‘ШАРЛОТТА КОРДЭ’
2
3
4
5
ПРИМЕЧАНИЯ
Рассказы и фельетоны, не вошедшие в книгу ‘НАША МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ’
‘Шарлотта Кордэ’, Дон-Аминадо, Год: 1920
Время на прочтение: 5 минут(ы)
repl
Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь: Стихотворения. Политический памфлет. Проза. Воспоминания
M., ‘ТЕРРА’, 1994.
Это было в Москве.
Где-то далеко,— за тысячи верст от веселившейся Вальтасаровым весельем столицы,— описывая кровавые зигзаги свои, неуклонно и изо дня в день судорожно сокращался русский фронт.
Переполненными приходили санитарные поезда, в лазаретах не хватало места для раненых.
И уже поднимался ропот в народе, обманутом и прозревавшем.
Но не менее, чем лазареты, были полны театры, в снегу синевших вечеров плясали электрические пятна кинематографов, на благотворительных базарах танцевали до упаду в пользу ослепших и безногих, гремела музыка и малиновым звоном звенели троечные колокольцы по утоптанной Стрельницкой дороге.
И все это прошло, оставив только смутные тени в человеческой памяти.
Но один образ,— ярче других,— запечатлелся в душе неизгладимой печатью.
Кузнецкий мост.
Отделанное по последней моде кафе Сиу.
И за зеркальным окном, опершись на мраморный столик, уставленный серебром и гвоздиками,— белотелая крупитчатая дама в шелках, в соболях, перьях страусовых.
Меланхолический сапфир и огромный, жадный бриллиант, переливаясь, сверкают на безукоризненных пальцах.
Перед дамою — узкий хрустальный бокал, а в нем гренадин темно-алый.
И, грациозно вытянув накрашенные губки, тянет она через соломинку блаженный напиток.
Потянет немного, кружевным платочком губки оботрет и, прищурив красивые глаза, чрез стекла прохожих разглядывает.
А мимо окон несутся сани, темнеют медвежьи полости, громыхает неуклюжий автомобиль, нагруженный ранеными.
Киев.
Осчастливленной страной правит его светлость, ясновельможный пан гетман.
На улицах продают портреты императора Вильгельма, императрицы Августы, кронпринцессы Луизы и короля баварского.
Военный оркестр в прусской униформе рассыпает и серебро и медь на думской площади.
Какой-то пан хорунжий и пан сотник, с желто-голубыми нашивками на новеньких казакинах, лихо заломив шапки набекрень, скачут бешеным галопом по самому тротуару.
Сентябрьское солнце ласково и благосклонно.
На Крещатике, в кафе Семадэни, за зеркальными окнами, опершись на мраморный столик, уставленный серебром и цветами, сидит белотелая красивая дама в шелках, в соболях, в страусовых перьях.
Перед ней — гренадин в хрустальном бокале, и пьет она его через соломинку медленно и осторожно, грациозно вытянув накрашенные губки.
Отопьет немножко, поднесет к устам кружевной платочек и, прищурив глаза, через стекла прохожих разглядывает. А мимо окон маршируют ганноверские стрелки, саксонский ландвер, баварский ландштурм, проезжает в открытой коляске обожаемый народом ясновельможный гетман, проходят какие-то бесконечные молодые люди, все — бритые и все — веселые.
Это было в Одессе.
Чернели галки на обнаженных верхушках Александровского парка.
Радостный и шальной прилетал ветер с весеннего моря, срывал совсем несчастную прошлогоднюю веточку на старой акации и улетал снова.
Огромный город, многоязычный и легкомысленный, старался не вспоминать о прошлом, не желал загадывать о будущем и хотел жить только настоящим, ненадежным, неверным, но сладостным, как теплый ветер с весеннего моря.
Газеты пестрели мрачными заголовками — на них не обращали внимания, в порту выгружали ослов, мулов и снарядные ящики — на них только глазели с праздным любопытством, вылезали из каких-то неведомых щелей пересыпанные нафталином генералы и объявляли мобилизацию, на которую всем было — наплевать, иностранные миссии брали взятки через опереточных певиц — и об этом только беззаботно сплетничали и рассказывали совершенно свежие анекдоты…
Ибо город хотел жить сегодня и ему было все равно, что будет завтра.
Уже появились на лотках первые фиалки, наполнявшие воздух усталым и нежным благоуханием.
И в кафе швейцарского гражданина Фанкони, за зеркальными окнами, опершись на мраморный столик, уставленный серебром и цветами, сидела все та же незнакомая, но уже примелькавшаяся глазам дама — в шелках, в соболях, в драгоценностях,— и алел гренадин перед нею в хрустальном бокале, и она тянула его через соломинку, медленно и осторожно, чтобы не смыть краску со своих грациозно вытянутых губок.
А мимо окон маршировали пелопоннесские гвардейцы, в причудливых туфлях с белыми помпонами, черные, сверкавшие белками, тюркосы, гарцевали на рыжих кобылах зуавы в красных рейтузах и с полумесяцем на голубых плащах, и, звонко хохоча, целыми ватагами проходили южные девушки в легких платьях в горошинах.
