать имя этому идеалу, мы должны назвать его идеаломъ величія, великихъ длъ. Спенсеръ признаетъ упражненіе въ покаяніи и духовное созерцаніе полезными для усовершенствованія божественной стороны человческой природы и для подготовленія человка къ ревностной борьб со зломъ, характеристично, однако, то, что и среди этого духовнаго созерцанія аллегоріи Спенсеръ не забываетъ значенія такихъ удивительныхъ мірскихъ вещей, какъ Лондонъ и Королева.

Даже не вс рыцари Спенсера суть одинокіе, странствующіе рыцари (хотя исходъ борьбы зависитъ лишь отъ ихъ личной силы и личнаго искусства, поддержанныхъ божественною благодатью). Поэта не чуждъ пониманія коллективной жизни человчества. Какъ добродтель скрпляется съ добродтелью золотою цпью, точно такъ же каждая благородная личность привязывается къ своимъ товарищамъ. Артуръ помогаетъ всмъ, вс — слуги Глоріаны. Спенсеръ, казалось, стремился къ какому-то новому строю возвышенной коллективной жизни, къ новой общин ‘Круглаго Стола’, приспособленнаго къ вку Елизаветы. Если это была только мечта, боле годная для волшебной страны, чмъ для Англіи въ шестнадцатомъ вк, то мы, можетъ быть, простимъ Спенсеру его вру въ неисчислимыя силы добродтели, такъ какъ онъ зналъ Сиднея, и характеръ Сиднея остался, повидимому, навсегда живымъ въ его памяти, внушая ему непоколебимую вру въ человка. Спенсеръ заявляетъ симпатію къ національной жизни, чего мы не можемъ ожидать ни отъ средневковыхъ романовъ цикла ‘Артура’, написанныхъ прежде, чмъ Англія выработала самостоятельный, національный характеръ, ни отъ аллегоріи Буньяна, которая не занимается длами мірской политики и явилась въ эпоху упадка національнаго духа, въ то время, когда политическіе враги Англіи были ея союзниками но религіи. Но въ царствованіе Елизаветы нація сознала въ себ новыя силы и новую жизненность, и ея политическіе противники, Испанія и Папство, были въ то же время ея религіозными противниками. Страна фей у Спенсера есть въ дйствительности — не міръ фантазіи, она лежитъ не въ отдаленныхъ широтахъ. Его поэма изобилуетъ современными ему взглядами на политику и религію. Битва съ Оргогліо, обнаженіе Дуэссы, смерть Киркрепайна могли быть написаны только англичаниномъ и протестантомъ, ненавидящимъ отъ всей души Испанію и папскую власть. Взглядъ Спенсера на ирландскую политику, которая такъ его интересовала, высказывается въ легенд объ ‘Артегал’ (Arthehall) врядъ ли съ меньшей ясностью, чмъ въ прозаическомъ разговор о ‘Настоящемъ положеніи Ирландіи’.

Къ тому же Спенсеръ, въ практической жизни, умлъ съ достаточною ловкостью обращаться съ положительными фактами. Въ тотъ самый годъ, когда онъ былъ вторично влюбленъ, ухаживалъ за своей Елизаветой и выражалъ свое отчаяніе и свои восторги въ итальянской философіи любви стихотвореній ‘Amoreti’,— этотъ пастушокъ, играющій на свирли, Колинъ Клоутъ, велъ процессъ о трехъ пашняхъ въ Шанбэлимор (Schanballymore) и его обвиняли въ томъ, что онъ и въ другомъ мст ‘присвоилъ себ много хлба’. Ни любовь, ни поэзія не могли сдлать его нечувствительнымъ къ существеннымъ, хотя и низшимъ предметамъ,— къ пашнямъ Шанбэлимора. Господствуя на неизмримомъ пространств волшебной страны, онъ не пренебрегалъ, однако, клочкомъ земли въ конфискованномъ имніи графа Десмонда. Кто-то изъ его сильныхъ враговъ помшалъ его повышенію при двор, и огорченіе отъ этой неудачи высказалось въ стихахъ Спенсера. Онъ старался устроить свою матеріальную жизнь, какъ можно лучше и прочне, хотя не всегда его усилія увнчивались успхомъ/ Направленіе его большого поэтическаго произведенія, несмотря на всю религіозность послдняго въ высшемъ смысл, было въ то же время чрезвычайно положительное. Полное развитіе благороднаго человческаго характера для мірской дятельности, не для монастырскаго подвижничества,— Спенсеръ находилъ самымъ нужнымъ для Бога и для человка. Подобное направленіе совершенно гармонируетъ съ духомъ времени въ Англіи во время царствованія Елизаветы. Быть великимъ и творить великія дла казалось лучшимъ, чмъ проникнуть въ градъ Божій и забыть градъ гибели, лучшимъ, чмъ узрть въ экстаз Божественныя таинства и питаться чудесной пищей. Въ Спенсер достигла самостоятельнаго бытія эта этика вка Елизаветы.

Теперь посмотримъ съ той же точки зрнія на Бэкона и на научное движеніе. Бэконъ и Шекспиръ стоятъ на далекомъ разстояніи другъ отъ друга. Въ отношеніи нравственной стороны, способностей ума и сердца мы найдемъ мало сходства между ними. Въ то время, какъ сознаніе физическаго закона въ природ было для того вка необычно сильно развито въ Бэкон, на практик онъ придерживался, повидимому, той теоріи, что нравственные законы міра не остаются неумолимыми, что ихъ можно иной разъ искусно обойти съ помощью снаровки и ловкости. Шекспиръ же признавалъ ихъ первенство какъ въ незначительныхъ, такъ и въ важныхъ обстоятельствахъ своей жизни. Высокій умъ Бэкона не находилъ ни препятствій, ни возбужденій въ сердечныхъ влеченіяхъ. Безъ колебанія можно признать его неспособнымъ къ полной дружб или къ полной любви. Шекспиръ отдавался всмъ своимъ существомъ безпредльной и безконечной преданности. Нравственныя сочиненія Бэкона сверкаютъ искрами холодной фантазіи, игрою правилами свтской жизни, которыя составляютъ его житейскую мудрость. Шекспиръ же достигаетъ до высшихъ истинъ человческой жизни и человческаго характера при посредств высшей нераздльной силы любви, воображенія, и мысли. Однако, Бэконъ и Шекспиръ принадлежали къ одному и тому же великому движенію человчества. Все стремленіе Бэкона въ наук заключалось въ томъ, чтобы уловить факты и подняться отъ частныхъ фактовъ къ общимъ. Онъ отворачивался съ полнымъ неудовольствіемъ отъ средневковыхъ умозрній in vacuo. Его умъ требовалъ положительнаго знанія, онъ не могъ питаться воздухомъ. Отъ традицій философіи и господства авторитета онъ обратился къ природ. Онъ отдлилъ вру отъ разума непреодолимою пропастью. Для него богословіе слишкомъ возвышенно для изслдованія человческаго ума. Бэконъ чрезвычайно почтительно относится къ богословію и нельзя не заподозрить, что причина тому заключалась въ его глубокомъ равнодушіи къ богословію. Схоластики, для поддержки вры, призвали на помощь разумъ, но этотъ союзникъ оказался, со временемъ, опаснымъ противникомъ. Бэконъ, въ интерес науки, отнесъ вру къ безспорной области сверхъестественныхъ истинъ. Для него догматъ богословія заслуживалъ въ одинаковой степени вры, казался ли онъ разумнымъ или нелпымъ. Бэконъ сберегалъ всю силу мысли для подчиненія пониманію міра положительныхъ фактовъ.

Точно также какъ предметъ философіи Бэкона совершенно положительный, такъ и цлъ ея преимущественно практическая. Онъ цнилъ больше всего то знаніе, которое общало распространить власть человка надъ природою и тмъ самымъ обогатить его жизнь. Понятіе Бэкона о благосостояніи человка было широко и величественно, но въ немъ недоставало нкоторыхъ духовныхъ элементовъ, которые, однако, не были упущены изъ вида въ боле раннія и темныя времена. Это человческое благосостояніе, нсколько матеріалистическое, должна была устроить наука. Орудія науки, посредствомъ которыхъ можно достигнуть этой цли, это — чисто естественныя орудія, наблюденіе, опытъ и умозаключеніе. Уваженіе къ факту, переходъ отъ сверхъестественнаго элемента къ строго естественнымъ и человческимъ даннымъ, въ виду практической мірской цли,— таковы характеристическія черты научнаго движенія вка Елизаветы {Г. Спеллингъ (Spedding) совершенно иначе смотритъ на Бэкона, и г. Спеллингъ иметъ боле правъ высказывать свое мнніе о Бэкон, чмъ кто-либо изъ нашихъ современниковъ. Я принужденъ, однако, оставаться врнымъ тому впечатлнію, какое произвели на меня факты, хотя бы это впечатлніе опиралось лишь на неполное знаніе (впрочемъ, до нкоторой степени достаточное).}.

Перейдемъ теперь къ религіозному движенію въ Англіи. Объ этомъ движеніи нельзя сказать, что, подобно Реформаціи въ Германіи, его жизненность и непоколебимость заключались въ мучительной борьб убжденія одной личности. Имъ также не руководила, какъ во Франціи, высшая организаціонная сила, богословская и политическая, способная ставить широкія, идеальныя задачи, хотя съ нкоторымъ избыткомъ логической строгости. Догматъ англиканскаго исповданія не представляетъ, подобно догмату кальвинизма, выраженія и развитія идеи, онъ становится понятенъ лишь путемъ припоминанія нсколькихъ рядовъ историческихъ событій — численнаго отношенія партій, уступокъ, сдланныхъ въ ту и другую сторону, общихъ и случайныхъ требованій времени. Но если Англія не имла ни Лютера, ни Кальвина, зато въ ней были Кранмеръ и Гукеръ. Религіозное, движеніе во Франціи въ шестнадцатомъ столтіи, подобно политической революціи 1789 г., хотя нравственно возбудило Европу, не могло, однако же, само поддержать себя. Его идеализмъ, чуждый уступокъ, слишкомъ устранилъ его отъ связи съ жизненными, конкретными, всегда измняющимися явленіями общественнаго развитія. Англійская реформація съ другой стороны, хотя представляла мене привлекательности для ума, какъ логическая формула, за то имла гораздо боле практическаго успха, подобно англійской свобод, сравнительно съ французской формулой свободы, равенства и братства.

Англійская реформація была чужда космополитизма, она была продуютъ мстной почвы и не допускала пересадки, это есть признакъ и ея низшаго достоинства, и ея характеристическаго превосходства. Твердость, соединенная съ уступчивостью, компромиссы и сдлки, постоянное обращеніе къ здравому смыслу, дали начало реформатской церкви — сдланной скоре, чмъ созданной — въ которой средній человкъ могъ найти среднее благочестіе, среднюю разумность и среднее количество успокаивающаго обращенія къ впечатлніямъ чувствъ, въ то же время боле исключительныя силы могли выработать изъ сдержанности англиканскаго ритуала и англійскаго благочестиваго настроенія боле утонченный типъ благочестія, чуждый всякихъ крайностей, нжный и чистый, не поражающій насъ, такъ же, какъ и соборы Англіи, ни суровостью, ни страстною пылкостью,— типъ благочестія, который былъ въ значительной степени осуществленъ въ Джордж Герберт (Herbert), въ Кэн (Kenn), въ Кэбл (Keble). Въ своихъ ‘Церковныхъ сонетахъ’ Уэрдсвортсъ говоритъ, что ритуалъ и литургія англійской церкви даютъ матерьялъ и просторъ для напряженной надежды и для напряженнаго страха, а также для ‘страстнаго упражненія возвышенныхъ мыслей’. Въ предисловіи къ ‘Христіанскому году’ (Christian Year) онъ отмчаетъ умренность, успокоительное вліяніе церковныхъ службъ. Уэрдсвортсъ оставался все тмъ же Уэрдсвортсомъ даже тогда, когда пошли на отливъ волны спиритуализма, столь блестящія и могучія въ его юности и въ первые годы его зрлости, изъ-за тсной и прилично убранной ограды англиканизма доносились до него голоса горныхъ втровъ и ‘вчно шумящихъ потоковъ’. Кэбль, рожденный и воспитанный въ англійской овчарн, лучше понималъ ея ограниченія и далъ намъ истинную поэзію своей секты, поэзію, которой вовсе не грозитъ опасность быть черезчуръ поэтическою. Данте — поэтъ католицизма, Мильтонъ — пуританизма, поэтомъ англиканизма является Кэбль.

Въ церковной исторіи нашей страны многое принадлежитъ Кранмеру. Если бы его ‘недостойная правая рука’ была мене воспріимчива и мене уклончива, церковь Англіи могла бы сдлаться боле героическимъ свидтелемъ истины, иногда благородная неудача также полезна для міра, какъ и замчательный успхъ, но врядъ ли она сдлалась бы національнымъ учрежденіемъ, которое пустило корни во вс слои общества. А Гукеръ — въ чемъ состоитъ особенность величія Гукера? Не составляетъ ли его спеціальное достоинство — величественный здравый смыслъ? {Я не вполн увренъ въ томъ, не примнилъ ли раньше это выраженіе ‘величественный здравый смыслъ’ (majestic common sense) къ Гукеру Метью Арнольдъ (M-r Matthew Arnold).} ‘Если мы захотли бы отыскать какое-либо основное положеніе — пишетъ деканъ св. Павла — которое служило бы къ пониманію метода доказательствъ Гукера, я счелъ бы лучшимъ остановиться на одномъ его ученіи, которое онъ упорно высказывалъ и всегда предполагалъ признаннымъ, на ученіи о содйствіи и соучастіи для руководства человческаго ума всхъ возможныхъ средствъ познанія, каждаго въ надлежащемъ мст’. Пуританизмъ протестовалъ противъ разума, ссылаясь на Писаніе, и жертвовалъ фактомъ въ пользу теоріи. Философы эпохи Возрожденія протестовали противъ авторитета, ссылаясь лишь на человческій разумъ. Гукеръ придаетъ разуму главное, ршающее значеніе, но даетъ мсто и св. Писанію, и церкви, и преданію. Онъ есть воплощеніе англійской церковной мудрости. ‘Снабжая церковь’, какъ выражается деканъ церкви св. Павла, ‘широкою вразумительною теоріей’ Гукеръ въ то же время отнимаетъ у этой теоріи суровость и идеалистичность въ построеніи, укрпляя ея корни въ своемъ тепломъ сочувствіи къ конкретному факту. Трудъ Гукера, какъ трудъ чисто англійскій, получилъ непреходящее значеніе по своей близости къ дйствительной жизни, по своимъ практическимъ тенденціямъ, но сдержанности и но широкому здравому смыслу. Спиритуализмъ Гукера получаетъ боле устойчивости вслдствіе того, что онъ реализируетъ въ возвышенной форм положительные факты.

Но та же почва, которая произвела Бэкона и Гукера, произвела Шекспира, одна и та же среда способствовала развитію всхъ трехъ. Нельзя ли отыскать чего-либо общаго въ научномъ движеніи, въ религіозномъ движеніи и въ драм этого періода? Обще имъ всмъ, повидимому, разнообразное стремленіе къ положительному, конкретному факту. Факты, которыми занимается драма, суть проявленія человческаго характера на жизненной сцен. И, конечно, каковы бы ни были несовершенства, грубость и крайности драмы, ни одна отрасль литературы не собрала конкретныхъ фактовъ относительно человческаго характера и человческой жизни въ такой полнот и въ такомъ разнообразіи, конечно, это замчаніе не относится къ драмамъ Эсхила и Софокла, Кальдерона и Лопэ-де-Веги, Корнеля и Расина. Эти драмы представляютъ намъ воззрнія на жизнь человка и выбираютъ доли этой жизни для художественной обработки. Драма вка Елизаветы даетъ намъ самый матерьялъ этой жизни, смсь грубости съ изяществомъ, пошлости съ героизмомъ, юмористическаго и комическаго элемента съ трагическимъ и ужаснымъ. Дйствующія лица драмы за исключеніемъ дйствующихъ лицъ у Марло — ‘не символическія изображенія безусловнаго совершенства и не идеальные типы. Человческое существо не является только со своими выдающимися способностями, жизнь не изображается только въ ея главныхъ проявленіяхъ. Человкъ, каковъ онъ есть на самомъ дл, жизнь безъ всякихъ прикрасъ, выводятся предъ нами на сцену съ такой реальностью, правдивостью и съ такимъ совершенствомъ, выше которыхъ не достигало человческое искусство’ {Іосифъ Мацзини, Критическія и литературныя сочиненія. (Joseph Mazzini: Critical and Literary Writings vol. II, p. p. 133—134). О томъ, что слдуетъ ниже, Мадзини пишетъ: ‘Шекспиръ признаетъ существованіе свободы, и это составляетъ дйствительный прогрессъ (сравнительно съ Эсхиломъ). Дйствіе, совершавшееся въ теченіе одного дня, или, можетъ быть, одного часа, отдало цлую жизнь подъ власть необходимыхъ послдствій, но въ этотъ день и часъ человкъ былъ свободенъ и располагалъ своею будущностью’, р. 136.}.

Поэзія въ періодъ Елизаветы получила совершенно человческое основаніе. Никакой фатумъ не управляетъ поступками человка или исторіей семей, единственный фатализмъ, продолжающій дйствовать, есть фатализмъ характера {Шекспиръ впервые поставилъ свои драматическія произведенія на почву человческой природы… Каково развитіе духа человка, такова и судьба его… Все, совершающееся во вншнемъ мір, у Шекспира обусловлено внутренними явленіями. ‘Шекспиръ, какъ протестантъ, политикъ, психологъ и поэтъ’ Э. Фэзе. (E.Vehse. Shakespeare als Protestant, т. I стр. 57—58).}. Шекспиръ готовъ признать существованіе удачи или неудачи, какъ вншняго элемента, участвующаго въ опредленіи жизненнаго пути людей и не подводимаго ни подъ какой извстный законъ, но удача, строго говоря, принадлежитъ естественному ходу вещей. Божество, создающее цли нашей жизни, дйствуетъ непреодолимо, оно дйствуетъ втайн. Чудесное не вторгается въ драмы Шекспира, разрушая связь и измняя самую сущность теченія жизни людей. Единственное чудо въ этихъ драмахъ — самъ міръ. Полная красоты и благородства, душа человка одна составляетъ ту силу и то качество, которыя могутъ творить чудеса и совершать боле великіе подвиги, чмъ вс грубыя волшебства, разсказанныя въ легендахъ. Если мы узнаемъ присутствіе божественнаго начала въ нравственномъ порядк міра, то мы должны признать, что въ мір Шекспира божество всегда присутствуетъ. Мы напрасно стали бы искать въ англійской драм такихъ проявленій священной тоуматургіи, какія встрчаемъ въ ‘Autos’ Кальдерона {Достойно вниманія, что Шелли, въ своемъ ‘Defence of Poetry’ признаетъ за Кальдерономъ, какъ особенное достоинство — достоинство, которое Шелли не можетъ приписать драматургамъ вка Елизаветы,— стремленіе соединить искусство съ религіей.}.

Основу драмы вка Елизаветы составляетъ ея могучая свтская жизненность. Эта сила обнаруживаетъ трагическую сторону жизни. Такъ какъ любовь и ненависть, радость и горе, жизнь и смерть, сильно реализируются энергической натурой, то и трагедія становится возможна. Кто живетъ вяло изо дня въ день, тотъ не въ состояніи понять ни крестныхъ мученій и страстей человческаго сердца, ни торжественной энергіи радости, свтлаго воскресенія и вознесенія души. Сердце должно быть полно жизненности и воспріимчивости для того, чтобы воображеніе могло съ увренностью, безъ колебанія и безъ ошибки, уловить крайности восторга и страданія и усвоить ихъ. Страшное бремя страданій Лира, судорожныя муки Отелло, тлесныя и душевныя, были достояніемъ того же воображенія, которое, въ другой сфер своей дятельности, охватывало томительное ожиданіе Троила предъ входомъ Крессиды {Троилъ. Я задыхаюсь! Пытка ожиданій

Сожгла мн кровь. Когда и мысль о счастіи

Волнуетъ такъ, то что жъ бываетъ въ мигъ,

Когда уста приникнутъ жадно къ кубку

Самой любви! О! я боюсь, что смерть

Сразитъ меня… Что если я лишусь

Сознанья! иль вдругъ найду, что это

Блаженство выше силъ моихъ, что я

Тяжелъ и грубъ, чтобъ могъ имъ насладиться!

Иль если я внезапно потеряю

Способность для чувства наслажденья,

Подобно какъ въ пылу горячей битвы

Бываетъ то, что намъ неслышны раны.

‘Троилъ и Крессида’. Дйст. III, сц. 2.},— ожиданіе, въ глубину котораго поэтъ проникъ въ то же время, какъ относился къ нему съ ироніей, охватывало полноту удовлетвореннаго желанія, когда Постумъ, обнимая Имогену, говоритъ:

Виси на мн, какъ плодъ

На дерев, пока оно живетъ.

(‘Цимбелинъ’. Дйст. V, сц. 5).

охватывало и восторгъ (почти выходящій изъ предловъ сознательности), когда Периклъ, нашедши наконецъ свою Марину, восклицаетъ:

О добрый Геликанъ

И вы, почтенный другъ мой! нанесите

Скоре рану мн, чтобъ дать исходъ

Напору этой радости, иначе

Она меня убьетъ, утопитъ духъ мой

Въ поток наслажденья.

(‘Периклъ’. Дйст. V, сц. 1).

Эта же самая сила даетъ человку возможность подмчать комическую сторону жизни и наслаждаться ею, потому что сила находитъ удовольствіе въ дурачеств, сильный человкъ, когда смется, смется подобно Валентину Шекспира ‘такъ громко, какъ птухъ кричитъ’ (‘Два веронскихъ дворянина’, дйст. II, сц. 1). Кто въ самомъ дл серьезно смотритъ на жизнь, тотъ не боится посмяться, онъ отлично знаетъ, что его временный смхъ не нарушитъ прежняго отношенія между вещами. Только тогда, когда мы серьезны лишь на половину, мы дорожимъ нашей серьезностью и опасаемся, какъ бы не нарушить достоинства нашего горя и радости. Поэтому въ ту эпоху, когда могутъ явиться великія трагедіи, могутъ точно также явиться и веселыя комедіи. Но когда жизнь становится пошлой и мелочной, когда исчезаетъ великая трагедія (какъ въ періодъ Реставраціи, когда ложный героизмъ и вншняя сантиментальность заступаютъ мсто трагической страсти), тогда смхъ людей становится грубымъ и невеселымъ, чмъ-то въ род терновника, который трещитъ подъ горшкомъ.

Могучая жизненность драмы временъ Елизаветы чисто свтская. Для нея реально все, что встрчается на поверхности земли, о реальности же другихъ вещей она не заботится. Воспвать небо и адъ она неспособна. Она наталкивается въ данное время на т или другіе факты и не придумываетъ, не отыскиваетъ сверхъестественныхъ причинъ для объясненія этихъ фактовъ. Она слдуетъ за человкомъ до его смерти, но не дальше. Если она исповдуетъ, что ‘бремя таинства’ давитъ на человческую жизнь, она не пытается облегчить это бремя, приводя ‘слова Господа’, которыя нельзя ни проврить, ни подтвердить дйствительнымъ опытомъ. Если она заключаетъ въ себ божественный элементъ, то его надо искать въ элемент человческомъ, а не вн послдняго. Она познаетъ вчность лишь при посредств времени, составляющаго часть вчности {Слдующій отрывокъ еще лучше пояснитъ сказанное выше: ‘Чувство, называемое обыкновенно паосомъ, если подвергнуть его анализу, возникаетъ, повидимому, изъ воспріятія крупныхъ несообразностей и занимаетъ въ одномъ отдл нашихъ представленій мсто, соотвтствующее тому, которое по дленію Локка, занимаетъ въ другомъ отдл способность схватывать все смшное. Этотъ паосъ усваивался средневковымъ аскетизмомъ путемъ привычки умалять до ничтожества земную жизнь и все, что къ ней относится, и противополагать пошлость и бдствія, приписываемыя этой жизни, отдаленному виднію славы и величія. Другой видъ паоса — паосъ языческій истекалъ изъ полнаго усвоенія радости и красоты, существующихъ въ этомъ мір, благородства человческой жизни и, рядомъ съ этимъ, изъ представленія необъяснимой несообразности между этимъ блескомъ и тмъ мракомъ, который обнимаетъ начало и конецъ жизни: изъ безконечнаго противорчія между величіемъ въ настоящемъ и кажущимся ничтожествомъ въ прошедшемъ и въ будущемъ этого величія, изъ тайны, вслдствіе которой могучія и прекрасныя стремленія не находятъ себ соотвтственнаго дйствія въ этой жизни и лишены надежды найти это поле дйствія и посл того, изъ тайны свтлой и пламенной страсти, которая сжигаетъ лишь самое себя въ пепелъ, изъ тайны борьбы, которую ведутъ поколнія за поколніями противъ фатума, борьбы, все возобновляющейся и все кончающейся пораженіемъ, чтобы начаться снова и снова столь же напрасно, изъ тайны, вчно остающейся безъ отвта на вопросъ: почему? который вчно повторяютъ миріады голосовъ на всхъ ступеняхъ человческой жизни. Поэзія грековъ черпала изъ этого созерцанія паосъ, который былъ невыразимо прекрасенъ въ своей горечи, хотя поэтъ-христіанинъ съ радостью готовъ отказаться отъ подобнаго пріобртенія для своего искусства. Подъ своей ребяческой объективностью Иліада скрываетъ въ глубин могучій потокъ этого паоса, но онъ всегда присутствовалъ во внутреннемъ анализ человчества, который встрчается у великихъ трагиковъ. Творчество позднйшаго времени удержало, въ большинств случаевъ, эту языческую красоту. Хотя нтъ основанія заподозрить въ врованіи Шекспира языческій элементъ, но мы не можемъ не почувствовать, что его творчество можно назвать во многихъ отношеніяхъ языческимъ, вслдствіе ли особенностей его индивидуальнаго генія, или вслдствіе вліянія Возрожденія Въ своихъ великихъ трагедіяхъ онъ слдитъ за развитіемъ высокихъ или привлекательныхъ человческихъ личностей до того мгновенія — и не дале — когда ихъ охватываетъ мракъ смерти, онъ кончаетъ взглядомъ на ихъ прошлое, но никогда не заглядываетъ въ ихъ будущее. Его сурово правдивый реализмъ не позволялъ ему, конечно, увлекаться плоскими требованіями поэтическаго воздаянія и отводить каждому дйствующему лицу обоего пола слдуемую ему, повидимому, долю земныхъ благъ, руководимые инстинктомъ художника — скоре положительнымъ, чмъ умозрительнымъ,— онъ охотне останавливается на величіи и на необыкновенной грусти необъяснимаго событія, чмъ прибгаетъ къ какой-либо попытк разршить трудныя задачи человческой судьбы ожиданіемъ этого ршенія въ будущемъ.’. (Е. D. West въ первыхъ статьяхъ ‘Browning as а Preacher’ въ The Dark Blue Magazine, October and November 1871). Это мсто слдуетъ помнить для сравненія съ объясненіемъ великихъ трагедій Шекспира въ одной изъ слдующихъ главъ. См. также объ агностицизм Шекспира въ чтеніи Рэскина (Ruskin) ‘The Mystery of Life and its Arts’ въ Afternoon Lectures, Dublin M. Gee 1869 p. 110—111.}.

Итакъ, безъ всякой нравоучительной тенденціи драма вка Елизаветы производитъ на насъ нравственное впечатлніе. Врное воспроизведеніе фактовъ земной дйствительности не оставляетъ насъ равнодушными къ добру и злу, но скоре вызываетъ въ насъ необходимую преданность къ добру и вызываетъ въ боле сильной степени, чмъ всякія проповди и правила. Отъ прямого, простодушнаго и правдиваго дйствія насъ можетъ отклонить лишь извращеніе фактовъ,— будутъ ли они извращены съ точки зрнія сенсуализма или пуризма, будетъ ли высказана эта ложь ради того, чтобы склонить насъ къ пороку или подкупить на доброе дло. Религіозна ли драма вка Елизаветы? Нтъ, не религіозна, если религія есть нчто пребывающее выше человческой жизни, нчто отвлекающее человка отъ всего земнаго, нтъ,— если высшіе процессы религіи заключаются въ достиженіи доступа къ божеству при посредств спеціальныхъ церковныхъ обрядовъ, освященныхъ мстъ и личностей. Да, драма эта религіозна, если священны сами факты земной дйствительности, если они составляютъ часть божественнаго порядка вещей, если они проникнуты Высшимъ Реальнымъ Бытіемъ, которое мы можемъ постичь, но не можемъ познать и которое проявляется въ мірахъ вещества и духа.

На многихъ въ настоящее время здравый смыслъ и сила Шекспира способны, безспорно, произвести вліяніе, которое можно назвать религіознымъ. Драма вка Елизаветы совершенно чужда того утомленія, той летаргіи сердца, которыя испытываются большинствомъ изъ насъ въ то или другое время. Т, кому пришлось жить въ періодъ сомннія и умственнаго упадка, въ промежутокъ времени между приливомъ и отливомъ, между волною, которая топитъ, и волною, которая едва омываетъ ноги,— т особенно доступны этой безсодержательной летаргіи, такъ какъ имъ недостаетъ радостной энергіи врующихъ. Къ тому же холодъ и безплодіе могутъ поразить не только мистическую жизнь души, направленную на сверхъестественное. Бываетъ время, когда это безплодное отвращеніе отъ міра вызывается безсодержательностью вншней жизни. Люди, насъ окружающіе, какъ бы умаляются, становятся въ нашихъ глазахъ мелочными и смшными. Мста, прежде любимыя нами, обращаются въ противныя темничныя кельи. Идеалы, для которыхъ мы жили, кажутся безсмысленными формами, ничтожными набросками, лишенными смысла и красоты. Наше собственное сердце кажется намъ самою дерзкою и безполезною горстью праха. Хорошо, если какая-либо высшая радость или высшее горе спасетъ насъ отъ возврата этого томительнаго презрнія къ міру. Но иногда помогали и боле слабыя мры. Слеза, пролитая надъ разсказомъ Мармонтеля человкомъ, который разсказалъ, какъ онъ страдалъ и выздоровлъ отъ этого страданія, вызывала насмшливую улыбку у иныхъ критиковъ {См. ‘Автобіографію Джона Стюарта Милля’ стр, 146, гл. V, изд. 5-е 1874 г.}. Истинный врачъ душевныхъ болзней пойметъ, что эта слеза заслуживаетъ не презрнія, что она иметъ такое же значеніе, какое имютъ капли пота, показывающія, что кризисъ горячки благополучно миновалъ. Къ людямъ, пораженнымъ этимъ безплоднымъ утомленіемъ жизнью, драма вка Елизаветы является не съ простымъ поученіемъ, но съ картиною жизни. Пусть смертью все кончится, но все-таки существуютъ они — и красота, и сила, и непорочность, и грхъ, и любовь, и горе, и радость. Они существуютъ, и потому уже жизнь не можетъ быть лишь небольшимъ и безсодержательнымъ круговращеніемъ праха. Мы видимъ, какъ сильный человкъ попался въ сти, если это гршникъ, онъ падаетъ все ниже и ниже, удаляясь отъ свта, отъ дйствительности, отъ настоящей жизни и погружаясь въ омутъ сомннія и мрака, между тмъ какъ чистое сердце остается живымъ, доврчивымъ и радостнымъ. Мы видимъ, какъ радостно совершается жертва души за душу, видимъ коварную, быструю дятельность зла, торжество справедливости предъ истиннымъ судьею. Мы видимъ обычныя блага міра и блага рдкія: любовь родителей и дтей, духъ товарищества молодыхъ людей, изящную живость, мужество и гордый умъ двушекъ, взаимную преданность мужчинъ и женщинъ. Предъ нами возникаетъ картина жизни, и мы знаемъ, что эта картина соотвтствуетъ дйствительности. Но если все это дйствительно, то какъ жалко, какъ плоско дать въ сердц мсто отвращенію къ земной дйствительности!

Намъ предлагаютъ два взгляда на характеръ Шекспира, предполагая, что мы должны выбрать одинъ изъ нихъ. Согласно первому взгляду, Шекспиръ является намъ весельчакомъ, полнымъ самообладанія и благоразумія, устраивающимъ свою жизнь на основаніи здраваго разсчета житейскихъ интересовъ, онъ написалъ драмы, о которыхъ не особенно заботился, пріобрлъ имнье, о которомъ заботился очень много, удалялся въ Стратфордъ и, удовлетворивъ свое честолюбіе, сталъ богатымъ и уважаемымъ гражданиномъ родного города, украсилъ себя гербомъ дворянина, выдалъ разсчетливо замужъ двухъ своихъ дочерей и умеръ съ пріятнымъ сознаніемъ, что пріобрлъ почетное и всское положеніе въ свт. Другой взглядъ на Шекспира былъ высказанъ недавно Таномъ съ неистощимымъ блескомъ и силой. Согласно этому взгляду, Шекспиръ былъ человкъ съ страстями почти нечеловческими, доходящій до крайности въ радости и въ гор, неудержимый въ своихъ увлеченіяхъ, безпорядочный въ своемъ поведеніи, чуждый контроля совсти, но воспріимчивый къ малйшему ощущенію наслажденія, человкъ, одаренный геніемъ, чуждымъ порядка и всякой мры.

Невозможно принять ни то, ни другое изъ двухъ представленій о Шекспир, какъ соотвтствующее фактической истин въ ея полнот. Однако, безспорно, что доля правды заключается въ первомъ изъ этихъ мнній о Шекспир. Нтъ сомннія, что Шекспиръ придавалъ серьезное значеніе благоразумію, разсчетливости и бережливости. Онъ, повидимому, съ достаточною силою понималъ реальныя требованія жизни вообще и своей жизни въ особенности. Онъ видлъ, какъ его отецъ все больше и больше запутывался въ денежныхъ длахъ и лишился своего виднаго положенія въ своемъ город. Шекспиръ женился восемнадцати лтъ отъ роду, въ двадцать одинъ годъ у него былъ сынъ и дв дочери, беззаботную, безпорядочную жизнь ему не хотлось уже вести. Онъ употребилъ въ дло т средства, которыя представляли ему наиболе вроятности достичь житейскаго благосостоянія, онъ старался, насколько возможно, стать полезнымъ членомъ своего драматическаго кружка. Въ то время какъ другіе: Гринъ, Пиль, Марло растрачивали свои силы среди шумной лондонской жизни, Шекспиръ берегъ эти силы. Жизнь актера не удовлетворяла его, онъ чувствовалъ, что нравственная сторона его характера страдаетъ среди разнообразной дятельности, налагаемой на него его положеніемъ и его профессіею, онъ былъ созданъ для боле высокой, боле чистой жизни непрерывнаго прогресса въ направленіи ко всякому превосходству, сознавалъ, что его существо понижается до уровня среды, въ которой онъ дйствуетъ подобно тому, какъ въ руку красильщика въдается краска, имъ употребляемая. {Сонеты, CХІ.} Тмъ не мене онъ не бросилъ необдуманно, какъ сдлалъ-бы идеалистъ, этого образа жизни, который влекъ за собою, повидимому, нкоторую потерю нравственнаго достоинства, онъ признавалъ реальное значеніе вншнихъ, объективныхъ обязанностей и правъ, значеніе своихъ обязанностей въ отношеніи къ отцу, къ семь, въ отношеніи къ своему собственному будущему положенію, онъ допускалъ логику фактовъ, онъ подчинилъ, насколько это позволяли ему обстоятельства, свою низшую и временную жизнь актера и сочинителя театральныхъ представленій высшимъ требованіямъ отъ жизни, онъ старательно и упорно работалъ для освобожденія себя отъ этихъ временныхъ занятій какъ можно скоре, но не раньше того, какъ настало для того надлежащее время. И впослдствіи, когда Шекспиръ сдлался состоятельнымъ землевладльцемъ, онъ не старался разорвать связь съ прежнею жизнію и съ товарищами, которые были ему друзьями и помощниками, Стратфордскій джентльменъ, который могъ подписываться гербовымъ дворяниномъ ‘на всякомъ счет, свидтельств, росписк или обязательств’, не былъ такъ опьяненъ этимъ званіемъ, чтобы забыть т дни, когда онъ жилъ на сборы съ публики, въ своемъ завщаніи онъ вспоминаетъ среди сельскихъ сквайровъ и дворянъ, ‘моихъ товарищей Джона Геминджа, Ричарда Борбеджа и Генри Конделля’.

Такимъ образомъ, мы замчаемъ, что въ теченіе всей своей жизни Шекспиръ въ достаточной мр признавалъ вншній факта, вншнія права и обязательства. Поэтому житейское благосостояніе не могло никогда казаться ему неважнымъ дломъ. Въ 1604 году, будучи зажиточнымъ человкомъ, Уильямъ Шекспиръ началъ въ Стратфордскомъ суд искъ противъ Филиппа Роджерса въ 1 ф. 15 шилл. 10 пенс., что составляло цну солода, проданнаго и доставленнаго послднему въ разное время. Случай этотъ характеристиченъ. Шекспиръ, очевидно, цнилъ въ надлежащей мр важность для этой временной жизни (хотя, можетъ быть, не для вчной) этой суммы въ 1 ф. 15 шилл. 10 пенсовъ и, вдобавокъ, упорно настаивалъ на признаніи того положительнаго факта, что надлежащее мсто этихъ 1 ф. 15 шилл. 10 пенс. было въ карман Уильяма Шекспира.

Шекспиръ, безъ всякаго сомннія, былъ умъ положительный, практическій и чуткій къ своимъ матерьяльнымъ интересамъ. Но существуетъ и другая сторона его характера. Около того же времени, когда Шекспиръ взыскивалъ съ Филиппа Роджерса цну солода, онъ писалъ ‘Отелло’ и ‘Лира’. Возможно ли допустить, что Шекспиръ боле думалъ о своихъ деньгахъ, чмъ о своихъ драмахъ? Какъ живо онъ ни относился къ факту о небольшой денежной сумм, которую онъ старался выручить, невозможно сомнваться, что все его существо было неизмримо боле воспламенено, возбуждено и увлечено образомъ Лира на пустынномъ лугу или образомъ Отелло, около котораго обвилось, подобно зм, коварство Яго, и неисповдимыми тайнами человческой жизни, на которыя указывали эти образы. Крайне важно обратить вниманіе на положительный, практическій и конечный элементъ какъ въ твореніяхъ, такъ и въ жизни Шекспира, Но если поэтъ принадлежалъ своему времени, онъ точно также является поэтомъ ‘всхъ временъ’. Онъ не только пытался охватить и понять все познаваемое, но со страстной настойчивостью размышлялъ надъ тмъ, что недоступно познанію. Дале: онъ не только изучалъ самообладаніе, но могъ изобразить и, конечно, зналъ изъ собственнаго опыта полноту самопожертвованія и самоотверженія. Въ предлахъ опыта и творчества Шекспира заключалась и безграничность страсти. Правда, что онъ не выступаетъ съ объясненіями тайнъ бытія, можетъ быть — потому, что онъ боле, чмъ кто-либо, чувствовалъ его таинственность. Многіе изъ насъ полагаютъ, повидимому, что всего существенне добыть отвтъ на трудные вопросы, которые задаетъ намъ жизнь, какъ ни мало соотвтствовали бы отвты этимъ вопросамъ. Шекспиръ, повидимому, считалъ самымъ важнымъ поставить эти вопросы во всей ихъ широт, прочувствовать значеніе высшихъ задачъ.

Такимъ образомъ, Шекспиръ, подобно природ и подобно созерцанію самой жизни, не преподаетъ намъ какое либо ученіе, но обладаетъ силою освобождать, возбуждать, расширять нашу мысль. Мы возвращаемся снова къ нашей мелочной вр, или мелочной теоріи. Шекспиръ освобождаетъ насъ, подъ его вліяніемъ предъ нами снова возстаютъ изумительныя таинства взамнъ нашего прежняго мелочнаго спокойствія, мелочныхъ поддержекъ, мелочнаго довольства, на насъ нисходитъ даръ торжественнаго ужаса, и мы преклоняемся въ почтительномъ безмолвіи. Шекспиръ не ставитъ этихъ вопросовъ, какъ задачи для ума. Онъ выдвигаетъ ихъ рзко предъ нашей взволнованной душой и предъ нашимъ воображеніемъ. Въ силу самого своего познанія онъ становится лицомъ къ лицу предъ таинствомъ непознаваемаго. Его умственный лотъ проникъ глубже, чмъ у другихъ людей, и потому онъ знаетъ лучше другихъ, какъ неизмримы эти глубины для человческой мысли. ‘Un gnie, сказалъ Викторъ Гюго, est un promontoire clans l’infini’ (Геній — мысъ, вдвинувшійся въ океанъ безконечности). Тотъ мысъ, который мы называемъ Шекспиромъ, выдался далеко и врзался въ безбрежное море, которое разстилается передъ нимъ, въ угрожающія тучи, которыя скопились надъ нимъ: позади же его лежитъ населенный материкъ, залитый свтомъ и оживленный двигающимися личностями — мужчиной и женщиной.

Итакъ, мы приходимъ къ слдующему заключенію: Шекспиръ жилъ и дйствовалъ въ двухъ мірахъ, одинъ изъ этихъ міровъ былъ міръ ограниченный, практическій, положительный, другой былъ открытъ для двухъ безконечностей — для безконечности мысли и для безконечности страсти. Шекспиръ не подавлялъ въ себ жизни одного изъ этихъ міровъ во имя другого, но приспособлялъ ихъ одинъ къ другому и удерживалъ ихъ въ необходимомъ приспособленіи самой твердой и неуклонной ршимостью. Въ 1602 г. Шекспиръ купилъ за 320 фунтовъ 107 акровъ пахотной земли въ старомъ Стратфордскомъ приход. Въ томъ же году (если считать врною хронологію Деліуса) Шекспиръ, въ лиц Гамлета, размышляющаго надъ черепомъ, высказывалъ довольно оригинальныя мысли объ отношеніи покупщика земли къ почв, имъ пріобртенной: ‘Этотъ молодецъ былъ, можетъ статься, въ свое время, ловкимъ прожектеромъ, скупалъ и продавалъ имнія. А гд теперь его крпости, векселя и проценты? Неужели всми купчими купилъ онъ только клочекъ земли, который могутъ покрыть пара документовъ? Вс его крпостныя записи едва ли помстились бы въ этомъ ящик, а самому владльцу досталось бы не больше пространства — а?’ (Гамлетъ’ д. V, сц. 1). Объ Озрик, придворномъ, у котораго ‘много земли и очень плодородной’, Гамлетъ (способный довольствоваться помщеніемъ въ скорлуп орха, если бы не дурные сны), говоритъ, какъ о ‘владльц огромнаго пространства грязи’ (‘Гамлетъ’ д. V, сц. 2). Однако, Шекспиръ не пренебрегалъ этой грязью.

Какъ можетъ человкъ жить осмысленно въ присутствіи мелкихъ обыденныхъ дрязгъ жизни (которыя въ то же время не мелки, но крупны), и въ присутствіи великой тайны смерти? Какъ ему распредлить свои жизненные интересы между ярко освщеннымъ пятномъ того, что доступно познанію, и туманною массою непознаваемаго, которое окружаетъ это пятно и такъ привлекательно для души? Какъ онъ сдержитъ свои желанія и обратитъ ихъ на мелочи, каждая изъ которыхъ требуетъ опредленной доли участія отъ его сердца въ то время, когда сердце жаждетъ отдаться всецло чему-либо одному съ безграничною преданностью? Шекспиръ достигъ осмысленности въ жизни и самообладанія не въ день и не въ годъ, но достигъ этого трудомъ цлой жизни. Иной разъ склонность къ умозрнію и фантазіи соблазняла его пренебречь всякимъ яснымъ представленіемъ объ ограниченномъ и конечномъ элемент жизни, въ другомъ случа, порывы страстнаго сердца соблазняли его пренебречь всякимъ руководствомъ въ собственной дятельности. Онъ въ своихъ драмахъ неумолимъ ко всмъ бунтовщикамъ противъ факта, потому что онъ сознавалъ въ себ самое сильное искушеніе къ подобному бунту. Онъ не прощалъ идеалистамъ, потому что, не смотря на свою практическую, положительную натуру, онъ самъ былъ идеалистомъ (что доказываютъ сонеты). Рядъ его драматическихъ произведеній представляетъ одно безпрерывное изученіе самообладанія.

Мы имемъ достаточное основаніе думать, что Шекспиръ достигъ, наконецъ, того спокойнаго самообладанія, котораго онъ добивался съ такимъ упорствомъ. Онъ боялся (не смотря на насмшки Меркуціо) сдлаться Ромео, онъ боялся утратить свою могучую опору, лежащую въ немъ самомъ, и опуститься до Гамлета, онъ испытывалъ тяжелыя несправедливости, но ршился не сдлаться Тимономъ. Онъ кончилъ тмъ, что сталъ герцогомъ Просперо. Прелестную Миранду, которая была во-истину ‘нить его собственной жизни’, онъ передалъ молодому мужественному Фердинанду (тмъ не мене было, можетъ быть, нсколько грустно уступать любимое искусство какому-нибудь поверхностному Флетчеру). Онъ сломалъ свой магическій жезлъ, онъ бросилъ свою магическую книгу въ глубину, до которой не достигалъ ни одинъ лотъ, онъ возвратился въ свое герцогство Стратфордъ, спокойно глядя внизъ на вс мелочи человческой жизни, не отказываясь, однако-же, отъ своей доли въ этихъ мелочахъ, но ршаясь хорошо исполнять свои обязанности герцога, каковы-бы он ни были, однако, Просперо долженъ былъ всегда остаться чмъ-то особеннымъ и отличнымъ отъ другихъ герцоговъ и важныхъ лицъ Варвикшира, въ силу своего прежняго пребыванія на волшебномъ остров и чудныхъ годовъ, когда онъ былъ волшебникомъ.

Иногда ставили вопросъ: былъ ли Шекспиръ протестантъ или католикъ? и къ большому удовольствію богослововъ-ревнителей доказывали, что онъ принадлежитъ къ каждому изъ этихъ исповданій. Поэзія Шекспира опирается на чисто человческое основаніе и не воплощаетъ въ художественной форм ни католическихъ, ни протестантскихъ догматовъ. Возможно, что самъ Шекспиръ, великая артистическая натура, созданная для чуткаго воспріятія разнообразныхъ радостей и страданій, подобно другимъ артистамъ, не способенъ былъ достигнуть увренности въ предметахъ, относящихся къ міру неземному и сверхчеловческому, онъ имлъ самое ясное представленіе о конкретныхъ нравственныхъ фактахъ, но мы не находимъ, чтобы его интересовали, по крайней мр какъ художника, дйствительныя или предполагаемыя истины, которыя лежатъ вн предловъ человческаго опыта. Шекспиръ придавалъ глубокое, значеніе, которое можно назвать во-истину религіознымъ, тому факту, что міръ возбуждаетъ въ насъ вопросы, на которые нельзя найти отвта, и что эти тайны поражаютъ и смущаютъ насъ, что наше знаніе затеряно въ масс невжества, нашъ свтъ — въ масс мрака. Но какъ ни старательно воздерживался Шекспиръ отъ воплощенія въ свои творенія богословскихъ догматовъ, какъ ни проникнутъ его духъ вротерпимостью, безспорно, что во всхъ его сочиненіяхъ живетъ и дышетъ духъ протестантизма, именно протестантизма, разсматриваемаго, какъ часть великаго движенія человчества. Оно и не могло быть иначе, если Шекспиръ не находился въ противорчіи съ своимъ временемъ. Врованія Шекспира представляютъ не рядъ отвлеченныхъ положеній объ истин, но совокупность чисто конкретныхъ побужденій, стремленій и привычекъ. Сущность его вры нельзя вывести, сближая короткія изреченія того или другаго изъ дйствующихъ лицъ его драмъ. Такимъ образомъ можно было бы доказать, что Шекспиръ былъ атеистомъ (что и пытался доказать Бёрчъ (Birch) {‘Inquiry into the Philosophy and Religion of Shakespeare’ 1848. Таковъ слишкомъ часто и методъ Флатэ (Flathe) (хотя и приводящій къ совершенно другому заключенію) въ старательно отдланной глав: _rDie Anschauungen Shakspeare’s ьber sein Selbst etc., которою начинается первый томъ его ‘Shakspeare in seiner Wirklichkeit’. См. объ этомъ вопрос книгу Фэзе (Vehse), на которую уже были сдланы ссылки, также Крейсигъ (Kreyssig) въ его мене обширномъ труд ‘Shakespeare Fragen’ и Рюмелинъ (Rumelin) Shakespeare-Studien’, стр. 207—215 (второе изданіе).}. Вра, которой жилъ Шекспиръ, можетъ быть открыта скоре указаніемъ, что, въ общемъ вывод и результат, его творчество приводитъ къ развитію и поддержк опредленнаго типа человческаго характера. Можно смло утверждать, что мысль величайшаго изъ англійскихъ поэтовъ сообщила импульсъ и силу именно протестантскому типу характера и протестантской государственной и національной политик. До тхъ поръ, пока Шекспиръ будетъ имть среди насъ вліяніе на развитіе человческаго характера, до тхъ поръ въ насъ будутъ рости слдующія привычки мысли и чувства: энергія, преданность факту, самоуправленіе, терпимость, недовріе къ вліянію мелочныхъ пріемовъ для улучшенія человческаго характера, равнодушіе къ вншности сравнительно съ невидимыми явленіями жизни и ршимость судить вещи съ чисто человческой точки зрнія. Эти же привычки мысли и чувства принадлежатъ боле спеціально протестантскому идеалу человчности {Смотри по этому предмету талантливый отвтъ, сдланный Ріо (Rio) Михаиломъ Бэрнэ (Michael Bernays) въ Jahrbьcherder Deutschen Shakespeare-Gesellschaft т. 1, стр. 220—229. Фонъ-Фризенъ (Н. Friesen) обратилъ вниманіе хотя на мелкое, но, можетъ быть, имющее значеніе свидтельство: въ ‘Ромео и Джульетт’, д. IV сц. 1, мы читаемъ: ‘Или мн придти къ вамъ во время вечерней мессы (evening mass’)? Ни одинъ католикъ, замчаетъ фонъ-Фризенъ (Friesen), не могъ бы употребить выраженіе: ‘вечерняя месса’. ‘Altengland und William Shakspeare’ (1874), стр. 286—87. Стоунтонъ (Staunton) уже обратилъ прежде того вниманіе на это затрудненіе. Но см. по поводу этого мста мнніе покойнаго Р. Симпсона въ ‘Transactions of New Shakespeare Society, 1875—76’.}.

Можно ли назвать Шекспира религіознымъ поэтомъ? Отвтъ на это Уальтера Бэджгота (Walter Bagehot) заключаетъ въ себ существенную истину: ‘Если міръ не весь проникнутъ зломъ, то долженъ былъ, вроятно, имть въ себ долю добра тотъ, кто лучше всхъ понималъ и изображалъ этотъ міръ. Если основная и всемогущая сущность этого міра есть добро, то и писатель, вникнувшій всего глубже въ эту сущность, долженъ быть самъ проникнутъ добромъ. Существуетъ религія ‘будничная и праздничная’, такая, въ которой главную роль играютъ ‘пироги и пиво’, и такая, которая нераздльна отъ церковныхъ собраній и обрядности. Предъ глазами Шекспира лежала та самая Англія, которую мы видимъ теперь, съ ея зелеными полями и длинными живыми изгородями, съ ея многочисленными деревьями, съ ея большими городами, съ ея безконечными поселками, съ ея смшаннымъ населеніемъ, съ ея долгой исторіей, съ ея мужественными подвигами и съ ея ростущимъ могуществомъ, и Шекспиръ видлъ, что все это было добро. Ему лучше другихъ, можетъ быть, дано было видть, что все это составляетъ нчто великое и единое, нкоторый возвышенный предметъ религіознаго почитанія, что если бы могли только проникнуть до внутренней жизни, до глубины вещей, до тайныхъ началъ этой благородной силы, до сущности этого единства въ его особенности,— то мы могли бы понять природу, сотворенную Богомъ, насколько это доступно человку. Итакъ, пусть Шекспиръ является намъ не проповдникомъ сухихъ догматовъ, не глашатаемъ жесткихъ глаголовъ, но ‘жрецомъ чудесъ и красотъ міра для всхъ насъ’, наставникомъ человческихъ сердецъ’ {‘Estimates of some Englishmen and Scotchmen’ by Walter Bagehot, p. 270.}.

Невозможно, однако, чтобы шестнадцатое или семнадцатое столтіе предписывало границы девятнадцатому. Подвижной умъ человка не можетъ оставаться въ оград, воздвигнутой какимъ бы то ни было однимъ вкомъ и какимъ бы то ни было однимъ умомъ. Намъ необходимо дополнить высоту положительнаго ума Шекспира элементомъ, который не легко описать или опредлить, но который тмъ не мене реаленъ, его требуетъ нашъ вкъ, какъ нчто существенное для духовной жизни и для благосостоянія этого вка, его доставили и еще доставляютъ духовные учителя этого вка: Уэрдсвортсъ, Шелли, Кольриджъ, Ньюманъ, Морисъ, Карлейль, Броунингъ, Уайтманъ (странное и съ перваго взгляда разнородное’ собраніе). Это на столько же фактъ, на сколько безспоренъ фактъ научнаго движенія настоящаго столтія. Но пока, чтобы осилить Шекспира нашимъ пониманіемъ и не отклониться отъ прямого пути, постараемся твердо держаться на точк зрнія Шекспира и его глазами смотрть на вселенную. Мы потомъ пойдемъ своей дорогой, какая намъ покажется лучше, унося съ собою то, что намъ далъ Шекспиръ. Самый же лучшій даръ Шекспира заключается въ твердости и мужественномъ движеніи впередъ по нашему пути, съ энергіей и ршимостью, перенося горе и радость.

Глава II.
Развитіе мысли и творчества Шекспира.

Въ предыдущей глав сдлана короткая и частная попытка изслдовать характеръ Шекспира, какъ человка и какъ художника, разсматриваемаго, какъ одинъ изъ элементовъ умственнаго и нравственнаго движенія вка Елизаветы. Мы старались разсмотрть нкоторый организмъ — именно драматическаго писателя — въ связи съ окружающею его средою. Теперь прослдимъ постепенное развитіе этого организма. Шекспиръ въ 1590 г., Шекспиръ въ 1600 г. и Шекспиръ въ 1610 г. былъ однимъ и тмъ же живущимъ существомъ, но юноша Шекспиръ отличался отъ Шекспира взрослаго и отъ Шекспира, достигшаго высшей точки своей зрлости, какъ стройный стволъ, граціозный и гибкій, развернувшій свои первые листья подъ лучами майскаго солнца, отличается отъ подвижной, зеленой массы, которую мы видимъ черезъ столтіе, массы, которую глазу трудно охватить и изслдовать въ ея безконечныхъ подробностяхъ, она многообразна въ своемъ единств, ея покровы воспріимчивы къ свту и къ рос, къ вліянію полудня и къ вліяніямъ ночи, она вцпилась въ землю спутанными, живыми узлами, она полна тни и тайны, проникнута широкимъ таинственнымъ шепотомъ: она — цлое дерево, у котораго есть своя исторія, на ея морщинистой кор и искривленныхъ сучьяхъ остались слды времени и измненій, слды тяжелыхъ событій, засухъ и бурь. Поэтъ Грей, въ извстномъ отрывк, создалъ прелестный миъ, изображая, какъ младенецъ Шекспиръ получаетъ дары отъ великой Матери-природы: ‘Въ твое зеленое лоно былъ укрытъ любимецъ природы отъ солнца и отъ лтняго вихря, и въ то время, какъ бжалъ свтлый Звонъ, могучая мать явилась предъ нимъ, снявъ покровъ со своего грознаго чела. Безстрашное дитя протянуло къ ней свои маленькія рученки и улыбнулось. Возьми, сказала она, эту кисть, ея яркія краски напишутъ богатство весенней поры года. Возьми и эти золотые ключи, безсмертный ребенокъ! Вотъ этотъ можетъ отворить врата радости, этотъ — врата ужаса или трепетнаго страха, онъ можетъ вызвать къ жизни и священный источникъ слезъ сочувствія’.

Но могучая Мать, боле озабоченная благомъ своего питомца, въ дйствительности дала ему свои дары лишь въ томъ порядк, какъ онъ могъ употребить ихъ въ дло. Она доврила эти ключи Шекспиру только тогда, когда онъ въ разнообразной опытности, въ окрпшемъ ум и воображеніи, въ установившейся игр страстей, въ развитіи самообладанія выработалъ способность стать лицомъ къ лицу съ грозной дйствительностью и человческой радостью. Вс предметы размщаются правильне въ широкомъ мір, усвоенномъ точнымъ наблюденіемъ, чмъ въ тсномъ мір, который созданъ однимъ идеализмомъ. Сокровища наблюденія голыхъ фактовъ росли годъ отъ году неимоврно въ ум Шекспира. Его пониманіе и познанія росли не меньше, но боле, чмъ у другихъ людей (это предположеніе нисколько не оскорбляетъ божественности генія). Можно составить небольшую библіотеку изъ сочиненій, доказывающихъ близкое знакомство Шекспира съ тою или другою отраслью свдній,— это: ‘Юридическія познанія Шекспира’ (Legal Acquinnerit of Shakspeare), ‘Знаніе и употребленіе Библіи Шекспиромъ’ Shakspeare’s Knowledge and Use of the Bible), ‘Шекспировы очерки помшательства’ (Shakspeare’s Delineations of Insanity), ‘Сельская жизнь Шекспира’ (Rural life of Shakspeare), ‘Садъ Шекспира’ (Shakspeare s garden), ‘Орнитологія Шекспира’ (The Ornitology of Shakspeare), ‘Наскомыя, упомянутыя Шекспиромъ’ (Insects mentioned by Shakspeare), и тому подобное. Догадки о томъ, былъ ли Шекспиръ клеркомъ у атторнея или солдатомъ, былъ ли онъ когда нибудь въ Италіи, или въ Германіи, или въ Шотландіи,— не могутъ привести ни къ какому врному результату ни по одному изъ этихъ частныхъ вопросовъ. Но вс подобныя спеціальныя критическія изслдованія выясняютъ только одно — громадную воспріимчивость поэта. Онъ усвоилъ эту обширную и разнообразную массу свдній. И весь этотъ запасъ свдній пріобртался Шекспиромъ попутно, какъ бы въ добавленіе къ боле важному знанію человческаго характера и человческой жизни, что составляетъ существенную совокупность фактовъ, нужныхъ для драматическаго творчества. Чмъ большихъ размровъ животное, тмъ большее количество пищи оно употребляетъ. ‘Арктическій китъ глотаетъ цлыя кучи безголовыхъ и моллюсковъ’.

Но Шекспиръ сталъ великимъ не только и не преимущественно вслдствіе количества пріобртенныхъ имъ свдній. Онъ не былъ простымъ капиталистомъ накопляющагося знанія. Каждая способность его получала боле широты и энергіи, а вмст съ тмъ усложнялся и развивался въ своихъ сочетаніяхъ весь строй его существа. Сила его мысли росла непрерывно съ годами, какъ въ врности, съ которой эта мысль охватывала познаваемое, такъ и въ энергіи, съ которой она вглядывалась въ непознаваемое. Его эмоціональная жизнь не потеряла своей силы и воспріимчивости, когда юность смнилась зрлымъ возрастомъ, не притупилась и не одервенла отъ соприкосновенія съ міромъ, но это соприкосновеніе и содйствовало ея подвижности и ея росту (что повторяется для всхъ наиболе великихъ людей). Проникая все глубже и глубже въ факты реальной жизни, Шекспиръ находилъ въ этихъ фактахъ больше матерьяла для возвышенія, для возбужденія и для укрпленія своего сердца, онъ открывалъ боле странный и таинственный мракъ и въ то же время боле сильный и привлекательный свтъ. Драмы и стихотворенія Шекспира ясно доказываютъ, что съ годами воля его росла неизмримо въ спокойствіи и твердости. Ему удавалось побдить всякое грозное искушеніе, прежде чмъ оно могло одолть его, побдить по крайней мр настолько, чтобы предотвратить роковыя послдствія. Въ конц концовъ онъ дошелъ до спокойнаго, ничмъ ненарушимаго, самообладанія. Правда, что его все смущала тайна жизни и смерти, но онъ пріобрлъ силу бороться съ судьбою, онъ сумлъ ‘допускать все непонятное’. И въ продолженіе этихъ лтъ, въ то время, какъ каждая способность развивалась сама по себ, живое взаимодйствіе способностей шло дятельне, проникало глубже и въ боле тонкіе процессы души. Въ раннихъ произведеніяхъ Шекспира мы можемъ подмтить, когда онъ пускаетъ въ ходъ свое остроуміе или свою фантазію, въ одномъ мст онъ уменъ и глубокомысленъ, въ другомъ нженъ и восторженъ. Но впослдствіи въ его слог мы находимъ такое взаимодйствіе воображенія и размышленія, мудрости и веселости и любви къ людямъ, опыта и догадки, что часто смыслъ словъ становится теменъ вслдствіе многосторонней жизненности, которой проникнуты эти слова. Отголосокъ мысли или чувства, находящагося еще въ зародыш, уже смутно слышится въ звукахъ той жизни, которая порождаетъ эту мысль или это чувство, и еще содержитъ въ себ ихъ зародышъ {См. замчательную критику слога Шекспира сравнительно со слогомъ Флэтчера въ ‘А letter on Shakspeare’s Authorship’ of ‘The two Noble Kingsmen’ 1833. Спальдинга (Spalding) p. 13—18. Эту критику можно съ особеннымъ успхомъ приложить къ слогу позднйшихъ произведеній Шекспира.}.

Но что предполагаетъ случай необыкновеннаго роста? {Въ моемъ отвт на этотъ вопросъ я заимствую многія выраженія изъ ‘Біологіи’ Герберта Спенсера.}.

Онъ предполагаеть способность добыть матерьялъ, нужный для этого роста, въ данномъ случа дло идетъ о матерьял для роста воображенія, воли и эмоціональной жизни. Онъ указываетъ, слдовательно, на способность подмчать много фактовъ, размышлять, глубоко чувстовать и сдерживать свои чувства. Онъ предполагаетъ, что не оказалось на лицо вредныхъ вліяній, которыя мшаютъ росту, что были избгнуты враги, которые могутъ прекратить жизнь, а потому предполагаетъ силу, ловкость и осторожность въ отношеніи къ міру. Онъ предполагаетъ въ данномъ организм силу приспособить свои движенія къ многочисленнымъ вншнимъ сосуществованіямъ и послдовательностямъ, короче, этотъ вопросъ насъ привелъ къ тому положенію, что Шекспиръ ршительно и врно держался реальныхъ фактовъ. Въ силу этого, онъ достигъ успха въ жизни, насколько успхъ доступенъ такому существу, какъ человкъ, и въ такомъ мір, какъ настоящій.

Кажется, уже то много, что нуждающійся юноша, бросившій свой родной городъ, вроятно, вслдствіе бдности, въ тридцать три года сдлался владльцемъ Новаго мста въ Стратфорд и изъ году въ годъ шелъ впередъ въ житейскомъ значеніи и въ состоятельности. Такой матерьяльный успхъ доказываетъ много разсудительности и способности приспособляться къ фактамъ матерьяльной жизни. Но не въ этомъ заключается главный успхъ жизни Шекспира. Когда Уэрдсвортсъ вспоминалъ о ‘могучихъ поэтахъ, погибшихъ въ нищет’, и, постигнутый внезапнымъ уныніемъ, шепталъ самому себ: ‘Мы, поэты, въ нашей молодости начинаемъ пть весело, но затмъ подъ конецъ овладваетъ нами отчаяніе и безуміе’ — тогда Уэрдсвортсъ думалъ о Чаттертон, о Борис, но не о Шекспир. Ранніе современники Шекспира — Марло и Гринъ — потерпли неудачи, подобно Чаттертону, хотя одинъ изъ нихъ обладалъ блестящимъ геніемъ. Шекспиру (очень хорошо понимавшему честное шутовство) должна была казаться жалкимъ, безсильнымъ идеализмомъ эта безтолковая, безплодная борьба съ прочными законами вселенной. Протестъ противъ факта, противъ нашего подчиненія законамъ, заявляемый такими людьми, какъ Марло и Гринъ, былъ пошлымъ и поверхностнымъ протестомъ. Шекспиръ не могъ находить удовольствія въ безуміи избытка молодой пылкости. Безуміе Шекспира имло гораздо боле серьезный и ужасный характеръ. Оно принимало дв формы — форму Гомео и форму Гамлета — самозабвенія страсти и самозабвенія мучительнаго мышленія,— двухъ болзней молодости, причемъ каждая своимъ путемъ вела къ гибели, двухъ формъ того, что въ глазахъ Шекспира было высшимъ преступленіемъ — измны реальному факту. Благородная практическая энергія Шекспира встрчала искушеніе, съ одной стороны, въ господств слпого желанія, съ другой — въ подкапываніи мыслью силы воли и способности дйствовать. Борьба своеволія съ разумомъ, ‘крови’ съ ‘разсудительностью’ скрывается въ глубин всхъ произведеній Шекспира, какъ мотивъ, готовый въ каждую минуту, если это будетъ ему дозволено, выступить на первый планъ, Въ то же время самое глубокое и самое симпатичное психологическое изслдованіе Шекспира — Гамлетъ — представляетъ намъ въ подробности другое главное искушеніе, которому, повидимому, Шекспиръ былъ подверженъ. Во всхъ позднйшихъ драмахъ его вниманіе упорно устремлено на глубокіе, неразршимые вопросы, возбуждаемые человческимъ характеромъ и человческою судьбою, это было мучительное упорство, однако, мы замчаемъ, что съ годами Шекспиръ все боле и боле пріобрлъ силу его сдерживать.

По самой сущности своей личности, Шекспиръ стоялъ за здравый смыслъ, за представленіе вещей въ ихъ дйствительности, и за устроеніе жизни сообразно этой дйствительности. Онъ покупалъ дома и земли въ Стратфорд и тмъ самымъ протестовалъ, хотя и поверхностно, но вполн реально, противъ того Ромео и противъ того Гамлета, которые скрывались въ немъ. Однако, идеалистъ, въ немъ скрывавшійся, всегда ставилъ Шекспира далеко отъ простого помщика или зажиточнаго горожанина. Именно, этотъ идеалистъ все-таки составлялъ едва ли не самый глубокій элементъ его существа:

Гамлетъ. Пергаментъ длается изъ бараньей кожи?

Гораціо. Да, и изъ телячьей.

Гамлетъ. Телята же и бараны т, кто полагается на пергаментъ.

(Д. V, сц. 1).

Просперо говоритъ въ заключеніе:

И сами мы вещественны, какъ сны.

Изъ насъ самихъ родятся сновиднья.

И наша жизнь лишь сномъ окружена.

(‘Буря’. Д. IV, сц. 1).

Заботы Шекспира о матерьяльныхъ интересахъ были наименьшею долею его протеста противъ искушенія крайностями душевной жизни. Существуютъ факты важне фактовъ матерьяльной жизни. Шексиръ бросалъ свой лотъ въ глубину человческаго горя, несправедливостей и потерь. Онъ изучалъ зло. Онъ не позволялъ ускользнуть отъ своего наблюденія ни одной изъ этихъ темныхъ сторонъ жизни. Онъ не отрицалъ никакой горечи, никакихъ пороковъ, никакихъ бдствій міра. Онъ твердо смотрлъ на Корделію, которая лежала удавленная въ объятіяхъ Лира, и онъ имлъ достаточно мужественной твердости, достаточно стоической покорности року, чтобы выносить подобное зрлище. Но въ то же время онъ сохранилъ вру въ добро, надъ Эдмундомъ и надъ ужасными сестрами онъ видлъ непоколебимую врность Кента, практическій умъ Эдгара на служб добру и искупительное горячее чувство Корделіи. Освободивъ свою душу отъ всякой горечи, онъ дошелъ, наконецъ, до состоянія духа, столь же полнаго твердости и самообладанія, какъ то, котораго требовалъ стоицизмъ, но безъ стоической презрительности къ окружающему, до состоянія духа, проникнутаго широкимъ пониманіемъ вещей, снисхожденіемъ, любовью, нжностью, но въ то же время мужественнымъ спокойствіемъ.

Посвящая ‘Венеру и Адониса’ графу Саутгэмитону, авторъ называетъ это произведеніе ‘первымъ дтищемъ своей фантазіи’. Гервинусъ предполагаетъ, что это произведеніе написано раньше, чмъ поэтъ оставилъ Стратфордъ. Хотя нсколько лтъ промежутка отдляютъ его отъ другого произведенія ‘Изнасилованіе Лукреціи’ (1594), по своему существу эти оба произведенія могутъ быть разсматриваемы какъ однородныя {Фэрниваль замчаетъ въ ‘Венер и Адонис’ слдующія картины юношеской жизни Шекспира въ Стратфор: лошадь (I. 260—318), охота на зайцевъ (I. 763—768), разлитіе Эвона (72), два серебристые голубя (366), дойная лань и молодой олень въ кустарникахъ Чарлькотскаго парка (875—6), румяыная утренняя заря (453), затишье втра передъ дождемъ (458), собирающіяся облака — предвстники дурной погоды (972), ночная сова (531), жаворонокъ (853). ‘Лукреція’, прибавляетъ онъ, ‘должно быть, написана нсколько поздне ‘Венеры’, такъ какъ въ ней пропорція стиховъ безъ цезуры J на 10 * 81. (171 такихъ стиховъ въ 1855 стихахъ поэмы), а въ ‘Венер’ 1 на 25 * 40. (47 сплошныхъ въ числ 1,194). Предисловіе Форниваля къ комментаріямъ Гервинуса на Шекспира (англ. изд. 1874).}. Особенности этихъ произведеній въ ряду продуктовъ творчества Шекспира были, можетъ быть, недостаточно разсмотрны {Этого факта касается Кольриджъ и его отмчаетъ Ллойдъ.}. И то и другое — художественный этюдъ, и они представляютъ, какъ уже было замчено, два этюда, составляющіе другъ къ другу pendant (companion study): въ одной страсть женщины сопоставляется съ холодностью мальчика, въ другой страсть мужчины съ цломудріемъ женщины. Кольриджъ замтилъ, что ‘поэтъ остается совершенно чуждъ тхъ чувствъ, которыя онъ изображаетъ и анализируетъ’, но врядъ ли можно допустить, что это отчужденіе происходитъ отъ желанія поэта скрыть, какъ въ драм, свою собственную личность. Предметы этихъ двухъ стихотвореній не вызывали поэта къ дятельности, не овладвали имъ и не принуждали его воплотить ихъ въ художественные образы. Скоре поэтъ преднамренно выбралъ эти предметы и сознательно приступилъ къ всесторонней отдлк ихъ.

Если сонеты, относящіеся къ Венер и Адонису въ ‘Страстномъ паломник’ (‘The Passionate Pelgrim’), написаны Шекспиромъ, то можно предположить, что онъ принимался за различныя поэтическія обработки этой темы. Для молодого писателя эпохи возрожденія тема перваго стихотворнаго труда Шекспира была одна изъ самыхъ благодарныхъ, она была такъ сладострастна и чужда спиритуализма, какъ любая классическая картина Тиціана. Въ ней являлись дв фигуры, дающія неистощимую пищу для плотскаго зрнія, тонкія блюда, лакомства для чувственнаго воображенія эпохи возрожденія — влюбленная царица красоты и прекрасный надменный мальчикъ. Этотъ предметъ доставлялъ поводъ для безконечныхъ упражненій и варіацій на темы: красота, страсть и смерть. Обрабатывая фантазіею этотъ сюжетъ, Шекспиръ совершенно спокоенъ и сдержанъ. Онъ избралъ предметъ и стремится исполнить свою работу, насколько возможно лучше для юнаго поэта, но онъ не возбужденъ, его мысль вполн поглощена тмъ, чтобы набросить на полотно надлежащій рисунокъ и положитъ надлежащія краски. Обратите вниманіе на его ршимость представить каждый предметъ со всми точными подробностями, ничего не позабыть. Описанію бднаго Уата, зайца, посвящено двнадцать строфъ. Рядъ другихъ строфъ описываетъ жеребца, вс его примты перечислены:

Round-goofd, short-jointed, fetloks shag and long,

Broad breast, full eye, small head and nostril wide,

High crest, short ears, straight legs and passing strong,

Thin mane, thick tail, broad buttock, tender hide.

(У него круглыя подковы, онъ коренастъ, щетки жесткія и длинныя, широкая грудь, глаза на выкатъ, маленькая голова, широкія ноздри, высокая челка, короткія уши, прямыя ноги, твердая поступь, тонкая грива, густой хвостъ, широкій крупъ, чувствительная кожа).

Этимъ мстомъ восхищались, но поэзія ли это, или не что иное, какъ отрывокъ объявленія о продаж лошади? Это доля этюда о животномъ — этюда, сдланнаго Шекспиромъ, и онъ добросовстно исполняетъ свою работу. Точно также онъ не отказывается изображать вс любовные вызовы и поощренія Венеры. Слдуетъ описать въ подробности ея тактику.

Въ ‘Лукреціи’ дйствіе замедляется снова и снова для того, чтобы можно было описать каждую малйшую подробность, всякій второстепенный случай. Еще не успло изгладиться въ Лукреціи первое впечатлніе испытаннаго страданія и позора, какъ она находитъ время для изысканной тирады на тему: ‘Ночь’, другой тирады на тему: ‘Время’ и еще одной на тему: ‘Случай’. Затмъ старательно вводится новый эпизодъ, и его значеніе для чувствъ исчерпывается до послдней капли въ новой тирад. Нигд мы съ такою очевидностью не подмчаемъ, что Шекспиръ работаетъ, какъ здсь. Впослдствіи онъ принуждаетъ свои стихи охватить вс тайныя сокровища его мысли и его воображенія. Здсь онъ выставляетъ наружу вс свои сокровища и не хочетъ, чтобы что либо изъ нихъ было видимо лишь на половину. Описанія и декламаціи не драматичны, но въ нихъ проявляется подробно тотъ матерьялъ, изъ котораго создается драматическая поэзія. Посл такой старательной передачи моделей, для него пришло время, когда онъ могъ доврить себ при передач предметовъ на память и рука его пріобрла замчательную ловкость, потому что его первоначальные этюды были сдланы такъ старательно. Та же рука, которая изобразила жеребца въ ‘Венер и Адонис’, представила намъ впослдствіи безошибочно, какъ будто живыми, собакъ Тезея:

Но и мои къ спартанской же пород

Принадлежатъ, и у моихъ собакъ

Большая пасть и шерсти цвтъ песочный,

На головахъ ихъ уши такъ висятъ,

Что ими даже утреннюю росу

Они сметаютъ, выгнуты ихъ ноги.

Подгрудки же у нихъ, какъ у быковъ

ессаліи. И если на угонку

Он не такъ быстры, ужъ за то

Ихъ голоса подобраны другъ къ другу,

Какъ колокольчики. О! никогда

Въ ессаліи, иль въ Спарт, или въ Крит

Охотничьи рога не возбуждали

Собой собакъ столь сильно сладкозвучныхъ.

(‘Сонъ въ Иванову ночь’ д. IV, сц. 1) *).

*) Сравненіе этихъ двухъ отрывковъ принадлежитъ Газлиту (Hazlitt), который въ своей неблагопріятной критик стихотвореній Шекспира хорошо высказалъ одну сторону истины: ‘Два стихотворенія ‘Венера и Адонисъ’ и ‘Тарквиній и Лукреція’ кажутся похожими на два ледяныхъ дома. Они такъ же тверды, блестящи и холодны. Авторъ все время какъ будто думаетъ о своихъ стихахъ, а не о сюжет, не о томъ, что его дйствующія лица чувствуютъ, а о томъ, что онъ скажетъ, и, какъ неизбжно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, заставляетъ ихъ говорить вещи, которыя имъ всего мене могли бы прійти на умъ и которыя выказываютъ наилучшимъ образомъ его изобртательность. Все представляетъ очень тщательную и трудную работу. Поэтъ постоянно выбираетъ все самое трудное въ искусств, чтобы показать свою силу и ловкость въ борьб съ этими затрудненіями. Онъ постоянно выставляетъ эту силу и ловкость на пробу, какъ будто можно было усомниться въ его мастерств… Прекрасная мысль неизбжно проходитъ въ масс комментаріевъ, длаемыхъ по ея поводу… Кром того мы замчаемъ странную попытку замнить языкъ поэзіи языкомъ живописи, показать намъ на лицахъ людей, что именно они чувствуютъ’. Characters of Shakspere’s Plays (ed. 1818) pp. 848—349. Боле благосклонную критику у Кольриджа мы найдемъ въ ‘Biographia Literaria’ vol. И, chap. II (ed. 1847). Онъ остроумно объясняетъ особенности, которыя указаны въ отрывки изъ Газлита: ‘Великій инстинктъ, направляющій поэта на драматическое творчество, возбуждалъ его… найти замну того нагляднаго языка, того непрерывнаго вмшательства и комментарія, который заключается въ интонаціи, во взглядахъ, въ мимик, и который въ своихъ драматическихъ произведеніяхъ онъ былъ въ прав ожидать отъ актеровъ’ рр. 18, 19.

Въ то время, когда Шекспиръ писалъ эти стихотворенія, онъ еще осторожно отыскивалъ свой путь. Широкія, медленно развивающіяся натуры, одаренныя чутьемъ конкретнаго факта и юморомъ, въ молодости, обыкновенно, не очень довряютъ себ. Идеалистъ, подобный Мильтону, можетъ ршить въ молодости, что напишетъ большую эпическую поэму и въ старости можетъ осуществить мечту своей юности. Идеалистъ, подобный Марло, можетъ начать карьеру блистательною молодою дерзостью, какимъ-нибудь изумительнымъ ‘Тамерланомъ’ (‘TamburІншо’). Человкъ того рода, къ которому принадлежалъ Шекспиръ, какъ онъ ни твердъ и какъ ни ршился достигнуть успха, требуетъ, если это возможно, чтобы объективные факты доказали ему, что онъ можетъ быть увренъ въ себ. Его главное свойство заключается въ особенно яркомъ и разнообразномъ взаимодйствіи съ дйствительнымъ міромъ, а это взаимодйствіе, обыкновенно, устанавливается лишь постепенно. Поэтому, вмсто того, чтобы еще юношей бросить въ міръ какое-нибудь произведеніе, не имвшее прецедентовъ, какъ сдлалъ Марло или Викторъ Гюго, и тмъ самымъ занять положеніе главы школы бунтовщиковъ противъ рутины, Шекспиръ началъ, если и не робко, то осторожно и какъ бы пробуя свои силы. Онъ начинаетъ работы всякаго рода и пробуетъ во всхъ родахъ свои силы. Поэтому онъ важное лицо въ обществ товарищей-актеровъ, пригодный на все, мастеръ на вс руки, ‘Iohannes factotum’, онъ услужливъ и не выставляетъ себя предъ другими, онъ выжидаетъ свое время, онъ еще не увренъ въ себ, онъ считаетъ полезнымъ не быть оригиналомъ. ‘Разные почтенные люди’ говорятъ о ‘прямодушіи его поступковъ’, онъ превосходить въ тхъ амплуа (quality), которыя на себя беретъ {Объ особомъ употребленіи слова ‘quality’ для актеровъ см. замтку Курца (Hermann Kurz) въ его стать ‘Shakespeare der Shauspieler’.— ‘Shakespeare Jahrbuch. T. VI стр. 317, 318.}. Онъ учтивъ въ обращеніи, за нимъ даже признаютъ уже ‘шутливую привлекательность въ манер писать’ {Chettle’s Kind Heart’s Dream, Wb2. Но см. письмо Howard Staunton въ ‘The Athenaeum’. Feb. 7-th 1874: Статью Simpson: ‘Shakespeare Allusion Books’.— The Academy, April, 11. 1874, и предисловіе Ingleby къ ‘Shakespaere Allusion Books’, напечатанное для New Shakespeare Society.}. Однако, изъ того, что Шекспиръ не хочетъ насильно завладть дйствительнымъ міромъ и міромъ фантазіи, не слдуетъ выводить заключенія, будто онъ не обладалъ силой характера. Онъ ршилъ господствовать, если это возможно, въ обоихъ мірахъ. Онъ подходитъ къ нимъ ласково и любезно, мало-по-малу онъ все крпче охватываетъ факты. Отъ Марло и Мильтона ускользнула цлая половина міра. Шекспиръ же овладетъ всмъ міромъ въ его цлости, и, когда однажды овладетъ имъ, то никогда уже его не выпуститъ.

Это — періодъ опытовъ Шекспира на драматическомъ поприщ. Къ этимъ произведеніямъ трудно отнести ‘Тита Андроника’, не смотря на сильные вншніе доводы, именно: на свидтельство Миреса (Meres) и тотъ фактъ, что Геминджъ (Heminge), Конделлъ (Gondelt) помстили это произведеніе въ первое изданіе въ листъ. Эта трагедія принадлежитъ къ до-Шекспировской школ кровавыхъ драмъ. Если нкоторыя части ея написаны Шекспиромъ, то она интересна лишь тмъ, что указываетъ на существованіе такого періода въ творчеств Шекспира, когда поэтъ еще не понялъ самого себя,— періода, когда онъ подчинялся господствовавшему вліянію времени, другого интереса она не иметъ. Другія раннія произведенія Шекспира не позволяютъ допустить, чтобы Шекспиръ страстно или сильно увлекался тмъ литературнымъ движеніемъ, отраженіемъ котораго можно считать Испанскую трагедію Кида (Kyd). Предполагаемый періодъ Sturm und Drang (бурь и волненій) въ художественной дятельности Шекспира существуетъ только въ воображеніи его нмецкихъ критиковъ. Ранніе годы авторства Шекспира были годами свтлой и нжной игры фантазіи и чувства. Если и настала для него когда-нибудь эпоха бури и борьбы, то она настала только тогда, когда геній Шекспира достигъ полнаго развитія, и ‘Лиръ’ явился продуктомъ этой эпохи. Но тогда, если буря и борьба и были продолжительны и опасны, Шекспиръ имлъ достаточный запасъ выносливости и такъ могуче охватилъ крпкія и врныя основы жизни, что не могъ быть увлеченъ въ хаосъ или куда-либо за предлы стройнаго царства искусства. Во всякомъ случа, мы можемъ оставить въ сторон ‘Тита Андроника’. Даже если бы это было произведеніе Шекспира, мы назовемъ его не Шекспировскимъ. ‘Трагедія Шекспира — совершенно справедливо говоритъ Джеральдъ Массей (Gerald Massey) — есть трагедія ужаса, это же — трагедія отвращенія. Она дымится кровью, пахнетъ кровью, мы какъ будто чувствуемъ, что прикасаемся къ крови, такъ это грубо. Это умственное пятно не смыто мягкимъ источникомъ состраданія Шекспира, отвращеніе не ослаблено тмъ изумительнымъ величіемъ, которымъ онъ облекаетъ своихъ избранныхъ посланниковъ смерти. Это — трагедія лишь по грубйшимъ матерьяльнымъ свойствамъ’ {Shakspeare’s Sonnets and his Private Prends p. 581. Крейссигъ (Kreyssig), который считаетъ ‘Тита Андроника’ раннимъ произведеніемъ Шекспира, очень тщательно разбираетъ эту пьесу. Для вншнихъ свидтельствъ и т. д. см. статью Курда въ Shakespeare Jahrbuch т. V и объ особенностяхъ размра — предисловіе Герцберга (Hertzberg) къ переводу Шлегеля и Тика, изданному членами Нмецкаго Шекспировскаго Общества. См. также Mr. Albert Cohn’s ‘Shakespeare in Germany’ p. CXII.}.

Часть ‘Перикла’, написанная Шекспиромъ,— прелестный маленькій романъ, который Флэй (Fleay) отдлилъ отъ грубой работы Роулея и Уилькинса (Rowley and Wilkins) и назвалъ ‘Марина’ (‘Marina’),— принадлежитъ къ періоду зрлости Шекспира, посл 1600 г. Трудъ Роулея ‘всегда отдляется и можетъ быть какъ бы отколотъ отъ работы его товарищей. Въ ‘Maid of tile Mill’ (‘Двушка съ мельницы’ ) Флэтчера — то, что принадлежитъ каждому изъ двухъ авторовъ, можно напечатать, какъ дв отдльныя пьесы {Transactions of the New Shakespere Society, part I. On the play of Pericles, by the Rev. P. G. Fleay.}. Точно также въ пьес Cure for а Cuckold’ (‘Леченіе рогоносца’) работа Роулея отдляется отъ работы Уэбстера (Webster), при чемъ получается въ остатк маленькая драма, которую Госсъ (Gosse) имлъ честь, по его словамъ, высвободить изъ совмстной фабрикаціи двухъ авторовъ, назвавъ ее ‘Love’s Graduate’ (‘Магистръ науки любви’) {Fraser’s Magazine, May 1874. ‘John Webster’, by Edmund W. Gosse.}.

Оставляя въ сторон ‘Тита Андроника’ и ‘Марину’, мы получаемъ четыре опыта Шекспира въ области драматическаго творчества, при чемъ каждый изъ нихъ отличается отъ другихъ по манер. Во-первыхъ, по крайней мр, нкоторая доля второй и третьей части ‘Короля Генриха VI’ — драмы изъ англійской исторіи, {Въ своемъ ‘Essay upon the authorship of Henry VI’ Грэнтъ Уайтъ (R. Grant White) говоритъ, что раннее ‘Contention’ и ‘True Tragйdie’ заключаютъ части, написанныя Шекспиромъ, которыя впослдствіи и вошли въ Генриха VI,— части II и III, и что остальная доля написана Марло, Гриномъ и Пилемъ (Рееіе). Я не нахожу совсмъ работы Марло въ этихъ старыхъ произведеніяхъ. Но см. примчаніе въ глав III, стр. 100.} ‘Два Веронскихъ дворянина’ — комедія, полная граціозной веселости, живого и нжнаго чувства, съ преобладающимъ интересомъ любви, ‘Безплодныя усилія любви’ — комедія, состоящая изъ разговоровъ, легкая сатира съ серьезною подкладкою, ‘Комедія ошибокъ’ — комедія, заключающая въ ряд приключеній, въ случайностяхъ, близкихъ къ фарсу, попытку Шекспира подражать драм древняго Рима. Въ этой пьес Шекспиръ шутливо выводитъ на сцену разныя невроятности и заставляетъ зрителя допускать ихъ. Къ близнецамъ Антифоламъ онъ прибавляетъ близнецовъ Дроміо. Если ужъ мы вошли въ міръ невроятного, насладимся, по крайней мр, тмъ, что въ этой невроятности забавно, и давайте же забавнаго въ изобиліи. Пусть неправдоподобное будетъ вдвойн неправдоподобно, отъ этого хуже не будетъ {Полагаютъ, обыкновенно, что источникомъ для этой комедіи былъ переводъ Варнера (W. Warner) ‘Menoechmi’ Плавта. Герцбергъ, въ предисловіи къ этой пьес въ перевод Шлегеля и Тика, изданномъ ‘Нмецкимъ Шекспировскимъ Обществомъ’, тщательно отличаетъ дйствующихъ лицъ и эпизоды, которыхъ Шекспиръ не заимствовалъ изъ ‘Menoechmi’. въ стать ‘Zwei neuentdeckte Shakespearequellen’ (Die Literatur, 16 января 1874), авторъ H. Вислисенусъ (D-r Paul Wislicenus) указываетъ на другой источникъ — ‘Amphitrio’. Его предположеніе, что буря въ ‘Комедіи Ошибокъ’ перешла туда изъ бури въ ‘Перикл’, должно быть устранено, какъ не имющее основаній. Шекспиръ могъ сперва познакомиться съ ‘Amphitrio’ чрезъ грубое англійское подражаніе комедіи Плавта: ‘Jack Juggler’.}. Мы можемъ заключить, что, хотя Шекспиръ пробовалъ свои силы и на сюжет, допускающемъ фарсъ, онъ убдился на основаніи единственнаго опыта, что это не было его дломъ, и потому боле не принимался за такія темы.

Въ т годы, когда поэтъ пробовалъ свои силы въ исторической драм, въ комедіи и въ фарс, больше всего его занимала трагедія,— трагедія совершенно другого рода, чмъ ‘Титъ Андроникъ’ и та группа кровавыхъ драмъ, къ которымъ послдній принадлежитъ. Такая граціозная комедія, какъ ‘Два Веронскихъ дворянина’ не занимала вполн воображенія Шекспира. Если пятый актъ въ томъ вид, въ какомъ мы видимъ его теперь, вышелъ изъ подъ пера Шекспира, мы должны согласиться, что онъ отдавалъ пьесу на сцену, когда еще часть ея оставалась въ вид небрежнаго наброска, развязку имлось въ виду разработать впослдствіи {Герцбергъ думаетъ, что эта пьеса или была передлана и сокращена какимъ-нибудь драматическимъ писателемъ вка Елизаветы, или текстъ составленъ не съ достаточной полнотой изъ списковъ отдльныхъ ролей актеровъ. Если которое-либо изъ этихъ предположеній врно, то мы имемъ пьесу Шекспира не полную. Слова Валентина Протею: (Д. V, сц. 4): ‘Теб я уступаю все, что считалъ я въ Сильвіи моимъ’,— не могутъ быть вставкою, такъ какъ они необходимы для объясненія обморока Юліи. Произноситъ ли ихъ Валентинъ для испытанія искренности будто бы раскаивающагося друга? И нтъ ли здсь пропуска словъ Протея и Сильвіи? (См. предисловіе Герцберга въ изданіи перевода Шлегеля и Тика, сдланномъ Нмецкимъ Шекспировскимъ Обществомъ). Герцбергъ (полагаясь частью на доказательство, почерпнутое изъ размра) приписываетъ ‘Двумъ Веронскимъ дворянамъ’ боле позднее мсто въ ряду пьесъ Шекспира, чмъ это обыкновенно допускаетъ критика. Меня не убдили аргументы въ пользу поздняго появленія пьесы. См. объ этомъ чтеніе Гэльса, о которомъ дала отчетъ ‘The Academy’ 31 янв. 1874 г., и критику Фэрниваля на статью Флэя въ ‘Transactions of the Bew Shakespeare Society’ 1874.— Отмтивъ всю группу раннихъ комедій Шекспира, я не считаю возможнымъ, для цлей настоящаго изслдованія, установить послдовательность пьесъ, составляющихъ эту группу внутри ея, но я склоняюсь къ мннію, что позднйшею былъ ‘Сонъ въ Иванову ночь’.}. Но упомянутая трагедія была, повидимому, главнымъ дломъ въ его литературной дятельности въ этотъ періодъ. Дайсъ (Dyce), Грэнтъ Уайтъ (Grant White) и другіе думаютъ, что Шекспиръ началъ писать ‘Ромео и Джульетту’ не позже 1591 г., т. е., по общепринятой хронологіи, почти въ то же время, какъ онъ началъ писать для сцены, дале, что эта трагедія, на которую онъ употребилъ нсколько лтъ, получила свой настоящій видъ около 1595—1597 г. Если это было такъ и если Шекспиръ также въ продолженіе нсколькихъ лтъ былъ занятъ темою ‘Гамлета’,— а есть основаніе предположить это,— то мы открываемъ фактъ, характеризующій поэта: именно, онъ сознавалъ, что его способности не вполн еще развиты, и дйствовалъ, сообразно этому сознанію, откладывая окончательную обработку двухъ избранныхъ имъ темъ — повсти о двухъ любовникахъ, преслдуемыхъ судьбой, и повсти о призванномъ къ дятельности въ то время, какъ воля его подорвана — до тхъ поръ, пока онъ созналъ себя въ силахъ обработать надлежащимъ образомъ эти идеи. Какой контрастъ представляетъ это терпливое выжиданіе генія, ‘пока созрли золотыя строфы’, съ лихорадочною поспшностью Марло удовлетворить свое честолюбіе и сбросить съ себя бремя образовъ фантазіи.

Укажемъ слдующія характеристическія черты этихъ раннихъ драматическихъ произведеній {См. объ этомъ lecture by M-r Hales, reported in ‘The Academy’, January 17-th 1874.}:

1. Частое употребленіе римы въ разнообразныхъ распредленіяхъ, а) римованныя двустишія, b) римованныя четырехстишія, с) строфа изъ шести стиховъ, состоящихъ изъ четырехстишія, римованнаго черезъ строчку, за которыми слдуетъ двустишіе (то самое расположеніе, которое встрчается въ послднихъ шести строчкахъ сонетовъ Шекспира).

2. Случайное употребленіе стиховъ шуточнаго размра (doggrel verse) въ двухъ формахъ: а) очень короткіе стихи, b) очень длинные стихи.

3. Сравнительно рдкое употребленіе донскихъ стиховъ.

4. Сравнительно рдкое употребленіе въ конц стиховъ такихъ словъ, которыя требуютъ быстраго перехода къ слдующему стиху (weak ending).

5. Сравнительно рдкое употребленіе стиховъ, въ которыхъ предложенія не совпадаютъ съ концомъ стиха.

6. Правильное расположеніе словъ въ каждой строк, рдкое вмщеніе въ стихъ дополнительныхъ слоговъ.

7. Частое употребленіе намековъ на классическія произведенія.

8. Частое употребленіе каламбуровъ и словесныхъ остротъ.

9. Разработка остротъ и образовъ въ подробности до окончательнаго исчерпанія предмета.

10. Введеніе клоуновъ, которые, сравнительно съ комическими личностями позднйшаго времени, составляютъ вншнія привски къ пьес и вводятся спеціально для шутовства ихъ роли.

11. Введеніе злыхъ и сварливыхъ женщинъ.

12. Монологи, обращенные скоре къ публик (для объясненія хода пьесы или мотивовъ дйствующихъ лицъ), чмъ къ самому лицу, произносящему монологъ.

13. Симметричная группировка дйствующихъ лицъ.

Каждая изъ приведенныхъ здсь характеристическихъ чертъ раннихъ произведеній Шекспира можетъ быть уяснена многочисленными примрами. Чтобы пояснить послднюю изъ нихъ, мы можемъ разсмотрть группировку дйствующихъ лицъ въ ‘Двухъ Веронскихъ дворянахъ’.— Непостоянный Протей противополагается врному Валентину {Гэльсъ говоритъ: ‘Даже имя Протей указываетъ на раннее произведеніе зрлый Шекспиръ не любитъ именъ съ какимъ-нибудь значеніемъ’. Но Гэльсъ забылъ при этомъ Пердиту, Марину, Миранду.}, умная и блестящая Сильвія — пылкой и нжной Юліи, юмористъ Лаунсъ — остроумному Спиду. Точно также въ ‘Безплодныхъ усиліяхъ любви’ король и его три товарища по занятіямъ соотвтствуютъ принцесс и ея тремъ приближеннымъ дамамъ. Это распредленіе слишкомъ геометрично, группы суть очевидно продуктъ искусства, а не органическаго развитія и жизни. Это указываетъ на нкоторую неувренность поэта,— онъ боится дать себ слишкомъ много свободы. Онъ не считаетъ еще свое твореніе прочнымъ, если ему не служитъ поддержкою нкоторая механическая система. Онъ стремится дойти до единства впечатлнія расположеніемъ частей, а не вдохновеніемъ общей имъ всмъ жизни. Онъ находитъ, что ему удобне выдвинуть свои силы въ бой поочередно одну за другою, когда онъ подсчиталъ ихъ и расположилъ въ опредленномъ порядк. Въ первой сцен его первой трагедіи онъ сначала выводитъ на сцену двухъ слугъ Капулетти, затмъ двухъ слугъ Монтекки, потомъ со стороны Монтекки — Венволіо и со стороны Капулетти — Тибальто, потомъ съ каждой стороны — гражданъ, затмъ стараго Капулетти и его жену, затмъ Монтекки и его жену, наконецъ, какъ звено, соединяющее всхъ,— Герцога. Въ произведеніяхъ, относящихся къ періоду, когда Шекспиръ достигъ полной своей силы, онъ не нуждается въ этихъ искусственныхъ пріемахъ. Въ этихъ позднйшихъ произведеніяхъ единство присутствуетъ вслдствіе присутствія жизненной силы, оживляющей цлое. Единство тутъ заключается въ жизненности, а не въ одной постройк пьесы, и потому поэтъ не опасается, чтобы второстепенные центры развитія драмы вышли внезапно изъ подчиненія цлому. Увренный въ томъ, что организмъ драмы живетъ, поэтъ предоставляетъ ему развиваться по его собственнымъ законамъ, около одного центра (какъ въ ‘Макбет’), или около нсколькихъ центровъ (какъ въ ‘Корол Лир’). Въ раннихъ пьесахъ постройка пьесы опредляетъ функціи ея элементовъ, въ послднихъ жизнь предшествуетъ организаціи {Геблеръ (Hebler), въ своихъ остроумныхъ и интересныхъ, краткихъ разборахъ четырнадцати комедій Шекспира, старается доказать существованіе любопытнаго симметричнаго расположенія въ постройк и въ развитіи дйствія нсколькихъ комедій, какъ раннихъ, такъ и позднйшихъ. Я приведу еще нсколько примровъ, сокращая Геблера. Въ ‘Двухъ Веронскихъ дворянахъ’ врный другъ и любовникъ противополагается неврному. Въ ‘Виндзорскихъ проказницахъ’ старый грховодникъ обманутъ и осмянъ, а проказы молодой пары любовниковъ успшны. Въ ‘Мра за мру’ Анджело осуждаетъ Клавдію на смерть за союзъ съ женщиной безъ религіознаго обряда и затмъ, путемъ хитрости, оказывается самъ виновнымъ въ томъ же самомъ. Въ ‘Комедіи ошибокъ’ близнецы Дроміо и ихъ исторія служатъ повтореніемъ близнецовъ Антифоловъ и ихъ исторіи. Въ ‘Много шуму изъ ничего’ двухъ любовниковъ (Беатриче и Бенедикта) соединяютъ честнымъ обманомъ и другихъ двухъ любовниковъ (Клавдіо и Геро) разлучаютъ преступнымъ обманомъ. Въ ‘Сн въ Иванову ночь’ имемъ, съ одной стороны, любовь Тезея и Ипполиты съ ея благополучнымъ теченіемъ, съ другой — полную треволненій любовь простыхъ смертныхъ, Оберона и Титаніи, и (какъ комическій контрастъ) Пирама и исби. Въ ‘Конецъ длу внецъ’ выведенъ молодой человкъ, сбитый съ пути ложнымъ другомъ, къ которому онъ привязанъ и съ которымъ подъ конецъ разстается, его возвращаетъ на путь долга врная жена, которую онъ бросаетъ, и съ которой подъ конецъ соединяется (другъ, прибавлю, есть представитель словъ безъ дла — Пароль. Жена — представительница дла безъ словъ). См. цитированный Геблеромъ интересный отрывокъ Фишера (Fischer), относящійся къ двойственности дйствія въ комедіяхъ Шекспира, Aufsдtze ьber Shakspeare, стр. 198, 199.}.

Развитіе свободы художественнаго творчества Шекспира въ сущности отожествляется съ его переходомъ подъ вліяніе высшаго закона. Это положеніе, которое можно примнить? къ постройк драмъ Шекспира, примняется также и къ измненію характера его стихосложенія. Въ дйствительности, и такое, повидимому, механическое дло, какъ способъ окончанія стиха, совершается не чисто механически, но иметъ по существу внутреннее значеніе. Когда мы впервые ршаемся внести въ нашу жизнь элементъ выше обыденнаго, мы поступаемъ правильно, подчиняя себя систематическимъ законамъ и правиламъ, тщательно соблюдая ихъ, мы обезпечимъ въ нкоторой степени тотъ идеальный элементъ, въ которомъ нуждается наша жизнь. Но наступитъ надлежащее время, когда мы бросаемъ эти руководства, эти школьные кодексы нравственности, эти маленькія правила и ограниченія. Наше существо подчиняется тогда авторитету боле глубокаго нравственнаго строя, который поглощаетъ строй боле ограниченный, наша жизнь тогда движется по ритму высшей гармоніи, движется свободно и въ то же время увренно, какъ природа. Точно также и мысль стремится сначала обезпечить свой идеальный элементъ системою стсняющихъ правилъ. Въ этомъ заключается объясненіе первой манеры у всхъ великихъ стихотворцевъ, у всхъ великихъ живописцевъ и композиторовъ, сравнительно съ ихъ позднйшею манерою. Слогъ ихъ становится смлымъ и свободнымъ, потому что ими овладли великіе факты жизни, и потому что они, наконецъ, вполн подчинились высшему закону. Они и ихъ произведенія становятся такъ же свободны, какъ втеръ или растущая трава, или волны, или полетъ облаковъ, или движеніе звздъ. Они такъ же свободны, это значитъ, что они подчинены вполн, но подчиненіе благородно и радостно.

‘Безплодныя усилія любви’ (если мы не отведемъ это мсто ‘Двумъ Веронскимъ дворянамъ’) есть первое независимое, вполн оригинальное произведеніе Шекспира. Чарльзъ Найтъ (M-r Charles Knight) назвалъ его ‘Комедіей аффектацій’ (‘Comedy of Affectations’), и это названіе удачно объясняетъ одну цль этой комедіи. Это — сатирическая шутка, заключающая въ себ критику Шекспира на современные ему моды и недостатки рчи, обычаевъ и литературы. Это произведеніе устарло, можетъ быть, боле другихъ. Съ яснымъ настроеніемъ и съ живостью молодости, увренный въ побд своего дла, Шекспиръ направляетъ легкіе выстрлы своего остроумія противъ фантазирующей педантической эрудиціи, преувеличенной гиперболы любви и холоднаго усердія въ поэзіи. Онъ молодъ, остроуменъ и совершенно лишенъ почтительности къ нелпости, будь она нелпость тщательно выработанной аффектаціи, или нелпость безсознательнаго серьезнаго безсмыслія.

Но, всматриваясь внимательне и выше, мы замтимъ въ пьес еще нкоторую серьезную цль. Это — протестъ противъ юношескихъ стремленій устроить жизнь скоре сообразно своимъ идеямъ, чмъ согласно съ дйствительностью, протестъ противъ идеалистическаго устраненія фактовъ. Главный интересъ произведенія заключается въ томъ, что въ немъ Шекспиръ высказываетъ свое убжденіе касательно истинныхъ принциповъ самообразованія. Король Наваррскій и его молодые вельможи ршили на опредленный періодъ времени подчинить самихъ себя и свой образъ жизни нкоторымъ правиламъ. Они приняли намреніе выгородить небольшой избранный паркъ, гд будутъ царствовать идеи, а не слпыя и суровыя силы природы. Они мечтаютъ перестроить человческій характеръ и человческую жизнь такъ, чтобы согласить ихъ со своими идеальными планами саморазвитія. Дворъ долженъ обратиться въ маленькую академію, въ продолженіе трехъ лтъ никто изъ нихъ не долженъ смотрть ни на одну женщину, пища и сонъ подчинены точнымъ правиламъ. Какой же вышелъ результатъ? Человческая натура отказывается подчиняться такому произволу въ выбор и въ устраненіи предметовъ. Молодые идеалисты предполагали образовать маленькую группу избранныхъ и утонченныхъ аскетовъ знанія и культуры, скоро обнаружилось, что они — люди. Шекспиръ въ этомъ произведеніи становится открыто на сторону факта, какъ онъ есть. Мы, говоритъ онъ, обладаемъ такими-то склонностями и страстями. Составляя планы для саморазвитія, прежде всего надо признать этотъ фактъ. Въ противномъ случа мы очень быстро выкажемъ себя записными дураками, заслуживающими насмшки женщинъ, у которыхъ намъ слдовало поучиться прямот, практичности и здравому смыслу.

Однако, Принцесса, Розалина и Марія не имютъ еще на своей сторон полнаго преимущества. Хорошо быть практичнымъ, но быть практичнымъ и въ то же время воспріимчивымъ къ идеямъ еще лучше. Олицетвореніемъ мысли Шекспира является Биронъ, который принимаетъ участіе въ идеалистическомъ проект своихъ друзей съ увренностью, что со временемъ вся эта мечтательная постройка упадетъ имъ самимъ на голову и сдлаетъ ихъ смшными, и Биронъ по своей натур выше, чмъ Принцесса и Розалина. Его здравый смыслъ — здравый смыслъ мыслителя и человка дла. Когда надъ нимъ больше всего смются и издваются, мы должны сознаться, что онъ все-таки побдитель и господинъ, въ этомъ со временемъ сознается и Розалина.

Среди веселья и дурачества внезапно и печально врывается горькій фактъ. Отецъ Принцессы умеръ. На свт не все — веселье.— ‘Съ этой стороны Hiems — зима, съ той — Ver — весна’. Любовники должны разстаться. ‘Петръ не женится на Марь’, и, чтобы глубже запечатлть урокъ, необходимый для всякаго сердца, король и его два товарища удалены на двнадцать мсяцевъ, чтобы изучить разницу между вымысломъ и дйствительностью, Биронъ же, знакомый съ земнымъ весельемъ, долженъ ознакомиться съ инымъ горемъ, долженъ ‘ухаживать за нмыми страдальцами’, стараться, ‘чтобы могли несчастные страдальцы улыбаться’.

Шекспиръ сказалъ бы: усвоимъ реальныя данныя человческой природы и человческой жизни и положимъ въ основаніе нашихъ плановъ личнаго и общественнаго прогресса эти реальныя данныя, а не туманъ и не воздухъ. Шекспиръ не относится враждебно къ образованію, но онъ знаетъ, что полное воспитаніе должно охватывать и развитіе чувствъ и аффектовъ путемъ жизненнаго опыта. Много времени спустя, Шекспиръ создалъ Пердиту, пастушку-принцессу, соединяющую въ себ грацію и утонченность вполн правильнаго воспитанія со всей невинностью и врожденной непринужденностью сельской двушки. Пердита отказывается принять въ свой цвтникъ мохровые цвты, произведенные искусственнымъ образомъ, левкои и гвоздики, ‘цвты, которые иные называютъ побочными природы’. Но въ уста Поликсена Шекспиръ влагаетъ неопровержимую защиту культуры, такъ что Пердита можетъ остаться врна своему ршенію только на основаніи тонкаго, инстинктивнаго стремленія къ безъискусственности. чуждаго доводовъ разсудка, или на основаніи граціознаго каприза, который не хочетъ слушать доказательствъ:

Поликсенъ. За что же ими

Ты такъ пренебрегаешь?

Пердита. Потому

Что я слыхала, будто ихъ мохровость

Дана имъ не природой, а искусствомъ.

Поликсенъ. Пусть такъ, но, вдь, природу украшаютъ

При помощи даровъ, какіе намъ

Даетъ она сама же, то искусство,

Которое, какъ выразилась ты,

Примшано къ природ, есть созданье

Ея же рукъ! Такъ улучшаемъ мы

Прививкой дикій пень и получаемъ

Посредствомъ высшей почки цвтъ и плодъ

Отъ низшаго растенія. Это будетъ,

Конечно, плодъ искусства — но искусства,

Которое имемъ право мы

Назвать самой природой.

Пердита. Это такъ.

Поликсенъ. Укрась же садъ левкоями и впредь

Не называй ихъ цвтъ побочнымъ цвтомъ.

Пердита. Не будетъ въ немъ ни кустика.

(‘Зимняя Сказка’. Д. IV, сц. 3).

Взглядъ Шекспира на человческую жизнь и культуру не допускалъ никакого существеннаго разлада между влеченіемъ Пердиты къ безъискусственности и боле зрлою мудростью Поликсена.

Во второмъ дйствіи ‘Комедіи ошибокъ’ (сц. 2) происходить слдующій разговоръ:

Люціана. Ну, Дроміо, бги же,

Вели служителямъ скорй обдъ нести.

Дром. Сир. Ахъ, четки гд мои? О, Господи, прости

Мн гршному! здсь феи къ намъ пристали

И эльфы разные, и духи, если ихъ

Ослушаемся мы, они изъ насъ двоихъ

Дыханье высосутъ иль до-синя все тло

Исщиплютъ.

Люціана. Что ты тамъ бормочешь? Ну, за дло,

Живе, Дроміо, лнтяй, улитка, плутъ,

Безмозглый трутень.

Дром. Сир. (Антифолу). Я преобразился тутъ,

Не правда-ль?

Антиф. Сир. Да, въ душ, какъ сдлалось со мною.

Дром. Сир. Ну, нтъ, я сталъ иной и тломъ, и душой.

Антиф. Сир. Но вида своего вдь ты не потерялъ.

Дром. Сир. Нтъ, обезьяною какою-то я сталъ.

Люціана. Ужъ если въ что-нибудь ты превратился, значитъ,

Въ осла, не иначе.

Когда Шекспиръ писалъ такимъ образомъ о волшебной стран, о шалостяхъ добрыхъ домовыхъ и о превращеніи человка въ осла, можно ли сомнваться въ томъ, что онъ уже думалъ о ‘Сн въ Иванову ночь’. Произведеніе это названо такъ, можетъ быть, потому, что въ немъ дло идетъ о сновидніяхъ, разсказываются ночныя фантастическія приключенія, и потому, что пьеса была представлена въ первый разъ въ средин лта — можетъ быть въ средин лта 1594 г. Дйствіе происходитъ въ начал мая, такъ какъ, согласно отрывку изъ средневковой обработки классическихъ миовъ — отрывку, приведенному въ этой пьес, въ разсказ рыцаря у Чоусера и въ ‘Двухъ благородныхъ родственникахъ’ Шекспира и Флэтчера, свадьба Тезея съ его невстой-амазонкой имла мсто въ этомъ мсяц {Титанія говоритъ Оберону:

Какъ перешло за половину лто,

Ни разу намъ собраться не случалось

Въ лсу, въ лугахъ, въ долин, на гор и т. д.

(‘Сонъ въ Иванову ночь’. Д. II, сц. 1).

(Собственно въ оригинал: since the middle summer’s spring т.-е. буквально: ‘какъ минула весна середины лта’, на что Дауденъ замчаетъ: ‘Можетъ быть, ночь въ первыхъ числахъ мая можетъ считаться ночью весны середины лта — а night in the spring of midsummer)’. Прим. nep.}. Точно также пьеса ‘Двнадцатая ночь’ (Вечеръ новаго года) получила свое названіе, вроятно, потому, что была впервые съиграна во время этого праздника, и чтобы ясне показать, что эта пьеса должна остаться безъ всякаго названія, Шекспиръ прибавляетъ ‘Двнадцатая ночь’ или ‘Что угодно’, т.-е. (не отыскивая боле глубокаго значенья) — ‘Двнадцатая ночь’ или назовите это, какъ вамъ угодно. ‘Сонъ въ Иванову ночь’ написанъ по случаю свадьбы какой-либо благородной четы,— возможно, что по случаю свадьбы покровителя поэта Саутгэмптона съ Елезиветою Вернонъ, какъ предполагаетъ Джеральдъ Массей (M-r Gerald Massey), можетъ быть, и ране, въ честь брака графа Эссекса съ лэди Сидней {Массей принужденъ поддерживать то предположеніе, что пьеса написана за нкоторое время до совершенія свадьбы (1598) ‘въ такое время, когда можно было надяться получить согласіе королевы…. я рискнулъ остановиться на 1595 г. Shakespeare’s Sonnets and his Private Friends, p. 481. Теорія профессора Карла Эльце (Karl Elze) по которой поддерживается въ весьма талантливой стать въ Shakespeare Jahrbuch т. П., что пьеса была написана для свадьбы молодого графа Эссекса, отодвинула бы время появленія пьесы назадъ, до 1590 г., что мн кажется слишкомъ рано. Впрочемъ, проф. Эльце приводитъ многое въ пользу этого мннія. См. также прекрасную статью Германа Курца Shakespeare Jahrbuch т. IV. Изъясненія волшебной миологіи въ ‘Сн въ Иванову ночь’ можно найти въ книг Галліуэля (Halliwell), подъ этимъ названіемъ изданной Шекспировскимъ Обществомъ въ 1845 г., также въ Shakespeare Forschungen II, Nachklдnge Germanischer Mythe, Benno Tschishwitz (1868). Въ высшей степени остроумно изслдованіе Гальпина (M-r Наірш). Виднія Оберона (Oberon’s Vision) объясняютъ это извстное мсто, какъ имющее отношеніе къ интриг Лейчестера (Leicester) съ Леттисою, дочерью сэра Франсиса Кноллиса (Sir Francis Knollys) и женою Вальтера Деверэ (Walter Devereux) графа Эссекса.}.

Главное дйствующее лицо въ ‘Сн въ Иванову ночь’ — Тезей. Мы не встрчаемъ въ первыхъ драмахъ Шекспира ни одной такой величественной личности. Его могучія руки участвовали въ устройств міра. Его рчь, глубокая и могучая, выказываетъ въ немъ повелителя событій, который никогда не зналъ негармоническаго, безпокойнаго чувства. Наступаетъ его свадебный день, въ то время, какъ другіе любовники взволнованы, смущены, возбуждены. Тезей, который смотрлъ на себя не какъ на любовника, но скоре какъ на благодтельнаго побдителя, остается спокойно радостнымъ. Величественную личность Тезея слдуетъ разсматривать, какъ представленіе Шекспира о геро дла въ часы радости и отдыха. Тезей съ своей блистательной способностью къ веселью, милостивый ко всмъ, увнчанный славой великихъ прежнихъ подвиговъ, славою, боле подразумваемой, чмъ обнаруженной, составляетъ центръ поэтическаго созданія, давая собою мрку для настоящаго значенія, съ одной стороны, волшебныхъ существъ, съ другой — ‘простыхъ смертныхъ’. Шекспиръ чувствовалъ глубокое удивленіе предъ героями дла: Тезеемъ, Генрихомъ У, Гекторомъ. Но можно замтить, что на столько же, на сколько Шекспиръ, въ его цлости, стоитъ выше Ромео, человка, отдавшагося страсти, и Гамлета, человка, отдавшагося размышленію, на столько же Гамлетъ и Ромео, живущіе въ Шекспир, даютъ ему безконечное преимущество даже надъ самыми могучими героями дла. Онъ сильно восхищается этими людьми дла, но восхищается ими со стороны вншности. ‘Молодцы же съ безконечной болтовней, которые умютъ такъ подримовать себя къ расположенію женщинъ,— говоритъ Генрихъ, ухаживая за французской принцессой,— сумютъ также легко отъ нихъ и отдлаться. Всякій краснобай — хвастунъ, а рима годится только для баллады’ (Генрихъ V. Д. V, сц. 2). Въ уста Тезея вкладываетъ Шекспиръ слова: ‘Безумный, влюбленный и поэтъ составлены вс изъ воображенія’ (‘Сонъ въ Иванову ночь’. Д. Y, сц. ] ). Эта черта показываетъ намъ, что Шекспиръ стоялъ далеко отъ Тезея, не отожествлялъ себя съ этимъ величественнымъ идеаломъ (которымъ онъ такъ восхищался) и сознавалъ втайн самъ, что его духъ выше этого благороднаго властителя міра.

Мы встрчаемъ у Шекспира слишкомъ немного комментаріевъ на его собственное чувство, чтобы оставлять ихъ безъ вниманія. Слдуетъ здсь замтить, что ‘нелпая’ интермедія, разыгрываемая аинскими мастеровыми, служить въ его произведеніи какъ бы косвенной защитой его собственной, неизбжно несовершенной попытк представить волшебную страну и величественный міръ героической жизни. Мэджинъ (Maginn) пишетъ: ‘Когда Ипполита говоритъ презрительно о трагедіи, въ которой Основа играетъ такую видную роль, Тезей возражаетъ ей: ‘Лучшія зрлища этого рода не боле, какъ призраки, и худшія не будутъ хуже, если имъ поможетъ воображеніе’. Она отвчаетъ (такъ какъ Ипполита не обладаетъ снисходительностью Тезея къ недостаткамъ, а скоре проникнута женской нетерпимостью ко всему нелпому): ‘Такъ для этого нужно ваше воображеніе, а не ихъ’. Тезей возражаетъ на это насмшкою надъ тщеславіемъ актеровъ: ‘Если мы не вообразимъ о нихъ ничего хуже того, что они воображаютъ сами о себ, то они могутъ показаться отличными актерами’. Посл этого разговоръ перемняется. Смыслъ словъ Тезея тотъ, что какъ мы ни смялись бы надъ глупостью Основы и его товарищей въ этой глупой пьес, но авторъ былъ не ниже средняго уровня драматическихъ писателей. Они вс занимаются лишь выработкою призрачнаго изображенія жизни, и если самый худшій изъ нихъ можетъ заставить работать умъ зрителя, то онъ будетъ равняться самому лучшему {Shakspeare Papers, р. 119.}.

Мэджинъ упустилъ изъ виду боле важное значеніе этого мста. Слдуетъ обратить особенное вниманіе на его примненіе къ драматическому искусству. Для Тезея, великаго человка дла, лучшія и худшія изъ этихъ призрачныхъ представленій одинаковы. Онъ милостиво позволяетъ забавлять себя и не огорчитъ грубымъ пріемомъ старательныхъ ремесленниковъ, которые такъ трудились, чтобы доставить ему удовольствіе. Но въ этомъ случа Шекспиръ не боле согласенъ съ Тезеемъ, чмъ тогда, когда Тезей ставитъ на одну доску безумнаго, влюбленнаго и поэта. Въ одномъ только Шекспиръ, очевидно, вполн согласенъ съ Тезеемъ, а именно въ томъ, что задача драматическаго писателя — заставить работать воображеніе зрителей, что должно боле дйствовать на зрніе умственное, чмъ на чувственное, и что зритель долженъ быть сотрудникомъ поэта. Пріемы Основы и его товарищей, какъ замтилъ Гервинусъ, совершенно противоположны пріемамъ самого Шекспира. Они ршили не давать воображенію никакой работы. Стна должна быть оштукатурена, луна должна нести фонарь и терновый кустъ. И когда Ипполита, выведенная изъ терпнія этой нелпостью, восклицаетъ: ‘Мн наскучила эта луна, я бы желала, чтобы она вздумала перемниться!’ — Шекспиръ еще дале настаиваетъ на своей драматической критик, говоря устами Тезея: ‘Вотъ въ чемъ главная ошибка: человкъ долженъ былъ влзть въ фонарь, иначе какъ же онъ можетъ представлять человка въ лун?’ Шекспиръ какъ будто хочетъ сказать вамъ: ‘Если вамъ не нравится мой драматическій методъ изображенія волшебнаго міра и міра героевъ, вотъ вамъ образчикъ противоположнаго метода. Вы думаете, что слдуетъ исправить мой волшебный міръ. Хорошо, исправляйте его своимъ воображеніемъ. Я не могу сдлать ничего боле, разв принять артистическіе пріемы этихъ аинскихъ ремесленниковъ’ {Объ изученіи Шекспиромъ рыцарской средневкой поэзіи см. интересныя страницы Спальдинга (M-r Spalding’s, Letter on Shakspere’s authorship of the Two Noble Kinsmen’, pp. 67—76), статью ‘Chaucer and Shakspere’ въ ‘Quarterly Review’ January 1878 и ученое изслдованіе Герцберга объ источникахъ ‘Троила’ въ ShakespeareJahrbuch, т. VI.}.

Шекспиръ представилъ прелестный примръ своего безпристрастія тмъ, что могъ изобразить Тезея съ такимъ неподдльнымъ восторгомъ. Мэтью Арнольдъ (M-r Matthew Arnold) назвалъ ‘варварами’ нашихъ аристократовъ съ ихъ привычками къ смлымъ поступкамъ, прямо направленнымъ къ цли, съ ихъ склонностью къ физическимъ упражненіямъ и съ ихъ ненавистью къ идеямъ. Тезей — величественный и любезный аристократъ, но, можетъ быть, и въ немъ есть слды варварства. Для него остался бы совершенно непонятнымъ Гамлетъ, который, занятый своими мыслями, могъ бы быть доволенъ въ орховой скорлуп. Когда Шекспиръ писалъ комедію два Веронскихъ дворянина’, въ которой герцогъ Милана восхваляетъ, довольно неумстно съ точки зрнія драматическаго произведенія, ‘силу поэзіи — дочери небесъ’, мы можемъ предположить съ нкоторымъ основаніемъ, что поэтъ не могъ справедливо отнестись къ тому, кто равнодушенъ къ искусству. Но теперь его самообладаніе возрасло, и поэтому-то съ явнымъ удовольствіемъ онъ изображаетъ Тезея, повелителя міра, который, обладая въ дйствительности красотою и силою героя, не нуждается въ томъ, чтобы его воображеніе занималось ихъ образами,— великаго полководца, для котораго искусство иметъ весьма малое значеніе въ жизни, оно годно только на то, чтобы занять часы досуга между двумя битвами. Тезей не иметъ въ себ ничего ни античнаго, ни греческаго, это лишь идеализированный этюдъ изъ дйствительной жизни. Можетъ быть, это идеализированный Эссексъ или Саутгэмитонъ. Можетъ быть, драматическая труппа была приглашена на вечеръ къ неизвстному намъ вельмож временъ Елизаветы, чтобы занять гостей, и тамъ, въ минуту изящнаго виднія, вызваннаго воображеніемъ, поэтъ открылъ Тезея.

‘Сонъ въ Иванову ночь’, какъ показываетъ названіе, есть фантасмагорія, игра призраковъ, полная чудесъ, неожиданностей, великолпія и комизма. Но въ т же года, когда Шекспиръ писалъ свои комедіи и былъ занятъ своей первой трагедіей, онъ продолжалъ усердно работать и надъ рядомъ своихъ драмъ изъ англійской исторіи. Выработка, которую Шекспиръ пріобрлъ, занимаясь этими драмами, имла для него важное значеніе, именно, въ этомъ період его жизни. Свойства того матерьяла, которымъ онъ былъ занятъ, содйствовали расширенію и укрпленію той связи, которая устанавливалась медленно, но врно, между воображеніемъ поэта и міромъ дйствительности. Историческіе факты представляли не мягкую глину, не легка была ихъ художественная отдлка, и руки поэта окрпли, придавая имъ надлежащую форму. Кром того, обрабатывая историческіе факты, приходилось строго отбросить все неестественное, Шекспиръ понималъ, что здсь никакая грація поэтическихъ фразъ, никакіе изящные образы, никакіе шпильки и извороты остроумія не могутъ замнить врность сущности вещей. Впослдствіи, если Шекспиръ, создавая Ромео и Джульетту, снова рисковалъ предаться излишне лирическому настроенію, выработка, пріобртенная изъ историческихъ драмъ, уже служитъ ему обороною. Если въ первыхъ произведеніяхъ Шекспиръ прибгалъ къ симметрическому распредленію дйствующихъ лицъ ради сохраненія единства плана, то здсь такая симметрія была, очевидно, немыслима, и онъ долженъ былъ искать боле глубокаго основанія для этого единства.

Главное же вліяніе драматическихъ этюдовъ изъ англійской исторіи на умъ Шекспира заключалось въ томъ, что его воображеніе обратилось къ изслдованію причинъ силы и слабости успха и неудачи человка, имющаго дло съ положительнымъ, общественнымъ строемъ. Умъ Шекспира былъ постоянно занятъ задачею: ‘какимъ образомъ человкъ можетъ получить господство въ дйствительномъ мір, и въ какомъ случа его постигнетъ неудача?’ Этотъ вопросъ имлъ для Шекспира и личный интересъ, такъ какъ онъ самъ ршилъ, насколько хватитъ силъ, не потерпть неудачъ въ матерьяльной жизни, но постараться, если возможно, господствовать надъ обстоятельствами ради своихъ цлей. Рядъ изображеній англійскихъ королей, отъ короля Джона до Генриха V, представляетъ рядъ этюдовъ слабости и силы при достиженіи цлей, соотвтственныхъ сану короля. Здсь неудача есть высшій грхъ. Слабость хуже преступленія, принимая во вниманіе, что преступленіе есть само по себ не только преступленіе, но и извстнаго рода слабость. Генрихъ VI — человкъ робкаго благочестія, лучше было бы, если бы онъ былъ человкомъ. Разв его робкое благочестіе замняетъ ему энергію мысли и воли или обезпечиваетъ его отъ жалкаго низверженія? Слдуетъ замтить основное различіе, существующее между рядомъ драмъ изъ англійской исторіи и великимъ рядомъ трагедій, начинающихся ‘Гамлетомъ’ и кончающихся ‘Тимономъ Аинскимъ’, въ которыя Шекспиръ воплотилъ самые зрлые результаты своего жизненнаго опыта. Въ историческихъ драмахъ неизбжно возникаетъ снова и снова вопросъ: ‘какими средствами человкъ можетъ достигнуть благороднйшаго практическаго успха въ реальномъ мір?’ Въ великихъ трагедіяхъ задача одухотворяется. Это опять задача успха или неудачи, но въ этихъ трагедіяхъ успхъ не означаетъ какое-нибудь практическое мірское пріобртеніе, но прогрессъ въ духовной жизни, а неудача означаетъ гибель душевную вслдствіе страсти или слабости, несчастія или преступленія.

Историческія драмы доходятъ до Генриха V въ хронологическомъ порядк драмъ Шекспира, это — послдняя въ этомъ ряду. Трагедіи кончаются ‘Бурей’. Этимъ произведеніемъ Шекспиръ заключилъ свою дятельность, какъ драматическій писатель. Гервинусъ полагаетъ, что Генрихъ V былъ для Шекспира идеаломъ высшаго достоинства человка, и другіе критики согласились съ этимъ мнніемъ. Если это мнніе высказано безусловно, то его слдуетъ устранить, какъ не поддерживаемое фактическими данными драмъ Шекспира. Но ясно и безспорно, что Генрихъ V былъ для Шекспира идеаломъ практическаго героя. Это — король, который не потерпитъ неудачи. Онъ не потерпитъ неудачи подобно благочестивому Генриху VI или подобно Ричарду II — этой чахоточной, несдержанной натур, карикатурному королю, преданному пышности, сантиментальности и риторик. Успхъ Генриха V и не будетъ лишь частнымъ успхомъ при помощи разсчета, хитростей и преступленій, какъ это было съ его отцомъ ‘великимъ Болинброкомъ’. Успхъ Генриха V будетъ успхъ прочный и полный. Его величественныя практическія добродтели, его храбрость, его честность, его неподкупная справедливость, его искренняя англійская горячность, его скромность, его любовь къ простот скоре, чмъ къ пышности, его веселый характеръ, его дловитое, англійское благочестіе длаютъ изъ Генриха V дйствительно идеалъ короля, который долженъ достигнуть полнаго успха, вполн реальнаго и прочнаго.

Но неужели практическій, положительный, дловой характеръ съ его солдатской набожностью и веселой манерой ухаживанія составляетъ высшій идеалъ нашего величайшаго поэта? Неужели это высшій идеалъ Шекспира, который жилъ, дйствовалъ и пребывалъ не только въ мір ограниченности, въ мір осязаемыхъ, положительныхъ фактовъ, но также въ мір духовномъ, въ мір, открытомъ для двухъ безконечныхъ горизонтовъ — для горизонта мышленія и для горизонта страсти. Мы обращаемся къ великимъ трагедіямъ и что находимъ тамъ? Въ нихъ Шекспиръ разрабатываетъ рядъ этюдовъ, относящихся не къ успху на пути господства надъ событіями и фактами, но къ высшему успху и къ боле страшной неудач, которые проявляются при торжеств или при гибели души. Въ этомъ заключается для Шекспира истинная тема трагедій. Онъ, сначала, представилъ намъ различныя бдствія, которыя постигаютъ человка, происходящія обыкновенно отъ недостатковъ характера, которые обнаруживаются и доходятъ до грозныхъ размровъ подъ вліяніемъ обстоятельствъ, онъ показалъ намъ въ Макбет, въ Антоніи, въ Отелло, въ Коріолан боле или мене глубокое духовное паденіе, потомъ онъ представилъ намъ окончательное, подавляющее, безвозвратное паденіе въ Тимон Аинскомъ,— трагедіи, написанной, вроятно, незадолго предъ ‘Бурей’. И затмъ, посл изображенія полной гибели жизни и души, Шекспиръ закончилъ изумительный рядъ своихъ драматическихъ произведеній, представивъ намъ въ лиц Просперо самое благородное величіе характера, самую удивительную высоту, до которой могутъ достигнуть въ настоящее время умъ и воля. Что же осталось еще сказать Шекспиру? Неужели странно, что онъ, вполн высказавъ, наконецъ, свою мысль, счелъ хорошимъ пріобртеніемъ спокойную дятельность своей жизни въ Стратфорд?

Окончивъ свои драмы изъ англійской исторіи, Шекспиръ нуждался въ отдых для своего воображенія и въ такомъ настроеніи, стремясь освжиться и развлечься, онъ написалъ ‘Какъ вамъ будетъ угодно’. Чтобы понять смыслъ этого произведенія, мы должны помнить, что оно написано тотчасъ же посл ряда историческихъ драмъ, заканчивающихся Генрихомъ V (1599 г.), и прежде, чмъ Шекспиръ началъ великій рядъ трагедій. Шекспиръ почувствовалъ себя легче и вздохнулъ глубоко и свободно, когда онъ отвернулся отъ тяжелыхъ фактовъ исторіи, такихъ серьезныхъ, реальныхъ и неповоротливыхъ, и нашелъ отдыхъ, свободу и забаву, убжавъ отъ дворцовъ и лагерей въ Арденскій лсъ:

Кто честолюбья избгаетъ,

Подъ солнцемъ жить предпочитаетъ,

И кто умренность любя,

Самъ ищетъ пищу для себя,

Пусть придетъ, пусть придетъ, пусть придетъ.

(‘Какъ вамъ будетъ угодно’. Дйст. II, сц. 5).

Почти въ такомъ же настроеніи, нуждаясь въ отдых для своего напряженнаго воображенія, онъ написалъ другую пастушескую драму: ‘Зимнюю сказку’ сейчасъ или почти сейчасъ посл ‘Тимона Аинскаго’. Въ обоихъ случаяхъ онъ выбралъ граціозный разсказъ, почти готовый, изъ прозаическихъ сочиненій своихъ раннихъ сверстниковъ Томаса Лоджа (Thomas Lodge) и Роберта Грина (Robert Greene). Подобно изгнанному Герцогу, Шекспиръ предпочиталъ жизнь въ Арденскомъ лсу расписной пышности, тамъ была ‘жизнь, свободная отъ суеты и шума’, спокойное убжище, гд вмсто хлопотливыхъ жителей городовъ была одна дичь, ‘эти глупые, пестрые бдняки’, единственные ‘туземные горожане’.

Одинъ изъ новйшихъ издателей этой пьесы представилъ это произведеніе, какъ раннюю попытку Шекспира побдить въ себ мрачное, меланхолическое настроеніе, ‘продумавъ его до конца’. Характеръ изгнаннаго Герцога, Орландо и Розалинды выставлены намъ какъ три степени веселости въ несчастій, Жакъ же является здсь какъ бы преднамреннымъ контрастомъ {‘As you like it’, edited by the Rev. С. E. Moberly (1872) pp. 7—9.}. Но никто изъ нихъ не испыталъ настоящаго несчастія. Влагая въ уста герцога слова: ‘Да, сладостны послдствія несчастья’ (Д. II. сц. 1), Шекспиръ зналъ боле глубокое огорченіе, чмъ безпечную жизнь въ Арден. Въ пьес нтъ настоящей меланхоліи, потому что меланхолія Жака не серьезна и не искренна, скоре сантиментальна, это — распущенность каприза, взлелянный недостатокъ характера, предумышленная и культивированная меланхолія. ‘Моя меланхолія совершенно особая, собственно мн принадлежащая, составленная изъ многихъ веществъ и извлеченная изъ многихъ предметовъ, и на самомъ дл есть результатъ размышленій, въ которыя я часто погружаюсь и которыя пропитываютъ меня самого юмористическою грустью’. (Д. IV, сц. 1). Герцогъ говоритъ о Жак, что онъ былъ распутный и чувственный человкъ, но герцогъ не въ состояніи понять такой характеръ, какой у Жака {Герцогъ поэтому отталкиваетъ Жака. Жакъ: ‘Я цлый день избгалъ его: онъ слишкомъ разговорчивъ для меня. У меня въ голов столько же мыслей, сколько и у него, но я за это благодарю небо и не кичусь этимъ’. (Д. II, сц. б).}. Жакъ только производилъ опыты въ области распутства для того, чтобы прибавить опытъ сумасшествія и глупости къ запасу разныхъ поверхностныхъ опытовъ, составляющихъ его непрактическую, дурацкую мудрость. Убжища порока онъ постилъ, какъ одинъ изъ элементовъ своего путешествія. Со временемъ онъ хочетъ идти и къ похитителю герцогскаго престола, который сталъ вести благочестивую жизнь, потому что:

У этихъ обращенныхъ можно много

Хорошаго услышать и узнать.

(Д. II, сц. 7).

Мы не знаемъ — гд, когда и какъ умеръ Жакъ, но спустя столтіе онъ опять возвратился къ жизни подъ видомъ англійскаго священника, намъ нечего колебаться относительно его дйствительнаго характера, такъ какъ вс мы знаемъ его подъ позднйшимъ именемъ Лауренса Стерна (Lawrence Sterne). Іорикъ (M-r Yorick) ошибся въ его генеалогіи, онъ происходитъ не изъ ‘Гамлета’, а изъ ‘Какъ вамъ угодно’. Въ Арденскомъ лсу онъ плакалъ и предавался поучительнымъ размышленіямъ надъ убитымъ оленемъ, въ Нэмпорт (Namport) его слезы и его чувствительность изливались надъ мертвымъ осломъ. У Жака нтъ никакихъ связей ни съ однимъ живущимъ существомъ. Онъ живетъ новыми, любопытными, изысканными впечатлніями. Онъ ищетъ этой привлекательной неожиданности (imprйvu), которую такъ любилъ и такъ тщательно искалъ отшлифованный французскій эгоистъ Генри Бэйль.

Шутъ, шутъ! Я встртилъ здсь

Въ лсу шута въ ливре пестрой.

(Д. II, сц. 7).

И въ восторг отъ этой неожиданности Жакъ поетъ птухомъ и смется ‘часъ цлый по его часамъ’. Вся его жизнь лишена существенности и реальности, это — любопытство разборчивой насмшливости. Для него ‘весь міръ — театръ, въ немъ женщины, мужчины, вс — актеры’. Для него сантиментальность замняетъ страсть, эстетическое, дилетантское знакомство съ различными формами жизни замняетъ практическую мудрость, слова замняютъ поступки.

‘Онъ утомляетъ меня’ — писалъ нашъ серьезный и впечатлительный Текерэй о Жак англійской литературы — ‘своимъ постояннымъ безпокойствомъ и неловкимъ обращеніемъ къ моей способности быть веселымъ или чувствительнымъ. Онъ постоянно смотритъ мн въ лицо, наблюдаетъ произведенное имъ впечатлніе, не увренный въ томъ, считаю ли я его обманщикомъ или нтъ, позируя, заискивая и упрашивая меня. ‘Посмотри, какъ я чувствителенъ — сознайся, что я уменъ, плачь теперь, ты не можешь удержаться отъ слезъ’. Да, Жакъ былъ всего лучше въ Арденскомъ лсу и немного испортился, проповдуя каждую недлю и трудясь такъ долго надъ такимъ капризнымъ произведеніемъ, какъ Тристрамъ Шэнди. Шекспиръ выставилъ намъ Жака на столько, на сколько это было нужно и не слишкомъ много, своимъ недогматическимъ, артистическимъ, нжнымъ, игривымъ и въ то же время серьезнымъ обращеніемъ съ Жакомъ, Шекспиръ произнесъ надъ нимъ свой приговоръ. Фальстафъ предполагалъ, что, обладая безконечно разнообразнымъ остроуміемъ, неистощимымъ источникомъ изобртательности въ области великолпной лживости, онъ можетъ засыпать блестками жизненные факты и всегда господствовать надъ обстоятельствами, придавъ длу ловкій оборотъ, или сыгравъ какую-нибудь штуку.

Я не знаю

Тебя, старикъ. Молись: твои сдины

Нейдутъ шуту и гаеру.

(2. Генрихъ IV. Д. V, сц. 5).

Это было грозное заявленіе факта, такія слова въ устахъ человка, врно понимавшаго факты и господствующаго надъ ними безъ колебанія, были боле чмъ слова — это было дло, которое и Фальстафъ, ничему не подчиняющійся, всегда остроумный, не могъ обратить въ фейерверкъ. ‘Ты молвилъ правду, сердце въ немъ разбито и сломано королемъ’. (Генрихъ V. Д. II, сц. 1). Съ иной точки зрнія и Жакъ полагаетъ, что онъ можетъ обойтись безъ того, чтобы брать вещи въ ихъ реальности. Его интересуетъ исключительно міръ не такъ, какъ онъ есть въ дйствительности, но такъ, какъ онъ отражается въ ум его, Жака, гд каждый предметъ извращенъ юморомъ. Шекспиръ какъ будто говоритъ намъ: ‘этотъ эгоистическій, созерцательный, нереальный взглядъ на жизнь есть не боле, какъ утонченная сторона шутовства. Настоящее знаніе жизни не можетъ пріобрсти тотъ, кто гонится лишь за любопытными опытами’. Но Шекспиръ говоритъ это намъ, какъ обыкновенно, не въ форм поученія или догматическаго положенія.

Вообще, ‘Какъ вамъ угодно’ изъ всхъ комедій Шекспира заключаетъ въ себ наиболе пріятныхъ, счастливыхъ моментовъ. Никто здсь не страдаетъ, никто не живетъ подъ гнетомъ мучительнато напряженія жизни, въ ней нтъ трагическаго интереса, какъ въ ‘Венеціанскомъ купц’ или въ ‘Много шуму изъ ничего’. Она полна веселости, но веселости блестящей, граціозной, изысканной, здсь нтъ неприличныхъ шутокъ сэра Тоби, псни здсь не т, которыя ‘немилосердно горланятъ’ по ночамъ {См. ‘Двнадцатая ночь’. (Д. II, сц. 3). Прим. пер.}, это — соло и дуэты пажей въ дикомъ лсу или шумные хоры лсничихъ. Остроуміе Оселка не простое шутовство клоуна и не иметъ косвеннаго, серьезнаго значенія, это — изысканный родъ нелпости, годный для соревнованія съ меланхоліей Жака. Орландо въ полной сил и красот ранняго мужества и Розалинда нжная и честная —

Красивый мечь привсивши къ бедру

И въ руки взявъ охотничью пику —

(Д. I, сц. 3).

по существу женственно веселая представляютъ образы, способные оживить и возвысить нашъ духъ, какъ музыка, не шумная и не безсодержательная, но не касающаяся глубокой жизненной страсти и печали.

Когда Шекспиръ писалъ эту идиллію, онъ самъ находился въ своемъ Арденскомъ лсу. Онъ окончилъ одно смлое предпріятіе — историческія драмы, и не началъ еще своихъ трагедій. Онъ отдыхалъ. Онъ углублялся воображеніемъ въ лса, чтобы тамъ найти отдыхъ. Дворъ и лагерь Англіи, изрытыя битвами равнины Франціи, смнились этой сценою, изображающею лсистую мстность, гд встрчаются пальмы, львицы и зми,— страну, флора и фауна которой развились на зло всмъ ученіямъ физической географіи. Въ продолженіе всей пьесы чувствуешь себя на открытомъ воздух. Разговоръ, какъ было замчено, заимствуетъ отъ атмосферы свою свжесть и свободу. Дйствіе происходитъ въ жилищ лишь тогда, когда нужно вывести что-нибудь, нарушающее гармонію, какъ бы для ея усиленія’ {С. А. Brown. Shakespeare’s Autobiographical Poems, p. 283.}. Посл трубныхъ звуковъ Генриха V, слышатся пріятные звуки пасторали, веселые и нжные. Не слдуетъ ли здсь во всемъ искать соотвтствія? Шекспиръ не старался здсь побдить свое меланхолическое настроеніе. Когда ему нужно было сдлать это, онъ встрчалъ это настроеніе съ горячностью и прямо смотрлъ ему въ лицо. Здсь Шекспиръ нуждался въ отдых, въ солнечномъ свт, смягченномъ тнью деревъ, въ дуновеніи втерка, освжающемъ его лобъ, въ ручейк, журчащемъ вблизи {Геблеръ пишетъ о ‘Какъ вамъ угодно’: ‘Это — лченіе лснымъ воздухомъ для придворныхъ, лченіе, которое, къ счастію, тмъ похоже на ныншнія лченія купаньями и воздухомъ, что въ немъ участвуетъ много здоровыхъ. Таковы прежде всего Орландо и Розалинда, для которыхъ лченіе иметъ лишь то значеніе, что подъ его вліяніемъ проявляется и созрваетъ ихъ любовь въ самыхъ милыхъ формахъ, а временныя затрудненія ихъ положенія вызываютъ божественную игру юмора, придающаго новую прелесть всему, даже любви. Рядомъ съ ними, какъ контрастъ, является непосредственная милая естественность въ парочк пастуха и пастушки, какъ веселая пародія идиллической придворной жизни, бракъ шута съ крестьянкой, причемъ человкъ, которому все надоло (Жакъ), набрасываетъ болзненный колоритъ своего собственнаго духа даже на самую свжую природу’.— Aufstze ber Shakespeare, стр. 193.}.

Къ групп комедій этого періода относятся, по всей вроятности, какъ дв наиболе позднія, ‘Мра за мру’ и ‘Конецъ всему длу внецъ’. Когда Шекспиръ писалъ первую изъ нихъ, онъ, повидимому, прощался съ веселостью: она проникнута серьезнымъ значеніемъ, юмористическія сцены въ ней были бы возмутительны, если бы он не служили для того, чтобы представить безъ прикрасъ и смягченія міръ нравственной распущенности и порчи, надъ которымъ возвышается двственная сила, строгость и красота Изабеллы. При вход въ мрачный и опасный трагическій міръ, куда долженъ былъ вслдъ за тмъ вступить Шекспиръ, стоятъ Изабелла и Елена, одна — воплощенная совсть, другая — воплощенная воля. Изабелла — единственная Шекспировская женщина, стремящаяся сердцемъ и мыслію къ безличному идеалу, она одна, въ період юношеской пылкости и юношеской энергіи, ставитъ выше нчто отвлеченное, чмъ какую-либо человческую личность. Изъ среды ‘этой Вны, гд кипитъ развращенье и хлещетъ черезъ край’ (Д. V, сц. 1 ), выступаетъ чистота стремленій Изабеллы, ея прямодушіе, ея двственная святость. Благочестіе Изабеллы не иметъ характера пассивнаго, боязливаго, или исключительно теоретическаго. Это — дятельное отыскиваніе спасенія путемъ упражненія воли и самообладанія. Ей чужда манихейская ненависть къ плоти, жизнь разливается энергіей и радостью въ ея жилахъ, дло только въ томъ, что ея душа обращена лишь на предметы духовной жизни и заставляетъ плоть служить своимъ цлямъ. Чтобы усилить въ себ духовную жизнь, ей хотлось бы подавить всякую непокорную мысль, ‘имя наготов средство наказать всякое ослушаніе’.

Изабелла. У васъ, монахинь, нтъ другой свободы?

Францизска. А разв мало этой для тебя?

Изабелла. О, нтъ! я большей воли не желаю,

Хотла-бъ я, напротивъ, чтобъ былъ строже

Уставъ блаженной мученицы Клары.

(Д. I, сц. 3).

Эта строгость Изабеллы не происходитъ оттого, чтобы она отказывалась отъ своей доли женскихъ радостей и надеждъ, ей дорогъ ея братъ, ей дорога ея подруга Джульетта, ей дорога память отца, ея строгость составляетъ лишь часть жизненной энергіи ея сердца, живя дятельно, она должна быть чиста сердцемъ, и она смотритъ на монастырь, какъ на мсто, гд ея энергія можетъ расходоваться на серьезныя усилія достигнуть идеальныхъ цлей. Физическія страданія остаются физическими страданіями для Изабеллы, румянныя щеки которой свидтельствуютъ о ея физическомъ здоровь и сил, но физическія страданія поглощены радостью усиленнаго духовнаго бытія: —

Когда бы смерть висла надо мною,

Когда бъ на мн лежали, какъ рубины,

Рубцы отъ бичеванья — я для смерти

Раздлась бы такъ точно, какъ для сна

Желаннаго, но тла на позоръ

Не отдала бы.

(Д. II, сц. 4).

Способная для себя самой предпочесть страданіе и смерть позору, она способна съ такою же ршимостью согласиться на страданье и смерть ради дорогихъ для нея лицъ. Когда Клавдіо смущается предъ близкою смертью, Изабелла восклицаетъ съ горестью: ‘Увы! Увы!’, замчая нжность и боязливость его духа, но когда онъ нершительно приглашаетъ ее пойти ради него на позоръ, она отталкиваетъ съ негодованіемъ, не брата, не Клавдіо, но то воплощеніе мужскаго позора, которое видитъ въ лиц брата, измну врности сердечному длу:

О, зврь противный!

О, низкій трусъ! О, негодяй! Ужель

Мой грхъ тебя содлать долженъ мужемъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я отрекаюсь отъ тебя — умри!

(Д. III, сц. I).

Изабелла не возвращается къ сестрамъ Св. Клары. Снявъ монашескую одежду и отказавшись отъ строгихъ монастырскихъ правилъ, она принимаетъ званіе герцогини въ Вн. Это не отступленіе отъ ея идеала изъ-за любви къ удовольствіямъ или вслдствіе индифферентизма, она поступаетъ вполн прилично и справедливо. Она узнала, что въ міру можно найти боле строгія обязанности, чмъ въ монастыр, она узнала, что можетъ быть полезна міру, ея жизнь все-таки есть жизнь по обту, исполняя радостно и врно обязанности жены и защищая свое высокое положеніе, она можетъ упражнять и расширять свою, душевную энергію полне, чмъ въ уединеніи. Мсто Изабеллы и ея обязанность — стоять надъ этой развращенной Вной.

Умы назначены для высшей цли.

Природа не даетъ малйшей доли

Своихъ даровъ, чтобъ съ должника потомъ

Не взять назадъ, подобно экономной

Богин, должныхъ ей процентовъ.

(‘Мра за мру’ Д. I, сц. I).

Въ пьес ‘Конецъ длу внецъ’ Шекспиръ обработалъ сюжетъ, въ высшей степени трудный, если смотрть на него съ нравственной точки зрнія,— и обработалъ его съ полнымъ сознаніемъ его трудности {Пьесу ‘Конецъ длу внецъ’ относятъ къ весьма различнымъ эпохамъ. Флэй полагаетъ, что она написана въ два разные періода, что въ ней находятся части, принадлежащія боле раннему и боле позднему времени, и старается отдлить эти части одну отъ другой. Эпоху окончанія произведенія онъ относитъ къ 1602 г. Ф. Фризенъ также придерживается мннія, что это одно изъ самыхъ раннихъ произведеній Шекспира, впослдствіи передланное. См. Shakespeare Jahrbuchт. И, стр. 48—54. Тоже говоритъ Гервинусъ (Ф. Фризенъ замчаетъ сходство слога этой пьесы съ рчами герцога въ ‘Мр за мру’, а проф. Эльпе указываетъ на параллели въ Гамлет’ (Shakespeare Jahrbuch т. VII, стр. 235—36). Деліусъ, мнніе котораго объ этомъ предмет должно имть всъ, говоритъ, что слогъ и стихосложеніе во всемъ произведеніи совершенно отличаются по своимъ характеристическимъ особенностямъ отъ слога и стихосложенія раннихъ произведеній Шекспира. Профессоръ Герцбергъ указываетъ на 1603 г. и ршительно отрицаетъ присутствіе замтнаго различія въ пьес слога, относящагося къ боле раннему и къ боле позднему времени: ‘Должно сознаться, что метрическія и стилистическія особенности пьесы распространяются равномрно на все произведеніе и даютъ ему видъ работы, совершенной разомъ. Поэтому, если допустимъ, что эти характеристическіе слды позднйшаго періода произошли изъ вторичной обработки текста, мы должны допустить въ то же время, что поэтъ намренно съ начала до кота пьесы внесъ боле темноты въ выраженія первоначально ясныя, усложнилъ построеніе рчи, первоначально простое, и придалъ неправильность и неровность стиху, первоначально правильному и гладкому. Этого не допуститъ никто. Герцбергъ отвергаетъ мнніе, что ‘Конецъ длу внецъ’ есть то самое произведеніе, которое (въ первоначальной форм) упоминаетъ Миресъ подъ именемъ ‘Вознагражденныя усилія любви’. Герцбергъ утверждаетъ, что ‘Вознагражденныя усилія любви’ было ‘Укрощеніе Строптивой.’ Креиссигъ связываетъ ‘Конецъ длу внецъ’ — побду жены надъ мужемъ — съ ‘Укрощеніемъ. Строптивой’ — побдою мужа надъ женою.}. Повидимому, достаточно трудно сдлать привлекательною или достойною удивленія женщину, которая гоняется за своимъ мужемъ и пріобртаетъ его противъ его воли, которая потомъ путемъ обмана, хотя бы исходящаго изъ нравственныхъ побужденій, разстраиваетъ его намреніе удалить ее отъ себя и становится матерью его ребенка. Однако, Кольриджъ называетъ Елену ‘самой привлекательной изъ Шекспировскихъ личностей’. Быть можетъ, Кольриджъ призналъ, что Елена обладаетъ тмъ единственнымъ качествомъ, которое, если бы оно было направлено на него женщиною, имъ любимою и уважаемою, внесло бы энергію и опредленность въ его жизнь, нсколько вялую и безпорядочную. Изъ-за одного этого качества Шекспиръ заинтересовался сюжетомъ, и оно ему казалось такимъ привлекательнымъ, что онъ не могъ удержаться, чтобы не придать красоту и благородство всему характеру Елены. Это качество — энергія, порывъ, ршительность Елены, ея быстрый и безошибочный выборъ надлежащаго и цлесообразнаго дйствія. Она не высказывается, лишь въ рдкихъ случаяхъ она даетъ свободу своимъ чувствамъ, вся сила ея характера концентрируется на ея поступкахъ. Поэтому мы узнаемъ ее на столько же косвенно, путемъ ея вліянія на другихъ дйствующихъ лицъ драмы, какъ и путемъ самовысказыванія или прямого обнаруженія ея характера.

Эпиграфомъ произведенія могли бы служить слова, произнесенныя въ благочестивомъ удивленіи шутомъ, когда его госпожа приказываетъ ему уйти: ‘Чтобы мужчина исполнялъ волю женщины и чтобы изъ этого не вышло никакого вреда!’ {П. И. Вейнбергъ перевелъ это мсто такъ: ‘Желалъ бы я видть, какъ мужчина можетъ исполнить приказаніе женщины безъ того, чтобы изъ этого не вышло что нибудь скверное’. (Д. 1, сц. 8). При данныхъ условіяхъ сцены, этотъ переводъ можетъ быть признанъ достаточно врнымъ, но для того значенія, которое придаетъ этимъ словамъ Дауденъ, пришлось передать эти слова боле буквально. Прим. перев.} Елена играетъ въ пьес роль провиднія и изъ этого не только никому не оказывается вреда, а, напротивъ, приходитъ исцленіе — исцленіе физическое французскому королю, исцленіе нравственное любимаго ею человка {‘Она счастливо излчиваетъ не только короля, но и Бертрама’. Professor Karl Elze. Shakespeare Jahrbuch, т. V, стр. 222.}, потому что при начал пьесы Бертрамъ, хотя и одаренъ красотою, храбростью и преимуществами (какъ и неудобствами) высокаго положенія, но по характеру, по чувству и по вол, еще не развитой, грубый мальчикъ. Елена любитъ его и, благодаря этой любви, ставитъ его выше себя, бдной дочери врача, вн своей сферы:

Ахъ, точно то же было бы,

Когда бы я влюбилася въ звзду,

Блестящую на неб, и мечтала

О брак съ ней..

(‘Конецъ длу внецъ’. Д. I, сц. 1),

Она любитъ его и въ то же время не вполн одобряетъ его (такая комбинація чувствъ должна быть допущена, какъ возможная). Она соглашается, что ея поклоненіе Бертраму немного глупо.

Теперь ухалъ онъ,

И слдъ его своимъ боготвореньемъ

Я освящу.

(Д. I, сц. 1).

Она сразу замчаетъ, что избранный имъ другъ, французскій капитанъ, ‘отъявленный лгунъ’, ‘глупецъ’, ‘подлый человкъ’, она боится подумать о томъ, чему можетъ научиться Бертрамъ при двор:

Пошли ему, Господь, всхъ благъ на свт!

Дворъ — мсто для ученья, а Бертрамъ…

Пароль. Что же онъ?

Елена. Человкъ, которому я желаю добра.

(Д. I, сц. 1).

Но она подмчаетъ въ Бертрам зародыши благородства, требующіе только возбужденія для развитія. Ея воля рвется къ нему на помощь. Теперь она любитъ его со всей преданностью сознанія, что она можетъ дать ему, и она выработаетъ его такимъ, что когда-либо она будетъ не только любить его, но и одобрять.

Елена. Очень прискорбно.

Пароль. Что прискорбно?

Елена. Что не дано желаньямъ добрымъ тла,

Которое мы осязать могли бы.

Тогда и намъ, рожденнымъ въ бдной дол,

Намъ, низшими звздами на одни

Желанья осужденнымъ, можно было-бъ

Передавать осуществленье ихъ

Своимъ друзьямъ и раскрывать предъ милымъ

То, что теперь мы лишь въ ум таимъ

Безъ всякаго признательнаго слова.

(Д. I, сц. 1).

Но добрыя желанья такой женщины, какъ Елена, воплощаются въ самомъ дл въ осязательное и конкретное тло. Съ священной смлостью она принимаетъ на себя распоряженіе судьбою Бертрама и своею собственною. Она не въ состояніи допустить, что есть благочестіе въ покорности судьб, или что существуетъ религіозная обязанность предоставлять вещамъ идти своимъ порядкомъ, нтъ, въ своей любви, побуждающей ее къ дйствію, она признаетъ повелніе свыше, провиденціальную силу:

Мы часто небесамъ приписываемъ то,

Что кром насъ самихъ не создаетъ никто,

Намъ волю полную судьба предоставляетъ

И наши замыслы тогда лишь разрушаетъ,

Когда лниво мы ведемъ свои дла.

Какая сила такъ высоко вознесла Мою любовь?

(Д. I, сц. 1).

Елена идетъ въ путь, поддерживаемая своей госпожей, матерью человка, котораго она хочетъ привлечь, она идетъ на завоеваніе своего супруга, идетъ, чтобы удовлетворить собственной потребности служить ему, чтобы явиться для Бертрама благодатью, въ которой онъ нуждается. Все это Елена совершаетъ открыто и вполн мужественно. Она не скрываетъ своей любви отъ графини, она ни разу не подумала слдовать за Бертрамомъ, переодвшись въ мужское платье. Шекспиръ любить переодвать въ платье мальчика самыхъ пылкихъ или самыхъ нжныхъ и женственныхъ изъ женщинъ, имъ созданныхъ. Это Юлія съ ея подвязанными волосами и двадцатью приколотыми бантами (‘Два Веронскихъ дворянина’. Д. II, сц. 7), это Розалинда съ красивымъ мечемъ, прившеннымъ къ бедру (‘Какъ вамъ угодно’. Д. I, сц. 3), это Віола съ нжнымъ голоскомъ, которая вся ‘создана какъ женщина’ (‘Двнадцатая ночь’. Д. I, сц. 4), это Джессика, увидвши которую въ мужскомъ плать, самъ Амуръ сгорлъ бы отъ стыда (‘Венеціанскій купецъ’. Д. II, сц. 6), это Порція (‘Венеціанскій купецъ’ Д. IV, сц. 1), мудрый юный судья, такъ поразительно женственная и качествомъ своего ума, и своего сердца, это Имогена, (‘Цимбелинъ’ Д. 111, сц. 6), которая входитъ въ пещеру съ обнаженнымъ мечемъ въ нжной дрожащей рук. Въ Елен такъ много твердости и силы характера, что мы сознаемъ, насколько она стала бы слабе отъ переодванья въ мужское платье, которое могло бы усложнить впечатлніе, производимое ея безъискусственной женственностью. Не было бы никакой прелести въ изображеніи притязанія на мужское мужество личности, которая дйствительно мужественна, какъ мужчина.

Но Шекспиръ хочетъ, чтобы Елена, и при своемъ вполн достаточномъ мужеств, никогда не являлась бы намъ съ отсутствіемъ женственности. Предлагая себя Бертраму, она прежде высказываетъ свое настоящее чувство въ обращеніи къ одному изъ молодыхъ придворныхъ, изъ которыхъ ей дозволено выбирать себ супруга:

Откиньте всякій страхъ, что вашею рукою

Я завладть могу, для вашей пользы

Не причиню я вамъ печали никакой *).

(Д. II, сц. 3).

*) П. И. Вейнбергъ вовсе не передалъ въ своемъ перевод того именно оттнка этой фразы ‘for your own sake’, на который Дуаденъ обратилъ особое вниманіе, поэтому пришлось перевести боле буквально. Прим. перев.

Только въ отношеніи Бертрама она ршается на смлый шагъ, ршается причинить ему печаль для его же пользы. Правда, что этотъ шагъ сначала оказывается, повидимому, неудачнымъ. Елена выходитъ замужъ за Бертрама, она подчиняетъ свою волю вполн своему супругу, она желала предаться ему вполн для его блага, и предалась ему вполн. Но Бертраму приходится не по вкусу это провиденціальное вмшательство въ его сердечныя дла, онъ бжитъ съ Паролемъ отъ своей жены на войну въ Италію. Когда Елена читаетъ короткое и жестокое письмо, въ которомъ Бертрамъ объявляетъ ей свой окончательный разрывъ съ нею, она не падаетъ въ обморокъ, не разливается въ горькихъ жалобахъ. ‘Страшный приговоръ’, ‘Это горько!’ — вотъ какими словами Елена сдерживаетъ мысли, тснящіяся въ ея голов, пока он не сплотились въ одно твердое намреніе. Она оставитъ мать, оставитъ свой домъ, и, когда она исчезнетъ и будетъ забыта, Бертрамъ возвратится отъ всхъ трудовъ и опасностей. Но она постарается его увидть и, если что-нибудь возможно сдлать, она сдлаетъ это.

Способу, употребляемому Еленой для выполненія условій, на которыхъ Бертрамъ общалъ признать ее своею женою, кажется, едва ли по правд можно приписать какую-либо нравственную силу, какую-либо убдительность для чувства или для совсти. Объяснить это можно лишь тмъ, что Елена приписываетъ длу безконечную силу и безконечное значеніе, она не разсчитываетъ, чтобы безмрное благо могло получиться отъ слова или отъ чувства, но что не могло бы получиться отъ дла? Если Бертрамъ въ дйствительности, хотя бы безсознательно, принялъ ее какъ свою жену, если онъ въ самомъ дл сталъ отцемъ ребенка, котораго она ему приноситъ, это — факты, это — нчто совершившееся, изъ чего должно получиться нкоторое реальное благо. Между тмъ Бертрамъ понялъ необходимость недоврія къ себ, понялъ, быть молитъ, въ чемъ состоитъ настоящая скромность. Съ его друга (человка пустыхъ словъ, не имющихъ ничего общаго съ дломъ) сорвана маска, и онъ безжалостно обличенъ. Можетъ быть, теперь Бертрамъ способенъ врне оцнить достоинство вещей и людей. Елена, замняя Діану, подкупая своего мужа на поступокъ непорочный, хотя бы только въ матерьяльномъ отношеніи, опять-таки ‘причиняетъ ему печаль для его пользы’. ‘Мужчина исполняетъ волю женщины’, и изъ этого ‘не вышло никакого вреда’.

Даже въ конц пьесы Бертрамъ не достигъ большаго развитія,— онъ остается ничмъ боле, какъ человкомъ, который молитъ сдлаться чмъ-либо, имющимъ человческое достоинство. Нельзя предполагать, чтобы Шекспиръ изобразилъ его такимъ безъ намренія. Не хотлъ ли поэтъ показать намъ, что, хотя въ Бертрам и остается еще многое невыработаннымъ, но надлежащій путь его жизни уже обезпеченъ? Смлое названіе пьесы: ‘Конецъ всему длу внецъ’, есть какъ бы изреченіе сердца Елены, у которой хватило силы и терпнья дойти до конца, и которая цнитъ вещи не по страданіямъ и испытаніямъ пройденнаго пути, не по сомнительности и трудности употребленныхъ средствъ, но по достигнутой цли, по полученному результату. Намъ нечего, поэтому, боле заботиться о Бертрам, онъ вполн безопасенъ въ рукахъ Елены, она выработаетъ его такъ, какъ ему слдуетъ быть выработаннымъ, Бертрамъ, наконецъ, освобожденъ изъ стей и заблужденій прежнихъ лтъ, высокомрнаго невжества и нравственной тупости, онъ вдвойн завоеванъ Еленой, поэтому онъ не можетъ далеко отклониться отъ надлежащаго пути, не можетъ окончательно погибнуть {Объ этой пьес см. статью Карла Эльце въ ‘Shakespeare Jahrbuch’ т. VII и предисловіе Герцберга въ изданіи Шекспира Шлегелемъ и Тикомъ, изданіи, сдланномъ нмецкимъ Шекспировскимъ Обществомъ. Герцбергъ утверждаетъ, что любовь къ дочери Лафе есть причина того, что Бертрамъ отвергаетъ Елену. См. возраженіе Эльце къ вышеупомянутой стать, стр. 226.}.

Было бы интересно изучить въ подробности измненія женскихъ типовъ въ пьесахъ Шекспира по мр того, какъ поэтъ переживалъ юность, мужалъ и созрвалъ. Страстныя женщины раннихъ произведеній, если он порывисты и не навязчивы, все-таки страдаютъ недостаткомъ сердечной чуткости, выработанныхъ инстинктовъ и привычекъ. Женщины, одаренныя силою, стоящія рядомъ съ первыми, блестящи и умны, но слишкомъ самоувренны, ршительны и дерзки. Въ первыхъ историческихъ драмахъ являются страшные образы женщинъ, которыхъ мучитъ неудовлетворенное честолюбіе, которыя истерзаны и подавлены сердечнымъ страданіемъ, которыя подавлены мучительнымъ горемъ, страстнымъ негодованіемъ и жаждой мести. Таковы: Герцогиня Глостерская, Маргарита Анжуйская, Королева Элеонара, Констанція. По мр того, какъ предъ нами развивается рядъ комедій, женскіе характеры становятся въ нихъ все боле сложными, утонченными, выработанными. Если Розалинда дразнитъ Бирона, это переходитъ позже въ лукавыя насмшки Розалинды надъ Орландо или игривыя состязанія Беатриче и Бенедикта. Въ ‘Венеціанскомъ купц’ сила ума и сила аффекта выработаны до взаимодйствія, полнаго живости, блеска и жизненной теплоты.

Какъ разъ въ конц періода, когда Шекспиръ создалъ самыя веселыя комедіи, и въ начал періода трагедій, являются женскіе типы, отличающіеся какимъ-нибудь однимъ качествомъ, достигшимъ особенной силы: Елена, Изабелла, Порція въ ‘Юліи Цезар’ (типъ женскаго героизма въ присутствіи слабости, свойственной женщин), и рядомъ съ этимъ этюды женской неспособности или низости: Офелія, Гертруда, Крессида. Точно будто Шекспиръ въ это время нуждался въ изображеніи какого нибудь одного сильнаго необычайнаго, преобладающаго качества, чтобы овладть своими силами и укрпить ихъ, точно будто онъ потерялъ вкусъ къ ровной гармоніи характера, которая намъ всего боле пригодна и доставляетъ намъ всего боле наслажденія, если мы не нуждаемся въ особенной, немедленной и спеціальной помощи. Затмъ идутъ трагическіе образы: Дездемона — несокрушимая преданность жены, Корделія — несокрушимая преданность дочери, ихъ жизнь — жертвоприношеніе, освщающее землю, он гибнутъ въ борьб со зломъ, ихъ гибель завершаетъ торжество ихъ любви. И подобно тому, какъ эти женскія личности вносятъ въ міръ красоту и святость, хотя и оставляютъ его полнымъ странностей и горя, такъ рядомъ съ ними выступаютъ разрушительницы жизни — Лэди Макбетъ и чудовища — Гонерилья и Регана.

Въ заключеніе, въ позднйшихъ пьесахъ Шекспира возникаютъ, съ одной стороны, образы великихъ страдалицъ, спокойныхъ, полныхъ самообладанія, многотерпливыхъ, безпристрастныхъ къ себ, чуждыхъ несправедливой злобы или чувства мести: Королева Екатерина, Герміона- съ другой — прелестныя, двственныя натуры, незнакомыя съ горемъ, облеченныя волшебной красотою,

идеальнымъ сіяніемъ, надъ которыми Шекспиръ какъ будто нжно склоняется: Миранда, Пердита. Какое огромное разстояніе прошелъ поэтъ? Вмсто страшной Маргариты Анжуйской передъ нами королева Екатерина. Въ ранніе годы Шекспиръ нашелъ бы слишкомъ холоднымъ, негоднымъ для художественной обработки, терпнье Екатерины, ея сдержанность, равновсіе ея душевныхъ качествъ. Вмсто Розалинды предъ нами Пердита. Смертный одръ, окруженный свтлыми видніями ангеловъ и прелестная заря молодой двической жизни — таковы дв послднія темы, которыми съ любовью и долго занималось воображеніе поэта.

Здсь, пока, мы можемъ остановиться. Мы прослдили развитіе мысли и творчества Шекспира до начала періода великихъ трагедій. Въ слдующей глав постараемся показать, сколько проницательности и силы вынесъ Шекспиръ изъ этого періода {Я не желаю разбирать. ‘Троила и Крессиду’ до тхъ поръ, пока не выясню себ боле опредленно нкоторыя трудности относительно времени и нравственнаго значенія этой пьесы. Флэй думаетъ, что можно различить три сюжета: 1) Троилъ и Крессида, 2) Гекторъ, 3) Аяксъ, Улиссъ и греческій лагерь, и что эти три сюжета были обработаны въ разное время. (См. Transactions of the New Shakspere Society). Фэрнивалъ говоритъ: ‘я не сомнваюсь, что мы имемъ дв части, боле раннюю и позднйшую’. Герибергъ относитъ пьесу къ 1603 г. См. его прекрасное предисловіе въ изданіи перевода Шекспира Шлегелемъ и Тикомъ, изданіи, сдланномъ нмецкимъ Шекспировскимъ Обществомъ т. XI, и объ источникахъ пьесы его статью Shakespeare Jahrbuch т. VI, также въ т. III статью Карла Эйтнера. Герцбергъ думаетъ, что эта пьеса не была ни напечатана, ни играна до 1609 г. Статья Ульрици (Ulrici) о ‘Троил и Крессид’ въ Shakespeare Jahrbuch т. IX, доказываетъ ясно, что это произведеніе скоре комедія, чмъ трагедія. См. эту же статью (также предисловіе Герцберга) касательно вопросовъ, возбуждаемыхъ заключительными словами труднаго эпилога, произносимаго Пандаромъ.

Это было писано въ 1875 г. Но съ тхъ поръ, какъ мн кажется, я понялъ въ нкоторой степени значеніе этой трудной пьесы. См. выше предисловіе къ третьему изданію.}.

Глава III.
Первая и вторая трагедія: Ромео и Джульетта, Гамлетъ.

Въ продолженіе первыхъ десяти лтъ своей драматической дятельности, Шекспиръ писалъ очень быстро, производя среднимъ числомъ около двухъ пьесъ въ годъ (допуская, что онъ началъ писать въ 1590 г. двадцати шести лтъ отъ роду). Въ число этихъ восемнадцати или двадцати пьесъ, написанныхъ отъ 1590 до 1600 г., входятъ отъ восьми до девяти комедій и весь большой рядъ драмъ изъ исторіи Англіи, который Шекспиръ считалъ, вроятно, законченнымъ, когда написалъ Генриха V. Къ этой области онъ боле не возвращался, кром одного случая, когда онъ написалъ часть пьесы изъ жизни Генриха VIII и по какому-то поводу передалъ этотъ отрывокъ драматическому писателю Флэтчеру, чтобы тотъ распространилъ три написанныхъ дйствія въ пять. Въ первые девять лтъ авторства Шекспира (если мы оставимъ въ сторон Тита Андроника, какъ произведеніе неизвстнаго писателя) появляется только одна трагедія: ‘Ромео и Джульетта’. Полагаютъ, что эта пьеса занимала Шекспира въ продолженіе нсколькихъ лтъ. Недовольный, вроятно, первоначальною ея формою, Шекспиръ перерабатывалъ, передлывалъ и распространялъ ее {Стоитъ привести мнніе Ричарда Грэнтъ Уайта. Согласно ему, трагедія ‘Ромео и Джульетта’, дошедшая до насъ (такъ какъ ей, быть можетъ, предшествовала другая трагедія на тотъ же сюжетъ), была первоначально написана въ 1591г. двумя или боле авторами, въ томъ числ и Шекспиромъ, впослдствіи (въ 1596 г.) Шекспиръ передлалъ прежнюю пьесу, которой онъ отчасти былъ авторомъ, сдлавъ главныя измненія въ мстахъ, написанныхъ его сотрудниками. Р. Г. Уайтъ думаетъ, что первое изданіе ‘Ромео и Джульетты’ въ четвертку есть не полный, составленный изъ отрывковъ, экземпляръ новаго труда Шекспира, который переданъ былъ кмъ-либо на память, и недостатки котораго исправлены частью какими-либо современными ему стихоплетами, частью же при помощи прежней пьесы, въ авторств которой Шекспиръ участвовалъ вмст съ рднимъ или боле сотрудникомъ.}. Но весьма вроятно, что и въ эту эпоху Шекспиръ еще сознавалъ свои силы недостаточно созрвшими для той художественной обработки человческой жизни и человческихъ страстей, которой требуетъ трагедія, потому что, написавъ ‘Ромео и Джульетту’, Шекспиръ возвратился къ историческимъ драмамъ, въ которыхъ,— какъ онъ, безъ сомннія, зналъ,— онъ наилучшимъ образомъ выработывалъ себя для — будущей трагедіи. Онъ написалъ и небольшую группу комедій, въ которыхъ особенность веселости Шекспира высказывается въ своихъ высшихъ и наиболе совершенныхъ чертахъ. Потомъ, посл пятилтняго промежутка, появилась вторая трагедія: ‘Гамлетъ’. Надъ ‘Гамлетомъ’, какъ и надъ ‘Ромео и Джульеттой’, Шекспиръ работалъ, какъ полагаютъ, долго и старательно. Подобно ‘Гомео и Джульетт’, ‘Гамлетъ’ существовалъ въ двухъ редакціяхъ, и есть основаніе думать, что въ первоначальной редакціи въ обоихъ случаяхъ мы имемъ несовершенную передачу первой обработки обихъ тэмъ Шекспиромъ {Издатели ‘Cambridge Shakspere’ думаютъ, что существовала старая пьеса на сюжетъ ‘Гамлета’, ‘часть которой сохранилась въ изданіи 1603 г. въ 4R’. См. различные обрывки доказательствъ (иные хорошіе, иные дурные) того, что текстъ этого изданія въ 4R не списанъ прямо съ рукописи, а переданъ на память, у Чишвица (Tschisclrwitz) въ ‘Shakspere-Forschungen I. Hamlet’ стр. 10—14.}.

Казалось бы, парадоксально заключить изъ отсутствія трагедій въ первые годы драматической дятельности Шекспира, что онъ смотрлъ на созданіе трагедій, какъ на свое главное призваніе, однако, это умозаключеніе подтверждается фактомъ дальнйшей дятельности Шекспира. Оказывается, что съ самаго начала онъ задумалъ планъ ‘Ромео и Джульетты’. Когда, пять или шесть лтъ спустя, это произведеніе было окончено, въ немъ все-таки замтны были безспорные слды еще не созрвшаго сужденія. Поэтому Шекспиръ, которому историческія драмы доставляли достаточно матерьяла для работы, поступилъ разсудительно, когда воздержался еще на нкоторое время отъ творчества трагедій. Но какъ только былъ оконченъ ‘Гамлетъ’, и поэтъ самъ доказалъ себ, что онъ достигъ полной зрлости и могъ вполн господствовать надъ своими силами, онъ не колебался боле и не откладывалъ, но годъ за годомъ отъ 1602 до 1612 прибавлялъ къ списку трагедій новыя, совершая въ эти годы усиленной энергіи чувства и воображенія такой подвигъ авторства, который никмъ еще не былъ превзойденъ.

Когда Шекспиръ началъ писать для сцены, онъ вовсе не былъ черезъ-чуръ доврчивъ къ своимъ силамъ, какъ было указано въ предыдущей глав. Онъ искалъ свой путь осторожно и длалъ рядъ попытокъ. И существовала причина, вслдствіе которой онъ имлъ основаніе быть осмотрительнымъ при выбор трагическаго направленія. Въ двадцать шесть лтъ Шекспиръ не боялся соперничества современныхъ ему писателей комедій и историческихъ драмъ. Онъ еще очень молодымъ былъ однимъ изъ авторовъ историческихъ пьесъ: ‘Первая часть ссоры (The First Part of the Contention) и ‘Истинная трагедія Ричарда, герцога Іоркскаго’ (The true tragedy of Richard Duke of Yorke), а впослдствіи, подвергая эти пьесы пересмотру и длая къ нимъ прибавленія, обратилъ ихъ еще боле въ свое достояніе {Новйшее изслдованіе о 2 и 3 части Генриха VI и объ отношеніи этихъ трагедій къ ‘The Contention’ и къ ‘True Tragedy’ есть прекрасный и тщательно обработанный опытъ Миссъ Дженъ Ли (Lee въ ‘Transactions of the New Shakspere Society 1875—76’. Миссъ Ли пришла къ заключенію, что во 2 и 3 части Генриха VI мы имемъ передлку Шекспиромъ и Марло произведенія, авторомъ котораго былъ Марло, Гринъ и, можетъ быть, Пиль.}. Но въ области трагедіи господствовалъ тогда писатель замчательнаго таланта — Христофоръ Марло. Шекспиру, способности котораго созрвали медленно, было дозволительно въ то время, когда онъ писалъ еще ‘Комедію ошибокъ)’ или ‘Безплодныя усилія любви’, колебаться при мысли о борьб съ Марло въ его спеціальной области. Подражатели и ученики тснились вокругъ учителя. Вс недостатки его слога были преувеличены ими. Шекспиръ ясно понималъ одно, что, если онъ когда нибудь будетъ писать трагедію, то его трагедія должна будетъ совершенно отличаться по роду отъ трагедій, составленныхъ по методу Марло, по методу крайней идеализаціи страстей. Для Шекспира было невозможно прибавить къ продуктамъ школы Марло еще одинъ разсказъ, полный крови и безсмыслицы, такъ какъ онъ всегда обладалъ здравымъ сужденіемъ и былъ очень чутокъ къ нелпости.

Вотъ почему, будучи сорока лтъ отъ роду, Шекспиръ написалъ еще только дв трагедіи. Изъ нихъ: ‘Ромео и Джульетту’ можно разсматривать, какъ произведеніе юности поэта, а ‘Гамлета’, какъ доказательство, что поэтъ возмужалъ и овладлъ въ этой спеціальной области своими силами. Изученіе этихъ трагедій Шекспира представляетъ еще тотъ интересъ, что мы имемъ ту и другую, какъ было замчено выше, въ двухъ редакціяхъ, и что по этимъ редакціямъ можно нсколько видть, какъ поэтъ передлывалъ свои собственныя творенія. Для ‘Ромео и Джульетты’, мы имемъ еще кром того англійскій оригиналъ — поэму Артура Брука (Arthur Brooke), которая послужила основаніемъ для драмы Шекспира, и которой онъ строго держался во многихъ частностяхъ. Поэтому въ данномъ случа особенно удобно изслдовать методъ Шекспира при обработк взятаго имъ матерьяла.

Если дв первыя трагедіи Шекспира были обдуманы такъ сознательно и долго, если авторъ придавалъ имъ наибольшее значеніе изъ своихъ произведеній, то можно ожидать, что вторая трагедія едва ли обойдется безъ сознательнаго отраженія въ ней первой. Въ своихъ раннихъ попыткахъ драматическаго творчества, Шекспиръ пробовалъ свои силы на различныхъ родахъ слога, онъ бросался то въ одну сторону, то въ другую, въ весьма различныхъ направленіяхъ, то разрабатывалъ историческій сюжета, то брался за комедію, полную приключеній, почти за фарсъ, то за комедію, состоящую изъ разговоровъ, или за комедію, проникнутую самымъ нжнымъ и граціознымъ чувствомъ. Онъ, очевидно, ршилъ не повторяться, не дозволять своему творчеству зависть отъ образовъ, прежде имъ созданныхъ. Слишкомъ часто блестящій литературный успхъ предшествуетъ литературному упадку. Художникъ повторяетъ образы и положенія, вызвавшіе, удивленіе, но при помощи боле блдныхъ красокъ и мене рзкихъ очертаній. Шекспиръ и по инстинкту, и по сознательному ршенію обращается къ фактическому содержанію самаго разнообразнаго рода и предпочитаетъ достиженіе пониманія жизни сравнительно медленнымъ путемъ съуженію своей личности. Его интересовала широкая исторія націи, но вмст съ тмъ также страстная любовь и гибель двухъ молодыхъ существъ, онъ могъ весело смяться и подвергать осмянію современную ему аффектацію и модныя безумія, но онъ принужденъ былъ остановиться и предъ могилой Капулетти, проникнутый сознаніемъ тайны и тмъ напряженнымъ страданіемъ, въ которомъ преобладаетъ что-то иное, помимо горя.

Мы должны допустить, что Шекспиръ, принимаясь за свою вторую трагедію: ‘Гамлетъ’, ршилъ освободиться отъ вліянія первой трагедіи — ‘Ромео и Джульетта’. ‘Ромео и Джульетта’ проникнута страстью, ‘Гамлета’ — проникнута размышленіемъ. Противопоставьте героя одной драмы, южанина, главному дйствующему лицу другой — тевтону, сверянину. Противопоставьте друга и утшителя Гамлета — Гораціо, человка сильнаго въ своей серьезности, сдержаннаго, съ ровнымъ характеромъ, другу Ромео, Меркуціо, который весь сотканъ изъ блеска, разсудительности, остроумія и кипучей жизненности. Противопоставьте веселый пиръ въ дом Капулетти грубой попойк датскаго короля и его придворныхъ. Противопоставьте лунную ночь въ саду и пнье соловья на гранатовомъ дерев молчанію и проникающему до костей холоду на террас Эльзинора, безплодной вершин скалы, которая, склонясь, глядится въ океанъ, и привиднію, внушающему ужасъ, которое проходитъ предъ часовыми. Противопоставьте полное развитіе любви Джульетты и ея Ромео жалкому, неудачному желанію любить Гамлета и Офеліи. Противопоставьте страстную ршимость умереть, которая является, какъ непосредственная, какъ высшая потребность у жены — итальянки, несчастному концу помшанной Офеліи, такому жалкому, такому случайному, вовсе не героическому, ‘смерти на тинистомъ дн’. Однако, не смотря на вс ихъ противоположности, эти драмы заключаютъ общій центральный пунктъ сходства. Подобно ‘Парацельсу’ и ‘Сорделло’. Броунинга, эти дв трагедіи составляютъ другъ къ другу pendant при ихъ сопоставленіи, он противоположны одна другой, но служатъ одна другой дополненіемъ {См. лекцію автора о поэзіи Теннисона и Броунинга: ‘Afternoon Lectures’ vol. V, p. 178.}.

Гамлетъ сходенъ съ Ромео въ неспособности цлесообразно согласить свою волю съ фактами жизни и съ реальнымъ міромъ. Ни тотъ, ни другой не управляетъ событіями. Неудачи преслдуютъ Ромео, созвздія ему не благопріятствуютъ, и такому человку, какъ онъ, созвздія всегда будутъ неблагопріятствовать, точно также какъ они всегда окажутся союзниками Генриха V. Ршиться на что-нибудь — значить для Гамлета остановиться въ созерцаніи предъ дйствіемъ и сдлаться неспособнымъ совершить его. Въ необходимой связи между намреніемъ и дйствіемъ произошелъ роковой разрывъ. Именно въ этомъ заключается основной пунктъ сходства между Ромео и Гамлетомъ, у того и у другаго воля подорвана, но у каждаго изъ нихъ она подорвана совершенно инымъ душевнымъ недугомъ {‘Ромео есть влюбленный Гамлетъ. Въ одномъ такой же богатый избытокъ страсти и чувства, какъ въ другомъ избытокъ мысли и чувства. Оба разсяны и сосредоточены въ себ, оба забываютъ себя для міра фантазіи’, Hazlit: Characters of Shakespeare’s, Plays, p. 147 (ed. 1818).}.

Вншняя атмосфера трагедіи ‘Ромео и Джульетты’, ея итальянскій колоритъ и горячность были такъ тонко поняты Филаретомъ Шалемъ (Philarte Chasles), что его слова было бы полезно привести при всякомъ разбор этого произведенія: ‘Кто не вспоминаетъ этихъ прекрасныхъ лтнихъ ночей, когда вс силы природы ищутъ проявленія, а между тмъ принуждены пребывать въ сонной истом — смси удушливой жары, избытка энергіи, порывистой силы и тихой свжести?

‘Соловьи поютъ въ чащахъ лсовъ, чашечки цвтовъ полуоткрыты. Блдное сіяніе распространено на листв деревьевъ и на вершинахъ холмовъ. Мы чуемъ, что глубокое спокойствіе скрываетъ въ себ созидающую силу, меланхолическая сдержанность природы — ничто иное, какъ маска, скрывающая страстное возбужденіе. Подъ блдностью и подъ холодомъ ночи, вы угадываете сдержанный пылъ, угадываете цвты, которые растутъ въ тишин, выжидая съ нетерпніемъ минуты, когда они развернутся въ полномъ блеск.

‘Такова особенная атмосфера, которою Шекспиръ окружилъ одно изъ своихъ самыхъ удивительныхъ твореній — ‘Ромео и Джульетту’.

‘Югъ далъ ему не только содержаніе, но и форму рчи. Италія создала эту повсть. Италія почерпнула ее изъ своихъ народныхъ преданій, изъ своихъ сказаній о старыхъ раздорахъ между семьями, изъ своихъ лтописей, переполненныхъ любовными и кровавыми приключеніями. Всякій безошибочно узнаетъ Италію въ этихъ лирическихъ изліяніяхъ, въ ослпленіи страсти, въ роскошной полнот жизни, въ блеск образовъ, въ смлости творчества. Рчи Ромео похожи на сонеты Петрарки: тотъ же утонченный подборъ выраженій и т же антитезы, та же грація и то же наслажденіе въ стихотворномъ переложеніи страсти въ аллегорическіе стансы. И Джульетта вполн итальянка, предусмотрительная и вполн простосердечная, когда она предается своему чувству, она въ одно и то же время страстна и непорочна’ {Etudes sur W. Shakspeare, Marie Stuart et L’Artin, стр. 141—142.}.

Время дйствія — средина лта. Остается дв недли съ нсколькими днями до 1-го августа. Вильгельмъ Шлегель и посл него Газлитъ утверждали, что дйствіе происходитъ южной весной {Также говоритъ Флатэ (Flathe): Shakspeare etc. Part. II, p. 188.}. Такое мнніе указываетъ на недостатокъ чуткости къ тону и къ колориту произведенія. Въ продолженіе пяти трагическихъ дней развивающейся драмы стоитъ жара средины іюля. Въ эти жаркіе, лтніе дни кровь кипитъ безумне {Бенволіо. Всегда сильне въ день жаркій кровь кипитъ. (‘Ромео и Джул.’. Д. III, сц. 1). (Собственно ‘безумне’. For now these hot days is the mad blood stirring. Прим. перев.). См. извлеченіе изъ Теодора Стрэтера (Strter) въ H. Н. Furness’s Variorum Edition of Romeo а. Juliet, p. 461—62.}. Въ нравственномъ мір слышится что-то грозовое. Лто было также необходимо для того, чтобы день и ночь быстре смняли другъ друга. Ночи здсь — т свтлыя ночи, которыхъ не покинулъ еще дневной свтъ, т ночи, когда дневной жаръ все еще охватываетъ деревья и цвты.

Стоитъ остановиться здсь и обратить вниманіе на тотъ методъ, которымъ Шекспиръ выставляетъ вншнюю природу какъ среду, гд вообще развивается человческая страсть, между тмъ какъ иногда онъ, въ добавокъ къ тому, обнаруживаетъ еще особенно рзкія точки соприкосновенія между вншней природой и человческой страстью. Припомнимъ въ ‘Корол Лир’ длинный и ужасный день, начинающійся посл захода луны, предъ разсвтомъ, когда Кента сажаютъ въ колодки.— день, кончающійся въ степи. Страданія усиливаются отъ продолжительности времени, полнаго страсти и событій, пока боль доходитъ до сильнаго напряженія, они достигаютъ высшей точки ночью среди бшеныхъ порывовъ втра, среди ливня, молніи и грома, когда самые корни природы какъ будто потрясены тмъ переворотомъ въ мір, который сдлалъ дочь жестокою въ отношеніи отца. Припомнимъ ‘чистый и легкій воздухъ’, который вдыхалъ Дунканъ, входя въ замокъ Макбета, гд по карнизамъ лпятся тихія гнзда ласточекъ, какъ будто природа хотла обмануть чувства Дункана, лживымъ предчувствіемъ спокойствія и безопасности, а затмъ наступила горячечная ночь, когда воздухъ былъ полонъ ‘унылыми воплями и смертнымъ хрипніемъ’. Припомнимъ и другую ночь бури и чудесъ, которая предшествовала гибели Юлія Цезаря, когда Кассій, почерпая веселость и энергію отъ мятежа въ небесахъ, ‘бродитъ безъ боязни по улицамъ въ опасной тьм’. Въ противоположность этому вызовемъ мыслію лирическую любовь Лоренца и Джессики, подъ небомъ, усяннымъ звздами, причемъ каждая сфера поетъ ‘какъ ангелъ, вторя, въ движеніи своемъ, божественнымъ аккордамъ херувимовъ’, вспомнимъ и Арденскій лсъ, съ его ручьями, въ которыхъ олени приходятъ утолять свою жажду, и съ его зелеными убжищами, гд даже несчастіе становится пріятнымъ, вспомнимъ гористую мстность Уэльса и привтствіе небесамъ юношей-князей, которыхъ потерялъ Цимбелинъ. Воздухъ, окружающій островъ Просперо, полонъ чаръ и годенъ для того, чтобы окружать своимъ вяньемъ чудеса и красоту:

Весь островъ голосами

И звуками наполненъ здсь всегда,

И слухъ они собою восхищаютъ,

Но никогда не причиняютъ зла.

(‘Буря’. Д. III, сц. 2).

Въ ‘Перикл’ мы все время видимъ воды, бушующія или спокойныя, и шумъ волненія этихъ водъ или ихъ спокойный плескъ постоянно сливаются съ человческими голосами, съ печалью несчастнаго отца и съ магическимъ пніемъ Марины, чистой какъ море, впечатлительной, какъ море. Еще разъ въ ‘Тимон’ предъ нами море,— но это уже не бурныя волны ‘Перикла’, не желтое, песочное прибрежье на остров Просперо, гд морскія нимфы танцуютъ кружкомъ, кланяются и обнимаются (‘Буря’. Д I, сц. 2), въ ‘Тимон’ поэтъ заставляетъ насъ чувствовать уже не силу и не красоту волнъ:

….Вчный домъ возвелъ себ Тимонъ

На берегу, куда, шумя и пнясь,

Однажды въ день стремится океанъ

И кроетъ все соленою волною

(‘Тимонъ Аинскій’. Д. V, сц. 1).

Мы видимъ, какъ искривляются снова и снова съ горькимъ однообразіемъ холодныя, блыя губы волны, взбгающей на песокъ,— и здсь-то будетъ лежать покинутое тло человка, доведеннаго до отчаянья, омываемое соленымъ и безжалостнымъ набгомъ моря.

Ромео не управляетъ теченіемъ событій драмы. Онъ не стоитъ замтно впереди всхъ, на первомъ план, какъ Варрава (Барабасъ) {Главная личность въ ‘Мальтійскомъ жид’ Марло. Прим. перев.} у Марло или Ричардъ III у Шекспира, выказывая въ монологахъ самого себя и свои планы. Первая сцена въ драм подготовляетъ почву для Ромео, она представляетъ нравственную обстановку героя, открываетъ семейный раздоръ, обусловливающій судьбу любовниковъ, хотя они на короткое время и забываютъ грозную дйствительность въ восторг любви. Вражда домовъ Капулетти и Монтекки представлена въ первой сцен въ тривіальномъ и смшномъ вид, но угрожаетъ каждую минуту принять серьезный и грозный характеръ. Слуги Грегори и Самсонъ показываютъ шишъ слугамъ Аврааму и Бальтазару — это только обратная сторона трагедіи. Посмотримъ лицевую сторону — и что мы увидимъ? Трупы молодыхъ, прекрасныхъ существъ, Тибальта и Париса, Джульетты и Ромео, кровавую жатву этой вражды. Первая сцена полу-комическая, но вполн серьезная, написана не безъ нкотораго отношенія къ послдней сцен. Вульгарное остроуміе слугъ не должно скрывать отъ насъ мрачной ироніи, заключающейся въ самомъ начал драмы. Вотъ встртились два старые соперника, они встртятся снова. Герцогъ также появляется какъ въ первой, такъ и въ послдней сцен. Тогда старый Капулетти и Монтекки примирятся и согласятся мирно дотянуть свою несчастную жизнь до могилы. А пока слуги съ чувствомъ собственнаго достоинства показываютъ другъ другу шишъ и могутъ совершаться другія мелочныя событія.

Почти вс критики обращаютъ вниманіе на то, что Шекспиръ представляетъ намъ Ромео влюбленнымъ въ блднолицую, черноглазую, надменную Розалину, до того еще времени, когда онъ отдаетъ свое сердце Джульетт. ‘Если мы правы’ — говоритъ Кольриджъ,— когда признаемъ эту драму однимъ изъ раннихъ Шекспировскихъ произведеній, то она служитъ сильнымъ доказательствомъ его тонкой проницательности относительно природы страсти, такъ какъ поэтъ выводитъ Ромео уже увлеченнымъ любовью’. Это обстоятельство не придумано Шекспиромъ,— онъ заимствовалъ его изъ поэмы Брука, но замчательно то, что онъ нашелъ полезнымъ обстоятельство это сохранить и безбоязненно высказать, что самая сильная любовь Ромео не была его первою любовью. Шекспиръ отбросилъ, какъ формалистическую и пустую мораль, существовавшій у предшествовавшаго поэта контрастъ между Розалиной, ‘которая съ юности питалась добродтелью и въ школ прошла разумное ученіе мудрости’, и Джульеттой, отдающейся своей страсти и погибающей изъ-за этого. Но какою же любовью любитъ Ромео Розалину? Ромео не дятельная, практическая натура, подобно Генриху V, также не человкъ большого ума, не мыслитель въ высшемъ значеніи этого слова. Но если онъ не поглощенъ ни объективнымъ міромъ дятельности, какъ Генрихъ V, ни міромъ мышленія, какъ Гамлетъ, то онъ тмъ боле во всемъ своемъ существ поглощенъ міромъ аффектовъ. Для него аффектъ, который самъ себя возбуждаетъ и усиливается воображеніемъ,— аффектъ, обособленный отъ мысли, обособленный отъ дйствія, составляетъ уже самъ по себ цль. Оттого онъ наслаждается тмъ, что лелетъ свое чувство, концентрируетъ на немъ свою мысль, снова и снова питается имъ. Для Ромео необходимо погрузить все свое существо въ аффектъ, и, если не явится Джульетта, для него необходимо любить Розалину.

Не смотря на то, любовь къ Розалин не можетъ быть для него тмъ же, чмъ сдлалась его любовь къ Джульетт. Существуетъ въ нравственной динамик законъ. слишкомъ мало признаваемый, что широта, возвышенность и продолжительность чувства зависятъ въ извстной степени отъ дйствительной силы вншней причины, вызывающей это чувство. Никакая горячность самозабвенія, никакое преднамренное самоотверженіе, никакая энергія, поддержанная собственными силами, не можетъ создать и придать форму страсти такого же объема, столь же необозримой въ своемъ развитіи и опредленной въ направленіи этого развитія, какъ страсть, которой придали форму, опредленность и которую снова и снова усилили положительные, объективные факты. Главное открытіе Шекспира состояло въ томъ, что факты вншняго ‘міра способны вызвать наши самые горячіе аффекты, нашу самую ршительную дятельность, наше самое глубокое почтеніе, и что по мр того, какъ мы проникаемъ въ сущность вещей этихъ фактовъ, мы сами развиваемся въ тонкости воспріятій, въ богатств и въ возвышенности нашихъ способностей. Нравственное содержаніе драмы ‘Ромео и Джульетта’ заключается въ освобожденіи человка отъ грёзъ для вступленія его въ міръ дйствительности. Въ любви Ромео къ Розалин передъ нами еще непоколебленный міръ грёзъ, увлеченіе чувствомъ ради самого этого чувства. Ромео лелетъ свою любовь, плачетъ, ищетъ уединенія, позволяетъ слышать свои стоны спокойному монаху, возбуждаетъ свою фантазію изысканными фразами, странными антитезами, заимствованными изъ языка влюбленныхъ того времени {Мистрисъ Джемсонъ (Jameson) замтила, что въ пьес: ‘Конецъ всему длу внецъ’ Елена насмшливо воспроизводитъ слогъ этихъ любовныхъ антитезъ (Д. I, сц. 1, II. 180—199),— Елена, живущая въ мір дйствительности., презрительно относится ко всякой фальши и ко всякой аффектаціи.}.

О полная враждебныхъ свойствъ любовь!

Любовью пылающая злоба!

Изъ ничего все созданное! легкость

Тяжелая! серьезное тщеславье!

Прекрасныхъ образовъ ужасный хаосъ!

Свинцовый пухъ, блестящій, ясный дымъ,

Холодный пылъ, здоровье больное!

(‘Ромео и Джульетта’. Д. I, сц. 1).

Онъ лелетъ роскошь своей печали. И вотъ Ромео встрчаетъ Джульетту. Джульетта — дйствительная сила, нчто вншнее и высшее для его существа, это — настоящее явленіе вншняго міра. Все-таки въ весьма реальной любви Ромео къ Джульетт остается присущею нкоторая доля самонаблюденія, ей недостаетъ полной простоты и прямоты. Шекспиръ поставилъ ее въ преднамренный контрастъ съ цльностью натуры Джульетты, съ ея непосредственною страстью, чуждой колебаній, страстью, которая прямо идетъ къ своей цли, нисколько не подвергая себя самонаблюденію. Ромео говоритъ во время сцены въ саду:

Какъ сладки звуки

Мелодіи въ полуночной тиши,

Такъ сладостны и внятны для души

Здсь голоса двухъ любящихъ.

(Д. II, сц. 2).

Онъ услышалъ голосъ Джульетты, но не можетъ отвчать на ея зовъ, пока не исчерпалъ сладости этого звука. Онъ одинъ изъ тхъ людей, для которыхъ атмосфера аффекта, создаваемая дйствительностью и окружающая эту дйствительность, подобно лучезарному туману, иметъ боле значенія, чмъ сама дйствительность. Когда Ромео медленно и не хотя собирается уходить, онъ восклицаетъ:

Любовь спшитъ къ любви, какъ школьники отъ книгъ.

И такъ же отъ нея идетъ лниво,

Какъ и они, когда уходятъ въ школу.

(Д. II, сц. 2).

Но первая мысль Джульетты — объ опасности, которой подвергался Ромео во владніяхъ ея отца. Не онъ, а Джульетта не допускаетъ произнесенія какой бы то ни было клятвы, потому что событія этой ночи, грозныя въ ихъ блаженств, возникали предъ нею во всей ихъ реальности, и такъ какъ она живетъ не въ золотомъ туман пышнаго чувства, то она сильно возбуждена и взволнована внезапнымъ наплывомъ слишкомъ большого счастья. Не онъ, а Джульетта говоритъ простыя, прямыя слова:

……прощай приличье!

Скажи же, любишь ли! О, знаю: ‘да’

Ты скажешь мн, и я теб поврю.

(Д. II, сц. 2).

Она объявляетъ, что ея щедрость не иметъ границъ, что ея любовь безпредльна, какъ вдругъ ихъ прерываютъ и очень прозаично: ее изнутри дома зоветъ кормилица. Джульетта оставляетъ окно, Ромео остается одинъ. Не сонъ ли — эта новая радость?

О сладостная ночь!

Но страшно мн, боюсь, что это сонъ…

Такъ много вдругъ и радости, и счастья

Быть на яву, мн кажется, не можетъ.

Но Джульетта поспшно возвращается со словами на устахъ, изъ которыхъ очевидно, что она живетъ не въ грёзахъ радости:

Три слова лишь, Ромео, и потомъ

Простимся мы: когда твое признанье

Такъ искренно и бракъ — твое желанье,

Ты завтра мн извстіе пришли

Съ тмъ посланнымъ, который отъ меня

Придетъ къ теб,— когда и гд ты хочешь

Исполнить тотъ обрядъ, и я повергну

Къ твоимъ ногамъ все, что имю,

И за тобой, властитель мой прекрасный,

Хотя на край вселенной я пойду.

(Д. II, сц. 2).

Цлость и чистота страсти Джульетты не гршатъ ни малйшимъ раздвоеніемъ. Она всмъ существомъ участвуетъ въ каждой дятельности своей души. Ромео же. напротивъ, и теперь лишь наполовину избавился отъ самонаблюденія.

Если Шекспиръ ршался сдлать какое-нибудь обобщеніе о женщин, такъ это могло быть только такое: что натура женщины состоитъ обыкновенно изъ меньшаго количества элементовъ, чмъ натура мужчины, но за то элементы обыкновенно лучше уравновшены, полне: развиты, заключаютъ боле связи и боле плотности, и что, поэтому, женщины боле способны къ быстрому и у ршительному дйствію, чмъ мужчины. ‘Мн мужчины скучны и женщины тоже’, говоритъ Гамлетъ (Д. II, сц. 2), и придворные объясняютъ свою улыбку тмъ, что если ему люди скучны, то смшно подумать, какъ постно онъ угоститъ актеровъ. Дло идетъ объ актерахъ, такъ какъ драма основана на удовольствіи, доставляемомъ намъ человческою личностью. Шекспиру доставляли удовольствіе и мужчины, и женщины, но ему казалось, что главныя задачи жизни скрыты въ душахъ и въ жизни мужчинъ, и потому Шекспиръ глубже интересовался изученіемъ натуры мужчинъ, чмъ женщинъ. Его великія трагедіи называются: не Корделія, Дездемона, Офелія, Волумнія, но — Лиръ, Отелло, Гамлетъ,Коріоланъ. Мужчины Шекспира имютъ свою исторію, свое нравственное развитіе или нравственное паденіе, его женщины дйствуютъ или составляютъ предметъ дйствія, но рдко развиваются или измняются. Мы не находимъ у Шекспира исторій женской души, подобныхъ исторіи Гомолы или Мэджи Тулливеръ, или Доротеи Брукъ {Героини романовъ Джорджа Эліота: Ромола, ром. ‘Ромола’, Мэджи Тулливеръ, ром. ‘Мельница на Флосс’ и Доротея Брукъ, ром. ‘Мидльмарчъ’. Прим. перев.}, ни одной исторіи женской души, такъ тщательно изслдованной и обработанной, какъ можно встртить въ романахъ Гете, кром Клеопатры. Шекспиръ, быть можетъ, создаетъ своихъ женщинъ однимъ могучимъ или тонкимъ порывомъ вдохновенія, но онъ изучаетъ мужчинъ. Его остроумныя женщины не представляютъ совокупности всхъ разнородныхъ качествъ, подобно Фальстафу, его злыя женщины просто злы, какъ Гонерилья и Регана, но он не заключаютъ въ себ той непостижимой тайны злобы, которую находимъ въ Яго, его мыслящія женщины — блестящи, он полны плодотворныхъ идей въ виду дйствія, или въ виду наслажденія мышленіемъ, но между ними нтъ ни одной женщины-Гамлета {См. объ этомъ Mrs Jameson’s, Characteristics of Women, введеніе, также замчательно мсто въ M-r Ruskin’s, Sesame and Lilies, pp. 126—81, Рюмелинъ утверждаетъ, что вслдствіе своего положенія, какъ актера, Шекспиръ не былъ знакомъ съ женщинами съ утонченнымъ образованіемъ и характеромъ и поэтому создавалъ изъ своей фантазіи женскія личности. Въ то-же время Шекспиръ будто бы раздлялъ съ Гете, Петраркой, Рафаэлемъ, Дантомъ, Руссо, Жанъ Полемъ (странное собраніе) мистическое уваженіе къ женскому элементу человчества, какъ къ высшему и боле божественному. О сравненіи въ этомъ отношеніи Шекспира съ Гёте см. Rumelin, Shakespeare Studien, стр. 288—292. Это остроумно и поверхностно, подобно многому въ реалистической критик Рюмелина. Заглавіе сочиненія Лео: ‘Shakespeare’s Frauen Ideale’ нсколько сбиваете съ толку читателя. На нсколькихъ (35—44) страницахъ, относящихся къ шекспировскимъ женщинамъ, мало новаго или заслуживающаго вниманія.}.

Тмъ не мене женщины Шекспира имютъ почти всегда преимущество предъ мужчинами. Хотя ихъ натура состоитъ изъ меньшаго числа элементовъ, но эти элементы вполн проникнуты жизненностью и крпко связаны между собою, а потому его женщины особенно отличаются прямотою чувства и цлесообразностью въ дйствіи. Вся полуорганизованная сила мужчинъ не можетъ сравниться съ этою прямотою и цлесообразностью. Порція въ ‘Венеціанскомъ купц’ уметъ сейчасъ же употребитъ въ дло всю силу своего ума, ея каждая способность проникнута единою и нераздльною энергіею, поставленная противъ значительной мужской силы Шейлока, она доказываетъ, что ему съ нею не справиться. Въ Елен (въ ‘Конецъ всему длу внецъ’) мы видимъ полнйшую прямоту разсудка и воли и прочное единство характера, что даетъ ей возможность направить событія, такъ какъ она ршила ихъ направить для благой цли, и ограждаетъ ее отъ всякаго разстройства мысли и отъ всякой иллюзіи. Она подчиняетъ себ, какъ благодати свыше, высоко-рожденнаго юношу, который былъ въ достаточной мр слпъ и тупъ, наконецъ, онъ понимаетъ, что въ то время, какъ онъ спотыкался и какъ бы сходилъ съ истиннаго пути. Елена была для него Провидніемъ, которое направляло его ошибочные шаги къ безопасности, къ усиленію и къ пристанищу любви. Волумнія подчиняетъ Коріолана непреклоннымъ упорствомъ своего единаго нравственнаго побужденія. Макбетъ храбръ и трусливъ, скептикъ и суевренъ, честенъ и вроломенъ, честолюбивъ и способенъ на услугу, его въ одно и тоже время сдерживаетъ и возбуждаетъ его воображеніе. Лэди Макбетъ въ страшной степени послдовательна, это, въ данную минуту, сильно напряженная воля, въ другую — сильно напряженная совсть, она обладаетъ только тою дятельностью воображенія, которая побждаетъ практическія затрудненія. Она надорвала свою натуру, и это приноситъ ей гибель. Но Макбетъ можетъ еще жить, удаляясь все больше отъ дйствительности, отъ силы и радости, погружаясь въ мракъ, подвергаясь постепенному угасанію, разрушенію и распаденію своего нравственнаго бытія, ему недоступна внезапная и полная гибель.

Джульетта сразу становится руководительницею. Она первая предлагаетъ и настаиваетъ на внезапномъ брак. Она спшитъ предаться вполн, жаждетъ, чтобы фактъ сталъ совершившимся и безповоротнымъ. Когда, посл смерти Тибальта, Ромео узнаетъ, что онъ осужденъ на изгнаніе, онъ совершенно теряетъ мужество. Онъ предается безпомощному, безнадежному отчаянію. Онъ обращаетъ свой аффектъ состраданія на себя и исчерпываетъ тмъ бдствія, которыя заключаются въ одномъ слов ‘изгнаніе’. Онъ бросается на землю и постыдно валяется, подавленный горемъ. Его воля не способна справиться съ его чувствами, подчинить или сдержать ихъ. На другой же день, посл того, какъ она бросила свою родню и разсталась. съ мужемъ, Джульетта приходитъ въ ту же келію монаха Лоренцо, блдная, и со слдами слезъ, которые она не можетъ скрыть. Тамъ находится Парисъ — женихъ, назначенный ей отцемъ и матерью. Она встрчаетъ его съ веселыми словами, мужественно скрывая волненіе и трепетъ сердца и удерживаясь отъ отчаянія лишь напряженною твердостью своего характера. Но едва закрывается дверь, она даетъ волю своему сердцу и съ страстной энергіей требуетъ отъ монаха, чтобы онъ придумалъ средство помочь постигшему ее горю.

Дома у Джульетты нтъ ни совтника, ни поддержки, двушка четырнадцати лтъ, она находится въ самомъ центр дйствія тираннической власти, ршившейся сломить ея сопротивленіе, старый Капулетти (Капулетти — самые вспыльчивые самодуры не похожи на боле кроткихъ Монтекки) горячо настаиваетъ на ея брак съ графомъ Парисомъ. Она обращаетъ къ отцу свое блдное лицо и говоритъ ему жалобно {Кларкъ замчаетъ, что Шекспиръ обращаетъ наше вниманіе на блдность лица Джульетты въ этотъ великій критическій моментъ ея жизни драматическимъ пріемомъ, приводя ругательства стараго Капулетти:

Вонъ, чахлая двчонка, потаскушка

Ты блднолицая!}:

О, мой отецъ, у вашихъ ногъ молю я,

Позвольте мн сказать одно лишь слово.

(Д. IV, сц. 5).

Она обращается къ матери, гордой итальянской матрон, еще молодой, вышедшей замужъ не по любви, умющей ненавидть холодно, но смертельно, между тмъ какъ ея отношенія къ дорогой ей дочери далеки отъ силы аффекта {Шекспиръ убавляетъ лта Джульетты съ шестнадцати лтъ, которыя находилъ въ поэм Брука до четырнадцати. Онъ любилъ годы расцвтающей женственности: Миранд пятнадцать лтъ, Марин четырнадцать. Синьора Капулетти говоритъ Джульетт:

И я была ужъ матерью твоей

Моложе лтъ, которыя въ двицахъ

Проводишь ты.

(Д. 1, сц. 3).

Поэтому ей можетъ быть подъ тридцать лтъ. Но уже тридцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ старый Капулетти маскировался (Д. I, сц. 5), Замтьте разговоръ синьоры Капулетти съ ея мужемъ въ Д. IV, сц. 4, замтьте ея заявленіе (съ намреніемъ утшить Джульетту) о томъ, что она отправитъ посланнаго въ Мантую, чтобы отравить Ромео. (Д. III, сц. 5).}:

О, неужель и въ небесахъ нтъ ока,

Чтобы проникнуть въ глубь моей тоски?

О, мать моя! молю васъ: защитите!

Отсрочьте бракъ на мсяцъ, на недлю.

(Д. III, сц. 5).

Наконецъ, она ищетъ поддержки у кормилицы, обращаясь въ эту ужасную минуту съ инстинктомъ ребенка къ женщин, у груди которой она лежала, и произноситъ слова, полныя отчаянія и простоты въ ихъ серьезности:

О, Боже! Няня! научи, что длать!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, чтожъ молчишь? Ужель ни одного

Нтъ слова утшительнаго, няня?

(Д. III, сц. 5).

Шекспиръ также неутомимо строгъ при врномъ изображеніи характера кормилицы, какъ хирургъ, производящій операцію. Это грубое и развращенное сердце въ счастливое время доходитъ только до вульгарности, и для него достаточно насмшки Меркуціо. Теперь же, въ минуту испытанія, эта грубость доходитъ до высоты преступленія. ‘Графъ — прелестный кавалеръ, въ сравненіи съ нимъ Ромео — тряпка, второй союзъ превзойдетъ первый, а если и не превзойдетъ, то первый мужъ Джульетты умеръ, или какъ будто умеръ, такъ какъ онъ далеко’, ‘Въ эту минуту’, какъ замтила тонко госпожа Дисемсонъ,— въ Джульетт пробуждается самосознаніе. Она не разражается упреками, это — не время для гнва, она не вритъ сама себ въ изумленіи, а затмъ слдуетъ высшая степень презрнія и омерзнія. Она сразу сознаетъ свое превосходство, ршается отстоять его и доходитъ до величія въ силу своего отчаянія’. Съ этой минуты Джульетта одинока {‘Въ кормилиц мы находимъ нкоторое вульгарное отраженіе высшаго сословнаго достоинства и высшей культуры, гордясь довріемъ господъ, она какъ бы уловила ихъ привычки и приспособила эти привычки къ своей вульгарной натур. Въ этой смси высшей культуры и вульгарности оба эти элемента были хуже вслдствіе своего соединенія… У нея, впрочемъ, мало способности оказывать услуги’. Hudson. Sakespere’s Life, Art and Characters, vol. II, pp. 214—215. Госпожа Джемсонъ врно замчаетъ, что прелесть и достоинство характера Джульетты было бы трудно не нарушить, если бы Шекспиръ поставилъ рядомъ съ нею обыкновенную, сценическую служанку.}.

Монахъ далъ Джульетт стклянку съ неизвстной, неиспытанной жидкостью, и она — одна въ своей комнат. Монологъ Джульетты заканчивается одною изъ тхъ могучихъ чертъ, которыми Шекспиръ возвеличилъ то, что онъ заимствовалъ у другихъ писателей. Въ поэм Брука Джульетта поспшно проглатываетъ сонный напитокъ изъ боязни, чтобы мужество не оставило ея. ‘Шекспиръ,— говоритъ Кольриджъ,— обставляетъ это самыми тонкими приличіями. Это былъ бы слишкомъ смлый поступокъ для пятнадцатилтней двушки, если бы онъ былъ обдуманъ, но она проглатываетъ напитокъ въ припадк страха’, Это объясненіе отнимаетъ у Джульетты самыя характеристическія черты этого дйствія. Ночь, она одна, ей предстоитъ отчаянный поступокъ- ея воображеніе возбуждено до болзненнаго напряженія. Ей мерещутся вс отвратительныя тайны могилы. Внезапно встаетъ въ ея безпорядочномъ видніи образъ убитаго Тибальта и какъ будто преслдуетъ кого-то. Кого? Не Джульетту, но ея любовника. который убилъ его. За минуту предъ тмъ Джульетта затрепетала отъ ужаса, при мысли, что она встртить Тибальта въ склер Капулетти. Но теперь Ромео въ опасности. Весь ея страхъ исчезаетъ. Ей необходимо одно — быть подл Ромео. Смутно сознавая, что этотъ напитокъ какимъ-то образомъ перенесетъ ее близко къ грозному Тибальту, близко къ Ромео, котораго она спасетъ, громко крича Тибальту помедлить минуту: ‘Стой, стой! Тибальтъ!’ — она осушаетъ стклянку не ‘въ припадк испуга’, но со словами:

‘Ромео! Я иду….

И за тебя напитокъ этотъ пью.

(Д. IV, сц. 2).

Мечтательный характеръ Ромео, жадный до аффекта и въ немъ живущій, становится выпукле отъ сопоставленія его съ Меркуціо, который весь проникнутъ остроуміемъ, разсудительностью и живостью, въ которомъ неудержимо играетъ сверкающая и блестящая волна жизни. Утромъ, посл обрученія съ Джульеттой, Ромео встрчаетъ Меркуціо. Передъ тмъ влюбленный въ Розалину Ромео лелялъ въ себ любовно-меланхолическое настроеніе. Теперь же кровь обращается веселе въ его жилахъ, къ тому же его сердечное сближеніе съ Джульеттой придало всему міру боле реальности и конкретности, предметы стали настолько тверды и прочны, что ихъ уже не разобьетъ веселость, и вотъ онъ готовъ помряться въ шутк съ самимъ Меркуціо и растягивать безъ конца свое остроуміе ‘какъ лайку’. Личности Меркуціо и кормилицы созданы въ этой пьес Шекспиромъ. Для Меркуціо Шекспиръ въ поэм Артура Брука имлъ лишь небольшое указаніе. Тамъ Меркуціо выставленъ какъ придворный, храбрый среди застнчивыхъ двицъ, какъ левъ среди ягнятъ, и о немъ сказано, что онъ холоденъ, какъ ледъ, при поединк. Сблизивъ эти дв замтки, отыскавъ въ нихъ значеніе и ожививъ ихъ своимъ жизненнымъ дыханіемъ, Шекспиръ создалъ блестящую личность, которая освщаетъ собою первую половину ‘Ромео и Джульетты’, и исчезаетъ, когда краски событій становятся серьезны и мрачны.

Ромео наложилъ на себя великія оковы любви. Меркуціо со своей ледяной холодностью при поединк, со своей львиной смлостью среди двицъ, дорожитъ больше всего дерзкою свободою,— дерзкою свободою слова, которое весело враждуетъ съ приличіями, несдержанною свободою фантазіи, съ беззаботною и художественно-выработанною смлостью относится онъ къ жизни. Какъ будто она была не важнымъ дломъ. Онъ не становится вполн на сторону того или другого изъ враждующихъ семействъ Капулетти приглашаетъ его на пиръ, но онъ отправляется туда въ обществ Ромео и Монтекки. Онъ можетъ совершать великодушные и самоотверженные поступки, но онъ не хочетъ быть связанъ тмъ, что другіе признаютъ его великодушнымъ. Онъ умираетъ, защищая свою свободу и встрчаетъ смерть шуткою. Попасть глупо ‘на пиръ червямъ’ отъ руки негодяя, который дерется по правиламъ, ариметики’, и изъ-за неловкости Ромео,— этого достаточно, чтобы вывести человка изъ терпнія. ‘Чума на оба ваши дома’. Смерть Меркуціо подобна исчезновенію движущейся полосы солнечнаго свта, сверкающей на поверхности моря, вотъ сдвинулись тучи одна съ другою, и буря начинается {Нмецкій профессоръ не всегда въ состояніи слдовать за Шекспиромъ, слышишь, какъ онъ отстаетъ, спотыкаясь тяжело. Гервинусъ такъ описываетъ Меркуціо: ‘человкъ совершенно необразованный, неблагопристойный и отмнно некрасивый. Онъ презрительно осмиваетъ всякую чувствительность и влюбленность’. ‘Шекспиръ’, Гервинуса, перев. К. Тимофеева, изд. 1878 г., томъ II, стр. 27.}.

Въ ту минуту, когда Ромео получаетъ ложное извстіе о смерти Джульетты, онъ развивается до полной мужественности. Теперь впервые онъ освободился отъ жизни грёзъ, вполн возмужалъ, способенъ дйствовать по собственной иниціатив и съ мужественной ршимостью. Потому и слова его теперь полны мужественной полноты и энергіи:

Ты правду говоришь?