Город проливов и контрразведок, неприбитых щитов и прибитых магометан, город Пророка и порока, зловоний и благовоний, греческих свадеб, армянских похорон, баклавы и мастики, город, куда сбегаются и откуда бегут,— благословенный город Константинополь.
Столпотворение броненосцев, миноносцев и траллеров.
На набережных — стон. В меняльных лавках — стон. В паспортных бюро — стон. В мраморных банях — стон. И в прохладных, суровых мечетях — заунывный, унылый и протяжный стон. И вообще, как у Некрасова сказано: ‘Выдь на Волгу, чей стон раздается над широкою русской рекой’?!
Единственное место, где никто не стонет, а наоборот, все неизвестно чему радуются,— Grand rue de PerБ! По этой именно улице проезжают армянские похороны, греческие свадьбы и проходят запуганные турецкие манифестации.
И, наконец, здесь, на Большой улице Перы, сверкают зеркальные стекла кофейни Токатлиана, куда, как в гигантскую воронку, стекаются ручьи и потоки человеческой алчности и человеческой праздности.
И здесь, за огромным окном, склонив страусовые перья на мрамор, уставленный серебром и цветами, сидит она, собирательная дама с Севера,— в шелках, в жемчугах и в мехах своих.
И как всегда, и как везде,— перед нею бокал с гренадином, который она тянет через соломинку, грациозно вытянув свои свеженакрашенные губки.
А мимо окон проходят, словно во сне, приснившемся богине Клио, недолговечные властители судеб цареградских: начинающие опохмеляться французы, безнадежно упившиеся англичане, тупые американские сверхчеловеки, многопернатые итальянцы и счастливые тезоименинники — греки.
И вот Париж.
Этап этапов, и город мира, и мозг человечества, и сердце вселенной, и еще, кажется, какая-то точка: не то прогресса, не то цивилизации!
Уже пережиты Версаль, и Сан-Ремо, и Гайт, и Булон, и Брюссель, и Спа пережито.
История не движется, а бешено галопирует.
Несется вскачь, берет барьеры, перепрыгивает рвы, перелетает через горы и ломает ноги на ровной дорожке.
Но и шаблон, и Мильеран, и армистис, и грев, и Поль Дешанель, и марон-гляссе,— разве не одинаково чужою музыкой звучат все слова в Париже для розового уха белотелой дамы, танцующей в Мак-Магоне, одевающейся у Ланвэна, причесывающейся у Робера и за мраморным столиком у Прекатлана пьющей через соломинку свой темно-алый гренадин?!
‘Я имени ее не знаю’.
И не в имени суть, да и имен у ней много. Разве недостаточно того, что она бежала с севера и, вот уже два года, все время бежит, ненадолго останавливаясь то там, то тут, чтобы поднести к накрашенным губкам добрый прохладительный напиток?! Разве не достойно удивления, что в тяжком пути своем она свято сберегла и шелка, и меха, и, как слезы, крупные бриллианты, и последнее средство утопающих, свою соломинку!..
И, право, я простил бы ей социальные несправедливости, и всю беспечность, и все равнодушие, и сытость крупитчатого тела, и пресыщенность пустой души, и то, что муж ее не Иван Калита, и еще многое другое простил бы, лишь бы нам увидеть ее снова с соломинкой в гренадине, но не у Токатлиана, и не у Прекатлана, не у Фанкони, и не у Семадэни, а на Кузнецком мосту, близ проезда Неглинного.
1920
‘Шарлотта Кордэ’.— ПН, 28 июля, 1920. С. 2. Шарлотта Корде д’Армон (1768—1793) — французская дворянка, убившая Марата. Валтасар — сын последнего царя Вавилона, когда Валтасар пировал, на стене появилось пророчество, предвещавшее его гибель, погиб при взятии Вавилона персами. Императрица Августа — Августа Виктория, принцесса Шлезвиг-Зонденбург-Августенбург (1858—1921), с 1881 императрица. Кронпринцесса Луиза — принцесса, дочь Вильгельма II. Король баварский — либо Людвиг III Виттельсбах (ум. в 1921), свергнут в 1918 г., либо Альфонс Баварский (1862—1933). Хорунжий — начальный офицерский чин в казачьих войсках русской армии. Сотник — офицерский чин в казачьих войсках, соответствующий чину поручика в регулярной армии. Кафе Семадэни — Б. А. Семадени, хозяин ресторана и кафе. Гренадин — сироп. Ландвер — военнообязанные третьей очереди. Фанкони — владелец кофейни в Одессе. Пелопоннесские гвардейцы — т.е. греческие гвардейцы. Тюркосы — турецкие войска. Зуавы — вид легкой пехоты во французских колониальных войсках, которые формировались из французов и арабов. Траллер — тральщик. ‘Выдь на Волгу, чей стон раздается над широкою русской рекой’ — неточная цитата из стихотворения Некрасова ‘Размышления у парадного подъезда’. Grand rue de PerБ!— Большая улица Пера! Пера — квартал в Стамбуле. Клио — муза истории (греч. миф.) Сан-Ремо — город в Италии. Армистис — перемирие. Грев — прививка. Марон-гляссе — маринованные каштаны в сахаре. ‘Я имени ее не знаю’ — арноэо Германна из оперы П. И. Чайковского ‘Пиковая дама’.