Судьба! судьба! Теперь въ борьбу мы вступимъ,

Да, да, въ борьбу…. *).

(Д. V, сц. 1).

*) Врне бы, кажется, передать

Then I defy you, stars!

словами:

‘Теперь, судьба, ты надо мной безсильна!’

такъ какъ, ршаясь на самоубійство, Ромео идетъ не на борьбу съ судьбой, а на дло, которое сдлаетъ безсильными вс дальнйшіе удары судьбы. Прим. перев.

Да, онъ теперь господствуетъ надъ событіями, судьба не можетъ измнить ихъ теченіе:

Ромео. Ты знаешь, гд живу я?

Достань же мн бумаги и чернилъ,

Да лошадей найми: я въ ночь уду.

Балтазаръ. Синьоръ, простите мн… но васъ оставить

Я не могу: вы блдны, такъ вашъ взоръ

Сулитъ недоброе.

Ромео. Ты въ заблужденьи.

Оставь меня и все скорй исполни.

А отъ отца Лоренцо нтъ письма?

Балтазаръ. Нтъ, добрый мой синьоръ,

Ромео. Ну, все равно.

Найми же лошадей — сейчасъ приду я.

(Д. V, сц. 1).

‘Ничего не можетъ быть спокойне его окончательнаго ршенія’, замчаетъ Мэджинъ.—

Итакъ, съ тобою, Джульетта, въ эту ночь

Въ холодной я могил лягу рядомъ.

(Д. V, сц. 1).

Онъ говоритъ просто: ‘Джульетта’…. ‘Нтъ ни стрлъ Купидона’, ни ‘ума Діаны’, ни словъ ласкательныхъ, ни словъ отчаянья. Онъ такъ твердо ршился все, что осталось ему, совершить въ короткій остатокъ его жизни, такъ это неизмнно опредленно, что нечего больше объ этомъ думать {Shakespeare Papers, р. 99.}. Эти слова наиболе замчательное изъ того, что говоритъ Ромео, потому что всего проще. Дйствительно, тотъ ли это самый Ромео, который вздыхалъ, плакалъ, говорилъ сонетами и запирался въ своей комнат, скрываясь отъ дневнаго свта, изъ любви къ Розалин? Теперь страсть, воображеніе и воля слились въ одно, и слабый Ромео сталъ, наконецъ, силенъ

Въ двухъ замчательныхъ особенностяхъ Шекспиръ отступилъ отъ своего оригинала. Шекспиръ сократилъ дйствіе съ нсколькихъ мсяцевъ на четыре или пять дней {Слдующее мсто, заимствованное Фэрнесомъ (H. Н. Furness Variorum Romeo and Juliet, pp. 226—27) у Кларка (Clarke), можетъ быть пригодно для указаній времени, встрчающихся въ пьес. Въ сцен 1 герцогъ приглашаетъ Капулетти къ себ сейчасъ же, а Монтекки ‘посл полудня’. Въ сц. 2 Капулетти говоритъ Монтекки, который ‘обязанъ заплатить такой же штрафъ’, какъ и онъ, показывая этимъ, что герцогъ только-что высказалъ обоимъ свое ршеніе и вскор посл этого говоритъ о праздник въ его дом: ‘сегодня вечеромъ’. На этомъ праздник Ромео встрчаетъ Джульетту, она говоритъ, что пришлетъ къ нему ‘завтра’, и въ это ‘завтра’ ихъ соединяетъ отецъ Лоренцо. Дйст. III открывается сценой, въ которой Тибальтъ убиваетъ Меркуціо, во время этой сцены Ромео говоритъ о Тибальт, ‘который часъ назадъ мн сталъ роднымъ’, это показываетъ, что дйствіе происходитъ въ тотъ же день посл полудня. Монахъ въ конц 3 сцены этого дйствія желаетъ Ромео ‘доброй ночи’, въ слдующей сцен Парисъ, на вопросъ Капулетти: ‘какой сегодня день?’, отвчаетъ: ‘Синьеръ, сегодня понедльникъ’. Это указываетъ, что ‘пиръ обычный Капулетти’, согласно обычаю въ католическихъ странахъ, праздновался въ воскресенье вечеромъ. Въ сцен 5, дйст. III, Ромео и Джульетта разстаются на разсвт вторника, и въ конц этой сцены Джульетта говоритъ, что пойдетъ въ келью отца Лоренцо. Дйст. IV начинается ея приходомъ туда, продолжая событія того же дня вторника. Но слова о ‘вечерней служб’ и подробныя наставленія отца Лоренцо на ‘завтрашній вечерь’ производятъ впечатлніе продолжительнаго времени, такъ что воображеніе, подготовленное перемною сцены, поспшными приготовленіями Капулетти къ свадьб и возвращеніемъ Джульеты къ покорности родителямъ, безъ усилія встрчаетъ слова синьоры Капулетти: ‘ужь ночь почти…’ Джульетта уходитъ въ свою комнату съ намреніемъ выбрать себ свадебный нарядъ къ завтрашнему утру, когда, по словамъ ея отца, будетъ ея свадьба, онъ назначаетъ эту свадьбу на цлый день раньше — ‘въ среду, вмсто четверга’. Монахъ ожидаетъ въ первой сцен, дйст. IV, что сонный напитокъ будетъ дйствовать сорокъ два часа. Джульетта выпиваетъ его во вторникъ ночью или, врне, на разсвт среды — медля, насколько возможно. Ночью въ четвергъ она просыпается въ могил и умираетъ. Мэджинъ думаетъ, что есть какая нибудь ошибка текста: ‘сорокъ два часа’, но нтъ вовсе надобности въ этомъ предположеніи. Въ трагедіи, какъ замтилъ Мэджинъ, Шекспиръ везд обращалъ вниманіе на часы дня и ночи.}. Такимъ образомъ, ходъ событій и развитіе страсти ускорены. Катастрофа является также у Шекспира ужасне, чмъ въ поэм Брука. Шекспиромъ придумана встрча Париса съ Ромео на кладбищ. Парисъ приходитъ, чтобы бросить на гробъ цвты и красиво высказываетъ свою скорбь въ римованномъ шестистишіи (такомъ, которое могъ бы сказать Ромео въ первомъ акт). Ромео теперь ршительно идетъ на встрчу смерти. Онъ уже не ‘молодой Ромео’, и Парисъ мальчикъ передъ нимъ. Онъ относится къ Парису ласково, съ авторитетомъ человка, понявшаго значеніе жизни и смерти, человка, который, готовясь умереть, тмъ самымъ стоитъ выше тхъ, которые могутъ еще жить:

О, юноша и кроткій, и прекрасный,

Оставь меня! Бги скорй отсюда,

Не искушай отчаянной души,

И вспомни о почившихъ здсь: пусть страхъ

Они прольютъ въ тебя… Не возводи

На голову мн новаго грха,

Волнуя гнвъ мой, и уйди отсюда.

Дйст. V, сц. 3.

Онъ пощадилъ бы Париса, если бы это было возможно. Но Парисъ раздражаетъ Ромео, и отъ него приходится отдлаться:

А, раздражать меня? Такъ защищайся.

(Д. V, сц. 8).

У Ромео теперь есть опредленная цль, онъ долженъ совершить задуманное и не терпитъ препятствій {Въ первомъ изданіи въ 4R Бенволіо умираетъ. Монтекки (Д. V, сц. 3) говоритъ о смерти своей жены, въ изданіи въ 4R прибавлено, ‘И молодой Бенволіо также умеръ’.}.

Монахъ Лоренцо остается, чтобы объяснить герцогу все случившееся. Невозможно согласиться съ критиками — между прочимъ съ Гервинусомъ {‘Шекспиръ’ Гервинуса, пер. К. Тимофеева, т. II, стр. 16: ‘Лорендо нкоторымъ образомъ заступаетъ въ этой трагедіи мсто хора, и всего полне высказываетъ руководящую мысль всей пьесы’. Прим. перев.}, которые выставляютъ монаха чмъ-то въ род древняго хора, выражающаго нравственныя понятія самого Шекспира и его взглядъ на личности трагедіи и на ихъ дйствія. Не въ обыча Шекспира изъяснять нравственный смыслъ своихъ художественныхъ твореній, точно также онъ никогда не становится въ образ хора надъ личностями своихъ пьесъ или вн этихъ личностей, которыя являются костью отъ его костей и плотью отъ его плоти. Можетъ быть, всего ближе къ значенію хора подходитъ личность Энобарба въ ‘Антоніи и Клеопатр’. Гамлетъ поручаетъ Гораціо объяснить надлежащимъ образомъ его личность и его поступки тмъ, кто имъ недоволенъ, и Гораціо, положивъ тла на катафалкъ, собирается, какъ судья, объяснить причину случившагося, но Шекспиръ отказывается передать намъ его объясненіе. Нтъ! Отецъ Лоренцо такъ же движется въ туман, такъ же заблуждался, какъ и другіе. Никогда Шекспиръ не ставитъ умренную, сдержанную, степенную личность безусловнымъ судьею натуръ порывистыхъ и страстныхъ, одна изъ этихъ натуръ видитъ ту сторону правды, которая ускользаетъ отъ другой, но ни та, ни другая не постигаетъ всей истины. Монахъ думалъ, что — своей осторожностью, умренностью, своими умными совтами и своими доброжелательными софизмами, ему удастся руководить этими двумя молодыми, страстными существами и устранить старую традицію вражды двухъ фамилій. Въ склеп Капулетти онъ находитъ результатъ, полученный отъ его добродушныхъ плановъ. Шекспиръ не вритъ тому, чтобы можно было бы пріобрсти высшее познаніе человческой жизни, предаваясь кроткому монашескому размышленію или собирая на утренней зар лкарственныя травы. И старику монаху Лоренцо предстояло тоже получить урокъ.

Согласно съ тмъ мнніемъ, что монахъ Лоренцо въ этой трагедіи замняетъ хоръ, Гервинусъ находитъ, что основная мысль этой драмы естъ урокъ умренности. Поэтъ будто бы признается, что ‘излишество во всякомъ наслажденіи, какъ бы послднее не было чисто само по себ, измняетъ его пріятность въ горечь, что исключительная преданность одному какому-либо чувству, какъ бы оно ни было благородно, предвщаетъ его усиленіе, а это усиленіе выдвигаетъ мужчину и женщину изъ естественной сферы ихъ дятельности’ {‘Шекспиръ’ Гервинуса, пер. К. Тимоеева, т. II, стр. 16.}. Немножко круто обращается тотъ, кто предполагаетъ, что Шекспиръ въ каждой изъ своихъ драмъ спряталъ какую-нибудь основную идею для того, чтобы ее открылъ нмецкій критикъ. Но если въ ‘Ромео и Джульетт’ и есть какая-либо основная идея, то можетъ ли она быть именно эта? Какъ! Неужели Шекспиръ хотлъ сказать, что Ромео и Джульетта любили другъ друга слишкомъ сильно? Что было бы лучше, если бы они отдались другъ другу не такъ беззавтно, не такъ безусловно? На какой же именно точк должно сдержаться во имя благоразумнаго вниманія къ другой человческой душ и сказать: ‘я пойду но пути къ полному соединенію до сихъ поръ, но здсь благоразуміе требуетъ остановиться?’ Разв слова монаха боле врны, чмъ слова Ромео:

Аминь, аминь, аминь,

Какая-бъ ни ждала въ грядущемъ скорбь,

Блаженства ей того не перевсить,

Которое даритъ ея мн взглядъ.

Соедини лишь насъ священнымъ словомъ,

И пусть тогда зіяетъ смерти пасть,

Лишь только-бъ мн назвать ее моею.

(Д. II, сц. 6).

Безъ сомннія, и Корделія не поняла надлежащимъ образомъ настоящей дочерней любви, предвидя возможность пораженія, она должна была бы отступить на безопасный берегъ Франціи. И Порція, узнавъ о сопротивленіи враговъ Брута, выказала слабость тмъ, что сошла съ ума и проглотила горячій уголь, она не научилась тому, что надлежащимъ образомъ уравновшенное сердце любитъ мужа лишь правильно-размренною любовью. Шекспиръ на примр Порціи хотлъ, врно, показать намъ, что избытокъ супружеской преданности влечетъ за собою наказаніе!— Нтъ, этотъ способъ судить личности драмы и ихъ дйствія по тому, сколько имъ присуждено огуломъ чувственнаго удовольствія или чувственнаго страданія, не можетъ намъ уяснить нравственныя теоріи или творчество ни Шекспира, ни какого-либо другого великаго поэта. Шекспиръ сознавалъ, что сильный аффектъ, который возбуждаетъ внутреннюю жизнь человка, въ то же время подвергаетъ его вншнюю жизнь, обусловленную случайностями и обстановкою, усиленной опасности. Но сюжетъ трагедіи, какъ она была задумана поэтомъ, заключается не въ матерьяльномъ успх и не въ матерьяльной гибели, это — процессъ въ области духа, это — осуществленіе, или неудача осуществленія судьбы, боле возвышенной, чмъ судьба, зависящая отъ искусства преуспвать въ жизни. При извстныхъ условіяхъ смерть можетъ быть большимъ блаженствомъ, чмъ жизнь.

Шекспиръ не хотлъ, чтобы послдняя сцена трагедіи ‘Ромео и Джульетта’ вызвала въ насъ чувство безнадежной тоски и отчаянія при вид этой неудачи, гибели и горестнаго бдствія {Крейссигъ пишетъ объ этой трагедіи: ‘Не случайно въ сказаніяхъ и въ поэзіи всхъ народовъ идеальная, страстная любовь юности выставлена сестрою страданія. Ея награда — въ ней самой. Жизнь не можетъ ей дать ничего большаго’. Shakespeare Fragen, стр. 120. Въ Shakespeare Jahrbuch т. IK, стр. 328 есть указаніе на этюдъ о Ромео и Джульетт (Leipzig 1874) знаменитаго автора ‘Philosophie des Unbewussten’ Эд. фонъ-Гартманъ. Онъ говоритъ, что любовь Ромео и Джульетты не есть глубокій, духовный, нмецкій идеалъ любви, но чувственная игра страстной фантазіи. (Не училъ ли прежде этотъ новйшій руководитель нмецкой мысли, что любовь, въ самомъ лучшемъ и въ самомъ искреннемъ своемъ проявленіи, есть иллюзія, навязанная особи тмъ Безсознательнымъ, которое воплощается въ природ и въ человк,— иллюзія, служащая важной цли обезпеченія продолженія рода?). На эту критику настоящій отвть давно уже данъ Францемъ Горномъ. ‘Шекспиръ ничего не знаетъ и не хочетъ ничего знать объ этомъ ложномъ подраздленіи любви на духовную и чувственную, или, врне, онъ беретъ въ соображеніе это подраздленіе только тогда, когда преднамренно останавливается на немъ, желая представить аффектацію, стремящуюся къ ложно-понятному платонизму, или, съ другой стороны, когда изображаетъ грубую, животную, плотскую страсть’. (Переведено въ Furness’s Romeo and Juliet, p. 446). Op. Джульетту съ Крессидой или Миньону — Гете съ его Филинной. См. Shakespeare Jahrbuch т. VII, стр. 16, и M-rs Jameson’s ‘Characteristics of Women’, особенно мсто, гд она разбираетъ монологъ Джульетты:

‘О кони огненогіе, неситесь’.

(Д. III, сц, 2).}. Ромео и Джульетта, для которыхъ Верона была злой мачихой, завершили свой жизненный путь. Они любили полною любовью. Ромео сталъ мужемъ. Джульетта внезапно расцвла въ женщину-героиню. При помощи ея, а также путемъ горя и радости ея любовникъ перешелъ отъ жизни грезъ въ бодрственную жизнь дйствительности. Джульетта спасла его душу, она спасла его отъ увлеченія ложнымъ чувствомъ, отъ увлеченія болзненнымъ самонаблюденіемъ и отъ развращающаго услажденія аффектомъ для самого аффекта. Неужели нужно еще что-либо? Вдобавокъ ко всему этому вражда двухъ фамилій прекращается. Монтекки воздвигнетъ золотую статую врной и преданной Джульетт, Капулетти поставитъ рядомъ съ ней статую Ромео. Ихъ жизненный путь завершенъ, они заняли мсто въ обширной исторіи человчества, которая заключаетъ много подобныхъ примровъ. Въ этой послдней сцен Шекспиръ уноситъ наше воображеніе изъ ужаса могилы къ лучшей человческой жизни, когда такая любовь, какъ любовь Ромео и Джульетты, будетъ предметомъ общественнаго уваженія и будетъ почтена золотыми памятниками {

Одну изъ лучшихъ критикъ этой пьесы, съ наиболе проницательной оцнкой, далъ Джорджъ Флэтчеръ, въ своихъ ‘Studies of Shakespeare’. 1847. Объясненіе Флэтчеромъ монолога Джульетты предъ тмъ, какъ она выпиваетъ снотворный напитокъ, отличается отъ объясненія, приведеннаго въ текст, и я не буду утверждать, что Флэтчеръ не правъ, рр. 849—55. Можетъ быть, не лишнее прибавить примчаніе о главномъ критическомъ спорномъ пункт пьесы: ‘Runnawayes Eyes’ (‘Чтобъ взоръ мимоходящихъ не видлъ ничего’. Д. III. сц. 2). Примчаніе къ этому мсту въ изданіи Фэрнесса занимаетъ около тридцати страницъ убористой печати. ‘Время безконечно длится’, сказалъ Гёте. Я прибавлю мой камень къ этой груд, подъ которой зарытъ смыслъ этого мста. Въ ‘Венеціанскомъ купц’ (Д. II, сц. 6) встрчается отголосокъ смысла и формы рчи этого отрывка, подтверждающій чтеніе ‘Runnawcayes’. Граціано и Саларино говорятъ о пылкости любовниковъ, которые ‘бгутъ скоре часовъ’. Это напомнило Шекспиру отрывокъ изъ ‘Ромео и Джульетты’. Джессика, переодтая мальчикомъ, говоритъ:

Но, вдь, любовь слпа, а тотъ, кто любитъ,

Не видитъ милыхъ шалостей своихъ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лоренцо: Ну, сойди же

Скоре внизъ. Ночь скоро пролетитъ.

(For the close night doth play the runaway).

Cp. съ этимъ первыя десять строкъ монолога Джульетты и замть отголосокъ ихъ смысла и формы рчи.}.

II.
Гамлетъ.

Когда былъ написанъ Гамлетъ, Шекспиръ прошелъ годы своего ученичества и сталъ вполн драматическимъ мастеромъ. По слогу, драма эта занимаетъ средину между его ранними и позднйшими произведеніями. Теперь исчезаетъ стараніе, съ какимъ авторъ до тхъ поръ наблюдалъ за развитіемъ своей мысли и созданій своего воображенія, тогда какъ это самонаблюденіе было очень замтно въ раннихъ произведеніяхъ Шекспира, но работа воображенія и мысли еще не смущаетъ насъ своею быстротою и разнообразіемъ направленія {Характеристичныя особенности слога Шекспира выставлены въ слдующей мастерской критик Спэддинга: ‘Начало (Генриха VІІІ…),казалось, вполн отмчено печатью позднйшей манеры Шекспира, та же сжатость выраженія, та же жизнь, реальность и свжесть, т же быстрые, внезапные обороты мысли, такіе быстрые, что слово едва можетъ слдовать за ними, та же нетерпливая работа ума и воображенія, которыя, разъ высказавъ идею, неспособны выжидать, пока она будетъ надлежащимъ образомъ отдлана, та же смлая увренность въ средствахъ языка, съ которою Шекспиръ принимается строить фразу, не зная, какова она выйдетъ, тотъ же безпечный размръ, пренебрегающій извстными пріемами для произведенія гармоническаго эффекта, но, очевидно, подчиняющійся мастеру въ гармоніи стиха, такое же полное отсутствіе книжнаго языка и общихъ мстъ. ‘On the several shares of Shakspere and Fletcher in the play of Henry VIII by James Spedding’: перепечатано въ Transactions or the New Shakspere Society изъ The Gentleman’s Magazine за августъ 1850.}. Въ сцен, когда Гамлетъ разспрашиваетъ своихъ друзей о появленіи тни (Д. I, сц. 2), встрчаемъ быстрый разговоръ въ стихахъ, удивительный по соединенію съ художественнымъ впечатлніемъ, производимымъ метромъ, монологи Гамлета представляютъ намъ великолпные примры медленнаго, задержаннаго на одной и той же мысли стиха, который Шекспиръ приспособляетъ къ выраженію мысли въ уединеніи, и никогда Шекспиръ не написалъ лучшаго отрывка прозы, чмъ рчь, въ которой Гамлетъ говоритъ Розенкранцу и Гильденштерну о своей меланхоліи. Но эти частности еще не составляютъ главныхъ доказательствъ того, что поэтъ достигъ теперь полной зрлости. Таинственность, неясность, смущающая насъ и присущая драм, въ особенности же характеру главнаго ея лица, длаетъ очевиднымъ, что Шекспиръ далеко оставилъ за собою ту раннюю ступень развитія, когда поэтъ навязчиво высказываетъ свои цли и, не довряя своей способности держаться неуклонно одного плана, преднамренно и съ усиліемъ выставляетъ этотъ планъ постоянно на видъ. Когда Шекспиръ окончилъ Гамлета, онъ долженъ былъ доврять какъ себ, такъ и своей публик, онъ чувствовалъ себя въ силахъ обработать съ пріемами чистаго искусства и жизни аффектовъ этотъ предметъ при всей его сложности. Такъ удобно было сдлать изъ Гамлета загадку, а затмъ, употребивъ надлежащія усилія, можно было эту загадку разобрать по частимъ и разгадать. Но Шекспиръ создалъ тайну, которая осталась для мысли элементомъ, навсегда возбуждающимъ ее и никогда не разъяснимымъ ею вполн.

Нельзя, поэтому, предполагать, чтобы какая-нибудь идея или магическая фраза могла разршить трудности, представляемыя драмой, или вдругъ освтить все, что въ ней темно. Неясность присуща произведенію искусства, которое иметъ въ виду не какую-нибудь задачу, но жизнь, а въ этой жизни, въ этой исторіи души, которая проходила по сумрачной границ между ночною тьмою и дневнымъ свтомъ, есть (какъ и во многихъ реальныхъ процессахъ жизни) много такого, что ускользаетъ отъ всякаго изслдованія и сбиваетъ его съ толку. Замчательно слдующее обстоятельство: во второмъ изданіи въ 4R размры пьесы значительно увеличены сравнительно съ ея первоначальной формой 1603 г., и, поэтому, мы можемъ тамъ найти въ большемъ изобиліи матерьялы для разъясненія цли Шекспира, между тмъ неясность не уменьшается, но, напротивъ, увеличивается и, если нкоторые вопросы, повидимому, разршены, то возникаютъ другіе еще въ большемъ количеств.

Мы сразу можемъ оставить въ сторон, какъ неудачную, цлую группу истолкованій Гамлета, которыя обращаютъ эту трагедію личной жизни въ драматическое изслдованіе какого-либо общаго соціальнаго явленія или какого-либо періода изъ исторіи цивилизаціи. Одинъ писатель. приложившій замчательный критическій талантъ, широкій и проницательный, къ изученію этой пьесы {Н. А. Werner. Ueber das Dunkel in der Hamlet-Tragdie. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft т. V, стр. 87—81.}, видитъ въ ней художественное изображеніе, сдланное Шекспиромъ, явленія, повторяющагося въ мір, съ правильностью закона природы, именно явленія общественныхъ переворотовъ. Гамлетъ не можетъ ускользнуть изъ міра его окружающаго. Онъ гибнетъ въ кораблекрушеніи общества, испорченнаго до мозга костей, со вступленіемъ на престолъ Фортинбраса наступаетъ новая и боле здоровая эпоха. Мы не должны позволить даже самой остроумной теоріи отвлечь наше вниманіе отъ факта, на которомъ оно должно остановиться, именно отъ факта, что личность Гамлета есть центръ трагедіи ‘Гамлетъ’. Шекспира, преимущественно, занимала не общая катастрофа, которая унесла гнилой порядокъ вещей, чтобы очистить мсто для новаго необдланнаго матерьяла, не паденіе датской монархіи и развращеннаго общества, рядомъ съ утвержденіемъ новой династіи и боле прочной цивилизаціи. Жизненной сущностью трагедіи ‘Гамлетъ’ не можетъ быть ни какая-нибудь идея, ни какой-либо обрывокъ политической философіи. Это удивительное твореніе возникло изъ глубокой симпатіи Шекспира къ индивидуальной душ и къ жизни личности.

Упомянутый выше критикъ утверждаетъ, впрочемъ, справедливо, что слабохарактерность Гамлета не можетъ быть поставлена въ вину исключительно ему одному. Міръ противъ него. Мужества, существующаго вн всхъ условій, не существуетъ. Шекспиръ, который такъ врно понималъ значеніе вншней природы, какъ среды развитія человческой страсти, понималъ также, что нтъ человка, независимаго отъ общественныхъ условій, среди которыхъ онъ живетъ и дйствуетъ. Гете, въ знаменитой критик этого произведенія, въ своемъ роман ‘Вильгельмъ Мейстеръ’, только наполовину далъ объясненіе затрудненій, объясняемыхъ драмой, послдующая критика, подъ вліяніемъ Гете, выказала стремленіе оставаться слишкомъ исключительно въ субъективной области. ‘Мн ясно — пишетъ Гете — что Шекспиръ хотлъ представить вліяніе великаго дла, возложеннаго на душу, не способную его совершить. Эта цль имется, повидимому, въ план всей пьесы. Это дубъ, посаженный въ дорогую вазу, въ которой слдовало бы помститься красивымъ цвтамъ: корни разрослись, и ваза разлетлась въ куски’.

Это наполовину правда, но только наполовину. Во многихъ трагедіяхъ Шекспира трагическое разстройство характера и жизни является слдствіемъ подчиненія главнаго лица драмы какой-нибудь господствующей страсти, совершенно несродной его природ, хотя и проистекающей изъ какой-нибудь присущей личности слабости или недостатка, человкъ не въ состояніи освободиться отъ этой страсти, и она доводитъ его, наконецъ, до гибели. Такъ, Отелло, отъ природы искренній и дтски-доврчивый человкъ, у котораго:

Такой простой и добродушный нравъ,

Что честнымъ онъ считаетъ человка,

Умвшаго прикинуться такимъ.

(‘Отелло’ Д. I, сц. 3).

— человкъ, въ которомъ не легко возбудить ревность, заражается ядомъ ревности и подозрнія, и этотъ ядъ доводитъ его до безумія и до гибели. Макбетъ, созданный для подчиненія другимъ, становится жертвой страшнаго, неестественнаго честолюбія. Лиръ, не знающій истинной привязанности, но проникнутый потребностью любить и быть любимымъ, принужденъ ненавидть и отталкивать отъ себя единственное существо, которое могло удовлетворить жажду его сердца. Тимонъ, который желалъ бы оказывать всмъ слпое доброжелательство, превращается въ человка, возмущеннаго противъ человчества.

Зовусь я — Мизантропъ,

И родъ людской глубоко ненавижу.

(‘Тим. А.’. Д. IV, сц. 3).

Мы имемъ основаніе предположить, что Гамлетъ, старой драмы — драмы, по крайней мр, такой же старой, какъ группа кровавыхъ трагедій, писанныхъ подъ вліяніемъ раннихъ произведеній Марло,— былъ, дйствительно, таковъ, какимъ Гамлетъ Шекспира описываетъ себя, находя горькое удовольствіе представлять себя въ ложномъ свт, именно: существо ‘гордое’, ‘мстительное’, ‘честолюбивое’. Этотъ мстительный Гамлетъ старой драмы, можетъ быть, очень сродни Гамлету французскаго романиста Бельфорэста (Belieferest) и англійскаго ‘разсказа’ (‘Historie’) — Гамлету, который сжигаетъ придворныхъ своего дяди въ зал пира, предварительно подпоивъ ихъ. Но, когда Шекспиръ передлалъ характеръ датскаго принца, онъ послдовалъ своимъ пріемамъ драматическаго творчества, увлекся художественнымъ интересомъ къ явленіямъ человческой страсти и человческаго опыта, скоре сложнымъ, чмъ простымъ, и создалъ Гамлета человкомъ, для котораго особенно противна дятельность, упорно направленная къ одной и той же цли, и еще въ большей мр обязанность разсчитанной мести. Подъ этой безпощадной тяжестью, возложенной на него, Гамлетъ дрожитъ, шатается и, наконецъ, надаетъ. Досюда Гете правъ.

Но трагическій узелъ первой трагедіи Шекспира: ‘Ромео и Джульетта’ не былъ чисто субъективенъ. Между двумя любовниками и въ самыхъ чистыхъ и возвышенныхъ порывахъ ихъ душъ существуетъ полная гармонія. Разладъ возникаетъ изъ вншняго міра: противъ ихъ любви враждуютъ созвздія. Ихъ любовь окружена родовою ненавистью. Ихъ жизнь выросла на почв боле обширной жизни, на почв преданія и наслдства вражды и преступленія, они возстали противъ этого, и боле обширная жизнь подавила ихъ. Вншній міръ вооружился противъ Ромео и Джульетты, и они пали въ. неравной борьб. Гете не замтилъ или замтилъ не въ достаточной мр, что это повторяется и въ ‘Гамлет’:

Распалась связь временъ,

Зачмъ же я связать ее рожденъ!

(‘Гамлетъ’. Д. I, сц. 5).

Гамлетъ призванъ установить нравственный порядокъ въ мір нравственнаго хаоса и мрака.Онъ долженъ биться не на открытой равнин, не на скат холма, но на опасной, обманчивой почв, съ темными, извилистыми тропинками. Онъ созданъ для искренней дятельности и принужденъ употреблять оружіе своихъ противниковъ, принужденъ пускать въ дло коварныя, утонченныя хитрости, такимъ образомъ, онъ тратитъ силы на разсчеты и хитрые замыслы. Въ мір честности, счастья и человческой любви, его силы достигли бы органическаго развитія и правильнаго приложенія. Но его окружаетъ міръ обмана, наушничества, эгоизма, когда ему тридцать лтъ отъ роду, его идеализмъ почти принимаетъ форму пессимизма, его жизнь и его сердце высыхаютъ, онъ теряетъ энергію, вызываемую здоровымъ и радостнымъ чувствомъ: и среди обширной пустыни разврата, окружающей его, въ немъ ростетъ склонность скоре къ тому, чтобы понимать и ненавидть вещи, чмъ къ тому, чтобы совершить какое-либо ограниченное полезное дло. Зачмъ ему ста, вить задачей своей жизни искорененіе какой-либо сорной травы въ этомъ саду вселенной, полномъ сорныхъ травъ.

Если Гете при изслдованіи этой трагедіи, какъ это изслдованіе ни замчательно, ввелъ критику въ заблужденіе въ одномъ отношеніи, обращай исключительное ея вниманіе на внутреннюю сторону характера Гамлета, то изслдованія Шлегеля и Кольриджа могли ввести критику въ заблужденіе въ другомъ отношеніи, приписывая преувеличенное значеніе одному изъ элементовъ характера Гамлета. ‘Драма въ ея цломъ состав — писалъ Шлегель — иметъ въ виду показать, что разсчетливость, исчерпывающая вс отношенія и возможныя послдствія какого-нибудь дла, неизбжно ослабляетъ способность къ совершенію дла’. Правда, что способность Гамлета къ совершенію дла была ослаблена его привычкой ‘слишкомъ ужъ точно вдумываться въ событіе’, правда и то, что по выраженію Кольриджа, въ Гамлет мы находимъ ‘большую, даже громадную умственную дятельность и соотвтствующее ей по величин отвращеніе совершать реальное дло, которое вытекаетъ какъ слдствіе изъ этой умственной дятельности’. Но Гамлетъ живетъ не исключительно мыслію, въ его характер элементъ аффекта иметъ совершенно такое же важное значеніе, какъ и элементъ мысли его недугъ такъ же глубоко вкоренился въ его аффективныхъ процессахъ и въ его сердц, какъ и въ его мозгу. Если вс его чувствованія передаются языкомъ мышленія, то не мене врно и то, что вс его мысли проникнуты чувствомъ. Вся драма выйдетъ безсвязна и непонятна, если мы представимъ себ Гамлета человкомъ съ преобладающей силой размышленія и не обратимъ вниманія на его жаждущее чувствительное сердце {См. статью W. Oehlmann, Die Gemthsseite des Hamlet-Characers въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-G-esellschaft т. III, стр. 208.}.

Однако же, именно умъ Гамлета, вмст съ его глубокимъ и упорнымъ чутьемъ нравственнаго значенія вещей, съ перваго же взгляда отличаетъ Гамлета отъ героя первой трагедіи Шекспира, Ромео. Если Ромео теряетъ чутье фактовъ и реальнаго міра потому, что для него факты какъ бы таютъ и исчезаютъ подъ вліяніемъ сладостнаго аффекта, то Гамлетъ точно такъ же утрачиваетъ чутье фактовъ, потому что для него всякій предметъ и всякое событіе переходитъ и расширяется въ идею. Въ начал пьесы ему тридцать лта — возрастъ, когда, но нкоторымъ мнніямъ, идеальность юности должна слиться съ практическимъ направленіемъ возмужалости и одушевить это направленіе, образованіе разработало вс стороны его существа, кром жизненнаго опыта. Во время царствованія энергичнаго старшаго Гамлета, его склонный къ размышленію сынъ не имлъ случая къ дятельности. Онъ незамтно достигъ лта зрлости, оставаясь все постителемъ университета, изслдователемъ философіи, любителемъ искусства, мыслителемъ о вопросахъ жизни и смерти, не принявъ ни одного ршенія и не совершивъ ни одного дла.

Это долгое занятіе размышленіемъ вн всякаго дйствія, совершенно уничтожило въ Гамлет способность врить, такъ какъ въ вр есть нкоторый элементъ воли. Гамлетъ никакъ не можетъ приспособить элементъ безконечнаго, въ немъ существующій, къ элементамъ конечнаго, одинъ элемента вторгается въ другой и заражаетъ его, или, врне, элементъ конечнаго смывается и расплывается, оставляя его лицомъ къ лицу съ одной идеей. Онъ не въ состояніи придать для себя реальность дйствительному міру, въ то самое время, когда считаетъ себя матерьялистомъ, онъ не въ состояніи поддержать въ себ безъ колебаній живое сознаніе важности какого-либо положительнаго опредленнаго предмета — напримръ, опредленнаго дйствія. Предметы, разсматриваемые, какъ нчто дйствительное, принадлежащее міру явленій, ускользаютъ отъ него, какъ нчто преходящее, случайное и несущественное. Безусловной же истины въ предметахъ такъ трудно достигнуть, и, если она достижима, то ея можно достигнуть лишь въ области духа. Поэтому, Гамлетъ не можетъ ни на чемъ остановиться со спокойной энергической ршимостью, онъ не можетъ даже прочно усвоить какую-нибудь мысль. Такимъ образомъ, въ продолженіе всей драмы онъ. колеблется между матерьялизмомъ и спиритуализмомъ, между врою и невріемъ въ безсмертіе, между упованіемъ на Провидніе и подчиненіемъ року {Бенно Чишвицъ (Tschischwitz) въ Shakspeare Forschungen I Hamlet (Halle 1868) старается доказать, что Шекспиръ знакомъ съ философіею Бруно и внесъ часть ея въ ‘Гамлета’. Джіордано Бруно находился въ Лондон съ 1588 по 1586 годъ и пользовался, повидимому, тамъ покровительствомъ сэра П. Сиднея, лорда Бекгорста (Buckhurst) и графа Лейстера. Онъ сдлался потомъ профессоромъ въ Виттенберг.}. Въ присутствіи тни, въ немъ сильно развивается сознаніе его собственнаго духовнаго бытія и безсмертной жизни его души. Въ присутствіи духа, онъ самъ является духомъ:

Чего бояться:

Мн жизнь моя ничтожне булавки?

Моей душ что можетъ сдлать онъ,

Моей душ, безсмертной, какъ онъ самъ?

(Д. I, сц. 4).

Предоставленный собственнымъ мыслямъ въ одиночеств, онъ колеблется въ нершительности то въ одну, то въ другую сторону: смерть есть сонъ, сонъ, можетъ быть, обезпокоенный видніями. На кладбищ, въ присутствіи человческаго праха, воображеніе Гамлета привлечено съ неудержимымъ любопытствомъ къ сближенію состава нашего тла съ самыми низкими предметами, и онъ не въ состояніи не слдить за исторіей человческаго праха черезъ весь рядъ его отвратительныхъ превращеній. Поэтому, какъ аффекты Ромео въ то время, когда онъ отдавался жизни чувства ради одного чувства, не суть настоящіе аффекты, точно такъ же и мысли Гамлета въ то время, когда онъ отдается упорному размышленію, едва ли могутъ быть названы настоящими мыслями, но суть скоре идеи-призраки, которыя распадаются, возникаютъ снова и опять распадаются, вчно измняясь отъ малйшаго дуновенія обстоятельствъ. Онъ неспособенъ быть въ чемъ-либо увреннымъ.

Когда Гамлетъ впервые является предъ нами, прошло два мсяца посл смерти его отца и мсяцъ посл брака матери съ Клавдіемъ. Онъ одинокъ среди двора. Внутри его накопилось много горя, оскорбленнаго чувства, стыда и отвращенія, это накопленіе чувства, не имющаго выхода, вырабатывается въ широко-разливающійся болзненный юморъ. Мученія самоподавленія вызываютъ въ немъ безсильную и напряженную раздражительность. Всякое сказанное ему слово задваетъ его, и онъ желаетъ уединиться. Нкоторая доля горечи и обнаруживается въ его короткихъ, дкихъ отвтахъ королю, и, когда его мать, чуждая всякаго чутья, къ настоящему чувству, случайно произноситъ слово ‘кажется’, онъ не можетъ сдержать свое раздраженіе и, по своему обыкновенію (свойственному всмъ, облегчающимъ себя скоре словами, чмъ дломъ), высказываетъ все, что у него на душ. Королева кроткая, чувственная, къ тому же нсколько сантиментальная, поэтому, неспособная къ истинной страсти, не сердится на этотъ взрывъ ея страннаго сына, а Гамлетъ, нсколько пристыженный своимъ поступкомъ, который есть какъ бы обнаруженіе боле высокаго чувства, переноситъ безмолвно скучное наставленіе дяди объ обязанностяхъ лицъ, скорбящихъ о мертвец. Затмъ съ серьезной любезностью онъ уступаетъ просьб матери отказаться отъ своего намренія возвратиться въ Виттенбергъ:

Я повинуюсь вамъ во всемъ.

(Д. I, сц. 1).

Не все ли равно, останется ли онъ, или удетъ! Жизнь такъ ‘пошла, плоска и ничтожна’, что не стоитъ и спорить о разниц между Виттенбергомъ и Эльзиноромъ {Замтьте контрастъ между Гамлетомъ и Лаэртомъ, послдній вынуждаетъ усиленными просьбами у отца позволеніе возвратиться въ Парижъ: Лаэртъ пріхалъ изъ Парижа на коронацію, Гораціо — изъ Виттенберга на похороны покойнаго короля.}. Но, когда Гамлетъ, наконецъ, одинъ, онъ чувствуетъ себя какъ бы освобожденнымъ.— свободнымъ предаться своему горю, упорно и грустно разсматривать свою собственную сухость мысли и вознаградить себя мысленно за ту трату любезности, которую онъ сдлалъ въ отношеніи къ своей матери на дл. Его мать слаба, его мать совершила кровосмшеніе, его мать стала ниже ‘звря безъ разума, безъ слова!’ Онъ уступитъ желанію королевы на дл — и длу, совершенному такъ или иначе, онъ не придаетъ никакого значенія. Но въ своемъ ум онъ ей не уступитъ ни на шагъ. Онъ увидитъ ее такою, какова она есть, и, если въ дйствіяхъ онъ относится къ ней любезно, въ своихъ мысляхъ онъ будетъ суровъ и неумолимъ.

Въ этой сцен мы знакомимся съ двумя лицами, имющими важное значеніе въ мір Гамлета. ‘Подгнило что-то въ датскомъ королевств’ (Дйствіе I, сц. 4), восклицаетъ Марцеллъ {Кронбергъ передаетъ rotten словомъ: ‘нечисто’, но это не совсмъ врно, и слдующія слова Даудена заставляютъ держаться ближе къ подлиннику. Прим. перев.}. Скоре подгнило все — голова совсмъ разстроена, и сердце совсмъ потряло мужество. На трон — въ этомъ сердц живого организма государства — сидитъ подобіе короля, но подъ вншностью короля скрывается злая, испорченная, трусливая душа, онъ — отравитель настоящаго короля, отравитель истиннаго королевскаго достоинства, онъ — кровосмситель грубый и развратный, несдержанный пьяница, онъ входитъ въ сдлку со своею совстью и, какъ запальчиво говоритъ Гамлетъ, ‘убійца и злодй’, ‘король-паяцъ’, ‘крокодилъ’, ‘жаба’, ‘змя’. Таково въ Даніи королевское достоинство (Д. III, сц. 4).

А что такое королева, мать Гамлета, одна изъ двухъ женщинъ, по которымъ Гамлету приходится судить о женщинахъ? Въ продолженіе тридцати лтъ она высказывала подобіе, призракъ истинной любви къ своему мужу, тому —

… въ кого чертахъ

Видна печать всхъ жителей Олимпа,

Чтобъ міръ призналъ, что онъ былъ человкъ.

(Дйст. III, сц. 4).

тому, кто даже въ томъ мір сохраняетъ о ней свою заботливость, и это тридцатилтнее заявленіе любви, какъ оказалось, было въ ней призрачно и непрочно, это было не боле, какъ предоставленіе себя случайностямъ жизни, ея удобствамъ и удовольствіямъ, ея мужъ прошелъ въ ея существованіи, какъ всякое другое случайное обстоятельство, въ продолженіе всего этого безупречнаго замужества она ни разу не подумала о возможности любви, основанной на существенныхъ, а не на случайныхъ элементахъ жизни, она не знала никогда связи, соединяющей въ одно дв жизни, дв души. Робкая, снисходительная къ себ, чувственная, сантиментальная королева на столько же далека отъ истинной женской добродтели, на сколько Клавдій далекъ отъ настоящаго королевскаго достоинства.

Третья сцена перваго дйствія выводитъ передъ нами другую группу личностей, это — крупные представители датскаго двора. Лаэртъ — образованный молодой дворянинъ этого періода {Гервинусъ выставляетъ Гамлета, какъ человка цивилизованнаго періода, помщеннаго въ героическій вкъ грубыхъ нравовъ и физической отваги. (‘Шекспиръ’ Гервинуса, нер. Тимофеева, т. III, стр. 214—215). Врядъ ли найдется другая критика, такъ далекая отъ истины. Эпоха Клавдія, Полонія, Лаэрта, Озрика и людей, занимавшихся философіей въ Виттенберг, есть вкъ сложный и утонченный и во всемъ противоположный героическому. См. Kreyssig. ‘Vorlesungen ber Shakespeare’ т. II, стр. 222.}, онъ обладаетъ хорошими манерами, рыцарскими правилами и храбростью: но его хорошія манеры чисто вншнія, его рыцарскія правила театральны, его храбрость на показъ. Онъ до извстной степени господствуетъ надъ событіями, такъ какъ онъ видитъ, насколько въ нихъ грубости, фальшиваго блеска, отсутствія внутренняго значенія. Въ его роли — поступать красиво и говорить красивыя рчи, явиться къ королю и храбро требовать удовлетворенія за убійство отца, вскочить въ могилу сестры и выразить свое горе въ театральной рчи. Гамлетъ находитъ сходство своего положенія съ положеніемъ Лаэрта! Каждый изъ нихъ потерялъ отца насильственною смертью, и Лаэртъ не откладываетъ своего мщенія. Но у Шекспира контрастъ между Гамлетомъ и Лаэртомъ неблагопріятенъ для послдняго. Молодой щеголь не останавливается въ своемъ дйствіи ни предъ тяжелою мыслію, ни предъ колебаніемъ совсти. Онъ охотно соглашается на планъ короля относительно убійства и добавляетъ къ этому еще свою подлость — ядъ на остріе своей рапиры. Лаэртъ не изучалъ философіи въ Виттенберг {Шекспиръ напоминалъ о Лютер, думаетъ Гервинусъ. Онъ думалъ о Джіордано Бруно, говоритъ Чишвицъ. Университетъ Виттенбергскій былъ знаменитъ. Джіордано Бруно называлъ его Аинами Германіи.}. Школою для Лаэрта служила столица Франціи, которая ‘такъ дорога для обычнаго, чувственнаго человка’. Изъ разговора Полонія съ его слугою Рейнальдомъ мы можемъ заключить, что вынесъ оттуда Лаэртъ.

Гамлетъ любитъ Офелію — маленькую сестру Лаэрта. Что такое Офелія? Можетъ ли она способствовать избавленію Гамлета отъ его печальной жизни, неотвязчиваго размышленія, отъ его слабости и меланхоліи? Джульетта избавила Ромео отъ грезъ эгоистическаго, самонаблюдающаго чувства, и ввела въ реальный міръ горя и радости. Что можетъ сдлать Офелія? Ничего. Это — нжное, хрупкое сердечко, которое могло бы развить свои небольшія достоинства въ какомъ-либо красивомъ цвтничк жизни. Гамлетъ впадаетъ въ слишкомъ обычную ошибку, предполагая, что человкъ почерпаетъ покой и отдохновеніе отъ присутствія слабой, нжной и привязчивой натуры, и что самая неспособность такой натуры раздлить заботы, которыми занято чье-либо сердце и мозгъ, служитъ для него источникомъ освженія и успокоенія. Это, дйствительно, бываетъ иной разъ, что насъ трогаетъ патетическое значеніе слабодушной веселости, чуждой великихъ міровыхъ интересовъ и печалей. Но Гамлету нужна была въ самомъ дл сильная натура. Если онъ находилъ какое-либо утшеніе въ жизни, это утшеніе принесъ ему ‘не датчанинъ, а древній римлянинъ’ — его другъ Гораціо. Если бы Гамлетъ нашелъ существо, которое, кром твердости и пассивной энергіи Гораціо, обладало бы еще пылкостью и энтузіазмомъ, то меланхолія Гамлета разсялась бы, онъ былъ бы вознесенъ въ свтлую и прочную область благихъ фактовъ, и тогда онъ не колебался бы на своемъ пути.

При данныхъ обстоятельствахъ, Гамлета скоро узналъ, и это сильно раздражило его, что Офелія неспособна ни быть предметомъ сильнаго чувства, ни въ себ развить, подобное чувство. Любящіе обмниваются кое-какими подарками, но душевнаго общенія между ними нтъ, и Гамлетъ въ раздраженіи совершенно врно говоритъ: ‘Я никогда и ничего вамъ не далъ’ {Кронбергъ переводитъ: ‘не дарилъ’, но если Гамлетъ, дйствительно, подразумваетъ духовное общеніе, какъ предполагаетъ, повидимому, Даудевъ, то это выраженіе неудобно. Прим. перев.}. Гамлетъ сознавалъ, что никакое сильное чувство не сдерживаетъ отъ распространенія своей мысли о слабости матери на всхъ женщинъ. ‘Слабость,— твое имя: женщина!’ {Кронбергъ совершенно неточно передаетъ ‘Frailty’ словомъ ‘ничтожество’. Главное представленіе, которое должно быть здсь косвенно вызвано, есть непрочность чувства. Прим. перев.}. Будь на мст Офеліи боле возвышенная натура, подобныя слова были бы отрицаніемъ его самого глубокаго убжденія. Пусть читатель сравнитъ подчиняющую энергію чувства, воображенія и воли Джульетты съ робостью и неувренностью въ себ Офеліи, съ ея безсильной нжностью и кротостью ея сердца, съ ея покорностью предъ всми ея законными опекунами и наставниками. Джульетта оставляетъ отца, мать, кормилицу и остается одинока съ могуществомъ своей любви, она всегда употребляетъ самое искреннее слово, всегда совтуетъ самый смлый поступокъ. И въ его позднйшихъ драмахъ замтно, какъ Шекспиръ доволенъ и какъ онъ любитъ останавливаться на проявленіяхъ мужества настоящей любви. Дездемона —

Смиренная, и робкая двица,

Краснвшая отъ собственныхъ движеній,

(Д. I, сц. 3).

стоя рядомъ съ Отелло, смло отвчаетъ раздраженному отцу, дожу и венеціанскимъ вельможамъ. Имогена изъ-за Постума, въ состояніи направить на короля удары своего презрительнаго негодованія, и, какъ ни тонки и отдланы эти удары, они достаточно мтки, чтобы король ихъ почувствовалъ при всемъ своемъ гнв. Но Офелія слдуетъ приличіямъ и робка, она лишена сердечной иниціативы, лишена воображенія, выбираетъ слова съ двической осмотрительностью: ‘Онъ признавался мн въ склонности своей’. Полоній спрашиваетъ: ‘Что-жь ты поврила его признанью?— ‘Не знаю, право, что и думать мн’. (Д. I, сц. 3). Можетъ быть, ея отецъ и братъ правы, что ‘клятвы’ Гамлета, на которыя она, бдная двочка, положилась, суть лишь ‘свистки для перепелокъ’. Въ помшательств она высказываетъ то впечатлніе, какое произвели на нее слова Полонія и Лаэрта и которое она до тхъ поръ скрывала: она ‘все говоритъ, что слышно, какъ дуренъ свтъ’. Джульетта разршила свои сомннія, не совтуясь со старымъ Капулетти или съ кормилицей, но идя прямо къ полному познанію сердца Ромео и возбуждая въ этомъ сердц страсть, которая, по чистот, уступала только ея страсти. Когда отецъ учитъ Офелію не доврять человку, котораго она любитъ, удаляться отъ него, не принимать его писемъ, она ограничивается выраженіемъ своей кроткой, мелкой покорности: ‘Я повинуюсь’.

Въ этой сцен есть и комическій элементъ, но онъ не очень подчеркнутъ. Шекспиръ, ‘хитрый Шекспиръ, плутъ’ (der Shakspere, der Schalk), {F. Th. Yischer, въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gresellschaft T. II, стр. 149.} видимо, смется, но сдерживаетъ свой смхъ. Лаэртъ прочелъ наставленіе Офеліи, и она въ свою очередь ршается дать ему, по праву сестры, небольшой совтъ. Лаэртъ вдругъ вспоминаетъ, ‘что ему пора уже быть на корабл: ‘я промедлилъ слишкомъ долго’. Офелія ‘придала разговору ненужный и неприличный оборотъ…. такъ какъ противоестественно для сестры читать наставленія брату’ {С. E. Moberly. Rugby edition of ‘Hamlet’, p. 21.}. Но въ это время появляется почтенный камергеръ. Лаэртъ, котораго считали ушедшимъ, застигнутъ врасплохъ. Одно средство избавиться отъ неизбжнаго выговора, это — стать на колни и просить вторичнаго благословенія. Ничего не значитъ, что это все уже было продлано раньше? Посадите старика на его конька, вызовите его на высказываніе мудрыхъ изреченій и онъ пойдетъ болтать:

Благословите дважды,

И благость дважды на меня сойдетъ.

Судьба опять свела насъ на прощанье.

(Д. I, сц. 3).

Наставленія Полонія — это сборъ цитатъ изъ романа ‘Эвфуэсъ’ Лили {M-r W. L. Rushton, въ Shakespeare’s Euphuism, pp. 44—47 (London. 1871), сопоставляетъ рядомъ наставленія Полонія и Эвфуэса. Полоній. Не говори, что мыслишь. Эвфуэсъ. Не будь болтливъ. Полоній. Не марай руки, со всякимъ встрчнымъ заключая братство. Эвфуэсъ. Не всякій, кому ты подашь руку, соединенъ съ тобою дружбой, Полоній. Остерегись, чтобы не попасться въ ссору. Эвфуэсъ. Не ссорься за всякій пустякъ. Полоній. Всхъ слушай, но ре всмъ говори. Эвфуэсъ. Лучше слушать, что говорятъ, чмъ говорить то, что думаешь’. И Полоній и Эвфуэсъ высказываютъ свое наставленіе, какъ ‘эти немногія правила’ (these of precepts).}. Это наставленіе получаетъ значеніе для пьесы не столько но его содержанію, сколько по его пріему поучительныхъ изреченій. Мудрость Полонія — это мелкая мудрость свтскаго благоразумія. Онъ мастеръ узнать истину окольными путями, ‘обходами за скрытымъ переулкомъ, проселками’. Онъ изучилъ поверхностную повсть жизни. Истинной мудрости къ немъ нтъ и проблеска. Шекспиръ хочетъ показать въ этой рчи лишь одно: что мудрость этого рода, которую встрчаемъ у Полонія, состоитъ изъ ряда поучительныхъ правилъ, вся она можетъ служить только образцомъ для прописей. Это значитъ, что его мудрость не вытекаетъ изъ богатой или глубокой натуры, но изъ небольшого запаса, долгаго и поверхностнаго опыта. Таково значеніе пріема поучительныхъ изреченій. И совершенно правильно Шекспиръ влагаетъ въ уста Полонія благородныя слова:

Будь вренъ самому себ,

И, слдственно, какъ дважды два четыре,

Не передъ кмъ не будешь ты фальшивъ.

(Д. I, сц. 3).

Да, Полоній среди своей прописной морали помстилъ и великую истину, но и это выходитъ у него какимъ-то жесткимъ, безжизненнымъ мудрствованіемъ, какъ и все остальное: ‘одвайся пышно, не занимай и не давай взаймы, будь вренъ самому себ’ {Сравните и поставьте рядомъ съ совтомъ Полонія слова Графини Бертрану при разставаніи (‘Конецъ всему длу внецъ’. Д. I, сц. 1). Замтьте, какъ рчь Графини начинается и оканчивается страстными материнскими порывами страха гордости, заключающими между собою немногія нравственныя наставленія, которыя она усиливается дать сыну.}.

Но чтобы вполн оцнить и вкусить нравственность камергера, мы должны наблюдать его въ первой сцен втораго дйствія. Рейнальдо отправляется шпіономъ слдить за тмъ же сыномъ, котораго такъ нжно благословилъ отецъ. Полоній не ожидаетъ идеальной нравственности отъ своего сына. Естественно, что Лаэртъ будетъ кутить въ Париж. Если онъ возвратится блестящимъ молодымъ дворяниномъ, искуснымъ наздникомъ, ловкимъ фехтовальщикомъ, способнымъ играть на лютн, Полоній сохранитъ безъ всякаго неудовольствія на душ то, что онъ узналъ о ‘проказахъ и шалостяхъ сына’ {Послднія слова Полонія, обращенныя къ Рейнальдо: ‘Да музыку, чтобы онъ, Лаэртъ, не покидалъ’. Объ этихъ словахъ Фишеръ пишетъ: ‘Эти немногія слова заключаютъ ключъ ко всему остальному: пусть сынъ предается игр, пьянству, драк, ругательствамъ, ссорамъ, пусть ходитъ въ веселые дома ‘vidilicet Bordelle’, лишь бы онъ не оставлялъ музыки. Истинно-дворянское воспитаніе! ‘Die realistische Shakespeare-Kritik und Hamlet’, von F. Th. Vischer въ ‘Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gesellschaft’, т. II, стр. 149.}.

Въ это время Гамлетъ среди своего безплоднаго утомленія жизнью, получаетъ толчокъ, но толчокъ не радостный. Духъ его отца является людямъ. Съ Гораціо и Марцеломъ, Гамлетъ ждетъ ночью на площадк появленія тни. Имъ слышны звуки шумнаго пира Клавдія. Гамлетъ увлекается рядомъ размышленій, вызванныхъ привычками датчанъ напиваться, то, что окружаетъ его, для него исчезло, онъ забылъ цль своего прихода, онъ погрузился въ собственныя мысли. Тнь появляется прежде, чмъ Гамлетъ замчаетъ это, Гораціо приходится прервать его размышленія и обратить его вниманіе на привидніе. Едва Гамлетъ слышитъ слово ‘Убійство’, произнесенное отцомъ, какъ онъ уже готовится ‘летть къ мести’ — въ мысляхъ —

На крыльяхъ,

Какъ мысль любви, какъ вдохновенье быстрыхъ.

(Д. I, сц. 5).

Онъ измнитъ весь свой умственный строй, забудетъ искусство и философію, забудетъ все, исключая воспоминанія объ убитомъ отц. И когда тнь исчезаетъ, онъ вытаскиваетъ не мечъ, а записную книжку {W. Oehlmann, Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gesellshaft, T. III. стр. 211.}. Въ нее, по крайней мр, онъ можетъ занести черное на бломъ, что улыбающійся Клавдій — злодй, можетъ закрпить фактъ, вн возможности сомннія или колебанія, потому что субъективныя впечатлнія, какъ хорошо сознаетъ Гамлетъ, не удерживаются съ тою несомннностью, какая, повидимому, отличаетъ ихъ въ исключительный моментъ возбужденія. Съ этихъ поръ онъ будетъ помнить только о тни, и, чтобы вполн уврить себя въ этомъ, онъ записываетъ прощальныя слова отца: ‘Прощай, прощай и помни обо мн!’ Онъ, такимъ образомъ, какъ будто завязываетъ узелокъ на своемъ платк {Hobler, Aufstze ber Shakespeare (Bern, 1865), стр. 138.}. Онъ сознаетъ, что не созданъ для дйствія, что фактъ у него постоянно стремится ускользнуть и замниться идеей И онъ ршается остерегаться этого въ настоящемъ случа.

Въ этотъ моментъ возбужденія чувства Гамлету является внезапно мысль принять на себя шутовское настроеніе. Что за цль при этомъ у Гамлета? Онъ находитъ, что невольно его поведеніе становится страннымъ, непонятнымъ.

Онъ освободился ‘отъ собственнаго сознанія подавляющихъ и сверхъестественныхъ элементовъ порывистымъ переходомъ къ смшному, чмъ-то въ род дерзкой хитрости, граничащей съ горячечнымъ бредомъ’. Его мысль борется, чтобы ‘принять свое обычное теченіе и подавить страшные формы и звуки, захватившіе власть надъ нею’ {Первая цитата переведена изъ S. Т. Coleridge, вторая изъ опыта Hartley Coleridge, ‘On the Characters of Hamlet, Essays and Marginalia’, vol. I, pp. 151—171. Писатель, предшествовавшій С. T. Кольриджу, хорошо сказалъ: ‘Гамлетъ вполн сознавалъ, какими странными для другихъ должны казаться его невольныя неприличія, онъ понималъ, что не можетъ сдержать ихъ, онъ зналъ, что окруженъ шпіонами и справедливо опасался, что его подозрнія или намренія могутъ быть открыты. Какъ же предотвратить эти результаты? Прикидываясь помшаннымъ, чмъ онъ частью и быль.’, Richardson’s Essays on Shakespeare’s Dramatic Characters (1786), p. 163.}.

Онъ прикидывается безумнымъ, чтобы скрыть дйствительное разстройство своей мысли. Его излишнее возбужденіе можетъ выдать его, но если будетъ ршено, что онъ помшанъ, то эти припадки излишняго возбужденія не будутъ подвергнуты ни наблюденію, ни изслдованію.

Въ эту минуту Гамлетъ чувствуетъ непосредственную потребность успокоить себя, уединиться, въ уединеніи овладть собою и ясно понять, насколько измнился порядокъ вещей. При блеск двора его преслдуютъ любопытные, подозрительные взгляды, онъ слишкомъ выставленъ ‘на солнце’.

Но быть на виду у всхъ и въ то же время скрыться, быть понятнымъ для себя и загадочнымъ для другихъ, быть рядомъ со всми, но быть самому недоступнымъ ни для кого, это — было бы завидное положеніе! Безуміе обладаетъ превосходными льготами, привилегіями. Огражденный преимуществомъ оставаться непонятнымъ, онъ можетъ доставить себ удовольствіе,— вполн высказывать свои мысли и вставлять въ разговоръ другихъ людей слова, закрытыя маскою, которую и ему приходится надть на себя — слова, облеченныя формой шутовской притчи, мрачныя изреченія, высказывающія истину полъ покровомъ тайны.

Гамлетъ не прикидывается помшаннымъ для того, чтобы скрыть какой — либо планъ мщенія. У него нтъ никакого плана. По отношенію къ его способности дйствовать это кажущееся помшательство есть для него несчастіе. Вмсто того, чтобы помогать ему совершить что-либо, оно является одною изъ причинъ, задерживающихъ его дятельность. Потому что теперь вмсто того, чтобы навязать міру свою волю и принудить его подчиниться ей Гамлетъ можетъ наслаждаться наблюденіемъ и критикою.— наблюденіемъ и критикою себя и другихъ. Онъ можетъ понимать и насмхаться, между тмъ какъ ему слдовало бы серьезно приняться за дло. И вотъ онъ высказывается, благодаря тому, что его не понимаютъ. Онъ не иметъ въ виду произвести какое-либо дйствіе своею рчью, кром того случая, когда онъ обращается къ совсти Гертруды. Его слова не суть дла. Онъ произноситъ ихъ, давая себ волю для того только, чтобы побаловать свои умственныя или художественныя наклонности, или чтобы удовлетворить свой временный припадокъ меланхоліи, раздраженія или презрнія. Онъ смущаетъ Полонія своими насмшками, не ведущими ни къ какой цли, но доставляющими Гамлету горькое удовольствіе тмъ, что они тонки и умны. Онъ обращается со странною откровенностью къ своимъ придворнымъ пріятелямъ, которые потому, что они заняты мыслями о свтскихъ успхахъ и свтскомъ честолюбіи, понимаютъ его слова какъ разъ на выворотъ, и сущность тайны остается вполн недоступною ихъ слабымъ умамъ. Когда онъ описываетъ имъ свое меланхолическое настроеніе, онъ въ дйствительности говоритъ самъ съ собою наедин. Ничего нтъ легче, какъ сбить ихъ съ толку. ‘Острое слово спитъ въ ушахъ глупца’ (Д. IV, сц. 1). Остроуміемъ своего передразниванія и своихъ насмшекъ Гамлетъ какъ бы вознаграждаетъ себя за свое бездйствіе, эта умственная гибкость, эта подвижность льститъ его самосознанію, и онъ только изрдка принужденъ замтить, какъ замерла его воля.

Но справедливо было сказано, что только тотъ, кто, чувствуетъ въ себ силу Гамлета, могъ бы ршиться говорить о слабости Гамлета. Надо допустить въ немъ силу, когда онъ, не смотря на вс вншнія и внутреннія затрудненія, все-таки остается вренъ своему страшной, долгу, хотя упускаетъ его временно изъ виду, но затмъ опять возвращается къ нему и наконецъ совершаетъ егс. Онъ не лишенъ способности совершить энергичный поступокъ, если только ему не представится случая задуматься надъ фактомъ до того, что этотъ фактъ улетучится въ идею. Онъ первый всходитъ на судно пирата, онъ закалываетъ Полонія сквозь коверъ, онъ мгновенно подмняетъ запечатанный указъ и посылаетъ своихъ товарищей на казнь въ Англію, наконецъ, онъ совершаетъ казнь надъ королемъ. Но вс его поступки внезапны и отрывочны, они не составляютъ части одного послдовательнаго и связнаго цлаго. Его способность сильно возбуждаться истощаетъ его. Мы можемъ быть уврены, что посл встрчи съ тнью послдовалъ припадокъ безсильнаго отчаянія, и его начало обозначено словами:

Распалась связь временъ!

Зачмъ же я связать ее рожденъ!

(Д. 1, сп. 5).

Посл убійства Полонія, онъ плачетъ, посл борьбы съ Лаэртомъ въ могил Офеліи, имъ овладваетъ уныніе:

Припадокъ бшенный имъ овладлъ,

Мгновеніе — и онъ, какъ голубица,

Родивъ на свтъ дтей золотоперыхъ,

Опуститъ крылья на покой.

(Д. V, сц. 1).

Онъ не въ состояніи сдерживать свои чувства. Они быстро утомляются подобно собак, которая, то перегоняетъ своего господина, то отстаетъ отъ него, но не можетъ бжать ровно {Это сравненіе Hebler’а.}.

Въ ту минуту, какъ Полоній отпускаетъ Рейнальдо, Офелія вбгаетъ къ отцу (Д. II, сц. 1). ‘Ахъ, батюшка, я страшно испугалась’. Таковъ жалкій, неумлый отзывъ Офеліи, когда Гамлетъ хотлъ, молча, доврить ей свое горе. Его письма не были приняты, ее видть онъ не могъ, Гамлетъ ршаетъ, что онъ ее увидитъ и услышитъ ея голосъ. Онъ идетъ къ ней сильно взволнованный: его одежда въ безпорядк, что теперь съ нимъ случается часто и составляетъ часть его ‘превращенія’. Ему совсмъ не до того, чтобы заниматься частностями своего туалета. Онъ находитъ Офелію за шитьемъ въ ея комнат. Онъ останавливается, онъ не въ состояніи произнести слова, онъ хватаетъ ея руку, смотритъ ей въ лицо, стараясь открыть въ ней что-нибудь доброе или сильное, что нибудь, способное дать ему тнь надежды на то, что не совсмъ еще раздлила ихъ пропасть, которая становится все шире между ними. Онъ старается въ ея глазахъ заново изучить ея душу. И онъ читаетъ въ ея глазахъ выраженіе испуга Всего жальче здсь то, что Офелія совершенно безупречна. Она поражена, растерялась, испугана, ей хочется поскоре убжать и стать подъ покровительство отца. Не удивительно, что Гамлетъ не въ состояніи сказать ни слова! Не удивительно, когда его жестъ выражаетъ, что его горестныя опасенія вполн оправдались, онъ съ полной безнадежностью видитъ, что не найдетъ въ ней ничего. Вздохъ вырывается изъ глубины его души. Онъ чувствуетъ, что все кончено. Онъ знаетъ, какъ странно и непонятно будетъ для нея звучать его голосъ. И такъ какъ Гамлетъ не можетъ ничего чувствовать, не обобщая этого чувства, то онъ признаетъ типомъ великаго міроваго горя эту неспособность сердца отвчать на призывъ сердца.

Полоній получаетъ отъ кроткой Офеліи письмо Гамлета. Она не колеблется выдать тайну его слабости и меланхоліи, довренную ей. Самое странное письмо то, которое кажется наиболе безпорядочнымъ, доставлено, съ согласія Офеліи, королю для прочтенія его громко. Какой смыслъ итого письма? Должно ли было оно служить нкотораго рода провркою? Хотлъ ли Гамлетъ увриться: смутится ли Офелія вншнею странностью письма, или пойметъ то горе и ту любовь, которыя скрыты подъ этой вншней формой? ‘Кто иметъ уши слышать, пусть слышитъ’,— Гамлетъ дйствуетъ всегда въ силу этого правила. Пусть слабыя души и глупые умы видятъ въ его поступкахъ загадку и неприличіе.

Принцъ входитъ, читая. Полоній обращается къ нему, считая Гамлета совсмъ помшаннымъ. Иронія Гамлета заключается здсь въ томъ, что онъ усваиваетъ и преувеличиваетъ понятія Полонія: ‘Вы заключили вашу дочь, вы не допустили до нея моихъ писемъ и не позволили мн видть ее, о какой вы мудрый старикъ! Вдь добродтель женщины самая непрочная вещь въ мір, и всякій мужчина развратитель этой добродтели. Если даже самое величественное и оживляющее существо въ мір, солнце, зарождаетъ червей въ падали, то, конечно, можно подозрвать и принца Гамлета! Береги же свою дочь: будь внимателенъ, дружокъ!’ Потомъ, еще пряме, Гамлетъ сатирически отзывается о старикахъ, о ихъ слабыхъ ногахъ и ихъ недостатк остроумія. Полоній уходитъ, сбитый съ толку, и появляются два новые преслдователя.

Въ роман Гете ‘Вильгельмъ Мейстеръ’ Вильгельмъ, приспособляя Гамлета къ нмецкой сцен, измняетъ пьесу въ нкоторыхъ частностяхъ. Антрепренеръ, Серло, совтуетъ относительно ролей Розенкранца и Гильденштерна ‘слить эти роли въ одну?’ ‘Избави меня Боже — восклицаетъ Вильгельмъ — отъ такихъ сокращеній, которыя нарушаютъ сразу и смыслъ и силу впечатлнія! Невозможно представить однимъ лицомъ ту роль, которую занимаютъ и играютъ дв личности. Въ подобныхъ мелочахъ проявляется величіе Шекспира. Какъ можетъ одно лицо выразить ихъ мягкое выступанье, ихъ пошлыя улыбки и поклоны, ихъ поддакиванье, подлащиванье, льстивость, ихъ услужливое проворство, ихъ собачье вилянье хвостомъ, ихъ годность на все и безсодержательность во всемъ, ихъ легальную подлость, ихъ бездарность? Ихъ бы слдовало вывести, по крайней мр, цлою дюжиною, если бы это можно было сдлать, потому что они составляютъ нчто, только дйствуя въ обществ: они именно составляютъ общество и Шекспиръ поступилъ и скромно, и умно, выведя на сцену только двухъ такихъ представителей общества’ {Wilhelm’s Meistens Lehrjahre, Fnftes Buch, fnftes Capitel.}. Но то, что Гете такъ хорошо высказалъ, ‘плутъ’ Шекспиръ, можетъ быть, намекнулъ въ обращеніи короля и королевы къ этимъ двумъ придворнымъ:

Пароль. Благодаримъ васъ, Розенкранцъ и добрый Гильденштернъ.

Королева. Благодаримъ васъ Гильденштернъ и добрый Розенкранцъ.

(Д. II, сц. 2).

Они совершенно тожественны. Несвязанные дружбою, даже не способные къ истинному, человчному товариществу, они всегда вмст, и также тожественно улыбаясь и кланяясь, отправляются на свою гибель въ Англію. Въ этомъ конц исторіи двухъ придворныхъ скрывается печальная иронія. ‘Они были пріятные люди и жили любезно для другихъ’, по вкусу двора Клавдія, и ‘даже смерть ихъ не разлучила’.

Въ первой сцен третьяго дйствія Офелія выставлена приманкою, чтобы выказать предъ отцомъ и предъ королемъ сумасшествіе любимаго ею человка. Ее увряютъ, что это поможетъ его выздоровленію, она покорна и не разспрашиваетъ ни о чемъ своихъ наставниковъ. Ей даютъ молитвенникъ {Полоній (давая ей книгу) говоритъ:

Вотъ книга, дочь.

Читай для вида, этимъ ты прикроешь

Уединеніе.— Насъ должно порицать

За то, что мы — случается чистенько —

Святымъ лицомъ и маскою смиренной

И чорта проведемъ.

(Д. III, сц. 1).

Гамлетъ, видя что она молится, восклицаетъ:

О нимфа! помяни

Мои грхи въ твоей святой молитв.

(Д. III, сц. 1).}. Гамлетъ входитъ, размышляя о самоубійств, о разнообразныхъ бдствіяхъ міра и о своей слабости. Онъ видитъ молящуюся Офелію, такую милую, такъ похожую на ребенка, такую невинную. Въ эту минуту она ему кажется чмъ-то лучшимъ и боле прекраснымъ, чмъ женщины, чмъ-то священнымъ, ‘далеко выше области его горя’ и онъ невольно восклицаетъ:

О нимфа! помяни

Мои грхи въ твоей святой молитв.

(Д. III, сц. 1).

Но Офелія плохо играетъ свою роль. Обратите вниманіе на ея рчь {Въ оригинал римованную, что и указываетъ Дауденъ въ текст. Прим. перев.}, кончающуюся небольшимъ формальнымъ изреченіемъ (которое иметъ видъ, что оно подготовлено заране):

Для сердца благороднаго не дорогъ

Подарокъ отъ того, кто насъ не любитъ.

И тутъ же она вынимаетъ подарки принца. Какъ могъ Гамлетъ, такой проницательный, не разглядть обмана? Онъ только-что изобличилъ Розенкранца и Гильденштерна. и его подозрительность возбуждена. Такъ какъ на минуту онъ былъ тронутъ и воодушевленъ невинностью и благочестіемъ Офеліи, то онъ теперь такъ же сильно раздраженъ.

Одна изъ главныхъ характерныхъ чертъ натуры Гамлета, это — желанье искренности, правды въ словахъ и поступкахъ, отвращеніе ко всему ложному, неестественному и преувеличенному. {Ложному, какъ поступки Розенкранца и Гильденшгерна, неестественному, какъ манеры Озрика, преувеличенному, какъ театральная рчь Лаэрта на могил Офеліи.} Офелія присоединилась къ другимъ, она — обманщица, шпіонъ, она неспособна быть правдивой, честной, неспособна любить. Ужъ не хотли ли они наблюдать припадокъ его помшательства? Онъ покажетъ имъ такой припадокъ съ избыткомъ. Съ чмъ-то въ род дикой горячности, скрывающей подъ собою лишь горькое страданіе, онъ нападаетъ на обманъ Офеліи: ‘А-а! Ты честная двушка?’ Онъ жестокъ съ ней, какъ идеалистъ, который не можетъ точно взвсить, какое впечатлніе произведутъ его слова на слушателя, но которому необходимо высказаться. И опять Гамлетъ съ горечью выступаетъ, какъ бы оправдывая правила и поступки Полонія, въ отношеніи Гамлета и Офеліи: ‘Ты была удалена отъ опаснаго соблазнителя молодыхъ двушекъ, принца Гамлета, ты любишь предаваться молитв въ уединеніи. Очень умно и справедливо! Я именно таковъ, какимъ представлялъ меня твой отецъ, и даже хуже: я гордъ, я мстителенъ, честолюбивъ (все, чмъ Гамлетъ никогда не былъ). Однако, есть на свт нчто, называемое клеветой, можетъ случиться, что она когда-нибудь коснется и тебя. Ты такъ прекрасна и въ то же время слаба, такъ благочестива на видъ и въ то же время такъ неискренна въ дйствіяхъ, думаешь ли ты, что мы, мужчины, опасны для женской добродтели. Я тоже слышалъ кое-что о васъ, женщинахъ: храните же вашу драгоцнную добродтель, если можете, и бросьте насъ мужчинъ, чудовищъ. Иди въ монастырь!’ Чтобы дополнить поразительное впечатлніе этого припадка, который желали видть его преслдователи, онъ еще направляетъ одинъ ударъ на камергера и одинъ на короля:

Гамлетъ. Гд твой отецъ?

Офелія. (Пуская послушно въ ходъ ложь) Дома, принцъ.

Гамлетъ. Замкни же за нимъ дверь, чтобы онъ

Игралъ шута только у себя дома. Прощай.

(Д. III, сц. 1).

Это для Полонія, а для короля онъ подчеркиваетъ слдующую угрозу: ‘Я говорю — у насъ не будетъ больше браковъ, которые уже женились пусть живутъ вс, крон одного, остальные останутся тмъ, что они теперь. Иди въ монастырь!’ (Д. III, сц. 1).

Гамлетъ убгаетъ съ торжествующимъ и въ то же время съ горькимъ сознаніемъ, что онъ измнилъ положеніе въ свою пользу противъ своихъ враговъ. Офелія остается, чтобы плакать. Во время перерывовъ жестокой рчи Гамлета, она произносила свои жалобныя, маленькія воззванія къ небу: ‘Милосердый Боже, помоги ему’. ‘Исцлите его, силы небесныя!’ (Д. III сц. 1). Когда онъ внезапно уходитъ, горе бдной двушки высказывается громко. Въ ея причитаніяхъ, разстройство ‘высокаго духа’ Гамлета какъ-то смшивается съ тмъ обстоятельствомъ, что его одежда утратила свое изящество. Тотъ, кто былъ ‘зеркаломъ моды’ {А. И. Кронбергъ, въ своемъ перевод, оставилъ въ сторон слова, ‘glass of fashion’, и тмъ самымъ устранилъ ноту, на которую Дауденъ особенно обращаетъ вниманіе читателя. Не подчеркнуты и характеристическія слова: The observed of all observers. Прим. перев.}, обращалъ на себя всеобщее вниманіе, былъ ‘предметомъ наблюденія всхъ наблюдателей’, теперь — безнадежный сумасшедшій. Она не чувствуетъ никакого раздраженія противъ любимаго человка. Она — ‘ничтожнйшая’. {Собственно: most deject and wretched, что выражаетъ иной оттнокъ, но это здсь не особенно важно. Прим. перев.} Безполезная нжность и горе — вотъ все содержаніе ея аффекта. Ея печаль не боле глубока, какъ ея душа.

Гамлетъ теперь привязывается еще больше къ Гораціо. Этотъ другъ и товарищъ оказывается единственною цнною личностью въ этой испорченной Даніи. Гамлетъ высказываетъ трогательную преданность Гораціо при встрч съ нимъ посл объясненія съ Офеліей, преданность, которая отражаетъ въ себ благодарность за успокоеніе, за убжище, встрчаемое Гамлетомъ въ его друг, посл того какъ онъ имлъ доказательство ограниченности и недостатка прямоты въ любимой женщин. Душевное спокойствіе Гораціо, ровность его характера является для Гамлета какъ бы твердой почвой посл волненія и бурь его собственнаго сердца. Принцъ оправдывается съ обыкновенной тонкостью въ томъ, будто онъ льститъ Гораціо. Это не лесть: что можетъ онъ ожидать отъ такого бднаго человка? Это — искреннее удовольствіе доставляемое ему здоровымъ энергическимъ, постояннымъ характеромъ Гораціо. Тмъ не мене Шекспиръ все время даетъ намъ чувствовать, что именно Гамлетъ представляетъ боле цивилизованную личность, при всхъ его разнообразныхъ слабостяхъ, при отсутствіи въ немъ гармоніи между порывами аффекта и разсужденіемъ. Гораціо же созданъ, чтобы быть ему товарищемъ и считать своимъ высшимъ долгомъ — помогать ему.

Здсь нтъ монаха Лоренцо. Ему католики — граждане Вероны разсказывали свое горе и находили у него совтъ и утшеніе. Гамлетъ врядъ ли такой человкъ, который ищетъ мудрости и помощи у священника. Пусть они прежде разршатъ его сомннія о душ, о безсмертіи, о Бог. Но Шекспиръ позаботился показать намъ, какова религія въ этомъ испорченномъ обществ Даніи, гд все требуетъ обновленія Церковь неохотно посылаетъ своего представителя на похороны Офеліи. Священникъ высказываетъ все, что только можетъ внушить по этому случаю жестокая, формалистическая, по самой сущности безчеловчная догматика. Сумасшедшая двушка погибла, жертвою внезапнаго случая и потому

Прахъ и камни,

А не молитвы христіанъ должны бы

Ее въ могилу провожать

(Д. V, сц. 1).

Таковы священныя слова правды, мира и утшенія, которыя религія говоритъ страждущимъ сердцамъ!

Мы осквернили бы святую службу,

Пропвъ ей реквіемъ, какъ всмъ, почившимъ въ мир.

(Д. V, сц. 1).

Такова религія, которая помогаетъ Клавдію входить въ сдлку съ его совстью, и длаетъ Гамлета безцльнымъ искателемъ истины. Въ Даніи лучше имть дло съ актерами, чмъ со священниками! {Н. А. Werner. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare. Gesellshaft. T. V, стр. 56.}

Передъ началомъ представленія (Д. III, сц. 2). Гамлетъ отказывается занять мсто около своей матери, онъ хочетъ ссть такъ, чтобы имть возможность наблюдать за королемъ. Онъ въ настоящую минуту весь преданъ длу, вс нервы его въ напряженіи. Офелія теперь для него — ничто. Если онъ обращается къ ней, то только для того, чтобы нсколько успокоить напряженныя волненія собственнаго сердца, чтобы сократить время томительнаго ожиданія. Его слова въ этомъ случа будутъ въ нкоторой степени отраженіемъ вншней горечи, облекающей его душу, всего вроятне, это будетъ горькая шутка. Гамлетъ находитъ дкое удовольствіе въ томъ, что приводитъ въ замшательство и недоумніе Полонія, Розенкранца и Гильденштерна. Теперь ему нравится смущать Офелію, говоря ей двусмысленныя неприличія. Это, какъ будто электрическія искры, которыя сверкаютъ и трещатъ въ то время, какъ токъ пробгаетъ свой путь. Подл Офеліи, которая уважаетъ приличія, какъ будто они составляли самую нравственность, Гамлетъ чувствуетъ желаніе быть непозволительно неприличнымъ. Офелія понимаетъ его слова и ршается сдлать ему маленькое замчаніе: ‘Нехорошо, принцъ, нехорошо. Я лучше буду слушать пьесу’. (Д. III, сц. 2). Но Гамлетъ продолжаетъ свое преслдованіе. Однако все это — поверхностныя явленія, какъ забава игрушкою, когда роковыя событія приближаются. Гамлетъ всею страстью сосредоточенъ на наблюденіи за королемъ {О вставк ‘двнадцати или шестнадцати строчекъ’, сдланной Гамлетомъ въ представленіе, см. пренія, въ которыхъ участвовали проф. Силей (Selley) Малессонъ (Malleson) и другіе въ ‘New Shak. Trans. 1874’}.

Это — ночь торжества Гамлета. Виновность короля обнаружена, Гамлетъ отдлываетъ одного за другимъ своихъ мучителей, онъ чувствуетъ избытокъ энергіи, онъ столкнулся, съ каждымъ отдльно и совладалъ съ каждымъ. Но Гамлетъ всегда ходилъ точно по льду, нельзя никогда вполн довриться его способности самообладанія. Успхъ его попытки увриться въ виновности Клавдія сопровождается тмъ же необыкновенно возбужденнымъ настроеніемъ духа, какъ и встрча съ тнью отца, опять онъ кажется необыкновенно и бшено веселъ, опять его слова дики и безтолковы {О словахъ: ‘А very, very pajook’, ‘Гамл.’ (Д. III, сц. 2) см., статью о Шекспир въ Edinburgh Review, October 1872, pp. 861, 862.}. Тогда онъ чувствовалъ потребность успокоить себя и выразилъ эту потребность своими, нсколько странными словами: ‘А бдный Гамлетъ — онъ пойдетъ молиться’ (Д. 1, сц. 5). Точно также теперь онъ зоветъ музыкантовъ: ‘Ха-ха-ха. Музыку! эй, флейтщики’ (Д. IV, сц. 2). Но его преслдуютъ неудержимые Розенкранцъ и Гильденштернъ. Съ ними теперь Гамлетъ то строго и повелительно вжливъ, то загадоченъ, то ирониченъ. Подъ конецъ, когда онъ начинаетъ объяснять имъ свое сравненіе себя съ флейтой, онъ становится грозно прямъ и откровененъ. Придворные молчатъ, у нихъ не хватаетъ духу даже солгать. И, покончивъ съ ними, Гамлетъ обращается къ Полонію. Онъ начинаетъ наступательную войну со своими врагами. Гамлетъ вызываетъ стараго камергера на обнаруженіе его глупости и Гамлетъ способствуетъ тому, чтобы Полоній сталъ достоинъ презрнія. Затмъ Гамлетъ спшитъ въ комнату своей матери {О монолог, произнесенномъ въ присутствіи молящагося Клавдія, Ричардсонъ сказалъ то, Кольриджъ повторилъ другими словами: ‘Я осмливаюсь утверждать, что это не настоящія чувства Гамлета’. Замтьте, что тнь является именно въ тотъ моментъ, когда Гамлетъ всего сильне ругаетъ Клавдія. Гамлетъ сейчасъ же чувствуетъ, что онъ ослабляетъ свой аффектъ словами и пренебрегаетъ дломъ. Настроеніе, только что крайне горячее, вдругъ какъ будто становится ледянымъ, и температура страсти Гамлета внезапно понижается, чтобы опять возвыситься постепенно.}. У него накопились слова, которыя ему необходимо высказать. Ему надо сдлать великій опытъ освобожденія человческой души изъ узъ испорченности. Убійство Полонія кажется ему ничтожнымъ случаемъ, совершившимся попутно, онъ забываетъ объ этомъ убійств до тхъ поръ, пока истощилъ вс силы на то, чтобы поддержать слабую душу матери и вдохнуть въ нее энергію, мужество и постоянство. Лишь тогда когда истощеніе послдовало за напряженіемъ, онъ поддается слезамъ.

На разсвт слдующаго дня Гамлета отправляютъ въ Англію. Съ этихъ поръ до конца онъ дйствуетъ, хотя и не послдовательно, не по обдуманному плану, но, по-крайней мр, энергично. Онъ полюбилъ дятельность, но эта дятельность внезапна, судорожна, отрывочна. Онъ еще боле, чмъ прежде, предоставляетъ все случайности и не думаетъ сочинять какой-либо цлесообразный планъ дйствія. Смерть Полонія была случайна и Гамлетъ признаетъ или силится признать въ этомъ (такъ какъ это случилось помимо его воли) волю неба.

Тебя, старикъ,

Тебя мн жаль! Судьб угодно было,

Чтобъ я тобой, а ты былъ мной наказанъ,

Она меня бичемъ твоимъ избрала.

(Д. III, сц. 4).

Предъ отъздомъ въ Англію, Гамлетъ столь же ршительно соглашается на необходимость отъзда, вря, можетъ быть, или стараясь врить, что онъ самъ и его судьба въ рукахъ Божьихъ:

Гам. Что? въ Англію?

Лор. Да, Гамлетъ.

Гам. Хорошо.

Лор. Да, точно такъ, когда бы могъ ты видть

Мои намренья.

Гам. Я вижу херувима,

Который видитъ ихъ.

(Д. IV, сц. 3).

Это значитъ: все въ рукахъ Божьихъ. И въ другой разъ, когда онъ размышляетъ о томъ, что, дйствуя по внезапному побужденію, совершенно невольно (такъ какъ дло было совершено прежде, чмъ онъ понялъ, что онъ длаетъ), онъ послалъ на смерть своихъ двухъ товарищей, Гамлетъ отыскиваетъ божественный промыслъ въ этомъ событіи:

Насъ иногда спасаетъ безразсудство,

А планъ обдуманный не удается.

Есть божество, ведущее насъ къ цли,

Какой бы путь ни избирали мы.

Гораціо. Да, это врно.

(Дйст. V, сц. 2).

Еще разъ, когда Гораціо проситъ принца уступить тмъ тайнымъ предчувствіямъ, которыя волнуютъ его передъ фехтованіемъ съ Лаэртомъ, Гамлетъ отстраняетъ совтъ друга, говоря: ‘Я смюсь надъ предчувствіями: и воробей не погибнетъ безъ воли Провиднія. Не посл, такъ теперь, не теперь, такъ посл, и если не теперь, такъ когда-нибудь придется же. Быть готовымъ — вотъ все’ (Д. V, сц. 2).

Допускаетъ ли Шекспиръ тотъ способъ объясненія событій, къ которому пришелъ Гамлетъ? Нтъ, Провидніе, въ которое врилъ Шекспиръ, есть тотъ нравственный порядокъ, который заключаетъ въ себ высшее проявленіе человческаго предвднія, человческой энергіи и ршимости. Склонность Гамлета свести до минимума участіе сознательной воли и предвиднія человка въ расположеніи событій и расширить сферу вліянія силъ, дйствующихъ помимо воли человка, иметъ значеніе какъ драматическій пріемъ, а не какъ богословскій догматъ. Елена (‘Конецъ всему длу внецъ’), ясно представляющая себ, что она ршилась сдлать, и исполняющая не боле и не мене того, на что она ршилась, исповдуетъ совсмъ другое ученье:

Мы часто небесамъ приписываемъ то,

Что, кром насъ самихъ, не создаетъ никто,

Намъ волю полную судьба предоставляетъ

И наши замыслы тогда лишь разрушаетъ,

Когда лниво мы ведемъ дла.

(Д. I, сц. 1).

Гораціо, врующій въ ‘божество, ведущее насъ къ цли’, общая объяснить событія, освобождаетъ насъ отъ трансцендентальнаго оптимизма Гамлета и возстановляетъ чисто человческій взглядъ на вещи:

Велите же, чтобъ мертвыхъ положили

На катафалкъ въ виду всего народа,

А мн незнающимъ позвольте разсказать,

Какъ все произошло, то будетъ повсть

Кровавыхъ, неестественныхъ убійствъ,

Суда случайнаго, нечаянныхъ кончинъ

И козней, павшихъ на главу злодевъ.

Всю истину хочу я вамъ открыть.

(Д. V, сц. 2).

Прибытіе Фортинбраса тоже способствуетъ возстановленію практическаго положительнаго пониманія вещей. Не обладая ни однимъ изъ рдкихъ качествъ Датскаго принца, онъ превосходитъ его въ простомъ умньи обходиться съ обычными фактами. Шекспиръ знаетъ, что успхъ этихъ людей, созданныхъ для ограниченныхъ, опредленныхъ, положительныхъ цлей, нисколько не длаетъ постыднымъ неудачу натуръ боле исключитительныхъ, которыя боле смущаются предъ задачами жизни и для которыхъ испытанія міра становятся строже и чувствительне. У Шекспира ‘тріумфальные звуки’ встрчаютъ не только тхъ, кто имлъ успхъ, но также ‘побжденныхъ и убитыхъ’.

Излчился ли окончательно Гамлетъ отъ своей болзни воли? Шекспиръ оставилъ отвтъ на этотъ вопросъ сомнительнымъ. Недостававшую связь между намреніемъ и поступкомъ, вроятно, могло пополнить лишь совершеніе какого-нибудь послдняго подвига. Послднія минуты жизни Гамлета хорошо прожиты, и по энергіи, по предвднію, это — благороднйшія минуты въ его жизни, онъ вырываетъ кубокъ съ ядомъ изъ рукъ Гораціо и спасаетъ друга, онъ подаетъ, умирая, голосъ за Фортинбраса и спасаетъ свою страну. ‘Конецъ — молчаніе’:

О, еслибъ время я имлъ,— но смерть —

Сержантъ проворный, вдругъ берегъ подъ стражу,—

Я разсказалъ бы вамъ..

(Д. V, сц. 2).

Но онъ не разсказалъ ничего. Не будемъ торопиться говорить, что мы ‘поняли теперь все, что служило препятствіемъ’ Гамлету, что мы ‘разгадали самую суть его тайны’.

Одно мы знаемъ: что человкъ, написавшій ‘Гамлета’, понималъ вполн недугъ Гамлета. И зная, на основаніи многочисленныхъ доказательствъ, что энергическая воля Шекспира давала его знанію форму совершеннаго факта,— мы можемъ быть уврены, что, когда Гамлетъ былъ оконченъ, Шекспиръ достигъ высшей ступени въ своемъ упражненіи въ самообладаніи, и что онъ не только созрлъ, какъ авторъ, но и, какъ человкъ, достигъ періода полной зрлости {Потребовалось бы много мста, чтобы упомянуть хотя бы лучшую долю громадной литературы о Гамлет. Я полагаю, что мое изслдованіе пьесы, главнымъ образомъ, зависло отъ статьи: Н. А. Werner въ Jahrbuch, der Deutschen Shakespeare-Gesellschaft, т. V и отъ лекціи моего друга J. Todhunter, читанной предъ Шекспировскомъ обществомъ Дублинскаго университета. Психіатры тщательно изучали состояніе ума Гамлета, именно Ray, Kellogg, Conolly, Maudsley, Bucknill. Они единодушно считаютъ нужнымъ подвергнуть его разумному медицинскому лченію, но они встрчаютъ боле трудностей, чмъ Полоній, при опредленіи сумасшествія: … ‘въ чемъ иномъ и состоитъ безумство, когда не въ томъ, что человкъ безуменъ?’ (Д. II, сц. 2).

Критики почти по-ровну длятся при оцнк Офеліи. Flathe относится черезъ-чуръ непріязненно къ семейству Полонія. Ruskin (Sesame and Lilies) можетъ быть упомянуть въ числ англійскихъ писателей, какъ составившій себ неблагопріятное мнніе объ Офеліи, и противъ авторитета M-rs Jameson, какъ женщины, мы можемъ выставить авторитетъ женщины-писательницы въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. II, стр. 16—36. Fischer рыцарски защищаетъ Офелію. Hehler присоединяется къ нему. Изученіе Гамлета Benno Tschischwitz учено и остроумно. Н. von Friesen’а ‘Briefe ber Shakespeare’s, Hamlet’ содержатъ больше, чмъ общаетъ заглавіе, и представляютъ въ дйствительности изученіе всего развитія Шекспира. Sir Edward Stratchey, въ ‘Shakespeare’s Hamlet’, 1848, совершенно иначе изъясняетъ произведеніе, чмъ это было изъяснено въ этой глав. См. особенно то, что онъ называетъ ‘окончательнымъ открытіемъ Гамлета’ (‘Hamlet’s final discovery’, pp. 91—93).

Werder, въ ‘Vorlesungen ber Shakespeare’s Hamlet’ 1875, поддерживаетъ съ замчательною силою мнніе, что Гамлетъ не былъ слабохарактернымъ человкомъ. ‘А Study of Hamlet’ Фрэнка Маршалля (Marshall) если и не такъ блестяще, но, мн кажется, основательне. Наконецъ слдуетъ упомянуть великолпное изданіе пьесы Furness’а Variorum въ двухъ томахъ, 1877.}.

Глава IV.
Драмы изъ англійской исторіи.

Историческія драмы Шекспира можно разсматривать съ разныхъ сторонъ. Было бы интересно попытаться вывести изъ нихъ взгляды Шекспира на политику {См. объ этомъ предмет Benno Tschischwitz Shakspere Forschungen III.— Shakspere’s Staat und Kцnigthum. Авторъ останавливается на понятіяхъ Шекспира о нравственномъ и религіозномъ характер отношенія короля къ его народу. Онъ хорошо говоритъ: ‘Для Шекспира санъ короля не есть вовсе внчанная вершина пирамиды, но живой центръ органическаго цлаго, къ которому направленъ жизненный потокъ всего организма’, стр. 84. См. главу VI въ этой книг о ‘Драмахъ изъ римской исторіи’.}. Интересно было бы также сравнить его пріемы при разработк историческихъ сюжетовъ, съ пріемами другихъ великихъ драматическихъ писателей, какъ-то съ пріемами Шиллера въ ‘Валленштейн’, или Гете въ ‘Эгмонт’, или Виктора Гюго въ ‘Кромвел’. Однако взгляды Шекспира и его художественные пріемы не такъ важны, какъ самъ Шекспиръ. Въ его произведеніяхъ, въ его взглядахъ, въ его художественныхъ пріемахъ мы стараемся открыть человка. Вроятно, подъ процессомъ творчества Шекспира скрывалось теченіе его жизни, и она имла для него большее значеніе, чмъ его творчество, какъ художника. Если это значеніе имла для него не матерьяльная жизнь,— хотя онъ старался, чтобы и ей способствовало его творчество — то, по крайней мр, жизнь того, что онъ считалъ въ себ существеннымъ. Искусство не было для него культомъ, какъ оно является у многихъ поэтовъ, живописцевъ и композиторовъ, не было совершеннымъ само отрицаніемъ, полнымъ и блаженства, и патетизма, во имя чего-то высшаго и боле благороднаго, чмъ его я. Такого паоса мы вовсе не видимъ въ жизни Шекспира. Онъ владлъ своимъ творчествомъ, а не его творчество владло имъ. Для него поэзія не была, какъ для Китса (Keats) или для Шелли, страстью, отъ которой невозможно освободиться. Шекспиръ освободился со спокойною ршимостью отъ своей художественной жизни и нашелъ, что очень хорошо наслаждаться своимъ житейскимъ успхомъ и учиться повелвать своей душой среди полей и ручьевъ Стратфорда, пока не наступилъ конецъ всему. Поэтому главный вопросъ, который желательно поставить относительно историческихъ драмъ, теперь нами разсматриваемыхъ, слдующій: что пріобрталъ Шекспиръ въ пониманіи и въ сил въ то время, когда эти драмы служили органами питанія для его ума и воображенія, между тмъ какъ въ дятельности ума и воображенія совершался процессъ дыханія его жизни? И то уже много, что Шекспиръ совершилъ столь великій шагъ въ истолкованіи исторіи, и то много, что онъ охватилъ мыслью національную исторію Англіи въ продолженіе вка и боле, въ періодъ ея бдствій и упадка, въ періодъ междоусобій и въ періодъ героическаго объединенія и возбужденія. Но мы можемъ предполагать, что для Шекспира главный результатъ его труда заключался въ томъ, что, изучая исторію, онъ развивалъ собственный характеръ въ нравственномъ отношеніи и укрплялъ себя для жизненныхъ задачъ.

Не мене замчательно въ этихъ историческихъ драмахъ, конечно, и то, что, хотя каждая изъ нихъ представляетъ самое серьезное стремленіе реализировать объективный фактъ, въ нихъ въ то же время высказывается такъ явно личность автора. Даже Шекспиръ не можетъ выйти за предлы собственнаго я. Прежде чмъ факты становятся годны для художественнаго творчества, имъ необходимо сгруппироваться и организоваться, и каждый художникъ группируетъ ихъ около своихъ самыхъ сильныхъ аффектовъ и самыхъ завтныхъ убжденій относительно человческой жизни. Если бы по счастливой случайности, кто-нибудь, роясь среди разрозненныхъ листовъ старыхъ пергаментовъ, нашелъ опись имущества и помстій Шекспира. если бы было извстно, что именно собралъ около себя Шекспиръ въ Стратфорд, это извстіе было бы радостно встрчено всми, какъ бросающее свтъ на житейскую карьеру Шекспира. Но въ историческихъ драмахъ и вообще во всхъ произведеніяхъ Шекспира мы имемъ документы, которые повсюду заключаютъ указанія на факты, относящіеся къ Шекспиру. Эти факты находятся тамъ, должны тамъ находиться. Чтобы признать ихъ, нтъ надобности въ чемъ-либо иномъ, кром внимательныхъ глазъ, которые разглядли бы эти факты.

Если мы хотимъ имть на этихъ страницахъ врный очеркъ характера Шекспира, то мы не будемъ смотрть на него, только какъ на веселаго, живого, остроумнаго постителя Морской двы (Mermaid), осыпающаго легкими насмшками тяжелый умъ Бенъ-Джонсона, не будемъ вспоминать дошедшіе до насъ разсказы сомнительной достоврности объ его браконьерств въ деревн и о мене невинныхъ приключеніяхъ его въ Лондон: Мы скоре будемъ представлять себ его человкомъ, обладающими громадными силами въ возможности, но сознающимъ въ себ нкоторыя слабости, онъ, поэтому, ршилъ быт строгимъ къ себ и побдить эти слабости, ршилъ развить въ себ вс силы, возможность которыхъ въ немъ существовала. Мы знаемъ, до какой степени была необычна но обширности и по тонкости его чувствительность къ наслажденію и страданію, мы знаемъ также, что онъ ршился не позволить себ быть игрушкой, рабомъ или жертвой этой чувствительности. Мы привыкли говорить о нжности, о необыкновенной терпимости генія Шекспира. На безпристрастнаго критика Шекспира должна, конечно, произвести не меньшее впечатлніе неумолимая справедливость Шекспира, его строгая врность фактамъ, высокія требованія, которыя онъ ставитъ человческой личности. Шекспиръ остался совершенно недоступенъ значительной дол нашей страстной нетерпимости, вытекающей изъ предразсудка, изъ личнаго или сословнаго чувства. Когда мы читаемъ Шекспира и не находимъ у него нашихъ собственныхъ, мелкихъ взглядовъ, проникнутыхъ горечью и насильственностью, когда встрчаемъ его взгляды, такіе широкіе и человчные, намъ естественно сказать о немъ, что онъ полонъ терпимости Но терпимость Шекспира есть не что иное, какъ справедливость, и даже въ его юмор — юмор человка, созданнаго для широкой веселости и для широкаго горя, есть нчто строгое, потому что онъ пускаетъ въ ходъ этотъ юморъ для того, чтобы освободиться отъ съуживающаго его мысль напряженія восторженности и чтобы поставить себя снова въ уровень обыденныхъ явленій жизни. Въ слабыхъ или злыхъ людяхъ, которыхъ осуждаетъ Шекспиръ, онъ не отрицаетъ существованія прекрасныхъ или нжныхъ чертъ характера, тмъ не мене онъ осуждаетъ эти личности безпощадно.

Дйствующія лица историческихъ драмъ задуманы исключительно по отношенію ихъ къ дйствію. Міръ этихъ пьесъ, скоре ограниченный міръ практической жизни, чмъ міръ чувства и мысли. Въ большихъ трагедіяхъ дло идетъ боле о самомъ человк, чмъ о томъ, что онъ длаетъ. Въ конц каждой трагедіи мы оставляемъ представленіе или съ сознаніемъ полной гибели или съ серьезной радостью, вызываемой полнымъ законченнымъ успхомъ. Въ мысли и въ чувств есть что-то безконечное. Мы не идемъ мыслію лишь до извстнаго предла, чтобы тамъ остановиться, наши мысли принуждены идти за предлы познаваемаго, пока не встртятъ непознаваемаго. Когда мы любимъ, когда мы страдаемъ, это чувство не идетъ лишь до извстной степени и не дале, наша любовь безгранична, наше горе и наша радость не могутъ быть измрены земными мрами. Но наши дла допускаютъ опредленность. И, цня человка по его поступкамъ, мы можемъ установить для каждаго положительную оцнку. Мы въ этомъ случа не задаемъ ему вопроса: какова была твоя душевная жизнь? Какъ ты мыслилъ? Какъ страдалъ и наслаждался? Мы ставимъ вопросъ: что ты сдлалъ? Вслдствіе этого въ историческихъ драмахъ мы сознаемъ нкоторое ограниченіе, нкоторое взвшиваніе людей по тмъ положительнымъ успхамъ и результатамъ, какихъ они достигли

‘Дло совершается быстро: сдланъ шагъ, нанесенъ ударъ, мышцы сократились такъ или этакъ — и все кончено. И въ наступившей затмъ пустот мы удивляемся самимъ себ, какъ люди, которымъ измнили. Страданіе неподвижно, смутно и мрачно, и въ немъ частью присутствуетъ безконечность’.

Историческія драмы такъ же, какъ и трагедіи, представляютъ для читателя школу самообладанія, но вопросы, которыми занимаются первыя, не суть безконечные вопросы о жизни и смерти, впечатлніе, оставляемое ими, не есть впечатлніе безпредльно патетическое или полная радость, смнившая горе. Въ нихъ разсматриваются конечные вопросы неудачи или успха при достиженіи практическихъ цлей въ жизни, он оставляютъ въ насъ чувство здороваго, житейскаго сожалнія, или ужаса, или здороваго, укрпляющаго житейскаго удовлетворенія.

Но если историческія драмы уступаютъ трагедіямъ въ глубин идеальнаго значенія, этотъ недостатокъ въ нихъ отчасти вознагражденъ, какъ замчаетъ Гервинусъ {‘Шекспиръ’ Гервинуса, пер. К. Тимофеева, т. II, стр. 83.}, широтою и богатствомъ ихъ замысла. Жизнь человка, какъ добро или какъ зло, не проявляется здсь въ ея безконечномъ значеніи для самой личности, но слдствія этой жизни обнаруживаются въ опредленномъ ряд событій, какъ оздоровляющая общественная сила или какъ распространяющаяся зараза. Таинство зла не является здсь для насъ грозною тнью, передъ которой мы останавливаемся въ ужас, пытаясь примириться съ этимъ непонятнымъ намъ мракомъ во имя существованія свта, который за себя свидтельствуетъ и самъ себ служитъ оправданіемъ. Зло въ историческихъ драмахъ, это — дурныя дла, за которыми неизбжно слдуетъ возмездіе. Сэръ Уальтеръ Ралей въ предисловіи къ своей ‘Исторіи міра’ (History of World) написалъ одно замчательное изреченіе, въ которомъ хотлъ, вроятно, засвидтельствовать чистоту своихъ собственныхъ врованій и поддержать божественную справедливость, проявляющуюся въ жизни англійскихъ королей. ‘Что человкъ посетъ, то и пожнетъ’. ‘Грхи отцовъ отзовутся на потомкахъ ихъ въ третьемъ и четвертомъ поколніи’. Таковы богословско-историческія положенія Ралея. Охватывая тотъ же періодъ исторіи, Шекспиръ обнаружилъ безъ колебанія послдствія слабости, заблужденія и преступленія. Величайшій изъ современныхъ намъ романистовъ высказываетъ съ грозной настойчивостью, какъ всякій низкій и злой поступокъ развивается въ непоправимыя и неизбжныя послдствія. Шекспиръ такъ же мало отрицаетъ фактъ, какъ и Джоржъ Эліотъ. Но онъ показываетъ намъ также, какъ неисчислимы источники добра, онъ показываетъ намъ, какъ слдствія злыхъ длъ могутъ быть со временемъ охвачены потокомъ добра и могутъ быть въ дйствительности унесены имъ и преданы забвенію. Конечно, можно доказать, что въ этой борьб сила, продолжающая существовать, какъ вліяніе дурного поступка, можетъ быть подавлена или измнена въ своемъ характер лишь на счетъ опредленной траты силы добра, существующей въ мір. Но все-таки хорошо знать, что зло можетъ быть подавлено, хотя бы съ нкоторою тратою добра. Увренность въ этомъ не позволяетъ намъ захлебнуться отчаяніемъ. Въ строгой справедливости Джоряіа Эліота есть извстный идеализмъ, вытекающій изъ стремленія къ научной строгости, опредленности и точности. Шекспиръ охватываетъ шире конкретные факты міра и показываетъ намъ дйствительно существующее сплетеніе добра со зломъ: едва ли легче отдлить эти нити и наблюдать ихъ отдльно одну отъ другой въ мір, созданномъ фантазіею Шекспира, чмъ въ дйствительной жизни человка.

Если мы оставимъ въ сторон Генриха VIII, драму, написанную, вроятно, по какому-нибудь особенному случаю или отданную по какому-нибудь такому случаю Флэтчеру для дополненія, если оставимъ въ сторон, какъ слабый набросокъ, Эдуарда IV, который является въ третьей части ‘Короля Генриха VI’ и въ первыхъ сценахъ короля Ричарда III,— намъ остается отъ Шекспира шесть портретовъ англійскихъ королей во весь ростъ. Они распадаются на дв группы, по три въ каждой, одна группа состоитъ изъ этюдовъ королевской слабости, другая изъ этюдовъ королевской силы. Въ одной групп находимъ: короля Джона, Ричарда IT и Генриха VI, въ другой: короля Генриха IV, Генриха V и Ричарда III. Джонъ — коронованный преступникъ, слабый въ своей преступности, Генрихъ VI — коронованный святой, слабый въ своей святости. Слабость Ричарда II нельзя охарактеризовать однимъ словомъ, онъ — граціозный, сантиментальный государь. Ричардъ Ш, изъ другой группы — коронованный преступникъ, сильный въ своемъ преступленіи. Генрихъ IV Болинброкъ — похититель трона, силенъ жизненнымъ умньемъ управлять обстоятельствами, силенъ своей ршимостью и смлостью.Сила Генриха V — сила простого героическаго величія, вполн здоровая и прочная, опирающаяся на вчныя истины. Итакъ, въ этомъ и заключается главный сюжетъ историческихъ драмъ, именно, въ ршеніи вопроса: чмъ обусловливается неудача и удача человка при его стремленіи къ практической власти надъ міромъ. Эти драмы, какъ назвалъ ихъ Шлегель, ‘зеркало для королей’, и дйствующія лица этихъ драмъ вс приводятъ насъ къ Генриху V — человку, созданному для самой благородной и самой радостной власти надъ міромъ’.

Въ ‘корол Джон’ воображеніе поэта изучаетъ періодъ крайняго упадка національной жизни Англіи. Король царствуетъ не въ силу права на престолъ, а также не въ силу права сильнйшаго, какъ Болинброкъ. Онъ знаетъ, что его домъ построенъ на песк, знаетъ, что ему нечего разсчитывать ни на божественную справедливость, ни на человческую добродтель. Поэтому онъ принимаетъ на себя видъ повелительной власти и царственнаго величія. Но подъ этимъ скрывается полная испорченность и лживость. Въ противоположность смлому похитителю престола — Ричарду, Джонъ старается не замчать тхъ фактовъ, которые онъ. между тмъ, видитъ, онъ не осмливается вглядться въ свою собственную злую и трусливую душу. Когда Франція угрожаетъ ему войною, онъ, оставшись наедин съ матерью, пытается поддержать въ себ смлость:

За насъ права и сила власти нашей.

(Д. I, сц. 2).

Но Элеонора, съ женскимъ мужествомъ и прямодушіемъ, не допускаетъ ни къ чему негоднаго самообольщенія.

Скоре сила власти, чмъ права,—

Безъ этой силы слабы мы съ тобою.

(Д. I, сц. 1).

Когда король Ричардъ III хочетъ избавиться отъ молодыхъ принцевъ, онъ призываетъ, къ себ Тирреля и спрашиваетъ его съ циническимъ равнодушіемъ къ человческому чувству:

Ты согласишься-ль изъ людей намъ близкихъ

Убить кого-нибудь?

(Д. IV, сц. 2.)

И, когда Тиррель берется исполнить порученіе, Ричардъ, въ минуту нескрываемаго восторга, восклицаетъ:

Мн слаще пнья рчь твоя.

Джонъ пытается внушить Губерту свои планы объ убійств, скоре какъ неопредленное вліяніе, чмъ какъ личную волю, онъ выражается смутно, точно блдный туманъ ползетъ по полямъ, оставляя за собою помертвлые колосья, когда надъ ними взойдетъ солнце. Онъ боится, не сказалъ ли онъ слишкомъ много, боится, высказался ли достаточно, наконецъ, сильнйшее опасеніе беретъ верхъ, и слова: ‘смерть’, ‘могила’ срываются съ его губъ. Но затронувъ пружину, которая должна произвести убійство, онъ быстро отстраняетъ себя отъ процесса преступленія. Въ интересахъ короля было бы нужно впослдствіи, чтобы Артуръ былъ живъ, и Джонъ прибавляетъ къ своему преступленію низость жалкой попытки свалить подьяческими пріемами и боязливыми софизмами отвтственность за убійство на свое орудіе, на своего сообщника. Онъ какъ-будто хочетъ ослпить собственную совсть и собственное пониманіе.

Вншность царственной силы и царственнаго достоинства, выказываемая Джономъ въ первыхъ сценахъ драмы, должна быть, поэтому, признана (хотя Шекспиръ и не навязываетъ намъ этого) не боле какъ жалкимъ маскарадомъ настоящей царственной силы и царственной чести. Этотъ фактъ, на который сдланъ лишь намекъ въ первыхъ сценахъ, впослдствіи длается боле очевиднымъ, когда этотъ трусливый король, который съ такимъ величіемъ мнялъ владнія, торговалъ городами и длалъ изъ союза любви и брачной врности игрушку политики.— ‘ теперь то блднетъ, то краснетъ въ присутствіи своего дворянства, то напрасно старается стереть изъ прошедшаго пройденный имъ путь преступленія, то оказывается неспособнымъ вынести предсмертныя, физическія страданія. Сознавая, что онъ король, не поддержанный внутренней силою ни добродтели, ни справедливости, Джонъ старается поддержать свое могущество вншними средствами, противъ совта своего дворянства онъ коронуется вторично только для того, чтобы вслдъ за тмъ снять корону и передать ее въ руки итальянскаго священника. Пандульфъ, ‘кардиналъ прекраснаго Милана’, обладающій проницательностью и умньемъ направить борьбу разнородныхъ современныхъ ему элементовъ въ свою пользу, есть на дл властелинъ Англіи и по своему произволу заключаетъ миръ или объявляетъ войну.

Народъ, какъ обыкновенно въ періодъ смутъ и опасности, ‘слухами и грезами смущенъ’. Питеръ изъ Помфрета объявилъ, что въ полдень въ день Вознесенія король сложитъ съ себя корону. Джонъ подчиняется униженію, котораго отъ него требуютъ, и даже иметъ настолько низости, что длаетъ видъ, какъ будто это совершается по его свободной вол:

Сегодня Вознесенья день? А мн

Сказалъ пророкъ, что въ полдень Вознесенья

Короны я лишусь. И правъ онъ былъ.

Я думалъ, что лишусь ея насильемъ,

Но, слава небу, самъ я сдалъ корону.

(Д. V, сц. 1).

Посл этого насъ не удивляетъ то, что, когда Филиппъ Незаконнорожденный хочетъ возбудить въ немъ мужество и ршимость, говоря:

Впередъ! сверкай, какъ свтлый богъ войны,

Когда на поле брани онъ стремится.—

Джонъ не стыдится заявить ‘о счастливомъ мир’, заключенномъ имъ съ папскимъ легатомъ, на покровительство котораго онъ разсчитываетъ для защиты противъ враговъ Англіи. Фалькенбриджъ все-таки настаиваетъ на обязанности самозащиты, во имя чести и безопасности, и король, неспособный взять на себя отвтственность и пользованіе своими правами, передаетъ заботы объ Англіи своему незаконнорожденному племяннику: ‘распоряжайся всмъ за это время’.

Въ драм ‘Король Джонъ’ мало такого, что было бы способно укрплять или радовать читателя. Среди порывовъ эгоистическихъ силъ то въ ту, то въ другую сторону, среди борьбы жадностей королей съ высокомріемъ духовенства, среди торга городами, среди браковъ принцевъ по разсчету, среди волненія и смутъ народа выдляется въ блеск патетической красоты дтскій образъ Артура, граціознаго, недятельнаго, чуждаго хищности и преступленій взрослыхъ:

Мать, не кричи,

Я умереть желалъ бы, къ землю лечь,

Не стою ссоръ я и смятеній этихъ.

(Д. II, сц. 1.)

Въ драм слышенъ и голосъ материнской страсти, безсильный и пронзительный голосъ женщины среди невнимательныхъ мужскихъ силъ. Видимъ и жалость суровыхъ вооруженныхъ людей къ гибели ребенка. Только это да еще патріотизмъ Фалькенбриджа, хотя полный самохвальства, но искренній и глубокій,— вотъ единственные слды человческой добродтели и красоты, которые можно открыть въ вырождающемся мір, изображенномъ Шекспиромъ. Жалокъ и конецъ, какъ все предшествовавшее. Король лежитъ отравленный, совершенно поглощенный физическими страданіями,— страданіями, оставляющими мало промежутка для какихъ-либо угрызеній совсти, если бы даже одеревенлая нравственная природа преступника и была способна на подобныя боле благородныя страданія:

Я — какъ перомъ написанныя строки,

И сушитъ ихъ мой внутренній огонь.

И корчится исписанный пергаментъ.

(Д. V, сц. 7).

II.

Намъ не за чмъ здсь изслдовать: принадлежатъ ли Шекспиру какія-либо доли первой части Генриха Vі, и если оно такъ, ‘то какія именно доли’ принадлежатъ ему. Драма эта вообще принадлежитъ къ до-Шекспировской школ. Геній Шекспира въ воспроизведеніи исторіи впервые ясно высказывается во второй и третьей части Генриха VI. Авторъ первой части не становится выше уровня тхъ личностей, которыя онъ создаетъ, онъ иметъ сильныя предубжденія противъ однихъ и предается лирическому увлеченію при восхваленіи другихъ. Но въ изображеніи характеровъ Короля, Глостера, Іорка, Гичарда, въ послднихъ частяхъ трилогіи, вполн проявляются шекспировское безпристрастіе и шекспировская иронія. Шекспиръ не чувствуетъ ненависти къ королю Генриху, онъ, на сколько возможно, даже расположенъ къ нему, онъ только говорилъ такъ же ясно и опредленно, какъ это обнаружилъ самъ историческій фактъ, что этотъ слабодушный угодникъ на англійскомъ престол былъ несчастіемъ для страны и для своего времени, несчастіемъ, которое по сил уступало лишь тому, если бы мсто Генриха занималъ столь же слабодушный король-преступникъ.

Когда начинается драма, славные дни царствованія Генриха V уже прошли, но воспоминаніе о нихъ сохранилось въ сердцахъ и въ могучихъ мышцахъ лордовъ и графовъ, окружающихъ короля. Лишь тотъ, кто долженъ былъ бы боле другихъ дорожить этимъ наслдствомъ славы и могущества, не сознаетъ великой отвтственности и великихъ преимуществъ своего положенія. Онъ остается холоденъ къ великимъ планамъ, его высшая цль остаться безупречнымъ. Въ немъ нтъ ни жадности, ни честолюбія, тмъ не мене онъ проникнутъ эгоизмомъ, именно, эгоизмомъ робкаго благочестія. Онъ добродтеленъ лишь отрицательно, потому что въ немъ нтъ энергической основы мужества, изъ котораго могло бы развиться героическое благочестіе. Изъ боязни сдлать что-нибудь дурное, онъ опасается сдлать и то, что хорошо. Не таковы качества, приписываемыя ближайшимъ спутникомъ ‘врнаго и истиннаго’, который въ своей праведности ‘правосуденъ и воинственъ’.Генрихъ бездятеленъ въ присутствіи зла и плачетъ. Онъ хочетъ, чтобы одежды его остались чистыми, но одежды воиновъ — угодниковъ Божіихъ, которые не боятся запачкаться въ борьб, сіяютъ высшей и боле яркой чистотой. ‘Очи его были, какъ пламя огня, и на глав его было много внцовъ… И воинства небесныя шли вслдъ за нимъ на блыхъ коняхъ, облаченныя въ виссонъ блый и чистый’ (Апокал. XIX, 11—14). Эти небесные воители имютъ на земл своихъ представителей, но Генрихъ не былъ однимъ изъ нихъ. Ревность къ длу должна проявиться прежде милосердія, и затмъ, когда выступитъ милосердіе, оно проявится какъ самоотверженіе. {J. H. Newman. Verses on Various Occasions, p. 60.} Но Генрихъ былъ чуждъ ревности къ длу, онъ любезенъ къ людямъ, но не любилъ людей.

Есть доля ироніи въ той сцен, какою начинается вторая часть Генриха VI. Суффолькъ (Ланцелотъ этой трагедіи {Ланцелотъ одинъ изъ героевъ поэмъ цикла Артура, онъ — любовникъ королевы Дженевры. Прим. перев.}) привезъ изъ Франціи принцессу Маргариту, и въ радости безупречнаго короля, когда онъ цною двухъ съ трудомъ завоеванныхъ провинцій пріобртаетъ эту страшную жену, которая ‘спеленаетъ его, какъ ребенка’ (Генр. VI, ч. II, д. I, сц. 3.), {А. Л. Соколовскій переводитъ ‘мальчика’, но это не точно именно здсь, для ‘baby’. Прим. перев.} есть нчто жалкое, нчто трогательное и нчто смшное. Отношеніе короля къ Маргарит въ продолженіе всей драмы тонко и глубоко задумано. Онъ льнетъ къ ней, какъ къ чему-то боле сильному, чмъ онъ самъ, онъ боится ея, какъ школьникъ боится строгаго учителя:

Эксетеръ. Вотъ королева, вижу: взоръ ея *)

Сверкаетъ ярымъ гнвомъ — я уйду.

К. Генрихъ И я, и я съ тобой.

(Генр. VI, часть III, д. I, сц. 1).

*) А. Л. Соколовскій переводитъ эту строку:

‘Вотъ, лордъ, супруга ваша, взоръ ея’ и т. д. Но по-русски обращеніе къ королю со словами ‘лордъ’ боле чмъ странно. У Шекспира обращенія совсмъ нтъ: Here comes the Queen, whose looks betray her anger. Прим. перев.

Однако, его собственное безстрастіе даетъ ему нкотораго рода превосходство надъ женою, и посл того, какъ она облила его потокомъ своего гнва и своего презрнія, Генрихъ кротко утираетъ брызги этого потока, невыносимо снисходительный и готовый извинить вс испытанныя имъ ругательства и оскорбленія.

О, Маргарита бдная моя!

Тебя приводитъ въ бшеную ярость

Любовь ко мн и сыну.

(Д. I, сц. 1).

Находясь среди этихъ ‘лордовъ-волковъ’, король постоянно боится не того, что они разорвутъ его въ клочки, а того, чтобы они не бросились другъ на друга. Сцены насилія, нарушающія монастырскую тишину, какую бы ему хотлось видть царствующей по всей земл, ненавистны и ужасны для Генриха. Онъ детъ на соколиную охоту съ королевой, Суффолькомъ, кардиналомъ и Глостеромъ, нкоторые изъ всадниковъ едва способны на одинъ часъ скрыть свое соперничество и взаимную вражду. Генрихъ мало интересуется охотою, но все даетъ пищу его созерцательному благочестію, онъ страдаетъ невоздержностью въ высказываніи благочестивыхъ чувствъ, и вотъ соколы вызываютъ его на назидательныя мысли.

Но какъ взвился вашъ соколъ

И какъ превысилъ прочихъ. Вотъ какъ можно

Найти во всемъ начало божества:

И тварь, и человкъ стремятся кверху.

(Генр. VI, ч. II, Д. II, сц. 1).

Немного спустя, перы въ присутствіи Маргариты, обмниваются ругательствами. Генрихъ V жасается, но думаетъ, что можетъ помочь длу нравственными размышленіями, соотвтствующими случаю:

Перестань,

Мой другъ, не подстрекай ихъ злобы.

Блаженны миротворцы на земл.

Кардиналъ. Я именно ищу того блаженства,

И радъ возстановить въ отчизн миръ,

Смиривъ мечомъ Протектора.

(Генр. VI, часть II, Д. II, сц. 1).

Гнвный споръ въ это время прерывается крикомъ: ‘чудо! чудо!’ и является обманщикъ Симкоксъ съ своею женою. Генрихъ, со своей глупой склонностью къ назиданію, радуется проявленію Божеской благодати въ возвращеніи зрнія слпорожденному:

Велика

Господня благодать, которой онъ

Сподобился, хотя съ возвратомъ зрнья

Умножатся одни его грхи.

(Д. II, сц. 1).

(Это означаетъ: ‘если-бы мы имли счастье быть лишенными всхъ нашихъ чувствъ и желаній, мы имли бы большую вроятность быть совершенно безгршными, но все-таки будемъ благодарить Бога за его таинственную благость къ этому человку!’). Когда же Протекторъ, съ небольшимъ усиліемъ проницательности и здраваго смысла, обличилъ обманщика и веллъ его высчь, король приходитъ въ крайній ужасъ:

Король. О, Господи! ты видишь все, а терпишь.

Маргарита. Мн было такъ смшно глядть, какъ этотъ

Бездльникъ побжалъ.

(Д. II, сц. 1).

Но этотъ слабодушный благочестивецъ, который опечаливается отъ обнаруживанія обыкновеннаго плутовства, отдаетъ самъ на жертву убійцъ самыхъ лучшихъ людей Англіи. Его совсть говоритъ ему, что Глостеръ невиненъ, онъ надется, что герцогъ будетъ въ состояніи оправдаться, но судьи Глостера — Суффолькъ съ нахмуренными бровями, желчный Букингамъ и ‘Суровый Іоркъ’ — чьи руки готовы схватить и самый мсяцъ’. (Д. III, сц. 1). {Все мсто изъ рчи Глостера, сюда относящееся, переведено А. Л. Соколовскимъ не совсмъ точно:

‘Глаза Бьюфорта,

Сверкая краснотой, являютъ ясно

Всю злость его души! Суффолька взоръ

Нахмуренъ, грознымъ облакомъ подъ гнетомъ

Ужасной непріязни, Букингамъ

Невольно обнаруживаетъ рчью

Избытокъ черной зависти, кипящей

Въ его душ, Суровый Іоркъ, чьи руки

Готовыя схватить и самый мсяцъ,

Я сдерживалъ досел, точно также

Сгубить меня стремится клеветою’.

Ближе было бы:

‘Красные, сверкающіе глаза Бьюфорта высказываютъ злость его души, туча на нахмуренныхъ бровяхъ Суффолька — бурю его ненависти, желчный Букингамъ облегчаетъ словами тяжесть зависти, обременяющей его сердце, а суровый Іоркъ, который хотлъ бы схватить луну, чьи жадныя руки я пригнулъ назадъ, грозитъ моей жизни лживымъ обвиненіемъ’. Прим. перев.}.

Генрихъ неспособенъ выступить противъ этихъ грозныхъ личностей и потому, надясь на Бога, который все сдлаетъ къ лучшему, онъ удаляется изъ парламента, проливая слезы и оставляя Глостера на произволъ судьбы:

Милорды, поступайте, какъ вы сами

Признаете за лучшее, какъ будто-бъ

Я самъ былъ здсь, средь васъ.

(Д. III, сц. 1).

Когда Генрихъ узнаетъ о смерти дяди, онъ падаетъ въ обморокъ, онъ подозрваетъ, что съ благороднымъ старикомъ поступили преступно, но судъ принадлежитъ Богу, возможно, что его подозрніе ложно, какъ ужасно было бы, если онъ запятналъ бы чистоту своего сердца ложнымъ подозрніемъ, да проститъ ему въ такомъ случа Богъ! Такимъ образомъ, успокаивая свою боязливую, раздраженную совсть, Генрихъ неспособенъ дйствовать и оставляетъ вещи идти ихъ путемъ.

Эта болзненная щепетильность совсти, отличающая Генриха VI, въ то время, какъ онъ забываетъ высшія обязанности своего сана, заставляетъ его размышлять съ безпокойствомъ, на сколько дйствительно его право на престолъ, право, перешедшее къ нему отъ дда чрезъ великаго побдителя при Азинкурт. Онъ обращается отъ Іорка къ Барвику, отъ Барвика къ Нортумберлэнду, не зная самъ, что думать. Клиффордъ смло разрубаетъ узелъ, и мужество Генриха возстановляется:

Славный Генрихъ!

Законны ли твои права иль нтъ,

Я все-жъ клянусь служить теб защитой.

(Генр. VI, ч. III, д. 1, сц. 1).

Но въ присутствіи вооруженной силы, король не въ состояніи поддержать свое ршеніе и кончаетъ сдлкою, которой, подъ условіемъ лишенія его сына права на престолъ, онъ обезпечиваетъ миръ въ продолженіе своей жизни. Мы сочувствуемъ раздраженной Маргарит. Но въ поведеніи Генриха не проявляется активный эгоизмъ, онъ только принялъ миръ, заплативъ за него тою цною, которую отъ него требовали.

Несчастному королю приходится тяжело между Горкомъ съ одной стороны и орудіемъ Іорка, Джэкомъ Кэдомъ — съ другой. Король думаетъ не только о себ, онъ страдаетъ за мятежниковъ такъ же, какъ и за себя. Онъ хочетъ вступить въ переговоры съ Кодомъ или, еще лучше, послать къ нему благочестиваго епископа, чтобы сговориться съ мятежниками. Между тмъ приближается Іоркъ и требуетъ удаленія совтника короля Сомерсета. Генрихъ со спокойной уступчивостью смотритъ, какъ Сомерсетъ собирается жертвовать собою и отправляетъ Букингама съ порученіемъ вступить въ дружелюбные переговоры съ его противникомъ. За Генрихомъ остается, по крайней мр, то достоинство, что онъ не скрываетъ, какъ это длалъ Джонъ, униженія своего положенія подъ напыщенными словами:

Ступай ему на встрчу, Букингамъ,

И попроси сказать теб причину

Подобнаго поступка. Объяви,

Что я отправлю герцога Эдмонда

Не медля въ Тоуэръ. (Сомерсету)

Ты пробудешь тамъ,

Мой добрый Сомерсетъ, до распущенья

Имъ войска.

Сомерсетъ. Я готовъ, мой повелитель,

Пойти для блага родины, не только

Въ тюрьму, но и на смерть.

К. Генрихъ. Не будь лишь рзокъ

Въ твоихъ словахъ, любезный Букингамъ,

Вдь Іоркъ горячъ и не снесетъ обиды.

Букингамъ. Исполню, повелитель,— и надюсь

Устроить такъ, что все пойдетъ наладь.

К. Генрихъ. Пойдемъ, жена, намъ надо поучиться,

Какъ должно управлять, отчизна можетъ

До сей поры лишь клясть мое правленье.

(Генр. VI, ч. II, д. IV, сц. 9).

Наступаетъ конецъ несчастному царствованію. Генрихъ желалъ быть подданнымъ и онъ становится имъ на короткое время передъ своею смертью. Во время битвы, когда Ричардъ преслдуетъ Клиффорда, какъ гончая собака, Генрихъ удаляется, садится на камень, размышляетъ о счастливой жизни пастуховъ и молится, чтобы побда досталась тому, ‘кому велитъ Господь’. Онъ кротко проситъ бглецовъ взять его съ собою.

Нтъ, лучше, добрый Эксетеръ, возьми

Меня съ собой. Остаться мн не страшно,

Но я пойду съ охотою, куда

Захочетъ королева. Ну идемъ же!

(Генр. VI, ч. III, Д. II, сц. 5).

Когда его арестовали, Генрихъ искренно заботятся о чистот совсти охотниковъ, взявшихъ его подъ стражу. Онъ разспрашиваетъ ихъ съ совершенно неподдльнымъ и безкорыстнымъ безпокойствомъ, не клялись ли они ему въ подданств. Во всякомъ случа, онъ не будетъ теперь убждать ихъ освободить его, и поэтому они не войдутъ ‘въ новый грхъ’. Онъ не заботится о своей судьб, его внецъ — довольство. и онъ увренъ, что новый король не совершитъ ни боле, ни мене того, что захочетъ Богъ.

Въ тюрьм Генрихъ дйствительно счастливъ, теперь онъ больше ни за что не отвчаетъ, впервые наслаждается онъ спокойнымъ уединеніемъ, онъ подобенъ птиц, поющей въ клтк. Свои послдніе дни онъ проведетъ въ благочестивыхъ занятіяхъ для устраненія грха и для прославленія своего Творца. Безстрастіе Генриха не есть безстрастіе высшаго рода, онъ лишь неспособенъ къ какому-либо волненію. Его примиреніе съ судьбой не есть тотъ миръ, который служитъ почвою для здоровой дятельности, тотъ божественный миръ, который ‘превыше человческаго пониманія’. ‘Спокойствіе есть благодать не само по себ, но лишь тогда, когда оно есть прививка къ стволу вры, ревности, самоуниженія и усердія’ {J. H. Newman, Parochial and Plain Sermons, vol. V, p. 71.}. Если бы Генрихъ сознавалъ благородство настоящаго королевскаго величія, его довольство въ тюрьм было бы достойно удивленія, теперь же оно не поражаетъ насъ ни широтою мысли, ни живостью. Выиграно лишь то, что наступилъ конецъ. Генрихъ уступилъ мсто дому Іорка и бдственнаго времени осталось меньше. Слова великаго герцога Іорка подтверждаются нашимъ чувствомъ справедливости и признаніемъ дйствительнаго факта:

Государь, сказалъ я, нтъ,

Нтъ, ты не государь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прочь съ дороги!

Не будешь ты властителемъ того,

Кто самъ рожденъ, чтобы быть твоимъ монархомъ *).

(Генр. VI, ч. II, д. V., сц. 1).

*) He входя въ споръ объ автор ‘First Part of the Contention’ и ‘The True Tragedie’ (старыя произведенія, соотвтствующія второй и третьей части короля Генриха VI), все-таки полезно упомянуть, какъ раздляются мннія по этому вопросу. Въ пользу того, что Шекспиръ авторъ этихъ произведеній: Johnson, Steevens, Knight, Schlegel, Tieck, Ulrici, Delius, Oechelhдuser, H. von Frisen. Въ пользу того, что авторы ихъ Гринъ и Марло: Malone, Collier, Dvce, Courtenay, Gervinus, Kreyssig и французскіе критики. Clark and Wright, Halliwell, Lloyd и другіе предполагаютъ, что въ этихъ старыхъ пьесахъ есть часть работы Шекспира. См. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. III, стр. 42, примчаніе, изъ котораго я частію и заимствовалъ этотъ списокъ. См. также въ т. I статью ‘Christopher Marlowe und Shakespeare’s Verhltniss zu ihm. См. въ предшествующихъ примчаніяхъ на стран. 57 и 100 мннія Грэнта Уайта и Миссъ Ли.

III.

Въ трагедіи: ‘Король Ричардъ III’ мы находимъ нкоторыя характеристическія черты, которыя ставятъ эту пьесу совсмъ особо отъ другихъ трагедій Шекспира. По замыслу и изображенію характера она нсколько похожа на идеалистическіе пріемы Марло, чего мы не встрчаемъ въ другихъ произведеніяхъ Шекспира. Какъ въ произведеніяхъ Марло, здсь выступаетъ одна преобладающая личность, отличающаяся нсколькими рзкими и необычно развившимися качествами. Въ очерк этого характера нтъ ничего таинственнаго, но много демонической силы. Нкоторыя мста написаны совершенно въ лирико-драматическомъ стил, какое-нибудь чувство овладетъ въ одно и то же время двумя или тремя дйствующими лицами, и они высказываютъ его или въ одно время или послдовательно одинъ за другимъ,— подобно тому, какъ музыкальный мотивъ повторяется оркестромъ или послдовательно отдльными инструментами:

Елизавета. На свт нтъ вдовы меня несчастнй.

Дти. На свт нтъ сиротъ несчастнй насъ.

Герцогиня. Нтъ матери несчастне меня!

О, горе мн,— я мать всему ихъ горю.

(Д. II, сц. 2).

Въ драм ‘Ричардъ III’ правдоподобіе мстами подчинено эффекту симфонической оркестровки или скульптурной позы. Какой-то ужасъ и красота заключаются въ той сцен, гд три женщины, дв королевы и герцогиня, садятся на землю въ скорби и отчаяніи и громко рыдаютъ въ крайнемъ гор: насъ поражаетъ союзъ ужаса и красоты, какъ въ произведеніяхъ Блэка {Поэтъ и граверъ, знаменитый оригинальнымъ и мрачнымъ характеромъ иллюстраціи ‘Ночныхъ мыслей’ Юнга, ‘Книги Іова’ и друг. Род. 1757. ум. 1828. Прим. перев.}.

Сначала мать двухъ королей, потомъ вдова Эдуарда, и, наконецъ, грозная, какъ Медуза, королева Маргарита, одна посл другой принимаютъ одну и ту же позу и высказываютъ одно и то же горе. Несчастіе сдлало ихъ равнодушными ко всякимъ церемоніямъ королевскаго сана и. на время, къ ихъ частнымъ раздорамъ, он сидятъ, составляя неподвижную, но въ то же время страстную группу, во всемъ величіи простой женственности и величайшаго бдствія. Читатели, знакомые съ иллюстраціями Блэка къ книг Іова, вспомнятъ величественное и ужасное впечатлніе. производимое художникомъ, когда онъ одушевляетъ цлую группу личностей общей страстью, которая вызываетъ во всхъ ихъ одно и то же необычное движеніе головы и членовъ.

Источникомъ и центромъ демонической силы, отличающей драму является характеръ Ричарда. Подобно главнымъ дйствующимъ лицамъ въ драмахъ Марло, Ричардъ скоре дйствуетъ на наше воображеніе своею дерзостью и силою, чмъ вкрадывается въ него, подобно незамтно дйствующему раствору, путемъ магіи и таинствъ искусства. Характеръ его не развивается передъ нашими глазами, онъ уже съ самаго начала законченъ- Въ насъ не возбуждено любопытство узнать, что такое Ричардъ, какъ мы желали бы проникнуть до глубины души Гамлета. У насъ нтъ никакого сомннія на счетъ Ричарда, но мы чувствуемъ сильное влеченіе наблюдать его при различныхъ обстоятельствахъ и въ разныхъ положеніяхъ, мы возбуждены и привлечены присутствіемъ этой почти сверхъестественной силы и энергіи, не смотря на то, что эта сила и энергія направлены ко злу.

Кольриджъ говоритъ, ‘что гордость ума — отличительный признакъ Ричарда’. Это врно, но его характеристическая черта заключается не въ области ума, а скоре въ его демонической сил воли. Ричардъ есть продуктъ той же самой силы, которая производитъ бурю и кораблекрушенія, онъ — свирпая стихійная сила, бушующая въ мір, только эта стихійная сила сконцентрировалась въ человческой вол. Потребность дятельности представляетъ въ Ричард влеченіе, которое подчиняетъ себ вс другія влеченія. Ему необходимъ ‘просторъ на этомъ свт’ (Рич. III, д. I, сц. 1), его воля должна разражаться на людяхъ и на вещахъ. Все, что совершается въ трагедіи, происходитъ отъ Ричарда, здсь нтъ, какъ замчаетъ Гэдсонъ, взаимодйствія. ‘Эта драма представляетъ не столько сопоставленіе характеровъ, дйствующихъ въ одномъ направленіи, взаимно развивающихъ другъ друга, какъ результатъ одного характера, дйствующаго въ продолженіе нкотораго времени, хотя и быстро,— характера, для котораго другія личности служатъ только пунктами его обнаруженія и его проводниками, какъ бы это было нкоторое количество электричества, нашедшаго себ исходъ черезъ другія существа и разрушающаго въ этомъ процесс ихъ способность дйствовать {H. N. Hudson, Shakespeare, his Life, Art and Characters’, vol. II, p. 156.}.

Тло Ричарда изуродовано и исхудало, его рука ‘суха, какъ сукъ гнилой’, тмъ не мене это — величественная фигура въ силу своей энергичной воли и громадной умственной силы. Вс препятствія уступаютъ ему — мужество мужчинъ и раздраженная вражда женщинъ. И Ричардъ относится со страстнымъ пренебреженіемъ къ людямъ, потому что они слабе и глупе его, уродливаго выкидыша природы. Онъ лицемритъ не для того только, чтобы достигнуть успха, но потому, что его лицемріе есть циническая насмшка надъ человчествомъ или грубое оскорбленіе ему. Мэръ Лондона проникнутъ буржуазнымъ уваженіемъ къ набожности и къ установленнымъ обрядамъ религіи. Ричардъ идетъ къ нему на встрчу съ молитвенникомъ въ рукахъ и поддерживаемый съ каждой стороны епископомъ. Мрачная насмшка, презрительное оскорбленіе вры гражданъ въ церковь и въ короля льститъ въ Ричард злому сознанію его могущества. Чтобы провести простака, достаточно грубаго лицемрія {Планъ этого поступка задуманъ Букингамомъ, но Ричардъ исполняетъ свою роль съ очевиднымъ удовольствіемъ. У Шекспира не было историческаго источника, касательно присутствія епископовъ. См. Skottowe’s Life ot Shakspeare, vol. I, 195—96.}.

Къ своему орудію, Букингаму, Ричардъ относится при случа съ открытымъ презрніемъ. Букингамъ не можетъ не отставать отъ Ричарда на его дерзкомъ пути впередъ, отстаетъ и задыхается:

Не стану больше съ хитрымъ Букингамомъ

Я тайнами длиться по-сосдски,

Безъ устали со мной онъ все бжалъ

И вздумалъ духъ перевести не кстати.

(Д. IV, сц. 3).

Герцогъ, его ‘правая рука, оракулъ, совтникъ, прорицатель’ (Д. II. сц. 2), приходитъ къ королю, прося исполненія общанія, дать ему графство Гирфордъ. Ричардъ вдругъ становится глухимъ, презрительно не обращая вниманія на просьбу Букингама, продолжаетъ говорить совершенно о другомъ. Наконецъ, онъ обращается къ своей ‘правой рук’,—

Букинг. Государь!

Ричардъ. Который часъ?

Букинг. Осмлюся напомнить

Я ваше общанье, государь!

Ричардъ. Который часъ?

Букинг. Сейчасъ ударитъ десять.

Ричардъ. Такъ не мшай ударить.

Букинг. Государь,

Я васъ не понимаю:

Ричардъ. Какъ дуракъ,

Ты всмъ мшаешь. Ты своею просьбою

Соображенья путаешь мои,

А къ щедрости не склоненъ я сегодня.

(Д. IV, сц. 2).

Цинизмъ и дерзость Ричарда имютъ въ себ нчто мрачно шуточное, это — bonhomie, какую можно ожидать отъ юмористовъ Пандемоніума. Его грубость есть шуточный пріемъ съ опредленной цлью. Когда его мать съ королевой Елизаветой приходитъ, ‘готовя проклятья’ и желая ‘задушить горькими рчами’ того, кого зоветъ ‘проклятымъ сыномъ’ (Д. IV, сц. 4), Ричардъ приказываетъ трубить, чтобы заглушить крикливые женскіе голоса.

Трубите въ трубы! бейте барабаны!

Чтобъ не слыхало небо глупыхъ бабъ,

Шумящихъ на помазанника Божья!

Трубить сильне!

(Д. IV, сц. 2).

Въ другой разъ хитрость можетъ для него быть полезне, чмъ грубость, Ричардъ становится на колни, прося у матери благословенія, но говоритъ потомъ въ сторону слова презрительной насмшки:

Герцогиня. Пусть Богъ тебя помилуетъ и дастъ

Теб любовь, и миръ, и кротость духа!

Ричардъ. Аминь! и пусть умру я добрымъ старцемъ!

(Въ стор.) Такимъ желаньемъ мать всегда кончаетъ,

Но герцогиня пропустила это.

(Д. II, сц. 2).

Онъ разыгрываетъ свою роль передъ своей будущей женой, лэди Анной, съ коварной доврчивостью открывая ^^0 грудь удару меча. Онъ знаетъ слабость женщины и вполн надется на то, что психическимъ могуществомъ своей смлости и своего притворства онъ подчинитъ себ слабую руку, которая пытается поднять на него мечъ. ‘Безъ всякаго заступника въ мольбахъ, съ однимъ притворствомъ дьявольскимъ’ (Ричардъ III, д. I, сц. 2.) онъ завоевываетъ себ жену. Гнусная иронія, заключающаяся въ такомъ сватовств, предполагаемое этимъ надругательство надъ человческой любовью, достаточное, чтобы сдлать человка ‘вашимъ единственнымъ плясуномъ’ (Гамлетъ, Д. III, сц. 2), заставляетъ кровь Ричарда быстре обращаться въ его жилахъ.

Въ то время, какъ Ричардъ стремится къ полученію короны, лордъ Гастингсъ угрожаетъ стать ему на пути. Что длать? Букингамъ нершителенъ и ощупываетъ свой путь:

Однако-жъ, герцогъ, что мы станемъ длать,

Когда лордъ Гастингсъ съ нами не пойдетъ.

(Д. III, сц. 1).

Ричардъ стрляетъ въ него отвтомъ, рзко и быстро начиная и кончая дло: ‘Голову долой ему и только’. Въ такомъ простомъ и само собою разумющемся дл не можетъ быть разсужденія о томъ, какъ начать, чмъ продолжать и какъ кончить. Вотъ идетъ на совтъ въ въ Тоуэр Гастингсъ, уже заране убитый, идетъ, длая разныя мелкія распоряженія на нсколько дней и недль впередъ. Ричардъ, поразительный образъ котораго ‘появляется въ драм безъ особеннаго вниманія къ правдоподобію и всегда въ самыя ршительныя минуты, приходитъ внезапно въ то самое время, какъ Гастингсъ собирается подать голосъ на совт, какъ бы представитель отсутствующаго герцога. Ричардъ уже подвелъ мину подъ Гастинрса и готовъ взорвать ее при случа. Но въ то же время у него есть другое дло, почти столь же важное, это — клубника епископа Элійскаго, клубника въ Гоборн отличается необыкновеннымъ своимъ вкусомъ и за нею непремнно надо послать. Но желаніе Ричарда прикидываться незанятымъ никакими мрачными мыслямъ заслуживаетъ мене вниманія, чмъ его потребность выказать циническое, презрительное отношеніе къ человческой жизни. Взрывъ произошелъ, Гастингсъ схваченъ, лакомства отложены до той минуты, когда будетъ отрублена голова врага Ричарда. Какой-то дьявольскій капризъ проявляется въ этомъ эпизод.

Ты смешь говорить ‘когда они’?

Святымъ клянуся Павломъ! ты — измнникъ!

Казнить его сейчасъ. Чтобъ до обда

Мн показали голову его. *)

(Д. III, сц. 4).

*) Эта сцена, включая эпизодъ съ блюдомъ клубники, взяты изъ исторіи Мора (Sir Т. More). См. Courtenay’s Commentaries on Shakspear, vol. II, pp. 81—87.

Пламенная энергія Ричарда всего проще, свободна отъ всякой ироніи или притворства въ великіе дни военныхъ движеній и битвъ. Тогда вся сила, заключающаяся въ немъ, высказывается въ пароксизм, похожемъ по своей интенсивности на невольное судорожное движеніе, между тмъ все это организовано его мыслію и находится подъ ея руководствомъ. Тогда онъ отправляетъ свои самые искренніе подвиги благочестія, не читаетъ ‘Ave’ по четкамъ, но чертитъ эту молитву оружіемъ на шлемахъ враговъ (Генрихъ VI, часть III, Д. II, сц. 1). Онъ проникнутъ ‘яростью огненныхъ драконовъ’, ‘тысячи сердецъ забились въ его груди’ (Ричардъ III, д. V, сц. 3). Наканун Босвортской битвы Ричардъ съ неудержимой горячностью разспрашиваетъ о малйшихъ подробностяхъ, которыя могли бы обезпечить его успхъ. Онъ ‘не такъ бодръ, какъ бывало прежде’, но врядъ ли дюжины подчиненныхъ достаточно, чтобы исполнить его быстрыя приказанія. Онъ ‘летитъ съ быстротою пламени’.

Я ужинать не буду,

Дай мн сюда бумаги и чернилъ.

Мн узокъ шлемъ,— исправили-ль его?

Разложено-ль оружіе въ палатк?

Кэтсби. Все, повелитель мой, давно готово.

К. Ричардъ. Ну, добрый Норфолькъ, къ мсту своему!

Да не звай, гляди за часовыми.

Норфолькъ Сейчасъ иду, мой государь.

К. Ричардъ. Да завтра

До жаворонковъ встань.

Норфолькъ. Я не просплю,

Великій государь (Уходитъ).

К. Ричардъ. Эй Ратклифъ!

Ратклифъ. Здсь я.

К. Ричардъ. Послать скорй герольда къ лорду Стэнли,

Чтобъ онъ сюда привелъ войска свои

До солнца,— или сынъ его Георгъ

Провалится въ пучину вчной ночи.

Налей стаканъ вина. Подай часы!

(Кэтсби уходитъ).

Чтобъ блый Серри къ утру былъ осдланъ,

Да копья чтобы не были тяжелы,

Послушай, Ратклифъ!

(Д. V, сц. 3).

И узнавъ отъ Ратклифа, что Нортумберлэндъ и Серри бодрствуютъ, отдавъ послднее приказаніе, чтобы оруженосецъ пришелъ въ полночь помочь ему вооружиться, король Ричардъ уходитъ въ свою палатку.

Во всхъ его военныхъ дйствіяхъ, какъ и вообще во всей жизни Ричарда, видно не одно себялюбіе. Ричардъ, какъ Эдмундъ и какъ Яго, одинокъ, у него нтъ ни друга, ни брата. ‘Я одинокъ’ {Въ перевод г. Соколовскаго эти слова: I am myself alone (Генр. VI, ч. III, д. V, сц. 6) выпущены. Прим. перев.}. И все, что Ричардъ длаетъ, направлено лишь къ его личному первенству. Тмъ не мене основную черту его характера не составляютъ ни себялюбіе, ни честолюбіе. Эта основная черта — необходимость обнаружить и направить на міръ ту силу, которая въ немъ заключается (силу, въ которой нтъ ничего нравственнаго), необходимость выказать предъ собою и предъ другими грозныя средства, которыми распоряжается его воля. Шекспиръ даетъ Ричарду только одну связь съ человчествомъ: онъ презрителенъ въ отношеніи матери, онъ равнодушенъ къ жизни или смерти Кларенса и Эдуарда, исключая того, что въ ихъ жизни или въ ихъ смерти можетъ содйствовать его стремленію къ престолу, онъ безцеремонно безсердеченъ въ отношеніи къ своей слабой и несчастной жен, но Ричардъ проникнутъ удивленіемъ, полнымъ энтузіазма, къ своему великому отцу:

Быть сыномъ Іорка

Довольно ужъ для славы.

(Генр. VI, ч. III, Д. II, сц. 1).

Воспоминаніе объ отц наполняетъ его фамильной гордостью, хотя изъ нея не слдуетъ, чтобы онъ чувствовалъ какую-либо привязанность или преданность къ которому-либо изъ членовъ своей семьи.

Но высоко взнеслось

Мое гнздо — туда, въ вершину кедра,

На зло втрамъ, съ могучимъ солнцемъ въ спор!

(Д. 1, сц. 3).

Исторія дала Шекспиру личность Ричарда. Шекспира обвиняли въ томъ, что онъ употребилъ слишкомъ мрачныя краски и преувеличилъ уродливость характера историческаго Ричарда, котораго мы находимъ у Мора и Голиншэда. Въ дйствительности дло совершенно наоборотъ. Миическій Ричардъ историковъ (и, вроятно, существовали поразительныя причины для созданія такого миа) является у драматурга нсколько мене свирпымъ и кровожаднымъ {См. подробный разборъ этого произведенія у W. Oechelhuser въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. III, стр. 37—39 и стр. 47—53. Очеркъ характера Ричарда, сдланный Голиншэдомъ, едва ли представляетъ гармоническое цлое. Начиная отъ смерти Эдуарда IV, Ричардъ Голиншэда похожъ на Шекспировскаго Ричарда, только заключаетъ въ себ мене слдовъ человчности. ‘Если, поэтому, существуютъ дйствительно у Голиншэда два различныя изображенія характера и дйствій Ричарда, то Шекспиръ, конечно, выбралъ изъ нихъ то, которое наиболе мрачно и опирается на слова Мора, но онъ не сдлалъ этого изображенія еще мрачне, какъ часто утверждали, онъ даже смягчилъ это изображеніе,укрпилъ нити, которыя еще связываютъ чудовище съ человкомъ, а не разорвалъ ихъ совершенно’.}. Въ сущности, впрочемъ, Ричардъ Шекспира принадлежитъ къ разряду демоническихъ характеровъ (нчто боле ужасное, чмъ разрядъ характеровъ преступныхъ). Ричардъ не слабъ, такъ какъ онъ искренно преданъ злу. Ричардъ не служитъ двумъ господамъ. Онъ не малодушный преступникъ, подобно Джону, онъ не потерялъ, подобно Макбету, способности къ веселью и къ вр, потому что сталъ измнникомъ и безчестнымъ человкомъ. Ричардъ бшено веселъ и твердо вритъ въ адъ. Поэтому-то онъ силенъ. Онъ извращаетъ нравственный порядокъ вещей и пытается жить въ этомъ извращенномъ мір. Ему не удается, онъ самъ разбивается въ куски при столкновеніи съ законами міра, которые онъ оскорбилъ. Но въ то время, какъ Джонъ заслуживаетъ вполн нашего презрнія, мы не можемъ не относиться съ извстною долею удивленія къ боле смлому злодю, который совершаетъ дерзкій опытъ, ставя зло своимъ благомъ.

Такой опытъ окончательно удаться не можетъ, утверждаетъ энергически Шекспиръ, на основаніи утвержденія опыта и исторіи. Тни жертвъ похитителя престола встаютъ между лагерями, являются для Ричарда эринніями и вдохновляютъ Ричмонда надеждой и побдоносной храбростью. Наконецъ, Ричардъ трепещетъ въ минуту гибели, трепещетъ, склоняясь надъ пропастью, въ которой для него нтъ даже утшенія любви:

Отчаянье грызетъ меня. Никто

Изъ всхъ людей любить меня не можетъ.

Умру я…. кто заплачетъ обо мн?

(Д. V, сц. 3).

Но шумъ сраженія возбуждаетъ его къ ршимости: ‘Взнуздать коня! Стройтесь, бейте сборъ!’ (Д. V, сц. 4), и онъ умираетъ въ бшеномъ порыв дятельности. Ричмондъ побждаетъ и побждаетъ явно, какъ поборникъ и представитель нравственнаго порядка вещей, который Ричардъ хотлъ отмнить:

Господь! Господь! Тебя боецъ твой молитъ:

Взгляни съ небесъ на воиновъ моихъ,

Вложи имъ въ руки тяжкій мечъ отмщенья,

И пусть его ударъ неотразимый

Врагамъ надменнымъ шлемы сокрушитъ,

Карай своихъ злодевъ черезъ насъ

И дай намъ восхвалить свою побду!

Мой бодрый духъ теб вручаю я

И глазъ моихъ я окна опускаю,

И въ сн и въ бдньи — охрани меня!

(Д. V, сц. 3).

Женскія личности этой трагедіи — королева Елизавета, королева Маргарита, герцогиня Іоркская, лэди Анна и вмст съ ними другія женщины историческихъ трагедій Шекспира могли бы составить интересный предметъ для отдльнаго этюда. Женщины, участвующія въ этихъ историческихъ событіяхъ, не достигаютъ высшаго счастья женщины. Въ грубой борьб интересовъ партій, націй, он лишены радостей жизни и того, что для нихъ составляетъ предметъ радости. Подобно Констанціи Елизавет, Маргарит, королев-жен Ричарда II. Катерин Аррагонской — одн изъ нихъ оплакиваютъ потерю дтей, другія — потерю мужей, братьевъ, и вс — недостатокъ любви. Въ другихъ случаяхъ, какъ жена Генриха Перси (которая также доживаетъ до минуты, когда ей приходится оплакивать смерть мужа и дрожать за судьбу отца {См. патетическую сцену въ ‘Генрих IV’, часть II, Д. II, сц. 3.}, он — жены людей дйствія, для которыхъ он хотя и дороги, но ‘лишь отчасти, въ извстной степени’, он участвуютъ лишь во вншнихъ элементахъ радостей мужей, жена

Должна длить съ тобой постель и пищу,

Порою разговаривать.

(Юл. Цез., Д. II, сц. 1).

Сватовство Генриха V за Екатериной французской проникнуто дловитостью и здоровою привязанностью, но это вовсе не такое сватовство, которое было бы въ состояніи удовлетворить сердце чувствительной и пылкой женщины. Самъ Шекспиръ любилъ совсмъ иначе, чмъ Готспоръ и Генрихъ, если бы тому не было достаточныхъ другихъ свидтельствъ, это можно заключить изъ замчательныхъ насмшекъ, вложенныхъ въ уста Генриха, надъ способомъ любить, встрчающимся у литераторовъ, у людей съ сильнымъ воображеніемъ. ‘Во всякомъ случа, милая Катя, если выбирать, то лучше выбрать человка неподдльнаго и съ испытаннымъ постоянствомъ, потому что такой по невол будетъ теб вренъ, не имя дара волочиться за другими, молодцы же съ безконечной болтовней, которые умютъ такъ подримовать себя къ расположенію женщинъ, сумютъ также легко отъ нихъ и отдлаться. Всякій краснобай — хвастунъ, а рима годится только для баллады’ (Д. V, сц. 2). Была ли это насмшка надъ самимъ собою или надъ такимъ истолкованіемъ его личности, за которымъ онъ признавалъ нкоторую долю истины, если стать не на его точку зрнія? Мы знаемъ, что, въ то время, когда поэтъ покупалъ земли около Стратфорда, онъ описывалъ придворнаго Озрика, какъ ‘владыку огромнаго пространства грязи’. Не было ли и это подобною ироніей?

Личность королевы Маргариты болзненно останавливаетъ наше вниманіе и господствуетъ надъ нашимъ воображеніемъ почти такъ же, какъ фигура Ричарда. ‘Изгнанная подъ угрозою смертной казни, она возвращается въ Англію, чтобы присутствовать при междоусобіяхъ Іоркскаго дома. Шекспиръ олицетворяетъ въ ней древнюю Немезиду, онъ придаетъ ей нечеловческіе размры и выставляетъ ее чмъ-то въ род сверхъестественнаго виднія. Она свободно проникаетъ во дворецъ Эдуарда IV, она тамъ высказываетъ свою ненависть въ присутствіи семьи Іоркъ и ихъ придворныхъ. Никто и не думаетъ арестовать ее, хотя она изгнанница, и она безпрепятственно уходитъ, какъ пришла. То же магическое кольцо, которое дало ей доступъ во дворецъ Эдуарда, раскрываетъ его передъ нею и въ другой разъ, когда Эдуардъ умеръ и его сыновья умерщвлены въ Тоуэр по приказанію Ричарда. Прежде она явилась, чтобы проклинать своихъ враговъ, теперь она является пожинать плоды своего проклятія. Подобно мстительной фуріи или классическому Року, она возвщаетъ каждому его судьбу {А. Meziиres, Shakespeare, ses Oeuvres et ses Critiques, стр. 139.}.

Нельзя покончить съ этой трагедіей, не сказавъ ничего объ Эдуард IV. Онъ не интересовалъ Шекспира. Эдуардъ — снисходительный къ себ, сладострастный король. Шекспиру хотлось сказать о немъ лишь одно, именно, что его пріятное самообольщеніе, будто онъ установилъ миръ незадолго до своей смерти, было слабымъ и недостаточнымъ вознагражденіемъ за цлую жизнь, проведенную въ нг и роскоши, вмсто того, чтобы въ продолженіе ея положить твердыя и прочныя основанія существенному миру. Нсколько мягкихъ словъ и поданныя другъ другу руки не исправятъ опустошеній, совершенныхъ въ продолженіе нсколькихъ лтъ раздора, не исправятъ и разложенія здоровыхъ человческихъ отношеній, совершающагося въ продолженіе нсколькихъ лтъ слабой, изнженной жизни. Едва осуществилось это замиреніе, входитъ Ричардъ:

Зачмъ же братъ нашъ Глостеръ не спшитъ

Закончить тотъ союзъ благословенный.

(Д. II, сц. 1).

Глостеръ является къ умирающему королю, чтобы возвстить объ убіеніи Кларенса въ Тоуэр. Это — оцнка и осужденіе Шекспиромъ этого снисходительнаго къ себ короля {Otto Ludwig замчаетъ идеалистическое отношеніе ко времени, въ ‘Корол Ричард III’. Но разв не таково же отношеніе Шекспира ко времени въ другихъ историческихъ драмахъ? ‘Ни въ одной изъ пьесъ Шекспира, авторъ не сдвинулъ событій боле насильствевне, точно также ни въ одной изъ нихъ онъ не относился боле идеалистично ко времени. Здсь нтъ ни вчерашняго, ни завтрашняго дня, не существуетъ ни часовъ, ни календаря’. Shakespeare-Studien, стр. 450—451.}.

IV.

Въ драм: ‘Король Ричардъ II’ нтъ той бурной титанической силы, которую мы видимъ въ корол Ричард III, за то по тонкости очертанія характеровъ, она превосходить боле популярныя произведенія. Передъ нами незамтно выясняются рядомъ тонкихъ и характеристическихъ ударовъ кисти, два главные образа въ ‘Корол Ричард II’, образъ короля павшаго, и образъ короля утвердившагося, похитителя престола — Болинброка. Эти образы не овладваютъ насильно нашимъ воображеніемъ, подобно образамъ, встрчающимся въ Ричард III, но привлекаютъ его прежде, чмъ оно сознаетъ это, постепенно требуютъ себ боле и боле нашего вниманія, и заслуживаютъ чтобы ихъ требованіе было удовлетворено. Стоитъ попытаться изслдовать, что находитъ Шекспиръ наиболе важнымъ въ характерахъ этихъ двухъ царственныхъ личностей, въ характер слабаго короля, неспособнаго управлять, и въ характер сильнаго короля, вытснившаго слабаго съ его престола.

Есть такое состояніе ума, которое мы характеризуемъ словомъ ‘мальчишество’. Мальчишескій умъ ‘не иметъ опредленныхъ убжденій и не можетъ уловить послдствій поступковъ’. Онъ еще не вполн овладлъ дйтвительностью, его ‘поражаютъ явленія, но онъ не въ состояніи понять вещи такъ, какъ он есть’ Слова личности, которая осталась мальчикомъ въ указанномъ смысл, могутъ быть умны, но они не имютъ реальнаго содержанія, онъ можетъ сегодня говорить блестящимъ образомъ о вопрос съ одной точки зрнія, завтра — съ другой точки зрнія, прямо противоположной. У него нтъ послдовательности въ мысляхъ {John Henry Hewrnan. Idea of а University. Preface.}. Ему недостаетъ еще серіозности ума, это — недозрлый умъ. Если мы распространимъ эту характеристическую черту мальчишества съ умственныхъ способностей на вс особенности характера, мы поймемъ большую часть того, что хотлъ изобразить Шекспиръ въ личности Ричарда II. Не только умомъ, но и чувствами онъ поглощенъ міромъ вншнихъ явленій и не можетъ уловить вещей, какъ он есть, все въ немъ непослдовательно и отрывочно. Воля его совсмъ неразвита, въ ней нтъ ни элемента повелвающаго, ни элемента исполнительнаго, онъ подчиненъ всякому случайному побужденію и мгновенному настроенію. Онъ относится къ жизни въ род того, какъ художникъ къ своему произведенію, но онъ не художникъ и въ жизни. При художническомъ отношеніи къ жизни человкъ беретъ матерьялъ, представляемый обстоятельствами и орудіемъ твердой воли и могучей творческой силы создаетъ изъ него какую-либо новую благородную форму человческаго существованія.

Ричардъ, для котораго все лишено реальнаго содержанія, обладаетъ тонкимъ чутьемъ къ условіямъ ‘положенія’. Лишенный всякой твердости и всякаго достоинства, приличныхъ настоящему государю, онъ обладаетъ тонкимъ чутьемъ положенія, въ которомъ находится государь. Не выясняя вовсе себ дйствительности, что такое Богъ и что такое смерть, онъ можетъ, если это понадобится, принять надлежащую позу въ отношеніи къ Богу и къ смерти. Вмсто того, чтобы понимать вещи такъ, какъ он есть, и совершать героическія дла, онъ весь предается той граціи, нжности, красивости или патетичности, которую даютъ положенія, ему представляющіяся. Жизнь для Ричарда — представленіе, рядъ образовъ и ему всего необходиме приспособить свою личность къ эстетическимъ требованіямъ его положенія. Онъ способенъ сыграть граціозно всякую роль, которую призовутъ его играть обстоятельства. Но когда онъ исчерпалъ все эстетическое наслажденіе, которое могутъ доставить ему положенія, ему представляющіяся въ жизни, ему больше длать нечего. Онъ въ жизни дилетантъ, а не художникъ. {‘Ему безполезны я даже вредны хорошія стороны его природы, онъ представляетъ поражающую картину безпримрнаго банкротства въ ум и въ характер, точно такъ же, какъ во вншнихъ фактахъ жизни, и это банкротство есть слдствіе одного обстоятельства, именно того, что природа, давъ ему характеръ дилетанта, поставила его на мсто, которое боле другихъ требуетъ художника’. Kreyssig. Vorlesungen ьber Shakespeare, изд. 1874 г. т. I, стр. 189. См. дале о ‘дилетантизм’ Ричарда.}

Ничто не нарушало прекрасныхъ грезъ юности Ричарда. Сынъ Чернаго Принца, красивый лицомъ и формами тла, хотя уже теперь и немолодой, король съ дтства, онъ не встрчалъ ни въ людяхъ, ни въ обстоятельствахъ противодйствія, которое могло бы вызвалъ къ дятельности его волю. Въ его личности, какъ въ его поступкахъ, заключалась необычная прелесть, Готспоръ, вспоминая о немъ, называетъ его ‘пышнымъ, чуднымъ розаномъ’. Но король недовольнаго народа и безпокойныхъ дворянъ долженъ имть кое-какія качества, превосходящія качества красиваго цвтка. Ричардъ не пріобрлъ власти надъ собою и вслдствіе этого міръ потерялъ для него тмъ боле всякое реальное содержаніе. Онъ былъ окруженъ льстецами, которые помогли ему обратить атмосферу, его окружающую, въ свтлый туманъ, въ которомъ сглажены вс шероховатости жизненныхъ событій. Въ первой сцен пьесы онъ съ тонкимъ чутьемъ театральнаго достоинства исполняетъ роль короля, онъ держитъ себя великолпно и безукоризненно. Маубрэй упрямъ и не хочетъ возвращать залогъ вызова Болинброка, Ричардъ говоритъ:

Умй смирить

Вражду! Отдай залогъ. Львы, укрощаютъ

И леопардовъ.

(Д. I, сц. 1).

Но Маубрэй удерживаетъ залогъ. ‘Мы рождены для власти, а не для просьбъ’, объявляетъ Ричардъ съ королевскимъ достоинствомъ, но онъ соглашается, что повелть выше его силъ Такъ что-жъ? разв онъ не держалъ себя великолпно? разв онъ не высказался въ метафор, достойной короля: ‘Львы укрощаютъ и леопардовъ’?

Въ это самое время Болинброкъ, имя въ виду свою отдаленную цль, длаетъ первый шагъ для ея достиженія. Вызовъ Маубрэя заключаетъ въ себ боле глубокое значеніе. У Болинброка такъ мало непріязненнаго чувства къ его врагу, что одно изъ первыхъ его длъ, когда онъ пріобрлъ власть, есть возвращеніе Маубрэя изъ ссылки {Крейссигъ утверждаетъ, что это великодушіе, въ дйствительности, тонкое лицемріе, Болинброкъ, быть можетъ, уже зналъ о смерти герцога Норфолька въ то время, когда отдавалъ приказанія о его возвращеніи изъ ссылки.}. Но выступить защитникомъ Англіи, при всхъ преступленіяхъ противъ ея интересовъ, присвоить себ природное право верховнаго судьи — вотъ первый шагъ къ будущей королевской власти, и Болинброкъ ясно видитъ, что смерть Глостера можетъ служить ему точкою опоры для того рычага, которымъ онъ хочетъ пошатнуть тронъ Англіи. И король отчасти сознаетъ стремленія своего двоюроднаго брата. Онъ уже начинаетъ робть передъ своимъ смлымъ противникомъ.

Какъ высоко паритъ его ршимость.

(Д. I, сц. 1).

Ричардъ старается скрыть свое безпокойство и обмануть Болинброка: но онъ не лицемритъ смло и цлесообразно. подобно горбатому Ричарду. Онъ обнаруживаетъ свою слабость и свое недовріе, требуя отъ обоихъ изгнанниковъ клятвы не примиряться другъ съ другомъ въ изгнаніи и не устраивать заговора противъ своего короля.

Болинброкъ покоряется приговору, разстается съ толпою англійскаго народа съ той любезной и снисходительной фамильярностью, которая льститъ (между тмъ какъ фамильярность Ричарда, лишенная всякаго достоинства, не нравится народу), {А между тмъ безсмысленный король

Все время проводилъ свое въ забавахъ

Съ пустыми вертопрахами, игралъ

Великимъ саномъ, окружилъ себя

Толпою скомороховъ, коихъ шутки.

Внезапно вспыхнувъ, гаснутъ, какъ солома,

Безъ пользы и слда. Онъ отдалъ блескъ

Монаршаго внца на поруганье

Толп мальчишекъ, глупо забавляясь

Ихъ дерзкими остротами, и сталъ

Изъ повелителя — рабомъ народа.

(Генрихъ IV, часть. I, Д. III, сц. 2). Такимъ образомъ, Генрихъ IV описывалъ своего предшественника въ назиданіе принцу Генриху, котораго фамильярность съ будущими подданными не была ни въ дух отца, ни въ дух Ричарда II.} онъ прощается со своей страною, какъ сынъ съ матерью, которой остается преданнымъ по естественной связи и къ которой въ свое время онъ опять вернется. Джонъ Гонтъ умираетъ. Это — послдній представитель великаго поколнія временъ Эдуарда III, мы не встртимъ больше такого патріотизма среди англичанъ до временъ битвы при Азинкурт. Съ пророческимъ вдохновеніемъ умирающаго онъ смло предостерегаетъ своего племянника {Дауденъ, вроятно, по ошибк называетъ Ричарда grand nephew герцога Ланкастерскаго. Послдній былъ братомъ Чернаго Принца. Прим. перев.} и укоряетъ его за измну древней англійской чести. Ричардъ отличается поверхностной чувствительностью, онъ блднетъ, слушая дядю, но, собравшись съ мыслями, онъ быстро переходитъ отъ волненія испуга къ мальчишеской дерзости. Для него сдой воинъ, только что пророчествовавшій и умирающій передъ нимъ, не что иное какъ ‘старый, дерзкій, сдой глупецъ’, ‘который, прикрывшись болзнью’ (Д. II, сц. 1) осмливается ледяными увщаніями заставлять блднть королевскія щеки Ричарда? То, что онъ говоритъ, непріятно королю, а зачмъ королю обращать вниманіе на некрасивые или непріятные факты?

Затмъ, узнавъ, что Джонъ Гонтъ умеръ, Ричардъ сейчасъ же находитъ подходящія къ этому торжественному случаю красивыя и приличныя рчи.

Съ древа жизни

Спадаетъ прежде самый зрлый плодъ,

Такъ и теперь, его ударилъ часъ,

А мы должны свершить свой путь земной *).

(Д. II, сц. 1).

*) А. Л. Соколовскій вовсе не уловилъ того тона, который вложенъ въ эти строки Шекспиромъ, по объясненію Даудена. Онъ переводитъ:

Что за дло,

Что зрлый плодъ упалъ, ему приспло

Давно ужъ время.

Поэтому мы позволимъ себ внести другой, боле близкій переводъ. Прим. перев.

Первымъ шагомъ на этомъ земномъ пути является ршимость конфисковать:

Имущество, доходы и добро,

Которыми владлъ покойный герцогъ.

Даже Іоркъ, сдержанный Іоркъ. готовый быть пріятелемъ со всми, только бы выгородить себя,— удивленъ и осмливается возразить противъ преступнаго и безумнаго поступка. Но Ричардъ, какъ вс снисходительныя къ себ личности, только на половину вритъ въ возможное будущее. онъ предпочитаетъ сдлать свое настоящее пріятне, а будущее пусть само о себ позаботится. Онъ слишкомъ долго жилъ на удачу, слишкомъ долго жертвовалъ завтрашнимъ здоровьемъ для сегодняшняго удовольствія:

Толкуй себ, какъ знаешь, мы беремъ

Его добро, посуду, деньги, домъ

И все, чмъ онъ владлъ.

(Д. II, сц. I).

Но вотъ начинается буря. Болинброкъ снарядилъ экспедицію и собирается сдлать высадку на берегъ Англіи (еще раньше, чмъ онъ могъ узнать о смерти отца и о томъ, что Ричардъ захватилъ его права и владнія). Король поспшно возвращается со своей ‘военной прогулки’ по Ирландіи {F. Kreyssig, Vorlesungen ber Shakespeare, т. 1, стр. 191.}. Первыя слова, которыя каждый изъ нихъ произноситъ, вступая на родную почву, выставлены несомннно Шекспиромъ для контраста. ‘Какъ далеко отсюда до Берклея’? (Д. II, сц. 3.) Изгнанникъ не говоритъ нжностей почв Англіи, снова вступая на нее. Вс его способности полны энергіи и направлены къ достиженію его цли. Но Ричардъ, который провелъ всего нсколько дней въ Ирландіи, весь предается чувству, вызываемому его положеніемъ:

Я плачу отъ восторга, возвращаясь

На родину. О милый, милый край!

Привтствую тебя, хоть ты и вспаханъ

Еще пока копытами коней

Моихъ враговъ. Какъ мать, встрчая сына,

Любуется имъ, плача и смясь,

Такъ точно я съ восторгомъ и слезами

Стремлюсь тебя къ груди моей прижать.

(Д. III, сц. 2).

Эти сантиментальныя изліянія составляютъ красивый эпизодъ въ сценической вншности жизни Ричарда, но едва ли могутъ служить замною истинному и мужественному патріотизму. Ту же землю, которую Ричардъ привтствуетъ съ такою чрезмрною чувствительностью, ту же Англію прославлялъ съ могучимъ энтузіазмомъ Джонъ Гонтъ.

И эта Англія, отчизна столькихъ

Преемственныхъ монарховъ по рожденью,

Прославленныхъ по рыцарскимъ дламъ

И подвигамъ…

(Д. II, сц. 2).

Это была та же Англія, которую Ричардъ отдалъ на откупъ, ‘какъ маленькую ферму ‘. Ну такъ что-же? Разв Ричардъ не обращался къ Англіи съ фразами, полными нжной чувствительности и не прижималъ ея, какъ бы въ насмшку, на словахъ, къ своей королевской груди?

Болинброкъ усплъ склонить на свою сторону войско Уэльса. На сторон Ричарда стоятъ, какъ онъ говоритъ, силы выше вещественной плоти и крови Онъ выступитъ подобно солнцу, всходящему на восточномъ горизонт и однимъ проявленіемъ своего королевскаго величія разсетъ весь мракъ измны, гнздившейся среди ночи. Онъ помазанникъ Божій:

Весь бурный океанъ

Не можетъ смыть божественнаго мра

Съ внчаннаго чела. Дыханье смертныхъ

Не въ силахъ сдуть избранника небесъ.

(Д. III, сц. 2).

Да, онъ возложитъ вс свои надежды на Бога, это очень благочестиво и не трудно. Ричарду, на каждаго изъ воиновъ, сражающихся за Болинброка,

По ангелу пошлетъ сражаться небо.

(Д. III, сц. 2).

Въ это самое время Салисбюри входитъ объявить возмущеніе въ Уэльс. Ричардъ былъ слишкомъ медленъ и опоздалъ на сутки. Какой безцеремонный приговоръ надъ риторическимъ благочестіемъ короля! Баталіонъ ангеловъ борется за него — это правда, но за Болинброка сражаются за то крпкіе валлійцы! Онъ, конечно, посланникъ Божій, но посланникъ Божій опоздалъ на сутки.

И вотъ Ричардъ предается то полному отчаянію (хотя утшается предстоящими ему эстетическими наслажденіями, которыя можно извлечь изъ положенія побжденнаго короля), то мечтательной увренности, лишенной всякаго реальнаго основанія. Въ Ричард совершается, какъ хорошо замтилъ Кольриджъ, ‘постоянный избытокъ аффективныхъ волненій при полнйшей невозможности ихъ сдерживать, оттого происходитъ напрасная трата энергіи, которую ему слдовало бы употребить на дла въ страстныхъ порывахъ и усиліяхъ, ограничивающихся лишь ршеніями на словахъ и угрозами. Слдствіемъ этого является нравственное истощеніе и быстрый переходъ отъ недостойнаго отчаянія къ ни на чемъ неоснованной надежд, причемъ одинъ аффектъ замняется прямо-противоположнымъ подъ давленіемъ чисто вншнихъ случайностей’ {Lectures upon Shakespeare (ed. 1849), vol. I, p. 178.}. Какимъ-то отсутствіемъ реальности заражены вс аффекты Ричарда, его чувство есть лишь тнь истиннаго чувства. То онъ хочетъ быть величественнымъ. хочетъ быть королемъ, то спрашиваетъ себя: важное ли дло потерять королевство? Если онъ и Болинброкъ одинаково служатъ Богу, то Болинброку никогда не удастся сдлаться чмъ-либо инымъ, какъ его товарищемъ по служенію Богу. То онъ щеголяетъ своею гордостью, то своимъ бдствіемъ:

Ни слова

Мн больше о надеждахъ: говорите

О смерти, о гробницахъ и червяхъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сядьте лорды

Со мною на землю, поведемте рчь

О бдныхъ короляхъ.

(Д. III, сц. 2).

То онъ рисуетъ картину, какъ Богъ шлетъ ‘войска заразъ’, чтобы наказать похитителя трона, то уступаетъ Болинброку и привтствуетъ своего ‘доблестнаго брата’. Онъ и гордъ, и смирененъ, и храбръ, и трусливъ, но все это — и гордость, и смиреніе и храбрость, и трусливость,— все это лишь страсти, проявляющіяся въ грезахъ.

Но Шекспиръ придалъ образу Ричарда нкоторую прелесть. Если бы міръ, насъ окружающій, не былъ міръ реальный, къ которому серьезные умы должны обращать свои аффекты, мы могли бы открыть въ Ричард нкотораго рода неопредленную привлекательность. Въ немъ есть какая-то особенная пылкость, не обладая нисколько настоящею царственною силою, онъ сознаетъ чутьемъ, въ чемъ должна бы собственно состоять царственная сила, не будучи истинно религіознымъ, онъ проникнутъ блдною тнью религіозности. Къ тому же немногіе изъ насъ отршились отъ нереальныхъ побужденій. ‘Много надо времени, чтобы прочувствовать и понять вещи такъ, какъ он есть, мы привыкаемъ къ этому только постепенно’ {John Н. Newman. Parochial and Plain Sermons. ‘Unreal Words’ vol. V, p. 48.}.

Въ какое безцвтное промежуточное состояніе между адомъ и раемъ перейдетъ душа, подобная душ Ричарда, посл его смерти? Мученья ада и наслажденья рая назначены лишь тмъ, которые имли серьезныя качества. Ричардъ былъ не что иное, какъ красивый призракъ. Нтъ ли какого-нибудь призрачнаго, невещественнаго міра духовъ, предназначеннаго для сантиментальныхъ личностей, для мечтателей и для дилетантовъ? Ричардъ, какъ будто исчезъ изъ міра, Болинброкъ какъ-будто не только отнялъ у него его власть, но и посягнулъ на его личность, похитилъ у него и умъ. и волю. Ричардъ открываетъ, что онъ не что иное, какъ тнь, но самое это открытіе иметъ уже въ себ что-то чуждое реальности и призрачное. Не служитъ ли символомъ чего-то, похожаго на это, сцена съ зеркаломъ? Передъ тмъ, чтобы окончательно сложить съ себя королевское достоинство, съ своей страстью къ ‘ложно-поэтическому паосу {Kreyssig.}. Ричардъ хочетъ еще разъ взглянуть на свое изображеніе и увидть на своемъ лиц морщины, прорзанныя перенесеннымъ имъ горемъ. Болинброкъ, сдерживая свое презрніе, велитъ принести зеркало. Ричардъ смотритъ и видитъ, что горе не измнило ни его прекрасныхъ губъ, ни лба. Тогда онъ восклицаетъ:

Въ немъ все еще оттнокъ бренной славы.

Столь бренной, какъ и самое стекло.

и бросаетъ на полъ зеркало.

И, какъ оно, готовой разлетться

Въ единый мигъ на тысячу кусковъ.

Вотъ такъ! Замть себ, король безмолвный,

Значенье этой шутки: вотъ какъ скоро

Моя печаль разрушила лицо.

Болинброкъ. Печали тнь разрушила въ стекл

Тнь вашего лица.

Король. Какъ? повтори!

Печали тнь? да! это правда…

(Д. IV, сц. 1).

Правъ ли профессоръ Флатэ, когда онъ утверждаетъ (презрительно отвергая критику Гервинуса и Крейссига), что Ричардъ воскресаетъ нравственно, когда онъ униженъ, какъ король? Сожалетъ ли онъ, дйствительно, о своихъ ошибкахъ? Когда онъ пьетъ чашу страданій, раскаивается ли онъ дйствительно и ршается ли онъ дйствительно и ршается ли серьезно начать новую жизнь? Не такъ легко отдлаться отъ привычекъ, вошедшихъ въ самую природу человка. Ричардъ въ тюрьм остается тмъ же Ричардомъ, который былъ на трон. Къ своимъ бдствіямъ онъ относится столь же нереальна, какъ и къ своему счастью въ лучшіе дни. Монологъ Ричарда въ замк Помфретъ (Д. V, сц. 5) можетъ быть приписанъ другому лицу изъ пьесъ Шекспира — Жаку. Любознательный умъ Жака составляетъ его отличіе. Онъ разыгрываетъ свою роль съ цлью понять міръ съ точки зрнія своей поверхностной мудрости шута. Ричардъ разыгрываетъ свою роль съ цлью достигнуть эстетическаго наслажденія любителя въ практическихъ вопросахъ жизни, тонко, понимая различныя положенія. Но и тотъ и другой живутъ въ мір призраковъ: одинъ — въ мір призрачной мудрости, другой — въ мір призрачной страсти. Гэдсонъ (Hudson) правъ, когда говоритъ: ‘Ричардъ такъ привыкъ искать наслажденій, что онъ является по необходимости и искателемъ наслажденій даже во время горя и хочетъ обратить самое горе въ предметъ роскоши, его мысль настолько направлена къ удовольствію, что онъ не можетъ подумать о перенесеніи страданія, какъ о долг или о чести, а смотритъ на горе, какъ на особенное право предаться удовольствію опьяняющаго самосостраданія, поэтому онъ носится со своимъ горемъ лелетъ его, развиваетъ его, погружается въ него, какъ-будто это пріятное страданіе есть для него радостное убжище отъ ранъ самообвиненія, дорогой способъ отдлаться отъ всякой мужественной мысли’ {Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, р. 55.}.

Но хоть одно или два сердца сохраняютъ до конца нсколько дйствительной любви къ этому призрачному, привлекательному Ричарду, это — жена, проникнутая жалостью при сознаніи умственнаго и нравственнаго униженія Ричарда, увяданія ея ‘чуднаго розана’, и его конюшій, преданность котораго господину связана съ преданностью ‘чудной лошади’ его господина. Этотъ разсказъ о ‘чудной лошади’ придуманъ поэтомъ. Имлъ ли здсь Шекспиръ въ виду небольшую черту паоса безсилія? Или эта черта скрытой ироніи? Ричардъ встрчаетъ еще маленькую искру привязанности, но и она вызвана лишь частью самимъ Ричардомъ, частью же его лошадью. Мечты сверженнаго короля оживляются въ послдній разъ и обвиваютъ своими гирляндами это обстоятельство. Затмъ внезапно наступаетъ мракъ. Внезапно вспыхиваетъ чахоточная страсть Ричарда, онъ выхватываетъ у слуги топоръ и наноситъ около себя смертельные удары. Еще минута и его нтъ боле, красивое, но безполезное существованіе прекратилось.

Болинброкъ говоритъ мало въ драм ‘Ричардъ II’, но мы съ самаго начала чувствуемъ, что главная сила сосредоточена въ немъ. Онъ обладаетъ всми элементами могущества, но въ немъ нтъ ничего непосредственнаго, безсознательнаго. Онъ неустрашимъ, но его храбрость управляется разсудкомъ, онъ никогда не доходитъ до того могучаго, боеваго безумства, которое мы встрчаемъ у грека Ахилла или у англичанина Генриха, сына Болинброка. Онъ честолюбивъ, но его честолюбіе не есть то неудержимое желаніе проявить свою волю въ мір и обнаружитъ пламенную энергію, которое мы видимъ у Ричарда III, нтъ — это честолюбіе, добивающееся опредленной цли, и оно можетъ быть сдержано до тхъ поръ, пока эта цль сдлается достижимою. Онъ старательно добивается расположенія дворянства и народа, и ему это удается, потому что, имя въ виду лишь свою цль, онъ не гнушается никакими средствами, но въ немъ вовсе нтъ задушевности и потому его никто не любить. Онъ дйствительно грозенъ, его враги описываютъ Англію истомленной подъ гнетомъ Болинброка (д. I, сц. 1), и онъ сознаетъ свою силу, но въ его природ не заключается еще иного запаса громадной силы, которой онъ не сознаетъ. Вс его способности хорошо согласованы и помогаютъ одна другой, его не смущаетъ какая-либо борьба противорчивыхъ стремленій и симпатій. Онъ ршился завладть престоломъ и не чувствуетъ къ королю никакой личной непріязни, на которую ему пришлось бы тратить свою энергію, онъ лишь нсколько презираетъ короля. При сверженіи Ричарда, онъ старается причинить ему какъ можно меньше страданія, онъ сдерживаетъ Нортумберлэнда, который раздражаетъ и возбуждаетъ короля требованіемъ прочесть обвинительные пункты. Болинброкъ силенъ, а потому и не жестокъ {Mezires, Shakespeare ses Oeuvres et ses Critiques, стр. 205. Vorlesungen ber Shakespeare, т. I, стр. 194 (1874).}. Онъ обдумываетъ, когда для увеличенія его силы надо употребить милосердіе и когда — строгость. Онъ способенъ простить Омерле, который впослдствіи будетъ сражаться за сына Генриха при Азинкурт и храбро погибнетъ за него. Онъ способенъ отправить въ почетную ссылку епископа, который, врный принципу наслдственности, отрицаетъ право Генриха на престолъ. Но Бюши, Грина и подобныхъ имъ государственныхъ паразитовъ Генрихъ поклялся искоренить и уничтожить. Въ то самое время, когда онъ прощаетъ Омерле, онъ непреклонно подписываетъ смертный приговоръ своему собственному зятю.

Болинброкъ стоитъ за честь Англіи не со страстной преданностью, а обдуманно, какъ бы это была его собственная честь. Въ характер Генриха нтъ ни одного безконечнаго элемента, но это — сильный характеръ въ его опредленности. Когда онъ достигаетъ цли своего честолюбія, онъ ставитъ себ новыя цли, но это не какія-либо высшія и дальнйшія цли сравнительно съ тмъ, чего онъ уже достигъ, его честолюбіе занято теперь тмъ, чтобы крпко удержать то, чмъ онъ завладлъ съ такою энергіей. Онъ старается управлять Англіею, какъ онъ управляетъ ‘чудною лошадью’ Ричарда II:

Великій Болинброкъ сидлъ на чудномъ

И огненномъ кон, который, будто

Гордясь своимъ хозяиномъ, шелъ тихой

И медленною поступью.

(Рич. II, д. V, сц. 2).

‘Даже въ его политик — какъ врно замтилъ Гэдсонъ — онъ обладалъ въ значительной мр тою широтою взгляда, которая отличаетъ государственнаго человка отъ обыкновеннаго политика’. Практическій складъ его ума позволилъ ему усвоить условія даннаго случая и распорядиться сообразно этимъ условіямъ. У Генриха нтъ и слда болзненной фантазіи Ричарда (что не слдуетъ смшивать съ воображеніемъ). Точно также онъ никогда не высказывается. Такъ какъ у него всегда въ виду реальные предметы, то его слова цлесообразны и имютъ всъ безъ всякаго усилія съ его стороны. Въ сцен низложенія Ричарда, пока король даетъ волю своей фантазіи и сплетаетъ вс частности своего положенія въ причудливыя арабески, Болинброкъ не выказываетъ нетерпнія. Само собою разумется, что рана, которую онъ наноситъ Ричарду, должна дать гной: ‘Вы отреклись короны добровольно?’ ‘Скажите же, согласны-ль вы отречься’ (Рич. II, д. IV, сц. 1). Этими короткими, ршительными фразами Генрихъ спокойно настаиваетъ на своемъ. Въ позднйшей сцен, когда Омерле бросается къ ногамъ короля и признается въ своей измн, когда Іоркъ, быстро перенесшій свою преданность отъ сверженнаго короля къ его преемнику, горячо обвиняетъ своего сына, а герцогиня на колняхъ умоляетъ его простить,— Генрихъ позволяетъ волн страстей пниться у его ногъ. Онъ уже принялъ ршеніе и знаетъ, что сейчасъ можетъ укротить эту бурю. ‘Прошу васъ, встаньте, тетушка!’ — ‘Прошу васъ, встаньте!’ ‘Прошу васъ, встаньте, тетушка!’ вотъ все, что сначала Генрихъ можетъ сказать въ промежуткахъ между этими страстными обращеніями, затмъ измнникъ прощенъ и врный подданный пріобртенъ навсегда. ‘Его прощаю я, какъ въ неб жду прощенья для себя’. ‘Свидтель Богъ, что я его прощаю отъ всей души! (Рич. II, Д. V, сц. 3).

Однако, успхъ Болинброка неполонъ, хотя онъ достигъ на столько успха, на сколько могли дать ему его способности, и не упустилъ ничего изъ-за небрежности или распущенности. Не задолго до своей смерти, когда онъ, наконецъ, сошелся съ своимъ сыномъ, онъ могъ признаться:

Богъ вдаетъ, мой сынъ, какимъ путемъ

Достигнулъ я внца, и самъ я знаю,

Какъ зыбко, какъ неврно онъ держался

На голов моей. Къ теб теперь

Онъ переходитъ тверже и законнй *).

(Генр. IV, ч. II, д. IV, сц. 4).

*) О корол въ этой сцен хорошо говоритъ Гэдсонъ: ‘Хотя до самой его смерти мы видимъ у него хитрую политику, составляющую его руководящую страсть, тмъ не мене въ этой страсти прорывается истинное чувство, выказывающее, что онъ не исключительно политикъ, что подъ прочною тканью его разсчетливости, скрывалось и нравственное чувство и зерно религіи’. Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, p. 71.

Онъ пріобрлъ престолъ путемъ разсчета и смлостью и удерживалъ его энергически. Но его приверженцы отпали отъ него, буйное сверное дворянство возмутилось, и возникло сильное недовріе къ политик короля. Въ одномъ изъ сыновей Генриха повторился характеръ отца, но безъ боле широкихъ и нжныхъ чертъ этого характера. Другого сына Генрихъ не могъ понять, не будучи въ состояніи различить въ немъ почти до послдней минуты всю скрытую преданность и любовь. Открытому и увлекающемуся характеру трудно высказываться въ присутствіи характера разсчетливаго и сдержаннаго, который тмъ не мене жаждетъ дтской привязанности. Есть что-то достойное сожалнія по своей слпот въ желаніи отца Генриха V быть отцомъ Готспора.

Болинброкъ никогда не зналъ отдыха и освженія въ жизни. Умъ его былъ занятъ безпрестанною работою и заботою и день и ночь. Онъ не былъ проникнутъ ни пламенной врою въ Бога, ни твердымъ убжденіемъ въ истин какихъ-либо принциповъ. Оружіемъ политики ему приходилось предвидть всякую случайность въ будущемъ и готовиться къ ней. Генрихъ ни на минуту не могъ освободиться отъ заботъ, не могъ на часъ оставить все идти само собой и хоть разъ принять участіе въ здоровомъ весель другихъ людей. И потому, не смотря на всю его энергію и ршимость, наступали для него эпохи истощенія и унынія. Онъ страдаетъ безсонницей, собираетъ въ полночь своихъ совтниковъ, онъ волнуется мыслію о ‘язвахъ’, которыя такъ ‘глубоко проникли въ сердце’ страны. Ему страстно хочется проникнуть въ тайны будущаго. Онъ едва сдерживается, чтобы не предаться безнадежности и тоск:

Да, если бы мы могли читать завты

Грядущаго и видть, какъ неврна

Судьба людей,— что наша жизнь, какъ чаша,

Покорная лишь случаю слпому,

Должна поочередно наполняться

То радостью, то горемъ,— какъ бы много

Счастливйшихъ, наврно, предпочли

Скоре умереть, чмъ жить такою

Печальною, зависимою жизнью.

Что, въ самомъ дл, врно? Каждый день

У насъ въ глазахъ поднявшіяся горы

Свергаются въ широкій океанъ,

Иль вдругъ, наоборотъ, гд было море,

Внезапно воздвигается земля! *).

(Генр. IV, ч. II, д. III, сц. 1).

*) Мы удержали пер. А. Л. Соколовскаго, но это очень свободная передача текста. Прим. перев.

Но мысль о томъ, что все это — общій удлъ всхъ людей, приводитъ Генриха въ себя. Ричардъ II говоритъ королев:

‘Мы видимъ только то, что побратались

Съ несчастьемъ вплоть до смерти’.

(Рич. II, Д. V, сц. 1).

Генрихъ не олицетворяетъ несчастія, не говоритъ романтически, что побратался съ нимъ,, но онъ признаетъ неизбжный фактъ, а фактъ самъ по себ есть нчто прочное, на что можно опереться, на чемъ можно успокоиться, нчто, дающее новыя силы для. дятельности.

Ну, ежели измна

Порождена необходимымъ ходомъ

Самихъ событій, тмъ она опаснй,

И мы должны подумать, не шутя,

О средствахъ обороны. Намъ сказали,

Что войско непріятеля числомъ

По крайней мр тысячъ въ пятьдесятъ.

(Генр. IV, ч. II, д. III, сц. 2).

Его силы окрпли, вошли снова въ органическую связь другъ съ другомъ и снова дйствуютъ.

VI.

Шекспиръ устроилъ судъ надъ Генрихомъ IV и высказалъ свой приговоръ, что его жизнь не была неудачею, тмъ не мене успхъ его былъ неполонъ. Шекспиръ зналъ и хотлъ показать другимъ, что все, чего достигъ Болинброкъ и еще боле значительное обладаніе благами жизни, можетъ быть достигнуто боле радостно, и боле благородными средствами. Безспорный энтузіазмъ, съ которымъ поэтъ относился къ Генриху V, побудилъ критиковъ видть въ Генрих идеалъ человка по мннію Шекспира. Конечно, слдуетъ, смотрть на него, какъ на идеалъ человка по мннію Шекспира, въ сфер практической дятельности, а потому — какъ на героя, какъ на главное лицо историческихъ трагедій.

Извстно, что во всемъ, относящемся къ безумной молодости Генриха, Шекспиръ отступаетъ отъ всхъ тхъ источниковъ, которые, насколько мы знаемъ, были для него доступны ‘По общему мннію, съ принцемъ произошла необычайная перемна при вступленіи его на престолъ, такъ что старые лтописцы могли приписать эту перемну лишь какому-то чуду божественной благодати или нисшедшему на короля сверхъестественному ‘благословенію свыше’ {Hudson. ‘Shakespeare: his Life, Art and Characters’, vol. II, p. 78. См. также C. Knight’s Studies of Shakspere. В. IV, chap. II, p. 164.}. Повидимому, Шекспиръ, занявшись историческимъ сюжетомъ, а не фантастическимъ планомъ комедіи, нашелъ невроятнымъ внезапное превращеніе дерзкаго развратника (какъ описываютъ Генриха Какстонъ, Фабіанъ и др.) въ личность, обладающую величественной нравственной силой и обширной практической мудростью. Вмсто того, чтобы воспроизводить это невроятное народное преданіе о Генрих, Шекспиръ предпочелъ трудную задачу — представить принца человкомъ, принимающимъ участіе къ дикихъ забавахъ молодежи, но въ то же время готовящимся къ тому величію, съ которымъ онъ перешелъ впослдствіи въ свои зрлые годы, человкомъ, который въ дйствительности, во внутреннемъ существ своемъ, былъ чуждъ недостойной жизни своихъ товарищей.

Перемна, которая произошла въ принц, какъ ее представляетъ Шекспиръ, есть не какое-либо чудесное превращеніе, но просто переходъ отъ юношества къ возмужалости, отъ безусловной свободы къ торжественной отвтственности великаго правителя. Мы не должны предполагать, чтобы у Генриха былъ преднамренный планъ скрыть силу и благородство своего характера для того, чтобы потомъ ярче поразить людей, удивить и ослпить ихъ. Простившись съ Пойнсомъ и Фальстафомъ, онъ говорить монологъ:

Я знаю васъ — и знаю хорошо,

Но буду, не смотря на то, покамстъ

Потворствовать разгульному похмлью

Распутства вашего, подобно солнцу,

Которое даетъ себя на время

Скрывать отъ глазъ презрннымъ облакамъ

Затмъ, чтобъ, вновь явившись въ полномъ блеск,

Стряхнуть съ чела тяжелые туманы,

Скрывавшіе его до той поры,

И изумить весь міръ своимъ явленьемъ.

(Генр. IV, ч І., д. I, си. 2).

Когда Генрихъ говоритъ этотъ монологъ, мы не должны предполагать, чтобы онъ былъ, дйствительно, такъ мудръ и дипломатиченъ, какъ ему угодно представить себя въ эту минуту предъ своимъ сознаніемъ и предъ своею совстью {Kreyssig. Vorlesungen ber Shakespeare (изд. 1874), т. I, стр. 211. Рудольфъ Женэ. Шекспиръ, его жизнь и сочиненія, перев. подъ ред. А Н. Веселовскаго, изд. 1877 г., стр. 171.}. Принцъ отъ души и безъ всякой сдержанности предавался шумной и веселой жизни въ Истчип, энергія и дурачество этой жизни были привлекательны, ему гораздо больше нравилось, чтобы его хлопали по спин и кричали ему ‘Голь’, чмъ чтобы предъ нимъ снимали шапки, сгибали колна и разсыпались въ утонченныхъ, призрачныхъ фразахъ, какъ это длается при двор. Но Генрихъ, въ то же время, сторонился отъ того, что было дйствительно низко. Онъ могъ искренно утверждать передъ своимъ отцомъ (Генрихъ IV, ч. II, д. III, сц. 2), что его натура по существу здорова и неиспорчена, что онъ способенъ искупитъ все свое прежнее поверхностное безпутство.

Разв Шекспиръ заблуждался? Разв невозможно участвовать энергически во временномъ образ жизни, сознавая, что это нчто временное, и сберегать въ то же время свое настоящее я для лучшей, высшей и боле дйствительной жизни? Самое сознаніе, что это только временный образъ жизни не длаетъ ли человка способне къ тому, чтобы предаться этой шалости, тщательно выполняя требованіе роли, вполн и свободно наслаждаясь ею, что было бы невозможно, если бы этотъ родъ жизни имлъ какую нибудь вроятность повліять ея всю личность человка, и повліять на нее окончательно. Возможно ли допустить для себя два послдовательные способа существованія: одинъ — временный, при данныхъ обстоятельствахъ, другой — окончательный и лежащій вн всякихъ условій? возможно-ли легко перейти отъ одного къ другому? Именно потому, что одинъ изъ нихъ признанъ за совершенный и непоколебимый, этому способу существованія нечего опасаться вліянія отрицательнаго рода жизни. Не своимъ ли собственнымъ опытомъ дошелъ Шекспиръ до убжденія, что можно допустить послдовательность двухъ, повидимому, непримиримыхъ способовъ жизни, и не дало-ли именно это ему право попытаться показать успшное совершеніе этого въ своемъ произведеніи? {Рюмелинъ, доказывающій что Шекспиръ писалъ, чтобы расположить въ свою пользу jeunesse dore (золотую молодежь) этого періода, намекаетъ, что въ Принц выставлены графъ Саутгэмптонъ! Рюмелинъ предполагаетъ, что оригиналы многихъ историческихъ личностей Шекспира сидли рядомъ съ актеромъ и для насъ,— увы!— безвозвратно потеряны (подобными предположеніями приходится ‘реалистической’ критик поддерживать свои мннія!). Shakespeare.— ‘Studien’, изд. 1874, стр. 127.}

Основная черта характера Генриха, это — возвышенное пониманіе реальнаго содержанія фактовъ жизни. Для Ричарда II жизнь была красивой и призрачной церемоніей, полной прекрасныхъ и патетическихъ положеній, Генрихъ IV смотрлъ на міръ, какъ на нчто весьма реальное и ставилъ себ задачею добиться въ немъ господства мужествомъ и ловкостью. Однако Болинброкъ, со всею своею осторожностью и политикой, со всею своею ловкостью и своимъ честолюбіемъ проникъ въ содержаніе фактовъ жизни лишь очень поверхностно, тогда какъ его сынъ, одаренный истинною геніальностью въ открытіи самаго возвышеннаго содержанія фактовъ и всякихъ фактовъ, уловилъ основныя и существенныя силы, дйствующія, въ жизни, а потому ему не пришлось создавать для себя жизнь крпкую, но полную заботъ, жизнь сама проникла его и расцвтала въ немъ въ форм величественнаго блаженства существованія. Генрихъ, вслдствіе этого, былъ вполн свободенъ отъ всего, что чуждо реальности, точно такъ же, какъ отъ всякаго преувеличеннаго эгоизма. Человкъ, который проникъ въ міровыя начала добра, или врне, который проникнутъ этими началами, тотъ, чьи ноги опираются на скалу, и чей путь уже начертанъ, можетъ спокойно пренебречь не разъ благоразуміемъ и многими искусственными приличіями свта. Генрихъ вполн пренебрегаетъ всмъ, что призрачно,— призрачными обычаями, призрачной славой, призрачнымъ героизмомъ, призрачнымъ благочестіемъ, призрачными военными дйствіями, призрачною любовью. Фактъ, какъ онъ есть, такъ драгоцненъ самъ по себ, что украшать его нечего.

Отъ холодности, осторожности и условныхъ приличій, которыя господствовали при двор его отца (эта атмосфера какъ разъ подходила къ темпераменту Іоанна Ланкастерскаго) Генрихъ убгаетъ въ кипящія жизнью улицы Лондона и въ таверну, гд царствуетъ Фальстафъ. Тамъ, по крайней мр, среди дворниковъ, носильщиковъ, кабачныхъ слугъ, купцовъ, паломниковъ, крикливыхъ, крпкихъ женщинъ, онъ пользуется свободой и веселостью. ‘Если счесть порокомъ желать безъ мры славы,— заявляетъ Генрихъ,— то клянусь, я самый страшный гршникъ.’ (Генр V, д. IV, сц. 3). Но слава, которой добивается Генрихъ,— не та честь, къ которой стремится Г отспорь.

Клянуся небомъ, для меня равно

Сорвать ли честь съ роговъ луны блестящей,

Иль кинуться за нею въ глубину*).

(Генрихъ IV, ч. X, д. IV, сц. 3).

*) Крейссигъ сравниваетъ страсть Готспора къ чести съ равнодушіемъ къ ней Фальстафа. ‘Можетъ ли честь приставить ногу?’ — Нтъ.— ‘Или руки?’ — Нтъ.— ‘Или вылчить рану?’ — Нтъ. (Генр. IV, ч. I, д. V, сц. 1). Генрихъ въ этомъ случа одинаково далекъ отъ Фальстафа и отъ Готспора. Vorlesungen ber Shakespeare, т. I, стр. 244—245.

Слава, которой хочетъ Генрихъ, заключается въ совершеніи великихъ длъ, а не въ словахъ, которыя раздаются но поводу, этихъ длъ. Фальстафъ, презрительно относящійся къ чести, пробирается по полю, неся тло Готспора, страстнаго любителя славы, и привычный къ роскошно задуманной лжи и къ изумительнымъ шуткамъ, толстый рыцарь присваиваетъ себ побду. Генрихъ не старается пристыдить стараго гршника. Единственная честь, которой добивается Генрихъ, это — честь прибавить къ списку историческихъ длъ еще одно славное дло. И этотъ героизмъ допускаетъ рядомъ съ собою весьма низменныя проявленія человческой природы.

Принцъ Генрихъ. Я еще боле заставлю краснть мое величіе, признавшись, что готовъ утолить теперь жажду самымъ простымъ пивомъ.

Поинсъ. Принцевъ надо воспитывать такъ, чтобы они не смли и подумать о такомъ жалкомъ напитк.

Принцъ Генрихъ. Мысль о немъ, однако, пришла, мн въ голову, значитъ, я уже рожденъ не съ королевскими привычками, тмъ боле, что размышленія о такихъ ничтожныхъ предметахъ заставляютъ меня сожалть о величіи моего сана {Джекъ Кэкъ въ своемъ стремленіи къ величію объявляетъ: ‘Пить дрянное пиво будетъ считаться преступленіемъ… Когда я буду королемъ, а я имъ буду’. Желаніе Генриха показалось бы тогда въ высшей степени унизительнымъ.}. (Генр. IV, часть II, Д. II, сц. 2).

Стройный и мускулистый Генрихъ (въ противоположность датскому принцу, который ‘толстъ и склоненъ къ одышк’, {А. И. Кронбергъ переводитъ: ‘онъ потенъ и усталъ’, что вовсе не соотвтствуетъ словамъ Шекспира: ‘fat and scant of breath’. Прим. перев.} въ настоящую минуту очень утомился, страдаетъ отъ жажды и не стыдится въ этомъ признаться, его аппетитъ, по крайней мр, еще не удовлетворенъ. ‘Клянусь Богомъ, Катя,— говоритъ Генрихъ — я не умю ни томиться, ни вздыхать. Я не краснорчивъ и не искусенъ въ увреніяхъ, я могу только дать клятву, которую никогда не даю безъ нужды, но, давъ однажды, ни за что не нарушу… Я говорю теб, какъ прямой солдатъ: если можешь полюбить меня за это — я твой, если же нтъ, то, конечно, я могъ бы теб сказать, что умру, но, клянусь Богомъ, это будетъ не отъ любви, хотя я и люблю тебя искренно’. (Генр. V, д. V, сц. 2).

Какъ въ его любви мы видимъ искреннюю простоту и сердечность, то же мы встрчаемъ въ его набожности. Онъ не мучится, какъ его сынъ, святоша Генрихъ, разными утонченными сомнніями, это — болзнь черезчуръ впечатлительной совсти, которая не знаетъ дятельности, направленной къ благороднымъ цлямъ и способной излчить совсть отъ ея излишней впечатлительности. Генрихъ сдлалъ то, что было должно сдлать, онъ старался исправить грхи отца, онъ построилъ ‘дв церкви, гд сонмъ суровыхъ иноковъ поетъ и день и ночь молитвенные гимны за кровь Ричарда’. Онъ сдлалъ все, что подобало въ отношеніи къ Богу и въ отношеніи къ человку, конечно, и Богъ точно также не оставитъ его и сдлаетъ, съ своей стороны то, что подобаетъ Богу. Если Генрихъ чуждъ эгоизма, если онъ скроменъ, прямодушенъ, веселъ духомъ, практически благочестивъ, если онъ привыкъ судить о вещахъ по естественной, а не искусственной мрк — то все это представляетъ лишь различные факты развитія основной черты его характера, его возвышенной способности проникать въ реальное содержаніе фактовъ.

Но его способность проникать въ реальное содержаніе фактовъ даетъ въ результат не только прямодушіе и искреннюю честность его натуры. Эта способность вдохнула въ него энтузіазмъ, который былъ бы чрезвычайно напряженъ, если бы не былъ такъ матерьяленъ. Слившись съ жизненной силой міра, Генрихъ становится самъ одною изъ самыхъ величественныхъ и благодтельныхъ силъ. Изъ простого веселаго товарища своихъ солдатъ, онъ обращается въ генія пламенной битвы. Изъ скромнаго, спокойнаго совтника въ сред своихъ помощниковъ и прелатовъ, онъ превращается, въ случа надобности, въ грознаго судью. Когда Генрихъ берегъ корону съ подушки отца и надваетъ ее себ на голову, онъ совершаетъ это безъ малйшаго смущенія или радости. Онъ серьезно вступаетъ въ періодъ возмужалости. Онъ вполн реализировалъ въ своемъ воображеніи эту долгую, полную заботъ, безрадостную жизнь отца, который добился и доставилъ ему это ‘золотое бремя’. Его сердце полно нжности къ этому печальному отцу, которому онъ въ состояніи былъ доставить такъ мало утшенія. Но теперь онъ беретъ то, что ему слдуетъ,— корону, и вс силы міра неспособны отнять ее у него.

Отецъ, ты заслужилъ мои рыданья —

И ихъ воздастъ сыновній долгъ и нжность

Теб вполн, безцнный мой отецъ,

Но въ то же время я беру по праву

И твой внецъ, онъ мой,— его даруетъ

Мн кровь моя (надваетъ корону).

Пускай теперь возстанутъ,

Какъ грозная гигантская рука,

Вс силы міра — имъ не разлучить

Меня съ моей наслдственной короной.

(Генр. IV. ч. II, д. IV., сц. 4).

Здсь мы встрчаемъ не эстетическое чутье ‘положенія’, но лишь самое глубокое и благородное пониманіе смысла факта.

Та же самая благородная, безкорыстная преданность правд длаетъ легкимъ, естественнымъ, даже неизбжнымъ для Генриха утвержденіе въ его сан верховнаго Судьи, который передъ тмъ подвергъ его кар закона, и также неизбжно, что онъ совсмъ покончилъ съ Фальстафомъ и товарищами своей прежней временной жизни беззаботныхъ забавъ. Такой жизни долженъ былъ наступить конецъ, и такъ какъ толстый рыцарь — слишкомъ хорошій товарищъ и неистощимый плутъ, чтобы съ нимъ можно было вести лишь дальнее знакомство, то Генрихъ долженъ стать въ отношеніи къ нему чужимъ:

Я не знаю,

Тебя, старикъ. Молись: твои сдины

Нейдутъ шуту и гаеру

(Генр. IV, ч. II, д. V, сц. 4).

Генрихъ строгъ къ своему прежнему я и устранилъ его совсмъ, поэтому онъ строгъ и къ Фальстафу. Здсь нтъ колебанія. Но, удаляя Фальстафа на разстояніе десяти миль отъ своей особы (такъ какъ обаяніе Фальстафа едва ли можетъ дйствовать на такомъ разстояніи), король ршаетъ, что Фальстафъ будетъ обезпеченъ всмъ необходимымъ {Замчательно, что, хотя мы часто встрчаемъ Фальстафа во второй части Генриха IV, мы видимъ Принца только одинъ расъ въ его обществ: это было бы выше силъ человческихъ отказать себ въ удовольствіи и назиданіи зрлища, какъ толстый рыцарь обнимаетъ и цлуетъ свою Доль Тершитъ: Генрихъ не можетъ не прійти.}.

Я обезпечу вашу жизнь, чтобъ праздность

Не побудила васъ на зло, а если

Услышу всть о вашемъ исправленьи

Васъ возвратятъ обратно.

(Генр. IV, ч. II, д. V, сц. 5).

Незадолго передъ отправленіемъ англійскаго войска во Францію, король узнаетъ объ измн Кембриджа, Скрупа и Грея. Онъ не показываетъ вида, что знаетъ объ ихъ замыслахъ. Окруженный измнниками, онъ смло входитъ въ залу совта въ Саутгэмптон (втеръ попутный и передъ отплытіемъ осталось еще совершить только одно дло). Наканун былъ арестованъ человкъ, бранившій короля. Генрихъ приказываетъ освободить его:

Мн кажется, онъ былъ

Тогда въ нетрезвомъ вид, и теперь

Наврное опомнился. Пускай же

Его освободятъ.

(Генр, V, Д. II, сц. 2).

Но Скрупъ, Грей, Кэмбриджъ вмшиваются. Они настаиваютъ, что настоящее милосердіе требовало бы наказанія такого преступника. И когда они, не сознавая того, сами выдаютъ себя правосудію, Генрихъ обвиняетъ ихъ. Гнвъ Генриха иметъ въ себ нчто грозное и ужасное, напоминающее апокалипсическое слово о ‘гнв агнца’. Онъ тмъ боле ужасенъ, что чуждъ всякаго эгоистическаго чувства. Короля возмущаетъ не столько то, что т люди, которыхъ онъ безгранично благодтельствовалъ, замышляли на его жизнь, какъ то, что они отреклись отъ человческой честности, ослабили связь товарищества и унизили высокую традицію человческаго достоинства:

О, какъ низко

Уронена теперь тобой моя

Доврчивость! Въ теб соединялось,

Повидимому, все, за что мы можемъ

Любить людей: за честь ли — ты былъ честенъ,

За умъ ли — ты уменъ, за знатность рода —

Ты знатенъ и богатъ, за благочестье —

Ты славился и имъ. Нтъ человка,

Который бы казался столь воздержнымъ,

Столь чуждымъ злыхъ страстей, столь постояннымъ,

Столь скромнымъ въ обращеньи, столь искуснымъ

Въ умньи отличить слова отъ дла,

Столь твердымъ въ убжденьяхъ, какъ казался

Такимъ ты всмъ, кто зналъ тебя. Примръ твой

Убьетъ мою доврчивость къ другимъ.

Невольно запятнавъ ее сомнньемъ,

Какъ злымъ пятномъ. Я буду горько плакать

О томъ, что сдлалъ ты, затмъ, что грхъ твой

По тяжести возможно лишь назвать

Вторымъ грхопаденьемъ.

(Генр. V, Д. II, сц. 2).

Нтъ ничего удивительнаго, что грозная, нравственная настойчивость этихъ словъ потрясла совсть людей, еще доступныхъ нравственному чувству, нтъ ничего удивительнаго, что такое страшное открытіе высокихъ реальныхъ основъ жизни вызвало на свтъ преданность, которую сохранило еще сердце измнника. Но хотя слезы показываются на глазахъ Генриха, онъ не можетъ смягчиться:

Мы вамъ не будемъ мстить за то, что лично

Касается до насъ, но предадимъ

Всей строгости закона за проступокъ

Противу королевства, чей покой

Мы цнимъ выше насъ. Примите-жъ смерть,

Несчастныя, заблудшія созданья,

Съ терпньемъ и покорностью. Пусть Богъ

Пошлетъ вамъ силъ загладить безъ боязни

Проступокъ вашъ!

(Генр. V, Д. II, сц. 2).

И совершивъ дло божественной справедливости, очистивъ страну отъ измны, Генрихъ отправляется во Францію, сіяя блескомъ величественнаго дла.

Въ ночь предъ сраженіемъ Генрихъ ходитъ среди солдатъ и, переодвшись, переходитъ отъ человка къ человку. Его не истощила и не утомила, подобно его отцу, забота о план жизни. Если на него и находитъ минута упадка духа, то онъ все-таки силенъ, потому что и во время упадка духа, сознаетъ существованіе дйствующихъ вн его и превыше его началъ силы и добра. Чувство веселости можетъ въ немъ испытывать приливы и отливы, но струю его жизни питаетъ источникъ, бьющій изъ скалы жизни, и не имющій приливовъ и отливовъ. Онъ принимаетъ свою слабость, свое утомленіе, какъ долю тхъ лишеній, той потери силъ и того самоотверженія, на которыя онъ готовъ для пользы Англіи. Какъ бы вспомнивъ свою прежнюю любовь къ шалостямъ, онъ начинаетъ ссору съ Вильямсомъ и обмнивается залогами поединка съ солдатомъ. Когда настаетъ утро, онъ опять свжъ:

Онъ смотритъ бодро.

И съ царственнымъ величіемъ …

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ солнце растопляетъ онъ собою

Недвижный холодъ страха.

(Д. III, сц. 7).

Молитвой онъ отдаетъ должное той дол своей природы, которая обращена къ небеснымъ предметамъ, и этимъ оканчиваетъ съ этой долей. Во время битвы Генрихъ не разсылаетъ, подобно своему разсчетливому отцу, нсколько подложныхъ королей, чтобы отвлечь отъ себя центръ боя. При Азинкурт не употребляется хитростей, это была ‘честная битва’. Если Генрихъ на минуту перестаетъ со спокойною ршимостью располагать своими силами, то лишь тогда, когда становится геніемъ военнаго бшенства.

Я въ первый разъ сержусь съ тхъ поръ, какъ прибылъ

Во Францію. Герольдъ, скачи сейчасъ

Къ тмъ всадникамъ на горк и скажи,

Что, ежели они хотятъ сражаться,

То тотчасъ бы сошли, а если нтъ,

То пусть оставятъ поле. Намъ противно

На нихъ смотрть. Когда жъ они посмютъ

Ослушаться, то мы заставимъ ихъ

Разсыпаться, какъ камни изъ пращей,

И сверхъ того убьемъ безъ милосердья

Всхъ взятыхъ въ плнъ. Пускай имъ скажутъ это.

(Д. IV, сц. 7).

Совершенно согласно съ духомъ пьесы и съ характеромъ, Генриха, что пьеса оканчивается не какими-нибудь громкими заявленіями геройства, но полушуточнымъ, хотя въ сущности серьезнымъ, сватовствомъ французской принцессы англійскимъ королемъ. Съ небольшой ироніей, на которую обратилъ вниманіе одинъ изъ критиковъ этого произведенія {Н. N. Hudson.}, сдланъ намекъ на т событія, которыя должны слдовать посл славнаго царствованія Генриха. ‘Припомни мое слово восклицаетъ король — что при помощи святого Діонисія и святого Георгія мы непремнно смастеримъ мальчишку полу-француза, полу-англичанина, который отправится со временемъ въ Константинополь и схватитъ турка за бороду’. (Д. V, сц. 2). Этотъ мальчикъ, которому поручали идти въ Константинополь и сражаться съ турками, былъ безпомощный Генрихъ VI.

Историческія драмы являются какъ бы документами, наполненными фактами о Шекспир Нкоторые изъ этихъ фактовъ теперь можно различить. Мы узнали кое-что объ убжденіяхъ Шекспира касательно того, какимъ образомъ достигнуть въ жизни лучшаго практическаго успха. Мы знаемъ, чмъ бы попытался быть самъ Шекспиръ, если бы въ его характер не было элементовъ, сходныхъ боле съ Гамлетомъ, чмъ съ Генрихомъ. Мы можемъ вывести въ извстной степени заключеніе, какимъ образомъ Шекспиръ постарался бы руководить своею природой и въ какомъ отношеніи онъ пытался бы укрпить ее, когда онъ имлъ бы въ виду достиженіе практическаго господства надъ событіями и надъ предметами.

Глава V.
Отелло.— Макбетъ.— Лиръ.

Если бы Шекспиръ умеръ сорока лтъ, можно было бы сказать: ‘Міръ много потерялъ, но самый лучшій поятъ въ мір едва ли могъ бы создать что-либо выше ‘Гамлета’. Но посл Гамлета появился ‘Король Лиръ’. ‘Гамлетъ’ былъ, въ сущности, лишь точкою отправленія этого громаднаго и окончательнаго порыва мысли Шекспира,— то произведеніе, въ которомъ Шекспиръ впервые надлежащимъ образомъ постарался охватить и понять жизнь. При посредств ‘Гамлета’.— можетъ быть и при посредств нкоторыхъ событій личной жизни поэта,— событій, которыя испытывали его силу воли такъ же, какъ была испытана сила воли Гамлета,— Шекспира настигла и коснулась тнь нкоторыхъ изъ самыхъ глубокихъ тайнъ человческаго существованія. Тмъ или другимъ способомъ установилась нкоторая связь между его душой и мрачными, грозными силами міра и ему нельзя уже было отклониться отъ тщательнаго изслдованія и испытанія пучинъ жизни. Шекспиръ въ это время совладалъ съ міромъ съ практической точки зрнія. Онъ пользовался благосостояніемъ и богатствомъ. Онъ окончилъ свои трагедіи изъ исторіи Англіи, которыя занимаются практическими пріемами господства надъ міромъ. Но вслдствіе того именно, что онъ уладилъ матерьяльныя трудности, его уму открылись боле глубокія, духовныя жизненныя задачи. Окончивъ ‘Генриха V’, на краткій періодъ времени онъ отдается воображеніемъ и сердцемъ самому ясному и причудливому веселью. Около 1600 года группируются самыя веселыя комедіи, какія только когда-либо писалъ Шекспиръ. Немного позже, посл окончанія Гамлета, все измнилось. Отъ 1604 до 1 610 передъ умственнымъ взоромъ Шекспира проходитъ цлый рядъ трагическихъ личностей, подобно королямъ, проходившимъ передъ Макбетомъ, пока, наконецъ, не возникаетъ передъ нимъ отчаянный образъ Тимона, тогда, какъ бы не будучи въ состояніи ни вынести, ни создать боле жалкое паденіе человка, онъ переходитъ, для отдыха, къ пастушеской любви принца Флоризеля и Пердиты, и, какъ только настроеніе духа его укрпилось снова онъ выразилъ это послднее серьезно — ясное настроеніе своего духа въ ‘Бур’. Этимъ онъ и закончилъ.

Въ продолженіе этихъ лтъ творческая производительность Шекспира достигла высшаго предла и поддерживалась на этомъ уровн, не уменьшаясь. Въ этой энергической дятельности не было ни лихорадочнаго возбужденія, ни перерыва. Въ иные изъ первыхъ годовъ его авторства (если признать врною общепринятую хронологію) онъ писалъ по дв и по три пьесы въ продолженіе двнадцати мсяцевъ, при чемъ та или другая была впослдствіи признана авторомъ за слишкомъ поспшный трудъ, хотя все-таки настолько состоятельный и цнный, чтобы заслужить передлку. Возможно, что въ продолженіе короткаго промежутка времени, Шекспиръ совсмъ переставалъ писать для сцены. Но теперь слдуютъ одна за другою великія трагедіи, годъ за годомъ непрерывнымъ рядомъ. Казалось бы, создавъ Отелло, поэту слдовало бы искать успокоенія, пассивно воспринять какой-либо прекрасный образъ, возстановить свои силы. Но за ‘Отелло’ слдуетъ ‘Король Лиръ’, за ‘Лиромъ’ — ‘Макбетъ’, за ‘Макбетомъ’ — ‘Антоній и Клеопатра’, за ‘Антоніемъ и Клеопатрой’ — ‘Коріоланъ’. Очевидно, что поэтъ дошелъ до полнаго возбужденія къ дятельности. Пріобртенная скорость движенія влекла его впередъ и переносила его безъ всякаго усилія отъ одного сюжета къ другому. Онъ не могъ отложить въ сторону свой изумительный трудъ и не былъ въ состояніи оставить какую-либо долю его не вполн отдланною. Въ эти годы крайняя воспріимчивость воображенія соединяется въ его работ съ полнымъ самообладаніемъ. Наконецъ его существо участвуетъ въ его величественномъ усиліи всми своими элементами. Въ начал карьеры большей части художниковъ нкоторая доля ихъ природы остается вн ихъ художественной дятельности и можетъ найти иное приложеніе. Одною стороною жизни они принадлежатъ поэзіи, другою — проз. Но постепенно, по мр того, какъ ихъ талантъ зретъ, одна изъ ихъ способностей за другою входитъ въ плодотворную связь съ художественнымъ инстинктомъ, пока, наконецъ, вся природа художника достигаетъ полнаго единства, и его произведеніе становится выраженіемъ цльной личности. Этотъ періодъ наступилъ теперь для Шекспира. Въ великихъ трагедіяхъ страсть и разсудокъ, элементъ юмористическій и элементъ патетическій, строгость) и нжность, знаніе и догадка — все работаетъ вмст съ воображеніемъ.

Трагедія, какъ ее понимаетъ Шекспиръ, занимается паденіемъ или возстановленіемъ души и жизни человка. Другими словами, предметъ трагедіи — борьба добра и зла въ мір. Эта задача обращается къ вещамъ въ самой ихъ основ. Сравнивая съ нею комедіи Шекспира найдемъ, что он разыгрывались лишь на поверхности жизни. Историческія пьесы, хотя очень серьезныя, не касались однако боле глубокихъ тайнъ существованія. Генрихъ V, идеальная личность историческихъ пьесъ, схватываетъ міръ, какъ онъ есть, вполн реально и твердо, онъ по своему религіозенъ, по своему любитъ страстно, но все это положительно, практично, разграничено. Ни религія, ни любовь никогда не помшаютъ Генриху весело совладать съ людьми и съ событіями. Его солдатское благочестіе, его полная беззаботная вра въ Бога достаточны, чтобы ршить вс вопросы, относящіеся къ мрачной, далекой области религіи, лежащей вн всего познаваемаго и доступнаго практик жизни. Проникнутый благочестивымъ оптимизмомъ, Генрихъ понимаетъ, что ‘во всякомъ зл мы скрытое добро найдемъ’, {А. Л. Соколовскій переводитъ это мсто такъ:

О, правый Боже,

Не чудно ли, что мы въ самихъ несчастьяхъ,

Взглянувъ поглубже въ нихъ, нашли задатокъ

Хорошаго, а между тмъ на дл

Выходитъ такъ. Нашъ страшный врагъ заставилъ

Подняться насъ съ зарею, что всегда

Полезно и здорово.

(Генрихъ V, д. IV, сц. 1).

Здсь многіе оттнки мысли переданы не точно, вслдствіе того слдующая ниже цитата Даудена (гд именно говорится о ‘зл’, а не о несчастьяхъ) была бы непримнима. Мы находимъ точне и ближе по самому объему слдующій переводъ:

О, правый Боже,

Во всякомъ зл мы скрытое добро

Найдемъ, когда съумемъ приглядться.

Нашъ злой сосдъ теперь насъ пріучаетъ

Съ зарею подниматься, что всегда

Полезно и здорово

(Въ оригинал — 4 ¹/₂ строки). Прим. перев.} и онъ подтверждаетъ свою мысль весьма положительнымъ и дловымъ примромъ, что ‘нашъ злой сосдъ’, французы, ‘теперь насъ пріучаетъ съ зарею подниматься’. Но подобный благочестивый оптимизмъ не имлъ никакого значенія для духовныхъ потребностей того, кто создалъ ‘Гамлета’. ‘Я могъ бы теб сказать, что умру — объявляетъ король Генрихъ Екатерин — но, клянусь Богомъ, не отъ любви, хотя и люблю тебя искренно’ (Генр. V, д. V, сц. 2). Однако Шекспиръ призналъ, что умереть отъ любви можетъ быть высшей потребностью человка при извстныхъ крайнихъ обстоятельствахъ. Джульетта умираетъ отъ любви, Ромео умираетъ отъ любви, и, поступивъ такъ, они выполнили и завершили задачу своей жизни. Поэтому Шекспиръ оцнилъ любовь Генриха и призналъ ее страстью, заключающеюся въ опредленныхъ границахъ, пригодною для практическихъ цлей и для рожденія дтей, но не тою преданностью двухъ душъ и одна другой, которая не признаетъ ограниченія ни во времени, ни въ пространств. ‘Во всякомъ зл мы скрытое добро найдемъ’, объявляетъ Генрихъ. И въ вид комментарія на этотъ благочестивый оптимизмъ, Шекспиръ создаетъ Гонерилью, Регану, Яго и вдьмъ въ Макбет. Теперь въ трагедіяхъ Шекспиръ бросился въ то туманное море, которое стонетъ вокругъ нашей маленькой прочной сферы познаваемаго. Легкіе, благочестивые отвты на міровыя загадки, отвты, заключающіе въ себ практическую вру Генриха V, принадлежатъ къ міру боле ограниченныхъ и безопасныхъ мыслей, чувствъ и дйствій, а не къ этому міру трагедій.

Есть задачи, которыя Шекспиръ сразу призналъ неразршимыми. Онъ не предлагаетъ, подобно Мильтону, объясненіе о происхожденіи зла. Онъ не слдитъ, подобно Данту, за душой человка въ ряд сферъ безконечныхъ страданій или въ т области, которыя становятся лучезарными отъ вчнаго присутствія Бога. Сатана, въ поэмахъ Шекспира, не перелетаетъ на гигантскихъ крыльяхъ Хаосъ, чтобы отыскать землю. Никакой великій освободитель не спускается съ неба. Здсь, на земл, зло существуетъ — это заявляетъ намъ Шекспиръ самымъ ршительнымъ образомъ. Существуетъ въ дйствительности Яго. Есть на земл святая страсть спасти другихъ, чистый, искупительный порывъ. Существуетъ Корделія. Это Шекспиръ можетъ утверждать наврное Но не станете ли вы спрашивать: какъ можетъ существовать Яго? и почему Корделія лежитъ задушенная въ объятіяхъ Лира?— Кое что было уже сказано о строгости Шекспира. Къ этой строгости относитя и уклоненіе отъ отвтовъ на вс подобные вопросы. Можетъ быть, невдніе мучительно? Да, оно, дйствительно, мучительно. Маленькія разршенія этихъ широкихъ задачъ вы можете легко найти у священниковъ или у философовъ. Шекспиръ предпочитаетъ оставить васъ въ торжественномъ присутствіи тайны. Онъ не приглашаетъ васъ въ свою маленькую церковь или маленькую библіотеку, блестяще освщенную философскими и богословскими фонарями. Онъ оставляетъ васъ въ темнот. Но вы зато окружены воздухомъ жизни. А надъ вашей головой ширится мракъ великой ночи.

Критики прошлаго столтія много ломали голову надъ нарушеніемъ Шекспиромъ поэтической справедливости. Докторъ Джонсонъ, со своей грубой, британской нравственностью, не могъ читать послднихъ сценъ ‘Короля Лира’ и отстаивалъ исправленіе трагедіи Шекспира Наумомъ Тэйтъ (Nahum Tate), гд Эдгаръ ухаживаетъ за Корделіей и для нея въ конц наступаетъ ‘побда и счастье’. Умирать до такой степени непріятно, жить и быть счастливой женой такое высокое благополучіе. Мораль Шекспира нсколько сурове той, которую высказывалъ этотъ великій моралистъ. Шекспиръ не приноситъ въ свтъ никакого маленькаго нравственнаго кодекса. Всякій подобный маленькій нравственный кодексъ разлетлся бы въ лоскутья въ бурную ночь страданій Лира. Но Шекспиръ открываетъ господствующій надъ всмъ фактъ,— что нравственный міръ царствуетъ вполн независимо надъ міромъ чувственнымъ {Крейсигъ выставляетъ нравственныя теоріи Шекспира существенно тожественными съ нравственными теоріями Канта: ‘Мн кажется, что изъ всхъ извстныхъ намъ трагедій древняго и новаго времени, ‘Лиръ’ заслуживаетъ боле всхъ другихъ терминъ ‘возвышенной’ въ смысл, который придавалъ этому слову Шиллеръ, такъ какъ здсь особенно старательно представлена безусловная, царственная независимость нравственнаго міра отъ міра чувствъ, это — трагедія безусловной обязанности (категорической внутренней принудительности), проведенная и созданная величайшимъ поэтомъ германцевъ за два вка передъ тмъ, когда величайшій мыслитель германцевъ научно вывелъ свой законъ.’ Kreyssig. Shakespeare-Fragen, стр. 128.}. Корделія лежитъ въ объятьяхъ Лира. ‘На жертвы эти вдь сами Боги сыплютъ иміамъ!’ (Кор. Лиръ. Д. V, сц. 3). Корделія могла бы возвратиться во Францію со своимъ мужемъ и жить тамъ благополучно. Но тогда бы Корделія, какъ чистая страсть искупительнаго порыва, не существовала бы вовсе. Теперь она выполнила цль своего существованія. Умереть не такъ тяжело. Корделія съ твердостью примирилась со своей судьбой. ‘Не одни мы бдой постигнуты за честнымъ дломъ.’ (Д. V, сц. 3). И ея жизнь и смерть сдлали для насъ землю прекрасне. Насъ удовлетворяетъ, намъ приноситъ силу и утшеніе одно то, что Корделія существовала, а не то, что счастливо сложившіяся обстоятельства могли бы доставить ей успхъ въ ея предпріятіи. Мы можемъ довольствоваться меньшей долей счастья, если мы наслаждаемся присутствіемъ прекрасныхъ, героическихъ душъ. Корделія укрпила солидарность человчества, она обогатила преданіе о человческой доброт. Каждому изъ насъ легче дышать, потому что она была женщина.

Такимъ образомъ, хотя Шекспиру не было возможности сдлаться благодушнымъ оптимистомъ, который весело выставилъ бы на своемъ знамени девизъ: ‘Все, что длается,— къ лучшему‘ и воспвалъ бы на свтскій или на духовный мотивъ вс совершенства этого міра, наилучшаго изъ міровъ, но Шекспиръ столь же далекъ и отъ отчаянія. Полное отчаяніе, которое Шекспиръ изображаетъ въ Тимон, есть отчаяніе въ человческой добродтели. Такому отчаянію Шекспиръ никогда не предавался. При вступленіи въ длинный рядъ его трагическихъ произведеній, мы видимъ личность Изабеллы, которая въ глазахъ Луціо — ‘небесное и святое созданіе’ въ Вн, гд ‘кипитъ развращенье и хлещетъ черезъ край’ (‘Мра за Мру’. Д. V, сц. 1). Въ конц этого ряда стоитъ Просперо и Герміона. Все зло жизни глубоко запало въ душу Гамлета:

Безсилье правъ, тирановъ притсненье,

Обиды гордаго, забытую любовь,

Презрнныхъ душъ презрніе къ заслугамъ.

(Гам., д. Ш, сц. 1).

Но рядомъ съ нимъ стоитъ человческая добродтель — Гораціо, который ‘бралъ удары и дары судьбы’, т. е. то самое зло, которое только-что перечислилъ Гамлетъ, ‘благодаря за то и за другое’. Яго — жадная пучина зла, ‘боле жестокая, чмъ океанъ, чмъ голодъ, чмъ чума’. Но рядомъ съ его коварствомъ и холоднымъ нечестьемъ возникаетъ Дездемона, которая не можетъ даже вообразить себ что-либо, позволяющее ей допустить нарушеніе женщиною супружеской врности или женской скромности. Гонерилья и Регана выгоняютъ старика въ бурную ночь, но Корделія согрваетъ его на своей груди.

Періодъ, когда Шекспиръ былъ занятъ созданіемъ великихъ трагедій, не былъ для него, какъ иногда представляли это, періодомъ упадка духа и мрачнаго настроенія въ его духовномъ развитіи. Правда, онъ въ это время изслдовалъ глубины зла, какъ онъ до тхъ поръ не изслдовалъ ихъ. Но никогда его вра въ добро не была еще такъ сильна и тверда. До этихъ поръ она еще не была надлежащимъ образомъ испытана Въ натянутой преданности Валентина его недостойному другу есть что-то фантастическое и лишенное реальности. Боле серьезная дружба Гораціо къ Гамлету глубже и естественне. Порція, выказываетъ мужество, спасая отъ смерти друга своего мужа, но преданность Корделіи возникаетъ изъ источника силы, лежащей глубже въ основаніи вещей Съ каждымъ новымъ открытіемъ въ области преступленія, Шекспиръ длалъ открытія и въ области непоколебимой добродтели. Его познанія зла и добра росли одновременно. Когда Шекспиръ весело скользилъ по поверхности жизни, игра мысли вызывала въ его душ живое чувство удовольствія. Блестящая рчь и непобдимая веселость Гозалинды или Беатриче, не лишенныя ни здраваго смысла, ни сердечной доброты, возбуждали въ немъ чувство ускоренной жизни. Теперь, когда онъ боле узналъ горе, познакомился больше со зломъ на земл: съ измной, неблагодарностью, съ жестокостью, плотскою похотью — теперь Шекспиръ находилъ, можетъ быть, меньше удовольствія въ одномъ умственномъ блеск, онъ наврно, съ большимъ жаромъ и и преданностью относился къ человческой доброт, къ твердости характера, къ душевной чистот, къ самоотверженію, къ самообладанію, ко всякой благородной черт характера. Такое смягченіе и обогащеніе натуры Шекспира не могло имть мста тогда, когда его нравственный міръ еще не пришелъ въ порядокъ и когда небо и земля представлялись ему въ хаотическомъ безпорядк. Если бы удовольствіе, которое ему доставляли и мужчины, и женщины, если бы его вра и его радость при вид человческой доброты были бы помрачены непріязнью или низкимъ злопамятствомъ, разв онъ могъ бы создать Гораціо и Кента, Корделію и Дездемону? Нтъ. Хотя сознаніе зла западало глубоко въ его душу, хотя жизнь становилась для него тяжеле и серьезне, но онъ преодоллъ всякое чувство личной злобы, и въ то время, какъ жизнь для него становилась мрачне, она становилась вмст съ тмъ и прекрасне.

Трагедія Отелло есть трагедія свободнаго, царственнаго существа, попавшаго въ тенета и страдающаго въ нихъ до смерти. Въ одномъ изъ своихъ сонетовъ Шекспиръ говоритъ ‘о какой-либо могучей натур, исполненной яраго бшенства, натур, которая слаба именно вслдствіе избытка своей силы.’ (Сон. XXIII). Отелло — именно такая могучая натура, сдлавшаяся слабой отъ своей собственной силы. Есть какое-то варварское величіе и простота въ движеніяхъ его души. Онъ великодушнымъ, широкимъ взглядомъ смотритъ на вещи, не вникая ни въ какія тонкости и тайны. Онъ свободно относится къ жизни, какое-то беззаботное величіе проглядываетъ въ необычныхъ событіяхъ, опытъ которыхъ украшаетъ его жизнь, въ его воспоминаніяхъ.—

О большихъ пещерахъ,

Безплоднйшихь пустыняхъ, страшныхъ безднахъ,

Утесахъ неприступныхъ и горахъ,

Вершинами касающихся неба.

(Д. I, сц. 3).

— въ воспоминаніяхъ ‘о всхъ несчастіяхъ, о бдствіяхъ на суш и моряхъ’. Какая-то особенная невинность проглядываетъ въ его преданности въ Венеціи, и это подйствовало на Броунинга (Mr. Browning), когда онъ создавалъ маврскаго начальника Лурію. Отелло, чужестранецъ, съ смуглымъ цвтомъ кожи, съ традиціями гордости въ крови, бьющей въ его жилахъ, очарованъ этимъ степеннымъ сенатомъ, этою аристократичностью образа жизни (нсколько сходной по колориту съ его жизнью) и этой хитроумностью морской столицы. Въ его послднія минуты, сквозь степную бурю собственной страсти, въ немъ возникаетъ снова это чувство безкорыстной преданности Венеціи, и даетъ ему минуту радости и гордости. Его жизнь, дйствительно, была горестной ошибкой, ‘какъ глупецъ индецъ’, онъ отбросилъ ‘жемчужину, дороже всхъ сокровищъ его страны’. Но есть одно дло, съ которымъ вмст пусть воспоминаніе о немъ перейдетъ къ людямъ, одно дло, которое немного скраситъ эту полную уродливость и нелпость разсказа объ Отелло:

И къ этому всему потомъ прибавьте,

Что разъ одинъ, въ Алеппо, увидавъ,

Какъ турокъ злой, ругаясь надъ сенатомъ,

При этомъ билъ венеціанца — я

За горло взялъ обрзанца-собаку

И закололъ его — вотъ точно такъ.

(Д. V, сц. 2).

Кром этой преданности Венеціи, въ немъ есть особенная инстинктивная любовь къ той варварской слав, отъ которой онъ отказался. Онъ потомокъ царскаго рода… ‘родомъ я изъ царственнаго дома’ (дйст. I, с. 2). Тмъ съ большей радостью отдаетъ онъ себя на служеніе государству. Такимъ образомъ Отелло достигъ возмужалости и средняго возраста.

И вотъ въ дом Брабанціо ршается судьба этой простой величественной натуры. Дездемона, въ хлопотахъ по хозяйству или прислушиваясь съ серьезнымъ удивленіемъ и съ пылкой, сдержанной симпатіей къ разсказамъ о его похожденіяхъ, стала, незамтно для него, идеаломъ красоты, кротости, спокойствія и нжной женственности. Дездемопа, въ свою очередь, воспитанная среди утонченности и церемоніала венеціанской жизни, слдя ежедневно глазомъ за однми и тми же гондолами, скользящими мимо, слушая ежедневно разговоры отца о маловажныхъ перемнахъ въ законодательств дожа, нашла въ мавр нчто необычайное, величіе крпкаго мужества, геройскую простоту, прелесть человка, который страдалъ въ одиночеств и жизни котораго можно сострадать. Такимъ образомъ., въ то время, какъ Брутъ и Порція были неразрывно связаны своимъ сходствомъ, Отелло и Дездемона были привлечены другъ къ другу удивленіемъ и прелестью различія. Въ любви каждаго изъ нихъ былъ романическій элементъ, но, внося въ любовь интересъ романа, воображеніе оказываетъ любви не особенно высокую услугу. Романъ скрадываетъ иные факты или показываетъ намъ ихъ какъ бы сквозь лучезарный туманъ, между тмъ высшая услуга, которую воображеніе можетъ оказать сердцу, это — уясненіе каждаго факта, какъ тяжелаго и непригляднаго, такъ и привлекательнаго, въ такомъ случа, подобно свжему, сверному втру, оно разсиваетъ всякій туманъ. Была одна сторона натуры Отелло, которую Дездемон полезно было знать, хотя она и трепетала передъ этимъ.

Но хотя Дездемона любитъ не вполн сознательно, тмъ не мене она любитъ чистой и преданной любовью. И потому именно, что любовь Дездемоны вся заключалась въ чувств и въ воображеніи, потому именно смуглое лицо, зрлые годы, полуварварское происхожденіе Отелло, были для нея лишь струнами, которыя длали богаче гармонію ея любви. Все ея существо, въ обычное время такое невозмутимое и спокойное, устремилось теперь ‘открыто и безстрашно’, чтобы слиться съ существомъ мавра:

Свтлйшій дожъ! я доказала міру,

На встрчу всмъ превратностямъ судьбы,

Что для того я Мавра полюбила,

Чтобъ съ мавромъ жить. Вдь сердце то мое

Призванію его и покорилось,

Въ его лиц мн духъ его являлся,

Я подвигамъ его и слав громкой

Свою судьбу и душу посвятила.

(Д. I, сц. 2).

Газлитъ (Hazlitt) врно замтилъ: ‘Безуміе ея ршенія, настойчивость ея чувства возникли, можно сказать, изъ кротости ея натуры. Они предполагаютъ безусловное довріе къ чистот ея собственныхъ намреній, полное торжество любви надъ опасеніями и совершенное сплетеніе ея существа сердцемъ и душой съ судьбой другого {Characters of Shakespeare’s Plays, by W. Hazlitt, p. 62, второе изданіе.}. И это то самое существо, которое для Оттело — ‘чудо, красота и ужасъ’. ‘Нжный звукъ среди грубыхъ голосовъ — любимое сіяніе, прибжище и наслажденіе’ {‘Epipsychidion.’ Shelley.}. Это самое существо онъ впослдствіи броситъ и будетъ попирать ногами.

О зелье, одуряющее чувства

Плнительнымъ такимъ благоуханьемъ,

Чудесною такою красотой…

Ужъ лучше бы ты не рождалась вовсе.

(Д. IV, сц. 2).

Порція была для Брута идеаломъ того, чмъ онъ хотлъ быть самъ, здсь было взаимное влеченіе тожественныхъ качествъ: ‘О, боги, дайте силу мн быть достойнымъ этой благородной жены!’ (‘Юл. Цез.’, Д. II, сц. 1). и Порція могла придти къ Бруту и требовать отъ него, чтобы онъ раздлилъ съ ней вс тревоги. Между Порціей и Брутомъ невозможны поэтому никакія сердечныя недоразумнія. Но для Дездемоны ея мужъ — повелитель, которому она должна поклоняться и служить или съ которымъ, въ минуту его боле милостиваго расположенія духа, она можетъ длить веселье, любезно возражая ему и лаская его. И Отелло съ своей стороны старается отстранить отъ своей жены вс т грубыя непріятности, которыя ему встрчаются. Когда крикъ ссоры будитъ ее ночью и заставляетъ выйти на улицу, Мавръ вдвойн негодуетъ на виновниковъ за то, что они нарушили ея покой и съ любовью останавливаетъ ея разспросы о томъ, что причинило тревогу:

Смотрите, и милую мою

Встревожили. (Къ Кассіо) Да, на теб явлю я

Примръ другимъ.

Дездемона. Что здсь случилось, милый?

Отелло. Такъ, ничего, теперь уже все дло

Улажено. Пойдемъ домой, мой другъ.

(Д. II, сц. 8).

Отелло — открытая, прямая натура, онъ слишкомъ широко и свысока смотритъ на людей, чтобы заподозрить ихъ въ коварств и обман, онъ ‘ревность не скоро ощущаетъ’:

……во мн увренъ благородный

Отелло мой…. ревностію гнусной

Не страждетъ онъ

(Д. III, сц. 4).

Онъ, впрочемъ, сознаетъ свою неспособность приноровиться къ сложнымъ и утонченнымъ условіямъ жизни его второй родины. Когда все просто и открыто, онъ разсчитываетъ на собственное сужденіе и на собственную энергію. Онъ господствуетъ надъ событіями, когда они несложны и требуютъ лишь ршительнаго распоряженія. Когда въ ночь бгства Дездемоны изъ дома отца, Брабанціо и его свита съ факелами и оружіемъ встрчаютъ его и схватка, повидимому, неизбжна, Отелло усмиряетъ всхъ одной непоколебимой силой своей воли:

Умрьте гнвъ, друзья мои, вложите

Вы свтлые мечи свои въ ножны,

Не то роса ихъ ржавчиной покроетъ.

(Д. I, сц. 2).

Но онъ неспособенъ внимательно изслдовать сложные факты, онъ теряется, ‘спутанный коварствомъ’, онъ ‘безсиленъ’ {П. И. Вейнбергъ передаетъ слова:

Of one, not easily jealous, but being wrought

Perplex’d in the extreme

стихами:

Что ревность я не скоро ощущалъ.

Но, ощутивъ, не зналъ уже предла.

Послдній стихъ передаетъ совсмъ не тотъ оттыокъ, который въ оригинал, и въ данномъ случа соотвствовалъ бы лишь словамъ, которыя Дауденъ говоритъ вслдъ за тмъ. Мы предпочли поэтому воспользоваться другимъ переводомъ:

Что ревность я не скоро ощущалъ,

Но, спутанный коварствомъ, былъ безсиленъ. Прим. перев.}. Къ тому же его горячая мавританская кровь быстро доходитъ до кипнія. Если она заражена, ядъ быстро проникаетъ въ вены и страданія доводятъ его до бшенства.

Здсь уже, съ одной стороны, существуетъ матерьялъ для будущей катастрофы. Съ другой является робость Дездемоны. Когда она стояла рядомъ съ Отелло, у нея было достаточно смлости, чтобы открыто противорчить отцу и заявить въ присутствіи дожа и вельможъ, что она больше не возвратится въ покинутый ею домъ. Но въ то время, когда Отелло ухаживалъ за Дездемоной, она не ршалась говорить объ этомъ съ Брабанціо, и помощью невинныхъ умолчаній и небольшого притворства скрыла отъ него это важное событіе своей жизни {На это обстоятельство Яго впослдствіи указываетъ Отелло, чтобы поколебать его довріе.

Яго. Вдь обмануть умла

Она отца, когда пошла за васъ,

И между тмъ, какъ всмъ казалось, будто

Одинъ вашъ взглядъ такъ страшенъ для нея —

Она его такъ горячо любила.

Отелло. Да, да, ты правъ.

(Д. III, сц. 3).}. Мавръ воспламенилъ ея воображеніе своимъ необычнымъ благородствомъ, своимъ южнымъ величіемъ. Но что будетъ, если впослдствіи ея воображеніе будетъ возбуждено какимъ-нибудь безотчетнымъ страхомъ къ ея мужу? Помогутъ ей тогда вс ея выработанные женскіе таланты — ея искусство вышиванія, ея музыкальный талантъ, такой, что ‘пніемъ своимъ она бы вырвала свирпость у медвдя’ (Д. IV, сц. 1).

И все-таки ты страшенъ мн, Отелло!

Ты гибеленъ, когда твои глаза Такъ бгаютъ.

(Д. V, сц. 2).

Потерянный его платокъ становится страшенъ для нея, когда Отелло, съ восточной страстью къ чудесному, описываетъ его достоинства.

Въ этой ткани

Есть колдовство. Платокъ тотъ вышитъ былъ

Въ пророческомъ неистовств Сивиллой,

Успвшею увидть двсти разъ

Годичное вращенье солнца, черви

Священные шелкъ дали для него,

И этотъ шелкъ окрашенъ влагой, взятой

Изъ двственныхъ сердецъ прекрасныхъ мумій.

(Д. III, сц. 4).

Дездемона, посл спокойной обычной двической жизни къ Венеціи, гд она только и слышала одинъ трогательный романъ своей служанки Варвары и ея пснь объ ‘Ив’, сама теперь длается участницей романа, слишкомъ изумительнаго, слишкомъ страстнаго и слишкомъ чуждаго ея существу, чтобы этотъ романъ внушалъ ей что-либо другое, кром ужаса. Нтъ ничего удивительнаго, что въ своемъ смущеніи она боится объявить мужу, что этого талисмана не могутъ нигд найти. Она позволяетъ себ минутную, поверхностную ложь, но въ сущности остается постоянною и врною сердцемъ, ни тревога, ни потрясенія, ни изумленіе, ни страшная для нея перемна всего окружающаго не колеблетъ въ ея сердц ни на минуту преданности мужу. Если она обманула Брабанціо, какъ онъ говоритъ въ своемъ гнв, если она уклонилась отъ правды, когда дло шло о платк, то Дездемона искупаетъ эти неискренности, впрочемъ, не смлымъ, чистосердечнымъ признаніемъ — такъ смло встрчать затрудненія Дездемона не въ силахъ — но еще одной ложью, священной ложью, которую шепчутъ ея уста передъ тмъ, какъ он умолкнутъ на вки!

Эмилія. Кто-же

Убійца вашъ?

Дездемона. Никто, сама… прощай!

Мой добрый мужъ… привтъ ему послдній

Ты передай… прости……

(Д. V, сц. 2 *).

*) Въ 1880 году, въ періодъ полной революціи въ драматическомъ искусств въ Париж, Альфредъ де Виньи перевелъ Отелло, снабдилъ его предисловіемъ, и трагедія была поставлена на сцену въ Thtre Franais. Герцогъ Брольи написалъ поэтому случаю въ ‘Revue franaise’ замчательную статью ‘ (перепечатанную Гизо въ его Shaksреare et son Temps, стр. 284—848) о ‘Состояніи драматическаго искусства во Франціи’. О послднихъ словахъ Дездемоны, произнесенныхъ г-жею Марсъ, герцогъ Брольи пишетъ: ‘Я долженъ заявить, что эти слова не производятъ никакого впечатлнія, и я, говоря откровенно, всегда думалъ, что оно такъ должно быть… Со дня брака Дездемона смотритъ на себя, какъ на собственность Отелло, съ которою онъ можетъ длать, что хочетъ, какъ на его рабу, которую онъ можетъ ударить или убить, если ему вздумается. Какъ же можетъ ей вдругъ прійти на мысль, что Отелло подвергается изъ-за нея опасности и что его надо укрыть отъ уголовнаго преслдованія’. Критика эта боле любопытна чмъ врна, и ‘приводимый фактъ весьма интересенъ. См. отношеніе къ Шекспиру во Франціи во время этого представленія ‘Отелло’ въ ‘Histoire de l’influence de Shakespeare sur le Thtre Franais (Septime Phase) par Albert Lacroix’ (Bruxelles, 1858).

Если та же недоступная познанію сила, которая проявляется въ человк, проявляется также въ мір животныхъ, то мы можемъ предположитъ, что душа Отелло имла спеціальное сродство съ душою льва его родной пустыни. Наврно, та же злобная сила, которая скрывается во взор зми и вливаетъ ядъ въ ея укушеніе создала и Яго. ‘Въ зм страшна намъ именно сила самаго низкаго элемента, именно — всемогущество земли.. Она едва дышатъ однимъ своимъ легкимъ (другое мало и атрофировано), она относится равнодушно къ солнцу и тни, холодна или горяча, какъ камень, но за то она ‘можетъ лазать быстре обезьяны, обогнать при плаваньи рыбу, длать прыжки больше прыжковъ зебры, можетъ побороть атлета и раздавить тигра’. ‘Это божественный іероглифъ демонической силы на земл,— вполн земной силы’ {Ruskin. ‘The Queen of the Air’, стр. 83—84. Слова, приводимыя Рэскиномъ, заимствованы у Ричарда Оуэна (Owen).}. Именно такова змя-Яго.

Въ послдней сцен трагедіи, Отелло проситъ Кассіо (такъ какъ онъ самъ не въ состояніи подойти къ этому ужасному вопросу) спросить Яго, что его побудило на такое злое преступленіе:

Пускай

Отвтитъ, вамъ вотъ этотъ полу-діаволъ,

Къ чему мой духъ и тло страшно такъ

Опуталъ онъ?

(Д. V, сц. 2).

Яго прекращаетъ вс разспросы слдующими словами — послдними, которыя онъ произноситъ:

Оставьте вс разспросы.

Что знаете — то знайте. Съ этихъ поръ

Ни одного я слова не промолвлю.

(Д. V, сц. 2).

Шекспиръ хочетъ заставить насъ врить, что какъ есть страсть длать добро изъ одного только побужденія доброты, такъ существуетъ и страшная способность души предаться злу, помимо всякихъ поводовъ, или вовсе несоотвтственно тмъ поводамъ, которые могутъ существовать {Для разсмотрнія побужденій Яго, см. Hehler ‘Aufstze ber Shakespeare’ (Bern, 1865), стр., 42—60. Герцогъ Брольи, въ своей упомянутой уже стать, старается обнаружить непослдовательность характера Яго: ‘Что такое Яго? Злой духъ или, по крайней мр, представитель его на земл? Правъ ли Отелло, когда онъ взглядываетъ на его ноги, отыскивая тамъ копыта?… Въ такомъ случа для чего указаны въ Яго побужденія человческія, побужденія разсчета? Къ чему высказана въ немъ низкая жажда корысти, злопамятства за оскорбленіе его чести, желаніе высшаго званія?. Эти унизительныя страсти уничтожаютъ весь фантастическій элементъ роли: демонъ не знаетъ ни досади, ни чести, онъ не злопамятенъ и не чувствуетъ гнва или похоти, онъ — безкорыстная личность, онъ длаетъ зло, потому что зло есть зло, а онъ духъ зла. Не есть ли Яго, напротивъ, какъ онъ хвалится этимъ качествомъ, совершенный эгоистъ, человкъ, который уметъ въ высшей степени любить самого себя, существо, умющее подчинять одно другому свои желанія въ іерархическомъ порядк, по степени ихъ возможности, умющій затмъ направить свою дятельность такъ, чтобы неизбжно достигнуть своего высшаго удовлетворенія, чего ни стоило бы это другимъ, не зная ни колебаній, ни раскаянія, но также не отклоняясь отъ своего пути, подъ вліяніемъ позыва низшаго разряда? Въ такомъ случа, для чего онъ одновременно преслдуетъ три или четыре различныхъ цли, имющія для него весьма неодинаковую важность?… Для чего, въ особенности, пускаетъ онъ въ дло при каждомъ случа во сто разъ боле злости, чмъ это нужно при данныхъ обстоятельствахъ?’ Перепечатано у Guizot, ‘Shakspeare et son Temps’, стр. 322—323.}. Яго вполн неврующій, такъ какъ онъ лишенъ всякой вры и въ красоту, и въ добродтель. Тимонъ тоже не вритъ, но онъ зато впадаетъ въ отчаяніе и умираетъ. Яго находитъ, что въ порядк вещей и естественно жить въ мір, гд вс люди — плуты или дураки, а вс женщины то, что Дездемона неспособна даже назвать.

Рядомъ со всмъ прекраснымъ и благороднымъ существуетъ неизбжно въ мір и грубый земной элементъ. Яго вращается исключительно въ этомъ грубомъ элемент, онъ везд можетъ открыть его, отрицая и отбрасывая все то, что преобразуетъ, очищаетъ и облагораживаетъ его. Отелло, съ его геройской простотой и царственной душой, ‘за носъ такъ водить удобно, какъ ословъ’ (Д. 1. сц. 3). Кассіо, съ его рыцарскимъ увлеченіемъ великимъ начальникомъ и его прекрасной женою, для Яго (Д. II, сц. 1) — ‘легкокрылый плутъ, который прикрываетъ любезными и ловкими манерами свои отвратительно-распутныя наклонности ‘. Родриго говоритъ о Дездемон: ‘въ ней столько истиннаго благородства’. Яго: ‘Провались ты съ своимъ благородствомъ! Вдь вино, которое она пьетъ, сдлано изъ винограда? Будь она благородна, никогда бы она не полюбила Мавра. Благородство, чертъ побери! Ты разк не видлъ, какъ она держала его за руку? Ты не замтилъ этого? Мавръ воспламенилъ ея воображеніе только своимъ ‘хвастовствомъ и фантастическими разсказами. ‘Любовь’ — ‘просто похоть крови, потворствуемая волею’. Добродтель — ‘пустяки. Быть такимъ или такимъ зависитъ отъ насъ самихъ’ (Д. I, сц. 3). Кассіо кричитъ: ‘О, я потерялъ мое доброе имя! потерялъ безсмертную, часть самого себя, а осталась только животная! ‘Мое доброе имя, Яго, мое доброе имя’! Яго: ‘А я, честное слово, думалъ, что вы получили, какую-нибудь тлесную рану’ (Д. II, сц. 3). Все это земной элементъ зми, этотъ тусклый взоръ, который оживляется только для того, чтобы привлечь и погубить, эта грязная кожа, безцвтная отъ язвенной сыпи, и этотъ прахъ, составляющій пищу зми. Эта холодная злобная сила, безстрастная и чувственная — такъ какъ сама душа сдлалась здсь боле животнымъ элементомъ, чмъ могло имъ быть когда либо тло — воплощена въ человка молодаго.— Яго двадцать восемь лтъ. И онъ веселый плутъ. Въ то время, когда онъ ведетъ Кассіо къ его погибели, онъ увеселяетъ общество громкой псней:

Пусть кубки стучатъ: клинкъ, клинкъ!

Пусть кубки стучатъ.

(Д. II, сц. 3).

Это — улыбка мертвой головы, веселость женщины-вампира {‘Безстрастный характеръ Яго’, говоритъ Кольриджъ, ‘есть воля перенесенная въ разсудокъ’, и онъ хоршо замтилъ въ монолог Яго (Д. I, сп. 3) ‘пріискиваніе побужденій для безпричинной злобы’. Изученіе характера Яго Гедеономъ старательно и полно тонкихъ различеній. ‘Яго исповдуетъ, что уступка вншнему вліянію доказываетъ низменный недостатокъ умственной силы… Сущность характера Яго — разсудочность- т. е. разсудокъ отказался въ немъ отъ всякаго подчиненія нравственной разумности и сдлался для себя самостоятельнымъ закономъ, такъ что достаточно факта, что онъ, Яго, способенъ совершить что-либо, чтобы онъ и совершилъ это’.}.

Таковы главныя дйствующія силы въ трагедіи, и игра этихъ силъ образуетъ самую трагедію. Съ тхъ поръ, какъ Кольриджъ замтилъ это, вс критики Отелло принуждены повторять за нимъ, что страсть Мавра не одна только ревность, это, скоре, мученіе существа, которое принуждено ненавидть то, что онъ любилъ больше всего:

Чудесное созданье! Да погибнетъ

Моя душа, когда любовь моя

Не вся въ теб! И быть опять хаосу,

Когда тебя любить я перестану.

(Д. III, сц. 3).

Отелло не сознаетъ себя соперникомъ Кассіо въ любви жены. Яго устраиваетъ такъ, что Мавръ подслушиваетъ разговоръ съ нимъ Кассіо о Біанк. Кассіо, думая о безумномъ преслдованія его венеціанской куртизанкой, громко смется. Тогда-то у Отелло вырывается бшеный крикъ: ‘Какъ мн умертвить его, Яго’? (Д. IV, сц. 1). Но Отелло предполагалъ, что Кассіо говоритъ о Дездемон и что его смхъ былъ дерзкой насмшкой надъ ея паденіемъ. Въ глазахъ Отелло Кассіо заслуживаетъ пасть жертвою мести гораздо боле за предполагаемую безчестную мысль о Дездемон, чмъ вслдствіе ревности Отелло. Вообще Отелло мало думаетъ о Кассіо.

Его мученіе сосредоточивается на мысли, что самое прекрасное созданіе на земл оказалось порочнымъ, что источникъ, изъ котораго жизнь его текла такимъ чистымъ и свободнымъ потокомъ —

….Лужею становится затмъ,

Чтобъ мерзкіе въ ней гады разводились.

(Д. IV, сп. 2).

Съ мучительнымъ сознаніемъ справедливости онъ губитъ созданіе, самое дорогое для него въ свт, зная хорошо, что съ нею вмст прекращается и его настоящая жизнь. Но жизнь Отелло прекращается ране послдняго дыханія Дездемоны, онъ не въ состояніи пережить потерю вры въ ея незапятнанную чистоту. Все, что было для него славнымъ, становится далекимъ, невозможнымъ, если Дездемона оказывается лживой. Мы слышимъ громкое ребяческое рыданіе души Отелло въ его восклицаніи:

Прости покой, прости мое довольство!

Простите вы, пернатыя войска

И гордыя сраженія, въ которыхъ

Считается за доблесть честолюбье —

Все, все простите!

(Д. III, сц. 3).

Едва врагъ, его опутывающій, навелъ на первую мысль о подозрніи, какъ Отелло съ нетерпніемъ требуетъ доказательства, и всякая отсрочка для него невыносима. Почему? Не потому, конечно, чтобы онъ торопился убдиться въ неврности жены, но, скоре, потому, что онъ не хочетъ, чтобы страстное желаніе врить въ ея чистоту обманывало его и доставляло ему блаженство въ то время., какъ ему предстоитъ, можетъ быть, тяжелое мученіе.

Но какой главный выводъ этого трагическаго разсказа? Главное нравственное значеніе заключается въ контраст двухъ личностей — Яго и его жертвы. Яго, одаренный проницательнымъ умомъ и многосторонне развитый въ области пороковъ Италіи, пользуется по своему успхомъ въ мір, гд отсутствуетъ всякая добродтель, всякая красота. Отелло, при своей дикой невинности и при своемъ царственномъ величіи души, долженъ перестать существовать въ то мгновеніе, когда въ немъ исчезаетъ вра въ чистоту и добро, которыя были для него высшими и самыми реальными вещами въ жизни, и, если бы онъ остался жить, его жизнь сдлалась бы для него жестокимъ мученіемъ. Шекспиръ принужденъ признать, что самоубійство есть восторженное проявленіе энергіи, что это продолжительное мученіе есть наслажденіе сравнительно съ плотскою, мертвенною жизнью такой души, какъ душа Яго. Благородная натура попала въ сти, въ силу своего благородства. Яго подозрваетъ жену во всякихъ низостяхъ, но это подозрніе не оказываетъ другого дйствія, какъ только усиливая его злобу. Яго нельзя поймать и принудить къ героическому бшенству. Для него вроятенъ всякій порокъ въ существ, носящемъ имя женщины, и онъ въ то же время можетъ весело распвать:

Пусть кубки стучатъ: клинкъ, клинкъ!

Пусть кубки стучатъ.

(Д. II, сц. 3).

Шекспиръ хочетъ дать намъ понять, что, поэтому, есть для человчества нчто худшее страданія, это — неспособность къ благородному страданію. Умереть, какъ Оттело,— конечно, печально. Но жить, какъ Яго, питаясь прахомъ и жаля,— это ужасне.

Такова нравственная идея этой трагедіи. И дйствительность этой истины ясна для всякой здоровой совсти. Не нужно никакого сверхъестественнаго авторитета для засвидтельствованія реальнаго элемента человческой жизни. Ни блдное пламя ада, ни блестящее сіяніе приближающагося рая не нужны за предлами земного существованія для освщенія этой истины? Это — доля безспорныхъ фактовъ человческой природы, нашего преходящаго существованія. Мы ‘взглядываемъ на бремя, страшно упавшее на ложе,’ и видимъ Яго въ присутствіи разрушенія, которое онъ вызвалъ. Ничто не принуждаетъ насъ искать разршенія этой кажущейся дисгармоніи въ предполагаемой будущей жизни. Можетъ быть, такое разршеніе существуетъ, мы примемъ его, если оно существуетъ. Но если мы вникаемъ серьезно, какъ разъ лишь въ то, что имемъ въ дйствительности теперь передъ нашими глазами, то мы не будемъ отчаиваться. Преданность Дездемоны мужу и своей любви пережила послднее испытаніе. Отелло умираетъ ‘съ поцлуемъ’. Онъ видитъ свою роковую ошибку и признаетъ, что Дездемона чиста и преданна ему. какъ она была въ дйствительности. Пораженіе выпало на долю зла. Оказывается, что именно существованіе Яго было слпо, безцльно и жалко, оно было борьбою съ силами добра въ мір, и эти силы, наконецъ, обличили и осудили его.

II.

Есть строка въ трагедіи ‘Макбетъ’, произнесенная въ день убійства Банко, въ то время, когда наступаетъ мракъ ночи, эти слова мы можемъ повторить, какъ эпиграфъ всей трагедіи: ‘Вздремнули добрыя созданья дня’.. Это трагедія сумерекъ и погруженія человческой души въ непроницаемую темноту. Мы присутствуемъ при зрлищ страшнаго заката солнца, среди кровавыхъ тучъ. До самаго конца, однако, проглядываетъ небольшое меланхолическое сіяніе — печальный дневной свтъ безъ его обычной силы. Макбетъ — добыча глубокаго утомленія жизнью. Но пока тяжелая тоска преслдуетъ преступленіе, преступникъ не погруженъ еще въ полный мракъ ночи. Когда дйствіе начинается, солнце уже начинаетъ спускаться за горизонтъ. И, какъ при закат солнца подымается необычный втеръ и собираетъ на запад тучи съ таинственнымъ затишьемъ и порывами, такъ и трагедія ‘Макбетъ’ начинается движеніемъ таинственныхъ духовныхъ силъ, которыя содйствуютъ грозному мраку, сначала тихо ползущему на нравственный горизонтъ, а потомъ быстро его охватывающему.

Мн едва ли нужно еще разъ повторять, что вдьмы ‘Макбета’ — не т вдьмы верхомъ на помел, которыхъ создало вульгарное преданіе {Теорія Кларка и Райта (Klarendon Press edition of Macbeth), что эта пьеса есть измненная Мидльтономъ трагедія Шекспира, принята Флэемъ и еще подробне имъ разработана (Transactions of the New Shakspere Society 1874). Флэй того мннія, что вдьмы, вокругъ котла, въ дйст. IV, сц. I, созданы Шекспиромъ, но онъ думаетъ, что он ничего не имютъ общаго съ тремя ‘вщими сестрами’ Норнами въ дйст. I, сп. 3. Онъ пишетъ: У Голиншэда мы находимъ, что ‘Макбетъ и Банко были встрчены тремя женщинами въ странномъ, чуждомъ одяніи, походящими на существъ другого міра’, что он исчезли, что вначал Макбетъ и Банко ‘приняли ихъ за пустыя виднія фантазіи’, но потомъ общее мнніе было то, что это были ‘или вщія сестры, т. е. богини судьбы, или какія-либо нимфы, или волшебницы, одаренныя предвдніемъ чрезъ ихъ некромантическія познанія’ (Д. II, сц. 2). Но въ части, относящейся къ дйст. IV, сц. 1, Макбета предостерегаютъ отъ Макдуффа ‘нкоторыя предсказательницы’, однако онъ не убиваетъ Макдуффа, потому что нкоторая колдунья, къ которой онъ имлъ большое довріе, сдлала ему два другихъ двусмысленныхъ предсказанія. Мн кажется невроятнымъ, чтобы Шекспиръ, который въ частяхъ произведенія, не отвергаемыхъ кэмбриджскими издателями, ни разу не употребляетъ слово ‘колдуньи’ и не намекаетъ нисколько на нихъ, унизилъ бы ‘богинь судьбы’ до роли трехъ старыхъ женщинъ, которыхъ Paddock и Grimalkin называютъ неприличнымъ словомъ, которыя здятъ въ ршет, душатъ свиней, служатъ Гекат и занимаются обыкновенными чарами, привидніями и наговорами обычныхъ колдуній. Три существа, ‘не похожія на жильцовъ земли’, которыя ‘однакожъ здсь’, чей ‘взоръ въ посвъ временъ проникнутъ и плодъ отъ смерти можетъ отличить’, ‘мнимыя тла’ которыхъ ‘разноситъ втеръ’, какъ ‘пузыри земли’ — ‘вщія сестры’, ‘превращающіяся въ воздухъ и обладающія ‘сверхъестественнымъ знаніемъ’ — существа иного рода. Флэй затрудняется тмъ, что въ дйст. III, сц. 4 и въ дйст. IV, сц. 1, Макбетъ называетъ вдьмъ ‘вщими’, ‘волшебными’, и Флэй признается, что въ настоящее время онъ не можетъ разршить это затрудненіе. Врядъ ли можно признать хорошимъ критическимъ методомъ придумываніе гипотезы, создающей неразршимое затрудненіе.}. Если он комичны, то он въ то же время и величественны. Эти вщія сестры нашего драматурга могутъ стать на ряду съ тми ужасными старухами Микель Анджело, которыя прядутъ судьбу людей. Шекспиръ такъ же, какъ и Микель Анджело, не боится вульгарности. Именно, слабый, сантиментальный идеалистъ-художникъ опасается за достоинство своихъ созданій и, желая создать что-нибудь великое, создаетъ только громадное, онъ улетучиваетъ все положительное и матерьяльное, въ надежд открыть какой-нибудь еще неслыханный, мрачный ужасъ. Но великіе художники-идеалисты — Микель Анджело, Данте, Блэкъ, Бетховенъ — видятъ вещи гораздо ужасне неопредленныхъ ужасовъ романтика, они совсмъ не боятся поэтому употреблять въ дло элементы матерьяльные, опредленные, грубые, такъ называемые, вульгарные. Поэтому Шекспиръ безбоязненно показалъ намъ, какъ его вщія сестры — ‘богини судьбы’ варятъ свои адскія чары въ котл пороковъ. Мы не мояіемъ въ этой жизни никогда отршиться отъ обрядности, а обряды зла грязны и гадки, адское снадобье, которое варятъ вдьмы, не заключаетъ въ себ утонченнаго духовнаго яда, квинтэссенція зла есть нчто, добываемое изъ гадкихъ вещей, которыя можно перечислить, ‘кашу надо сдлать густою и вязкою’ {А. И. Кронбергъ вовсе не перевелъ тхь стиховъ изъ псни вдьмъ въ сц. 1, дйст. IV., гд объ этомъ говорится. Прим. перев.}. Тмъ не мене вщія сестры остаются ужасными и величественными. Каждая ихъ фибра проникнута злобною энергіей, какъ гроза проникнута электричествомъ, ихъ злоба неистощима, он — источники грха, изливающагося въ вчную смерть, преступленіе вызываетъ въ нихъ восторгъ и экстазъ, он подхватываютъ съ наслажденіемъ остатки нечестія и гнилого недуга, он — грозныя вдохновительницы убійства, безумія, самоубійства.

‘Вщія сестры’ — говоритъ Гервинусъ — суть просто олицетвореніе внутренняго искушенія’. Он, наврно, боле чмъ это. Если мы будемъ смотрть на весь міръ, какъ на проявленіе чего-то неизвстнаго, существующаго за предлами міра, то мы должны допустить, что существуетъ апокалипсическая сила, способствующая пороку, столь же реально, какъ существуетъ обнаруженіе силы добра. Вс миологіи, заслужившія почтеніе, признаютъ этотъ фактъ. Мефистофель Гете составляетъ свидтельство нашего научнаго девятнадцатаго столтія по этому предмету. Исторія нашего племени и та соціальная среда, въ которой мы живемъ и дышемъ, создала силы добра и зла, независимыя отъ воли каждой личности, будь то мужчина или женщина. Грхи прошлыхъ вковъ заражаютъ атмосферу настоящаго. Мы движемся въ мір, подчиненномъ накопленію силъ добра и зла, существующихъ вн насъ. Иногда насъ подхватываетъ потокъ силы добра, благодтельное стремленіе, выносящее насъ къ пристанищу, гд мы находимъ радость, чистоту и самопожертвованіе, или противоположное теченіе уносить насъ къ мраку, холоду и смерти Поэтому ни одинъ изъ великихъ реалистовъ въ искусств не поколебался допустить существованіе того, что богословы называютъ, божественной благодатью,— того, что они называютъ сатанинскимъ искушеніемъ. Въ дйствительности не существуетъ того, что называютъ ‘чистой человчностью’. Лишь идеалисты могутъ грезить о попытк оторваться отъ широкой, безличной жизни міра и выставить наше я, какъ зависимую, волю. Между зломъ вн насъ и зломъ внутри насъ существуетъ страшная симпатія и взаимность. Мы окружены атмосферою, гд присутствуютъ зародыши, готовые вызвать броженіе грха, и существо, ослабленное нравственно, доставляетъ необходимую пищу для развитія зародышей недуга, тогда какъ крпкая, нравственная натура и не воспринимаетъ тхъ же самыхъ зародышей. Макбетъ подпадаетъ зараженію, Банко остается нетронутымъ {Банко. О, Боже!

Избавь меня отъ гршныхъ помышленій,

Невольныхъ замысловъ во время сна!

(‘Макбетъ’ Д. II, сц. 1).}. Не будемъ поэтому спрашивать объ имени этихъ роковыхъ сестеръ. Он не имютъ ни имени, ни пола. Достаточно знать, что подобныя силы, способствующія пороку, существуютъ вн насъ и что, отмчая этотъ фактъ, Шекспиръ былъ вренъ наук.

Впрочемъ, не трудно поврить также, что въ области чистаго суеврія, во всемъ томъ, что касается предчувствій, сновъ, предзнаменованій, вры въ привиднія и тому подобное, Шекспиръ не могъ бы удовлетворить требованіямъ, просвщенныхъ людей нашего времени, которые получаютъ свднія о вселенной изъ научныхъ статей послдней книжки журнала. ‘Есть многое на неб и въ земл, что и во сн, Гораціо, не снилось твоей учености’. ‘Говорятъ, что чудесъ больше нтъ на свт,— говоритъ Лафе въ ‘Конецъ всему длу внецъ’ — у насъ даже завелись философы, которые превращаютъ явленія сверхъестественныя и не имющія видимой причины въ простыя и легко объяснимыя. Вслдствіе этого мы издваемся надъ ужасами и загораживаемся мнимымъ знаніемъ въ тхъ случаяхъ, когда -намъ слдуетъ подчиниться неисповдимому страху’ (Д. II, сц. 3). Какъ бы мы ни объясняли это, но существуетъ несомннный фактъ, что нкоторыя изъ самыхъ могучихъ творческихъ натуръ этого міра вровали въ продолженіе всей своей жизни, если не умомъ, то по крайней мр инстинктомъ и воображеніемъ, во многіе элементы сказочнаго міра старыхъ нянекъ-сказочницъ. Вальтеръ Скоттъ, выставляетъ въ своихъ романахъ элементъ привидній и сверхъестественнаго, не только какъ скептикъ, для того, чтобы произвести извстный художественный эффектъ. Онъ, по крайней мр, на половину вритъ въ готическую сверную миологію. Гете одно время увлекался алхиміей. Въ ‘Испанской Цыганк’ (‘The Spanish Gipsy’) Джоржа Эліота отъ Зарки вмст съ его ожерельемъ переходятъ къ его дочери темныя силы, слпыя, но могучія, и въ этой поэм новйшая психологія принимаетъ нкоторые факты стариннаго суеврія и объясняетъ ихъ. Мы, натуры боле мелкія и обыденныя, можемъ вполн отстранить отъ себя способность воспринимать подобныя явленія, мы можемъ подняться до разрженной атмосферы разсудочности и неврія. Но боле широкія и богатыя натуры творческихъ художниковъ получили слишкомъ большое наслдіе отъ племени предковъ, слишкомъ усвоили вліяніе среды, ихъ окружающей, чтобы это было возможно для нихъ. Когда темныя воспоминанія и предчувствія волнуютъ ихъ кровь, они не могутъ запереть себя въ узкую изгородь доказаннаго знанія, и назвать это вселенной.

‘Настоящая причина перваго появленія вдьмъ — говоритъ Кольриджъ, это — указать тонъ всей драмы’. Он появляются въ пустынномъ мст, при гром и молніи, это — пустое и разоренное мсто, гд господствуетъ зло. Замтьте, что послднія слова вдьмъ въ первой сцен пьесы,— первыя слова, которыя произносили, самъ Макбетъ.

Гроза гремитъ

Безъ горныхъ тучъ,

На небесахъ

Играетъ лучъ

Сквозь паръ и дымъ.

Летимъ, летимъ! *)

(Д. I, сц. 1).

*) Слова, произносимыя тремя вдьмами вмст, посл того какъ каждая говорила три раза отдльно.

Макбетъ Какъ страшенъ день, гроза безъ тучъ,

На небесахъ играетъ лучъ.

(Д. I, сц. 3).

Шекспиръ высказываетъ этимъ, что хотя Макбетъ еще не видалъ этихъ старухъ, но установилась уже связь между его душою и ими. Ихъ чары уже подйствовали на его кровь. Когда три сестры встрчаютъ въ степи Макбета и Банко, первый замчаетъ ихъ Банко въ туманномъ сверномъ воздух. Для Банко он нчто объективное — он вн его, и онъ можетъ наблюдать ихъ, можетъ описывать ихъ странный видъ, ихъ дикую одежду и таинственныя движенія. Макбетъ молчитъ въ экстаз и потомъ съ пылкимъ нетерпніемъ спрашиваетъ: ‘Когда вы можете, скажите, кто вы’? Когда он три раза привтствовали его, какъ тана Гламиса, какъ тана, Кавдора и короля, привтствуя его прошедшее, настоящее и будущее, Макбетъ испуганъ. Гэдсонъ сказалъ врно, что ‘изумленіе и испугъ, погружающій его въ восторженное размышленіе, вызваны полнымъ обнаруженіемъ ему его способностей къ преступленію’. Но, кром того, Макбетъ испуганъ тмъ, что открылъ существованіе страшнаго соотвтствія между собственными низшими побужденіями и нкоторыми грозными вншними силами зла.

Шекспиръ не допускаетъ внезапнаго превращенія благородной, честной души въ душу измнника и убійцы.

Съ самаго начала въ Макбет нтъ настоящей преданности тому, что истинно, честно, справедливо, чисто и прекрасно. Онъ только не вступилъ еще въ союзъ съ силами зла. Онъ способенъ на доброе дло и способенъ на преступленіе. Шекспиръ глубоко чувствовалъ, что такое безпечное колебаніе и равнодушіе къ пороку и добродтели не можетъ быть продолжительно. Царство небесное допускаетъ насиліе, ршительный человкъ завоевываетъ его силою. Тотъ, кому недостаетъ энергіи добра, кто опускаетъ руки въ томительной нершимости среди борьбы духовныхъ силъ міра, тотъ принужденъ служить дьяволу, какъ рабъ, если не ршается служить Богу, какъ свободный человкъ’.

Но, кром неяснаго, тмъ не мене сильнаго побужденія къ преступленію, полученнаго отъ вдьмъ, Макбетъ получаетъ еще боле опредленное побужденіе отъ своей жены. Въ Макбет сильно работаетъ воображеніе и оно то вызываетъ его къ дятельности, то ослабляетъ его. Рзкій очеркъ фактовъ исчезаетъ въ туманной атмосфер предположеній, желанія, боязни, надежды,— атмосфер, которою умъ Макбета безпрестанно окружаетъ факты. Но жена его видитъ вещи въ самомъ ясномъ и опредленномъ ихъ очерк. Въ ея нжномъ сложеніи нервы энергически напряжены {‘По моему мннію, писала Сиддонсъ (Siddons), (Красота лэди Макбетъ), такого характера, который, какъ кажется, вообще признанъ привлекательнымъ для другого пола, это — красота миловидная, женственная, даже хрупкая’. Бэкниль (Вucknill), не зная о томъ, что Сиддонсъ высказала подобное мнніе, писалъ: ‘Лэди Макбетъ была прекрасная и нжная женщина, единственная живая страсть которой показываетъ, что ея организація была преимущественно нервная, не подавленная тяжестью тла. Она, вроятно, была небольшого роста, потому что именно въ женщинахъ небольшого роста пламя волненій наиболе пылко, къ тому же лэди Макбетъ сама безсознательно свидтельствуетъ о томъ, что у нея маленькая рука’. ‘Mad Folk of Shakespeare, p. 46. Она для Макбета — ‘цыпленокъ’.}.

Для нея представить себ что-нибудь — значитъ ршиться, ршиться — значитъ дйствовать. Разъ она поставила себ какую-либо цль, ея практическая логика подсказываетъ ей, что средства подразумваются и опредляются этою цлью. Макбетъ принимаетъ ршеніе, потомъ колеблется въ минуту дйствія, его удерживаютъ то воображеніе, то страхъ, то не совсмъ еще вымершія стремленія къ честному и почтенному существованію. Онъ не въ силахъ сдержать или подавить которую-либо изъ разнообразныхъ и несогласныхъ между собою силъ своей природы, и он препятствуютъ и мшаютъ дйствію одна другой. Лэди Макбэтъ на время пріобртаетъ достаточно силы, потому что она страстно предается вся одной цли и ршительно подавляетъ въ себ все, что несогласно съ этою цлью. Въ служеніе злу она вноситъ нчто въ род упорства и энергіи аскетовъ, она отбрасываетъ отъ себя свою лучшую натуру и не поддается никакимъ слабостямъ совсти ‘Кормила я — восклицаетъ она — и знаю, какъ дорого для матери дитя’ (Д. I, сц. 7). Она не можетъ убить Дункана, потому что, спящій, онъ похожъ на ея отца, она приходитъ въ ужасъ отъ обильной крови, въ которой лежитъ старикъ, и это ужасное зрлище врзывается въ ея память- запахъ крови противенъ ей и почти невыносимъ для нея, она нсколько опасалась, что ея женская природа можетъ оказаться неспособною выдержать то страшное испытаніе, относительно котораго она однако же ршила, что принудитъ себя перенести его. Она не должна истратить даромъ ни атома своей ршимости, которая должна служить для двухъ убійцъ: для нея и для ея мужа. Она вызываетъ къ дятельности съ помощью вина и возбудительныхъ словъ тотъ запасъ нервной силы, который еще не былъ употребленъ. Никакія вдьмы не посылали ей привта, никакой призрачный кинжалъ не указывалъ ей путь, по которому она идетъ, ее впослдствіи не преслдуетъ и страшное видніе окровавленной головы Банко. До тхъ поръ, пока она владетъ своей волей, она можетъ предаваться теченію вншнихъ событій и оставаться въ сношеніи съ опредленною, реальною средою, только во сн, когда воля неспособна дйствовать, ее преслдуетъ прошлое, не въ форм привидній, но въ представленіи, что снова повторяются реальные и ужасные эпизоды.

Опасенія Лэди Макбетъ въ ночь убійства Дункана вполн опредлены, она боится, что убійцы могутъ быть открыты, что можетъ произойти какое-нибудь упущеніе въ заране составленномъ план, что она и ея мужъ могутъ быть принуждены явиться раньше, чмъ будутъ уничтожены слды ихъ преступленія. Боле грозныя размышленія могли бы подавить ее и поколебать ея разсудокъ, но она насильно отстраняетъ ихъ на время:

На это нечего смотрть, пожалуй

Не долго и съума сойти.

(Д. II, сц. 2).

Видъ у битаго Дункана для нея такъ же страшенъ, какъ и для ея мужа, но она беретъ кинжалъ отъ своего мужа, и съ насильственной шуткой, отвратительной по тому насилію надъ собою, которое она предполагаетъ,— идетъ въ темный корридоръ:

Я имъ (спящимъ сторожамъ) обрызжу и лицо, и руки,

Чтобъ всмъ, казалось, что работа ихъ.

(Д. II, сц. 2).

‘Блестки фантазіи здсь подобны блдному солнечному лучу, освщающему картину грозы’. {Macbeth, Clarendon Press Edition, p. 108.}

Стукъ въ ворота потрясаетъ ея напряженные нервы и пугаетъ ее, но у нея хватаетъ ршимости и энергіи направить поступки Макбета и вывести его изъ состоянія жалкаго упадка духа, которое послдовало за его преступленіемъ. Ясное пламя ршимости видно сквозь ея слабую организацію, подобно свту въ алебастровой ламп.

О, слабодушный! *)

Подай кинжалы: спящій и мертвецъ —

Не больше какъ картины, только дти

Боятся нарисованнаго черта.

(Д. II, сц. 2).

*) А. И. Кронбергъ употребляетъ слово ‘бездушный’, которое и не передаетъ ‘infirm of purpose’ и вовсе не соотвтствуетъ положенію. Вроятно, это сдлано для размра стиха, но стихъ могъ бы быть переданъ и такъ:

Иди я не могу.

О, слабодушный!

Прим. перев.

Если бы она на минуту ослабила ту власть, которую она иметъ надъ собою, все погибло бы. Она тверда въ присутствіи тхъ страшныхъ длъ, которыя она обдумала и на которыя она ршилась, но какой-нибудь новый ужасъ, на который она не разсчитывала, лишаетъ ее мгновенно сознанія, когда Макбетъ объявляетъ объ убійств сторожей Дункана, она падаетъ въ обморокъ — не нарочно, а дйствительно и ее безъ чувствъ выносятъ.

Макбетъ предается неопредленному, фантазирующему раскаянію:

А эту кровь

Не смоетъ съ рукъ весь океанъ Нептуна.

Нтъ! нтъ! скорй отъ этихъ рукъ

Въ моряхъ безчисленныхъ заплещутъ волны,

Какъ кровь багровая.

(Д. II, сц. 2).

Такимъ образомъ его воображеніе служитъ ему для ослабленія впечатлнія, произведеннаго на его совсть. Но какую цну иметъ это неопредленное, фантазирующее раскаяніе? Въ Макбет достаточно добрыхъ началъ, чтобы сдлать его растеряннымъ несчастнымъ преступникомъ, но недостаточно, чтобы удержать его отъ преступленія. Его рука скоро подчинилась тому, въ чемъ ока работала, той крови, въ которой она плавала и плескалась. Тмъ не мене его растерянныя, разстроенныя, способности, хотя и подвергаются все большей дезорганизаціи и распаденію, все-таки поддерживаются, не разрушаясь совсмъ до послдней минуты. Лэди Макбетъ восклицаетъ:

Моя рука

Красна, какъ и твоя, но я стыжусь,

Что сердце у меня такъ бло.

Стаканъ воды — и дло наше смыто.

(Д. II, сц. 2).

Однако, именно она, не говорившая громкихъ словъ о ‘безчисленныхъ моряхъ’, именно она встаетъ во сн въ волненіи, и въ своей обычной дятельности скоре старается смыть со своей маленькой руки несмываемое пятно, именно ей, съ ея тонкими чувствами, тошно отъ запаха крови, которымъ отдаетъ эта рука и который ‘вс ароматы Аравіи не очистятъ’, именно она облегчаетъ тяжесть сердца вздохомъ, который она желала бы сдлать безконечнымъ. Именно королева, а не ея мужъ, убита мученіями совсти.

Однако душа Макбета не вполн погружается во мракъ. Онъ — туча безъ дождя, проносимая втромъ, дерево, плоды котораго сохнутъ, но которое еще не совсмъ вырвано съ корнями. Тупая жестокость Макбета лишена радости. Вся его жизнь сбилась непоправимо съ пути и онъ сознаетъ это. Онъ не въ состояніи побдить своей подозрительности, его правленіе становится правленіемъ террора, и по мр того, какъ онъ глубже и глубже уходитъ въ свое уединеніе и въ свою тоску, въ немъ ростетъ и сознаніе своего заблужденія и своего несчастья, какъ это сознаніе ни пусто и ни безплодно. Онъ живетъ подъ мрачною тучею и все кажется ему мрачнымъ и холоднымъ. Онъ достаточно жилъ, но все-таки дорожитъ жизнью, ему нечего ожидать того, что должно бы быть спутникомъ преклонныхъ лтъ, ‘любви, почтенія, кружка друзей’. Наконецъ, его впечатлительность становится до того тупа, что его едва трогаетъ даже смерть жены,— смерть той, которая была связана съ нимъ такимъ тснымъ участіемъ въ преступленіи, эта смерть кажется ему не боле, какъ еще однимъ эпизодомъ въ скучной, безцльной повсти человческой жизни:

Она могла бы умереть и позже

Всегда бы во время поспла эта всть…

Да! завтра, завтра, и все то же завтра

Скользитъ невидимо со дня на день,

И по складамъ обсчитываетъ время,

И вс вчера глупцамъ лишь озаряли

Дорогу въ гробъ: такъ догорай, огарокъ!

Что жизнь?— тнь мимолетная, фигляръ,

Неистово шумящій на помост

И черезъ часъ забытый всми, сказка

Въ устахъ глупца, богатая словами

И звономъ фразъ, но нищая значеньемъ.

(Д. V, сц. 5).

Это утомленіе жизнью, безъ энергическаго отчаянія Тимона, все-таки мене отдалено отъ радости и блеска истинной жизни, чмъ черве-подобная живость Яго. Макбетъ вспоминаетъ, что онъ когда-то зналъ, что существуетъ нчто, составляющее добродтель въ человк. Какъ растерянная тнь, онъ стоитъ предъ кусочкомъ блднаго неба, которое даетъ намъ какъ разъ достаточно свта, чтобы различить его. Яго же выступаетъ предъ нами ясно при безбожномъ свт ада, какъ нчто компактное и проникнутое бсовскою энергіею. Конецъ Макбета дикъ и почти животенъ, это — смерть, лишенная и почета, и прелести. Онъ сражается не какъ ‘Велдоны другъ, покрытый крпкой сталью’ (д. I, сц 2), но съ дикою, животною жаждою въ жизни:

Я окруженъ, бжать нельзя,

Какъ зврь, за жизнь я принужденъ сражаться.

(Д. V, сц. 7).

Его войско покидаетъ его, онъ чувствуетъ, что попалъ въ западню. Т силы зла, въ которыя онъ врилъ, обратились противъ него, измняютъ ему. Его храбрость переходитъ въ отчаянное бшенство. Мы страдаемъ пока совершается страшная необходимость.

Шекспиръ не слдуетъ дале за Макбетомъ. Онъ не подвергаетъ его дальнйшей судьбы томительнымъ предположеніямъ, какъ поступаетъ Броунингъ (Browning) съ убійцею въ своей поэм ‘Кольцо и книга’ (The Ring and the Book), проникая ‘въ то печальное, мрачное, уединенное состояніе, въ которомъ Богъ разрушаетъ душу, имъ сперва напрасно образованную, но разрушаетъ лишь для того, чтобы образовать снова’.

Мы остаемся на реальной почв Шотландіи, но предъ нами занимается заря новой и лучшей исторической эпохи. Макбетъ и сынъ Сейтона убиты, но жизнь идетъ своимъ путемъ. Трагическія событія занимаютъ свое мсто въ широкой жизни страны. Мы не впадаемъ въ уныніе, ‘время летитъ свободно’. Крпкіе и здоровые душой, мы ждемъ, когда Малькольмъ будетъ коронованъ въ Скон.

III.

Шелли въ своей ‘Защит поэзіи’ (Defence of Poetry) придаетъ трагедіи ‘Король Лиръ’ такое же значеніи въ современной литератур, какое въ греческой литератур имла трилогія объ Эдип-тиран или объ Агамемнон. ‘Король Лиръ’, дйствительно, самое высшее поэтическое проявленіе тевтонскаго или свернаго генія. Широтою задуманнаго плана, разнообразіемъ подробностей, открытіемъ той гармоніи, которая существуетъ между силами природы и человческими страстями, своимъ элементомъ фарса и элементомъ величественнаго, она оказывается родственною большимъ соборамъ Готической архитектуры. Представить себ, измрить мыслію, усвоить пониманіемъ въ его изумительномъ единств и въ его почти безконечномъ разнообразіи зданіе, подобное реймскому или кельнскому собору,— подвигъ, который, повидимому, превосходитъ силы самаго могучаго воображенія. Но впечатлніе, которое производитъ трагедія Шекспира, такъ же широко — почти до чудовищнаго — итакъ же сложно, при этомъ еще лишено той матерьяльной неподвижности и опредленности, которыя мы встрчаемъ въ этихъ громадныхъ каменныхъ созданіяхъ. Все въ трагедіи движется, и это движеніе — полетъ бури. Вотъ только-что на васъ взглянула вблизи комическая голова, но она внезапно измняетъ и разстояніе, и выраженіе, она уносится въ даль и теряется въ ней, при чемъ комизмъ ея глазъ и рта перешелъ въ печальное и патетическое выраженіе. Все вокругъ насъ кружится и колеблется подъ напоромъ бури, но мы тмъ не мене сознаемъ, что надъ всми этими измненіями и кажущимся безпорядкомъ господствуетъ законъ. Мы вримъ, что въ этой бур есть логическая послдовательность. Каждая вещь какъ будто сорвана со своего настоящаго мста и лишилась своихъ естественныхъ устоевъ и поддержекъ, инстинкты, страсти, разсудокъ — все изломано и исковеркано, однако все въ этомъ кажущемся хаос оказывается поставленнымъ на свое мсто съ безошибочною увренностью и точностью.

‘Въ Корол Лир’ боле, чмъ въ какомъ другомъ произведеніи, Шекспиръ становится лицомъ къ лицу съ тайнами человческаго существованія. Боле нетерпливый умъ предложилъ бы свое объясненіе этихъ тайнъ. Мене могучій умъ допустилъ бы въ пьес преобладаніе жаднаго или патетическаго желанія открыть значеніе этихъ мудреныхъ загадокъ человческой судьбы. Шекспиръ сдерживаетъ это пытливое любопытство, хотя оно явно существуетъ у него, онъ хочетъ воспроизвести жизнь такой, какова она есть, если жизнь задаетъ неразршимыя загадки, то творчеству Шекспира приходится тоже предложить ихъ. Но въ то время, какъ Шекспиръ представляетъ жизнь такою, какова она есть, и не будетъ намекать ни на какія недостаточныя разъясненія ея трудныхъ задачъ, онъ смотритъ на жизнь не только съ точки зрнія самой жизни, но еще, насколько это возможно, съ точки зрнія внміровой, внчеловческой, и, смотря такимъ образомъ на жизнь, онъ постарается разобрать, какъ эти волнующіяся и удивительныя явленія представляются глазамъ боговъ. Отсюда происходитъ возвышенная иронія, которую мы находимъ въ трагедіи ‘Лиръ’, поэтому все величественное въ ней въ то же время и мелко, все трагически-трогательное,— въ то же время комично. Оттого она открываетъ, что человкъ блуждаетъ среди безсодержательныхъ призраковъ, пробирается въ туман, совершаетъ непостижимыя ошибки, уходитъ отд, свта къ мраку и, оступаясь, возвращается опять изъ мрака къ свту, растрачиваетъ свои силы въ напрасномъ и безсильномъ бшенств, открываетъ человка въ его слабости, въ его безразсудств, въ его гор, въ его страх, въ его бдности и мелочности и, въ то же время, въ его вчномъ величіи. Оттого вс дйствующія лица, оставаясь индивидуальными въ то же. время являются идеальными, представительными, типическими характерами. Гонерилья и Регана, это — разрушительная сила, всепожирающій эгоизмъ человчества, борющійся со всякимъ добромъ, Кентъ, это — чистая, безпримсная врность. Корделія, это — безпримсная нжность и энергія, чистая, искупляющая ревность къ добру. Читая эту трагедію, мы чувствуемъ присутствіе чего-то высшаго, вн исторіи страданій старика, мы смутно сознаемъ, что произведеніе иметъ какое-то обширное, безличное значеніе, подобно ‘Скованному Прометею’ Эсхила, или ‘Фаусту’ Гёте. Мы какъ будто смотримъ на ‘величественные, мрачные символы какой то возвышенной повсти’!

То что было ироніею, когда жизнь разсматривалась съ вншней, внміровой точки зрнія, становится стоицизмомъ, если смотрть на ту же жизнь съ точки зрнія, заключающейся въ ней самой. Потому что для стоицизма самый феноменальный фактъ человческаго существованія есть обширное поле неразумія и шутовства, отъ котораго стоицизмъ избавляется тмъ, что становится равнодушенъ къ феноменальному факту и предается нравственной иде, закону души, который всегда вритъ самому себ и высшему разуму. Этика трагедіи ‘Король Лиръ’ есть этика стоицизма. Врность Шекспира дйствительности не позволяетъ ему отрицать какое-либо страданіе или бдствіе, выпадающее на долю человка, ‘Какой философъ, зубную боль переносилъ спокойно’? Онъ знаетъ, что невозможно —

Связать безумство тонкой шелковинкой,

Смирить словами агонію сердца.

(‘Много шуму изъ ничего’. Д. V, сц. 1).

Онъ допускаетъ страданія и слабость человчества, но объявляетъ, что внутренній законъ есть сдерживающая сила, которая крпче шелковинки, что въ преданности чистыхъ сердецъ въ восторг любви и самопожертвованія есть чары, которыя суть не только слова, но имютъ въ самомъ дл достаточно силы, чтобы подавить страданія и позволить бодро перенести бдствія. Корделія, которая ни однимъ словомъ не преувеличиваетъ своего дйствительнаго чувства, можетъ сказать, когда ее ведутъ въ тюрьму, что она со спокойною ршимостью покоряется своей участи.

Не одни мы

Бдой постигнуты за честнымъ дломъ!

Мн горько за тебя, родитель бдный!

Сама же я умю на бду

Глядть съ презрньемъ! *)

*) Ср. также, какъ выраженіе того, какъ нужно встрчать несчастія, слова Эдгара:

Мы должны

Терпть, сносить: на то мы въ свтъ родимся.

Всесильно время.

(‘Король Лиръ’, д. V, сц. 2).

Но, хотя нравственные принципы проникаютъ трагедію ‘Король Лиръ’, главное назначеніе ея вовсе не въ томъ, чтобы, хотя косвенно, поучать или внушать какую-нибудь нравственную истину, но скоре, путемъ непосредственнаго представленія человческой жизни и окружающихъ ея силъ природы, ‘облегчить, возвысить, расширить’ духъ читателя. Для насъ, можетъ быть, невозможно выразить словами рядъ истинъ, которымъ насъ поучаетъ эта драма. Но разв мы можемъ высказать словами, точное нравственное значеніе фуги Гайдна или симфоніи Бетховена? Он оживляютъ и возвышаютъ насъ, вся наша натура стала воспріимчиве, она переходитъ отъ своего обычнаго состоянія, твердаго, покрытаго корою, холоднаго, въ состояніе, въ которомъ проявляется способность ‘двигаться и примыкать къ другому существу’, въ состояніе, когда мы не ищемъ истины и красоты, но когда он сами привлечены къ намъ и ищутъ насъ, въ состояніе, когда ‘хорошія мысли становятся предъ нами, какъ свободныя Божьи дти, и говорить намъ: ‘мы здсь’ {Goethe’s Conversations with Eckermann, Feb. 24, 1824.}. Трагедія или музыкальное произведеніе не есть кодексъ какихъ-либо правилъ или система какого-либо ученія {Флатэ, который находитъ обыкновенно, что вс предшествовавшіе ему критики ошибаются, а онъ самъ вполн правъ, открываетъ въ ‘Корол Лир’ предостереженіе Шекспира ‘противъ натурализма и псевдораціонализма’,— трагедія переложена въ дидактическую рчь о невріи.}, это — ‘фокусъ, въ которомъ нсколько жизненныхъ силъ сходятся въ самомъ чистомъ своемъ проявленіи’.

Въ трагедіи ‘Король Лиръ’ мы приходимъ въ соприкосновеніе съ воображеніемъ, сердцемъ и душою Шекспира въ ту минуту, когда въ нихъ развилась самая могущественная и энергическая жизнь. ‘Здсь — пишетъ Газлитъ — его вполн охватила сть его собственнаго воображенія’. Занятый боле глубокими мыслями, Шекспиръ не придавалъ большого значенія историческому правдоподобію. Онъ нашелъ сюжетъ, разсказанный въ исторіи, въ баллад и драм и взялъ его такимъ, какимъ онъ былъ. Мы должны допустить съ Шекспиромъ нкоторыя положенія, установленныя разсказомъ, въ томъ вид, какъ онъ укоренился въ сознаніи народа. ‘Старинная лтописная исторія о Корол Лир’ выставляетъ хитрые поводы для мало-вроятныхъ, повидимому, поступковъ, приписанныхъ королю. Онъ задумалъ, что, когда Корделія будетъ уврять его въ своей любви, онъ скажетъ ей: ‘Если это такъ, дочь, то исполни мою просьбу, выйди замужъ за того, кого я выбралъ теб’. Такимъ образомъ онъ перехитритъ ее. Шекспиру было бы легко сохранить правдоподобіе этого рода:, легко было бы дать для поступковъ Лира какіе-либо хитро-придуманные поводы, если бы онъ захотлъ, онъ могъ психологическими ударами отпарировать оружіе противниковъ, обвиняющихъ его въ невроятности и неестественности факта. Но тогда основная нота пьесы звучала бы другимъ тономъ. Шекспиръ вовсе не хлопоталъ о томъ, чтобы оправдать себя спеціальными аргументами и психологическими тонкостями. Скульпторъ, создавшій Лаокоона, не вырзалъ подъ своею группою стиховъ Виргилія, излагающихъ приближеніе зми къ ея жертвамъ, его интересовалъ моментъ высшаго страданія отца, жалкія усилія и напрасныя просьбы о помощи его дтей. Шекспиръ, согласно своему драматическому методу, сквозь вс эпизоды, встрчающіеся на пути, руководился развитіемъ страсти Лира во всхъ ея фазисахъ, его дикаго возмущенія противъ человчества, его борьбы съ силами ночи и бури и его возрожденія дйствіемъ священнаго бальзама дочерней любви.

Тмъ не мене, хотя главная задача первой сцены установить относительное положеніе дйствующихъ лицъ передъ тмъ, какъ началось ихъ взаимодйствіе, эта сцена не можетъ быть лишенной смысла. Съ первыхъ словъ Шекспиръ даетъ намъ понять, что раздленіе королевства между герцогомъ Албанскимъ и Корнвалійскимъ уже совершено. Въ послднихъ словахъ сцены говорится о ‘причудахъ’ Лира, о пор ‘сумасбродства и болзней, старости и закоренлаго самовластія’. Эти выраженія помщены съ очевидною цлью дать намъ понять, что требованіе отъ дочерей высказать свою любовь къ нему есть не что иное, какъ внезапная прихоть неудержимаго сумасбродства, въ которой есть доля шутки, доля безразсудства и доля болзненной жажды сердечныхъ заявленій {Кольриджъ пишетъ: ‘Изъ первыхъ четырехъ или пяти строкъ трагедіи мы узнаемъ, что испытаніе есть только хитрость, и что грубое проявленіе бшенства стараго короля есть частью естественный результатъ того, что жалкая хитрость неожиданно разстроена и не удалась’. Д-ръ Бекниль (Bucknill) утверждаетъ, что раздленіе королевства есть ‘первое проявленіе развивающагося помшательства Лира’. Во второмъ том Shakespeare Jahrbuch находится короткая, но прекрасная статья Ульрици о Людвиг Девріент, въ роли короля Лира. Насколько Ульрици довряетъ собственнымъ впечатлніямъ, этотъ великій актеръ понялъ первую сцену въ томъ смысл, какъ изъяснялъ ее Ульрици, именно, что’ желаніе Лира, чтобы дочери высказали ему свою любовь, было внезапно и высказано частью для забавы, чтобы занять время до прихода короля Французскаго и герцога Бургундскаго. Назначивъ части Гонериль и Реган, врядъ ли Лирь могъ подразумвать что-либо серьезное, говоря Корделіи:

Что скажешь ты, чтобъ заслужить отъ насъ

Часть лучшую, чмъ сестры?

(Д. I, сц. 1).

Слова были произнесены съ улыбкой, но въ то же время съ затаеннымъ желаніемъ услышать требуемыя слова любви. Тмъ боле удивленъ и оскорбленъ Лиръ серьезнымъ, почти юридическимъ отвтомъ Корделіи. Корделія въ одно и то же время подавляетъ въ себ проявленіе чувства и этимъ путемъ высказываетъ свое негодованіе противъ безсердечной лести сестеръ.}. Но разъ требованіе высказано, оно должно быть исполнено. Воля Лира не должна встрчать сопротивленія. Это центральная и движущая сила въ его маленькой вселенной Лиръ принужденъ перейти черезъ грозное и очищающее испытаніе, лишившись возможности проявленія этого страстнаго произвола, обращаясь въ пассивную личность, потерявъ сначала привязанности, потомъ власть, потомъ домъ и кровъ, еще позже разсудокъ, чтобы, наконецъ, оцнить сокровище истинной любви лишь въ ту минуту, когда пришлось отказаться отъ нея на вки.

‘Шекспиръ’, сказалъ Викторъ Гюго, ‘беретъ неблагодарность и даетъ этому чудовищу дв головы: Гонерилью и Регану’. Но можно различить эти два ужасныя созданья. Гонерилья обладаетъ спокойной, безжалостной силой, ей принадлежитъ ршительная иниціатива жестокости. Злость Реганы мельче, рзче, боле пылка и порывиста. Тиранія старшей сестры — холодное постоянное давленіе, такъ же мало доступное нжности и колебанію, какъ дйствія какого нибудь раздробляющаго молота, жестокость Реганы идетъ гораздо дале, но въ ней мене ненормальнаго, чудовищнаго элемента. Регана охотно избгала бы отца и, встртивъ его одна, нсколько смущается, когда слышитъ проклятіе старика ея сестр:

О, боги!

И мн того же будете желать

Въ минуту злую?

(Д. II, сц. 3).

Но Гонерилья знаетъ, что беззащитный старикъ — не боле какъ беззащитный старикъ, что слова — не боле какъ слова. Выслушавъ страшное проклятіе Лира, когда онъ узжаетъ со своей свитою, Гонерилья, желая прійти къ какому-либо ршенію, слдуетъ за отцомъ, съ цлью довести дло до конца {Гонерилья первая предлагаетъ вырвать глаза Глостеру. Противоположеніе сестеръ хорошо проведено у Гервинуса.}. Для доведенія отвращенія, вызываемаго въ насъ, до высшей точки, эти чудовища влюблены. Но ихъ любовь безобразне ненависти. Битвы ‘первобытныхъ драконовъ, которые терзаютъ другъ друга въ своей тин’, представляютъ мене уродливое зрлище, чмъ ихъ привты и ласки.

Регана. Я знаю, что она не любитъ мужа,

Я въ томъ уврена. Въ послдній разъ

Глядла странно, дерзко и безстыдно

Она на благороднаго Эдмунда.

(Д. IV., сц. 5).

Гонерилья до конца врна своему характеру. Регана отравлена своею сестрою, Гонерилья сама лишаетъ себя жизни и смло вступаетъ въ великій мракъ могилы.

Шлегель разъяснилъ одно главное значеніе второй интриги трагедіи — исторіи Глостера и его сыновей: ‘Если бы Лиръ страдалъ одинъ отъ своихъ дочерей, наше впечатлніе ограничилось бы сильнымъ сочувствіемъ къ его личному несчастью. Но, когда одновременно имютъ мсто два такіе неслыханные примра, кажется, будто великое потрясеніе совершилось въ нравственномъ мір, картина становится громадною и наполняетъ насъ такой тревогой, какая овладла бы нами при мысли, что небесныя свтила могутъ когда-нибудь выйти изъ своихъ орбитъ’ {Lectrires on Dramatic Art, translated by J. Black, p. 412.}.

Измна Эдмунда и истязанія Глостера выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ событій, но они обыкновенны и прозаичны, сравнительно съ безчеловчіемъ сестеръ и страданіями Лира. Когда мы взобрались на верхъ Голгоы Глостера, мы видимъ надъ собою еще другуго via dolorosa, ведущую къ ‘мрачному, ледяному, мертвенному, неизмримому обрыву горы, недоступной орламъ’, къ которой прикованъ Лиръ. Такимъ образомъ одна потрясающая повсть помогаетъ намъ подойти къ другой и понять ея размры. Об вмст производятъ, какъ замчаетъ Шлегель, впечатлніе великаго потрясенія, совершившагося въ нравственномъ мір. Громъ разразившійся надъ нашими головами, не сразу умолкаетъ, но его удары повторяются, учащаются, усиливаются и онъ замираетъ въ продолжительныхъ раскатахъ.

Шекспиръ желаетъ также увеличите нравственную тайну, великую загадочность трагедіи. Мы можемъ указать причины, объясняющія зло, которое гнздится въ сердц Эдмунда. Его рожденіе постыдно, и клеймо это пролегло его сердце и его мозгъ. Онъ выброшенъ на свтъ Божій, и его не сдерживаютъ никакія природныя связи, никакія воспоминанія, никакія привычки общей жизни {Глостеръ говорить, дйст, I, сц. 1, объ Эдмунд: ‘Девять лтъ его не было на родин и скоро онъ опять удетъ’.}. Грубый, скептическій умъ, который не испытываетъ внушеній сердечныхъ инстинктовъ и не получаетъ отъ нихъ пищи, можеть легко додуматься до отрицанія сознанія самыхъ священныхъ обязанностей. Мысль Эдмунда работаетъ, какъ дкая кислота, разъдающая быстро вс ткани человческаго чувства {Это мсто и приводимое дальше, вроятно, вспомнятъ читатели Ромолы’, то и другое заимствовано изъ замчательной главы: ‘Tito’s Dilemma’.}. Его умъ не боится Божественной Немезиды. Подобно Яго и Ричарду III, онъ находить силу, управляющую вселенной, въ своемъ я, въ своей личной вол. Но боязнь невидимаго, надъ которой смялся Эдмундъ, какъ надъ чистымъ предразсудкомъ, есть первое признаніе нравственнаго закона, сдерживающаго желанія, и подчиняетъ грубые и смлые запросы невыработанной мысли тмъ обязанностямъ, святость которыхъ никакъ не можетъ быть доказана при отсутствіи чувства. Мы можемъ, поэтому, объяснить себ эгоизмъ и безчеловчіе Эдмунда. Какой долгъ можетъ чувствовать ребенокъ къ человку, который изъ-за минуты эгоистическаго наслажденія унизилъ и запятналъ всю его жизнь? Точно также страданія Глостера не кажутся намъ неизъяснимыми.

Есть правда въ неб:

Изъ нашего любимаго грха

Идетъ намъ казнь… За гршное твое

И темное рожденье заплатилъ

Глазами онъ.

(Д. V, сц. 3).

Но, дойдя до конца нашего клубка и объяснивъ все, допускающее объясненіе, мы встрчаемъ загадки, которыя объяснить нельзя. Мы, можетъ быть, слишкомъ поспшно сказали себ:

Наблюдать мы будемъ сущность длъ,

Какъ отъ боговъ посланники.

(Д. V, сц. 3).

Теперь мы потерпли неудачу и преклоняемъ въ молчаніи головы. Не управляютъ ли дйствительно нашей судьбой звзды? Какая теорія объяснитъ намъ, что Гонерилья и Корделья сестры? И почему въ душ Глостера, страданіе котораго есть воздаяніе за прежніе проступки, возстановляется нравственное спокойствіе и просвтленіе? Почему онъ умираетъ въ экстаз блаженства, смшаннаго съ горемъ?

Увы! Его истерзанное сердце

Не вынесло борьбы блаженства съ горемъ,

И умеръ, улыбаясь, мой отецъ!

(Д. V, сц. 3).

Почему совершилось это съ Глостеромъ, тогда какъ Лиръ, относительно котораго боле виноваты другіе, чмъ онъ самъ виноватъ относительно ихъ, лишенъ даже утшенія любви Корделіи, оставленъ до послдней минуты на жертву ‘пыткамъ жизни’ и умираетъ въ самомъ сильномъ припадк безполезнаго страданія?

Шекспиръ не пытается отвтить на эти вопросы. Шекспиръ выше цнитъ впечатлніе, которое производятъ сами факты, ихъ ‘облегчающее, возвышающее, расширяющее’ дйствіе на духъ читателя, чмъ какое либо объясненіе фактовъ, которое проврить трудно. Сердце очищается не силою догматическаго ученія, но силою состраданія и ужаса. Однако есть и другіе вопросы, которые вызываетъ трагедія. Если дйствительно звзды управляютъ нашей судьбой, если, въ самомъ дл, возможно то, что Глостеръ высказываетъ въ первые часы бдствія и смущенія мысли —

Для боговъ

Мы то же, что для ребятишекъ мухи:

Насъ мучить — имъ забава.

(Д. IV, сц. 1).

если съ матерьяльной точки зрнія невинные и виновные гибнутъ вслдствіе одного и того же рока — что тогда? Отдадимся ли мы вполн жажд наслажденій? Устроимъ ли мы жизнь на принципахъ разсчитаннаго и безжалостнаго эгоизма?

Отвтъ Шекспира на эти вопросы вполн ясенъ и ршителенъ. Станемъ ли мы на сторону Гонерильи или Корделіи? Станемъ ли за Эдгара или за измнника? Шекспиръ противопоставляетъ присутствію и вліянію зла на какое-либо сверхчувственное отрицаніе зла, а присутствіе человческой добродтели, врности и самоотверженной любви. Ни въ одномъ произведеніи не встрчается такого яснаго и энергичнаго проявленія честной мужественности, сильной и нжной женственности. Преданность Кента его повелителю — такая страстная непоколебимая преданность, которая можетъ взять своимъ девизомъ слова Гёте: ‘Я васъ люблю, но что вамъ до того?’ Благородство души Эдгара видно изъ подъ нищенскаго рубища, онъ искусный противникъ зла и поборникъ правды до послдней крайности. И если Гонерилья и Регана, отдльно взятыя, могутъ вселить мысль, что міръ недоступенъ пониманію и вызываетъ отчаяніе, то существуетъ ‘одна дочь, которая является покупательницею природы отъ всеобщаго проклятія, заслуженнаго природою за дла другихъ двухъ дочерей’. Мы чувствуемъ въ продолженіе всей трагедіи, что зло не есть нормальное явленіе, что оно есть проклятіе, вызывающее само для себя гибель, что оно недолговчно, что злые люди находятся въ разлад между собою. Но добро — нормально, оно — прочно, и ‘вс честные и хорошіе люди охотно сближаются съ честными и хорошими людьми во имя этихъ ихъ качествъ’. {Butler. Analogy, part. I, chap. LII.}

Корделія. Мой добрый Кентъ, скажи: какой цной

Я заплачу за вс твои заслуги

Жизнь коротка моя и средства малы.

Кентъ. Я оцненъ царицей и съ избыткомъ

Я награжденъ за все. Въ словахъ моихъ

Я былъ правдивъ и скроменъ.

(Д. IV, сц. 7).

Тмъ не мене, когда высказано все то, что можно сказать, чтобы сдлать міръ понятнымъ, когда мы употребили вс усилія, чтобы представить себ все возможное добро, существующее въ мір, мы все еще нуждаемся въ твердости духа.

Слдуетъ замтить, что каждое изъ главныхъ дйствующихъ лицъ трагедіи поставлено лицомъ къ лицу съ таинственными силами, господствующими надъ жизнью и управляющими человческой судьбой, и каждое изъ этихъ лицъ, соотвтственно своему характеру, предлагаетъ объясненіе великой загадки. Изъ этихъ объясненій ни одно не можетъ разъяснить вс факты. Шекспиръ (отступая въ этомъ отъ старинной пьесы) относитъ разсказъ къ языческимъ временамъ, частью, какъ мы можемъ предположить, чтобы имть право смло поставить вопросъ: ‘Что такое боги?’ Эдмундъ какъ мы видли, не признаетъ ни силы, ни авторитета выше личной воли и безстрашнаго проницательнаго ума. Въ начал пьесы онъ произноситъ слдующее ироническое воззваніе:

Вы, боги, будьте съ незаконнымъ сыномъ *).

(Д. I, сц. 2).

*) Ср. слова Эдмунда (произнесенныя съ тайною насмшкою) объ Эдгар:

Я говорилъ ему, что боги грянутъ

Всмъ громомъ неба надъ отцеубійцей.

(Д. II, сц. 1).

Только тогда, когда онъ смертельно раненъ и братъ стоитъ надъ нимъ, въ его сознаніе проникаетъ мучительный фактъ нравственнаго закона, и онъ съ горечью исповдуетъ свое врованіе:

Колесо свой полный кругъ

Свершило, и поверженъ я.

(Д. V, сц. 3).

Его снисходительный къ себ отецъ, какъ вс подобныя натуры, склоненъ къ суеврію, а суевріе Глостера въ нкоторой степени поддерживаетъ скептицизмъ Эдмунда. ‘Забавна глупость людская! Чуть случится съ нами бда, хоть бы и по нашей собственной вин — мы тотчасъ спшимъ свалить ее на солнце, луну и звзды, какъ будто мы были бездльниками по закону судьбы, дураками по небесному велнію, ворами отъ дйствія сферъ, пьяницами по вліянію планетъ на существо наше’. (Д. I, сц. 2).

Эдгаръ, напротивъ, поборникъ правды, всегда дятельный въ борьб со зломъ и въ стараньи распространять добро, открываетъ, что боги стоятъ на сторон права, что они неумолимо дйствуютъ для поддержки истины и для осуществленія справедливости. Его вра переживаетъ время испытанія и бдствій, это — пламя, которое никогда не угасаетъ. И онъ поддерживаетъ силою своей собственной душевной энергіи духъ своего отца, который, не подготовленный къ несчастію, мечется въ своей слпот, потерялъ способность думать, готовъ погрузиться въ мракъ и водоворотъ хаотическаго безврія. Въ первую минуту несчастія Глостеръ горько возстаетъ противъ божественнаго управленія міромъ:

Для боговъ

Мы то же, что для ребятишекъ мухи:

Насъ мучить — имъ забава.

(Д. IV, сц. 1).

Но прежде конца жизни онъ ‘злое горе съ себя свергаетъ’ и преклоняется ‘предъ непобдимой волей’ боговъ, даже боле: онъ можетъ отожествить свою волю съ ихъ волей и благодарно принять отъ нихъ жизнь или смерть. Въ глубин его собственнаго сердца находятъ отголосокъ слова Эдгара:

Благодари-жъ боговъ, счастливый старецъ,

Легко имъ все, на что нтъ силъ у насъ!

Спасенъ богами ты!

(Д. V, сц. 7).

Какъ Эдгаръ, защитникъ права, видитъ въ богахъ помощниковъ себ для водворенія права, такъ и Корделія, сердце которой постоянно просвтлено любовью, можетъ обращаться за помощью и за содйствіемъ въ своихъ длахъ любви къ сильнымъ и милосердымъ правителямъ вселенной:

О, небеса благія!

Пошлите исцленье тяжкимъ ранамъ.

(Д. V, сц. 7).

У Кента нтъ прозрнія въ божественное провидніе, прозрнія, которое ободряетъ Эдгара. Его преданность праву иметъ въ себ нчто безнадежное — инстинктивное, продолжающее существовать на зло всему, что онъ видитъ въ свт. Шекспиръ какъ бы хотлъ показать намъ, что самая энергичная и реальная преданность истин, справедливости и милосердію встрчается у человка, котораго не возбуждаетъ и не поддерживаетъ никакое богословское врованіе. Кентъ, видвшій перемнчивость вещей, не знаетъ высшей силы, управляющей земными событіями, кром судьбы. Оттого Кентъ тмъ упорне слдуетъ страстному инстинкту, направляющему его дйствія къ правд, и тмъ упорне поддерживаетъ въ себ ршимость и твердость духа, позволяющую переносить встрчающіяся несчастія. Именно, Кентъ высказываетъ мысль:

Лишь среди горя

Намъ чудеса являются.

(Д. II, сц. 2).

И чудеса, которыя онъ видитъ въ своемъ гор, это — приближающаяся помощь изъ Франціи и преданность Корделіи. Опять-таки именно Кентъ съ характеристическимъ для него приспособленіемъ къ дурнымъ обстоятельствамъ, говоритъ, укладываясь спать, закованный въ кандалы:

Вернись еще

И улыбнись, Фортуна, доброй ночи.

(Д. II, сц. 2).

И потомъ:

Звзды неба,

Святыя звзды правятъ человкомъ!

(Д. IV, сц. 3).

Потомъ (о Лир):

Если есть у счастья

Отверженникъ и избранный любимецъ —

Одинъ изъ нихъ предъ нами.

(Д. V, сц. 3).

Въ Кент, поэтому, соединяются выработанная нжность чувства и нкотораго рода грубость и рзкость, полезныя для огражданія отъ невзгодъ жизни,— это нжность человка, не находящаго убжища въ общеніи съ высшими силами или въ религіозномъ оптимизм.

Но что сказать о самомъ Лир, главномъ лиц трагедіи? Что сказать о страданіи, переходящемъ отъ мрака къ свту и отъ свта къ мраку? Лиръ является величественнымъ, страдательнымъ лицомъ, на котораго обрушиваются вс разнообразныя силы природы и общества. Правда, онъ частью освобождается отъ деспотическаго своеволія и понимаетъ, наконецъ, въ чемъ состоитъ истинная любовь и что она существуетъ въ мір, но онъ исчезаетъ отъ насъ, не смирившись предъ судьбою, не проникнувшись врою, не прозрвая успокоенія, но въ жалкомъ мученіи, съ жаждой любви, которой добился лишь для того, чтобы потерять ее навсегда. Не хотлъ ли Шекспиръ противоположить удовольствіе отъ заявленій ложной любви въ первой сцен мучительному воплю жажды истинной любви въ послдней? Не хотлъ ли онъ дать намъ понять, что истинное пріобртеніе Лира отъ всхъ горькихъ испытаній его старости заключалось, именно, въ томъ, что онъ научился страстно жаждать того, что всего лучше, хотя эта жажда, насколько мы видимъ, и остается безъ удовлетворенія.

Мы можемъ длать догадки о духовномъ значеніи великихъ трагическихъ фактовъ жизни, но при всхъ нашихъ догадкахъ они остаются для насъ таинственными.

Наша оцнка этой драмы въ ея цломъ зависитъ много, говоритъ Гэдсонъ, отъ того, какъ мы взглянемъ на шута, и самъ Гэдсонъ съ такой нжной симпатіей понялъ ‘бднягу’, шута Лира, что, для полученія настоящей точки зрнія, намъ остается только привести его слова. ‘Едва ли можно врне характеризовать шута, какъ назвавъ его патетическимъ содержаніемъ чего-то въ род комическаго маскарада, въ этомъ лиц дурачества и шутки идеализированы до трагической красоты… Его старанія ‘облегчить шуткою глубокія оскорбленія’, претерпваемыя. Лиромъ, показываютъ, что его остроуміе напрягается отъ горя, что его шутки выходятъ изъ глубины души, которая борется съ состраданіемъ и печалью, какъ пна покрываетъ поверхность бушующихъ волнъ… Въ кривляньяхъ шута замтна все время какая-то боязнь, какая-то осторожность при каждомъ шаг, какъ будто его подавляетъ святыня мста, онъ какъ будто хочетъ развлечь мысли, чтобы дать сердцу врне почувствовать горе. Я не знаю, что составляетъ боле глубокій контрастъ съ остроумными шутками, которыми искрится вншняя сторона его ума: мрачная ли трагедія сценъ, среди которыхъ он сверкаютъ, какъ ракеты среди ночной бури, или глубокая струя трагическаго смысла, которая ихъ неувренно вызываетъ’ {Shakespeare’s Life, Art and Characters, vol. II, p. 351—352. To, что слдуетъ, также превосходно, но не можетъ быть приведено, такъ какъ слишкомъ длинно.}.

О трагедіи ‘Король Лиръ’ критика старается сказать какъ можно меньше, потому что въ этомъ случа слова оказываются боле недостаточны, чмъ обыкновенно, для того, чтобы выразить или описать настоящее впечатлніе. Нельзя анализировать словами впечатлнія бури или разсвта, мы должны ощущать разрушающіе порывы вихря, должны наблюдать спокойное распространеніе свта {Въ книг диирамбовъ и пророчествъ Виктора Гюго, озаглавленной ‘William Shakespeare’, особенно заслуживаетъ вниманія мсто о Корол Лир (изд. 1869, стр. 205—209). Его мнніе, что трагедія есть скоре ‘Корделія’, чмъ ‘Король Ларъ’, что старый король только поводъ для ‘развитія личности’ дочери, безусловно ложно, но его критика все-таки заимствуетъ отъ трагедіи страсть и величіе. ‘А отецъ, что за образъ! что за каріатида! Это — пригнутый судьбой человкъ. Онъ только мняетъ одно бремя на другое, все тяжеле и тяжеле. Чмъ слабе становится старецъ, тмъ боле ростетъ тяжесть. Онъ живетъ подъ нагроможденіемъ бремени. На него давитъ сначала его власть, потомъ неблагодарность, потомъ уединеніе, потомъ отчаяніе, потомъ голодъ и жажда, потомъ безуміе, потомъ вся природа. Тучи накопляются надъ его головою, лса омрачаютъ его путь, буря настигаетъ его, гроза рветъ съ него мантію, дождь бьетъ его плечи, онъ идетъ согбенный и растерянный, какъ будто мракъ ночи всталъ ему обими колнами на спину. Растерянный и громадный, онъ бросаетъ порывамъ вихря и потокамъ града свой эпическій крикъ: За что вы ненавидите меня, бури? за что вы преслдуете меня? вдь, вы мн не дочери. Затмъ все кончено, лучъ свта потухъ, разумъ изнемогъ и исчезъ. Лирь сталъ ребенкомъ. Да, онъ ребенокъ, этотъ старецъ. Если такъ, ему нужна мать. Является его дочь. Его единственная дочь Корделія. Потому что дв другія, Регана и Гонерилья, остались дочерьми его лишь настолько, чтобы имть право на названіе отцеубійцъ’. Для описанія ‘обожаемаго кормленія’, материнства дочери относительно отца см. дале стр. 208.}. Впечатлніе, испытываемое тмъ, кто читаетъ ‘Короля Лира’ походитъ на то, которое мы воспринимаемъ отъ какого-нибудь громаднаго явленія природы. Это — впечатлніе надо испытать самому, его невозможно описать, на него едва можно намекнуть {Какъ прибавленіе къ медицинскимъ этюдамъ о состояніи Лира д-ровъ Бэкивль (Bucknil) и Келлогъ (Kellogg), мы можемъ упомянуть о ‘Kцnig Lear’ д-ра Карла Штарка (Stuttgart 1871), о которомъ есть благопріятный отзывъ въ ‘Shakespeare Jahrbuch’, т. VI, а также у Мейснера, въ его этюд объ этой трагедіи, въ ‘Shakespeare Jahrbuch’, т. VII, стр. 110—115.}.

Глава VI.
Драмы изъ римской исторіи.

Дв книги, изъ которыхъ Шекспиръ боле всего черпалъ матерьялъ для своихъ произведеній были хроники Голиншэда (Chronicles of Holinslied), которыя онъ разрабатывалъ ране 1600 г., и переводъ Норса Жизнеописаній Плутарха (North translation of Plutarch’s Lives), служившій Шекспиру матерьяломъ посл 1600 г. Изъ этого послдняго источника заимствованы: ‘Юлій Цезарь’, ‘Коріоланъ’, ‘Антоній и Клеопатра’ и частью ‘Тимонъ Аинскій’. Шекспиръ обходился почтительно съ тмъ матерьяломъ, который ему доставляли Голиншэдъ и Плутархъ. Онъ стремился, какъ драматургъ, не къ красивой фальсификаціи историческихъ фактовъ., а къ возсозданію ихъ воображеніемъ въ ихъ дйствительности. Плутарха онъ держится даже ближе и тщательне, чмъ Голиншэда. Слдуетъ замтить, однако, что Шекспиръ, оставаясь вполн врнымъ жизни и характеру римлянъ, стремится достигнуть идейной истины, т. е. истины скоре въ дух событій, чмъ въ ихъ фактическомъ содержаніи. Его пріемы, какъ это указано критикою, очень отличаются отъ пріемовъ его современника, Бена Джонсона. Найтъ (Knight), говоря объ этомъ, писалъ: ‘Джонсонъ оставилъ намъ дв драмы изъ римской исторіи, созданныя совершенно на другихъ началахъ. Въ его ‘Сеян’ врядъ ли встрчается какая-либо рчь или какое-либо событіе, незаимствованное изъ древнихъ источниковъ, и собственное его изданіе драмы наполнено такими мелкими ссылками, какихъ можно было бы требовать отъ новйшаго лтописца… Его дйствующія лица… говорятъ словами Тацита и Светонія, но это не живые люди’. {Charles Knight. Studies of Shakspere, 1851, p. 405.} Шекспиръ понималъ, что его дйствующія лица прежде, чмъ быть римлянами, должны быть людьми, онъ чувствовалъ, что истина въ поэзіи должна быть полна жизни и очевидна сама собою, что если она проникла въ событіе, то никакая ссылка на источникъ не придастъ уже факту большой дйствительности. Онъ зналъ, что, подпирая искусство эрудиціей, невозможно придать прочности тому, что должно держаться не помощью матерьяльныхъ подпорокъ и устоевъ, а силою живого духа, которому оно служитъ тломъ, или вовсе держаться не будетъ.

Нмецкій критикъ романтической школы, Францъ Горнъ (Horn), сказалъ, что герой Шекспировской трагедіи ‘Король Джонъ’ не находится въ списк дйствующихъ лицъ и не можетъ тамъ быть…. Этотъ герой — сама Англія’. Найтъ прибавляетъ, что героемъ великой, классической трилогіи Шекспира является Римъ. Но какъ ни важно политическое значеніе этой трилогіи, въ ней есть нчто еще боле важное. Мы не знаемъ, углублялся ли когда-либо Шекспиръ въ такой же степени въ коллективную жизнь, религіозную, политическую и національную, какъ онъ углублялся въ жизнь и судьбу личности. Но въ это время, наврное, столкновенія общественныхъ силъ не представляли для него исключительнаго или главнаго интереса. Борьба патриціевъ съ плебеями не составляетъ сюжета ‘Коріолана’, и въ развитіи трагедіи не разршается этотъ политическій вопросъ. Прежде всего трагедія развивается въ глубин личнаго духа. Интересно отмтитъ время появленія этихъ пьесъ. Теперь имютъ достаточное основаніе допустить, что трагедія ‘Юлій Цезарь’, которую Мэлонъ (Malone) относилъ къ 1607 г., написана раньше, именно въ 1601 г., такимъ образомъ, она совпадаетъ по времени съ ‘Гамлетомъ’ {Гэллиуэль (Halliwell) указываетъ на слдующія строки изъ Weever’s ‘Mirror of Martyrs’ 1601.— ‘Многоголовая толпа была привлечена рчью Брута о честолюбіи Цезаря. Когда краснорчивый Маркъ Антоній показалъ его добродтели, то кто оказался пороченъ?— Брутъ’.

Теорія Флэя (New Shakspere Society Transactions, 1874), что теперешняя трагедія ‘Юлій Цезарь’ — Шекспировское произведеніе, измненное Беномъ Джонсономъ около 1607 г., не иметъ за себя ни вншней, ни внутренней достаточной доказательности. Деліусъ относитъ ‘Юлія Цезаря’ ко времени ране декабря 1604 г.’}. Черезъ семь лтъ или боле написана вторая римская трагедія ‘Антоній и Клеопатра’ {Эдуардъ Блоунтъ (Blount) отмтилъ въ Stationers’ Registers за 20 Мая 1608 г. книгу, называемую ‘Антоній и Клеопатра’. Обыкновенно и принимаютъ, что здсь дло идетъ о произведеніи Шекспира (такъ предполагаютъ Malone, Chalmers Drake, Collier, Delius, Gervinus, Hudson, Fleay и другіе). Найтъ (Knight) и Верилэнкъ (Verplanck) относятъ ее къ позднйшему времени, Гэллнуэль, сравнивая между собою различныя изданія North’s Plutarch — 1570, 1595, 1608, 1612 — замтилъ въ нихъ нкоторыя мелкія различія, такъ въ одномъ мст въ ‘Коріолан’ показалъ на слово ‘unfortunate’, измненное въ изданіи 1612 г. изъ прежняго слова unfortunately, тогда какъ ‘unfortunate’ было употреблено Шекспиромъ въ трагедіи ‘Коріоланъ’. Это послужило явнымъ доказательствомъ тому, что для ‘Коріолана’, если не для другихъ, римскихъ трагедій, Шекспиръ имлъ предъ собою изданіе Норса 1612 г. (Trasactions of the New Shakspere Society). Пэтонъ (Paton) приписываетъ экземпляру North’s Plutarch, находящемуся въ библіотек въ Гринок, честь, что это былъ экземпляръ Шекспира. На немъ (кажется, на переплет) находятся буквы W. S. и это экземпляръ изданія 1612.}. Въ ряд событій римской исторіи ‘Антоній и Клеопатра’ непосредственно связаны съ ‘Юліемъ Цезаремъ’, тмъ не мене Шекспиръ далъ пройти нсколькимъ годамъ — въ продолженіе которыхъ онъ мало работалъ, какъ авторъ, прежде чмъ онъ, повидимому, подумалъ о своей второй римской трагедіи. Что означаетъ это? Не слдуетъ-ли заключить, что теперь историческая послдовательность событій составляла для Шекспира уже связь слишкомъ вншнюю и слишкомъ матерьяльную, чтобы она влекла его отъ одного сюжета къ другому, какъ это было достаточно для него, когда онъ писалъ рядъ трагедій изъ англійской исторіи? Теперь воображеніе поэта было занято самыми глубокими личными вопросами человческой души. Драмы, заимствованныя изъ исторіи, теперь уже обратились не въ драматическія хроники, а въ трагедіи. Главное значеніе пріобрлъ интересъ нравственный. Матерьялъ изъ области человческаго духа, который фантазія Шекспира разрабатываетъ въ ‘Юліи Цезар’, совсмъ не тотъ, который составляетъ центральный пунктъ ‘Антонія и Клеопатры’. Поэтому и не перешелъ прямо отъ первой пьесы ко второй.

Но когда Шекспиръ изслдовалъ въ Макбет (около 1606 г.) гибель личности, подававшей въ общемъ мнніи самыя прекрасныя надежды сдлаться великою и благородною, то, можетъ быть, Шекспиръ прямо отъ этого перешелъ къ подобному же этюду въ Антоніи. Въ натур Антонія, какъ и въ натур Макбета, есть нравственный недостатокъ или порокъ, который выказывается таковымъ вслдствіе обстоятельствъ, и который окончательно вызываетъ гибель личности. Патетическій элементъ въ обоихъ произведеніяхъ принадлежитъ одному и тому-же роду, онъ заключается въ томъ, что личность постепенно выдляетъ изъ себя свое лучшее я, въ одномъ случа изъ-за жажды власти, въ другомъ изъ-за жажды наслажденія. Рядомъ съ Антоніемъ, какъ рядомъ съ Макбетомъ, стоятъ страшныя силы, въ вид женщинъ, которыхъ назначеніе — придать реальность и зрлость тому безформенному и неразвитому элементу зла, который скрывался въ душ Макбета и Антонія. Главный порокъ Антонія заключался въ безпорядочной страсти къ наслажденію въ ущербъ римской доблести и мужественной энергіи, это была расточительность душевныхъ сокровищъ, высокомрный эгоизмъ удовольствія. Черезъ нсколько времени посл этого Шекспиръ занялся другою формою эгоизма — эгоизмомъ, не разбрасывающимся на вншнія впечатлнія, но сосредоточивающимся въ своей личности. Какъ Антоній измняетъ своему лучшему ‘я’ и своему длу вслдствіе снисходительности къ себ и распущенности, такъ Коріоланъ поступаетъ насильственно въ отношеніи собственнаго духа и въ отношеніи своей страны вслдствіе своего высокомрія, суровости и несдержанной гордости. Такимъ образомъ, нравственная тенденція связываетъ эти два произведенія, близкія между собою и но времени. Тогда какъ ‘Антоній и Клеопатра’, хотя и составляютъ исторически какъ-бы продолженіе ‘Юлія Цезаря’, отдляется отъ него и въ хронологической послдовательности произведеній Шекспира и въ логической послдовательности развитія его нравственнаго сознанія, его умственнаго кругозора и его творческой фантазіи.

Главное содержаніе трагедій изъ англійской исторіи заключалось въ изображеніи удачъ и неудачъ людей при преслдованіи возвышенныхъ практическихъ цлей. Шекспиръ вывелъ изъ своихъ наблюденій, что въ мір есть два рода людей: одни употребляютъ для достиженія своей цли, соотвтствующія этой цли средству^ если хотятъ имть плоды, то садятъ фруктовыя деревья, другіе не хотятъ признавать факты, какъ они есть, и пытаются получить плоды разными хитрыми пріемами, но никакъ не сажая фруктовыхъ деревьевъ’ Успхъ въ реальномъ мір, въ мір возвышенной, положительной дятельности составляетъ мрку величія личностей въ драмахъ изъ англійской исторіи, и въ нихъ идеальною, героическою личностью является король, имвшій столь блестящій успхъ въ своей дятельности,— именно Генрихъ V. Но въ трагедіяхъ люди, потерпвшіе неудачу, не представляются неизбжно мене достойными удивленія, чмъ, т, которые имютъ успхъ. Октавій ловокъ въ жизненныхъ вопросахъ, онъ не позволяетъ никакому увлеченію отклонить себя отъ цли, никогда душевное волненіе не заставило дрогнуть его руку, наносящую врный ударъ, онъ видитъ факты ясно и опредленно и дйствуетъ, когда это нужно, съ логическою точностью, онъ безжалостенъ, но не жестокъ, и Октавій иметъ успхъ. Но мы лучше согласились бы потерпть неудачу съ Брутомъ. Здсь счастіе или несчастіе въ реальномъ мір составляютъ второстепенный вопросъ. Въ это время самъ Шекспиръ добился удачи при помощи средствъ, которыми онъ не пренебрегалъ бы, какъ бы они ни были ему противны, онъ практически одоллъ жизнь въ ея матеріяльныхъ задачахъ. Но именно теперь, боле чмъ когда-либо, онъ придавалъ высшее значеніе нравственному упадку или развитію.

Въ ‘Юліи Цезар’ Шекспиръ представилъ полный творческій этюдъ человка, предназначеннаго къ неудач, но сохраняющаго до конца ту нравственную чистоту, которую онъ цнилъ всего выше, онъ идетъ отъ заблужденія къ заблужденію, но съ каждымъ новымъ шагомъ на этомъ пути внушаетъ намъ все боле удивленія и симпатіи. Ромео не былъ способенъ установить плодотворное отношеніе между своею волею и реальнымъ міромъ, потому что онъ углублялся въ предметы въ томъ вид, какъ они отражались и воспроизводились въ его собственныхъ аффектахъ, Гамлетъ не былъ способенъ на это, потому что онъ не хотлъ и не могъ войти въ прямое отношеніе къ событіямъ, но изучалъ ихъ въ томъ вид, какъ они безконечно воспроизводились и отражались въ его собственномъ мышленіи Генрихъ V управлялъ людьми, потому что обладалъ нкоторою непосредственною способностью относиться прямо къ реальнымъ фактамъ и обладалъ въ то же время вполн здоровою нравственною натурою, а потому его воля, его совсть, его умъ и его увлеченія находились въ полномъ согласіи и были все направлены на дятельность. Шекспиръ въ высшей степени восхищался великими людьми дла, потому что онъ самъ первоначально не былъ человкомъ дла. Онъ строго относился ко всмъ идеалистамъ, потому что сознавалъ въ самомъ себ склонность поддаться идеалистическимъ тенденціямъ. Когда Шекспиръ замчаетъ, что его мысль даетъ слишкомъ быстрые побги, онъ подстригаетъ свою мысль подобно тому, какъ садовники подстригаютъ растеніе для того, чтобы оно пустило побги ниже и пріобрло боле силы и объема. Какъ только Шекспиръ подмчаетъ, что въ области своихъ чувствъ вдается въ идеализацію, онъ останавливаетъ побги своего чувства, для того чтобы, войдя въ боле близкое соприкосновеніе съ реальнымъ міромъ, придать своему чувству боле силы и широты. Какъ только его представленія получаютъ наклонность перейти въ отвлеченія и переродиться въ понятія, онъ погружаетъ эти представленія въ міръ конкретныхъ явленій, чтобы сообщить имъ боле жизненности и обогатить ихъ. Своей наклонности къ идеализму Шекспиръ постоянно противопоставляетъ свой юморъ, ршившись не позволить себ выскользнуть изъ міра реальныхъ предметовъ въ его цлости. Но къ его строгости относительно идеалистовъ у него примшивается страстная нжность къ нимъ. Онъ выказываетъ намъ ихъ неудачу безъ всякихъ прикрасъ, но при всхъ ихъ. неудачахъ мы любимъ ихъ.

Шекспиръ ‘подстригаетъ свои побги’, потому что вполн довряетъ и умственнымъ и нравственнымъ своимъ силамъ, а также вритъ въ добрыя начала нашего міра. Онъ не допускаетъ, чтобы его мысль стала слабе и безплодне оттого, что онъ пропитаетъ свои представленія наблюденіемъ конкретныхъ явленій. Онъ не допускаетъ, чтобы его привязанности вымерли оттого, что онъ предпочитаетъ видть вещи такъ, какъ он есть, и каждую вещь со всхъ сторонъ, вмсто того, чтобы улетучивать вещи до аффективныхъ отвлеченностей, какъ этого хотлось бы пуристу или поклоннику сантиментализма. Онъ не опасается того, чтобы воля его потеряла въ энергіи или въ упорств, оттого что она дйствуетъ сознательно и можетъ быть сдержана. Вслдствіе этого, замчая многія особенности, которыми отличаются позднйшія произведенія Шекспира отъ произведеній его боле молодыхъ лтъ, мы признаемъ самое большое отличіе ихъ въ томъ, что его мысль, не потерявъ прежней гибкости и изворотливости, стала съ теченіемъ времени устойчиве, способне къ строгой выдержк, такъ что онъ дерзнулъ стать лицомъ къ лицу съ самыми грозными задачами жизни и получилъ способность, по произволу, или стоически воздерживать свою мысль отъ созерцанія непознаваемаго, или погружаться въ размышленіе о немъ съ упорнымъ и напряженнымъ любопытствомъ, въ то же время его чувства, пріобртая боле пылкости и нжности, развивались и въ широт, и въ разнородности, такъ что пвучая мелодія страсти, которую мы слышимъ въ ‘Ромео и Джульетт’, перешла въ симфонію цлаго оркестра аффектовъ, охватывающую насъ, когда мы приближаемся къ ‘Королю Лиру’.

Брутъ — это политическій жирондистъ. Ему противопоставленъ его зять Кассій — политическій якобинецъ. Брутъ — идеалистъ, онъ живетъ среди книгъ, онъ питается философскими размышленіями, онъ уединился отъ непосредственнаго впечатлнія фактовъ. Нравственные идеи и принципы, имютъ для него большее значеніе, чмъ конкретная дйствительность: онъ стремится къ самоусовершенствованію, ревностно охраняетъ нравственную чистоту своей собственной личности, не желаетъ, чтобы на эту чистую личность легло даже призрачное пятно поступка, ложно понятаго или ложно представленнаго. Онъ, поэтому, какъ вообще вс подобные люди, слишкомъ занятъ объясненіемъ своего поведенія. Если бы онъ прожилъ дольше, онъ наврное бы написалъ Апологію своей жизни, приложивъ къ ней, въ своемъ спокойномъ превосходств надъ людьми, свидтельства, доказывающія, что всякій его поступокъ истекалъ изъ побужденій, достойныхъ уваженія. Кассій, наоборотъ, совсмъ не заботится о своемъ нравственномъ совершенств. Онъ откровенно завистливъ и ненавидитъ Цезаря, но онъ не лишенъ благородства. Брутъ любитъ его, а любовь Брута есть уже свидтельство о человк, что онъ благороденъ:

О! прощай, послдній

Изъ римлянъ! невозможно, чтобъ другой,

Ему подобный, въ Рим вновь родился *).

(Д. V, сц. 3).

*) Эти строки почти слово въ слово взяты изъ North’s Plutarch. Кром Плутарха, Шекспиру былъ вроятно знакомъ и переводъ Аппіана 1578 г., откуда онъ, вроятно, извлекъ указанія на большія рчи Брута и Антонія.

Есть человкъ, который умретъ вмст съ Кассіемъ. Титиній кладетъ внецъ на голову мертваго заговорщика:

Сюда, скоре, Брутъ? Взгляни, какъ чтилъ

Я Кая Кассія. Простите, боги!

Такъ римлянину долгъ его велитъ:

Мечъ Кассія пусть сердце мн пронзитъ.

(Д. V, сц. 3).

Кассій хорошо понимаетъ реальные факты. Онъ не теоретикъ, какъ Брутъ, а ‘наблюдательный человкъ’, который ‘проникаетъ дла другихъ насквозь пытливымъ взоромъ’, Брутъ живетъ въ области отвлеченностей, идей, Кассій — въ мір конкретныхъ фактовъ.

Заговоръ былъ задуманъ и выработанъ Кассіемъ. Но онъ замчаетъ, что заговорщикамъ недостаетъ одного,— нравственнаго величія и того вліянія, которое придало бы предпріятію участіе такой безкорыстной и возвышенной души, какъ Брутъ. Дйствіе происходитъ во время праздника Луперкалій и Антоній долженъ участвовать въ бг. Цезарь проходитъ по улиц, въ это время слышится изъ толпы рзкій голосъ вщателя: ‘идъ марта берегись’. Цезарь вызываетъ его къ себ, вглядывается въ его лицо и затмъ удаляетъ его повелительнымъ жестомъ:

Онъ грезитъ…

Оставимъ мы его въ поко. Мимо!

Здсь, очевидно, авторъ хотлъ намекнуть, что Цезарь вритъ въ свою способность узнавать людей по физіономіямъ:

Кассій

Такъ худощавъ и голоденъ на видъ!

(Д. I, сц. 2).

Цезарь не хочетъ унизиться до того, чтобы узнать факты обыкновеннымъ путемъ. Онъ не разспрашиваетъ вщателя. Онъ идетъ царственнымъ путемъ знанія — путемъ прямого воззрнія. Его снисходительность къ своимъ несовершенствамъ какъ бы символизирована въ царственномъ сознаніи своего физическаго недостатка: ‘Перейди направо, я глухъ на это ухо’. Цезарь иметъ право сознаться въ такомъ недостатк, какъ глухота, и это можетъ быть прилично для Цезаря. Если люди хотятъ, чтобы онъ ихъ слышалъ, то они должны потрудиться говоритъ ему въ правое ухо. Между тмъ около него можетъ быть шепчутъ слова, которыя хорошо бы ему было услышать, напрягая свой слухъ, справа ли, слва ли идетъ шепотъ. Въ характер Цезаря, какъ онъ изображенъ Шекспиромъ, и при этомъ очень смутилъ критиковъ, поэтъ, между прочимъ, хотлъ, повидимому, выразить слдующую мысль: если человкъ не остается въ постоянномъ соприкосновеніи съ реальными фактами и со своею личностью въ ея реальности, то онъ можетъ самъ для себя стать чмъ-то легендарнымъ и миическимъ. Цезарь — реальный человкъ,— самъ для себя исчезаетъ передъ величіемъ Цезаря — миа. Онъ забываетъ себя, въ своей дйствительности, и знаетъ только ту легендарную власть, которая носитъ имя Цезаря. Онъ самъ для себя — numen (вещь сама въ себ) и говоритъ о Цезар въ третьемъ лиц, какъ о чемъ-то могущественномъ, существующемъ превыше его сознанія и вн его. И въ это самое время — такова иронія минуты — Кассій безжалостно пересчитываетъ Бруту вс недостатки, доказывающіе, что этотъ богъ не боле какъ жалкій смертный.

Юлій Цезарь появляется только въ трехъ сценахъ трагедіи. Въ первой сцен третьяго дйствія онъ умираетъ. Когда онъ появляется, поэтъ какъ бы старается обратить вниманіе скоре на слабости Цезаря, чмъ на его силу. Когда ему предлагаютъ корону, онъ падаетъ въ обморокъ, и придя въ себя, разыгрываетъ сцену театральнаго героизма. Онъ страдаетъ падучею, онъ глухъ, онъ ослаблъ. Онъ поддается пустымъ суеврнымъ надеждамъ и опасеніямъ Его рчь напыщена и надменна, онъ принимаетъ лесть, какъ нчто должное, онъ колеблется, высказываясь въ пользу непоколебимаго постоянства, онъ частью потерялъ уже свою способность понимать реальныя вещи и распоряжаться людьми и событіями. Почему же это такъ? И отчего трагедія носитъ все-таки названіе ‘Юлій Цезарь’? Почему Шекспиръ ршился представить намъ въ такомъ свт самое выдающееся лицо римской исторіи? Изъ другихъ произведеній мы видимъ, что Шекспиръ не ошибся дйствительно въ пониманіи того, котораго онъ называетъ ‘могущественнымъ Цезаремъ’ (‘Гамлетъ’ д. I, сц. 1), ‘Глубокомысленнымъ Цезаремъ’ (‘Антоній и Клеопатра’ д. I, сц. 5), ‘побдителемъ, непобдимымъ смертью’ (‘К. Ричардъ III’, д. III, сц. Г). Поэтъ — пишетъ Гервинусъ — если онъ намревался сдлать своею главною темою замыселъ республиканцевъ, не имлъ конечно права слишкомъ много интересоваться Цезаремъ, необходимость ему предписывала держать его на заднемъ план и выдвигать лишь т его стороны, которыя мотивировали заговоръ. Даже по Плутарху… характеръ Цезаря, незадолго до его смерти, сильно измнился къ худшему, и вотъ по этому то намеку Шекспиръ и обрисовалъ его’ {‘Шекспиръ’ Гервинуса, пер. К. Тимофеева, т. III. стр. 126.}. Гэдсонъ даетъ подобное же поясненіе, ‘Мн иногда приходило на мысль — говоритъ онъ — что драма была разсчитана на изображеніе Цезаря не такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дл, а такимъ, какимъ онъ казался заговорщикамъ, на то, чтобы мы смотрли на него ихъ глазами такъ, чтобы и ихъ мы судили безпристрастно. Цезарь былъ такъ великъ, что они могли видть его лишь въ тхъ формахъ, какъ дти видятъ страшилища при лунномъ свт, обманутыя при своей неопытности игрою воздушныхъ призраковъ’. Гэдсонъ убжденъ, что во всемъ построеніи трагедіи можно открыть ‘тонкую и искусную иронію’, лишь въ ироническомъ смысл можно принять, что Брутъ, этотъ поверхностный идеалистъ, затмваетъ величайшаго, практическаго генія міра.

Ни Гервинусъ, ни Гэдсонъ не разршаютъ затрудненія. Юлій Цезарь дйствительно центральное лицо трагедіи: но не Цезарь, больной тломъ, съ умомъ, потерявшимъ прежнюю силу, энергію,— не Цезарь, подверженный всмъ превратностямъ судьбы. Личное присутствіе Цезаря иметъ второстепенное значеніе и, когда онъ исчезаетъ со сцены, его можетъ замстить Октавій. Но духъ Цезаря господствуетъ надъ трагедіею, противъ этого духа Цезаря боролся Брутъ, но Бруту, всегда длающему ошибки въ практической политик, удалось убить только тло Цезаря, вчера слабый, онъ теперь возстаетъ, какъ чистый духъ, могучій и грозный и мститъ заговорщикамъ. Шекспиръ подчеркнулъ и. можетъ быть’ подчеркнулъ излишне контрастъ слабости тлеснаго Цезаря въ первой половин трагедіи съ могуществомъ Цезаря-духа во второй. Ошибка Брута состояла въ томъ, что онъ не понялъ, въ чемъ собственно заключалась настоящая сила Цезаря и дйствовалъ съ близорукой поспшностью и страстностью. Маркъ Антоній надъ тломъ своего повелителя говоритъ такъ:

Теперь

Пророчу я надъ ранами твоими.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Людскіе члены поразитъ проклятье,

Домашніе раздоры и война

Гражданская, свирпствуя, охватитъ

Италію во всхъ ея частяхъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Духъ Цезаря, провозглашая месть,

Съ Гекатой адскою придетъ и будетъ

Взывать здсь царскимъ голосомъ своимъ

Къ погибели: онъ спуститъ псовъ войны.

(Д. III, сц. 1).

Тнь Цезаря (на которую указывается у Плутарха, какъ на ‘злой духъ’ Брута), появляющаяся въ ночь предъ битвою при Филиппахъ, представляетъ нчто въ род видимаго символа громаднаго могущества диктатора посл его смерти. Кассій умираетъ со слдующими словами:

Ты, Цезарь, отомщенъ тмъ самымъ

Мечемъ, которымъ ты убитъ.

(Д. V, сц. 3).

Брутъ, глядя на своего умершаго брата Кассія говоритъ:

О, Цезарь, ты еще могучъ!

Твой духъ здсь бродитъ и на насъ самихъ

Оружіе онъ наше обращаетъ.

(Д. V, сц. 3).

Окончательно это слабое усиліе аристократовъ республиканцевъ обращается въ ничто, сбитое и раздавленное тою самою силою, которую они надялись низвергнуть однимъ насильственнымъ ударомъ. Брутъ умираетъ со словами.

О, Цезарь, успокойся, я тебя

Убилъ не такъ охотно, какъ себя.

(Д. V, сц. 5).

Брутъ умираетъ, Октавій же остается, чтобы собрать плоды, посянные его великимъ предшественникомъ. Слдовательно названіе ‘Юлій Цезарь’ вполн соотвтствуетъ этой трагедіи {Я много заимствовалъ для объясненія этой трудности изъ статьи Альберта Линдера. ‘Die Dramatische Einheit im Julius Cдsar, въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. II, стр. 90—95. Линдеру, впрочемъ, не удалось выяснить отношенія представленія Шекспира о Цезар въ этой пьес къ характеру и дятельности Брута.}.

Брутъ видлъ, что Антоній идетъ на бгъ, чтобы состязаться съ другими. Празднуется праздникъ Луперкалій въ честь бога Пана, и Антоній участвуетъ въ немъ, какъ глаза одной изъ греческихъ коллегій. Стоикъ-Брутъ возмущенъ всмъ этимъ. Онъ презираетъ Антонія за то, что тотъ ‘любитъ игрища’, онъ очень дорожитъ своею величественною серьезностью.

Кассій. А ты на бгъ не хочешь посмотрть?

Брутъ. Я? не хочу.

Кассій. Прошу тебя, ступай.

Брутъ. Я игрищъ не люблю, я не имю

Веселости Антонія, но ты

Иди: я не хочу служить помхой

Твоимъ желаньямъ.

Антоній — человкъ талантливый, но безъ всякихъ нравственныхъ принциповъ, это — богатая, чувственная натура, преданная удовольствію, жертва хорошихъ и дурныхъ побужденій, онъ смотритъ на жизнь какъ на игру, въ которой онъ занимаетъ видное мсто и старается занимать его величественно, граціозно и ловко. Онъ способенъ привязаться къ личности (но не предаться иде), даже обладаетъ особеннымъ даромъ подчиняться — напримръ Юлію Цезарю. Клеопатр. Но такъ же. какъ онъ завлекается великими личностями, онъ презираетъ ни къ чему негодныхъ и неспособныхъ людей. Лепидъ для него ‘человкъ пустой, ничтожный, годный на посылки — и только’! О немъ и говорить можно не какъ о личности, а какъ о вещи, Антоній не всегда чувствуетъ въ себ увренность, онъ легко впадаетъ въ недовольство собою, такъ какъ онъ не уважаетъ характеровъ своего типа и одаренъ большимъ непостоянствомъ мысли и чувства, то онъ въ состояніи восхищаться такими качествами, которыя всего боле удалены отъ его типа. Именно, Антоній при Филиппахъ произноситъ похвальное слово надъ тломъ Брута, Антоній не лишенъ эстетическаго чувства и фантазіи, но то и другое нсколько чужды всякому спиритуалистическому воззрнію: онъ не судитъ людей по какому-нибудь строгому нравственному намеку, но съ эстетической точки зрнія чувствуетъ прелесть, величіе, патетическій интересъ, вызываемый актерами возбудительной драмы, или ихъ дерзость, неспособность и комичность, онъ чувствуетъ, что сцена обднла съ потерею такой благородной личности, какъ Брутъ. Но Брутъ, надъ которымъ господствуютъ его идеалы, который не видитъ фактовъ, неподходящихъ къ его міросозерцанію, совершенно неспособенъ замтить силу, существующую въ Антоніи для добра и для зла, и воображеніе Брута неспособно остановиться съ интересомъ ни на чемъ въ величественной фигур Антонія, потому что Брутъ смотритъ на жизнь не чрезъ призму фантазіи, не ищетъ въ ней живописнаго или драматическаго элемента, но оцниваетъ ее съ точки зрнія чисто нравственной, То, что Антоній предается удовольствіямъ, ‘любитъ игрища’, низводитъ его въ глазахъ Брута на степень самаго обыденнаго человка, настолько неразсудительнаго и глупаго, что онъ не признаетъ основного принципа человческой жизни — необходимости владть собою, онъ долженъ имть противъ себя законы природы, и потому не иметъ никакого значенія. И Брутъ былъ правъ предсказывая окончательно судьбу Антонія Рано или поздно Антоній долженъ погибнуть. Но много событій должно было совершиться прежде чмъ нравственные недостатки Антонія должны были погубить его. Прежде битвы при Акціум могла имть мсто битва при Филиппахъ.

Процессія прошла, Цезарь и Антоній скрылись, Брутъ и Кассій остаются одни. Кассій жалуется что Брутъ не относится къ нему съ прежней теплотой и съ прежнимъ расположеніемъ. Шекспиръ даетъ намъ замтить привычную Бруту сдержанность, его серьезную учтивость и желаніе искренне объясниться и оправдать себя. Кассій старается теперь вовлечь Брута въ заговоръ, избгая намека на какой-либо мотивъ личнаго интереса, но какъ-бы подставляя Бруту зеркало, гд Брутъ увидалъ-бы свое отраженіе и заключилъ изъ этого, какое великое дло ждутъ римляне отъ такого благороднаго человка, какъ онъ. Какъ ручательство за себя Кассій выставляетъ на видъ, что онъ свободенъ отъ всхъ тхъ пороковъ, которые больше всего презираетъ Брутъ, какъ будто не можетъ быть опасенъ человкъ, въ которомъ нтъ непостоянства, тщеславія и любви къ удовольствіямъ:

Но не стсняйся, добрый Брутъ, со мной.

Когда меня считаешь зубоскаломъ,

Когда ты думаешь, что я готовъ,

Не дорожа любовью, въ пошлыхъ клятвахъ

Ее передъ всякимъ выражать, когда

Теб извстно, что я льстецъ, что я

Людей морочу для того, чтобъ посл

Надъ ними насмяться, если я,

Какъ шутъ, кривляюсь предъ всякимъ сбродомъ,—

Тогда считай меня опаснымъ, Брутъ.

(Д. I, сц. 2).

Заслуживаетъ вниманія фактъ, что въ то время, когда Кассій такимъ образомъ привлекаетъ Брута, обращая его почти къ свое орудіе, онъ вполн сознаетъ все превосходство Брута. Самая слабость Брута вытекаетъ изъ благородства его души. Онъ не вритъ низкимъ элементамъ жизни и не понимаетъ ихъ У него нтъ орудія для измренія мелкихъ размровъ мелкихъ душъ.

Въ послдней сцен перваго дйствія передъ нами бурная ночь чудесъ, предшествовавшая смерти Юлія Цезаря, Каска сбрасываетъ съ себя свой поверхностный цинизмъ. Не хотлъ ли Шекспиръ въ этой трагедіи развить предъ нами истину, не навязывая намъ ея, что философскіе взгляды на столько составляютъ, въ дйствительности, часть существа человка, на сколько они развились изъ его личнаго характера и изъ окружающихъ его обстоятельствъ, на сколько же умъ воспринялъ ихъ среди спокойной жизни поученія и школьныхъ преній, на столько эти философскія мннія не очень глубоко воспринимаются человческой душой и подъ давленіемъ событій или страстей могутъ быть быстро отброшены? Предзнаменованія во время похода къ Филиппамъ потрясаютъ философскій скептицизмъ эпикурейца Кассія,

Ты знаешь, я ученья Эпикура

Держался строго, но теперь иначе

Я разсуждаю и отчасти врю

Предвстіямъ.

(Д. V, сц. 1).

Стоикъ-Брутъ, въ силу своихъ философскихъ принциповъ порицавшій Катона за самопроизвольную смерть, бросается на свой мечъ и умираетъ. Слдуетъ обрати ть вниманіе на выдержку характера, которую мы встрчаемъ у дйствующихъ лицъ, созданныхъ иными писателями, у Шекспира мы должны обратить вниманіе, какъ на высшую степень художественнаго творчества, на драматическое отсутствіе выдержки характера въ лицахъ, имъ выводимыхъ. Въ предыдущей сцен, когда онъ описывалъ насмшливо церемонію предложенія короны Цезарю, Каска говоритъ прозой, здсь Шекспиръ заставляетъ его говорить стихами. ‘Не сказалъ ли чего Цицеронъ?’ спрашиваетъ его Кассій въ предыдущемъ разговор и Каска отвчаетъ ему коротко, съ пренебреженіемъ: ‘Да онъ говорилъ по-гречески’. Но теперь Каска такъ возбужденъ ночными предзнаменованіями, что распространяется и становится болтливъ въ отношеніи къ тому самому Цицерону, о которомъ онъ едва упомянулъ съ нетерпливымъ пренебреженіемъ.

Цицеронъ проходитъ по улицамъ и замчаетъ только бурю, отъ которой старому человку лучше укрыться къ себ домой, его мысль уединена отъ электрической атомсферы исторической минуты тонкимъ, непроводя щимъ слоемъ скептицизма и разсудочности. Эта электрическая атмосфера напрягаетъ вс нервы Кассія. Его мозговая и мышечная энергія до того возбуждены и усилены, что ему необходимо излить ее въ движеніи. Это для него ночь напряженнаго наслажденія. Къ тому же у него много дла и буря споспшествуетъ его намреніямъ:

А я такъ безъ боязни

Бродилъ по улицамъ въ опасной тьм

Растегнутый, какъ видишь, грудь мою

Я обнажилъ для громовыхъ ударовъ,

Для молніи себя поставилъ цлью,

Когда она, сверкая синимъ свтомъ,

Казалось, сердце неба разверзала.

(Д. I, сц. 3).

Брутъ одинъ къ своему саду. Онъ тихонько ушелъ отъ Порціи, онъ старается въ уединеніи овладть собою и подчинить одной ясной мысли, одному окончательному ршенію мятежныя силы своей души, которыя взволнованы и приведены въ безпорядокъ намеками Кассія. Въ монолог Брута посл того, какъ онъ остался одинъ, мы имемъ прекрасный примръ того особеннаго слога для размышленій или для возвращенія къ одному и тому же предмету,— слога, который употреблялъ въ это время Шекспиръ въ монологахъ мужчинъ. Монологи его женщинъ построены иначе. Объ этой рчи Кольриджъ говоритъ: ‘Я въ настоящую минуту не могу разглядть мотивовъ Шекспира, истиннаго смысла этой рчи, или точки зрнія, съ которой онъ хотлъ выставить характеръ Брута’. Мотивы Шекспира нечего далеко искать. Онъ хотлъ показать, на какихъ основаніяхъ дйствуютъ политическіе идеалисты. Брутъ приходитъ къ ршенію, что Цезарь долженъ умереть отъ его руки, какъ къ умозаключенію цлаго ряда гипотезъ. Это какъ-бы цпь силлогизмовъ изъ отвлеченныхъ посылокъ о честолюбіи, власти, разум и привязанности, окончательно возникаетъ глубокое недовріе къ Цезарю и смерть его ршена. Именно идеалисты создаютъ политическій терроръ, они вовсе не жаждутъ крови, по для нихъ жизнь мужчинъ и женщинъ составляетъ лишь случайность, въ самомъ дл дйствительна для нихъ лишь жизнь идей, и вотъ, вооруженные какимъ-нибудь отвлеченнымъ принципомъ и подозрніемъ, они могутъ совершать дла, въ одно и то же время и прекрасныя, и ужасныя.

Но опытъ

Насъ научаетъ, что смиренье то же,

Что лстница для новыхъ честолюбцевъ:

Всходя, лицо они къ ней обращаютъ,

Взойдя же, къ ней становятся спиною.

Взоръ тотчасъ устремляютъ къ облакамъ

И презираютъ жалкія ступени,

По коимъ до вершины добрались.

То-жъ можетъ быть и съ Цезаремъ, и надо

Предупредить возможность эту.

(Д. II, сц. 1).

Писанныя воззванія, которыя по наущенію Кассія были брошены въ окно Брута, окончательно утверждаютъ его ршеніе, и въ это время входятъ заговорщики. Пока Брутъ и Кассій разговариваютъ отдльно, остальные же заговорщики обращены къ востоку, утренній свтъ начинаетъ разсивать облака. Природа, съ послушными ея сумерками и зарею, не прекращаетъ своей спокойной и благотворной дятельности, и посл бури новое утро занимается надъ Римомъ. Каска указываетъ своимъ мечемъ на Капитолій, и въ то же время восходитъ солнце. ‘Нтъ ли здсь — говоритъ Крэйкъ (Craік) — намека, высказывающагося во взглядахъ и въ тон говорящаго боле ясно, чмъ въ его словахъ, намека на великое дло, которое должно совершиться въ Капитоліи, и на возникновеніе какъ бы новаго дня, который ожидаютъ, какъ слдствіе этого дла?’ Замтьте, какъ точно Шекспиръ указываетъ теченіе времени до смерти Цезаря: ночь, разсвтъ, восемь часовъ, девять часовъ,— для того чтобы усилить наше ожиданіе и вызвать большее напряженіе нашего интереса.

Характеристично для Брута, что онъ не соглашается, чтобы заговорщики произнесли клятву. Онъ всю свою жизнь культивируетъ вру въ волю человка, помимо всякой вншней поддержки, и не можетъ теперь искать увренности въ объективномъ обязательств клятвы или общанія. Ихъ предпріятіе кажется ему боле чистымъ и прекраснымъ, освщенное лучами мужества и справедливости, ему присущей, чмъ связанное съ обыденною словесною формулой:

Но къ чему

Пятнать мы станемъ доблесть нашихъ плановъ

И силу непреклонную души

Той мыслію, что наши предпріятья

И дйствія имютъ нужду въ клятв.

(Д. II, сц. 1).

Кассій предлагаетъ вовлечь въ заговоръ Цицерона, Каска, Цинна, и Метеллъ Цимберъ горячо поддерживаютъ эту мысль. Брутъ возражаетъ (и надо замтить, что эта тонкая черта не заимствована Шекспиромъ у Плутарха):

Нтъ, открываться мы ему не будемъ:

Онъ не пристанетъ ни къ какому длу,

Что начато другими, а не имъ.

И только въ силу одного своего нравственнаго авторитета Брутъ ставитъ на своемъ. То же самое происходитъ и съ слдующимъ спорнымъ вопросомъ. Кассій, оцнивая врно значеніе Антонія, настаиваетъ, чтобы Антоній погибъ вмст съ Цезаремъ. Но Брутъ опять возражаетъ. Политическій жирондистъ воюетъ не съ людьми, а съ идеями:

Антонія не надо убивать.

Чтобъ мясниками насъ не называли:

Вдь мы приносимъ жертву — знай же свтъ,

Мы противъ духа Цезаря возстали,

А въ дух человка крови нтъ.

(Д. II, сц. 3).

Кром того, Антоній безъ Цезаря ничего не значитъ. Что можетъ сдлать эта незначительная личность, ‘любителя забавъ, разгульной жизни, большого общества?’ Близорукій идеализмъ! Но пусть лучше Брутъ умретъ, потерпвъ неудачу при Филиппахъ, чмъ запятнаетъ блескъ своей добродтели тмъ, что онъ считалъ напраснымъ кровопролитіемъ. Какъ истый жирондистъ, Брутъ вритъ въ нравственныя силы и идеи, которыя дйствуютъ въ реальномъ мір путемъ, не подлежащимъ разсчету и не входящимъ въ какое-либо изъ нашихъ идеальныхъ построеній міра. Производя насильственный переворотъ законнаго правительства. Брутъ не предвидитъ необходимыхъ послдствій этого поступка. Кассій, хотвшій вмст съ Цезаремъ убить и Антонія, лучше бы служилъ своему длу, чмъ Брутъ. Брутъ обогатилъ міръ даромъ своей собственной личности, своей незапятнанной добродтели.

Когда уходятъ заговорщики, Брутъ, натура котораго вовсе не натура заговорщика, говоритъ имъ, чтобы они приняли веселый и бодрый видъ.

Примите бодрый и веселый видъ,

Чтобъ мыслей нашихъ взглядъ не обнаружилъ,

Съиграемъ роль, какъ римскіе актеры.

Спокойно и съ невозмутимымъ духомъ.

(Д. II, сц. 1).

Какъ дурно Брутъ уметъ скрывать свое внутреннее волненіе, видно изъ слдующей сцены. Входитъ Порція. Странное поведеніе и смущенный видъ Брута тревожили нжную жену. Ни въ одномъ изъ Шекспировскихъ произведеній мы не встрчаемъ боле благородныхъ отношеній между мужчиной и женщиной, какъ отношенія Порціи и Брута. Брутъ могъ полюбить лишь женщину, которой удивлялся бы столько же, сколько любилъ ее. Онъ не могъ отдлять свою гражданскую дятельность отъ домашней жизни, или довольствоваться такой граціозной, молчаливой особой, какъ Виргинія Коріолана. Его любовь должна была быть такъ же сильна, какъ вс другіе элементы его личности, и должна была постоянно возбуждать въ немъ энергію и пылкость. Порція, вполн женщина, для него должна быть боле чмъ женщиною, она должна быть для него идеаломъ высшаго героизма, достойнаго обожанія. Порція, дочь Катона, жена Брута, такой же стоикъ, какъ и ея мужъ. Чтобы испытать свою твердость она нанесла себ рану въ ляшку, такъ какъ ея воля жестоко обращается съ тломъ, а идея, полная страсти и убжденія, не боится перейти въ дйствіе! Мы не читаемъ ни объ объятіяхъ, ни о рукопожатіи, ни о поцлуяхъ Брута и Порціи, но мы знаемъ,— что ихъ души встртились, слились нераздльно въ одно цлое и остались безусловно равными между собою. Какъ ни героична натура Джульетты, но Джульетта не боле какъ страстная двочка сравнительно съ этой женщиной въ полномъ смысл этого слова. И благородство Порціи доводитъ любовь къ ней Брута почти до религіознаго чувства:

О боги! дайте силу

Мн быть достойнымъ этой благородной

Жены.

(Д. II, сц. 1).

Онъ не хотлъ ее обременять тайною заговора, сознаніе, что онъ кое-что скрываетъ отъ нея, придало натянутость его обращенію съ нею. Но она, какъ равная ему, требуетъ своихъ правъ, она требуетъ блаженства раздлить со своимъ мужемъ все то, что касается его. Краткія отговорки не успокаиваютъ ея, она настаиваетъ, стремясь узнать грозную истину, она умоляетъ объ этомъ на колняхъ своего мужа, котораго она ставитъ такъ же высоко, какъ онъ высоко ставитъ ее:

Тебя я на колняхъ заклинаю

Моей когда-то славной красотой,

Твоей любовію и тмъ обтомъ.

Который насъ въ одно соединилъ:

Открой мн, отчего ты такъ задумчивъ.

(Д. II, сц. 1).

И Брутъ длится съ нею тмъ, на что она иметъ право.

Съ этой сценой можно сравнить и этой сцен можно противоположить сцену первой части ‘Короля Генриха IV’, (Д. II, сц. 3), въ которой лэди Перси, обезпокоенная очевиднымъ возбужденіемъ своего мужа, которое онъ не можетъ скрыть, но которое онъ не хочетъ объяснить, преслдуетъ его съ любящей навязчивостью, упрашивая открыть ей его тайну. Лэди Перси любитъ своего Готспора, какъ хорошая жена, но она не очень-то вритъ въ свое вліяніе на храбраго безумца Гарри и, шаловливо настаивая на своемъ, ищетъ отказа:

О, глупый попугай! Но перестань

И отвчай мн прямо на вопросъ.

Не хочешь? Я теб сломаю палецъ,

Когда ты мн не скажешь сущей правды.

(Генр. IV, ч. I, Д. II, сц. 3).

Готспоръ, не смотря на всю кажущуюся беззаботность на дл, нжно любитъ жену, его смущаютъ ея разспросы, и онъ желаетъ избавиться отъ нихъ, но онъ не настолько слабъ, чтобы вврить свою тайну женщин:

Коль скоро

Я ду, значитъ — долженъ хать. Нынче

Мы вечеромъ разстанемся. Прощай!

Я знаю, ты умна, но не умне

Супруги Гарри Перси, постоянна —

Но все же женщина, а молчаливы

Вы одинаково. Я убжденъ.

Что ты не разболтаешь, чего не знаешь

Настолько врю я теб.

Лэди Перси. Не больше?

Готспорь. Ни на волосъ.

Потомъ идетъ объясненіе его кажущейся грубости:

Но слушай: ты за мной

Отправишься немедленно туда же —

Сегодня я, а завтра ты. Ну что-же,

Довольна ты?

Лэди Перси. Должна быть — по невол.

(Генр. IV, ч. I, д. II, сц. 3).

Отношенія мужа и жены въ историческихъ драмахъ отличаются постоянно отъ тхъ же отношеній въ трагедіяхъ.

Въ четвертой сцен мы опять встрчаемся съ Порціей. Брутъ отправился провожать Цезаря въ Капитолій. Порція стоитъ у дверей своего дома, напрягая слухъ, чтобы услышать не донесетъ ли втеръ какого-нибудь звука. ‘Неужели,— спрашивала Порція въ предыдущей сцен.— я не должна быть тверже прочихъ женщинъ?’ Теперь она убждается, что она тоже женщина:

О, твердость духа, укрпи меня!

Поставь скалу межъ языкомъ и сердцемъ,

Во мн духъ мужа съ слабостію женской.—

Какъ трудно тайну женщинамъ хранить!

Она вся — нервное напряженіе отъ ожиданія и безпокойства. Она не можетъ контролировать свое волненіе (организмъ этой женщины-стоика — совершенно противоположенъ флегматичности), по, когда слова вщателя прибавляютъ къ ея безпокойству опасеніе, что заговоръ открытъ, она временно овладваетъ собою и кажется спокойною. Когда она уходитъ, она не въ состояніи боле выдержать:

Домой теперь мн надо воротиться,

Какъ слабо сердце женщины!

(Д. II, сц. 4).

Такая женщина, какъ Порція, дорого платитъ за свое самообладаніе. Она не можетъ дешевою цною обильныхъ слезъ и истерическихъ криковъ отдлаться отъ страданій ея мучащихъ. Когда она плачетъ, каждая слеза вызвана самыми напряженными муками. И вслдствіе того, что она мене другихъ поддается, она можетъ внезапно надломиться. ‘Самыя сильныя сердца — говоритъ Лэндоръ (Landor) — разбиваются скоре всего’. Будь Порція мене равна своему мужу, усвой она не такъ безусловно его планы и его стремленія, она можетъ быть осталась бы жива. Ея смерть, какъ и ея жизнь, устраняютъ всякое обыкновенное горе и радость, ея страданіе такого рода, которое длаетъ насъ сильне, и радость обязательне долга и обладаетъ большею силою принужденія ко всему, что нравственно прекрасно. Шекспиръ, съ тонкимъ пониманіемъ, лишь изрдка выводитъ Порцію, иначе могъ бы въ драм преобладать другой интересъ надъ тмъ, который онъ имлъ въ виду {Гэдсонъ (Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, p. 239, отмчаетъ трогательный эпизодъ, относящійся къ Порціи, которымъ Шекспиръ не воспользовался. При разставаніи Порціи съ Брутомъ въ Приморскомъ город Эле Порція старалась скрыть свое горе. ‘Но одна картина принудила ее наконецъ выдать себя. Сюжетъ картины былъ взятъ изъ греческой повсти, какъ Андромаха провожала своего мужа Гектора, уходящаго въ битву изъ Трои, и какъ Гекторъ передалъ и своего маленькаго сына, и какъ она не спускаетъ съ него глазъ. Порція, увидя картину и сравнивая свое положеніе съ положеніемъ Андромахи, заплакала, часто приходила она потомъ по нскольку разъ въ день смотрть картину и все плакала’.}.

Посл смерти Цезаря, Кассій разсиваетъ толпу и говоритъ рчь. Шекспиръ не приводитъ ея намъ. Мы можемъ быть уврены, что она была горяча, проникнута торжествомъ побды и произвела дйствіе, мы можемъ быть уврены, что онъ не старался подобно Бруту избгать всякаго воззванія къ страстямъ. Характеристично въ идеалист Брут, что онъ говоритъ съ толпою римлянъ — чувственною, измнчивою и неразумною, какъ бы для убжденія ея нужно было лишь спокойное обращеніе къ разуму и представленіе ей идеала справедливости. Онъ начинаетъ съ оправданія своего собственнаго поведенія, съ апологіи Бруту. Онъ говоритъ разсчитанно и сдержанно, пока не переходитъ отъ защиты себя къ прямому призыву къ патріотизму и любви къ свобод своихъ согражданъ, слдуетъ замтить, что хотя онъ съ самаго начала говоритъ прозой, однако въ этомъ мст рчь его принимаетъ почти стихотворную форму.. Но Брутъ, совершенно неспособный разсчитать взаимодйствіе конкретныхъ силъ, длаетъ еще боле важную ошибку. Когда, посл убійства Цезаря, Антоній является къ главнымъ руководителямъ заговора, Брутъ и къ нему обращается съ объясненіями, съ апологическою рчью. Кассій, въ частномъ совщаніи требовавшій смерти Марка Антонія, теперь обращается къ нему съ краткимъ и фактическимъ призывомъ къ его интересу:

Въ распредленьи новыхъ должностей

Твой голосъ будетъ всъ имть такой же,

Какъ голосъ всякаго.

(Д. III, сц. 1).

Антоній проситъ позволенія говорить на похоронахъ Цезаря. Въ радости, что совершенно важное дло, которое, хотя кажется жестокимъ, было въ дйстительности милосердно, и для котораго онъ можетъ привести достаточныя ‘причины’,— Брутъ очень доволенъ случаю выказать себя великодушнымъ къ приверженцу Цезаря и соглашается. Кассій все настаиваетъ на выясненіи будущихъ отношеній Антонія къ заговорщикамъ:

Но скажи, въ какія

Ты отношенья вступаешь съ нами:

Какъ другъ? или мы должны идти

Своимъ путемъ безъ твоего участья?

(Д. III, сц. 1).

Слыша, что Брутъ даетъ согласіе на просьбу Антонія, Кассій вмшивается:

Брутъ, на два слова!

Ты не знаешь самъ,

Что длаешь, не позволяй ему

Надъ трупомъ говорить.

(Д. III, сц. 1).

Но Брутъ отвчаетъ:

Не безпокойся, Кассій, на трибуну

Взойду я первый и тотчасъ причину

Убійства Цезаря я объясню.

Объяснить причину посл этого, само собою разумется, всякое воззваніе къ страстямъ римлянъ должно остаться безуспшнымъ! Въ дйствительности, рчь Брута неспособна возбудить въ его слушателяхъ энтузіазмъ ни къ свобод, ни къ идеалу справедливости. Народу нуженъ Цезарь, если погибъ ихъ прежній повелитель, то они хотятъ облечь саномъ новаго повелителя — самого Брута:

1. Гражданинъ. Мы проведемъ домой

Его съ тріумфомъ.

2. Гражданинъ. Статую ему

Поставимъ рядомъ съ статуями предковъ.

3. Гражданинъ. Пусть Цезаремъ онъ будетъ.

Не въ такомъ настроеніи граждане могутъ устоять противъ воззваній Антонія. Политическій идеалистъ прибавляетъ еще промахъ къ ряду своихъ роковыхъ ошибокъ {Гэдсонъ замчаетъ: У Плутарха есть небольшой намекъ, если не на содержаніе, то на слогъ этой рчи (Брута). ‘Было замчено говоритъ онъ — что въ нкоторыхъ изъ своихъ писемъ онъ подражалъ краткому способу выраженія лакедемонянъ. Такъ, когда началась война, онъ написалъ жителямъ Пергама такимъ образомъ: ‘Я знаю, что вы дали Долабелл деньги, если вы дали добровольно, то должны сознаваться, что оскорбили меня, если противъ вашей воли, то докажите это, давъ мн денегъ добровольно’. Такова была форма писемъ Брута, уважаемыхъ за ихъ краткость. ‘Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, pp. 235—285. Эта особенность слога не ограничивается обращеніемъ Брута къ народу. Она высказывается, напримръ и въ его послднемъ и обдуманномъ отвт Кассію:

Что любишь ты меня — я это знаю,

Къ чему ты клонишь рчь — о томъ отчасти

Догадываюсь, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

О всемъ, что ты сказалъ, я на досуг

Подумаю, готовъ я посл слушать.

(Д. I, сц. 2).}.

Вторая сцена четвертаго дйствія прославлялась еще при жизни Шекспира. Леонардъ Диггсъ (Digges) говоритъ объ ея популярности. Ей подражали Бьюмонтъ (Beaumont) и Флэтчеръ въ ‘Трагедіи Двы’ (Maid’s Tragedy) и впослдствіи Драйденъ въ ‘Все для любви’ (All for Love). ‘И не знаю ни одного мста у Шекспира — говоритъ Кольриджъ,— которое бы внушило мн больше убжденіе въ сверхъестественности его генія, какъ эта сцена между Кассіемъ и Брутомъ’. Брутъ раздражилъ своего друга своею неуклонною послдовательностью въ преслдованіи своихъ идеальныхъ понятій о честности, онъ осудилъ Люція Пеллу за взятки, хотя Кассій писалъ въ его защиту. Брутъ любитъ добродтель и презираетъ золото, но логика фактовъ заключаетъ въ себ жестокую или патетическую иронію.) Брутъ въ своей безупречной честности стоитъ значительно выше Кассія, но идеалы и героическое презрніе къ золоту, не наполнятъ военной казны, не заплатятъ жалованія легіонамъ, и вся поэзія благороднаго чувства внезапно спускается до прозаической жалобы на то, что Кассій отказалъ Бруту въ просьб прислать денегъ {Kreysig. Vorlesungen ber Shakespeare (изд. 1873 г.), т. 1, стр. 424.}. Точно также Брутъ, хотя и преклоняется предъ идеаломъ справедливости, не совсмъ справедливъ въ конкретныхъ, практическихъ частностяхъ.

Кассій. Я не отказывалъ.

Брутъ. Ты отказалъ.

Кассій. Нтъ, мой гонецъ былъ глупъ и перевралъ

Мои слова. Брутъ сердце растерзалъ мн.

Другъ къ недостаткамъ друга долженъ быть

Поснисходительнй, а Брутъ мои

Преувеличилъ.

Каждый изъ нихъ совершенно естественно недоволенъ другимъ, одинъ — съ практической точки зрнія, другой — съ идеальной. Шекспиръ, съ своимъ безконечнымъ состраданіемъ къ человческимъ заблужденіямъ и слабостямъ, заставляетъ насъ еще больше любитъ Брута и Кассія изъ-за этихъ небольшихъ недостатковъ, выставляющихъ еще ярче ихъ взаимную любовь и истинное братство. Брутъ спрашиваетъ кубокъ вина, чтобы завершитъ ихъ примиреніе. Когда чувства ихъ стали наиболе нжны. Врутъ высказываетъ свое горе, о которомъ онъ не могъ говорить раньше, пока раздраженіе раздляло ихъ души.

Кассій. Не думалъ я, чтобы ты могъ

Такъ разсердиться.

Брутъ. Кассій, у меня

Такъ много горя!

Кассіи. Если передъ бдами

Случайными ты упадаешь духомъ,

То гд же философія твоя?

Брутъ. Никто не переноситъ горя лучше.

Чмъ я… Знай, Кассій. Порція скончалась.

(Д. IV, сц. 3.)

Но духъ Порціи поддерживаетъ Брута. Жить такимъ же стоикомъ, какимъ была она. становится для него дйствіемъ высшаго религіознаго почитанія ея памяти.

Не говори о ней.

Дай кубокъ мн. я потоплю въ немъ горе.

Когда эти вооруженные люди, наканун великаго дня, который долженъ ршить судьбу міра, такъ серьезно говорить о ‘горькой и ужасной потер’, то мы узнаемъ, что это была за женщина. Шекспиръ зналъ, что глубокое чувство можетъ выражаться спокойно и сдержанно. Шумныя выраженіи печали надъ мнимо умершей Джульеттой суть не что иное какъ безумное увлеченіе горемъ, частью дйствительное, частью формальное, сердецъ не очень впечатлительныхъ и мало интересовавшихся радостями и горемъ Джульетты при ея жизни. Высокопарная рчь Лаэрта въ могил Офеліи встрчаетъ осужденіе въ словахъ Гамлета, еще боле гиперболическихъ. Брутъ будетъ молчать и владть собою.

Кассій. О, Порція! ужели ты скончалась?

Брутъ. Прошу, ни слова боле о ней.

Остатокъ жизни Брута посвященъ печальной, напряженной преданности своему длу.

И еще разъ онъ способствуетъ гибели этого дла. Кассій совершенно основательно требуетъ, чтобы армія не подвигалась къ Филиппамъ. Брутъ хочетъ идти впередъ. Кассій, какъ всегда, правъ, Брутъ, какъ всегда, ставитъ на своемъ. Наступаетъ ночь, и они разстаются, вполн примирившись, проникнутыя сознаніемъ своего полнаго и безпредльнаго братства. Предводитель римлянъ передъ великой битвой, не ходитъ на зар, подобно Генриху V при Азинкур, отъ одного часового къ другому съ возбуждающими словами. Онъ сидитъ въ своей палатк и мальчикъ Люцій беретъ свой инструментъ и сонливо перебираетъ струны. {Брутъ любитъ музыку, но о Кассіи Цезарь говоритъ: ‘онъ музыки не терпитъ’. Ср. въ ‘Венеціанскомъ Купц’. Д. V, сц. 1 слова Лоренцо:

Кто музыки не носитъ самъ въ себ,

Кто холоденъ къ гармоніи прелестной,

Тотъ можетъ быть измнникомъ, лгуномъ,

Грабителемъ.} Брутъ изящно свободный отъ себялюбія въ мелочахъ обыденной жизни, деликатенъ и внимателенъ къ каждому. Слуги легли. Люцій засыпаетъ дтскимъ крпкимъ сномъ. Брутъ, способный зарзать Цезаря во имя долга и чести, не въ состояніи разбудить спящаго мальчика, Шекспиръ гд-то выучился ‘уваженію къ вещамъ, лежащимъ вн сферы нашего горя’. Брутъ тихо вынимаетъ инструментъ изъ рукъ Люція и продолжаетъ чтеніе книги съ того мста, гд онъ остановился наканун. Во всхъ пьесахъ Шекспира нтъ ничего нжне этой сцены. Нжность суроваго человка — единственная нжность, вполн утонченная.

Въ битв при Филиппахъ именно Брутъ своею неразсудительною опромтчивостью и отсутствіемъ оцнки фактовъ завершаетъ пораженіе. Эта его послдняя ошибка. Онъ хочетъ, чтобы Стратонъ держалъ его мечъ въ то время, какъ онъ бросится на него:

Прошу тебя, Стратонъ, при мн останься.

Ты былъ всегда хорошій, честный малый,

Держи мой мечъ и отвернись, когда

Я брошусь на него.

(Д. V, сц. 5).

Брутъ не долженъ умереть отъ низкой руки. До послдней минуты онъ заявляетъ уваженіе къ себ. И заключительныя слова трагедіи даютъ намъ увренность въ томъ, что его тло не будетъ подвергнуто поруганію.

Жизнь Брута, какъ и должна быть жизнь подобныхъ людей, была хорошею жизнью, не смотря на вс бдствія. Ни одинъ человкъ не измнилъ ему. Онъ зналъ Порцію. Идеалистъ былъ предназначенъ для неудачъ въ мір фактовъ. Но для Брута собственно неудачею была бы измна его идеаламъ. Этой неудачи онъ не испыталъ. Октавій и Маркъ Антоній остались побдителями при Филиппахъ, но самый чистый внокъ побды выпалъ на долю побжденнаго заговорщика.

II.

Переходъ отъ шекспировскаго ‘Юлія Цезаря’ къ ‘Антонію и Клеопатр’ производитъ на насъ такое же впечатлніе, какое мы испытываемъ, переходя изъ галереи античной скульптуры, въ залу, украшенную картинами Тиціана и Поля Веронеза. Въ дйствующихъ лицахъ ‘Юлія Цезаря’ замтна строгость очертаній: они сами собою запечатлваются въ нашемъ воображеніи, подчиненные великому духу Цезаря, заговорщики являются намъ фигурами, изваянными во весь ростъ, но они производятъ въ насъ впечатлніе какъ фигуры, не имющія преувеличенныхъ размровъ. Вс ихъ требованія вполн опредленны, наша мысль воздаетъ каждому по его заслугамъ. Личности ‘Антонія и Клеопатры’ проникаютъ въ нашу душу, овладваютъ нашими чувствами, волнуютъ нашу кровь, подчиняютъ себ наше воображеніе, охватываютъ все наше существо, подобно картин, полной красокъ, или музык. Фигуры выростаютъ до размровъ, превосходящихъ человческій ростъ, и мы видимъ ихъ сквозь золотой туманъ чувственнаго великолпія. Съ точки зрнія искусства трагедіи ‘Юлій Цезарь’ и ‘Антоній и Клеопатра’ представляютъ скоре контрасты, чмъ точки сходства, Въ первой преобладаетъ идеалъ долга, вторая представляетъ обоготвореніе наслажденія, за которымъ слдуетъ безжалостная Немезида вчнаго закона. Стоикъ — Брутъ, постоянный, преданный своимъ идеямъ, изучающій пути къ нравственному совершенству, стремящійся къ самообладанію, незапятнанный до конца, выступаетъ противъ Антонія, котораго толкаютъ то туда, то сюда его влеченія, его интересы, его воображеніе, который нисколько ни заботится о своей нравственности, неспособенъ сдерживать себя, весь погруженъ въ омутъ страсти и разложенія. А что сказать о Клеопатр? Принадлежитъ ли она къ одной пород съ дочерью Катона, Порціею? Можно ли охватить однимъ словомъ ‘женщина’ два столь различныя существа? Или Клеопатра — ‘змя древняго Нила’ Антонія — не смертная женщина, а Лилитъ, увлекшая Адама еще до сотворенія Евы? Шекспиръ создалъ ихъ обихъ настоящими женщинами. Порція — идеалъ нравственной прелести, героической и женственной. Клеопатра — идеалъ чувственной привлекательности, тоже женственной. ‘Блаженство — пока ищешь, настоящее горе — когда найдешь, въ будущемъ — радость, въ прошедшемъ — пустая греза’ (Сон. СХХІХ). Мы ни разу не видимъ, чтобы уста Брута сливались въ поцлу съ устами Порціи, въ знакъ полнаго союза, но знаемъ, что ихъ два существа и ихъ дв жизни слились въ безупречной доврчивости и въ полномъ взаимномъ содйствіи. Антоній, цлуя Клеопатру, восклицаетъ:

Вотъ въ чемъ вся честь и прелесть жизни нашей,

Исполненной взаимности, а въ этомъ —

Готовъ я утверждать предъ цлымъ міромъ —

Нтъ равныхъ намъ.

(Д. I, сц. 1).

Но эта ‘взаимность’, дающая другъ другу такое сладострастное наслажденіе, создана также для взаимнаго мученія. Антонія не оставляетъ опасеніе, что Клеопатра измнитъ ему, онъ допускаетъ, что она можетъ низойти до близкихъ сношеній съ посланными Цезаря. А Клеопатра знаетъ, что ей нужно придать своимъ ловушкамъ крайнее разнообразіе, чтобы Антоній не ускользнулъ изъ нихъ.

Самый смыслъ трагедіи, при поверхностномъ наблюденіи кажущейся чувственною, въ сущности серьезенъ. Шекспиръ вренъ фактамъ. Увлеченіе Антонія Клеопатрой и едва ли въ меньшей мр Клеопатры Антоніемъ есть не столько чисто чувственное увлеченіе, какъ увлеченіе чувственнаго воображенія. Треть міра принадлежитъ имъ. Они уже вышли изъ лтъ юности съ ея легкими мелодическими восторгами и печалями. Они охвачены боле полнымъ упоеніемъ людей средняго возраста, когда смерть уже есть нчто реальное, когда усвоилось сознаніе ограниченности и положительности міра, когда отъ жизни требуютъ, чтобы она скоре дала свои самыя глубокія сокровища наслажденія. Какое неизмримое количество радости могутъ испытать они, обладая могуществомъ, красотой, роскошью и умньемъ наслаждаться? Какъ они наполнятъ каждую минуту своего существованія квинтэссенціей удовольствія и славы?

Погибни Римъ, разрушься

Громадный сводъ громаднйшей державы!

Ты для меня вселенная!

(Д. I, сц. 1).

Но они забыли одно,— что надъ могуществомъ, надъ красотой, надъ наслажденіемъ, надъ роскошью властвуетъ неотвратимая послдовательность фактовъ, неизбжный законъ. Наслажденіе сидитъ на трон, какъ царица: пиръ во всемъ разгар, могучіе міра, украшенные внками изъ розъ, пляшутъ передъ царицею подъ сладострастные звуки флейты. Но сцена измнилась, зала пира превратилась въ арену, пляшущіе вооружены какъ гладіаторы и, идя на бой, они посылаютъ своей цариц послдній привтъ словами ‘Morituri te salutant‘ (умирающіе привтствуютъ тебя).

Патетическій элементъ въ ‘Антоніи и Клеопатр’ похожъ на патетическій элементъ ‘Макбета’. Но Шекспиръ, подобно Данту, низводитъ душу клятвопреступника и убійцы въ боле низкій, мрачный и уединенный кругъ ада, чмъ душу человка, котораго увлекло къ преступленію то, что онъ безъ борьбы предался сластолюбію. Тмъ не мене съ каждымъ днемъ Антоній все боле теряетъ элементы здоровые, сильные и способные къ выдержк. Его сужденіе слабетъ вмст съ его успхами. Онъ вызываетъ на поединокъ своего проницательнаго, безстрастнаго соперника, который скоро овладетъ міромъ. Онъ предается безсмысленному раздраженію:

Я утрою

Вс силы мышцъ и духа, буду драться

Безъ милосердія. Бывало, прежде,

Въ т дни, когда мн улыбалось счастье,

Я былъ на жизнь податливъ, и ее

Не трудно было шуткой искупить,

Теперь примусь я, скрежеща зубами,

Въ адъ отправлять противящихся мн.

(Д. III, сц. XI).

Онъ видитъ, что рокъ подавляетъ его, но хочетъ дорого продать свою жизнь, и вмст съ тмъ, подобно человку, приговоренному къ смерти на завтра, онъ хочетъ отвоевать еще одну ночь наслажденья:

Идемъ царица — встртимъ ликованьемъ

Еще одну торжественную ночь!

Созвать моихъ подвижниковъ унылыхъ!

Въ послдній разъ наполнимъ наши чаши

И колоколъ полночный осмемъ.

Клеопатра. Вдь нынче день рожденья моего.

(Д. III. сц. XI).

Но порывъ Антонія оказывается жалкою неудачею. Этотъ пиръ — пиръ прощальный, сторонники великаго полководца стали бабами, Энобарбъ уходитъ ‘словно лукомъ глаза натеръ’. Антоній длаетъ большое усиліе, чтобы не поддаться унынію и тоск овладвшими его духомъ, усиліе отогнать сознаніе жизненной неудачи:

Ну перестаньте! Честью вамъ клянусь,

Не думалъ я объ этомъ. Пусть же счастье

Для васъ произростетъ изъ этихъ слезъ!

Вы придали словамъ моимъ ужъ слишкомъ

Печальное значенье, ободрить

Хотлъ я васъ, хотлъ, чтобъ эта ночь

Свтла была, какъ день. Будь вамъ извстно:

Отъ завтрашняго дня добра я чаю,

Я поведу туда васъ, гд не смерть

Васъ ждетъ, а жизнь со славой и побдой.

Идемте жъ пировать, зальемъ виномъ

Томительныя скорби и заботы!

(Д. IV, сц. 2).

Геркулесъ, великодушный распорядитель мужества, любимый Антоніемъ, покидаетъ его, въ полночь воины слышатъ музыку, которая извщаетъ ихъ, что божество удалилось отъ Антонія. Опытность, мужественность, честь боле и боле измняютъ Антонію. Корабль Клеопатры поворачиваетъ руль и бжитъ съ мста морского сраженія. Антоній, забывая о борьб за побду и стыд —

Расправилъ крылья и поплылъ за нею,

Какъ распаленный селезень за самкой,

Оставивъ битву въ лучшее мгновенье.

(Д. III, сц. 8).

Онъ дйствительно гибнетъ отъ чаръ Клеопатры, но гибнетъ съ величіемъ, и передъ тмъ, когда все погружается въ мракъ и обращается въ прахъ, при блеск послдней вспышки его удачи, мы видимъ его образъ, все еще величественный и патетически освященный своей исчезающей славой. Его обрадовала минутная побда. Хотя Энобарбъ бросилъ его, при немъ остается Скаръ, весь покрытый кровью отъ своихъ почетныхъ ранъ:

Дай руку мн (Входитъ Клеопатра со свитой)

Предъ этой дивной феей

Дла твои прославлю, чтобъ тебя

Ея признательность вознаградила,

(Клеопатр) О, свтъ моихъ очей, прими въ объятья

Мою желзомъ скованную грудь,

Всмъ существомъ твоимъ сквозь твердый панцырь

Проникни въ сердце мн и услаждайся

Его біеніемъ!

Клеопатра. О, царь царей!

Герой мой несравненный! съ свтлымъ взоромъ

И невредимъ ты вышелъ изъ стей

Враждебныхъ міра

Антоній. Соловей мой милый,

Враговъ прогнали мы къ постелямъ ихъ.

Вотъ видишь-ли, сокровище мое,

Хоть сдина и серебритъ мой волосъ —

Въ мозгу еще довольно нищи нервамъ,

И съ юностью мы можемъ состязаться.

(Д. IV, сц. 8).

Если мы будемъ измрятъ вещи только мриломъ чувственнаго воображенія, то окажется величественнымъ все въ мір восточнаго сладострастія, которымъ очарованъ Антоній. Страсти и наслажденія египетской царицы и ея любовника ищутъ безконечнаго. Геркулесовская сила Антонія, величіе и расточительность его природы возбуждаютъ и воспламеняютъ воображеніе Клеопатры:

‘Опора всей вселенной, вся слава, все могущество земли’.

(Д. I, сц. 5).

Когда онъ не съ ней, то Клеопатра, если-бы могла уничтожила-бы время.

Клеопатра. Дай мн выпить мандрагоры.

Харміана. Но для чего, владычица моя?

Клеопатра Чтобы проспать неслышно для печали Безъ милаго Антонія.

(Д. I, сц. 5).

Когда Антоній умеръ, единственное важное существо исчезло съ земли, все остальное въ мір мелочно и незначительно:

Мальчишки и двчонки — вс теперь

Равны мужамъ, исчезло превосходство,

И ничего, достойнаго вниманья,

По всей вселенной больше не видать.

(Д. IV, сц. 13).

Мы не принимаемъ этого чувства Клеопатры къ Антонію за любовь, но оно произвело на нее (знавшую Цезаря и Помпея) высшее впечатлніе. О ней нельзя сказать, что она врна или не врна ему, такъ какъ въ ея сложной натур подъ каждой складкой или подъ каждымъ слоемъ искренняго чувства встрчается складка и неискренности, и невозможно сказать, что именно составляетъ тамъ настоящую дйствительность. Ея воображеніе возбуждено и поддерживается присутствіемъ Антонія. Онъ въ свою очередь находитъ въ красот и въ чарахъ египетской царицы, что-то неизмримое и непонятное. Но никто не понималъ глубже Шекспира (какъ доказываютъ во многихъ мстахъ его сонеты), что блескъ силы и красоты иметъ свои границы и подчиняется времени. Шекспиръ, повидимому, хотлъ высказать намъ въ этой пьес, но высказать не какъ доктринеръ, или какъ моралистъ, а какъ истинный художникъ,— что безконечность въ области чувственности есть только сонъ, обманъ и ловушка. Несчастная перемна происходитъ въ судьб Антонія. Безжалостная игра Клеопатры съ его страстью наноситъ ему смертельный ударъ. И изъ всего того, что предлагаетъ цариц опустлый міръ, наимене противна ей смерть, смерть безъ страданія. Шекспиръ, въ своемъ возвышенномъ безпристрастіи ко всякому факту, не отрицаетъ блеска наслажденій чувственности и гордости. Онъ заставляетъ насъ признать это въ полномъ размр. Но онъ прибавляетъ, что въ мір существуетъ, какъ доказываетъ опытъ, и другой фактъ, помощью котораго можно проврить истинную цну видимаго величія міра и блеска чувственной страсти, при чемъ эта цна оказывается невысокою. Шекспиръ не скрываетъ отъ насъ и не уменьшаетъ пышность царскаго пира, но онъ указываетъ намъ огненныя буквы, начертанныя на стн.

Шекспиръ доказываетъ намъ это, впрочемъ, не только путемъ совершившейся катастрофы и даже не преимущественно этимъ путемъ. Онъ не пускаетъ въ дло правилъ, или нравственныхъ размышленій, или практическихъ примненій. Онъ художникъ, но художникъ, охватывающій широко истину. Нравственная правда проникаетъ вс части его художественнаго созданья не мене того, какъ и врность предметамъ, доступнымъ чувству и воображенію. Каждую минуту въ продолженіе пьесы мы присутствуемъ при катастроф — при постепенномъ паденіи царственной натуры. Каждую минуту мы замчаемъ грубость, низость, безпорядочность женственныхъ элементовъ Клеопатры, точно такъ же, какъ очарованіе и удивленіе, которое она возбуждаетъ и которымъ прельщаетъ и подчиняетъ. Мы видимъ, что она лицемрна, сварлива, труслива, тмъ не мене ‘самыя низкія вещи въ ней прелестны’. Въ Клеопатр очаровываетъ жизненность, быстрая, измнчивая, многообразная, не допускающая предусмотрительности, и эта жизненность, если бы могла, усыпила бы наше нравственное чувство, какъ усыпляютъ насъ безконечныя извилистыя движенія морскихъ волнъ подъ лучами солнца и во мрак. Клеопатра — чудо свта, чтобы взглянуть на которое, мы готовы предпринять путешествіе. Энобарбъ, отзывающійся о ней съ презрительной ироніей и вполн понимающій вс ея продлки съ Маркомъ Антоніемъ, допускаетъ однако, что она стоитъ вниманія.

Антоній. Трудно вообразить, какъ она хитра.

Энобарбъ О, нтъ, ея страсти состоятъ изъ одного чистйшаго эфира любви. Ея вздохи и слезы можно назвать бурями и наводненіями. Это большіе ураганы и непогоды, нежели т, которые предвщаются календарями. Въ ней это не можетъ быть хитростью не то она въ состояніи произвесть ливень, не хуже Юпитера.

Антоній. Зачмъ я увидлъ ее!

Энобарбь. Если бы ты не видлъ ея, ты не видлъ бы чудеснйшаго произведенія природы, и странствованіе твое было бы лишено всякой занимательности.

(Д. I, сц. 2).

Великія преступленія, вызываемыя сильными страстями, связанныя съ высокими качествами, составляютъ законный источникъ трагической поэзіи. Но лишь Шекспиръ, творецъ чудесъ, могъ сдлать, что крайняя мелочность производитъ впечатлніе могущества, могъ накопить все наиболе безсодержательное, легкомысленное, тщеславное, достойное презрнія и измнчивое въ такой мр, что предметы, лишенные всякой цны, исчезли въ величіи ихъ накопленія, и впечатлніе возвышеннаго возникло изъ самихъ элементовъ мелочности. Клеопатра есть блестящая антитеза, совокупность противорчій, соединеніе всего того, что мы ненавидимъ, съ тмъ, чмъ мы восхищаемся {Mrs Jameson. Characteristics of Women, vol. II, p. 122 ed. 1858. Этюдъ о характер Клеопатры составляетъ одинъ изъ лучшихъ критическихъ этюдовъ этой писательницы о Шекспир.}.

Если бы мы захотли узнать, какъ обрабатываетъ такой характеръ чувственной очаровательницы художникъ, служащій высокимъ нравственнымъ идеаламъ, намъ стоитъ лишь обратиться къ ‘Самсону-борцу’ (Samson Agonistes). Мильтонъ выдвигаетъ Далилу лишь для того, чтобы внезапно изгнать ее со сцены. Шекспиръ изучалъ бы ее съ одинаковымъ наслажденіемъ и отвращеніемъ. Тмъ не мене драматическая строгость Шекспира, при свойственныхъ ему драматическихъ пріемахъ, столь же безусловна, какъ и строгость Мильтона. Антоній умеръ. Прекратилось высшее впечатлніе, полученное Клеопатрою въ жизни, и въ страшномъ взрыв горя она повидимому не думаетъ ни о чемъ, кром смерти. Но вотъ она является передъ Цезаремъ со ‘спискомъ золота и серебра и всхъ ея сокровищъ’. Она зоветъ своего казначея Селевка, чтобы подтвердить достоврность списка.

Ты говори, Селевкъ.

Селевкъ. Скорй, царица,

Я соглашусь лишиться языка,

Чмъ говорить, во вредъ себ, неправду.

Клеопатра. Такъ говори-же — что я утаила?

Селевкъ. Достаточно для выкупа съ лихвою

Объявленнаго въ списк.

Цезарь. Не краснй,

Прекрасная царица, одобряю

Твое благоразумье.

(Д. V, сц. 2).

Въ своемъ отчаяніи, объявляя, что она умретъ, ‘по римскому обычаю’, Клеопатра все-таки дорожитъ своими драгоцнностями. И холодное одобреніе Цезаря, не достигающаго того могущества, которое даетъ страсть, но и не теряющаго ничего изъ тхъ благъ, которыя отнимаетъ и разрушаетъ страсть, согласно съ чувствомъ зрителя. Совершенно естественно, что Клеопатра любитъ свои драгоцнности и хочетъ обмануть побдителя.

И умираетъ она не совсмъ ‘по римскому обычаю’, какъ она говорила. Она боится физическаго страданія, боится того искаженія, которое нанесетъ смерть ея красот {Чтобъ я позволила себя поставить

Предъ буйною, ликующею чернью

Насмшливаго Рима! Нтъ! скорй

Я соглашусь, чтобъ первое болото

Было моей могилою въ Египт,

Чтобъ бросили меня, совсмъ нагою.

На нильскій илъ, чтобъ гадины его

Меня обезобразили, терзая.

(Д. V, сц. 2).}.

Она съ врачемъ своимъ ‘часто заводила рчь о томъ, какою смертью легче умирать’ (д. V, сц. 2). Умереть безъ страданія лучше, чмъ украшать тріумфъ Октавія. Въ ея смерти есть нчто блестящее и великолпное, нчто чувственное, театральное, нчто величественно кокетливое и ничего серьезнаго. Но Шекспиръ не разыгрываетъ роль суроваго моралиста, ему не нужно хора израильскихъ рабынь, чтобы поносить эту Далилу. Пусть она сохранитъ свое величіе и свои чары. Шекспиръ можетъ показать намъ много превосходныхъ вещей, которыя насъ охраняютъ отъ этихъ чаръ.

Клеопатра. Подай порфиру, возложи корону.

Мн на чело: о! я сгораю жаждой

Безсмертія. Сокъ гроздій, даръ Египта,

Отнын устъ моихъ не ороситъ.

Скорй, скоре, Ира! торопись!

Меня зоветъ Антоній: онъ возсталъ,

Чтобъ похвалить меня за смлый подвигъ,

Мн кажется, я слышу — онъ смется

Надъ Цезаремъ и счастіемъ его.

Вдь, боги шлютъ намъ счастье лишь затмъ,

Чтобъ оправдать готовую намъ гибель.

Супругъ мой, я иду! Такъ звать тебя

Я мужествомъ моимъ стяжала право.

Я вся огонь и воздухъ, остальныя

Мои стихіи вс я покидаю

На долю низшей жизни.— Что-жъ готово?

Теперь ко мн — отъ устъ моихъ примите

Послдній пламень ихъ. О, Харміана,

Прощай на вкъ! Прощай, малютка Ира!

(Цлуетъ ихъ. Ира падаетъ и умираетъ)

Что это значитъ? Боже, неужели

Въ моихъ устахъ таится ядъ ехидны?

Когда ты съ жизнью такъ легко разсталась

То, значитъ, смерть не больше какъ щипокъ

Любовника — и больно и пріятно.

Такъ отходя, ты міру говоришь,

Что съ нимъ не стоитъ даже и прощаться.

Харміана. О, тучи неба! что-жъ не разразитесь,

Что не падете вы дождемъ на землю,

Чтобъ я могла сказать: ‘и боги плачутъ))!

Клеопатра. Мн стыдно за себя: ее всхъ прежде

Тамъ встртитъ мой кудрявый Маркъ Антоній,

Онъ примется разспрашивать ее

И наградитъ тмъ первымъ поцлуемъ,

Котораго, какъ неба, жажду я.

Приди же, смертоносная ехидна,

И разски скоре острымъ зубомъ

Мн узелъ жизни!

(Вынимаетъ аспида и прикладываетъ его къ груди)

Дурочка, проворнй,

Да будь по-злй: смотри, покончи разомъ!

Когда бы ты могла промолвить слово,

Ты Цезаря осломъ бы назвала.

Клеопатра. Звзда востока!

Клеопатра. Тише, Харміана!

Иль ты не видишь у моей груди

Малютки, усыпляющей меня

Сосаніемъ своимъ?

Харміана. Разбейся, сердце!

Клеопатра. Отрадно, какъ бальзамъ, свжо, какъ воздухъ…

Такъ нжно, такъ отрадно… О, Антоній!

(Прикладываетъ другаго аспида на руку)

Соси и ты. Чего мн медлить бол…

(Падаетъ на ложе и умираетъ).

Харміана. Въ пустынномъ этомъ мір?

Да, прощай! Гордись же, смерть!

Краса всхъ женщинъ въ мір

Лежитъ въ твоихъ объятіяхъ. Закройтесь

Пушистыя окошки, никогда

Ужъ не глядть на золотого Феба

Такимъ глазамъ.

(Д. V, сц. 2).

III.

Сюжетъ ‘Коріолана’— гибель благородной жизни вслдствіе излишней гордости. Если долгъ былъ господствующимъ идеаломъ Брута, страсть къ великолпнымъ наслажденіямъ — идеалъ Антонія и Клеопатры, то характеристиченъ по тону и по краскамъ для Коріолана — идеалъ силы, сконцентрированной въ собственной личности. Величіе Брута есть вообще величіе нравственнаго сознанія, его вншній образъ не расширяется надъ цлымъ міромъ въ золотомъ туман, подобно образу Антонія и не выступаетъ съ массивностью башни, какъ Коріоланъ. Брутъ уважаетъ свои идеалы и уважаетъ себя, но это самоуваженіе въ извстномъ смысл безкорыстно. Высокомрное и страстное поклоненіе собственной личности, гордый эгоизмъ составляютъ для Коріолана источники слабости и силы. Брутъ ласковъ и внимателенъ ко всмъ — къ слугамъ, къ мальчику Люцію, къ бднымъ, къ крестьянамъ, у которыхъ онъ не хочетъ отнимать ихъ трудно-заработанныхъ сбереженій. Тезей, въ ‘Сн въ Иванову ночь’, великій повелитель и завоеватель, хорошо расположенный въ минуту отдыха и забавы, милостивъ и снисходителенъ къ грубымъ манерамъ и грубымъ шуткамъ аинскихъ ремесленниковъ. Въ Генрих V, Шекспиръ выводитъ истинно-царственную личность, которая сохраняетъ живыя симпатіи къ самымъ бднымъ изъ своихъ подданныхъ и, возвышаясь надъ себялюбіемъ, благороднымъ безкорыстіемъ, избгаетъ высокомрія и самодурства. На почв общей всмъ мужественности Генрихъ V сталкивается съ Джономъ Бэтсомъ и Михаиломъ Вильямсомъ, и великій король, сильный тмъ, что заключаетъ въ своей личности такой широкій запасъ простой здоровой мужественности, чувствуетъ душевное утшеніе и поддержку въ сознаніи своего равенства въ этомъ отношенія со своими подданными и солдатами. ‘Между нами будь сказано — говоритъ Генрихъ,— переодтый простымъ солдатомъ наканун битвы, король такой же человкъ, какъ вс. Онъ ходитъ но земл и видитъ небо точь въ точь, какъ мы. чувства въ немъ такія же, какъ и у прочихъ людей. Отбросьте мишурный блескъ его сана, и онъ явится предъ вами во всемъ подобнымъ прочимъ смертнымъ. Пусть его замыслы выше нашихъ, но, будучи разъ разрушены, они разрушаются, какъ замыслы всхъ насъ’ (д. IV, сц. 1) {Это мсто приведено по переводу А. Л. Соколовскаго, но тамъ передано весьма не точно въ частностяхъ мысли. Прим. перев.}. Короля отличаетъ лишь величіе отвтственности, которая возлагаетъ на него тяжелыя заботы и боле благородные труды. Таковъ смыслъ ‘Генриха V’ Шекспира, смыслъ не аристократическій, но и не демократическій, въ новомъ значеніи этого слова.

‘Вс нравственныя правила Коріолана въ драм — пишетъ Газлитъ — сводятся къ одному: у кого мало, у того должно быть еще меньше, а у кого много, тотъ долженъ взять все, остающееся отъ другихъ. Народъ бденъ, поэтому онъ долженъ голодать. Онъ рабъ, поэтому надо его бить. Онъ заваленъ трудомъ, поэтому съ нимъ надо обращаться какъ съ вьючными животными. Онъ невжественъ, поэтому не должно допускать въ немъ сознанія, что онъ нуждается въ пищ, въ одежд, въ отдых, что онъ порабощенъ, притсненъ и несчастенъ’ {Characters of Shakspeare’s Plays, p. 74 (ed. 1818).}. Это, просто невозможное сужденіе, это до крайности неврно, это — одно изъ тхъ страстныхъ несправедливостей, которыя отъ времени до времени встрчаются въ сочиненіяхъ Газлита. Нравственныя правила Коріолана въ драм гораздо боле близки къ тому, что совершенно противоположно указанію Газлита. Если бы у героя пьесы встрчалось сколько-нибудь человчныхъ симпатій, которыя мы видимъ у Генриха V, трагическій исходъ драмы сдлался бы невозможнымъ.

‘Шекспиръ — сказалъ одинъ великій современный поэтъ — есть воплощеніе въ литератур безцеремоннаго феодализма {Walt Whitman, Democratie Vistas, p. 81.}. Шекспиръ, конечно, боле человченъ и мене случаенъ, чмъ феодализмъ, но справедливо, что онъ не демократъ въ новомъ значеніи этого слова. Онъ, очевидно, признавалъ все мужественное достоинство и силу національнаго англійскаго характера. Не подлежитъ однако же спору, что везд, гд народъ появляется у Шекспира въ масс, онъ почти всегда выставленъ мятежнымъ, непостояннымъ, неразсудительнымъ. Чтобы объяснить этотъ фактъ намъ не нужно допускать, что Шекспиръ писалъ, чтобы льстить предразсудкамъ jeunesse dore (золотой молодежи) театровъ вка Елизаветы {См. Rmelin, Shakespeare Stadien, р. 222.}. Какъ могъ Шекспиръ представить иначе народъ? Во время Тюдоровъ народъ еще не выдвинулся. Народъ, подобно мильтоновскимъ полу-сотвореннымъ животнымъ,— еще барахтался, стараясь высвободить заднія части своего тла изъ грязи. Средневковыя попытки противопоставить гнету возстанія крестьянъ и гражданъ, начинавшіяся обыкновенно убійствомъ, какого-нибудь лорда или епископа, были большею частью отчаянныя попытки, необдуманныя и опасныя, не поддерживаемыя никакимъ соотвтственнымъ длу нравственнымъ принципомъ или матерьяльною силою. Только посл такого громаднаго дла, какъ дло 1789 года, только посл такого доказательства могущества, какое представила французская революція, могло обнаружиться мало но малу нравственное достоинство массъ, ихъ духъ самообладанія и самоотверженія, ихъ героическая преданность идеямъ, а не однимъ интересамъ. Шекспиръ изучалъ и изображалъ въ своихъ созданіяхъ тотъ міръ, который окружалъ его. Если онъ предсказывалъ будущее, то не такъ, какъ обыкновенные пророки, но лишь вполн воплощая въ свои произведенія настоящее, въ которомъ заключается будущее.

Задавали вопросъ: если бы Шекспиръ жилъ позже однимъ поколніемъ, то на какой бы сторон былъ онъ въ той великой борьб, въ которой такъ благородно боролся Мильтонъ за свободу. Одинъ весьма проницательный критикъ, о которомъ уже было упомянуто — Вернеръ — находитъ въ автор Гамлета и Лира мыслителя, стоящаго въ первыхъ рядахъ новыхъ патріотическихъ борцовъ мысли, предвстника той битвы, которую Англія начала прежде другихъ націй Европы. Трагедія ‘Гамлетъ’ есть ‘вздохъ Прометея о свобод и независимости, о чести и вліяніи, о безопасности и мир’. Въ ней изображено столкновеніе уже отжившаго общества, ищущаго поддержки въ прошедшемъ, съ ‘идеей, вчно молодой, которой принадлежитъ все будущее’. Но Шекспиръ — прибавляетъ критикъ — выставляетъ факты, характеризующіе революціонныя эпохи, не въ форм политическаго наставленія, но какъ вопросъ, поставленный судьб, это какъ будто, ‘первая половина книги Іова’ — торжественное взвшиваніе добра и зла въ мір, гд ни то ни другое не берета перевса, и чмъ боле задумывался надъ этимъ поэтъ, тмъ ршительне принимали видъ неразршимой загадки политическія явленія и ихъ вліяніе на жизнь и характеръ отдльныхъ личностей {Ueber das Dunkel in der Hamlet-Tragedie, Von H. А. Werner. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. V, стр. 87—81.}. Это истолкованіе политическихъ тенденцій Шекспира можно разсматривать лишь какъ остроумное вкладываніе новйшихъ идей между строкъ произведеній Шекспира.

Но точно также не можемъ мы согласиться съ поборникомъ такъ-называемой ‘реалистической’ критики. Гюмелиномъ, что Шекспиръ уже въ эпоху Елизаветы замтилъ существованіе партіи роялистовъ и партіи круглоголовыхъ, а такъ какъ онъ находился въ личной связи съ молодой знатью времени Елизаветы, такъ какъ, будучи актеромъ, драматическимъ писателемъ и директоромъ театра, онъ принадлежалъ къ оппозиціи противъ пуританской буржуазіи, то ‘Шекспиръ былъ крайній роялистъ и самый ршительный приверженецъ партіи двора и дворянства’. {Rmelin. Shakespeare-Studien, стр. 217.} Нтъ, если-бы Шекспиръ жилъ во время Мильтона, онъ, вроятно, провелъ бы жизнь, не высказываясь, и, не высказавшись, сошелъ-бы въ могилу. Онъ, вроятно, не истощалъ бы, подобно Мильтону, своихъ силъ на длинные и страстные памфлеты въ пользу той или другой партіи. Не думаемъ, чтобы онъ могъ удовлетворяться тмъ идеаломъ человка, который находимъ у кавалеровъ, съ ихъ храброю и театральною преданностью церкви и королю, церкви Лоуда и королю въ лиц Карла. Мы не можемъ себ представить Шекспира въ числ придворныхъ пвцовъ, насвистывающихъ на дрянной свирли ‘глупыя и жалкія псни’. Но точно также онъ не могъ принять, какъ полный идеалъ, идеалъ пуританъ. Сэръ Тоби Бэльчъ (въ ‘Двнадцатой ночи’) не есть воплощеніе высшей мудрости, но Мальволіо не знаетъ, что отвтить, когда этотъ неудержимый рыцарь спрашиваетъ его: ‘Или ты думаешь, потому, что ты добродтеленъ, такъ не бывать на свт ни пирогамъ, ни вину’. ‘Имбирь жжетъ во рту’, говоритъ клоунъ Фестъ (‘Двн. ночь’. Д. II, сц. 3) {Въ перевод А. И. Кронберга, эти слова вовсе не переведены, а замнены другими: ‘да ты-жъ еще и подавишься’, не имющими въ текст ничего имъ соотвтствующаго. Прим. перев.}, и этотъ фактъ долженъ войти во всякую надлежащую идею о человческой жизни. Если бы Шекспиръ жилъ во время Мильтона, онъ замтилъ бы расколъ, совершившійся въ человчеств, замтилъ бы удары, нанесенные человческому счастью и человческой культур двумя противоположными идеалами, которые раздвоили истину, и горевалъ бы объ этомъ раскол и объ этомъ насиліи. Для него было бы невозможно достигнуть своего полнаго развитія, какъ артиста и какъ человка. Онъ вглядывался бы въ борьбу и снова, и снова у него вырывался бы крикъ страданія и негодованія: ‘чума, чума на оба ваши дома!’.

Какіе же были политическіе взгляды Шекспира? Мы должны благодарить судьбу, что Шекспиръ обращался къ исторіи не съ точки зрнія политическихъ, философскихъ теорій, но съ чувствомъ широкаго и глубокаго сочувствія человческимъ поступкамъ и страданіямъ. Если поэтъ девятнадцатаго столтія пренебрегаетъ политическими теоріями и философско-историческими воззрніями, это доказываетъ отсутствіе въ немъ той именно симпатіи къ человчеству, которая сдлала Шекспира тмъ, чмъ онъ былъ. Но въ семнадцатомъ столтіи, въ мір политики шла борьба между націями, между отдльными личностями, а не борьба между идеями. У Шекспира нтъ политической доктрины, которую онъ могъ бы приложить къ вопросу о междоусобной борьб домовъ Ланкастера и Іорка, и при помощи которой онъ могъ бы ршить, на чьей сторон было право. Единственный принципъ въ который, какъ мы можемъ видть, онъ вритъ, это принципъ, что право на корону принадлежитъ натур наиболе царственной. Божественное право Ричарда II, которое смло защищаетъ Епископъ Карлейльскій. врядъ ли такъ же священно для Шекспира, какъ право сына похитителя престола Болинброка. Лишь излишне-чуткая совсть Генри ха VI внушаетъ ему сомнніе относительно нрава его дома на престолъ. Къ счастію, Шекспиръ не мучитъ насъ принципіальными возгласами, либеральными или реакціонными рчами героевъ монархіи или республики. Настанетъ, быть можетъ, время боле, благопріятное для истиннаго искусства, чмъ теперешнее, когда идеи будутъ мене выдающимся элементомъ исторіи, чмъ въ настоящемъ столтіи, когда мысль будетъ невидимо присутствовать въ инстинктивной дятельности и въ человческомъ аффект, оживляя и одушевляя эту дятельность и этотъ аффектъ, но не тиранизируя ихъ. Тогда люди будутъ скоре и ршительне симпатизировать драм вка Елизаветы, чмъ они могутъ это длать теперь,

Великій поэтъ человчества сбиваетъ съ толку умы, проникнутые борьбою партій. Они могутъ весьма удобно и къ полному своему удовольствію влагать свои разнообразныя врованія, политическія и религіозныя, въ поэзію Шекспира, но найти въ ней эти врованія они не могутъ. Мы найдемъ въ ней то, что ищемъ, лишь тогда, когда мы ищемъ то, что истинно человчно и иметъ для человка непреходящій интересъ. ‘Много упрековъ было сдлано Шекспиру. Но мы напрасно искали бы среди историческихъ личностей его драмъ лицемра, котораго онъ не обнаружилъ бы и не унизилъ, тирана, который не мучился бы угрызеніями совсти и не пріобрлъ бы всеобщей ненависти, труса, который не сталъ бы предметомъ осмянія, шарлатана, который, обнаруживъ свою пустоту, не испыталъ бы уничтожающаго презрнія поэта’ {F. Kreyssig. Shakespeare-Fragen стр. 97, 98. Крейссигъ прекрасно разбираетъ этотъ вопросъ. ‘Шекспиръ понравился бы такъ же мало своимъ зрителямъ, какъ и властямъ, если бы, при изображеніи короля Джона, онъ сталъ бы на сторону бароновъ и коммунъ противъ короля, вмсто того, чтобы стать на сторону Англіи противъ Франціи и папы. Ему пришлось бы и совсмъ выйти изъ окружающей его духовной атмосферы, чтобы имть въ виду ту политическую твердость убжденій и т историко-философскіе взгляды, которые имютъ въ виду его ныншніе критики и подражатели. Тщетно было бы искать въ его историческихъ драмахъ либеральныхъ сентенцій. Но если онъ, съ своей точки зрнія, былъ при этомъ правъ, то не такъ же ли правы, съ своей точки зрнія, его противники, когда имъ боле нравятся герои мысли и убжденія новйшихъ историческихъ драмъ, чмъ рубаки и крпыши историческихъ драмъ Шекспира, его немилосердые тираны, его высокомрные рыцари, его интригующіе священники и страстныя женщины?@ ‘Shakespeare-Fragen’, стр. 92. Другія мста той же лекціи, дали мн тоже нкоторые намеки.}.

Заслуживаетъ вниманія то обстоятельство, что народъ вообще выходитъ на сцену въ историческихъ драмахъ Шекспира. Въ французской трагедіи народъ не участвуетъ, и это естественно, такъ какъ ‘французская исторія до девятнадцатаго столтія не упоминаетъ о народ’ {А. Mzires. Shakespeare, ses Oeuvres et ses Critiques, стр, 154. Мезьеръ употребляетъ весьма интересный пріемъ при изученіи историческихъ драмъ Шекспира, онъ отдльно группируетъ дйствующихъ лицъ: женщинъ, дтей, народъ, лордовъ, прелатовъ, королей.}. Шекспиръ вовсе не грубо и не безъ интереса представляетъ народъ. Онъ не находитъ въ немъ героическихъ качествъ, онъ не предполагаетъ, чтобы толпа гражданъ была непремнно благоразумна, терплива и сдержанна, и, кром того, онъ чувствуетъ нкоторое отвращеніе, впрочемъ, сдержанное, къ засаленнымъ шапкамъ, грязнымъ рукамъ и смердящему дыханію этихъ рабочихъ, питающихся чеснокомъ {Kreyssig. Shakespeare-Fragen, стр. 95.}. Не смотря на это, Шекспиръ признаетъ здоровый элементъ народнаго духа, чувства народа вообще правильны, но его пониманіе фактовъ искажено интересами, страстями, глупостью. Въ трагедіи ‘Коріоланъ’ граждане сознаютъ качества великаго консула, они оцниваютъ юмористическую любезность патриція Мененія. Но они обращаются въ воскъ въ рукахъ своихъ демагоговъ. Разв шекспировское изображеніе народа такъ несправедливо въ отношеніи къ народу XVII столтія или XIX? У него нтъ никакого политическаго ученія, никакой гуманитарной идеализаціи, которая бы заслонила отъ него дйствительные факты, характеризующіе народъ. Его время не представило ему образца гуманитарной идеализаціи, но мужчины не были скучны Шекспиру и женщины тоже. Его симпатія распространялась и на Терсита. А народъ не казался Шекспиру Терситомъ, въ самомъ худшемъ вид народъ представлялся ему въ вид Калибана.

Кром того, если Шекспиръ выставляетъ пороки толпы, онъ столько же мало останавливается передъ изображеніемъ пороковъ двора. Умственный уровень толпы народа не ниже умственнаго уровня Полонія. Манеры ремесленниковъ такъ же истинно любезны, какъ и манеры Озрика. Шекспиръ не любитъ церемоніаловъ но сильно любитъ все здоровое, существенное и честное. Генрихъ уходитъ изъ безжизненнаго, блднаго, неискренняго міра придворныхъ его отца въ общество кабачниковъ и носильщиковъ Истчипа. Въ трагедіи ‘Коріоланъ’ нетерпимость высокомрія патриціевъ и ихъ несправедливость не мене, а скоре боле грубы и безсмыслены, чмъ непостоянство и буйство плебеевъ.

Въ позднйшемъ своемъ произведеніи, ‘Бур’, написанной въ то время, когда Шекспиръ серьезно собирался удалиться въ свое имнье въ Стратфордъ, онъ лукаво подсмивается надъ принципами коммунизма. Пріобртая ‘новое мсто’ и сдлавшись землевладльцемъ путемъ многолтнихъ трудовъ, Шекспиръ не чувствовалъ обязанности длиться своимъ жилищемъ и землей съ мене трудолюбивыми сосдями. Напротивъ, онъ хотлъ укрпить за собою собственность всми легальными средствами и затмъ, посл своей смерти, передать ее своей дочери и ея сыновьямъ и внукамъ. Поэтъ влагаетъ въ уста честнаго стараго совтника Гонзало утшительную теорію коммунизма и человческаго усовершенствованія, и Гонзало потомъ доходитъ до забавной непослдовательности, ршаясь сдлаться государемъ этого государства безъ короля {Шекспиръ заимствовалъ свое фантастическое государство у Монтэня. См. о заимствованіи Шекспира у Монтэня Philarte Chasles, Etudes sur Shakespeare, стр. 162—187.}. Въ самой ранней, или одной изъ самыхъ раннихъ пьесъ Шекспира, въ ‘Генрих VI’, въ отрывк, конечно, не написанномъ Марло и не похожемъ, по манер, на произведеніе Грина, Джэкъ Кэдъ излагаетъ предположенную имъ реформу въ стро Англіи. ‘Будьте же храбры, потому что вашъ предводитель храбръ и клятвенно общаетъ вамъ полное преобразованіе. Семипенсовые хлбы будутъ продаваться въ Англіи по одному пенни, тройная мра будетъ десятерной, пить дрянное пиво будетъ считаться преступленіемъ. Все государство станетъ общимъ достояніемъ, и моя лошадь будетъ пастись въ Чипсайд: когда же буду я королемъ — а я имъ буду…’ Народъ кричитъ: ‘Да здравствуетъ его величество!’ (‘Ген. VI’, часть II, д. IV, сц. 2). Джорджъ Бевисъ и Джонъ Голландъ разговариваютъ слдующимъ образомъ о государственныхъ длахъ:

Бевисъ. Видишь ли, суконщикъ Джэкъ Кэдъ хочетъ вычистить все государство, выворотить его и взодрать на немъ новый ворсъ.

Голландъ. Да и пора, вдь оно совсмъ вытерлось. Въ Англіи не стало житья съ тхъ поръ, какъ завелись дворяне.

Бевисъ. Скверныя времена! Добродтель въ ремесленникахъ ставится ни во что.

Голландъ. Дворянство гнушается кожаннымъ передникомъ.

Бевисъ. Этого мало, въ совт короля совсмъ нтъ хорошихъ работниковъ.

Голландъ. Врно. Вдь пословица говоритъ: ‘работай по призванію’, а это все равно, что сказать: ‘пусть правителями будутъ работники’, значитъ, мы должны управлять государствомъ.

Бевисъ. Совершенная правда, мозолистая рука — лучшій признакъ дльнаго человка.

(Генр. VI, ч. II, д. IV, сц. 2).

‘Публика — пишетъ Уальтеръ Бэджготъ,— которая bona fide (искренно) прониклась бы смысломъ этой сцены, никогда не поврила бы благотворности всеобщаго нрава голосованія. Она сознавала бы, что существуетъ въ мір глупость, а когда разъ человкъ дошелъ до этого глубокаго понятія, вы можете положиться на него на будущее время… Авторъ Коріолана никогда не врилъ толп, старался и другихъ предостеречь отъ этого. Но это политическое убжденіе не было еще у Шекспира самое сильное… У него были еще два убжденія боле или столь же сильныя. Первое — чувство преданности старинной конституціи страны, не потому что она хороша, а потому что она уже существуетъ… Вторая особенность, которую мы приписываемъ его политическому убжденію, это — недовріе къ среднему классу. Мы боимся, что онъ имлъ дурное мнніе о купцахъ… Вы вообще замтите, что везд, гд упомянута ‘гражданинъ’, онъ длаетъ или говоритъ что нибудь глупое {Не всегда. Напримръ, въ ‘Корол Ричард II’, Д. II, сц. 3, въ гражданахъ дйствуетъ, божественный инстинктъ’, предостерегающій о грозящей опасности.}. Шекспиръ хорошо понималъ, что можно подкупить цлый классъ народа точно такъ же, какъ отдльную личность… Онъ везд хвалитъ то умренное, благоустроенное, сообразующееся съ обстоятельствами правленіе, въ которомъ классъ собственниковъ иметъ нкоторое вліяніе, но не боле, на каждой страниц онъ выказываетъ живое сочувствіе къ тмъ широкимъ взглядамъ и великодушнымъ силамъ, къ любезной утонченности и безкорыстнымъ стремленіямъ, которыхъ, большею частью, недостаетъ именно этому классу общества. Онъ въ особенности поэта личнаго благородства, хотя во всхъ его сочиненіяхъ проглядываетъ чувство свободы, точно такъ же, какъ Мильтонъ — поэтъ свободы, хотя мы найдемъ у него скрытое обращеніе къ личному благородству, и въ самомъ дл, мы можемъ вполн ожидать отъ нашихъ двухъ поэтовъ соединенія пониманія грубой и великодушной свободы съ пониманіемъ нжнаго и утонченнаго благородства, такъ какъ именно соединеніе этихъ двухъ элементовъ составляетъ характеристическое отличіе нашего общества и его историческихъ опытовъ {Walter Bagehot. Estimates of some Englishmen, and Scotchmen, pp. 257—260. См. вообще о литератур аристократическихъ и демократическихъ эпохъ статью автора ‘The Poetry of Democracy—Walt Whitman’, въ ‘Westminster Review, July 871.}.

Хотя трагедія ‘Коріоланъ’ почти неизбжно вызываетъ на разсужденіе о политическихъ мнніяхъ Шекспира. мы должны, все-таки, снова повторить, что главный жизненный элементъ пьесы заключается не въ политическомъ вопрос, а въ индивидуальномъ характер и въ индивидуальной жизни. Трагическая борьба въ пьес — не борьба патриціевъ съ плебеями, а борьба Коріолана съ самимъ собою. Гибель приходитъ не отъ римскаго народа, а отъ патриціанскаго высокомрія и страстнаго упрямства самого Коріоалана. Если бы политическая борьба партій составляла главный интересъ драмы Шекспира. то трибуны должны бы быть крупне очерчены. Они бы отличались чмъ-либо боле ‘лукавства’ (Кор., д. IV, сц. 2). Какъ представители великаго принципа, или силы, стремящейся постоянно въ одномъ направленіи, они могли явиться достойными соперниками вожаковъ партіи патриціевъ, и гибель Коріолана ознаменовалась бы какимъ-нибудь пріобртеніемъ и шагомъ впередъ въ прилив народнаго могущества {Я обязанъ этимъ замчаніемъ H. Th. Btscher, Shakespeare in seinen hchsten Charactergebilden etc. Dresden. 1364, стр. 20.}. Драма Шекспира — драма индивидуальности, понимая подъ этимъ словомъ вс связи долга и привязанности, которыя существуютъ между личностями, но не безличные принципы и идеи {‘Его (Шекспира’) драма — драма индивидуальности… Шекспиръ не выказываетъ сознанія ни закона, ни человчества, будущаго нтъ въ его драмахъ, он не знаютъ энтузіазма къ великимъ принципамъ. Его геній понимаетъ и суммируетъ прошедшее и настоящее, но не открываетъ пути къ будущему. Онъ разъяснялъ эпоху, но не предвщалъ новой’. Joseph Mazzini Life and Writings, vol. II, p. 183—134. См. Rьmelin. Shakespeare-Studien, стр. 169—170.}. Ярко окрашенный и восторженный патріотизмъ замняетъ у Шекспира общіе политическіе принципы и идеи, жизнь отдльной личности расширяется и возвышается путемъ національной жизни, которой личность отдается съ радостью и гордостью.

Но гордость Коріолана не происходитъ отъ преданности какой-либо высшей сил, личности или принципу, или отожествленія себя съ ними. Она двойственна: это, во-первыхъ, страстное самоуваженіе, въ сущности эгоистическое, и, во-вторыхъ, страстный сословный предразсудокъ. Его натура вовсе не холодна и не себялюбива, его симпатіи глубоки, горячи и доказываютъ великодушіе, но аристократическая традиція провела около него рзкую и глубокую черту, и лишь въ границахъ этой черты онъ даетъ волю своимъ симпатіямъ. Къ удивленію трибуновъ, онъ соглашается занять подчиненное положеніе подъ начальствомъ Коминія. Онъ принимаетъ съ благосклонной снисходительностью преданность и врность Мененія и относится къ старику съ сыновнимъ уваженіемъ — съ чувствомъ сына, сознающаго, что онъ выше отца. Онъ принужденъ удалить разочарованнаго Мененія изъ лагеря вольсковъ, но онъ употребляетъ невинный обманъ, заставляя стараго сенатора думать, что онъ сдлалъ для возстановленія мира съ Римомъ боле, чмъ кто-либо другой. Онъ мужественно нженъ и неизмнно привязанъ къ Виргиліи, къ этой кроткой женщин, съ которой онъ отдыхаетъ душою:

О, слаще мести

Мн поцлуй твой, долгій какъ изгнанье!

Клянусь ревнивою царицей ночи,

Хранилъ я свято на губахъ моихъ

Твой поцлуй прощальный.

(Д. V, сц. 3).

Онъ радуется, какъ отецъ, своему сыну и поддается честолюбивымъ надеждамъ относительно возможной судьбы этого сына,— надеждамъ, заключающимъ въ себ трогательную слабость отца:

О, пусть боги

Великіе, Зевесъ — метатель молній

И Марсъ-воитель, наградятъ тебя

Душой возвышенной, чтобъ тнь упрека

Во вки не коснулась длъ твоихъ!

Пусть, какъ маякъ великій въ темномъ мор,

Сіяешь ты въ бояхъ, несокрушимый,

Для всхъ друзей спасеньемъ.

(Д. V, сц. 8).

Другъ его жены, Валерія, для него ‘луна Рима’,

Душою

Такъ чистая, какъ льдина, что виситъ

На высот Діанинова храма *).

(Д. V, сц. 3).

*) Замтьте удивительную жизненность и красоту метафоръ и уподобленій Шекспира. Обыкновенный поэтъ написалъ-бы ‘такъ чистая, какъ снгъ’, но воображеніе Шекспира открываетъ степени чистоты между льдомъ и снгомъ и избираетъ самый чистый изъ продуктовъ мороза. Объ этомъ вопрос см. прекрасный этюдъ у Rev. Н. N. Hudson. Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. I, pp. 217—237.

Къ своей матери Волумніи, этой почтенной римской матрон, онъ относится съ благороднымъ энтузіазмомъ и гордостью, и, когда она съ нимъ, чувствуетъ себя въ сравненіи съ этой великой матерью чмъ-то низшимъ и незначительнымъ.

Но Коминій, Мененій, Виргилія, Валерія, Волумнія и его сынъ принадлежатъ къ привилегированному сословію: они патриціи. За предлы класса патриціевъ ни его симпатіи, ни его воображеніе не находитъ возможнымъ идти. Плебеи ‘стая подлыхъ сукъ’, которыхъ даже дыханье ненавидитъ Коріоланъ. Онъ не можетъ, подобно Болинброку, льстить ихъ слабостямъ, презирая ихъ въ душ. Онъ даже не относится равнодушно къ нимъ, напротивъ, онъ радуется ихъ злоб и недовольству, если бы патриціи позволили ему съ мечомъ ‘на нихъ напасть, изъ этихъ мертвыхъ гадовъ’ онъ ‘навалилъ бы гору’ вышиною съ его копье. Трибунъ Сициній для него ‘тритонъ снтковъ и мелкихъ рыбокъ’. Когда Коріоланъ оставляетъ Римъ, онъ переворачиваетъ видимый всмъ фактъ и произноситъ приговоръ изгнанія для всхъ, кого онъ тамъ оставляетъ: ‘я изгоняю васъ‘, какъ будто вс качества гражданства заключались въ немъ одномъ. Брутъ возстановляетъ фактъ, говоря:

Ты смешь говорить противъ народа,

Какъ богъ-каратель — не какъ человкъ,

По слабости съ нимъ равный.

(Д. III, сц. 1).

Однако, пороки народа — слабость, непостоянство, неспособность понять событія отражаются и повторяются въ великомъ патриціи, его аристократическіе пороки уравновшиваютъ ихъ пороки плебейскіе. Коріоланъ суровъ и упрямъ, но, подъ вліяніемъ эгоистичнаго гнва можетъ отречься отъ своихъ принциповъ, отъ своей партіи и отъ родного города. Онъ не возьметъ для себя жалкую добычу, полученную съ вольсковъ, но, чтобы пріобрсти консульство, онъ, побуждаемый гордою матерью и друзьями-патриціями, принужденъ стоять передъ толпой съ непокрытой головой, показывать свои раны, выпрашивать у нихъ голоса, говорить противъ своей совсти и преклонять колна, подобно нищему, просящему милостыню. Разсудокъ и кровь плохо ладятъ другъ съ другомъ у Коріолана, онъ хочетъ достигнуть цли, но можетъ лишь на половину подчиниться необходимости употребить т средства, которыя необходимы для достиженія этой цли, у него нтъ достаточнаго самообладанія, чтобы умть воспользоваться тми выгодными обстоятельствами, которыя у него подъ рукой. И, такимъ образомъ, онъ самъ вредитъ своей судьб. ‘Гордость Коріолана,— какъ замтилъ Гэдсонъ,— способна быстро воспламениться и сдлаться неудержимою вслдствіе его страстности, малйшая искра, вызывающая его страстность, воспламеняетъ его гордость вн всякой мры и заставляетъ его забыть всякую осторожность, приличіе и даже здравый смыслъ {Shakespeare: his Life, Art aud Characters, vol, II, p. 473.}. Но Шекспиръ зналъ, что такая страстность составляетъ слабость, а не силу, эта горячность, не допускающая контроля, навлекаетъ на Коріолана изгнаніе изъ Рима и его дальнйшую судьбу.

Въ ту минуту, когда онъ проходитъ черезъ ворота города, его страсть не высказывается въ бшенныхъ порывахъ, но подчиняетъ его натуру въ дурномъ направленіи и становится мрачною и смертоносною. Онъ чувствуетъ, что былъ покинутъ ‘трусливыми патриціями’ и выданъ, какъ добыча, толп. Онъ, такъ горячо, великодушно и преданно отстаивавшій свое сословіе, чувствуетъ, что ему измнили, и смертельная жажда мести, соединенная съ сознаніемъ, что онъ одинъ и можетъ разсчитывать только на собственную силу и на собственное благоразуміе, длаетъ его спокойнымъ. Онъ старается успокоить мать и унять слезы старика, онъ не говоритъ гнвныхъ рчей. У него срывается только одно мрачное и грозное выраженіе, что онъ

Уходитъ

Одинъ,— какъ одинокъ драконъ,

Что сетъ страхъ кругомъ своей пещеры:

Немногимъ видимый, но всмъ ужасный.

(Д. IV, сц. 1) *).

*) Въ прекрасномъ перевод А. В. Дружинина, это мсто передано несовсмъ точно. Въ текст Шекспира послднія слова рчи Коріолана не находится вовсе въ связи съ представленіемъ о дракон, который вызывается лишь какъ образъ грознаго одиночества. Къ тому же упущена одна поэтическая черта въ этомъ образ. Едва-ли не врне передать слдующимъ образомъ:

Врь мн, что и теперь твой сынъ (хотя уходитъ

Одинъ — какъ одинокъ драконъ.

Что сетъ страхъ кругомъ своей пещеры:

Немногимъ видимый, но всмъ ужасный)

Иль удивитъ весь міръ, или погибнетъ,

Не безъ борьбы, отъ хитрости одной

Примч. перев.

И въ такомъ настроеніи духа онъ направляется къ Коріоли.

Но самое живое мсто пьесы, полное яснаго, неподготовленнаго почти лирическаго чувства, это — обращеніе побжденнаго соперника къ Коріолану, когда онъ находитъ великаго полководца непрошеннымъ гостемъ въ своемъ дом въ Анціум. Восторженное чувство въ отношеніи великихъ личностей выражается у Шекспира, можетъ быть, благородне чмъ у какого либо другого поэта какой-либо страны. Пусть вспомнитъ читатель чудный взрывъ восторга и уваженія старика Нестора, когда онъ впервые видитъ непокрытую шлемомъ голову Гектора.

Видалъ тебя я часто, славный вождь,

Когда въ бою, подобно злому Року,

Ты пролагалъ дорогу межъ рядами

Ахейской молодежи! видлъ я

И то, когда, похожій на Персея,

Ты понукалъ фригійскихъ жеребцовъ

И, презрвъ бить лежащихъ, не хотлъ ты

Разить своимъ мечемъ, махая только

Имъ гордо надъ собой! О! вотъ тогда-то

Я говорилъ стоящимъ близъ меня:

‘Смотрите! вотъ Юпитеръ, раздающій

По вол жизнь и смерть‘! Случалось мн

Видать и то, когда, спокойно стоя,

Ты ожидалъ, чтобъ кругъ враговъ стснился

Сильне вкругъ тебя, какъ будто ты

Стоялъ среди арены Олимпійской.

(‘Троилъ и Крессида’. Д. IV, сц. 5).

И старикъ говоритъ такимъ образомъ до того, пока силы его должны были истощиться. Въ томъ же род — мгновенное и невольное уваженіе, выражаемое Авфидіемъ Коріолану- это — подавляющая радость тому, что онъ стоитъ лицомъ къ лицу съ истиннымъ человческимъ величіемъ и благородствомъ.

Но Коріоланъ не нашелъ въ Анціум второй родины. Его уважали, съ нимъ обращались какъ съ чмъ-то почти священнымъ, но онъ все остается ‘одинокимъ дракономъ, что сетъ страхъ кругомъ своей пещеры’. Оторванный отъ родственниковъ и друзей, сбитый съ пути своимъ собственнымъ страстнымъ самолюбіемъ, своимъ гнвнымъ эгоизмомъ, онъ ршается противостоять просьбамъ, какъ ‘мужъ безъ родни и родины’. Но привязанности и преданность, которыя онъ насильственно подавилъ въ себ, оказываютъ противодйствіе. Начинается громадная и патетическая борьба всхъ упорныхъ, строгихъ, непреклонныхъ элементовъ его натуры съ ея нжными и привязчивыми элементами, и его сила уступаетъ его слабости. Его можно сравнить съ дубомъ, который былъ бы опрокинутъ и вырванъ съ корнемъ не ударомъ грома, а чудотворнымъ дйствіемъ нжныхъ, но непобдимыхъ звуковъ музыки. И въ то самое время, когда Коріоланъ уступаетъ вліянію неудержимаго инстинкта, онъ ясно сознаетъ, что эта уступка для него смертельна. Онъ шелъ съ ненавистью и съ цлью завоеванія, но почувствовалъ необходимость любить и погибнуть:

Жена моя идетъ сюда! за нею

Та форма благородная, въ которой

Сложилось это тло, и ведетъ

Она младенца-внука! Прочь, любовь,

Разсыптесь въ прахъ, святой природы связи!

Моя въ упорств сила! Боги, боги!

Вы сами бъ вашимъ клятвамъ измнили

За этотъ взглядъ голубки! Не сильне

Другихъ людей на свтъ я сотворенъ!

Склонилась предо мною мать моя,

Олимпъ согнулся предъ холмомъ ничтожнымъ!

И мой мальчишка жалобно глядитъ,

И мн твердитъ съ природой: сжалься, сжалься!

(Д. V, сц. 2).

Вс судорожные порывы поддержать свою твердость и неуступчивость напрасны, Коріоланъ уступаетъ, его упрямство и гордость подорваны, онъ принужденъ сознаться, что человкъ не можетъ поступать, ‘какъ мужъ безъ родни и родины’. Успхъ Коріолана разрушенъ, но въ этомъ паденіи возвышается человкъ.

Безъ патриціанской гордости и давно привычнаго эгоизма Коріоланъ не можетъ существовать. Чисто человчныя вліянія проникли до него съ единственной стороны, которая длала его доступнымъ,— со стороны его семьи. Для плебеевъ онъ долженъ остаться все тмъ же нетерпимомъ патриціемъ. Однако-же, Коріоланъ выдержалъ глубокое испытаніе, онъ призналъ силу человческихъ вліяній единственнымъ путемъ, который былъ для него въ этомъ случа возможенъ. Шекспиръ зналъ, что никакой отдльный опытъ не можетъ вырвать изъ души человка долгую привычку эгоистической страсти. Какъ слдствіе этой истины, именно, эта привычка предаетъ Коріолана подъ конецъ въ руки заговорщиковъ. Въ Анціум происходитъ судебное изслдованіе его поведенія подъ стнами Рима, но слово ‘ребенокъ’, произнесенное Авфидіемъ, приводитъ Коріолана въ бшенство:

Я ребенокъ?

О подлый рабъ! Отцы, простите мн!

Я въ жизнь мою едва-ль не въ первый разъ

На рчь такую вызванъ………

Я ребенокъ!

Ты лжешь, собака! Если правда есть

Въ преданіяхъ и лтописяхъ вашихъ,

То тамъ найдете вы, что я одинъ,

Такъ какъ орелъ влетвшій въ голубятню,

Въ Коріоли вгонялъ дружины вольсковъ!

И я ребенокъ!

(Д. V, сц. 5).

И немедленно мечи заговорщиковъ его пронзаютъ. Одинъ Вольскій сенаторъ, уважая падшее величіе, охраняеть его тло.

Не попирай

Его ногой. Вложить мечи. Молчите

Вы, граждане.

Такъ переходитъ внезапно Коріоланъ отъ бурной страсти къ безпомощности смерти, онъ падаетъ жертвою собственнаго гнвнаго эгоизма и отсутствія самообладанія. Мы остаемся съ сознаніемъ, что міръ потерплъ большую потерю, что исчезъ навсегда береговой знакъ ‘противостоящій всякимъ трещинамъ’. Мы видимъ, что жизнь боле мелкихъ людей идетъ своимъ порядкомъ, мы сдергиваемъ взрывы печали, въ насъ остается воспоминаніе, въ которомъ гордость смшивается съ жалостью.

Глава VII.
Юморъ Шекспира.

Этюдъ о Шекспир, въ которомъ не было бы обращено вниманія на юморъ Шекспира, былъ бы существенно неполонъ. Характеръ и духовное развитіе человка, одареннаго способностью юмористически смотрть на вещи, должны во всхъ частностяхъ отличаться отъ характера и духовнаго развитія человка, который въ глубин своей нравственной природы никогда не улыбнулся веселымъ смхомъ. Къ какому окончательному результату ни пришелъ Шекспиръ, какъ къ цли жизни, достигнутой долгимъ духовнымъ трудомъ, именно этотъ, а не другой результатъ получился частью вслдствіе юмора Шекспира. Юморъ долженъ быть признанъ, въ совокупности силъ, опредлившихъ орбиту мысли поэта, какъ сила, не уступавшая другимъ по своему значенію, всегда оказывавшая свое дйствіе, даже тогда, когда это дйствіе было мене замтно. Человкъ, черты лица котораго напряжены постоянно стремленіемъ къ одной серьезной цли и радость котораго доходитъ порою почти до сверхъестественнаго восторга, можетъ спуститься сквозь вс круги ада до самаго узкаго и низшаго круга, онъ можетъ подняться отъ одной райской сферы къ другой до тхъ поръ, пока станетъ въ самомъ сіяніи божественнаго величія, но врядъ ли ему удастся надлежащимъ образомъ воспроизвести нашу земную жизнь, какъ она есть, во всей ея широт и во всемъ разнообразіи, которыя можно сравнить съ широтою г разнообразіемъ океана. Существовало небольшое число геніальныхъ людей, которые, одаренные проницательностью, подобно проницательности молніи, взглянули какъ бы сквозь жизнь и провидли вчныя истины, символомъ которыхъ является жизнь. Напряженно разглядывая священное значеніе іероглифовъ человческаго существованія, они не были способны замтить каррикатурныя формы этихъ іероглифовъ. Такіе люди не созданы для смха. Къ этой групп не принадлежитъ творецъ Фальстафа, Основы и Оселка.

Шекспиръ обладалъ въ отношеніи жизни боле широкимъ кругозоромъ и боле полною мудростью, чмъ какой-либо другой провидцъ, и потому могъ смяться. Отрадно помнить этотъ фактъ, онъ помогаетъ намъ освободиться отъ господства напряженныхъ и узкихъ натуръ, требующихъ подчиненія въ силу того, что он понимаютъ лишь одну половину дйствительныхъ фактовъ нашего существованія и отрицаютъ все остальное. Шекспиръ могъ смяться. Но мы должны еще поставить вопросъ: ‘Надъ чмъ онъ смялся’ и ‘какъ выражался его смхъ?’ Существуетъ столько же различныхъ родовъ смха, сколько есть граней, отражающихъ въ общей душ человчества юмористическія явленія міра. Въ одной изъ своихъ грубыхъ, но умныхъ гравюръ, Гогартъ представилъ зрителей партера театра во время представленія какой-то смшной комедіи или фарса. Мы не видимъ и не можемъ узнать того, что происходитъ на сцен, мы можемъ уловить лишь отраженіе сцены на лицахъ зрителей, подобно тому, какъ мы заключаемъ о закат солнца по вечернему блеску оконъ, обращенныхъ на западъ. Каждое изъ смющихся лицъ у Гогарта представляетъ иной видъ и иную степень пароксизма смха. Вотъ обычный любитель веселаго комизма, предающійся своему веселью открыто и не стыдясь этого, онъ очевидно вполн охватываетъ комическій смыслъ представленія, и оно ему въ пору. Рядомъ съ нимъ, въ pendant, къ нему, изображеніе женщины, съ головой, откинутой назадъ для облегченія силы хохота, все ея расплывшееся жирное тло потрясено судорогой смха, она совсмъ безсильна. Съ другой стороны сидитъ зритель, который прошелъ черезъ высшій моментъ кризиса, онъ вытираетъ слезы и старается успокоиться, хотя это спокойствіе непрочно и временно. Ниже — двушка, лтъ восемнадцати или двадцати, безсодержательная мысль которой охвачена и занята продолженіемъ безвреднаго вздора, она смотритъ въ ожиданіи, увренная, что вотъ опять развернется новый цвтокъ чуда нелпости. Ея отецъ, человкъ, рдко отдающійся неприличному для него припадку, подпираетъ лицо рукою, а другою рукою, чтобы сдержать себя, сжалъ желзную ршетку, отдляющую оркестръ. Въ правомъ углу сидитъ юмористъ, его глаза, окруженные морщинами, прищурены, его воображеніе проводитъ предъ его мыслью шутку вторично. Въ противоположномъ конц сидитъ пожилая женщина, для которой уже минулъ періодъ сильныхъ тлесныхъ потрясеній, она смется потому, что знаетъ, что происходитъ нчто смшное, но слишкомъ тупа, чтобы знать, что именно тутъ смшного. Одинъ зритель, какъ замтно по его погруженію въ собственную мысль, смется потому, что объ этомъ подумаетъ кто-нибудь другой. Наконецъ, господинъ со вкусомъ, съ тонкими губами и задраннымъ кверху носомъ, смотритъ въ сторону, своимъ критическимъ равнодушіемъ онъ осуждаетъ веселую, неразборчивую забаву публики.

Вс эти смющіяся лица Гогарта очень обыкновенны, иныя же очень вульгарны, ихъ веселость вызвана тривіальнымъ забавнымъ представленіемъ. Если отъ этого смха мы перейдемъ къ смху лицъ геніальныхъ, смотрящихъ на представленіе жизненной драмы въ ея совокупности, если мы станемъ прислушиваться къ этому смху, какъ онъ съ вками накопляется и раздается все громче, насъ подавляетъ и почти оглушаетъ этотъ хоръ насмшки и шутки, кривлянья и дурачества, нжной веселости и негодующей сатиры, чудовищнаго шутовства и хитрой нелпости, горькаго надругательства отчаяннаго мизантропа и веселой, ласковой шаловливости съ человческимъ несовершенствомъ и сумасбродствомъ. Мы слышимъ изъ-подъ маски громкій хохотъ Аристофана, какъ раскаты его идутъ все громче и громче, пока онъ не переходитъ въ торжественный восторгъ или пока изъ его грохота не развивается изящное лирическое изліяніе. Мы слышимъ смхъ страстнаго негодованія Ювенала,— негодованія ‘древней свободной души умершихъ республикъ’ {Ювеналъ, это — древняя свободная душа умершихъ республикъ, въ немъ заключается Римъ, въ бронз котораго сплавились Аины и Спарта. Victor Hugo. William Shakespeare, стр. 45 (изд. 1869).}. И вотъ передъ нами Раблэ, со своимъ крупно-соленымъ дурачествомъ и съ серьезнымъ взоромъ, упорно направленнымъ на свободу, среди шутовскихъ вывертовъ и неприличій. Вотъ Сервантесъ, съ его утонченными кастильскими манерами и съ глубоко-меланхолическою веселостью, которая расходится съ энтузіазмомъ, наиболе дорогимъ его сердцу. И Мольеръ, со своимъ смхомъ, полнымъ безошибочнаго здраваго смысла, котораго не подкупаетъ ни мода, ни тщеславіе, ни дурачество, ни лицемріе, но который принуждаетъ всхъ ихъ быть скромными. И Мильтонъ, со смхомъ, полнымъ смлаго укора, подобно Иліи пророку, бросающій оскорбленіе врагамъ свободы и Англіи. И Вольтеръ, съ своимъ изворотливымъ и умнымъ презрніемъ, съ пылкой мозговой злобой, вотъ учтивая, любезная игра фантазіи Аддисона, не широко задуманная, но вздергивающая углы губъ гуманной улыбкой, пріятное блюдо веселости для англійскаго завтрака. И беззаботное мастерство Фильдинга — во всей широкой обычной области комичнаго. А изысканная любовь Стерна къ странностямъ, его тонкая разсчетливость въ сфер невозможнаго и юмористическаго. А вотъ трагическій смхъ Свифта, свидтельствующій о гибели разума, о безнадежной потер вры, любви и надежды въ человка. Какъ отличимъ мы смхъ Шекспира среди этого хора веселыхъ и ужасныхъ смховъ?

Прежде всего юморъ Шекспиръ разнообразенъ, какъ и весь его геній. Шекспиръ, какъ драматическій писатель, никогда не принимаетъ на себя обязательства проводить лишь одинъ взглядъ на жизнь. Открывая романъ Чарльза Диккенса, мы заране уврены, что осуждены на избытокъ филантропіи, мы знаемъ, что авторъ будетъ стараться внушать намъ, что мы вс должны быть друзьями, должны, какъ люди и братья, быть въ восторг отъ счастія, вызываемаго въ насъ присутствіемъ другихъ людей, мы знаемъ, что онъ протянетъ руку и мужчин, и женщин, и ребенку, мы заране приготовлены къ оргіи благосклонности. Урокъ, получаемый нами отъ этого учителя, слдующій: за исключеніемъ немногихъ неизбжныхъ и невроятныхъ чудовищъ жестокости, всякій человкъ, естественно происходящій отъ Адама, склоненъ по своей природ ко всевозможнымъ милымъ добродтелямъ. У Шекспира мы встрчаемъ нжную веселость, онъ наслаждается отъ души ловкимъ остроуміемъ и веселымъ здравымъ смысломъ Розалинды, онъ въ состояніи укачивать какого-нибудь дурака такъ же нжно, какъ можетъ длать этонянька, привычная къ новорожденнымъ дтямъ. Но Шекспиръ не обязывается быть всегда ярко и крайне любезнымъ. Вмст съ Жакомъ онъ способенъ бранить свтъ, оставаясь постороннимъ и любознательнымъ наблюдателемъ интересовъ жизни въ томъ или въ другомъ направленіи. Вмст съ Тимономъ онъ способенъ обращаться къ міру съ бшенствомъ, которое не меньше бшенства Свифта и находить въ мужчин и женщин такое же гнусное существо, какъ іегу. Иначе говоря, юморъ Шекспира драматиченъ, какъ и весь его геній.

Дале, хотя Шекспиръ смется неподражаемо, но одинъ смхъ его утомляетъ. Единственная пьеса фарсъ Шекспира, изъ сорока почти, ‘Комедія ошибокъ’, написана въ самый ранній періодъ его авторства и вызвана другимъ подобнымъ произведеніемъ. Гервинусъ справедливо замчаетъ, что шутовскіе эпизоды этой пьесы связаны Шекспиромъ съ трагическою баснею, которая, вроятно, его изобртеніе. Шекспиръ уметъ примшать веселость къ красот, къ паосу, къ размышленію, и тогда онъ счастливъ и хорошо знаетъ, какъ блеснуть остроуміемъ или юмористически характеризовать личность, но въ чисто-комическомъ сюжет поэтъ чувствуетъ себя какъ бы неловко. На этомъ основаніи, если бы не было другого, можно заподозрить, что ‘Усмиреніе своенравной’ не вполн произведеніе Шекспира. Второстепенная интрига и мелкіе эпизоды мало интересовали поэта. Но воображеніе поэта могло наслаждаться такими элементами человческаго характера, какъ пылкая сила характера Петручіо, его укрощающая буря находчивости, или личность побжденной мятежницы противъ законовъ пола, столь же энергичной въ роли преданной жены, какъ и въ роли дикой двушки {Фармеръ (Farmer) почти сто лтъ тому назадъ сказалъ, что Шекспиръ написалъ только сцены съ Петручіо въ ‘Усмиреніи своенравной’. Колльеръ нершительно принялъ это мнніе, Грантъ Уайтъ развилъ его, и я (впослдствіи Флэй) опредлилъ его числами и приписалъ Шекспиру слдующія мста, хотя многія изъ нихъ передланы имъ изъ старой пьесы ‘Усмиреніе своенравной’. Введеніе: дйст. II, сц. 1, I стр. 168—826 (? относительно 115—167), III. 2, 1, 125, 151— 240, IV. 1, (и 2 Дусе), IV, 8, 5, (4, 6 Дусе), V. 2, 1, 1—180, короче: роли Катарины и Петручіо и почти вся роль Груміо съ ролями дйствующихъ лицъ, участвующихъ въ сценахъ съ ними, можетъ быть, кое-гд другія случайныя черты (New. Sh. Soc. Trans. 1874. 103—ПО). Остальное все принадлежитъ тому, кто измнилъ и приспособилъ старую ‘Своенравную’, вроятно, это былъ Марло, такъ какъ встрчаются преднамренныя заимствованія или плагіаты изъ него въ десяти мстахъ (G. White), F. J. Furnivall, Preface to Gervinus’ Shakespeare Commentaries, 1874. Я не могу принять мнніе, что Марло приспособлялъ ‘Усмиреніе своенравной’.}.

Смхъ Шекспира не боится, повидимому, ничего, исключая, впрочемъ, собственнаго излишества. Когда онъ достигъ полнаго развитія, онъ не опасается ни энтузіазма, ни страсти, ни трагическаго напряженія, и они не чуждаются его. Традиціи англійской драмы допускали сближеніе серьезнаго съ комическимъ, но на долю Шекспира выпало сдлать одно частью другого, пропитать трагедію комизмомъ и комедію — трагическою серьезностью. Въ ‘Доктор Фауст’ Марло, въ томъ вид въ какомъ это произведеніе дошло до насъ, сцены крайняго шутовства служатъ просто, какъ дивертисментъ посл ужаса и грозной торжественности трагическихъ сценъ. Хотлось бы врить, что эти сцены грубаго шутовства были произведеніемъ какого-нибудь плохого театральнаго мастера, а не намренное униженіе своего искусства Марло, который лишенъ былъ юмористической способности. Сближеніе самыхъ возвышенныхъ сценъ съ шутовскими производитъ въ ‘Доктор Фауст’ такое же дисгармоническое впечатлніе, какое произвела бы группа голландскихъ мужиковъ, пирующихъ въ таверн Теньера, помщенная въ одну изъ великихъ религіозныхъ или классическихъ картинъ Леонардо да-Винчи или Рафаэля. Серьезное и комическое въ этой пьес помщены на различныхъ планахъ эффекта, и не могутъ ни помогать другъ другу, ни слиться въ одно цлое. Въ первой же трагедіи Шекспира существуетъ уже его новый пріемъ. Онъ не боится, что страсть и горе Ромео и Джульетты уменьшатся отъ того, что рядомъ съ ними сверкаетъ и блеститъ остроуміе Меркуціо, или потому что Кормилица задыхается и потетъ, разсказываетъ безконечныя сплетни и попиваетъ свою aqua vitae. Въ ‘Двухъ Веронцахъ’, когда Юлія, переодтая, подслушиваетъ, какъ ея неврный любовникъ отдается Сильвіи, Хозяинъ засыпаетъ крпкимъ сномъ. Это совершенно въ порядк вещей. Свтъ не принадлежитъ только страстной молодежи, дородное тло Хозяина иметъ свои права и обязанности: ‘А я было заснулъ’. Здсь юморъ Шекспира составляетъ часть его врности фактамъ, его довольства видть все такъ, какъ оно есть въ дйствительности, его справедливости и безпристрастія. Клоунъ смется надъ любовникомъ и не безъ извстной доли здраваго смысла, приличнаго клоуну. Шекспиръ не упускаетъ изъ виду ни одной стороны факта. Если дло иметъ обыденную, смшную сторону, то отчего же не отмтить это? Аффектъ лакея такъ же безспорно дйствителенъ, какъ и аффектъ героя, и въ мір довольно мста и для героя и для лакея. Желательно знать, насколько одинъ можетъ объяснять другого.

Это кажущееся отчужденіе отъ собственныхъ созданій и кажущееся возвышеніе надъ ними, это полное безпристрастіе къ каждому дйствующему лицу, а иногда и ко всему драматическому дйствію, составляетъ то, что Шлегель назвалъ ироніей Шекспира. ‘Эта иронія — говоритъ Шлегель — могила всякаго энтузіазма. Мы доходимъ до нея только тогда, когда имли несчастіе видть человческую природу насквозь и когда намъ не остается другого выбора, какъ согласиться съ той печальной истиной, что ‘нтъ въ мір вполн чистой, настоящей добродтели и величія’, или съ тмъ опаснымъ заблужденіемъ, что ‘можно достигнуть самаго высшаго совершенства’. ‘Въ этомъ — продолжаетъ критикъ — мы можемъ, на основаніи предыдущаго, замтить въ самомъ поэт, при всей его способности возбуждать самые сильные аффекты, нкоторое холодное равнодушіе, однако же, равнодушіе высшаго ума, охватившаго вс области человческаго существованія и пережившаго истинное чувство {Ueber dramatische Kunst und Litteratur. Vorlesungen von А. W. Schlegel, т. И (изд. 1811), стр. 70—71.}.

Въ этой критик Шлегеля есть, повидимому, правда, но только повидимому. Безпристрастіе Шекспира относительно дйствующихъ лицъ и мотивовъ его драмъ не составляетъ дйствительнаго отчужденія отъ нихъ. Оно скоре коренится въ глубокомъ интерес, съ которымъ Шекспиръ относится къ сюжету пьесы, и въ его ршимости выставить этотъ сюжетъ добросовстно со всхъ сторонъ: ‘Мысль о немъ (пив),— восклицаетъ принцъ Генрихъ,— однако, пришла мн въ голову, значитъ, я уже рожденъ не съ королевскими привычками, тмъ боле, что не одинъ плебейскій вкусъ къ пиву разногласитъ съ величіемъ моего сана’ (‘Генр. IV’, ч. II, д. II. сц. 2) {Переводъ этого мста А. Л. Соколовскимъ, приводимый здсь, очень далекъ отъ подлинника, но, въ данномъ случа, не измняетъ впечатлнія. Примч. перев.}. Разв Шекспиръ мене восхищается величественною мужественностью Генриха оттого, что тотъ вспоминаетъ о такомъ ничтожномъ предмет, какъ пиво? Нисколько, Шекспиръ готовъ сознаться, что Генрихъ во всхъ мелочахъ вполн человкъ, и потому, именно, величіе его мужественности укрпляетъ насъ и внушаетъ намъ какъ-бы личное чувство радости и гордости:

Я видлъ самъ, какъ Генрихъ молодой,

Прекрасный, какъ Меркурій окрыленный,

Въ блистающей брон вскочилъ на лошадь,

Крутя ее такъ ловко, что, казалось,

То былъ крылатый геній, съ облаковъ

Опустившійся на огненномъ пегас,

Чтобъ изумить весь міръ своимъ искусствомъ.

(Генр. IV, ч. I, д. IV, сц. 1).

Именно потому, что Шекспиръ такъ вполн понималъ героическій элементъ въ Генрих, онъ не боится испортить его репутацію, какъ героя, сознаваясь въ обыденныхъ эпизодахъ его жизни, заключаютъ ли они героическія черты, или не героическія. Если христіанйшему королю лакей передаетъ каждое утро парикъ черезъ отверстіе занавсокъ постели, это совершенно въ порядк вещей, такъ какъ лакей можетъ потерять уваженіе, увидя своего великаго монарха безъ парика. Но Шекспиръ осмливается разсматривать своего героя ‘не прибраннымъ’. ‘Вотъ человкъ, какъ онъ есть,— бдное, голое, двуногое животное’, восклицаетъ Лиръ, при вид дрожащаго Эдгара и, вмст съ тмъ,— ‘Какъ благороденъ разумомъ! Какъ безграниченъ способностями! Какъ значителенъ и чудесенъ въ образ и движеніяхъ! Въ длахъ какъ подобенъ ангелу, въ понятіи — Богу! Краса міра, внецъ всего живого! (‘Гамл.’ Д. II, сц. 2).

Шекспиръ видлъ и недостатки и величіе человческой природы, онъ не отрицалъ ни того, ни другого, поэтому его энтузіазмъ не подавленъ его состраданіемъ, его нжностью, его паосомъ, но составляетъ съ ними одно цлое. Дездемона ршается сказать неправду подъ страшнымъ вглядомъ своего мужа, но зато она говоритъ предъ смертью ложь, искупающую ея вину. Имогена, въ своемъ пылкомъ гнв, оскорбляетъ на минуту Постума, но зато ея объятья говорятъ потомъ боле всякихъ оправданій. Женщина для Шекспира дороже ангела, и человкъ лучше Бога. На Вормскомъ сейм, въ 1521 году, его императорское величество, не будучи силенъ въ нмецкомъ язык, требовалъ отъ Мартина Лютера повторенія его длинной защитительной рчи на латинскомъ язык. Потъ градомъ катился со лба Лютера, онъ задыхался, у него пересохло въ горл. Герцогъ Брауншвейгскій, сидвшій рядомъ съ нимъ, послалъ слугу за тремя бутылками лучшаго эймбекскаго пива. ‘Я никогда не забуду этого благороднаго поступка — пишетъ Гейне, въ порыв восхищенія къ обыденнымъ формамъ героизма нашего дорогого учителя Мартина Лютера — онъ длаетъ большую честь брауншвейгскому дому {Heine. Smmtliche Werke, т V. Ueber Deutschland, стр. 76.}’. Хозяинъ засыпаетъ въ то время, когда сердце Юліи едва не разрывается отъ отчаянія. Разв близость храпящаго Хозяина уменьшаетъ дйствительность горя Юліи? Разв изъ-за того, что монахъ Лоренцо разсуждаетъ о печальномъ конц сильныхъ наслажденій, мы обязаны предполагать, что любовь ничто иное, какъ иллюзія, преувеличенная Шекспиромъ. ‘Въ ‘Антоніи и Клеопатр’ шутовская личность приноситъ корзинку, въ которой спрятана красивая ‘змйка Нильская, что умерщвляетъ безъ боли и страданія’. Изъ-за того, что каррикатурный поселянинъ является встникомъ смерти къ великой египетской цариц, разв мы можемъ думать, что Шекспиръ относится равнодушно къ торжественности смерти? Разв смерть не реальна? Конечно, хотя и шутовской поселянинъ принесъ въ своей корзин эту змйку, но ‘змя — всегда змя’ и окажется такою для Иры, для Харміаны и для Клеопатры. Смерть реальна. Горе и любовь тоже реальны, хотя Пьетро желалъ бы ‘веселой псенки’ чтобы усладить сердце, и хотя Хозяинъ уступаетъ наслажденію дремоты.

Трагедія у Шекспира становится еще трагичне, потому что ее окружаютъ обыденныя мелочи жизни. Вс т героическія произведенія, которыя такъ возвышенны, что пренебрегаютъ всмъ дйствительнымъ и обыкновеннымъ, подобно драм эпохи Реставраціи и послдующаго періода, быстро получаютъ наклонность сдлаться псевдо-героическими и производятъ на насъ, наконецъ, впечатлніе комическое,— впечатлніе смшной, невольной пародіи на истинное благородство чувствъ и поступковъ. Гекторъ становится Дроукансиромъ. Скульптурная группа, центръ которой составляетъ Уискерандосъ, дядья и племянницы стоятъ предъ нами въ угрожающемъ, но безвыходномъ положеніи, съ кинжалами, приставленными къ груди каждаго лица. ‘Шекспиръ’, сказалъ одинъ нмецкій поэтъ, ‘прививаетъ къ своей трагедіи ядъ комизма и тмъ спасаетъ ее отъ великой болзни — нелпости {Комическое есть естественный врагъ серьезнаго, оно относится къ трагическому, какъ краска, требуемая другою краской, къ этой другой (Гете), если живописецъ не даетъ смны краснаго и зеленаго, то, наконецъ, красное станетъ само зеленымъ. Такимъ образомъ, трагическое становится комическимъ, комическое — скучнымъ. Въ примси юмора заключается нчто въ род привитія коровьей оспы, съ цлью предохранить отъ развитія человческой оспы, т. е. отъ перехода въ каррикатурное. Только тогда путемъ прибавленія комическаго къ трагическому завершается цльность міра, цльность жизни. Вслдствіе этого, фигуры Шекспира не облечены всегда, какъ будто платьемъ, тмъ, паосомъ, который характеризуетъ каждую изъ нихъ, он обладаютъ еще иными, боле легкими характеристическими чертами, которыя, при промежуточныхъ положеніяхъ, замняютъ первыя, пока этимъ приходится снова выступить и особенно въ этой смн заключается чудная реальность жизни личностей драмы и самой драмы. Самая обыденная рчь въ обычныхъ обстоятельствахъ, самый смлый патетическій порывъ въ исключительныхъ положеніяхъ и между ними безконечное разнообразіе переходныхъ оттнковъ. Otto Ludwig, Shakespeare-Studien, стр. 7, 8.}. Если отбросить въ ‘Ромео и Джульетт’ сцены, въ которыхъ слуги показываютъ другъ другу шишъ, въ которыхъ Меркуціо шутитъ, въ которыхъ Кормилица даетъ волю своему пустому языку, въ которыхъ Капулетти хлопочетъ и волнуется,— и оставить только сцены радости и горя любовниковъ,— то какъ несущественны покажутся намъ ихъ наслажденія и печали! Для того, чтобы ангелы, въ сновидніи Якова, могли спускаться въ нашу юдоль и опять подниматься, необходима была ‘лстница, поставленная на земл и вершина которой достигала неба’. Вс страстныя, могущественныя и духовныя силы человческой души дйствуютъ, энергичне, когда опираются на подобную лстницу, имющую своимъ основаніемъ обыкновенную почву.

Можемъ ли мы подыскать такое выраженіе, которое охватило бы вс различные юмористическіе оттнки жизни, какъ они представлялись Шекспиру? Было бы слишкомъ рисковано принять какое-либо подобное выраженіе и построитъ на немъ теорію юмора Шекспира,— теорію, къ которой факты принуждены были бы приспособиться. Однако, сравнивая трагическое и комическое развитіе человческихъ характеровъ въ драм Шекспира, можно открыть по крайней мр одну общую черту, черту комизма, какъ его понималъ поэтъ {См. ‘Шекспиръ’ Гервинуса, пер. К. Тимофеева, томъ IV. ‘Драматическіе роды’, стр. 404.}. Всякое проявленіе мысли, страсти или воли, которое выходитъ далеко за предлы обыкновеннаго уровня, трагично или содержитъ въ себ элементы возможной трагедіи. Вс проявленія мысли, страсти или воли, которыя остаются далеко ниже обыкновеннаго уровня, комичны или содержатъ въ себ элементы возможнаго развитія комедіи. Ромео — личность трагическая, потому что въ немъ страсть любви выросла до громадныхъ размровъ, и ея вліяніе пагубно и разрушило его вншнюю, матерьяльную жизнь, жизнь, требующую границъ. Гамлетъ — личность трагическая, потому что склонность къ размышленію развилась въ немъ въ такомъ направленіи и до такой степени, что перестала соотвтствовать конечности этой жизни. Ричардъ III — личность трагическая, потому что воля его не удовлетворяется никакой новой побдой и стремится властвовать надъ цлымъ міромъ. Но Слендеръ — личность комическая, когда любовь его къ милой Анн Пэджъ представляетъ такое слабое влеченіе, что онъ принужденъ заимствовать вс заявленія своей страсти у своего дяди:

Шалло. Миссъ Анна, мой племянникъ любитъ васъ.

Слендеръ. Да, да люблю, какъ любую изъ женщинъ въ Глостершир.

Шалло. Онъ будетъ содержать васъ, какъ настоящую барыню.

Слендеръ. Точно такъ-съ — буду жить какъ любой длинно-хвостый и коротко-хвостый, по званію ниже эсквайра.

Анна Пэджъ. Добрйшій мистеръ Шалло, предоставьте ему объясниться въ любви самому.

Слендеръ, очевидно, не Ромео, и, когда онъ поставленъ, наконецъ, въ затруднительное положеніе объясниться самъ въ любви, происходитъ такой разговоръ:

Анна Пэджъ. Итакъ, мистеръ Слендеръ…

Слендеръ. Итакъ, миссъ Анна…

Анна Пэджъ. Въ чемъ состоитъ ваша послдняя воля?

Слендеръ. Моя послдняя воля? Вотъ это потха! Истинно скажу, штука забавная! Да я еще не думалъ о послдней вол. Благодаря Бога, мое здоровье еще не такъ плохо.

Анна Пэджъ. Вы меня не поняли, я хочу спросить, чего вы отъ меня окончательно желаете?

Слендеръ. Да изволите видть, собственно я не желаю ничего, или весьма мало. Вотъ папенька и мой дядюшка пустили меня въ ходъ, если дло мн удастся — хорошо, не удастся — пусть везетъ тому, кто счастливъ! Они лучше меня могутъ сказать вамъ, какъ идетъ дло. Вы можете освдомиться у вашего папеньки. Вотъ онъ идетъ

(‘Виндзорскія проказницы’, д. III, сц. 4).

Эта кроткая покорность Слендера успшному исходу его ухаживанія, слова: ‘если дло мн удастся — хорошо’, вызвали, безъ сомннія, лукавую, быстро исчезнувшую улыбку на губахъ и веселое движеніе глазъ у милой Анны Пэджъ. Слендеръ такъ же охотно подчиняется необходимости ухаживанія — и ухаживаетъ отъ всего сердца, съ самыми пылкими клятвами (‘вотъ потха’), какъ оборванные рекруты Фальстафа подчиняются необходимости сражаться. Слендеръ, руководимый любовью, такъ же храбро идетъ къ побд, какъ я Заплесневлый, Тнь и Слабость, призванные на войну подъ знаменемъ патріотизма и чести. Сэръ Андрей Эгчикъ — личность комическая, едва-едва заявляющая свое существованіе и не исчезающая лишь вслдствіе слабаго отраженія на ней буйной жизненности сэра Тоби. Сквозь мягкій покровъ глупости сэра Андрея (Провидніе предохраняетъ стриженную овечісу отъ втра) пробивается на минуту слабое подозрніе о томъ, не оселъ-ли онъ, но онъ охотно приписываетъ въ себ недостатокъ остроумія дйствію случайныхъ, а не присущихъ ему причинъ. ‘Мн сдается — говоритъ онъ — что ингда во мн не больше остроумія, чмъ въ обыкновенномъ человк. Но я мъ очень много говядины, и это вредитъ моему остроумію’ (‘Двнадцатая ночь’. Д. I, сц. 3). Комиченъ и Клюква, съ его хлопотливой неспособностью, когда онъ передаетъ страж подробныя наставленія, какъ ничего не длать.

Клюква. Обязанность твоя — хватать всхъ праздношатающихся и всхъ останавливать во имя принца.

Второй сторожъ. А если кто не захочетъ остановиться?

Клюква. Такъ не обращай на него вниманія, пусть проваливаетъ, ты же созови своихъ товарищей и вмст возблагодарите Бога, что избавились отъ мошенника.

(‘Много шуму…’ Д. III, сц. 2).

Какъ въ трагическомъ, такъ и въ комическомъ мы находимъ разладъ. Трагическій разладъ возникаетъ отъ отсутствія соотношенія вншняго міра съ человческой душой, жизнь слишкомъ мелка, чтобы удовлетворить душу, желанія человка безграничны, а достигнуть возможно только весьма ограниченныхъ результатовъ. Комическій разладъ представляетъ противоположное явленіе, онъ возникаетъ отъ отсутствія соотношенія нкоторыхъ человческихъ душъ даже съ нашимъ весьма обыденнымъ міромъ. Когда сообразительность человка такъ нескладна и такъ дурно направлена, что, пущенная въ ходъ, она вызываетъ противодйствіе собственнымъ цлямъ личности, тогда какъ счастливый глупецъ нисколько не сознаетъ своей неспособности — предъ нами примръ комическаго разлада. Когда Гамлетъ жадно размышляетъ о непознаваемомъ, до тхъ поръ, пока его умственные глаза не поражены мракомъ, это — примръ сильнаго, существенно-трагическаго разлада. Ромео хотлъ бы безгранично любить и быть любимымъ — и вотъ его неподвижное и безчувственное тло лежитъ въ могильномъ склеп Капулетти. Корделія изливаетъ вс сокровища своей дочерней любви, чтобы спасти отца отъ жестокости и одиночества,— и безутшный Лиръ въ отчаяніи склоняется надъ ея трупомъ. Мы выносимъ вс эти сцены, такъ какъ знаемъ, что нтъ безусловной неудачи для любви и преданности, которыя презираютъ вс подобныя послдствія и не подчиняются ни случайности, ни времени, ни мсту. Но, все-таки, предъ нами страшный трагическій разладъ. Неудачные порывы Гамлета, когда онъ бьется во вс углы пространнаго и мрачнаго міра, котораго онъ понять не можетъ, заключаетъ въ себ нчто патетическое и нчто величественное. Полоній, овладвшій всми придворными пріемами, тайнами и политическими отношеніями, со своимъ, мнимымъ всевдніемъ и дйствительною неспособностью, вызываетъ въ насъ отчасти презрительную улыбку. Его знаніе міра такъ забавно далеко отъ истиннаго знанія. Когда личное ничтожество облечено вншнимъ достоинствомъ и соединено съ претензіями занимаемой должности, оно становится еще боле замтнымъ. Если тамъ, гд мы встртили неспособность чуть-чуть не безусловную, мы еще открываемъ новыя степени большей или меньшей неспособности, мы наслаждаемся наблюденіемъ безконечно малаго и ожидаемъ безконечнаго разнообразія и все уменьшающагося количества смысла въ направленіи идіотства {Смотри Hazlitt о Шалло и Сайлент. English Comic Writers. Lecture II, pp. 41, 42 (ed. 1869).}. Клюква — чиновникъ городской полиціи — не очень способная личность, но онъ, все-таки, въ состояніи извинять слабоумнаго Киселя, которому онъ покровительствуетъ со снисходительностью высшей личности. ‘Вотъ, сватъ Кисель кое-что вамъ поразскажетъ. Старый человкъ, сударь, впрочемъ еще не выжилъ изъ ума. Дай Богъ ему дожить до всего! Честный старикашка’. (‘Много шуму…’, д. III, сц 5).

Люди, желающіе выказать обладаніе самыми утонченными чувствами, могутъ утверждать, что неспособность къ сильному чувству, недостатокъ воли, слабость пониманія, скоре могутъ быть предметами нашей симпатіи и сожалнія, чмъ смха. Есть, дйствительно, патетическая неспособность, это — неспособность сознательная, жаждущая высшаго пониманія вещей, боле разборчиваго чувства, подобно тому, какъ безсловесная собака старается лучше угадать желанія и мысли своего господина. Но ласковый смхъ Шекспира надъ самодовольною глупостью и неспособностью представляетъ искреннее и боле здоровое выраженіе чувства, чмъ утонченныя симпатіи торговцевъ паосомъ. Очень грустно, безъ сомннія, что не вс наши сосди могутъ служить моделями для Аполлона Вельведерскаго или для Венеры Милоской. Однако, міръ едва ли будетъ лучше, если мы станемъ плакать о томъ, что люди среднихъ лтъ иной разъ становятся неграціозно круглыми, или о томъ, что не у всхъ прямые носы. Въ этихъ фактахъ лучше сознаться и отъ нихъ отдлаться тмъ здоровымъ смхомъ, какимъ смются Крюикшэнкъ или Личъ {Джоржъ Крюикшэнкъ (Cruikshank, р. 1792) и Джонъ Личъ (Leech., р. 1817) — знаменитые англійскіе каррикатуристы. Примч. перев.}. Лучше смяться надъ этими каррикатурными отступленіями отъ идеала и поберечь наши слезы для боле важныхъ причинъ. Веселый смхъ Шекспира надъ человческой нелпостью свободенъ даже отъ того любезнаго цинизма, который придаетъ юмору Джэнъ Аустинъ {Джэнъ Аустинъ (Austen р. 1775) — извстная романистка. Примч. nepeв.} особенную пикантность, онъ, скоре, похожъ на зарницу, которая не наноситъ вреда ни одному живому существу, но удивляетъ, освщаетъ и очаровываетъ насъ.

Немаловажную услугу оказываетъ намъ писатель, который поддерживаетъ въ насъ сознаніе каррикатурности въ области того, что насъ окружаетъ, мы слишкомъ легко миримся съ недостатками и, разъ примирившись съ ними, забываемъ о нихъ. У большинства изъ насъ глазъ до того привыкъ къ видимой каррикатурности въ лицахъ и въ фигурахъ людей, въ ихъ костюмахъ и движеніяхъ, что мы сначала неспособны оцнить глубокую правдивость картинъ, такъ врно передающихъ факты, какъ картинъ Гогарта, или идеальную истину, составляющую жизненный центръ неистощимыхъ фантастическихъ созданій Крюикшэнка. Намъ нужно обновить, освжить, омолодить нашу способность видть вещи, прежде чмъ мы будемъ способны на каждой улиц видть типы Крюикшэнка и Гогарта. Вокругъ жизни каждаго изъ насъ постоянно накопляется слой каррикатурнаго въ привычкахъ и характер,— слой, къ которому мы быстро становимся нечувствительными. Идеальному человку нужна была бы постоянная свжесть воспріятія и бодрость воли, чтобы освободиться отъ этого слоя. Шекспиръ, повидимому, не относитъ Клюкву и Киселя къ существамъ особенной отъ него породы. Онъ, правда, стоитъ на другомъ полюс человчества, но и въ немъ самомъ есть извстная доля элемента Клюквы. ‘Изъ Шекспира можно выдлить ‘обычныя личности’, какъ удачно говоритъ Бэджготъ, точно такъ же, какъ крпкая прозаичная личность государственнаго человка изъ Уэстморлэнда могла быть выдлена изъ великаго спиритуалистическаго мыслителя и лакеиста. Такимъ образомъ, помимо симпатіи, мы имемъ личный интересъ въ томъ, чтобы понимать обычныя черты самой обыденной жизни. Наша собственная жизнь сродни послдней и можетъ легко дойти до любопытно-близкаго сходства съ нею. Но до тхъ поръ, пока мы въ состояніи смяться надъ ними, мы находимся въ безопасности, наше пониманіе юмористическаго служитъ нашей страсти къ совершенству, намъ незачмъ терять терпніе и негодовать изъ-за этихъ каррикатурныхъ образцовъ человчества, это безполезно нарушитъ равновсіе нашей жизни и ясность нашихъ воспріятій, намъ достаточно понять ихъ и улыбнуться.

Юморъ Шекспира, однако, заключаетъ въ себ гораздо боле, чмъ силу вызывать смхъ. Этотъ юморъ присутствуетъ въ самыхъ серьезныхъ твореніяхъ Шекспира и проникаетъ ихъ своимъ вліяніемъ. Именно онъ предохраняетъ Шекспира отъ всякой слишкомъ сильной и рзкой напряженности, именно онъ придаетъ его аффектамъ обширность и прочность. Онъ представляется намъ въ двухъ главныхъ степеняхъ. Во-первыхъ,— имя предъ собой лицо или событіе, страсть или мысль, Шекспиръ разсматриваетъ ихъ со всхъ сторонъ, сравниваетъ со всми предметами, съ которыми они могутъ естественно сблизиться или быть случайно связаны, изучаетъ ихъ обстановку, разглядываетъ въ нихъ изящное и грубое, поэтическое и прозаическое и получаетъ, такимъ образомъ, полное и ясное представленіе о нихъ. Онъ получаетъ такое богатое и разнообразное собраніе фактовъ, что одна доля ихъ какъ бы уравновшиваетъ другую, и онъ избавленъ отъ натянутости и преувеличеній, вызываемыхъ одностороннимъ взглядомъ идеалиста. Смерть Офеліи патетична, паосъ Шекспира не есть красивый паосъ Бьюмонта и Флэтчера, не мягкая, милая, нжная печаль, не кроткая исключительность меланхоліи. Шекспиръ смотритъ на фактъ съ точки зрнія королевы и съ точки зрнія Гамлета, съ точки зрнія священника и могильщиковъ. Иначе говоря, онъ смотритъ на фактъ со всхъ сторонъ, и паосъ смерти Офеліи такъ же реаленъ въ драм, какъ если бы фактъ произошелъ въ дйствительности. Таково проявленіе Шекспировскаго юмора въ его первой степени.

Но затмъ,— когда вс реальные элементы міра и времени представлены, насколько это возможно, во всей ихъ совокупности, Шекспиръ измряетъ ихъ безусловнымъ мриломъ. Онъ ставитъ мру безконечнаго рядомъ съ тмъ, что конечно, и замчаетъ, какъ это конечное мелко и несовершенно. И онъ смется надъ человческимъ величіемъ, воздавая при этомъ должное уваженіе всему, что велико, онъ смется надъ человческою любовью и человческою радостью, хотя он для него глубоко реальны (боле реальны, чмъ могли быть для страстно-напряженнаго Шелли), это — улыбка Просперо при вид счастья молодыхъ любящихъ сердецъ.

Хоть не могу я такъ же, какъ они,

Быть восхищенъ — для нихъ все это ново —

Но, признаюсь, вполн доволенъ я.

(‘Буря’, д. III сц. 1).

И онъ смется надъ человческимъ горемъ, хотя проникаетъ въ глубокую тоску души, онъ знаетъ, что и для горя существуетъ свой конецъ и успокоеніе. Величайшіе поэтическіе провидцы не раздражительны, не пылки, не рзки, они не укоряютъ и не увщеваютъ. Гомеръ и Шекспиръ слишкомъ велики для состязанія, ихъ взорамъ, не оскорблявшимся ничмъ и не осуждавшимъ ничего, видима была человческая природа въ ея цломъ, какъ патетическая слабость, съ которой они не борятся, или какъ печальная и преходящая сила, которую они не ршаются прославлять {Afternoon Lectures. 1869. ‘The Mystery of Life and its Arts’, by John Ruskin, 109.}. Шекспиръ видитъ вещи просвтленнымъ взоромъ, онъ любитъ людей и сожалетъ о нихъ. Но хотя этотъ взглядъ на вещи съ точки зрнія внміровой долженъ быть взята въ соображеніе во всякомъ изслдованіи мысли и творчества Шекспира, все-таки необходимо напирать на то, что, въ то же время, Шекспиръ тщательно усваивалъ, изучалъ и воспринималъ чувствомъ факты съ разнообразныхъ точекъ зрнія, чисто конечныхъ и земныхъ.

Но слдуетъ обратить вниманіе не только на юморъ, но и на смхъ Шекспира, можно узнать кое-что и изъ исторіи развитія этого смха. Каждый человкъ долженъ знать, что и его смхъ имлъ свою исторію, и что эта исторія, если бы она была врна, неизбжно установила бы многое относительно развитія всей его нравственной природы. Но у насъ есть документы, содержащіе исторію смха Шекспира въ продолженіе боле двадцати лтъ. Изъ этого, безъ сомннія, можно узнать кое-что о развитіи его ума и характера.

Въ жизни Шекспира, какъ писателя, мы можемъ отличить четыре періода. Первый періодъ — періодъ попытокъ, годы опыта. Драматургъ еще не вполн врно и крпко охватилъ жизнь. Въ немъ сказывается еще недостатокъ матерьяла для глубокой мысли и для глубокаго аффекта. То и другое развиваются въ жизненной связи души съ наиболе серьезными реальностями жизни, а такая связь только-что начинаетъ устанавливаться у Шекспира. Человкъ, не сдерживаемый еще вліяніемъ наиболе серьезныхъ реальностей жизни, но, въ то же время, богато одаренный умственными способностями, будетъ наслаждаться самою игрою своего ума, независимо отъ обстоятельствъ или предмета, вызывающихъ умъ къ дятельности. Если онъ веселаго характера, онъ будетъ забавляться простыми остротами, комическими неожиданностями и каррикатурными эпизодами. Если онъ склоненъ къ сатир, предметомъ его веселыхъ сатирическихъ нападковъ будутъ вншнія странности, глупости и аффектаціи общества. Мы слышимъ впервые смхъ Шекспира въ этотъ періодъ даровитой юности (‘youngmanisliness’ по слову, созданному Фэрнивалемъ). ‘Два Веронца’, ‘Безплодныя усилія любви’ и ‘Комедія ошибокъ’ служатъ въ достаточной мр представителями этой ступени въ исторіи развитія мысли Шекспира. Комедія ‘Безплодныя усиліи любви’, какъ мы пытались указать въ одной изъ предыдущихъ главъ, заключаетъ въ себ серьезное, скрытое значеніе. Какъ было естественно для произведенія молодого человка, оно занимается вопросомъ о самообразованіи и съ веселостью поддерживаетъ тезисъ, что во многихъ планахъ о самоусовершенствованіи первое требованіе должно заключаться въ томъ, чтобы мы взяли въ соображеніе фактическіе элементы человческой природы, подразумвая подъ этимъ и ея влеченія, инстинкты и страсти, малйшая же попытка устранить ихъ путемъ идеализаціи неизбжно приведетъ къ неудач и невроятному безумію. Таково скрытое серьезное значеніе пьесы. Но попутно поэтъ пользуется случаемъ для осмянія и намековъ на различныя модныя аффектаціи его времени.

Около этого времени Спенсеръ, въ своемъ ‘Плач Музъ’, оплакиваетъ состояніе англійской комедіи, сцена сдлалась орудіемъ для жестокой сатиры на личности и на партіи, ‘приличное остроуміе’, ‘добродушная забава’ исчезли изъ комедіи, мсто ихъ заняли на сцен ‘грубое шутовство’ и ‘презрнное дурачество’, ‘заключенныя въ стихахъ, полныхъ безстыднаго сквернословія, безъ всякаго вниманія къ приличію’. Относятся или не относятся къ временному молчанію Шекспира принадлежащія тому же отрывку слова Спенсера: ‘Нашъ забавный Вилльямъ! увы! молчитъ въ послднее время!’ — все-таки слдуетъ замтить, что Шекспиръ не злоупотреблялъ сценой для недостойныхъ цлей и искалъ предмета смха въ модныхъ увлеченіяхъ и безуміяхъ времени, а не въ несчастіяхъ или слабостяхъ отдльныхъ личностей {Тожественность Олоферна съ Флоріо, знаменитымъ составителемъ словарей, должна быть подтверждена лучшими доказательствами, до тхъ поръ это можно считать только остроумнымъ предположеніемъ.}. Конечно, и у Шекспира были враги. Онъ имлъ успхъ, и это обезпечивало ему ненависть неудачниковъ. Гринъ на смертномъ одр нападалъ на него въ самыхъ злыхъ и дерзкихъ выраженіяхъ и писалъ, какъ бы находя естественнымъ, что его мнніе раздляетъ и Пиль, и Лоджъ, или Нэшъ и Марло. Однако, никто не упоминаетъ имени Шекспира, подобно именамъ Джонсона и Деккера и другихъ современныхъ драматурговъ, въ описаніи ссоръ между авторами. Поэтому легкая и свободная сатира въ ‘Безплодныхъ усиліяхъ любви’, съ ея боле серьезнымъ внутреннимъ значеніемъ, характеризуетъ молодые годы Шекспира и въ положительномъ смысл, и въ отрицательномъ, потому что въ нихъ нтъ слда тхъ грубыхъ насмшекъ и безстыдства, на которыя жаловался Спенсеръ. То удовольствіе, которое Шекспиръ находитъ въ живомъ столкновеніи умныхъ личностей, въ перекидываніи шуткой, какъ мячемъ въ ту и другую сторону, не давая ему упасть на землю, въ изысканной игр словами — все это было отчасти удовольствіемъ эпохи Шекспира, отчасти характеристично для факта, что Шекспиръ, въ эпоху своей даровитой юности, находилъ наслажденіе въ простомъ упражненіи гибкости ума: ‘Клянусь солеными волнами Средиземнаго моря,— отличный ударъ, быстрое нападеніе ума! Разъ, два — и попалъ въ самый центръ! Это радуетъ мое пониманіе, умъ несомннный!’ (‘Безпл. усил. любви.’ Д. V, сц. 1).

Въ этотъ періодъ попытокъ комическіе и серьезные, нжные или сантиментальные элементы драмы встрчаются въ ней рядомъ и служатъ какъ бы критикой одинъ для другого, любовникъ обличаетъ клоуна въ его невдніи высшихъ задачъ жизни, а клоунъ обличаетъ ослпленіе и безуміе страсти любовниковъ Но, хотя комическіе и нжные или серьезные элементы встрчаются рядомъ и бросаютъ нкоторый свтъ одинъ на другой, они еще не проникаютъ другъ друга. Одна группа дйствующихъ лицъ назначена для серьезныхъ или нжныхъ длъ драмы, другая группа дйствующихъ лицъ создана для цлей комизма. Въ ‘Двухъ Веронцахъ’ комическія роли поручены двумъ клоунамъ: Спиду и Лаунсу. Спидъ — профессіональный остроумецъ, исполнивъ свое назначеніе, онъ совершенно исчезаетъ изъ драмы Шекспира при боле полномъ ея развитіи. Лаунсъ же юмористъ, онъ достаточно ловокъ, какъ обычный клоунъ, но онъ задваетъ и забавныя стороны боле жизненныхъ, боле глубокихъ элементовъ, чмъ т, которыя находятся въ распоряженіи гибкаго языка Спида. Лаунсъ, съ своей собакой Краббомъ, начинаетъ рядъ юмористическихъ личностей Шекспира, за нимъ идетъ длинная свита, заключающая многочисленныя разновидности природы, вызывающей на веселость, отъ наивнаго комическаго Оселка, съ его инстинктивною смсью здраваго смысла съ глупостью, до Готспора и Меркуціо, въ которыхъ юмористическія крайности вызваны избыткомъ энергіи или особеннымъ вкусомъ къ жизни, а отъ нихъ до Фальстафа, въ которомъ юморъ сдлался вполн сознательнымъ и свободнымъ, затмъ снова отъ Фальстафа до патетическаго, трагически серьезнаго образа шута въ ‘Лир’ {См. объ іерархіи комическихъ характеровъ въ Dr. Eduard Vehse: ‘Shakespeare als Protestant, Politiker, Psycholog und Dichter’, томъ II, стр. 5, 6.}.

Въ пьес: ‘Сонъ въ Иванову ночь’ юморъ Шекспира обогатился отъ соединенія съ фантазіей. Комическое здсь уже не просто комическое, это — смшанная ткань, сотканная съ прекраснымъ. Основа и Титанія встрчаются. Эта встрча Титаніи съ Основой можетъ быть разсматриваема всякимъ любителемъ символизма, какъ непреднамренный символъ того факта, что способности автора, прежде дйствовавшія врозь и работавшія обыкновенно каждая отдльно, начинаютъ теперь сближаться одна съ другою. Въ послдующемъ період, когда толчки вызвали въ высшей мр энергичную дятельность каждаго нерва, каждой фибры генія Шекспира, работа всхъ его способностей слилась въ одно нераздльное цлое. Основа представляетъ несравненно боле тонкій продуктъ чувства нелпаго, чмъ которая-либо изъ предыдущихъ комическихъ личностей, созданныхъ Шекспиромъ. Какими ничтожными и жалкими признаютъ себя его товарищи, аинскіе ремесленники, сравнительно съ многостороннимъ талантомъ Ника Основы! Рдко бываетъ оцненъ великій артистъ такъ, какъ оцненъ Основа. ‘Онъ. просто, самый сильный умъ изъ всхъ аинскихъ мастеровыхъ’. ‘Вмст съ тмъ самый красивый мужчина, онъ истинный любовникъ по своему пріятному голосу’. Онъ одаренъ всми талантами! Какъ щедра была для него природа! Неувренный въ себ Буравъ колеблется, взять ли ему на себя исполненіе умренно-трудной роли льва. Основа, хотя онъ ‘особенно превосходенъ въ роляхъ тирановъ’, не знаетъ, какъ заглушить въ себ почти такую же способность къ исполненію женскихъ ролей. Какъ можетъ онъ, безъ душевной боли, вслдствіе своего пристрастья къ ролямъ ‘въ дух Геркулеса’, лишить міръ ‘чертовски тоненькаго голоска’, которымъ онъ можетъ произнести: ‘исби! исби!— Ахъ Пирамъ! мой дорогой, мой возлюбленный’! Твоя дорогая исби, твоя дорогая возлюбленная!’ А что касается до роли, назначенной застнчивому Бураву, то Основа можетъ исполнить ее какимъ угодно изъ двухъ способовъ, а не то и обоими способами вмст, такъ, что онъ заставитъ Герцога сказать: ‘Пусть его порычитъ еще, пусть еще порычитъ!? Или можетъ успокоить дамъ, ‘до такой степени возвысивъ голосъ, что будетъ рычать, какъ милая молодая голубка!’ Но отъ этихъ грезъ всеохватывающаго честолюбія его отрываетъ Пигва, заставляя его обратиться къ роли, наиболе ему подходящей: ‘Вамъ нельзя взять на себя другой роли, кром роли Пирама. Для Пирама нуженъ человкъ съ пріятной наружностью, красивый мужчина, какого только можно себ представить въ полномъ цвт лтъ. Для этой роли нуженъ самый любезный человкъ. А потому вы — вы непремнно должны исполнить роль Пирама’ (дйст. IV, с. 2).

Во время второго періода развитія генія Шекспира онъ охватывалъ все боле врно положительные факты жизни. Это періодъ историческихъ драмъ. Вначал, подавленный, быть можетъ, сознаніемъ достоинства исторической драмы, Шекспиръ устранилъ все юмористическое. Въ ‘Ричард II’ нтъ юмористическихъ сценъ. Будь эта драма написана нсколькими годами позже, мы можемъ быть уврены, что садовникъ и работникъ (Д. III, сц. 4) не произносили бы пышныхъ рчей въ стихахъ, а говорили бы обыкновенной прозой, и что юморъ примшался бы къ паосу этой сцены. То же замчаніе можно сдлать и относительно послдующей сцены, когда конюшій навщаетъ въ Тоуэр сверженнаго короля. До сихъ поръ патетическій элементъ, хотя сближенъ Шекспиромъ съ юмористическимъ, но относится къ нему съ сомнніемъ и подозрительно. Въ Ричард III мы видимъ угрюмый юморъ, юморъ дьявольскій, нераздльный отъ демонической личности Ричарда, основной элементъ которой — гордое презрніе къ человчеству. Ричардъ преклоняетъ колна предъ Анной, она приставляетъ мечъ къ его груди, но мечъ падаетъ, она подавлена злой силой воли Ричарда, и его кольцо уже на ея пальц. Сознаніе своего могущества, замняющее у Ричарда радость, красоту и добродтель, польщено этимъ успхомъ, его побда надъ Анной — оскорбленіе женскому полу. Чтобы Ричардъ господствовалъ, необходимо, чтобы нарушился естественный порядокъ вещей, чтобы извратился нравственный міръ, нормальнымъ состояніемъ вещей необходимо признать новое царство дьявольскаго и каррикатурнаго элемента. Мы какъ бы стоимъ у подножья монумента, предъ которымъ преклоняются люди, и, взглянувъ наверхъ, видимъ на пьедестал насмшливый образъ дьявола.

Вн этой угрюмой ироніи въ ‘Ричард III’, какъ въ ‘Ричард II’, нтъ комическаго элемента. Въ сценахъ Джэка Кэда, въ ‘Генрих VI’, мы находимъ въ самой откровенной и наиболе тонкой форм ту положительную, хотя подъ-часъ суровую, сатиру, которую Шекспиръ направлялъ противъ наиболе слабыхъ сторонъ политическихъ движеній. Но лишь въ драм ‘Король Джонъ’ юмористическій элементъ впервые прорывается энергически и не обращая вниманія на достоинство исторіи. Эта пьеса особенно нуждалась въ чемъ-либо искреннемъ, задушевномъ, неразсчитанномъ. Ложное вншнее величіе, при внутренней испорченности, эгоистичная политика королей, коварство духовенства, торговля сердцами и жизнями — все это обличено и объяснено единственнымъ честнымъ элементомъ пьесы — личностью Фалькенбриджа, съ его пылкою храбростью въ крови, съ его преданностью памяти отца, поставившаго его при самомъ рожденіи въ презираемое положеніе, съ его неукротимымъ патріотическимъ энтузіазмомъ при бдствіяхъ родины и,— что вовсе не непослдовательно,— съ его юмористическимъ сознаніемъ въ низостяхъ и въ эгоизм, на которые онъ совсмъ неспособенъ. {Замтьте слова Филиппа Незаконнорожденнаго (въ форм сонета въ оригинал) (дйст. III, сц. 2), начинающіяся:

Какимъ же образомъ дряной твой образъ

Въ ея глаза попалъ, какъ бы въ тюрьму.

Эти слова служатъ для обличенія истиннаго смысла ухаживанія Дофина за Бланкой и ея приданымъ.}

Дв части ‘Короля Генриха|VI’ обнаруживаютъ дальнйшее развитіе комическаго элемента въ связи съ историческою драмою. Со времени возникновенія комедіи ‘Безплодныя усилія любви’ и ‘Комедіи ошибокъ’, юморъ Шекспира выигралъ замчательно въ глубин и въ богатств. Личность Сэра Джона Фальстафа есть представленіе врядъ ли мене сложное и мене удивительное, чмъ Гамлетъ. Онъ каждый разъ вызываетъ новый рядъ впечатлній, которыя вначал кажутся несогласными съ прежними родами, однако, впослдствіи, какъ-то гармонируютъ путемъ неяснаго, но жизненнаго процесса со всмъ, что имло мсто предъ тмъ. Онъ молодъ и старъ, онъ человкъ предпріимчивый и отяжелвшій, его надуваютъ и онъ остроуменъ, онъ безвреденъ и золъ, онъ слабъ въ принципахъ и ршителенъ по природ, трусъ — повидимому и храбръ — въ дйствительности, плутъ безъ всякой злобы, лжецъ безъ надувательства, онъ — рыцарь, дворянинъ, солдатъ, но при отсутствіи достоинства, приличія и чести. Этотъ характеръ можно разложить на его элементы, но его, мн кажется, невозможно было составить по какому-нибудь рецепту, смшавъ надлежащимъ образомъ его составныя части, необходима была рука Шекспира для того, чтобы придать каждой части вкусъ цлаго и вкусъ каждой отдльной части всему цлому, вкусъ того самаго непослдовательнаго Фальстафа, который то напрасно толкуетъ серьезному верховному судь о своей молодости и предлагаетъ прыгать на пари за тысячу фунтовъ, или кричитъ миссисъ Доль: ‘я старъ, я старъ!’ — хотя держитъ ее на своихъ колняхъ и проситъ ее о ‘поцлуяхъ’ {‘An Essay on the Dramatic Character of Sir John Falstaff’ by Maurice Morgann, Esq., pp. 150—151 (ed. 1825). Въ 18-мъ столтіи нтъ ни одной критики, такъ умно и горячо оцнивающей Шекспира, какъ эта прекрасная статья.}.

Хотя сэръ Джонъ справедливо заявляетъ, что онъ ‘не только остроуменъ самъ, но еще причина остроумія другихъ’, однако онъ вовсе не чисто комическій характеръ. Если бы онъ былъ не боле этого, то строгія слова Генриха его старому товарищу были бы невыносимы. Главный принципъ, которымъ руководствуется Фальстафъ въ своей жизни, это — положеніе, что можно уклониться или прямо пренебречь подчиненіемъ фактамъ и законамъ жизни, если только черпать изъ источника неистощимаго остроумія средства замнить блестящею изворотливостью недостатки характера и поведенія {‘Природа Фальстафа, въ самой своей сущности, скоре направлена къ устраненію всхъ серьезныхъ элементовъ жизни, всякой страсти, всякаго аффекта, подчиняющаго и ограничивающаго человка и отнимающаго у него полную свободу его духа. Серьезные элементы жизни требуютъ углубленія въ содержаніе жизни, серьезный взглядъ на жизнь концентрируетъ мысль человка на опредленномъ, а потому неизбжно ограниченномъ содержаніи и на такой цли, въ чемъ и заключается тогда вся его радость и все его горе…. Фальстафъ, поэтому, естественный врагъ всхъ идеальныхъ интересовъ и страстей, такъ какъ они отнимаютъ у человка спокойствіе духа и, въ то же время, по самой природ своей, стсняютъ, концентрируя мысль человка, безграничную свободу души’.

Dr. Н. Th. Bцfcscher, ‘Shakespeare in seinen hцchsten Charaktergebilden’, стр. 70.}. Поэтому Шекспиръ безпощадно осуждаетъ Фальстафа. Неуязвимый ничмъ Фальстафъ старается, какъ было сказано въ одной изъ предыдущихъ главъ, засыпать блестками жизненные факты, но факты, наконецъ, неумолимо подавляютъ Фальстафа. Серьезность Шекспира идетъ здсь рука объ руку съ его веселостью, нкоторая доля суровости скрыта подъ его смхомъ. Изобличеніе удивительныхъ выдумокъ сэра Джона не смущаетъ его, онъ придаетъ мене важности успху своей лжи, чмъ слав ея придумыванія. ‘Нтъ ничего, что могло бы окончательно уничтожить Фальстафа, онъ настолько неуязвимъ, что никакая смшная сторона его характера не можетъ подорвать его, онъ въ безопасности даже тогда, когда побжденъ и, подобно Антею, какъ бы возстаетъ съ новою силою посл каждаго паденія {Maurice Morgann. ‘Essay on the Character of Sir John Falstaf’., p. 180.}. Фальстафа можетъ покорить не какое-либо смшное положеніе, а серьезное фактическое событіе, отъ котораго ускользнуть нельзя. Можетъ быть, Нимъ и Пистоль угадываютъ истину, разговаривая о неожиданномъ упадк силъ сэра Джона:

Нимъ. Король сыгралъ съ нимъ дурную шутку — вотъ штука въ чемъ.

Пистоль. Ты молвилъ правду, сердце въ немъ разбито

И сломано.

(‘Генр. V’. Д. II, сц. 2).

Въ разсказ миссисъ Куикли о смерти Фальстфа паосъ и юморъ сливаются въ одно. ‘Онъ скончался такъ тихо, какъ можетъ умереть одинъ невинный младенецъ. Онъ отошелъ между двнадцатымъ и первымъ часомъ, какъ разъ въ промежутокъ между приливомъ и отливомъ. Я, какъ только увидла, что онъ началъ обдергивать рубашку, играть цвтами и смотрть на концы своихъ пальцевъ, такъ тотчасъ и смекнула, что ему осталась одна дорога. Носикъ у него заострился, какъ перо, и онъ заболталъ что-то о зеленыхъ поляхъ’ {Dr. Newman эпизодически (въ вид примра) разбираетъ право на помщеніе въ текст исправленій Теобольда (Theobald). Grammar of Assent, p. 264—270.}. Это вызываетъ въ насъ одновременно улыбку и слезы. Однако, и здсь соединеніе паоса съ юморомъ ограничивается эпизодомъ, и здсь не былъ созданъ цльный патетико-юмористическій характеръ, подобный шуту въ ‘Корол Лир’.

Тмъ не мене, толстый рыцарь исчезаетъ отъ насъ патетически и исчезаетъ навсегда. Фальстафъ въ ‘Виндзорскихъ проказницахъ’ совсмъ другая личность, чмъ сэръ Джонъ, который ‘на лон Артура, если только люди могутъ туда попасть’. Эпилогъ ко второй части Генриха IV (написанъ ли онъ Шекспиромъ или нтъ, остается сомнительнымъ) общаетъ намъ, что ‘авторъ будетъ продолжать свою исторію съ сэръ Джономъ’. Однако, авторъ ршилъ (разсудивъ лучше Сервантеса въ отношеніи своего героя), что публик не слдуетъ предлагать смяться ради одного смха въ ущербъ произведенію. Настроеніе всей трагедіи ‘Генрихъ V’ измнилось бы, если бы туда введенъ былъ Фальстафъ. Во время правленія Генриха IV Англія не была воодушевлена энтузіазмомъ славы. Она была измучена внутренними раздорами. Заплесневлый, Тнь и Слабость стояли за короля. Патріотизмъ и національная гордость Англіи не могли развиться въ прогрессивное и всеобщее пламя подъ давленіемъ осторожной политики какого-нибудь Болинброка. Въ такое время наше воображеніе можетъ останавливаться надъ юморомъ таверны и надъ ея шутками. Когда нація была раздлена на партіи, когда никакой вопросъ не поглощалъ другихъ и не господствовалъ надъ ними, сэръ Джонъ могъ царить въ Истчип, въ силу своего остроумія, и могъ образовать со своими товарищами государство въ государств. Но со вступленіемъ на престолъ Генриха V, начинается новый періодъ, высшій интересъ оживляетъ исторію, въ жизни націи образуется единство и начинается славная борьба съ Франціей. Въ такое время частные и второстепенные интересы должны смолкнуть, величественный порывъ, толчокъ и прогрессъ въ жизни занимаютъ все наше воображеніе. Намъ тяжело разстаться съ Фальстафомъ, но, подобно королю, мы должны разстаться съ нимъ, намъ некогда имть на рукахъ эту массу мяса, Азинкуртъ не арена для великолпной лжи. Фальстафъ, поставившій задачею засыпать блестками жизненные факты и бывшій такимъ могущественнымъ во время несовершеннолтія принца, показался бы теперь неизбжно тривіальнымъ. Для Фальстафа нтъ боле мста на земл, и ему приходится искать убжища ‘на лон Артура’ {Это хорошо выяснено у Rtscher, ‘Shakespeare in seinen hchsten Charaktergebilden’, стр. 77.}.

Въ конц этого второго періода развитія мысли и творчества Шекспира написаны самыя блестящія и самыя прелестныя его комедіи. Въ эти годы созданы: Розалинда и Віола, Жакъ и Мальволіо, Беатриче и Венедиктъ. Главную характеристику конца второго періода составляетъ слдующее: Шекспиръ совершенно покончилъ съ годами даровитой юности (yongmanishuess), онъ вполн овладлъ собою и своими силами и вошелъ въ живую связь съ фактами реальной жизни міра, однако же (занятый вопросомъ о матеріальномъ успх въ жизни), онъ не приступилъ еще къ какимъ-либо тщательнымъ изслдованіямъ бол глубокихъ и боле ужасныхъ тайнъ бытія. Онъ еще не началъ своего продолжительнаго изслдованія зла. Это былъ, именно, тотъ періодъ, когда Шекспиръ больше всего былъ склоненъ къ веселости. Онъ отдлался отъ массивнаго матерьяла, доставленнаго ему исторіею. Онъ еще не сильно подпалъ вліянію тхъ темныхъ силъ и страстныхъ вопросовъ жизни, которые лежатъ въ основаніи трагедій. Если была когда-либо для Шекспира эпоха яснаго, звучнаго и задушевнаго смха, это было именно тогда. Комедія, смшанная предъ тмъ съ серьезными сюжетами исторіи, теперь высвободилась, заявила себя, какъ нчто отличающееся отъ комическихъ попытокъ перваго періода. Если мы сравнимъ Оселка со Спидомъ, Розалинду съ Розалиной, сцены принятія одной личности за другую въ ‘Двнадцатой ночи’, съ такими же сценами въ ‘Комедіи ошибокъ’, то мы будемъ имть возможность измрить пройденное Шекспиромъ разстояніе.

Между веселыми, нжными, граціозными пьесами этой эпохи одна — именно ‘Виндзорскія проказницы’, иметъ совершенно особенный характеръ. Она совсмъ прозаична и единственная пьеса Шекспира, написанная почти вся прозою. Нтъ основанія отвергать записанное Деннисомъ (Dennis) и Роу (Rowe) преданіе о томъ, что ‘Виндзорскія проказницы’ были написаны Шекспиромъ по принужденію, по приказанію Елизаветы, которая, въ своей страсти къ грубому веселью, требовала отъ поэта, чтобы онъ выставилъ смшную сторону Фальстафа, когда этотъ забавный эгоистъ влюбленъ. Шекспиръ подчинился необходимости. Его ‘Венеціанскій купецъ’ могъ удовлетворять смшанную публику высшаго, средняго и низшаго класса, тснившихся въ театрахъ. Теперь приходилось дать нчто спеціальное для дворянства и королевы. Умя приноравливаться ко вкусамъ своихъ зрителей, онъ зналъ, какъ угодить вкусу ‘варваровъ’. Комедія: ‘Виндзорскія проказницы’ написана спеціально для этихъ варваровъ-аристократовъ, презиравшихъ идеи, нечувствительныхъ къ красот, грубыхъ и практическихъ въ ихъ манерахъ и охотниковъ до непристойностей. Лондонскій народъ любилъ видть принца или герцога — и видть его граціознымъ и великодушнымъ. Коронованные и вельможные зрители въ Виндзор желали видть домашнюю жизнь деревенской джентри средняго класса и женщинъ этого класса съ ихъ прекрасной буржуазной морально и съ грубыми способами забавляться. Эти зрители, говорившіе на своемъ родномъ язык съ безукоризненнымъ акцентомъ, забавлялись комизмомъ ломаннаго англійскаго языка, какъ его произносилъ докторъ-французъ и священникъ изъ Уэльса. Шекспиръ не сдлалъ изъ этой работы муки себ. Онъ занялся ею энергически и окончилъ ее быстро — въ четырнадцать дней, если врить преданію. Но онъ не намревался вызывать Фальстафа изъ рая или изъ ада. Онъ одлъ въ платье Фальстафа жирнаго мошенника, котораго для этого случая вытащилъ изъ складочнаго сарая своего воображенія, онъ предоставилъ лицамъ, мсту и времени перемшиваться, какъ имъ угодно, онъ сдлалъ невозможнымъ для самаго трудолюбиваго критика девятнадцатаго столтія приспособить ‘Виндзорскихъ проказницъ’ къ ‘Генриху IV’. Но королева и ея дворъ смялись, когда корзину для блья опрокидывали въ лужу, точно такъ же мало подозрвая, что грубая личность, въ ней заключавшаяся, вовсе не несравненный шутникъ Истчипа, какъ мало подозрвалъ Фордъ, что женщина съ бородой не настоящая ‘бабушка Пратъ’ {Въ перевод II. Вейнберга ‘бабушка Пратъ’ почему-то обратилась въ ‘бабушку Потчъ’. Прим. перев.

Относительно затрудненія отожествить личности миссисъ Куикли, Пистоля, Бардольфа и сэра Джона съ личностями, носящими т же имена въ историческихъ драмахъ, см. введеніе Mr. Halliwell къ ‘The First Sketch of The Merry Wives of Windsor’ (Shakespeare-Society, 1842). Впечатлніе, полученное мною отъ этого произведенія, подтверждается компетентными критиками. Гэдсонъ пишетъ: ‘Для меня почти непонятно, чтобы свободное желаніе Шекспира, безъ постороннихъ побужденій или вызововъ, привело его къ мысли провести Фальстафа черезъ рядъ такихъ мало характеристичныхъ заблужденій и неудачъ. ‘Shakespeare, his Life etc., vol. 1, p. 298. См. также критику этого произведенія у Газлита. Кольриджъ (Hartley Coleridge) пишетъ: ‘если королева Бэссъ (Елизавета) захотла видть Фальстафа влюбленнымъ, это доказываетъ, что она была старая карга съ грубыми вкусами. Шекспиръ обошелъ ловко затрудненіе. Онъ зналъ, что Фальстафъ не можетъ влюбляться, онъ прибавилъ немного, весьма немного любовнаго возбужденія къ его волокитству за деньгами. Но Фальстафъ ‘Виндзорскихъ проказницъ’ не Фальстафъ ‘Генриха IV’. Это самозванецъ-толстякъ, принявшій его имя и манеру, или, въ самомъ выгодномъ случа, Фальстафъ, выжившій изъ ума. Миссисъ Куикли Виндзора не хозяйка ‘Кабаньей головы’, но это очень пріятная, хлопочущая, добродушная, лишенная всякихъ правилъ старуха, на которую невозможно сердиться. Шалло не слдовало бы оставлять своего мста въ Глостершир и своихъ судейскихъ обязанностей. Ревность Форда слишкомъ серьезна для остальной части пьесы. Проказницы — забавная пара. Я такъ и вижу ихъ, съ ихъ пріятными лицами, уже среднихъ лтъ, съ изысканными блыми фрезами и бездлушками, съ ихъ коническими чепчиками, почти какъ у колдуній, съ фижмами, щеголеватыми, но не очень тонкими таліями, съ ключами хозяекъ, съ поясами, съ лукавыми смющимися взглядами, съ румяными щеками, съ морщинками на лбу, образовавшимися скоре отъ смха, чмъ отъ времени. А. милая Анна Пэджъ — такое прелестное маленькое созданіе, которое хотлось бы посадить къ себ на колни’. ‘Essays and Marginalia’, vol. II, pp. 183—134. Замчательно, что Maurice Morgann въ своемъ опыт о Фальстаф не говоритъ о Виндзорскихъ проказницахъ’.}.

Третій періодъ развитія Шекспира — періодъ созданія великихъ трагедій. Смхъ Шекспира здсь уже не только патетиченъ,— хотя онъ патетиченъ такъ, какъ еще не былъ прежде,— онъ, въ то же время, трагиченъ и ужасенъ. Все вниманіе поэта было сосредоточено въ это время на зл, коренящемся въ сердц человка, на глубочайшихъ тайнахъ бытія и на томъ разлад, въ какомъ находятся всегда въ мір добро и зло. Онъ изучалъ теперь жизнь человческую въ ея самыхъ торжественныхъ задачахъ. Мы не найдемъ ужъ здсь безпримснаго веселья, ясной и нжной фантазіи. Въ первой трагедіи Шекспира Меркуціо исчезаетъ еще въ первой половин произведенія, и, какъ только исчезла его полная живости личность, мракъ сгущается. Точно также исчезаетъ тотъ элементъ фантазіи Шекспира, который играетъ въ ней роль Меркуціо, когда трагедія жизни становится для Шекспира очень серьезною и реальною. Въ ‘Гамлет’ вс комическія личности придворныхъ вызываютъ нсколько презрніе и отвращеніе. Полоній, Озрикъ, Розенкранцъ и Гильденштернъ играютъ роль подстрекателей, чтобы усилить въ Гамлет недовольство людьми и тоску, внушаемую ему міромъ. Могильщики мрачно-комичны и почти кажутся фигурами, заимствованными изъ средневковыхъ ‘Плясокъ смерти’, каждый изъ нихъ — шутникъ при двор смерти, полный привтовъ и ласковыхъ словъ для встрчныхъ череповъ, посредникъ между госпожею-червемъ и тмъ, съ кмъ эта госпожа хочетъ сойтись, знатокъ въ трупахъ, лтописецъ костей покойниковъ.

Сцена въ ‘Макбет’, когда стучатъ къ ворота замка, иметъ подобное же серьезное значеніе {Кольриджъ отвергаетъ монологъ привратника, за исключеніемъ двухъ строкъ. Флэй отвергаетъ его совсмъ: См. его статью о Макбет въ ‘Trans. New. Shak. Soc.’, 1.ч74 г. Съ другой стороны, см. (тамъ же) Hales: ‘On the Porter in Macbeth’. Гэльсъ старается установить подлинность монолога на томъ основаніи:

Что монологъ привратника составляетъ существенную часть пьесы (I).

Что онъ необходимъ какъ отдыхъ отъ окружающаго ужаса (II).

Что онъ необходимъ согласно закону контрастовъ, наблюдаемому въ другихъ случаяхъ (III).

Что существующій монологъ иметъ драматическое значеніе (IV).

Что слогъ и языкъ Шекспировскіе (V).}. Съ эстетической точки зрнія трудно что-нибудь прибавить къ критик Де-Кэнси (De Quincey). ‘Необходимо было выразить и дать почувствовать зрителю исчезновеніе начала человческаго и выступленіе на сцену начала дьявольскаго. Возникъ иной міръ, и убійцы унесены изъ области длъ человческихъ, цлей человческихъ, желаній человческихъ. Они преобразились. Лэди Макбэть ‘потеряла полъ’, Макбетъ забылъ, что онъ рожденъ женщиною, оба приняли на себя подобіе дьяволовъ, и міръ дьяволовъ внезапно раскрылся передъ нами. Но какъ ясне выказать это и сдлать ощутительнымъ? Для того, чтобы возникъ новый міръ, старый необходимо долженъ временно исчезнуть. Убійцы и убійство должны быть уединены, отрзаны неизмримой пропастью отъ обыкновеннаго прилива и послдовательности человческихъ длъ, намъ должно дать почувствовать, что обыденная жизнь внезапно пріостановилась, погрузилась въ сонъ, въ обморокъ, замерла въ грозной неподвижности, время должно перестать существовать, отношеніе къ вншнему міру должно прекратиться, все должно само собою оцпенть въ мертвенности пріостановки всякой земной страсти. Поэтому, когда все совершено, когда темное дло закончено, міръ тьмы исчезаетъ, подобно торжественному облачному виднію, слышенъ стукъ въ ворота, и по этому звуку мы узнаемъ, что началась реакція, человческое начало снова хлынуло на начало дьявольское, пульсъ жизни забился снова, и возобновленіе обычнаго хода длъ въ мір впервые даетъ намъ почувствовать тотъ грозный перерывъ, который пріостановилъ этотъ обычный ходъ {De Quincey’s Works (1-st ed.), vol XIV, p. 197. Боденгатедтъ (Bodenstedt) (цитируемый у Furness: Variorum Shakespeare: Macbeth, p. 110) пишетъ о привратник: ‘Во всякомъ случа, неповоротливая комичность иметъ трагическую подкладку, онъ никакъ не думаетъ, называя себя ‘привратникомъ въ аду’, насколько онъ близокъ къ истин. Что вс эти мелкіе гршники, идущіе ‘по гладкой дорожк на потшный огонь’, въ сравненіи съ тми великими преступниками, чьи ворота онъ охраняетъ?’}.

Въ ‘Лир’, гд вс остальные элементы творчества Шекспира достигаютъ боле глубокой и напряженной дятельности, чмъ въ другихъ его произведеніяхъ, совершилось вполн взаимное проникновеніе элементовъ юмористическихъ, патетическихъ и трагическихъ. Когда Лиръ при содйствіи ‘просвщеннаго судьи’, бднаго Тома, и его ‘товарища’ по правосудію, шута, призываетъ къ отвту скамейку, представляющую Гонерилью, мы не улыбаемся, мы врядъ ли въ состояніи сожалть, мы смотримъ на эту сцену, воздерживаясь отъ сужденія, какъ на какой-то таинственный, каррикатурный іероглифъ, значеніе котораго мы хотимъ отыскать. Въ каждомъ слов, произнесенномъ Лиромъ, Эдгаромъ или шутомъ, и точно такъ же во всей драм трагическая серьезность облечена въ фантастическую, пеструю одежду. Писатель какъ бы смотритъ на человческую жизнь съ точки зрнія, находящейся вн этой жизни и выше ея, съ которой она въ цломъ кажется какой-то чудовищной траги-комедіей, гд все ужасное смшно, а все смшное — ужасно.

Если въ продолженіе періода трагедій Шекспиръ удерживаетъ сколько-нибудь стремленіе наблюдать въ жизни комическій элементъ случайностей, эти случайности будутъ уже не т, которыя возбуждали въ насъ смхъ въ ‘Комедіи ошибокъ’. Это, скоре, будетъ отрывокъ титаническаго фарса, надъ которымъ намъ видно какое-либо приближающееся ужасное событіе и который внушенъ глубокой идеей о ‘распаденіи міра’ {Слово, которое Гейне прилагаетъ къ Аристофану: Weltvernichtungsidee.}. Такой же изумительный образчикъ фарса, проникнутаго идеей распаденія міра, нашелъ Шекспиръ въ жизнеописаніи Антонія у Плутарха, позволилъ ему развиться и облечься красками въ своемъ воображеніи, и перенесъ его въ свою пьесу. На корабл Помпея властители міра, взявшись за руки, пляшутъ египетскую вакханалію, принимая участіе въ шумномъ хор: ‘Пусть все пляшетъ и кружится, міръ пока не завертится’. А Менасъ шепчетъ своему начальнику, прося его позволенія отрзать канатъ и перерзать тріумвировъ. Въ огромной картин Орканьи (Orcagna) мы видимъ страшный образъ смерти, которая, вооруженная косой, спускается сквозь ясную атмосферу на веселое и беззаботное общество пирующихъ въ саду красивыхъ дворянъ, мужчинъ и женщинъ, между тмъ какъ они льнутъ другъ къ другу, ласкаютъ собакъ и соколовъ и слушаютъ музыку струнныхъ инструментовъ. Въ сцен празднества у Шекспира присутствіе смерти какъ бы боле скрыто, боле сплетено съ самою сущностью вещей, и ея господство надъ жизнью какъ бы врне, она проходитъ мимо, но проходитъ какъ бы съ иронической улыбкой надъ самоувренностью властителей міра и надъ шумнымъ, безсодержательнымъ торжествомъ жизни, которое она имъ временно дозволяетъ справлять. Если Шекспиръ теперь займется сатирою, его сатира не будетъ походить на т ясныя и легкія насмшки надъ модой и надъ аффектаціей эпохи, которыя нравились аристократической молодежи театраловъ въ прежнемъ произведеніи: ‘Безплодныя усилія любви’. Сколько онъ пережилъ съ тхъ поръ! Теперь сатира поэта обратится въ глубокую и ожесточенную жалобу страждущей души, въ безумныя обвиненія противъ природы и человка, высказываемыя Лиромъ, или въ ювеналовскую сатиру аинскаго мизантропа.

Всякій страстный геніальный человкъ возмущается противъ недостатковъ того, что существуете, противъ низостей жизни. Большинство изъ насъ уступаете тому, что существуетъ, подписываете союзный договоръ съ нимъ, съ обязательствомъ взаимной услуги, и кончаетъ полнымъ соглашеніемъ съ міромъ и съ жизнію. Замчательно, что въ Шекспир возмущеніе противъ существующаго усиливалось съ годами какъ въ интенсивности, такъ и въ объем. Въ тридцать и въ тридцать пять лтъ онъ находилъ въ мір мене возмутительныхъ вещей, чмъ въ сорокъ. Міръ не подчинилъ себ Шекспира и не подкупилъ его ни силой общанія благъ, ни угрозой. Если онъ дошелъ до яснаго спокойствія духа, то не путемъ эгоистичнаго или беззаботнаго соглашенія съ существующимъ. Негодованіе Шекспира не смнилось эгоистическимъ предоставленіемъ міру идти своимъ порядкомъ (laissez faire).

Однако, Шекспиръ достигъ яснаго спокойствія. Еще разъ, передъ концомъ его дятельности, его веселость стала ясною и нжною. Гд-нибудь въ пол въ Варвикшир, въ свжее утро, когда начинаютъ пробиваться ‘царскія кудри’, поэтъ создалъ Автолика, тутъ совершилось какъ бы возвращеніе къ прежней юношеской веселости. Но, къ томъ же произведеніи, гд мы встрчаемъ Автолика, предъ нами возникаетъ серьезный и благородный образъ Герміоны. Отъ этого спокойнаго и возвышеннаго образа Шекспиръ можетъ перейти къ простодушному веселью сельскаго праздника, онъ можетъ наслаждаться нетребовательнымъ счастьемъ деревенскихъ клоуновъ- онъ находитъ удовольствіе въ веселомъ отрицаніи всякаго порядка и всякой честности, которое высказываетъ Автоликъ, самый забавный мошенникъ, его трогаетъ и проникаетъ чувствомъ изящнаго чистая и живая радость Пердиты среди ея цвтовъ. Теперь, когда Шекспиръ всего крпче установилъ свой домашній очагъ, онъ предается воображеніемъ несдержане всего наслажденію праздности {Читатели ‘Fifine at the Fair’ Броунинга должны придать экзотерическій смыслъ словамъ о ‘домашнемъ очаг’и вспомнить замчательно блестящій и энергическій этюдъ о причинахъ нашей любви къ праздности въ первыхъ отдлахъ этой поэмы.}. Точно также, именно тогда, когда онъ наиболе серьезенъ, его улыбка можетъ быть всего ясне и нжне. Однако, былъ одинъ родъ смха, который ненавидлъ въ это время Шекспиръ: это — смхъ Антоніо и Себастіана, безсодержательный и принужденный смхъ ограниченныхъ головъ, ничего не уважающихъ и не любящихъ сердецъ. Въ хитромъ плутовств Автолика нтъ ничего преступнаго, онъ находитъ, что небесныя силы въ союз съ нимъ: ‘Я вижу, что сама судьба не позволяетъ мн быть честнымъ, хотя бы я этого захотлъ самъ, она такъ и суетъ добычу мн въ ротъ’ (‘Зимняя сказка’, д. IV, сц. 3). Врядъ ли многихъ разбойниковъ создалъ Карлъ Моръ Шиллера. Но ужъ, конечно, ни одинъ веселый человкъ не въ состояніи прочесть ‘Зимнюю сказку’, не почувствовавъ, что его пальцы чешутся отъ нечестнаго, но пріятнаго побужденія, что его интересуетъ, съ точки зрнія не вполн добродтельной, лугъ, на которомъ сушится блье сосда, и что ему очень хотлось бы отправиться хоть разъ съ Автоликомъ на какую-либо бродячую и мошенническую экспедицію.

Глава VII.
Послднія пьесы Шекспира.

Во всхъ предыдущихъ главахъ мы, преимущественно, разсматривали развитіе мысли и творчества Шекспира. Для подобнаго изслдованія, прежде всего, требовалась хронологическая схема послдовательности пьесъ Шекспира, которая могла быть принята, какъ, вообще, заслуживающая доврія. Но, къ счастію, нтъ необходимости для подобнаго изслдованія опредлять въ каждомъ частномъ случа, какъ одна пьеса слдовала за другою. По многимъ причинамъ было бы важно и интересно знать точно эпоху появленія въ свтъ каждаго произведенія Шекспира, но это сдлано не было, и мы можемъ съ увренностью сказать, что это никогда сдлано не будетъ. Мы достигли того, что намъ безусловно необходимо, чтобы понять во всхъ существенныхъ ея чертахъ исторію характера и творчества Шекспира, когда мы установили послдовательность не пьесъ Шекспира, а его основныхъ представленій истины, его самыхъ интенсивныхъ моментовъ вдохновенія, его величайшихъ открытій въ области человческой жизни.

Въ развитіи каждаго художника и каждаго человка есть періоды ускореннаго существованія, когда завоеванія въ области духа совершаются безъ всякихъ усилій, и цли достигаются легко, почти непроизвольно. Въ эти эпохи не человкъ ищетъ истины, но истина сама ищетъ и находитъ его, не человкъ строитъ прекрасные образы, но красота сама преслдуетъ человка своими видніями, появляется предъ нимъ неожиданно и подстерегаетъ его. Эти періоды получаются, какъ результатъ или долгой нравственной борьбы, которая кончилась побдою, или внезапнаго освщенія міра радостью жизни, или сильнаго горя и самоотверженія. Подобныя эпохи открытій въ области духа составляютъ непосредственную или боле отдаленную подкладку творчества художника, и въ нихъ зарождается это творчество. Можетъ быть, изъ многихъ произведеній искусства, какое-либо одно произведеніе послужитъ высшимъ и безусловнымъ выраженіемъ отдльному жизненному опыту, и это произведеніе,— создано ли оно въ самый моментъ опыта, или черезъ десять лтъ посл него — въ сущности принадлежитъ эпох нравственнаго кризиса, его вызвавшей. Лирическіе писатели, обыкновенно, сейчасъ-же высказываются, когда почувствуютъ острый ударъ радости или страданія. Драматическіе писатели, которые нуждаются въ нкоторой независимости отъ своихъ личныхъ чувствъ для того, чтобы ихъ созданія вышли чисты и врны, чаще высказываются не сейчасъ, а черезъ нкоторый промежутокъ времени, когда они достигли самообладанія.

Въ данномъ случа, хотя мы не всегда можемъ сказать съ увренностью, что эта пьеса Шекспира предшествовала той, однако, порядокъ возникновенія его произведеній установленъ настолько, что мы можемъ съ увренностью опредлить послдовательность эпохъ измненія и развитія, имвшихъ мсто въ дух Шекспира. Не особенно важно знать, ‘Макбетъ’-ли предшествовалъ ‘Отелло ‘, или ‘Отелло’ — ‘Макбету’, это — вопросъ чистаго любопытства въ области литературы, если вопросъ будетъ ршенъ, мы не особенно далеко уйдемъ въ пониманіи Шекспира сравнительно съ тмъ, когда вопросъ оставался сомнительнымъ. Эти оба произведенія принадлежатъ — и принадлежатъ въ одинаковой мр — къ одному и тому же періоду исторіи мысли и творчества Шекспира и мсто этого періода въ цлой исторіи намъ безспорно извстно. Въ этой глав ‘Тимонъ Аинскій’ сближенъ съ ‘Бурей’, хотя, быть можетъ, въ промежутк ихъ появленія была создана еще одна пьеса, или даже дв, или три. Они сближены, потому что ‘Тимонъ Аинскій’ представляетъ самое сильное идеальное выраженіе негодованія Шекспира на міръ, тогда какъ ‘Буря’ есть идеальное выраженіе того настроенія, которое смнило настроеніе негодованія — выраженіе того патетическаго, но величественнаго, яснаго спокойствія, которымъ отличался послдній періодъ творчества Шекспира. Для цлей, которыя иметъ въ виду изслдованіе, подобное этому, мы можемъ видть въ ‘Бур’ послднее произведеніе Шекспира. Можетъ быть, это такъ и было въ дйствительности, можетъ быть, ‘Зимняя сказка’ или ‘Цимбелинъ’, или об эти пьесы были созданы позже по времени. Для цлей, которыя поставило себ настоящее изслдованіе, не особенно важно знать, которая изъ нихъ появилась прежде, которая посл. Мы увидимъ, что эти три произведенія составляютъ отдльную маленькую группу, но въ ‘Бур’ всего лучше выразился тотъ духъ, который проникаетъ эти три пьесы, заканчивающія драматическое поприще Шекспира, поэтому для насъ ‘Буря’ — его послднее произведеніе {Профессоръ Ингрэмъ, въ своей стать о ‘weak endings’ Шекспира (см. объясненіе ‘weak endings’ стр. 8 и 60), располагаетъ такимъ образомъ произведенія періода, когда Шекспиръ употреблялъ эту форму стиха: ‘Антоній и Клеопатра’, ‘Коріоланъ’, ‘Периклъ’, ‘Буря’, ‘Цимбелинъ’, ‘Зимняя сказка’, ‘Два благородныхъ родственника’, ‘Генрихъ VIII’. Съ эстетической точки зрнія ‘Антоній и Клеопатра’ и ‘Коріоланъ’, мн кажется, боле связаны съ предшествующими, чмъ съ послдующими пьесами. Проф. Ингрэмъ склоняется къ мннію, что ‘Макбетъ’ долженъ быть помщенъ непосредственно передъ ‘Антоніемъ и Клеопатрой’. Я пришелъ, независимо отъ него, къ тому же мннію. ‘Тимонъ’ долженъ быть помщенъ недалеко, и я думаю — раньте ‘Бури’. Замтьте, что ‘Периклъ’, ‘Два благородныхъ родственника’, и ‘Генрихъ VIII’ представляютъ лить отрывки, принадлежащіе Шекспиру. Такимъ образомъ, ‘Буря’, ‘Зимняя сказка’ и ‘Цимбелинъ’ остаются тремя полными произведеніями, которыя представляютъ послдній періодъ творчества Шекспира. Я разсматриваю въ этой глав ‘Тимона’, какъ боле раннее произведеніе, но не слишкомъ далекое отъ упомянутыхъ.}. Мы старались какъ-бы уловить размръ поэтическаго теченія жизни Шекспира. Чтобы исполнить это надлежащимъ образомъ, мы должны считать скоре ударенія, чмъ слоги стиховъ этой жизни, если мы открыли послдній стихъ, имющій на себ удареніе, мы нашли истинный конецъ стиха, хотя бы за этимъ слогомъ и слдовалъ еще одинъ или два дальнйшихъ слога, обогащающихъ стихъ своимъ замирающимъ паденіемъ. Точно также ‘Тимонъ Аинскій’ могъ быть въ дйствительности отдленъ значительнымъ промежуткомъ времени отъ тхъ открытій зла въ сердц человка, которыя вдохновили монологи Гамлета и безумныя восклицанія Лира, но въ ‘Тимон’ негодованіе нашло свое идеальное выраженіе, это — девятый валъ прилива безграничнаго и бурнаго моря человческой страсти.

‘Тимонъ Аинскій’, хотя по праву одна изъ наимене популярныхъ пьесъ Шекспира, принадлежитъ къ его лучшему періоду, и поэтъ вполн увлекался сюжетомъ. Для насъ не существенны вопросы: написалъ ли Шекспиръ, какъ предполагаетъ Флэй, сперва часть, ему принадлежащую, и оставилъ пьесу неоконченною, такъ что ее додлалъ позднйшій драматургъ, или пьеса Шекспира была урзана и измнена для сцены, въ угоду публики, требовавшей комическихъ сценъ и шутокъ клоуновъ, что могло имть мсто или при жизни автора, или въ промежутокъ времени между его смертію и появленіемъ перваго изданія въ листъ, {См. отрицательную статью Н. Деліуса: ‘Ueber Shakespeare’s ‘Timon of Athens’, Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, T. И и статью Б. Чишвица (Tschischwitz): ‘Timon von Athen. Ein kritischer Versuch’, Jahrbuch’, т. IV. Есть и другая вроятная теорія, придуманная Ульрици и измненная Карломъ Эльце. Въ первомъ изданіи въ листъ Тимонъ оканчивается на стр. 99. Затмъ слдуетъ блая страница (100). Затмъ сейчасъ же идетъ Юлій Цезарь, начинающійся не на стр. 101, но на стр. 109. Хотя въ пагинаціи перваго изданія въ листъ встрчаются неправильности, но такого перерыва между двумя пьесами мы нигд не встрчаемъ. Листа, обозначеннаго и недостаетъ. Тимонъ оканчивается вмст съ листомъ, обозначеннымъ hh, Юлій Цезарь начинается листомъ kk. Ульрици думаетъ, что Юлія Цезаря стали печатать раньше окончанія Тимона, вроятно потому, что рукопись Тимона требовала исправленій, которыя нельзя было сейчасъ сдлать. Рукопись Шекспира не была доставлена, пришлось составлять пьесу но спискамъ отдльныхъ ролей актера, эти списки были наполнены пропусками и вставками отрывковъ, не принадлежавшихъ Шекспиру. Карлъ Эльце добавляетъ предположеніе, что была возможность собрать только списки ролей главныхъ актеровъ. (Пьеса не была, повидимому, популярна и, быть можетъ, не давилась на сцен нсколько лтъ). Чтобы дополнить пьесу, издатели обратились, для второстепенныхъ ролей, къ старой пьес: ‘Тимонъ Аинскій’ (можетъ быть, написанной не очень задолго до пьесы Шекспира), которая могла принадлежать Джоржу Уилькинсу. Отсюда произошло то отсутствіе связи и послдовательности, которое находимъ въ пьес, какъ она существуетъ въ настоящее время. См. предисловіе Карла Эльце къ Тимону, въ изданіи перевода Шекспира Тикомъ и Шлегелемъ, изданіи, сдланномъ нмецкимъ Шекспировскимъ Обществомъ. Этюдъ Флэя объ этомъ произведеніи см. въ ‘Transactions of the New Shakespeare Society’.} или — какъ думали Найтъ и Деліусъ и какъ теперь утверждаетъ Спэддингъ — Шекспиръ обработалъ матерьялъ, оставленный какимъ-либо его предшественникомъ (можетъ быть, Джоржемъ Уилькинсомъ).

Съ небольшими исключеніями, т части пьесы, гд говоритъ Тимонъ, могли быть созданы лишь рукою Шекспира Если подобныя предположенія могутъ имть какую-либо дну, можно рискнуть утвержденіемъ, что въ то время, когда писана была эта пьеса, Шекспиръ усплъ смирить въ себ порывы страсти до того, что они ограничились лишь бшенствомъ противъ существующаго въ мір зла. Пьеса оставляетъ въ насъ впечатлніе вполн здраваго отношенія Шекспира къ предметамъ. Онъ могъ такъ полно и безбоязненно войти въ настроеніе духа Тимона, потому что самъ былъ уже обезпеченъ отъ всякой опасности подпасть болзни Тимона. Онъ уже выучился бороться со зломъ и побждать его, онъ выучился прощать. И потому онъ могъ дерзнуть высказывать то негодованіе противъ міра, которое составляло, наврно, и для него искушеніе, но которому онъ не поддался вполн никогда.

Повидимому, около этого періода умъ Шекспира сильно занимали вопросы: Какъ должны мы встрчать обиды, наносимыя намъ нашими ближними? Какъ должны мы относиться къ тмъ, которые наносятъ намъ обиды? Какъ охранить наше внутреннее я отъ хаоса среди всего зла, встрчающагося въ мір? Какъ достигнуть наибольшей справедливости и наибольшаго благородства, съ которыми нашъ духъ можетъ встрчать измнчивость и бдствія жизни? Въ Тимон мы видимъ одинъ отвтъ, который человкъ можетъ дать бдствіямъ жизни: онъ можетъ излитъ на міръ безплодное, самоубійственное бшенство. Шекспиръ интересовался судьбою Тимона, не только какъ драматическимъ этюдомъ и не только въ виду нравственнаго поученія, но потому, что въ этомъ аинскомъ мизантроп онъ узнавалъ кого-то знакомаго, кого-то весьма близкаго, именно, того Тимона, который жилъ въ самой душ Шекспира. Должны ли мы колебаться допустить, что въ душ Шекспира жилъ подобный Тимонъ? Мы привыкли такъ неразсудительно говорить о снисходительности и о терпимости Шекспира, что намъ легче представить Шекспира относящимся снисходительно къ низости и злу, чмъ дошедшимъ до безпредльнаго бшенства и негодованія противъ нихъ — до бшенства и негодованія, иногда переходящихъ всякую мру и разростающихся надъ всмъ преступнымъ человческимъ родомъ. Безспорно, что наслажденіе, которое Шекспиръ находилъ въ изученіи характеровъ, его живая и проницательная симпатія къ человческимъ личностямъ почти всякаго рода — спасли его отъ всякой продолжительной несправедливости въ отношеніи къ вншнему міру. Однако, едва ли можно сомнваться, что творецъ Гамлета, Лира, Тимона ясно видлъ и глубоко чувствовалъ, что во вншнемъ мір и въ человческой душ существуетъ боле мрачная сторона.

Шекспиръ вчно ясный, благосклонный и веселый, это — миическій Шекспиръ. Человкъ, котораго можно въ самомъ дл открыть за его пьесами, былъ человкъ, котораго искушали крайніе порывы страсти, который обладалъ сильной волею и въ которомъ его высшее я произнесло приговоръ въ пользу господства разума. Поэтому-то онъ ршилъ хорошенько устроить свою матерьяльную жизнь и исполнилъ это. Онъ ршилъ также, что приведетъ свой духъ въ гармонію съ высшими фактами и законами міра, и эту работу онъ исполнилъ могучимъ пріемомъ, свойственнымъ его натур. Его произведенія производятъ на насъ впечатлніе длиннаго изслдованія работы самообладанія,— самообладанія, соединеннаго съ предоставленіемъ своей личности высшимъ фактомъ и высшимъ закономъ человческой жизни. Шекспиръ стремился овладть собою, но эта власть надъ собою должна была быть не та мелкая, педантическая власть, которой можетъ научить католическій духовникъ или правила какого — либо руководства къ морали, но власть широкая, могущественная, ясная и спокойная, и долгія усилія позволили ему, наконецъ, достичь этого. Невозможно представить себ, чтобы Шекспиръ прожилъ жизнь, прочувствовалъ вс ея недостатки, ея бдствія, ея горе, и ни разу не испыталъ искушенія Тимона — искушенія ожесточеннаго негодованія. Существовалъ ли человкъ,— мужчина или женщина,— стремившійся къ добру и нашедшій жизнь не всегда гладкою и пріятною,— существовалъ ли такой человкъ, который не пріютилъ бы въ себ Тимона, если не на дни или на недли, то на часы, если не на часы, то хотя бы на тяжелыя минуты,— Тимона, неспособнаго примириться съ обычнымъ ходомъ жизни и отчаянно отрывающагося отъ него съ криками безсильнаго и страстнаго возмущенія? И когда потомъ этотъ человкъ входитъ въ сдлку съ жизнью и съ человческимъ обществомъ, они для него уже не т, чмъ были прежде. Музыка его жизни потеряла свою звучность, струны ея стали глуше. Или нервъ переродился въ сухожиліе, или человкъ оказывается боле равнодушнымъ къ страданію, или, отъ времени до времени, срывается съ его губъ дкое слово, непонятное для тхъ, кто зналъ его лишь такимъ, какимъ онъ былъ прежде.

Создавая характеръ Тимона, Шекспиръ уже пріобрлъ силу драматически отдлиться отъ собственной личности. Было бы совершенно несогласно со всми привычками генія драматурга, если бы онъ выработалъ одно изъ своихъ дйствующихъ лицъ, какъ маску, скрывающую его собственное лицо, и въ страстныхъ лирическихъ монологахъ освободился отъ тхъ чувствъ, которыя его мучили. Нтъ. Шекспиръ, создавая Тимона, достигъ самообладанія и могъ съ полнымъ безпристрастіемъ перенестись въ личность молодого аинскаго баловня счастія. Во многихъ случаяхъ Шекспиръ употреблялъ слдующій пріемъ творчества: найдя какой-либо основной пунктъ сочувствія между главнымъ дйствующимъ лицомъ драмы и самимъ собою въ прошедшемъ или въ настоящемъ, онъ обезпечиваетъ свою свободу отъ изліяній чисто лирическихъ тмъ, что изучаетъ элементъ, общій ему и его созданію, при условіяхъ, далекихъ отъ тхъ, которыя имли мсто для него самого.

Въ первой сцен, Тимонъ, окруженный аинскими паразитами, разбрасывая неразсчетливо свои чувства и свои богатства, живетъ въ беззаботной пріязни съ человчествомъ и съ самимъ собою. Подобно Лиру, онъ мало понимаетъ свое собственное сердце и ничего не различаетъ въ сердцахъ и въ жизни окружающихъ его людей. Дло жизни для него — лтняя прогулка. Онъ живетъ, какъ во сн, онъ — какой-то добрый геній, которому прислуживаютъ духи, призванные магическимъ процессомъ его расточительности. ‘Мы рождены для благотворенья, а что мы можемъ назвать своею полною собственностью, если не имущество нашихъ друзей? О! какое драгоцнное утшеніе заключается въ мысли, что такое множество людей можетъ подобно братьямъ, располагать состояніемъ другъ друга!’ (Д. I, ец. 2) Вентидій заключенъ въ тюрьму за долги и присылаетъ слугу, прося пять талантовъ. Тимонъ, не видвшій низости этого человка, восклицаетъ:

Вентидій благородный!

Ну, хорошо. Не такъ я сотворенъ,

Чтобъ покидать пріятеля въ то время,

Какъ онъ во мн нуждается. Вполн

Онъ помощи достоинъ и получитъ

Ее сейчасъ. Плачу я за него

И дамъ ему свободу.

(Д. I, сц. 1).

Тимонъ знаетъ обычныя изреченія объ обманчивости міра и повторяетъ ихъ, но въ отвлеченномъ смысл, не усваивая ихъ значенія:

Картин я душевно радъ. Картина

Почти вдь то, что человкъ живой,

Съ тхъ самыхъ поръ, какъ начало безчестье

Натурою людскою торговать,

Сталъ человкъ созданьемъ чисто-вншнимъ.

Т образы, что производитъ кисть.

Съ дйствительностью очень схожи. Ваша

Картина мн пріятна…

(Д. I, сц I).

Эти слова искренни, но это — отвлеченныя понятія, не относящіяся ни къ чему реальному. Но именно потому, что добродушіе Тимона такъ неразборчиво, такъ несдержанно и щедро, потому это не есть истинная доброта, которая, какъ вполн сознавалъ Шекспиръ, должна заключать въ себ долю строгости {Въ ‘Essays on Shakespeare’s Dramatic Characters’ Ричардсона (1766J истинное значеніе Тимона развито въ цломъ ряд главъ, это — методическое и нсколько сухое изслдованіе, но врное и тщательное.}. Именно потому, что Тимонъ не открылъ зла въ людяхъ, онъ не сдлалъ открытій и въ области человческой доброты. Онъ во всемъ далекъ отъ дйствительности. Его друзья — лтнія ласточки, которыя разлетятся, когда дни станутъ холодне. Онъ не можетъ отличить отъ другихъ единственное честное сердце, которое находится въ его кругозор, именно сердце его дворецкаго. Его состояніе растаяло, и онъ не замчаетъ этого. Дворецкій указываетъ ему истину, но онъ неспособенъ выслушать ее. Какъ можетъ когда-либо взволноваться поверхность моря счастья и всеобщаго благодушія среди лтняго блеска этого моря?

Не сдлавъ никакого открытія въ области человческой добродтели, Тимонъ, въ первый разъ въ жизни, встрчается съ реальнымъ фактомъ въ форм человческаго себялюбія, человческой неблагодарности и низости. Все зданіе его жизненныхъ грезъ колеблется, рушится и падаетъ съ трескомъ. Исчезаетъ призракъ всеобщаго братства между людьми, и Тимонъ остается одинъ въ пустын міра. А такъ какъ Тимонъ, своею безпечною жизнью, разслабилъ свое нравственное существо, то теперь, когда его постигло несчастіе, у него оказывается совершенный недостатокъ душевной выносливости. Онъ — ‘рабъ страсти’ и служитъ ‘для счастья дудкой’, чтобъ издавать ‘по прихоти его’ различные звуки (‘Гам.’ Д. III, сц. 2).

Въ боле ранней драм, изъ которой взяты эти слова, Шекспиръ изобразилъ человка, который ‘бралъ удары и дары судьбы, благодаря зато и за другое’. Но Гораціо не слабъ и не снисходителенъ къ себ, онъ, скоре, ‘древній римлянинъ, чмъ датчанинъ’. Тимонъ не въ состояніи помириться съ горемъ и выказать самообладаніе, пока онъ будетъ въ состояніи приспособить себя къ измнившимся обстоятельствамъ. Отъ прежней легкой филантропіи, чуждой всего реальнаго, онъ переходитъ къ страстной ненависти къ людямъ. Онъ возмущается противъ человчества. Онъ проклинаетъ его съ пной у рта. Онъ отрясаетъ прахъ Аинъ съ своихъ ногъ и стремится охранить свое одиночество, какъ единственный человкъ, протестующій противъ жестокости, себялюбія и низости человческой расы.

Таковъ одинъ способъ, которымъ человкъ можетъ отнестись къ оскорбившему его міру. Этотъ способъ не лишенъ и нкотораго, неправильно понятаго, благородства. Во всякомъ случа, есть нчто боле низкое, чмъ мизантропія Тимона, это — спокойное примиреніе съ хищничествомъ, себялюбіемъ и неправедностью, господствующими въ жизни этихъ трусливыхъ и развращенныхъ Аинъ. Бшенство Тимона происходитъ, отчасти, отъ его сердечной доброты. Мизантропія, какъ говоритъ Ульрици, была для него отравленною атмосферою, поэтому онъ неизбжно сдлался жертвою этого гибельнаго бшенства противъ себя и противъ всего человчества. Тимону оставался одинъ путь къ успокоенію — смерть и забвеніе смерти. Тимонъ умретъ и достигнетъ вчнаго забытья здсь, на морскомъ берегу, какъ можно дальше отъ людей, гд волны два раза въ день смываютъ человческій слдъ, гд ни одна слеза не будетъ пролита о немъ, кром соленыхъ брызгъ морского прилива. Онъ снова сдлался обладателемъ золота — и блестящаго, и тяжелаго, но золото безъ человческой любви, о которой онъ мечталъ, для него стало чмъ-то низшимъ, чмъ вещь, лишенная всякой цны, оно — ненавистный развратитель людей. Аинскій сенатъ предлагаетъ ему снова власть и вліяніе, но Тимонъ не можетъ властвовать среди гордыхъ неправедниковъ, среди безсердечныхъ сластолюбцевъ. Лучше грызть корни въ уединеніи и проклинать, а еще лучше оставить въ минувшемъ вс горькія слова и успокоиться подъ морскимъ пескомъ и морскими волнами. Мизантропія Тимона не столько преступленіе, сколько жестокая болзнь, которой можетъ быть подверженъ лишь тотъ, кто заключалъ въ себ возможность истиннаго благородства. Ни его любовь, ни его ненависть не были разумны — ни то, ни другое не были низки:

Пренебрегалъ ты всякимъ изліяньемъ

Людскихъ мозговъ и каплями тхъ слезъ,

Что скупо льетъ природа человка.

Но научилъ тебя твой мощный умъ,

Какъ побудить громаднаго Нептуна,

Чтобъ вчно онъ на гроб у тебя

Оплакивалъ прощенные проступки.

Скончался ты, нашъ доблестный Тимонъ,

И помянуть тебя мы не забудемъ.

(Д. V, сц. 4).

Въ трагедіи: ‘Тимонъ’ мы встрчаемъ два контраста: во-первыхъ, мизантропія Тимона противопоставлена мизантропіи Апеманта, во-вторыхъ, отношеніе Тимона къ людямъ, нанесшимъ ему обиду, противопоставлено дйствіямъ Алкивіада. Апемантъ служитъ какъ бы истолкователемъ и апологетомъ Тимона, онъ возвелъ врожденную ему грубость въ философію и въ врованіе. Онъ лаетъ на человчество съ собачьей горячностью и, въ то же время, охотно подбираетъ, какъ собака, всякую кроху, падающую со стола людей. Какъ Яго развивается и процвтаетъ въ атмосфер неврія въ красоту и добродтель, которая смертоносна для Отелло, точно такъ же Апемантъ находитъ правильнымъ и естественнымъ ненавидть человчество и предается этому энергически, чувствуя вульгарное наслажденіе въ ненависти, тогда какъ Тимонъ ненавидитъ и гибнетъ отъ этой ненависти, потому что нуждался въ любви.

Гервинусъ врно замтилъ, что во многихъ драмахъ Шекспира встрчаются дв завязки, причемъ второстепенная служитъ какъ бы для большаго уясненія главной. Такъ повсть о Глостер и его безчеловчномъ сын Эдмунд представляетъ второстепенную завязку, отражающую повсть о Лир и его дочеряхъ: громъ этой нравственной бури разражается раскатами, которые длаютъ его угрозы продолжительне и интенсивне. Въ ‘Гамлет’ Лаэртъ, у котораго убили отца и который торопится отмстить за его смерть, какъ бы повторяетъ по своему положенію положеніе датскаго принца. Въ ‘Бур’ измнническое покушеніе, сдланное на жизнь Просперо Калибаномъ, Стефано и Тринкуло, представляетъ, по злоб и безумію, какъ бы пародію заговора Антоніо и Себастіана противъ короля Неаполитанскаго. И здсь, въ ‘Тимон Аинскомъ’, эпизодъ объ Алкивіад, такъ дурно связанный вншними точками соприкосновенія съ повстью главнаго дйствующаго лица, служитъ для тхъ нравственныхъ и эстетическихъ цлей, какъ второстепенные эпизоды въ ‘Лир’, въ ‘Гамлет’ и въ ‘Бур’. Эта часть пьесы, если не была написана самимъ Шекспиромъ, то написана подъ его руководствомъ или лицомъ, понимавшимъ, въ извстной мр, его художественные пріемы.

Алкивіадъ является предъ аинскимъ сенатомъ, чтобы просить о помилованіи друга, убившаго человка, который оскорбилъ его честь:

Онъ на врага возсталъ лишь потому

Съ горячностью и гнвомъ благороднымъ,

Что честь его была на смерть врагомъ

Оскорблена.

(Д. III, сц. 5).

Тимонъ не нашелъ, именно, такой преданной дружбы, какую рыказалъ Алкивіадъ, и оттого предался отчаянію. Сенаторы, которые говорятъ прекрасно, но нисколько не входятъ въ сущность дла, высказываютъ мудрыя нравоученія о томъ, что нужно терпливо сносить обиды и воздерживаться отъ мести.

Нтъ, только въ томъ дйствительная доблесть,

Кто съ мудростью уметъ выносить

Все худшее, что только могутъ люди

Произносить, кому обиды вс —

Одежда лишь, въ которой равнодушно

Гуляетъ онъ, кто сердца своего

Не отдаетъ на жертву оскорбленьямъ,

Губить его не позволяя имъ.

(Д. II, сц. 5).

Но Алкивіадъ — личность дятельная, практическая, чуждая идеализму — не можетъ понять мудрости, заключающейся въ терпливомъ перенесеніи зла, когда человкъ можетъ прекратить это зло, вооружившись противъ него.

Скажите мн, зачмъ же человкъ

Безумно такъ бросается въ сраженье

И всхъ угрозъ не сноситъ? Почему

Спокойно онъ не подставляетъ горла

Своимъ врагамъ?

(Д. III, сц. 5).

Алкивіадъ за то, что онъ прогнвилъ сенатъ, осужденъ на вчное изгнанье. Подобно Тимону, онъ испытываетъ людскую неблагодарность. Но Алкивіадъ жилъ въ связи съ дйствительнымъ міромъ и способенъ сейчасъ оцнить надлежащимъ образомъ эту неблагодарность и низость въ мір, гд зло смшано съ добромъ.

Хотя Алкивіадъ вовсе не заключаетъ въ себ той возможности истиннаго благородства, которую встрчаемъ въ Тимон, но онъ обладаетъ зато однимъ достоинствомъ — подмчать факты, доступные для его ограниченнаго наблюденія. Онъ не въ состояніи охватить весь міръ, но понимаетъ, вообще, врно его половину въ ея положительномъ смысл и опредленныхъ границахъ. Онъ нчто меньшее Тимона, однако выше его, такъ какъ Тимонъ гибнетъ отъ недостатка именно того дара, которымъ обладаетъ Алкивіадъ. Точно также Гамлетъ погибъ отъ недостатка той способности, которой обладаетъ Фортинбрасъ, тмъ не мене Гамлетъ несравненно боле широкая и рдкая натура, чмъ принцъ норвежскій. Алкивіадъ не жилъ, по крайней мр, въ области грезъ, онъ пользуется положительными и грубыми наслажденіями жизни и переноситъ ея положительныя, ограниченныя страданія, опредленныя несчастія, допускающія точную оцнку. Его не можетъ подавить такое идеальное, безграничное горе, какъ горе Тимона. Поэтому, вмсто того, чтобы тратить силы въ пустомъ бшенств на человчество, Алкивіадъ ршается активно противодйствовать людямъ, оскорбившимъ его. Въ то время какъ Тимонъ подымаетъ въ своемъ негодованіи безсильныя руки, взывая къ богамъ,— Алкивіадъ при звукахъ барабановъ, съ оружіемъ идетъ на Аины. Предъ нимъ сенатъ преклонится съ униженною просьбою о помилованіи. Тимонъ злобно отвергъ его просьбы, такъ какъ онъ не можетъ принималъ услугъ или оказывалъ ихъ среди міра низкихъ душъ, далекихъ отъ идеала его грезъ. Алкивіадъ, принимающій міръ такимъ, какъ онъ есть, накажетъ и проститъ. Бшенство Тимона было безплодно, онъ успокаивается, наконецъ, подъ морскимъ пескомъ и подъ морскими волнами. Но положительная оппозиція, противопоставленная злу Алкивіадомъ, плодотворна, хотя и чужда идеальной чистоты и добродтели:

Ведите же меня въ вашъ городъ, я

Хочу свой мечъ соединить съ оливой.

Пускай война родитъ намъ миръ, а миръ

Смиритъ войну, я вмст ихъ поставлю

И врачевать другъ друга ихъ заставлю.

Бей въ барабанъ!

(Д. V, сц. 5).

Олива и мечъ — прощеніе и наказаніе — именно въ этихъ благодтельныхъ дарахъ нуждались аиняне, а не въ разборчивой филантропіи Тимона и не въ безсильномъ бшенств его противъ человчества

Однако, идеалистъ Тимонъ въ высшей степени занималъ воображеніе Шекспира. Онъ высоко уважалъ практическаго и не выходящаго изъ предловъ Алкивіада, но, въ дйствительности, не былъ заинтересованъ имъ. Точно также Гамлетъ, который потерплъ неудачу, интересовалъ Шекспира, Фортинбрасъ, имвшій успхъ, казался ему заслуживающимъ удивленія, но его присутствіе не возбуждало симпатій Шекспира и его воображенія. Можемъ ли мы не угадать значенія этого факта? Можемъ ли мы сомнваться въ томъ, что Гамлеты и Тимолы въ пьесахъ Шекспира представляютъ т стороны характера самого поэта, въ которыхъ заключалась особенная сила этого характера и которыя, въ то же время, представляли для него спеціальныя опасности и спеціальную слабость. Алкивіадъ и Фортинбрасъ представляютъ именно ту сторону его характера, которую онъ выставилъ въ огражденіе себя отъ слабости избытка страсти или избытка размышленія. Это была доля его существа, наиболе выработанная и наимене непосредственная, поэтому онъ ставилъ ее высоко, но не очень любилъ ея. Въ одномъ изъ своихъ стихотвореній Шекспиръ высказываетъ свое удивленіе предъ человкомъ спокойнымъ, достигшимъ самообладанія, завоевывающимъ себ успхъ,— предъ человкомъ, котораго природа надлила своими дарами, потому что она хорошая хозяйка и знаетъ, что здсь ея дары попадутъ въ дльныя руки, тогда какъ человкъ впечатлительный, порывистый, полный энтузіазма расточаетъ благодянія великаго источника благъ. Но, выражая такимъ образомъ свое удивленіе, Шекспиръ остается чуждъ и холоденъ при обработк такихъ практическихъ характеровъ. предназначенныхъ на удачи и чуждыхъ идеализму. Мы замчаемъ, что въ глубин сердца онъ сознавалъ существованіе другого, лучшаго пути: ‘Поколніе дтей міра — говорилъ Шекспиръ — становится мудре поколнія дтей свта’. Позаимствуемъ же отъ дтей міра тайну ихъ успха. Но мы не можемъ перейти въ ихъ лагерь, не смотря на опасность, грозящую дтямъ свта, не смотря на ихъ слабости, мы остаемся дтьми свта.

‘Тотъ, правильный наслдникъ небесной благодати, тотъ охраняетъ богатства природы отъ расточенія, кто можетъ нанести ударъ, но не наноситъ его, кто скрываетъ въ своемъ существ боле того, что въ немъ видимо, кто, волнуя души людей, остается самъ твердымъ, неподвижнымъ, холоднымъ, какъ камень, кто не легко поддается искушенію. Онъ повелитель и владыка своей личности, другіе — лишь подчиненные распорядители своими достоинствами’. (Сон. XCIV).

Не было ли въ жизни Шекспира такихъ обстоятельствъ, которыя принесли ему горькій, но драгоцнный опытъ въ области несправедливости человка къ человку и выучили его трудному искусству справедливо относиться къ обидчикамъ? Если сонеты Шекспира, написанные за много лтъ до окончанія его поприща, какъ драматическаго писателя, представляютъ автобіографическій элементъ, то мы, быть можетъ, откроемъ то горе, которое впервые вызвало его сердце и воображеніе къ изслдованію зла и бдствія, то горе, которое запало глубоко въ его великую душу, пребывало тамъ до тхъ поръ, пока потеряло всю горечь, и тогда принесло свой плодъ въ самыхъ зрлыхъ произведеніяхъ Шекспира, отличающихся спокойной и ясной силой паоса и строгой, но нжной красотой {Я не буду входить въ полемику касательно объясненія сонетовъ. Можно классифицировать главныя теоріи о нихъ слдующимъ образомъ: I. Это стихотворенія о вымышленной дружб и любви, Dyce, Delius, м. Morley. II. Въ нихъ есть доля вымысла и доля автобіографіи* С. Knight, Н. von Friesen, R. Simpson (объ итальянской философіи любви см. интересный трудъ Симпсона ‘Philosophie of Shakespeare’s Sjnnets’, TrJahrbbner, 1868). III. Это — обширная аллегорія — Dr. Barnstorff (SchlJahrbssel zu Shakspere’s Sonnetten, 1860. Mr. W. H. Mr. William Himself), Mr. Heraud (‘Shakspere’s Innet-Life’. Молодой другъ — идеальная человчность). Karl Karpf. IV. Это — автобіографія, а) Mr. W. H.— Henry Wnothesley (измненъ порядокъ начальныхъ буквъ), графъ Саутгэмптонъ:— Drake, Gervinus, Kreissig и другіе, б) Mr. W. N.— William Herbert, графъ Пэмброкъ:— Bright, Boaden, А. Brown, Hallam, H. Brown. V. Они, отчасти, были обращены къ Саутгэмптону, другіе сонеты были написаны отъ его имени Елизавет Вернонъ, нкоторый другіе отъ имени Елизаветы Вернонъ къ Саутгэмптону, а потомъ графъ Пэмброкъ просилъ Шекспира написать отъ него сонеты смуглой женщин, лэди Ричъ (Pich). Первый намекъ на одну долю этой теоріи встрчается у Mrs. Jameson. Она была обработана Джеральдомъ Мэссей (Gerald Massey) въ Quarterly Review, April 1864, и въ его большой книг ‘Shakespeare’s Sonnets, and his Private Friends’. Особенность объясненія Генри Броуна (‘The Sonnet of Shskespeare Solved’, J. R. Smith, 1870) состоитъ въ томъ, что онъ находитъ въ сонетахъ Шекспира намреніе пародировать тогдашнюю модную поэзію и философію любви к посмяться надъ ними. См. объ этомъ статьи Деліуса и Фризена (въ Shakespeare Jahrbcher, т. I и IV, главу ‘Shakespeare’s episch-lyrische Gedichte und Sonnetten въ H. von Friesen’s ‘Altengland und William Shakespeare’ (1874) и Деліуса ‘Der Mythus von William Shakespeare’ (Bonn, 1851), стр. 29—31. Критики, умъ которыхъ боле принадлежитъ къ дловому, фактическому, прозаическому типу, не могутъ допустить, чтобы эти стихотворенія могли давать автобіографическій матеріалъ. Кольриджъ, напротивъ, не находитъ никакого затрудненія въ этомъ предположеніи. Уэрдсвортсъ горячо объявляетъ, что въ сонетахъ проявилось ‘личное чувство самого Шекспира’.}.

Сонеты, вроятно, написаны Шекспиромъ въ т годы, когда онъ, какъ драматургъ, былъ занятъ сюжетами изъ исторіи Англіи и когда онъ накоплялъ т средства, которыя должны были сдлать его зажиточнымъ гражданиномъ Стратфорда. Этотъ практическій человкъ, успвавшій въ длахъ, достигъ въ это время средняго возраста, постепенно богатлъ и никогда не находилъ, подобно Марло, Нэшу, Грину и другимъ охотникамъ до безпорядочной жизни, наслажденія въ безтолковомъ идеализм, состоявшемъ въ томъ, чтобы биться головой о прочные законы міра, однако, это была не совсмъ та, полная самообладанія, веселая, разсчетливая личность, которую иные писатели принимали за настоящаго Шекспира. Въ сонетахъ мы открываемъ три вещи: что Шекспиръ былъ способенъ на безграничную личную преданность, что онъ былъ до крайности впечатлителенъ, особенно къ уменьшенію или измненію въ той любви, которой такъ жаждало его сердце, и что, претерпвъ несправедливость, онъ хотя и страдалъ, но умлъ стать выше личнаго оскорбленія и научился прощать. Существуютъ поклонники Шекспира, столь ревнивые относительно его чести, что они не въ состояніи допустить какой-либо нравственный недостатокъ въ такомъ благородномъ человк. Шекспиръ, какимъ онъ является намъ въ своихъ стихотвореніяхъ и театральныхъ пьесахъ, скоре достигъ развитія, пройдя, какъ черезъ огонь, чрезъ горнило упорныхъ усилій, при содйствіи благодтельныхъ силъ міра. Прежде, чмъ мы станемъ выслушивать остроумныя теоріи обожателей Шекспира о безпорочности его жизни, пусть они докажутъ, намъ, что въ его сочиненіяхъ не встрчается ничего оскорбляющаго насъ. Когда они докажутъ, что въ поэзіи Шекспира мы находимъ гордую двственность поэзіи Мильтона, тогда они могутъ приступить къ доказательству, что молодость Шекспира была посвящена, подобно молодости Мильтона, служенію идеалу возвышенной и чистой нравственности. Когда насъ убдятъ, что одинъ и тотъ же нравственный духъ вдохновилъ ‘Комуса’ и ‘Венеру и Адониса’, тогда мы допустимъ, что Шекспиръ могъ бы говорить о своей безупречной жизни такъ же, гордо какъ Мильтонъ.

Конечно, изъ произведеній Шекспира нельзя заключить, что онъ съ двственною твердостью и гордостью оставался чуждъ всхъ мірскихъ наслажденій, заслуживающихъ порицаній. Но зато ни одинъ читатель не найдетъ въ стихотвореніяхъ или драмахъ Шекспира ни одной строки, проникнутой холодностью, жестокостью, эгоизмомъ: все у него дышитъ теплымъ, воспріимчивымъ живымъ чувствомъ, все сіяетъ наслажденіемъ или дрожитъ отъ страданія. И мы можемъ смло утверждать, что, каковы бы ни были грхи жизни Шекспира, это не были грхи жесткости, эгоизма,— неразсчетливые, хладнокровно обдуманные грхи. Заблужденія его сердца имли своимъ источникомъ его впечатлительность, его воображеніе (не привыкшее сперва къ строгой врности фактамъ), его живое сознаніе бытія и самоотверженность его преданности. У Чэпмана (Chapman) мы находимъ нсколько прекрасныхъ строкъ, въ которыхъ изображена жизнь, полная энергіи, энтузіазма и страсти, находящаяся всегда на краю опасности и, въ то же время, навсегда отъ нихъ огражденная.

‘Мн нуженъ умъ, который, несясь по бурному морю этой жизни, любитъ, чтобы свжій втеръ надувалъ его паруса, даже до того, что его реи дрожатъ, его мачты трещатъ и его увлеченный корабль такъ накреняется, что черпаетъ воду, а киль бороздитъ воздухъ. Для человка, знающаго, что такое жизнь и что такое смерть, не существуетъ опасности, его мысль охватила вс законы и не ему преклоняться предъ закономъ какого-либо иного рода {Byron’s Conspiracy. Act III, scene 1 (last lines).}’.

Шекспиръ былъ, именно, такой могущественный умъ, несущійся впередъ съ натянутыми парусами. Если корабль накренялся и черпалъ воду, то онъ снова выпрямлялся, и мы видимъ его, наконецъ, вблизи его гавани плывущимъ подъ давленіемъ широкаго, тихаго втра, на немъ видны слды перенесенныхъ бурь, но, если онъ и пострадалъ отъ волнъ, он не разрушили его. Нравственныя непогоды гибельны лишь для глупыхъ, неподвижныхъ натуръ, потому что он не имютъ опредленныхъ стремленій, у нихъ нтъ ни энергіи, ни центра тяжести, чтобы снова выпрямиться. Намъ скажутъ, что ‘опасно’ говорить что-нибудь противъ благопристойныхъ, недятельныхъ пороковъ и робкихъ добродтелей или въ защиту жизни, полной смлой дятельности и страстныхъ аффектовъ, неизбжныхъ рисковъ и подчасъ страданій. Пусть будетъ такъ, да, это опасно.

Шекспиръ, котораго мы узнаемъ изъ его сонетовъ, конечно, еще не достигъ того господства надъ жизнью, которое онъ усвоилъ въ свои послдніе годы, какъ свидтельствуетъ намъ его бюстъ въ Стратфорд. Выраженіе губъ и духъ, который оживляетъ вс части его лица, показываютъ, что для этого человка жизнь оказалась благомъ {Это тмъ боле замчательно, что бюстъ почти наврное сдланъ съ маски, снятой посл смерти Шекспира, на бюст и виденъ слдъ физической смерти, но смерть побждена жизнью.}. Посл того, какъ была написана большая часть сонетовъ, Шекспиръ могъ понять Ромео, онъ могъ понять Гамлета, но еще не могъ создать герцога Просперо. Подъ веселой вншностью Шекспира этой эпохи скрывалось жаждущее, впечатлительное, неудовлетворенное сердце, не умющее еще владть собою, способное заблуждаться въ своихъ привязанностяхъ и прибгать ко всмъ тмъ уловкамъ патетической лиги, помощью которыхъ заблуждающееся сердце пытается скрыть отъ самого себя свою ошибку. Шекспира оскорбилъ другъ, въ привязанности котораго Шекспиръ находилъ источникъ безграничнаго наслажденія, этотъ другъ былъ высокаго происхожденія, прекрасенъ, молодъ, уменъ, образованъ, горячъ душою. Шекспира оскорбила и женщина, любовь которой одно время вносила радостное возбужденіе въ его жизнь, хотя возбужденіе наполовину болзненное, это была женщина съ дурной репутаціей, вовсе не красавица, но натура сильная, жившая мыслью, любившая искусство, магнетически привлекательная, съ черными глазами, освщавшими блдное лицо. Шекспиръ живо чувствовалъ эти оскорбленія, всего живе — то оскорбленіе, котораго мене всего ожидалъ,— оскорбленіе, нанесенное другомъ. Иные находятъ еще большую низость къ томъ факт, что Шекспиръ могъ простить, что онъ могъ побдить раздраженіе негодованія и приспособиться къ измнившимся обстоятельствамъ. Быть можетъ, Шекспиръ не признавалъ безспорными вс итоги кодекса чести, быть можетъ, онъ допускалъ нарушеніе запрещенныхъ степеней прощенія. Можетъ быть, онъ сознавалъ, что оскорбленіе, ему нанесенное, было свойственно человческой природ, было естественно и почти неизбжно. Онъ, конечно, видлъ, что главное оскорбленіе было нанесено не ему, а что его другъ еще боле оскорбилъ свое собственное лучшее я. Освободившись отъ предубжденій личнаго оскорбленнаго чувства и посмотрвъ на дло такъ, какъ оно было въ дйствительности, Шекспиръ могъ найти совершенно естественнымъ и необходимымъ не изгонять изъ своего сердца любимаго человка. Какъ бы то ни было, но его собственное здравомысліе и нравственная сила, чистота его художественнаго творчества, требовали, чтобы его душа окончательно освободилась отъ всякой горечи. Кром того, жизнь еще не была исчерпана. Корабль выпрямился и пошелъ впередъ, бороздя открытое море. Шекспиръ находилъ въ жизни все боле и боле надлежащей пищи для высшихъ человческихъ потребностей ума и сердца. Жизнь его все боле наполняли виднія красоты, добра и ужаса, и твердость духа Шекспира росла. Однако, т жизненные опыты, о которыхъ свидтельствуютъ сонеты, не могли пройти безслдно въ его жизни, и пережитыя настроенія духа, вызванныя фантазіей, могли впослдствіи сдлаться художественными мотивами. Страсть просвтлла, и, наконецъ, предъ нимъ возникла ясная и спокойная истина вещей {Слдуетъ относиться осторожно ко всему тому, что сказано въ текст касательно предполагаемыхъ фактовъ, которые будто-бы составляютъ подкладку сонетовъ. Однако, если эта доля ‘миа о Шекспир’ есть не миъ, а дйствительность, то данное въ текст объясненіе нравственнаго смысла событій есть единственное, которое сообразно какъ съ сонетами, такъ и съ послдующей жизнью Шекспира.}.

Сонеты говорятъ больше о впечатлительности Шекспира, чмъ о его сил. Въ первыхъ стихотвореніяхъ этого сборника высказывается въ безконечномъ разнообразіи восхищеніе Шекспира человческой красотой, умомъ граціей. Для него не существуетъ ничего лучше человка. Но эта радость сдерживается и трагическимъ сознаніемъ непрочности всего сущаго, развалинъ, которыя производятъ время, и неизбжнаго процесса все подвигающагося дале разложенія. Любовь, высказываемая въ первыхъ сонетахъ, это — любовь, незнающая ни горя, ни перемнъ, ни оскорбленій, это экстазъ, съ которымъ еще не въ состояніи справиться впечатлительное сердце.

‘Какъ дурной актеръ на сцен, который отъ страха сбивается со своей роли, или какъ какое-либо злобное существо, слишкомъ проникнутое бшенствомъ, и сердце котораго слабетъ отъ избытка силы его страсти, такъ я, боясь довриться себ, забываю слова и формы полнаго обряда любви и ослабваю отъ силы моей собственной любви, подавленный бременемъ ея могущества’ (Сон. XXIII).

Неужели это былъ благоразумный и умренный Шекспиръ, который подавленъ этимъ бременемъ избытка любви, сердце котораго слабло отъ ея грозной силы? Онъ не можетъ спать, онъ лежитъ съ открытыми глазами, преслдуемый во мрак милымъ ему образомъ. Онъ впадаетъ внезапно въ отчаяніе, его способности кажутся ограниченными и незначительными, его стихотворенія — его лучшая радость — кажутся ему жалкими, настолько они далеки отъ тхъ видній, которыя онъ хотлъ передать въ нихъ, и среди этого унынія, онъ почти презираетъ себя за то, что унываетъ.

‘Желая быть подобнымъ тому, кто богаче меня надеждами, имть его лицо, имть друзей, подобно ему, желая обладать искусствомъ этого, средствами того, всего мене довольный тмъ, что меня наиболе радуетъ’. (Сон. XXIX {По нкоторому соотношенію мы можемъ заключить, что въ послдней фраз находится намекъ на Шекспировскія поэмы и пьесы.}).

Онъ оплакиваетъ потерю дорогихъ друзей, оплакиваетъ ‘давно уже минувшее горе любви’, но эти тучи и этотъ туманъ разгоняютъ мысль объ одной человческой душ, которую онъ считаетъ прекрасною.

‘Внезапно приходитъ мн мысль о теб, и все существо мое подобно жаворонку, который при восход солнца вспархиваетъ съ печальной земли — поетъ гимны у вратъ неба’ (Сон. XXIX).

Затмъ является горькое открытіе: проходитъ любовь, которая казалась вчною, съ обихъ сторонъ высказывается холодность, отчужденіе, несправедливые нападки, въ то же время возникаютъ вншнія испытанія и заботы, и вредная жизнь актера и драматическаго писателя — вредная для нжной гармоніи и чистоты поэтической натуры — становится еще несносне.

‘Оттого моя личность проникается красками моего дла, какъ рука маляра’ (Сон. СХІ).

Онъ поэтически умоляетъ уже не о любви, но о жалости. Однако, въ худшемъ случа, не смотря на вс страданія, онъ, все-таки, вритъ въ любовь:

‘Не допускаю я помхи союзу врныхъ душъ. Та любовь не есть любовь, которая измняется, встрчая измненіе’ (Сон. CXVI).

Онъ можетъ допустить, что предметъ его любви не есть совершенство и продолжать любить. Это неблагоразумно въ обычномъ смысл этого слова — но безконечное благоразуміе сердца — не что иное, какъ любовь.

‘Она не боится хитростей, это — еретичка, которой даны для существованія краткіе часы, но, одинокая, она стоитъ съ глубокимъ разсчетомъ, не давая ни огню сжечь, ни ливнямъ залить себя’ (Сон. CXXIV).

Онъ получилъ урокъ, его романическая привязанность, приписывавшая другу невозможное совершенство, перешла въ боле сильную любовь, принимающую друга, какъ онъ есть, съ полнымъ сознаніемъ факта, именно, факта слабости и несовершенства, но, въ то же время, съ сознаніемъ другого, боле значительнаго и безконечно-цннаго факта, именно, факта основной и все переживающей преданности и доброты, и эта новая любовь лучше прежней, потому что она реальне.

‘О, благо зла! Я теперь нахожу справедливымъ, что благо длается еще лучше отъ зла, и разрушенная любовь, когда она возникла снова, становится прекрасне прежняго, и крпче, и далеко больше’ (Сон. СХІХ).

Онъ опять овладлъ своей душой, онъ ‘вернулся къ довольству’.

Таковъ духъ сонетовъ Шекспира въ короткихъ словахъ и въ несовершенныхъ намекахъ. Одинъ изъ великихъ поэтовъ нашего времени, посвятившій дружб одинъ отдлъ собранія своихъ сочиненій, написалъ слдующее:

‘Историки грядущихъ поколній! Придите, я открою вамъ содержаніе того, что таится подъ этой безстрастной вншностью, я научу васъ, что сказать обо мн, обнародуйте мое имя и повсьте мое изображеніе, какъ имя и изображеніе того, кто любилъ нжне другихъ’.

И въ другомъ мст этихъ стихотвореній (Calamus), полныхъ нжной и сильной дружбы, онъ говоритъ:

‘Вотъ листы, проникнутые моей наибольшей слабостью, но самые прочные, въ нихъ я прячу въ тнь и скрываю свои мысли. Я не высказываю ихъ, но он высказываютъ мою душу боле, чмъ вс другія стихотворенія’.

Эти слова Уайтмана (Whitman) можно поставить эпиграфомъ сонетовъ Шекспира. Въ этихъ сонетахъ Шекспиръ скрывался и высказывался.

Мы будемъ разсматривать три произведенія, относящіяся къ послднему періоду авторства Шекспира: ‘Цимбелина’, ‘Зимнюю сказку’ и ‘Бурю’ {Флэй помщаетъ ‘Цимбелина’ значительно раньше въ хронологической послдовательности произведеній Шекспира (начата въ 1605, окончена въ 1607—1608). См. статью ‘Who wrote our Old Plays?^-4въ Macmillan’s Magazine, September 1874. Профессоръ Гердбергъ (Hertz berg на эстетическомъ основаніи и на основаніи свидтельства метрическихъ признаковъ, подтверждаетъ взглядъ, высказанный въ текст и относитъ ‘Цимбелина’ къ 1611. ‘Цимбелинъ’, ‘Зимняя сказка, и ‘Буря’ различаются относительно женскихъ стиховъ (на этотъ признакъ стихосложенія Герцбергъ преимущественно полагается при опредленіи эпохи появленія произведеній Шекспира) мене чмъ на два процента. Въ послднее время Флэй принялъ дату 1609 г.}. Замчательно расположеніе этихъ произведеній въ первомъ изданіи Шекспира въ листъ (было ли это сдлано преднамренно, или вышло случайно). Томъ начинается ‘Бурей’ и оканчивается ‘Цимбелиномъ’. ‘Зимняя сказка’ помщена послдней изъ числа комедій, которыя находятся вс между нею и ‘Бурей’. Это могло быть дломъ случая, но, если такъ, то дломъ счастливаго случая, который намекаетъ на то, что первое и послднее впечатлніе, произведенное на насъ Шекспиромъ, должно намъ дать Шекспира въ періодъ его широкой, спокойной мудрости, и что вс его произведенія слдуетъ читать при свт ясныхъ и торжественныхъ видній его послднихъ лтъ. Особенности стихосложенія и слога и боле широкая роль, приданная сценической обстановк, указываютъ, что эти произведенія написаны около одного и того же времени. Но между ними есть еще боле глубокая духовная связь. Вс они заключаютъ въ себ романтическій элементъ {То же замчаніе относится и къ части ‘Перикла’, которая написана Шекспиромъ и принадлежитъ къ этому періоду.}. Въ созданіи ихъ участвовали вс стороны генія Шекспира, но вс въ смягченной, утонченной, боле изысканной форм, въ нихъ поэтъ избгаетъ крайностей веселаго юмора и напряженнаго трагизма, въ нихъ мысль Шекспира мене страстно сосредоточена, чмъ въ предыдущихъ произведеніяхъ, но ищетъ боле глубокаго и изящнаго наслажденія.

Бывали въ этомъ період моменты, когда Шекспиръ не былъ вполн поглощенъ своимъ художественнымъ трудомъ, онъ какъ будто писалъ, думая о своей жизни или о поляхъ и ручьяхъ Стратфорда, и продолжалъ, однако, писать, нити, связывавшія его съ его искусствомъ, какъ будто не разрывались съ сильнымъ душевнымъ движеніемъ, а потихоньку ослабвали. Монологъ Белларія въ конц третьей сцены третьяго дйствія въ ‘Цимбелин’ и монологъ Имогены, когда она находитъ обезглавленное тло Клотена, написаны такъ, какъ бы Шекспиръ чувствовалъ лишь умренный интересъ къ нкоторымъ частямъ своихъ драматическихъ произведеній {Гервинусъ, говоря объ ‘Антоніи и Клеопатр’ (онъ повторяетъ то же замчаніе при разбор ‘Томона Аинскаго’) пишетъ: ‘Повидимому, въ эпоху между 1607 и 1610 годами были у Шекспира промежутки, когда онъ писалъ свои произведенія боле небрежно, взглянемъ ли мы на нихъ съ эстетической или съ нравственной точки зрнія’ (‘Шекспиръ’ Гервинуса, перев. К. Тимофеева, т. IV, стр. 135). Гервинусъ приписываетъ эту небрежность ‘состоянію духа поэта’. Но я не вижу подобной небрежности ни въ ‘Антоніи и Клеопатр’, ни въ ‘Тимон’. Об пьесы написаны съ сильной и полной энергіей воображнія. Этого нельзя однако сказать о ‘Цимбелин’ и о ‘Зимней сказк’, См. объ этомъ прекрасныя замчанія Крейсига (Kreyssig. Vorlesungen ber Shakespeare, изд. 1858), т. III, стр. 422—424.}. Строки, которыя мы приводимъ ниже, занимаютъ мсто, какъ часть монолога, не представляютъ, собственно, объясненія, обращеннаго къ зрителямъ, он могли быть написаны только тогда, когда поэтъ не заботился о приданіи энергіи мене интереснымъ, хотя я необходимымъ мстамъ драмы.

Белларій. О Цимбелинъ! Зевесъ и совсть знаютъ,

Что изгнанъ я невинно, и за то

Твоихъ дтей, двухъ первенцовъ твоихъ —

По третьему и по второму году —

Я у тебя похитилъ, мн хотлось

Лишить тебя потомковъ, какъ тобой

Былъ я лишенъ всего. Ты, Эврифила,

Вскормила ихъ — и матерью считали

Они тебя и чтутъ твою могилу,

Меня жъ, Белларія — теперь Моргана,—

Зовутъ отцомъ.

(Д. III, сц. 3 *).

*) Профессоръ Ингрэмъ (Ingram) высказалъ мн мысль, что этотъ мовологъ написанъ Шекспиромъ только до словъ ‘Но, чу! спугнули дичь!’Эти слова не кстати повторяются въ конц монолога: ‘Но, началась охота’.

Подтвержденіемъ нашего впечатлнія, что Шекспиръ теперь мене интересовался своими произведеніями, чмъ прежде, служитъ то обстоятельство, что онъ теперь писалъ отрывки пьесъ, которые дополнялись другими писателями гораздо хуже. Онъ съ очевиднымъ наслажденіемъ принялся за ‘Перикла’, но могъ допустить для своей Марины мсто среди грубаго и неуклюжаго труда другого писателя. Въ ‘Двухъ благородныхъ родственникахъ’ грустно и почти невыносимо видть обезображеніе работы Шекспира грязнымъ сюжетомъ Флэтчера. Въ ‘Генрих VIII’ все художественное и нравственное единство принесено въ жертву пошлому требованію произведенія, написаннаго на извстный случай, и сценической обстановк.

Нтъ ничего удивительнаго, что Шекспиръ въ это время не испытывалъ уже сильнаго давленія воображенія и чувства и пріобрлъ манеру письма боле пріятную, досужную и не такую величественную. Періодъ творчества окончился. Въ трагедіяхъ Шекспиръ изслдовалъ тайну зла. Онъ изучалъ тотъ вредъ, наносимый людьми другъ другу, который непоправимъ. Онъ видлъ, какъ невинные страдаютъ вмст съ виновными. Являлась смерть и похищала изъ міра людей преступника и его жертву, и мы оставались въ торжественномъ ужас въ присутствіи неразршимыхъ загадокъ жизни. Вотъ лежитъ злодйски убитый Дунканъ, который ‘царилъ такъ доблестно и кротко, высокій санъ такъ чисто сохранялъ’, вотъ безжизненная Корделія въ объятіяхъ Лира, вотъ Дездемона на постели, которая не скажетъ ужъ ни слова, вотъ Антоній, обращенный въ развалину чарами Клеопатры, вотъ, наконецъ, Тимонъ, отчаянный бглецъ изъ области жизни, нашедшій убжище лишь среди безплодныхъ и полныхъ забвенія морскихъ волнъ. И въ то самое время, когда Шекспиръ открывалъ передъ нами трагическія тайны человческой жизни, онъ укрплялъ наше сердце, показывая, что страданіе еще не самое большое зло человка и что преданность, невинность, самопожертвованіе, непорочная, искупающая ревность къ добру существуютъ и не могутъ потерпть пораженія. Теперь, въ послдній періодъ своего творчества, Шекспиръ оставался серьезнымъ,— могло ли это быть иначе.— но его строгость стала мягче и чище. Онъ уже мене нуждался въ суровомъ ученіи стоицизма, потому что укрпляющій элементъ той мудрости, которую заключаетъ въ себ стоицизмъ, былъ уже выдленъ и вошелъ въ плоть и кровь поэта.

Шекспиръ, попрежнему, думалъ о боле тяжкихъ испытаніяхъ человческой жизни, о томъ вред, который люди наносятъ другъ другу, но въ его теперешнемъ настроеніи онъ искалъ не трагическаго исхода, а скоре веселаго и мирнаго разршенія вопроса. Диссонансъ долженъ былъ разршиться гармоніею, или ясною и восторженною, или торжественною и глубокою. Согласно тому, въ каждой изъ этихъ пьесъ: въ ‘Зимней сказк’, въ ‘Цимбелин’ и въ ‘Бур’, мы видимъ тяжелыя заблужденія сердца, видимъ вредъ, наносимый человкомъ человку и столь же жестокій, какъ и въ великихъ трагедіяхъ, но въ конц диссонансъ разршается, наступаетъ примиреніе. Это слово разъясняетъ послднія пьесы Шекспира, примиреніе — ‘слово чудное, какъ небо’. Это не только развязка, какъ въ первыхъ комедіяхъ: ‘Два Веронца’, ‘Много шуму изъ ничего’, ‘Какъ вамъ будетъ угодно’ и другихъ. Разршеніе всхъ раздоровъ въ послднихъ пьесахъ — не только необходимость сценическая, необходимость техники фабулы, придуманная авторомъ для того, чтобы закончить пьесу, и мало интересная для его фантазіи и для его сердца. Здсь разршеніе раздоровъ иметъ духовное, этическое значеніе, это — нравственная необходимость.

Въ ‘Зимней сказк’ ревность Леонта не меньше ревности Отелло, но озлобленне и несправедливе. У него нтъ Яго, который бы нашептывалъ ему ядовитыя подозрнія. Его жена прошла черезъ испытанія, это не Дездемона, отдающая разомъ свое сердце подъ вліяніемъ нжнаго влеченія.

По истеченіи трехъ тяжелыхъ

И длинныхъ мсяцевъ, усплъ достичь я

Того, что ты ршилась дать мн руку,

Сказавъ: твоя вполн!

(Д. I, сц. 2).

Герміона заподозрна во внезапномъ, безстыдномъ проступк, между тмъ какъ она уже зрлая женщина, мать дтей Леонта,— женщина, характеръ которой проникнутъ серьезнымъ и нжнымъ достоинствомъ, привыкшая къ благородному самообладанію и откровенная лишь вслдствіе сознанія своей ненарушимой врности {Контрастъ ‘Отелло’ съ ‘Зимней сказкой’ былъ замченъ Кольриджемъ и прекрасно разобранъ во всхъ подробностяхъ Гервинусомъ и Крейсигомъ, трудамъ которыхъ обязанъ во многомъ авторъ на предыдущихъ страницахъ.}. Страсть Леонта — не ужасный духовный хаосъ Отелло, смятеніе и отчаяніе при потер того, что было для него всего прекрасне на земл, въ душ Леонта является грубая личная злоба, а не горькое негодованіе судьи, его страсть отвратительно каррикатурна, въ то время какъ страсть Отелло патетична.

Слдствія ревниваго безумія Леонта не такъ бдственны, какъ гибель, вызванная ревностью Отелло, потому что Герміона обладаетъ мужествомъ, сдержанностью и такою твердостью души, которую не могутъ сломить годы страданія.

Здсь царитъ

Дурное и зловщее вліяніе

Какой-нибудь звзды! Мн остается

Терпть и ждать, покамстъ небо взглянетъ

На насъ опять привтливй. Вы вс,

Что здсь кругомъ стоите, вамъ скажу я,

Что я чужда слезливости, которой

Страдаетъ женскій полъ, быть можетъ, вы,

Не видя слезъ въ глазахъ моихъ, и сами

Не станете жалть меня, но знайте,

Что я полна той благородной скорби,

Которая, упавши разъ на душу,

Томитъ ее и жжетъ съ такою силой,

Что не залить потокомъ горькихъ слезъ.

Прошу васъ всхъ, судите обо мн,

Какъ будетъ вамъ внушать сердечный голосъ

И доброта. Затмъ, пусть будетъ такъ,

Какъ хочетъ государь! *).

(Д. II, сц. 1).

*) Миссисъ Джэмсонъ примняетъ къ страстнымъ рчамъ Герміоны изящныя слова г-жи Сталь: ‘Въ ея душ могли подниматься величественныя волны, но не могли подниматься бури’.

Но, хотя волна несчастія разбивается о твердость души Герміоны, эта волна оставила, все-таки, посл себя слды разрушенія, которые трудно забыть. Для королевы настаютъ дни уединенія и страданія. Умеръ сынъ Леонта и Герміоны, подававшій такія большія надежды. Пердита съ дтскихъ лтъ удалена отъ родныхъ и друзей. Наконецъ, горе и раскаяніе наставляютъ Леонта и очищаютъ его сердце. Онъ ‘довольно себя уже покаралъ’, раскаяніе ‘искупило его вину’, оно было ‘сильне, чмъ его проступокъ’:

Пока храню я память объ ея

Достоинствахъ и сердц — я не въ силахъ

Простить себ вину иль позабыть

Свою несправедливость. Я лишилъ

Свой царскій тронъ наслдника, сгубивши

Прекраснйшую женщину изъ всхъ,

Когда-нибудь длившихъ съ мужемъ счастье.

(Д. V, сц. 1).

И жена безъ упрековъ принимаетъ Леонта въ свои объятія, цлуетъ его въ молчаніи, оставляя раскаянію довершать начатую работу.

Грхъ Постума былъ мене тяжелъ, это было на половину заблужденіе, поэтому и возрожденіе его боле радостно. И онъ понялъ собственные недостатки, узналъ высокое достоинство Имогены. Лишь цною собственной жизни онъ надется искупить свою вину предъ богами.

За жизнь жены возьмите жизнь мою,

Она не такъ цнна, но все-же жизнь,

Она вашъ даръ, не всякую монету

По всу цнятъ, часто сходитъ съ рукъ

И легкая, когда на ней есть штемпель.

Возьмите же меня, какъ свой чеканъ.

О вчныя, благія силы неба!

Принявъ отчетъ, возьмите жизнь мою,

И счетъ мой уничтожьте!

(‘Цимбелинъ’, д. V, сц. 4).

Не съ молчаливымъ прощеніемъ встрчаетъ Имогена своего мужа, а со словами тонкой и радостной насмшки. Ударъ Постума бросилъ ее на землю, когда она была переодта нажемъ Луція, потому что она, повидимому, легко отнеслась къ его любви и къ его горю. Имогена обнимаетъ мужа съ веселымъ намекомъ на эту послднюю его ошибку, какъ будто это было все, что она выстрадала чрезъ него, и вызываетъ его съ радостною насмшкою на новую жестокость, въ одну минуту совершился полный союзъ мужа и жены, предупреждая всякое объясненіе и длая навсегда ненужными тяжелыя слова раскаянія.

Имогена. Зачмъ ты оттолкнулъ свою жену?

Подумай, что ты на скал, и снова

Столкни меня*)

*) Въ перевод Б. Миллера эти слова Имогены переведены такъ:

Зачмъ жену свою ты отвергаешь?

Подумай, что стоишь ты на скал,

И сбрось меня.

Здсь исчезъ тотъ самый намекъ, на который обращаетъ вниманіе Дауденъ. Поэтому, врнй передать такъ, какъ въ текст. Прим. перев.

Постумъ. Виси на мн, какъ плодъ

На дерев, пока оно живетъ*).

*) Слова: ‘Подумай, что ты на скал’, вроятно, искаженіе, ни одно изъ предлагаемыхъ исправленій не оказалось удовлетворительнымъ. Слдуетъ упомянуть, какъ хорошій и врный, разборъ ‘Цимбелина’ у Флэтчера (George Fletcher’s Shakespeare’. 1847).

Виноватые въ ‘Бур’ представляютъ группу лицъ, преступныхъ въ различной степени, отъ вроломнаго брата Просперо, продолжающаго замышлять козни, до Алонзо, который обязанъ герцогу миланскому, какъ государь. Духи помогаютъ Просперо и, путемъ ужаса и пробужденія совсти, подготовляютъ Алонзо къ принятію прощенія Просперо. Алонзо считаетъ своего сына погибшимъ и видитъ въ этомъ наказаніе за свое преступленіе. ‘Могущество предвчнаго суда хоть медлило, но мщенья не забыло’ и ‘подняло моря и берега и все живущее’ противъ гршниковъ, они могутъ спастись ‘лишь чистотою жизни и истиннымъ раскаяньемъ души’ (Д. III, сц. 3). Гете, въ начал второй части ‘Фауста’, представляетъ совершенно противоположное вліяніе вншней природы на человческую совсть. Фаустъ, посл сцены съ сумасшедшей Маргаритою въ тюрьм, лежитъ на трав, среди цвтовъ, усталый, безпокойный и старается заснуть. Аріэль Гете сзываетъ своихъ эльфовъ, чтобы придать душ Фауста новую энергію, омывъ его росою изъ воды Леты, угомонивъ его страданіе, удаливъ раскаяніе: ‘Смирите грозную борьбу души, удалите горькія раскаленныя стрлы укоровъ совсти, очистите его внутренній міръ отъ пережитаго ужаса’. Первый шагъ въ дальнйшемъ воспитаніи и развитіи Фауста, это — устраненіе изъ его совсти сознанія зла, нанесеннаго умершей женщин. Аріэль Шекспира, оживляющій стихіи и силы природы, усиливаетъ раскаяніе короля въ преступленіи, совершенномъ двнадцать лтъ тому назадъ.

Ужасно! о, ужасно! слышалъ я,

Какъ волны мн упреками шумли,

И втеръ вылъ, нашептывалъ мн въ уши,

И громъ, какъ басъ въ концерт похоронномъ,

Такъ звучно, такъ ужасно рокоталъ,

По имени Просперо называя…

Теперь мой сынъ лежитъ въ морскомъ илу,

Но я къ нему спущуся глубже лота

И вмст съ нимъ тамъ лягу въ глубин.

(Д. III, сц. 3).

Враги Просперо теперь совершенно въ его рукахъ. Какъ же онъ поступитъ съ ними? Они вроломно воспользовались его нелюбовью къ свтской жизни и отсутствіемъ у него практичности, они изгнали его изъ его герцогства, они бросили его съ трехлтней дочерью въ гнилой лодк на произволъ волнамъ. Неужели онъ не отомститъ теперь безъ всякаго угрызенія совсти? Къ какому ршенію пришелъ Просперо?

Хоть оскорбленъ я ими былъ жестоко,

Но я мой гнвъ разсудку покорилъ.

Прощеніе всегда отраднй мщенья.

Раскаялись они — и я достигъ

Въ стремленіи моемъ желанной цли,

Я боле на нихъ ужъ не сердитъ.

(Д. V, сц. 1).

Мы видли, съ какою злобою отнесся къ человчеству Тимонъ, какъ онъ ненавидлъ всхъ: ‘Зовусь я — мизантропъ, и родъ людской глубоко ненавижу’. Зло, нанесенное Просперо, боле жестоко и низко, чмъ то, которое потерплъ Тимонъ. Но Просперо не жилъ въ лучезарномъ настроеніи неразборчивой и мотовской благотворительности, онъ строго относился къ жизни и ‘въ тишин хотлъ обогатить свой жадный умъ таинственной наукой’. А изъ крпкаго исходитъ сладкое. Въ ‘Цимбелин’, зло, нанесенное Іахимом^. Постуму, немногимъ меньше того зла, которое Яго нанесъ Отелло, но Іахимъ не въ состояніи выдержать тяжести своей вины и падаетъ подъ ней. Въ послдней сцен ‘Цимбелина’, когда Постумъ прощенъ Имогеною, онъ въ свою очередь прощаетъ:

Не преклоняй колнъ

Передо мною. Я власть имю только

Тебя простить и мщенье все забыть.

Живи и будь правдиве съ другими.

(Д. V, сц. 5).

Герміона, Имогена, Просперо, это — какъ бы названія милосердыхъ силъ, распространяющихъ прощеніе на людей. Герміона, проницательность которой равняется ея мужеству, сразу поняла, что ея мужъ поддался заблужденію, жестокому и гибельному для него самого. Съ самаго начала она чувствуетъ не слпое негодованіе, а истинную жалость къ человку, который оскорбляетъ ее. Но если она достаточно тверда, чтобы перенести свои страданія, она съ твердостью допускаетъ и для мужа то неизбжное мученіе, которое должно возстановить въ немъ лучшаго человка. Она не сокращаетъ времени его страданій, такъ какъ эти страданія должны быть благодтельны для него. И въ ея молчаливомъ поцлу заключается — съ полной справедливостью — доля той истины, которую она высказала гораздо раньше:

Какъ будешь ты жалть, узнавши самъ

Позднй свою ошибку, что обидлъ

Меня такъ передъ всми, и едва ли

Достаточно окажется тогда

Исправить мой позоръ простымъ сознаньемъ

Въ теперешней ошибк.

(Д. II, сц. 1).

Ясное и полное пониманіе событій мучительно, но драгоцнно для Герміоны, оно ставитъ ее выше всякаго вульгарнаго волненія души и характера и выше всякой несправедливой злобы.

Имогена, не имющая въ характер ничего торжественнаго и тяжелаго, но обладающая изящною живостью чувства и воображенія и чистымъ, порывистымъ, пылкимъ сердцемъ, переходить отъ обморока, вызваннаго внезапнымъ горемъ, къ живому негодованію, чуждому всякаго слда жажды мести и представляющему лишь иную форму страданія. Она прощаетъ точно также не съ самообладаніемъ, не съ широкою, спокойною радостью о томъ, что фактъ совершился, но съ чистымъ пыломъ, съ изящной жаждою любви и радости. Прощеніе Просперо торжественно, это — прощеніе судьи, оно иметъ въ себ нчто отвлеченное и безличное. Онъ не въ состояніи унизить свою собственную высшую натуру, свой благородный разумъ, питая въ себ такую недостойную страсть, какъ жажду мести. Себастіанъ и Антоніо, не раскаявшіеся въ своемъ преступленіи, не прощены. Они получили урокъ, потерпли неудачу, узнали страданіе и, быть можетъ, убдились въ томъ, что благоразумне поступать честно, если они и не въ состояніи понять нравственную обязанность поступать такимъ образомъ. Раскаявшійся Алонзо торжественно прощенъ. Прощеніе Просперо — воплощеніе безпристрастной мудрости и милосердой справедливости.

Часть еще одной пьесы безспорно принадлежитъ къ этому послднему періоду авторства Шекспира — часть ‘Короля Генриха VIII’ {Карлъ Эльце въ своемъ сочиненіи ‘Zu Heinrich VIII’ (Karl Elze, Shakeapeare Jahrbuch, т. IX) старается доказать,— по моему, не совсмъ удачна,— что эта пьеса написана въ 1603 г. и ‘отложена въ сторону по случаю смерти Елизаветы, до тхъ поръ пока Роу лей (Rowley) не издалъ въ 1613 г. своего ‘When yon See me you Know me or famous Chronicle Historie of King Henrie the Eight’ (Посмотрите и узнайте меня, или знакомая историческая хроника короля Генриха VIII). Тогда труппа ‘Globe, вспомнила о неигранномъ ‘Генрих VIII’, отдала его въ передлку Флэтчеру и поставила на сцену’. Части произведенія, написанныя Шекспиромъ, слдующія: ‘Дйствіе I., сцены 1 и 2, дйст. II, сц. 3 и 4, дйст. III, сцена 2 (только отчасти Шекспира), дйст. V, сц. 1. Родерикъ (Roderick) въ Edwards ‘Canons of Criticism’ (1765) замтилъ особенность версификаціи произведенія. Спэддингъ и Гиксонъ (Hickson) (1850) совершенно самостоятельно дошли до тожественныхъ результатовъ касательно выдленія мстъ, написанныхъ Шекспиромъ и Флэтчеромь. Флэй (1874) подтвердилъ заключеніе Спэддинга (принявъ за критерій преимущественно женскіе стихи), профессоръ Ингрэмъ и Фэрниваль еще разъ подтвердили его критеріемъ формой перехода отъ одного стиха къ другому (weak ending stopt line).}. Джонсонъ замчаетъ, что геній Шекспира входитъ въ пьесу и оставляетъ ее съ личностью королевы Екатерины. Что же, главнымъ образомъ, интересовало драматическаго писателя въ этомъ задуманномъ и отчасти написанномъ ‘Генрих VIII’? Это было участіе въ немъ благородной страдалицы — глубоко оскорбленной, но чуждой страсти и личнаго раздраженія вслдствіе своей преданности, честности и правдивости, вслдствіе безкорыстія души и великодушнаго терпнія, она доходитъ до вполн реальнаго отношенія къ событіямъ, что позволяетъ ей. если не избжать значительной доли страданій, то не знать неблагодарной злобы или мелочной сердечной горечи. Не смотря на оппозицію Уольсея, она безстрашно и спокойно стоитъ на своемъ, заботясь о благоденствіи своихъ англійскихъ подданныхъ. Здсь прямодушіе и отсутствіе эгоизма вступаютъ въ борьбу съ коварствомъ, силой и гордостью. Во время суда, негодованіе Екатерины возбуждено противъ Кардинала, но это негодованіе неуклонно стремится къ истин и проникаетъ до нея.

Когда человкъ достигъ какой-нибудь высокой и свтлой вершины въ области радости или въ области самоотреченія, когда онъ въ самомъ дл сталъ выше личныхъ интересовъ, или когда надъ нимъ получила господство одна изъ вчныхъ міровыхъ силъ добра — сила обязанности или самоотверженія, или могущество чего-то высшаго, чмъ онъ самъ,— тогда чудный, патетическій, идеальный свтъ освщаетъ для него вс прекрасныя вещи того низшаго міра, который онъ покинулъ. Когда мы озабочены судьбою собственной жатвы, то мы замчаемъ лишь солнечный лучъ, освщающій поле сосда. Когда же изъ нашей души исчезла привязанность къ какимъ-либо матеріальнымъ выгодамъ, мы видимъ солнечный лучъ везд, куда онъ проникаетъ. Въ послдней глав большого романа Джорджа Эліота, Ромола, возвысившись до ея яснаго и спокойнаго одиночества въ области долга, чуждаго личныхъ интересовъ, нжно склоняется надъ дтьми Тито, передавая имъ въ простыхъ, доступныхъ имъ словахъ ту повсть, которой ее научила жизнь, и ихъ лица кажутся ей просвтленными чудною, идеальною красотою. Въ послднихъ произведеніяхъ Шекспира сочувствующій читатель непремнно подмтитъ нкоторое отчужденіе отъ общей мірской радости, нкоторое удаленіе отъ обычныхъ удовольствій и печалей жизни и, въ то же время, еще боле этой самой нжности, съ которой поэтъ склоняется надъ тми, кто, подобно дтямъ, еще поглощенъ личными радостями и огорченіями.

Юношеская красота и юношеская любовь выставлены въ этихъ послднихъ пьесахъ Шекспира въ боле нжномъ свт, чмъ въ какихъ-либо прежнихъ его произведеніяхъ. Въ своихъ первыхъ пьесахъ Шекспиръ изображаетъ молодыхъ людей и молодыхъ двушекъ съ ихъ любовью, весельемъ и огорченіями, какъ человкъ, живущій среди нихъ, принимающій во всемъ, касающемся ихъ, самое живое личное участіе, онъ можетъ раздлять ихъ веселье, обращаться съ ними за-просто, а если нужно, и научить ихъ насмшками уму-разуму. Въ этихъ первыхъ пьесахъ молодость съ ея радостями и печалями не представляетъ ничего удивительнаго, чудно-прекраснаго, патетическаго. Въ историческихъ драмахъ и трагедіяхъ, какъ и слдовало ожидать, боле важные, обширные и глубокіе вопросы занимаютъ воображеніе поэта. Но въ этихъ послднихъ пьесахъ мы видимъ везд прекрасное патетическое освщеніе. Тамъ страдаютъ люди пожившіе, опытные, испытанные жизнію — королева Екатерина, Просперо, Герміона. А рядомъ съ ними — дти погружены въ свой счастливый, изящный эгоизмъ — Пердита и Миранда, Флоризель и Фердинандъ и воспитанники стараго Белларія.

Для сохраненія идеальности всхъ этихъ молодыхъ, прекрасныхъ личностей, употреблены во всхъ случаяхъ одни и т же средства (можетъ быть, скоре, невольно, чмъ преднамренно). Вс они покинутыя дти — принцы или принцессы, удаленные отъ двора и всякой условной обстановки и живущіе въ какой-либо удивительной, прекрасной мстности. Предъ нами принцы Арвирагъ и Гвидерій живутъ среди Уэльскихъ горъ, дышатъ свжимъ воздухомъ и привтствуютъ восходъ солнца. Передъ нами Пердита — пастушка-принцесса, ‘царица всхъ молочницъ’, раздающая и старикамъ, и юношамъ цвты прекрасне и безсмертне тхъ, которые разроняла Прозерпина, ‘когда неслась на огненныхъ коняхъ суроваго Плутона’. Передъ нами Миранда (самое имя которой уже означаетъ чудо), соединеніе красоты, любви и женскаго состраданія, ‘не имющая ни привычекъ двора, ни привычекъ деревни’, воспитанная на очарованномъ остров, гд Просперо былъ ея опекуномъ и покровителемъ, Калибанъ — ея слугою, а Неаполитанскій принцъ — влюбленнымъ. Въ каждой изъ этихъ пьесъ мы видимъ Шекспира какъ-бы нжно склоняющимся надъ юностью съ ея радостями и печалями. Мы это замчаемъ скоре въ общей характеристик личностей, въ общемъ впечатлніи и сознаніи присутствія этого чувства, чмъ въ опредленныхъ эпизодахъ и выраженіяхъ. Но кое-что подобное пробивается въ безкорыстной радости и удивленіи Велларія, когда онъ смотритъ на юношей-принцевъ и въ преданности Камилла Флоризелю и Пердит, еще ясне это высказывается въ словахъ Просперо, которыя онъ произноситъ, глядя издали на старанія Миранды облегчить Фердинанду его тяжелый трудъ: ‘Бдняжка! ты заразилась ядомъ’ {То же высказываетъ онъ и въ словахъ, которыми кончается сцена 1 дйствія III:

Просперо. Хоть не могу я такъ же, какъ они,

Быть восхищенъ — для нихъ все это ново,

Но, признаюсь, вполн доволенъ я.} (Д. III, сц. 1).

Мы въ нкоторой степени отожествляемъ Просперо съ самимъ Шекспиромъ не только потому, что Просперо — великій волшебникъ, готовый раздробить свой ‘жезлъ волшебный’ и потопить свою ‘книгу такъ глубоко, что до нея никто не досягнетъ’, отпустить своихъ духовъ и возвратиться къ практическому управленію своимъ герцогствомъ. Мы больше сближаемъ Просперо съ Шекспиромъ потому, что настроеніе Просперо, его серьезный гармоническій характеръ, его самообладаніе, его спокойная твердость воли, его чуткость ко всякой неправд, его непоколебимая справедливость, а вмст съ тмъ, нкоторое отреченіе отъ всхъ обычныхъ радостей и печалей жизни — все это составляетъ характеристическія черты Шекспира, какимъ онъ является намъ въ своихъ послднихъ произведеніяхъ. Просперо есть гармоническая и вполн развитая воля. Въ ‘Сн въ Иванову ночь’ вс ‘смертные’ блуждаютъ, сбиваемые съ толку продлками Пука — шутника и клоуна волшебной страны. Здсь же стихійные духи и Калибанъ — грубый геній грубаго вещества, пригоднаго для дла жизни — подчинены человческой вол Просперо {Этотъ контрастъ между ‘Бурей’ и ‘Сномъ въ Иванову ночь’ подмченъ Мезьеромь. (Mzires: Shakespeare, ses uvres et ses critiques’ стр. 441—442).}.

Кром того, Просперо дошелъ до полнаго самообладанія. Шекспиръ съ намреніемъ показываетъ намъ его живое сознаніе обиды, его умственное нетерпніе, его случайное раздраженіе, чтобы мы лучше обратили вниманіе на господствующую въ немъ силу и на его самообладаніе, чтобы мы замтили, какъ та и другая были въ немъ привиты къ темпераменту вовсе не апатичному и весьма впечатлительному. И Просперо достигъ высшаго уровня нравственнаго развитія, онъ также дошелъ до той умственной высоты, съ которой онъ могъ окинуть взоромъ человческую жизнь въ ея цлости и видть, какъ она мелка и какъ она величественна. Его сердце чувствительно, его глубоко трогаетъ радость дтей, для эгоистической любви которыхъ онъ составляетъ предметъ второстепеннаго интереса, его глубоко возмущаетъ вроломство его брата. Его умъ сильно работаетъ, и Просперо съ трудомъ подавляетъ пылкое, чрезмрное его возбужденіе, онъ подпадаетъ иногда внезапному и бурному наплыву мыслей. Но Просперо сдерживаетъ свою впечатлительность, какъ душевную, такъ и умственную:

И сами мы вещественны, какъ сны,

Изъ насъ самихъ родятся сновиднья,

И наша жизнь лишь сномъ окружена.

Разстроенъ я, простите эту слабость,

Мой старый мозгъ немного раздраженъ.

Но этимъ вы, прошу васъ, не тревожьтесь:

Совтую въ пещеру вамъ войти

И отдохнуть, а я здсь прогуляюсь,

Чтобъ утишить взволнованный мой умъ.

(Д. IV, сц. 1).

‘И сами мы вещественны, какъ сны’. Со всмъ тмъ, въ этой ограниченной жизни, въ этомъ сн, Просперо хочетъ поддержать свои призрачныя права и совершить свой призрачный долгъ. Въ этомъ сн, какъ герцогъ, онъ исполнитъ обязанности герцога. Идеализируя все, Шекспиръ оставлялъ все врнымъ дйствительности. Нога епископа Бэрклея такъ же могла отбросить попавшійся камень, какъ и тяжелая нога доктора Джонсона. Однако, никакая вещественная субстанція не стояла преградою между душою Бэрклея и непосредственнымъ присутствіемъ дятельности божественной силы {См. замчательную статью о Гете и Шекспир профессора Массона (Masson), перепечатанную въ сборник его ‘Essays’. О ‘Бур’ читатель можетъ справиться, какъ въ прекрасномъ перечн фактовъ, въ стать: ‘On the origin ot Shakespeare’s Tempest’, Cornhill Magazine, October 1872. Она основана на ‘Untersuchungen ber Shakespeare’s ‘Sturm’ (1872) Мейснера. См. также статью Мейснера въ ‘Jahrbuch der Deutschen Shakespeare-Gesellschaft’, т. V. Якова Айрера ‘Comedia von der schnen Sidea’ можно найти съ переводомъ въ интересномъ сочиненіи Альберта Кона (Cohn): Shakespeare in Germany’ (Ascher, 1865).}.

Одна мысль какъ бы проглядываетъ во всей ‘Бур’, бросаясь временами въ глаза, подобно цвтной нити въ какой-нибудь ткани, это — мысль, что истинная свобода человка заключается въ принесеніи услугъ. Аріэль, не знающій человческаго чувства, тоскуетъ во свобод, послднія слова Просперо общаютъ ему освобожденіе и возвращеніе къ стихіямъ. Аріэль уважаетъ своего великаго властелина и служитъ ему съ веселой быстротой, но онъ не связанъ съ ними никакими крпкими и нжными человческими узами и будетъ радоваться, когда Просперо какъ бы перестанетъ для него существовать {Аріэлю общана свобода черезъ два дня (дйст. I, сц, 2). Почему черезъ два дня? Все дйствіе въ ‘Бур’ происходитъ только въ продолженіе трехъ часовъ. Чмъ же будетъ занятъ Аріэль въ эти два дня? Заботою о попутномъ втр и спокойномъ мор во время путешествія въ Неаполь. Такимъ образомъ, Шекспиръ представляетъ себ островъ Просперо на разстояніи двухъ дней скораго плаванія отъ Неаполя.}. Для Калибана — этого земноводнаго, въ составъ котораго входятъ лишь низшія стихіи — земля и вода, но не высшія — воздухъ и огонь, хотя онъ и получаетъ смутныя впечатлнія отъ высшаго міра — слабые или рзкіе музыкальные звуки, голоса во сн — для Калибана услуга — рабство {Образъ Калибана ‘раба-чудовища’, ‘продажной рыбы,, ‘черепахи’ съ ‘плавательными перьями, похожими на руки’, съ запахомъ ‘старой, тухлой рыбы’, который ‘мычалъ’, пока Просперо не ‘одарилъ его мышленье словомъ’ — этотъ образъ былъ уже въ ум Шекспира, когда онъ писалъ ‘Троила и Крессиду’. Терситъ говоритъ объ Аякс (д. III, сц. 3): ‘ Онъ совсмъ превратился въ какое-то земноводное чудовище’.}. Онъ съ ненавистью носитъ полнья, боится непостижимой силы Просперо, повинуется и проклинаетъ. Великій властелинъ захватилъ права грубой, вещественной силы Калибана. Когда появляются Стефано и Тринкуло, эти смшные, жалкіе образчики человчества, съ ихъ плоскими понятіями и пошлою жадностью, этимъ бднымъ земнымъ чудовищемъ овладваетъ внезапная мечта о свобод, фанатическая жажда ея:

Банъ — банъ, банъ — банъ, Калибанъ,

Для тебя хозяинъ новой,

Не сердитой, не суровой Прилетлъ изъ лунныхъ странъ!

Свобода! у — у! свобода, свобода! у — у! свобода!

(Д. II., сц. 3).

Его новый господинъ также поетъ свой страстный гимнъ свобод, Марсельезу очарованнаго острова:

Давайте смяться, кричать, веселиться!

Вдь, мысли свободны…

(Д. III, сц. 2).

Предводители революціи, только что вылзшіе изъ ‘вонючаго болота’, король Стефано и его главный министръ Тринкуло, подобно слишкомъ многимъ предводителямъ народа, кончаютъ свою великую попытку въ пользу свободы тмъ, что ссорятся изъ — за призрачной добычи, брошенной имъ на пути провидніемъ Просперо. Калибанъ, хоть не сдлавшись умне и боле знающимъ, чмъ прежде, открываетъ свое послднее заблужденіе:

Да, былъ тройнымъ осломъ я, признаюся,

Что въ пьяниц я видлъ божество

И уважалъ безумнаго болвана.

(Д. V, сц. 1).

Нужно признаться, что Шекспиръ, если и не ‘тори и не джентльменъ’, какъ говоритъ Гартлей Кольриджъ, то имлъ въ себ элементъ англійскаго консерватизма.

Но между тмъ, какъ Аріэль и Калибанъ, каждый по своему, тяготятся своею службою, дйствующія лица — люди, интересующіе насъ главнымъ образомъ, принимаютъ на себя обязанности, подчиняясь любви, подчиняясь долгу, и въ этомъ подчиненіи находятъ свою истинную свободу. Фердинандъ и Миранда оспариваютъ другъ у друга обязанность исполнить трудъ, который Просперо возложилъ на принца:

Я по рожденью принцъ,

А, можетъ быть, теперь уже король,

Хоть всей душой желалъ бы имъ не быть…

Я никогда не снесъ бы униженья,

Какъ не снесу того, чтобъ надъ губой

Вертлася докучливая муха…

Но слушайте, что скажетъ вамъ душа:

Лишь только васъ я увидалъ, Миранда,

Невольно я вамъ предался вполн,

Душа моя рванулась къ вамъ на встрчу,

Я сдлался покорнымъ вамъ рабомъ,

Я сдлался послушнымъ дровоскомъ

Для васъ, для васъ!

(Д. III, сп. 1).

Миранда отвчаетъ съ тмъ священнымъ чистосердечіемъ, которое вырабатываетъ боле благородныя формы боле реальнаго и радостнаго общежитія, чмъ міръ свтскихъ условій, приличій и щепетильности.

Прочь ложный стыдъ! Чтобъ душу всю излить,

Пусть чистая невинность дастъ мн силы,

Хотите ли, я буду вамъ женой?

А если нтъ — умру служанкой вашей.

Вы можете не взять меня въ подруги,

Но быть рабой вы мн не запретите.

Фердинандъ. Нтъ, должно вамъ, прекрасное созданье,

Повелвать. Я буду, какъ теперь,

Васъ обожать и вамъ повиноваться!

Миранда. И будете супругомъ вы моимъ?

Фердинандъ. О! съ радостью, какую ощущаетъ

Несчастный рабъ, свободу получивъ.

(Д. III, сц. 1).

Въ первой части пьесы, эта мысль о взаимныхъ услугахъ и обязанностяхъ затронута въ шутку въ описаніи воображаемаго государства Гонзало, въ которомъ человкъ будетъ освобожденъ отъ всхъ трудныхъ жизненныхъ заботъ. Вотъ идеалъ свободы въ отвлеченности, какъ бы хочетъ сказать Шекспиръ, но если мы вздумаемъ осуществить его, то онъ сейчасъ же приведетъ насъ къ нелпостямъ и противорчіямъ:

Промышленность, чины я бъ уничтожилъ,

И грамот никто бы здсь не зналъ,

Здсь не было бъ ни рабства, ни богатства,

Ни бдности, я строго бъ запретилъ

Условія наслдства и границы,

Воздлывать поля или сады

Не стали бъ здсь, изгналъ бы я металлы,

И всякій хлбъ, и масло, и вино,

Вс въ праздности здсь жили бъ, безъ заботы,

Вс, женщины, мужчины, но они

Остались бы вс чисты и невинны!

Здсь не было бъ правительства…

Себастіанъ. А самъ,

Какъ помнится, хотлъ быть королемъ *).

(Д. II, сц. 1).

*) Врядъ ли Шекспиръ хотлъ выставлять длинныя и глупыя шутки Себастіана въ самомъ дл блестящими и остроумными. Онъ имлъ въ виду показать, что умственная бдность заговорщиковъ равносильна ихъ нравственной уродливости. Они боле низкія чудовища, чмъ Калибанъ. Ихъ смхъ похожъ на ‘трескъ терновника подъ горшкомъ’.

Наконецъ, въ эпилог, который, можетъ быть, написанъ самимъ Шекспиромъ, можетъ быть, авторомъ знакомымъ съ его образомъ мысли, Просперо, выступая уже не могучимъ волшебникомъ, а обыкновеннымъ человкомъ, проситъ зрителей о двухъ вещахъ: о прощеніи и о свобод. Было бы натяжкою, если бы мы стали отыскивать глубокое значеніе въ этомъ эпилог. Однако, онъ, при всей своей шуточности, замчательно совпадаетъ съ нравственнымъ смысломъ всего произведенія. Просперо, простившій враговъ, самъ проситъ о прощеніи. Каково бы ни было значеніе этого эпилога (помимо цли писателя), Шекспиръ зналъ, что нтъ прожитой жизни, которая не нуждалась бы, какъ въ томъ, чтобы простить, такъ и въ томъ, чтобы получить прощеніе. Онъ зналъ, что всякій энергичный дятель въ мір принужденъ желать, чтобы его за многое искренне и великодушно простили. Прощеніе и свобода — вотъ основные звуки пьесы. Когда она занимала умъ Шекспира, онъ переходилъ отъ своей артистической службы къ своей служб, какъ англійскій землевладлецъ. Не работалъ ли его умъ надъ вопросомъ, какъ ему воспользоваться своей новой свободой, и не усвоилъ ли онъ ту истину, что высшая свобода состоитъ въ подчиненіи долгу? {Фэрниваль, замчая, что въ этихъ послднихъ пьесахъ драматическій интересъ сосредоточенъ на разрыв семейныхъ узъ, и что примиренія носятъ на себ семейный характеръ, какъ въ ‘Цимбелин’, такъ и въ ‘Зимней сказк’, высказалъ мн мысль, что это представляетъ нчто въ род признанія со стороны Шекспира въ томъ, что онъ недостаточно чувствовалъ всю прелесть и нжность обычныхъ родительскихъ и супружескихъ отношеній и что онъ теперь спокойно ршился быть ласковымъ и вполн справедливымъ къ жен и къ своей семь. Я не могу вполн согласиться съ этимъ взглядомъ на послднія пьесы Шекспира и представляю на усмотрніе читателя признать этотъ взглядъ и развить его, насколько это возможно.}.

Остается замтить, что ‘Буря’, какъ произведеніе искусства, иметъ способность вызывать критиковъ на изученіе его, какъ аллегорію, и затмъ сбиваетъ ихъ съ толку, какъ бы осмивая самоувренность, съ которою они надются ‘разгадать ея тайну’. Интересную главу исторіи критики Шекспира можно было бы написать, собравъ вс истолкованія аллегорическаго значенія Просперо, Миранды, Аріэля и Калибана. Калибанъ.— говоритъ Крейсигъ,— народъ. Это — разсудокъ безъ воображенія, говоритъ профессоръ Лоуэль (Lowell). Это — первобытный человкъ., предоставленный самому себ, объявляетъ Мезьеръ, Шекспиръ какъ бы говоритъ утопистамъ, предшественникамъ Жанъ-Жака Руссо: ‘вашъ герой такъ же хорошо ходитъ на четверенькахъ, какъ и на двухъ ногахъ’. Даніэль Уильсонъ (Wilson) старательно доказываетъ, что Калибанъ — недостающее звено между человкомъ и животнымъ (при чемъ предполагается, что Шекспиръ предвосхитилъ теорію Дарвина). Другой критикъ увряетъ насъ, что Калибанъ — одна изъ тхъ силъ природы, которая подчиняетъ себ умъ при посредств науки, а Просперо — основатель индуктивной философіи. Калибанъ — колонія Виргинія. Калибанъ — нестройная, ранняя драма Марло {

Эта послдняя мысль высказана Эмилемъ Монтегю (Montgut) въ Revue des Deux Mondes. Остроуміе слдующаго объясненія профессора Лоуэля вознаградитъ его растянутость. Въ ‘Бур’ дйствіе происходитъ нигд, или по, крайней мр, въ стран, которой нтъ ни на одной карт. Слдовательно, нигд? И нигд и везд — потому что этотъ вчно безпокойный островъ находится въ душ человка — между высшимъ и низшимъ міромъ, подверженный набгамъ того и другого… Подумайте на минуту, было ли когда Воображеніе олицетворено лучше, чмъ въ Просперо, Фантазія — лучше, чмъ въ Аріэл, грубый разсудокъ — лучше, чмъ въ Калибан, который, едва его жалкая мыслительная способность возбуждена чуднымъ напиткомъ Стефано, замышляетъ возмущеніе противъ своего естественнаго властелина — разума. Миранда — не боле, какъ отвлеченная женственность, это настолько же истинная женщина до появленія Фердинанда, какъ Ева до того времени, пока въ ней пробудилось сознаніе ея женственности, когда въ Адам ей откликнулось эхо ея природы, указывая ей существо такое же и, въ то же время, не такое же, какъ она. Фердинандъ, въ свою очередь, ничто иное, какъ молодость, принужденная заниматься тмъ, чмъ она пренебрегаетъ, пока, путемъ подавленія воли и самоотреченія, она завоевываетъ свой идеалъ въ Миранд. Второстепенныя личности просто типы: Себастіанъ и Антоніо — типы слабаго характера и дурно направленнаго честолюбія, Гонзало — типъ средняго пониманія и средней честности, Адріанъ и Францискъ — типъ болтающихся безъ дла джентльменовъ, служащихъ для пополненія міра. Это не личности въ томъ смысл слова, какъ Яго, Фальстафъ, Шалло и Леонтъ, и любопытно то, что вс они заблудились на этомъ очарованномъ остров, вс подпадаютъ одной иллюзіи за другою, исключая Просперо, которому служатъ лишь существа идеальнаго міра. Вся пьеса, въ сущности, есть рядъ иллюзій, оканчивающійся торжественными словами великаго волшебника, который созвалъ на свою службу вс формы забавы и страсти, образы великой траги-комедіи жизни, и теперь прощается со сценой своихъ побдъ. Разв мы не узнаемъ въ Просперо самого поэта: ‘имя котораго было осуждено, потому что онъ не устроилъ свою жизнь какъ-либо лучше, чмъ обращаясь къ средствамъ общества тмъ путемъ, который указывали обычаи общества’ (Сон. СХІ), который лишился виднаго мста въ свт за то, что предался своему искусству, былъ пущенъ въ океанъ жизни на гнилой лодк, былъ выброшенъ бурей на тотъ счастливый островъ (что бываетъ всегда съ людьми, нашедшими призваніе), гд онъ полный властелинъ, гд вс силы природы служатъ ему, но Аріель и Калибанъ составляютъ его главныхъ пособниковъ? О комъ же другомъ могъ онъ подумать, говоря:

Я повеллъ — проснулись мертвецы.

Чтобъ выпустить ихъ, отворилъ я гробы

Могуществомъ искусства моего…

(Д. V, сц. 1).

‘Among my Books. Shakespeare One More’, pp. 191—192.}.

Вс эти аллегорическія истолкованія, какъ они ни остроумны, не заслуживаютъ большого доврія. Но значеніе. художественнаго произведенія, какъ и характера человка, не оцнивается только путемъ изслдованія его внутренняго содержанія. Слдуетъ, однако, изслдовать его, такъ сказать, динамическія свойства, наравн со статическими. Нужно видть его въ дйствіи, надо подмтить создаваемую имъ атмосферу, его вліяніе на умы людей. И, конечно, замчательно, что эта послдняя — или почти послдняя — пьеса Шекспира боле другихъ обладала способностью вызывать въ людяхъ желаніе попытаться разъяснить себ ее, какъ загадку и, въ то же время, приводила ихъ попытки къ неудачамъ.

Если бы я далъ волю моей фантазіи — сдлать подобную попытку объясненія, то я описалъ бы Просперо, какъ геніальнаго человка, великаго художника, которому сначала не доставало практическихъ дарованій, ведущихъ къ матерьяльному успху, котораго несутъ туда и сюда волны опаснаго житейскаго моря, гд онъ нашелъ, наконецъ, свой очарованный островъ, въ которомъ можетъ совершать чудесныя дла. Онъ уноситъ съ собой искусство въ его младенчеств — чуднаго ребенка Миранду. Онъ подчиняетъ себ боле грубыя страсти и влеченія — Калибана.

Миранда. Онъ негодяй, я не люблю его.

Цросперо. Что длать, другъ, однако онъ полезенъ.

(Д. I, сц. 2).

И онъ частью надляетъ этого слугу-чудовище разсудительностью и воображеніемъ, потому что Калибанъ иметъ слабое сродство съ высшимъ духовнымъ міромъ. Но эти грубыя страсти и влеченія пытаются изнасиловать чистоту искусства. Калибанъ хочетъ овладть Мирандой и населить островъ Калибанами, вотъ отчего его надо держать въ строгомъ рабств. Кто же Фердинандъ? Въ его храбрости и красот не узнаемъ ли мы молодого Флэтчера, вмст съ которымъ Шекспиръ работалъ надъ ‘Двумя благородными родственниками’ и надъ ‘Генрихомъ VIII’. Флэтчера считаютъ послдователемъ Шекспира въ стих и метод драматическаго творчества, ему нравились многія женщины, онъ любилъ многія достоинства во многихъ женщинахъ, но его душа не предавалась вполн никому, кром Миранды. И Фердинанду ввритъ старый волшебникъ свою дочь — ‘нить собственной жизни’ {У H. М. Сатина этотъ стихъ переведенъ:

Треть жизни собственной теб вручаю.

(Д. IV, сц. 1)

но источникомъ этой передачи служили неточные тексты, гд стояло слово third, вмсто thrid, какъ писалось прежде слово thread — нить. Прим. перев.}. Но Шекспиръ подмтилъ слабую черту таланта Флэтчера — недостатокъ твердости, терпливой выносливости, сознанія всей торжественности и святости служенія искусству. Поэтому онъ тонко намекаетъ своему другу, что для него овладніе Мирандой не должно быть слишкомъ легко и удобно. Фердинанду прійдется перетаскать нсколько тысячъ полньевъ и сложить ихъ согласно точному указанію Просперо. ‘Не пренебрегайте скучнымъ и тяжелымъ трудомъ, молодые поэты,— какъ бы говоритъ Шекспиръ, такъ старательно самъ работавшій надъ своими драмами изъ англійской и римской исторіи,— ‘ради Миранды такой трудъ долженъ казаться очень легкимъ’. Поэтому же Просперо окружаетъ бракъ Фердинанда и Миранды религіозною торжественностью. Фердинандъ долженъ смотрть на нее какъ на нчто священное и пріобрсти ее тяжелымъ трудомъ. Но работа высшаго воображенія не скучный трудъ — она оживляетъ вс стихіи, вспыхиваетъ пламенемъ на мачт, вызываетъ морскихъ нимфъ на берегу, создаетъ Цереру, богиню земли, благословляющую жатву — какъ въ брачномъ представленіи. Эта работа, по своей сущности, Аріель — легкій духъ, геній поэтической фантазіи, лишь недавно освобожденный въ Англіи отъ долгаго рабства у Сикораксы. Когда Просперо покидаетъ свой островъ, это — Шекспиръ покидаетъ театръ — сцену своихъ чудныхъ твореній:

Я повеллъ — проснулись мертвецы,

Чтобъ выпустить ихъ, отворилъ я гробы

Могуществомъ искусства моего…

(Д. V, сц. 1).

Съ этого времени Просперо — лишь обыкновенный человкъ, уже не великій волшебникъ. Онъ возвращается въ потерянное имъ герцогство въ Стратфорд на Эвон и не будетъ боле платить дани какому-либо Алонзо или Люси {Ульрици (Ulrici) недавно высказалъ мнніе, что въ ‘Бур’можно различить прощаніе съ театромъ, но онъ совершенно врно считаетъ ‘Генриха VIII’ написаннымъ позже ‘Бури’. Shakespeare Jahrbuch, т. VI, стр. 358.}.

Можно позволить себ подобную игру съ серьезнымъ сюжетомъ ‘Бури’, и я требую для моего истолкованія не боле доврія, чмъ для всякой другой попытки, столь же невинной, если и незначительной,— разъяснить предполагаемую аллегорію.

Къ Шекспировскимъ произведеніямъ нельзя, однако, относиться слегка. Долгое изученіе всякаго великаго истолкователя человческой жизни — своего рода школа. Наша преданность Шекспиру не должна насъ доводить до того, чтобы мы утверждали, что школа Шекспира пригодна для всякой натуры. Онъ сурово обращается съ сердцемъ, съ волей, съ разсудкомъ и овладваетъ ими самыми неожиданными пріемами, онъ, можетъ быть, воспитываетъ своего ученика способами, сначала мучительными и ужасными. Есть личности, которыя въ продолженіе всей своей жизни достигаютъ высшей силы, только вслдствіе присутствія метафизическихъ сущностей, руководящихъ ихъ жизнью, и въ жизни почти всхъ людей бываетъ метафизическій періодъ, когда люди нуждаются боле въ этихъ гипотетическихъ сущностяхъ, чмъ въ реальномъ присутствіи личныхъ и общественныхъ силъ, насъ окружающихъ. Для этихъ личностей и въ этотъ періодъ школа Шекспира окажется непригодной. Онъ покажется тогда какъ разъ противоположностью того, что онъ есть, онъ покажется чуждымъ заботъ о великихъ фактахъ и о великихъ идеяхъ, въ немъ будетъ видться любовь къ границамъ, къ съуженію мысли, недостатокъ энтузіазма и воображенія. Для тхъ, кто видитъ высшую поэзію въ Шелли, Шекспиръ останется всегда чмъ-то въ род прозы. Шекспиръ — поэтъ конкретныхъ, реальныхъ явленій. Оно такъ, но разв эти явленія не проникнуты страстью и мыслію? Часто наступаетъ время, когда человкъ отбрасываетъ отвлеченности и метафизическія сущности и ищетъ источника аффектовъ, мыслей и дйствія въ дйствительной жизни, въ реальныхъ людяхъ, окружающихъ его,— время, когда онъ стремится вступить въ связь съ Невидимымъ, не непосредственно, но путемъ откровенія Видимаго. Тогда онъ открываетъ ту силу и ту прочность, которыми Шекспиръ обогатилъ міръ.

‘Настоящій вопросъ, который слдуетъ поставить, сказалъ библіотекарь конгресса въ стать, читанной на соціологическомъ собраніи (Social Science Convention) въ Нью-Іорк, въ октябр 1869 г.,— настоящій вопросъ, который слдуетъ поставить относительно какой-либо книги, это — помогла ли она хоть одной человческой душ? Это примнимо не только къ великому литератору и его книг, но ко всякому великому художнику. Можетъ быть, прежде всего каждое произведеніе искусства должно оцниваться по его художественнымъ качествамъ, по его образности, по его драматизму, по его живописности, по стройности его композиціи, по его благозвучію и по другимъ техническимъ качествамъ. Когда же его отнесутъ къ разряду первостепенныхъ созданій, оно должно подвергнуться точной и строгой оцнк въ томъ отношеніи, насколько оно опирается на принципы нравственности, насколько эти принципы, въ высшемъ смысл и всегда косвенно исходятъ изъ него, насколько оно можетъ быть избрано изъ ряда подобныхъ созданій для того, чтобы освободить, возвысить, расширить нашъ духовный міръ’ {Whitman. Democratic Vistas, р. 67.}.

Что же можно сказать о томъ, насколько изъ созданій Шекспира, путемъ искусства, исходили высшія истины для руководства нашей совсти и нашихъ поступковъ? Что сказать о его сил освобождать, возвышать и расширять нашъ духовный міръ? Предыдущія главы могутъ дать кое-какой матерьялъ для отвта на эти вопросы. Но отвты эти остаются недостаточными. Есть прекрасное изреченіе Эмерсона: ‘Хорошій читатель можетъ, нкоторымъ образомъ, вгнздиться въ мозгъ Платона и думать вмст съ нимъ, но этого нельзя сдлать съ Шекспиромъ. Мы все остаемся вн его’.

Мы все остаемся вн его, и пусть мы радостно останемся покамстъ въ этомъ обширномъ, удобномъ пространств. Не будемъ утончать Шекспира до какой-либо теоріи. Онъ постарался, чтобы мы не лишились этимъ путемъ нашей настоящей награды:

Природа

Скоре намъ свои откроетъ тайны,

Чмъ я — чужой секретъ.

(‘Троилъ и Крессида’. Д. IV, сц. 2).

Шекспиръ не даетъ намъ никакой доктрины, не истолковываетъ намъ міра, не сообщаетъ намъ откровеній, но онъ даетъ каждому изъ насъ — мужество, энергію и силу для посвященія себя и своего труда на то, что жизнь открыла каждому изъ насъ, какъ лучшее, высшее и наиболе реальное, въ чемъ бы оно ни состояло.

ШЕКСПИРЪ

Изданіе второе,перепечатанное безъ измненій съ 1-го изданія, допущеннаго Мин. Нар. Просв. въ фундаментальныя библіотеки сред. учебн. завед.

II.Предисловіе переводчицы къ первому изданію.

1. До-шекспировская группа.

2. Ранняя комедія.

3. Марло-шекспировская группа.

4. Ранняя трагедія.

5. Средняя историческая драма.

6. Средняя комедія.

7. Позднйшая историческая драма.

8. Позднйшая комедія.

9. Средняя трагедія.

10. Позднйшая трагедія.

11. Романтическія пьесы.

12. Отрывки.

Стихотворенія.

IV.Предисловіе автора къ первому изданію.

Примрный хронологическій списокъ произведеній Шекспира.

Первый періодъ

Второй періодъ.

Третій періодъ

Четвертый періодъ.

ШЕКСПИРЪ

Глава I.Шекспиръ и вкъ королевы Елизаветы.

Глава II.Развитіе мысли и творчества Шекспира.

Глава III.Первая и вторая трагедія: Ромео и Джульетта, Гамлетъ.

II.Гамлетъ.

Глава IV.Драмы изъ англійской исторіи.

Глава V.Отелло.— Макбетъ.— Лиръ.

Глава VI.Драмы изъ римской исторіи.

Глава VII.Юморъ Шекспира.

Глава VII.Послднія пьесы Шекспира.

Читайте также:

Изданіе второе,
перепечатанное безъ измненій съ 1-го изданія, допущеннаго Мин. Нар. Просв. въ фундаментальныя библіотеки сред. учебн. завед.

II.
Предисловіе переводчицы къ первому изданію.

IV.
Предисловіе автора къ первому изданію.

Глава I.
Шекспиръ и вкъ королевы Елизаветы.

Глава II.
Развитіе мысли и творчества Шекспира.

Глава III.
Первая и вторая трагедія: Ромео и Джульетта, Гамлетъ.

II.
Гамлетъ.

Глава IV.
Драмы изъ англійской исторіи.

Глава V.
Отелло.— Макбетъ.— Лиръ.

Глава VI.
Драмы изъ римской исторіи.

Глава VII.
Юморъ Шекспира.

Глава VII.
Послднія пьесы Шекспира.