Шарик
Шарик
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Шарик, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Помню, в России — и в городе, и в деревне — ‘собака’ было ругательное слово. Говорили: ‘ах ты собака!’, ‘собака лает — ветер носит’, ‘что с ним, с собакой, говорить…’, ‘собаке — собачья смерть’. Так выходило, что собака — что-то позорное. Вообще, к собаке не было внимания.
В деревнях собаки зиму и лето жили на дворе и назывались ‘дворняжки’. В избу, в дом, их никогда не пускали. Считалось грехом: нечистое животное. Кошка — другое, кошку можно держать в доме, а собаку — грех.
Большею частью дворняжек называли Шарик, Волчок, должно быть, потому, что когда спит дворняжка, то свертывается в клубочек и похожа на шарик. Ласковая собака была дворняжка.
Шарик в стужу, в зиму холодную, в мороз, спал где попало. Свернется шариком, сунет мордочку в живот и спит на снегу. Ему и тепло. Кормят Шарика или нет, а он все живет, сторожит дом, лает, много лает. Так и говорили про Шарика: ‘Пустолайка’. Били Шарика ногой куда попало — не лезь! Били чем попало. Сказать по правде, отношение к собаке у нас было плохое, жестокое, несправедливое. Ее не чувствовали, не видали, не понимали величия собачьей души, преданности ее чистого собачьего сердца. Дворняжка — и только. Некогда было любить собаку… Жизнь трудна, заботы много, нужда, незадача, злоба, пьянство, горе — до собаки ли тут?
Шарик это все понимал, видел, все чувствовал — и нужду, и досаду хозяина, видел горе и неразбериху жизни, понимал, переносил побои, терпел.
Он любил человека настоящею любовью с самых детских своих лет. Едва только прозрев, щенком маленьким, вилял хвостом и ковылял на нетвердых лапах к человеку. И все было для родившегося только что щенка Шарика не важно — даже мать. Только один высокий долг — стремиться к другу своему — человеку, и в радости вертеть хвостом, видя своего великого любимого друга, своего бога.
В общем, дворняга Шарик был похож на северную лайку. Острые ушки, пестро окрашенный, темный в спине, белая грудь, каряя мордочка и хвост… замечательный хвост — крючком, лихо закручен, как крендель, пышно и круто завернут на спину. На лапках как бы надеты белые чулки. Лихие морозы, русские, были Шарику нипочем: зимою он был богато, плотно покрыт мехом. Ночью Шарик не спал — сторожил дом. Если кто ехал по деревне, Шарик бежал к подворотне — облаять проезжего, так сказать, прогнать.
И Шарик уверен был, что он прогнал от дома чужих людей.
Ночью на двор, в дом никого не пустит, и много надо было хозяину уговаривать Шарика и ругать его, чтоб он впустил в дом. А то Шарик еще и под ноги бросится и укусит. ‘Нечего пускать чужих, живите, мол, сами хорошо, не ругайтесь’. Собаки ведь не любят, когда в доме ссора, они омрачаются душой и делаются печальными. Когда Шарику скажут, что гость свой, то он успокаивается понемножку, но все же ворчит. Не верит посторонним.
Собака несла службу и была верна хозяину.
Однажды, мальчишкой шестнадцати лет, я гостил у тетки в Вышнем Волочке. Ходил на охоту, но собаки не было у меня. А без собаки — какая охота.
И вот мой приятель, охотник Дубинин, немолодой, с которым я ходил на охоту, подыскал мне собачку — у приятеля своего, тоже охотника. Собака прозывалась Шариком.
Дубинин жил в маленьком домике, на самом краю города. Сказал мне, что завтра приведет собаку. Выпросил я у тетки три рубля — надо отдать за собаку,— всю ночь не спал от радости: собака будет у меня, я буду ходить с ней на заводское водохранилище — большое озеро, буду лазить по камышам. Уток там сколько! Гуси есть. И — кукуля.
— Кукуля вечером кричит,— говорил мне Дубинин,— кричит по-человечьи. Но застрелить ее никто не может. Ее никто не видал.
‘Ну,— думал я,— Шарик выгонит кукулю — посмотрю на нее, какая она’. Дождался утра и пошел к Дубинину. Долго у него дожидался. Наконец пришел приятель Дубинина и привел на веревке Шарика. Собака была дворняжка.
— Ты не гляди, что она дворняга,— сказал мне Дубинин. — Она так за утями гоняет, что сеттеру-гордону не удаст. А тетеревьев крадучи покажет. И зайца гонит — чего тебе еще?
Хорош Шарик — как игрушка! Смотрит на меня. Мы по рукам ударили — я купил собаку. Дубинин за водочкой послал. Даю три рубля. Шарик смотрит. Я ему миску молока налил, хлеб крошу, а хозяин его ушел. Смотрю — не ест Шарик, на дверь смотрит — хозяин ушел… Как быть?.. И повел я на веревке Шарика домой, к тетке.
— Шарик, Шарик,— говорю ему,— на охоту пойдем.
Глажу его дорогой. Привел на двор к тетке, отвязал с шеи веревку, а Шарик к калитке, носом отвернул ее да бежать. Я за ним, бегу по улице, в отчаянии, чуть не плача, кричу: ‘Шарик! Шарик!’ Изо всех сил бегу, замучился. Остановился у забора, и Шарик, смотрю, тоже остановился и смотрит на меня. Я иду к нему и говорю:
— Шарик, Шарик, зачем ты ушел?..
Подошел к нему, погладил по голове, говорю: ‘Шарик, милый мой Шарик, пойдем ко мне, пойдем, пожалуйста… Я на охоту с тобой пойду’.
И Шарик пошел со мной. Я его кормил на кухне молоком, щами, баранками. И Шарик ел.
Когда я лег спать, Шарик свернулся около меня колечком на полу и, когда ехали дрожки мимо дома, стуча по мостовой, потихоньку заворчал. Шарик понял, что он продан мне, и не отходил от меня, сторожил.
Когда я проснулся утром, Шарик, как-то ровно поставив ушки свои и, встав белыми передними лапками на постель, весело и пристально смотрел на меня темными глазками. Когда я стал одеваться, Шарик радовался, прыгал. Вдруг сел на задние лапы и, сидя, махал передними. ‘Это его выучили,— с неудовольствием подумал я. — Это он служит. Зачем? Охотничьих собак не учат служить’.
Я оделся и вышел с Шариком на крыльцо, он весело прыгал на дворе и сразу сделался приятелем кучера и дворника. Он был с ними как будто давний знакомый.
Но, когда я вернулся в дом к тетке, к чайному столу, и моя тетка хотела погладить Шарика, он заворчал и зло оскалил зубы…
— Какую ты злую собаку купил!— сказала тетка.
Она взяла кусок сахару и хотела дать Шарику. Но тот не взял сахар и опять зарычал.
— Какая дура собака!— сказала тетка. — Она и не охотничья вовсе, таких не бывает охотничьих собак. Ты не держи ее здесь, пускай на дворе ее дворник привяжет. Злая, дрянная собака.
Думаю: за что Шарик невзлюбил тетку? Огорчился. Пошел я в свою комнату наверх, надел высокие сапоги охотничьи, взял ружье, патронташ и сказал: ‘Пойдем, Шарик, на охоту’. Шарик прыгал от радости.
Пришел на край города в домик к охотнику, к приятелю своему Дубинину. Тот только что вернулся с охоты.
— Посчастливилось,— сказал он мне. — Взял на озере шесть кряковых да пяток чирков. Доход есть, продать надо.
Сидя с ним за чаем, ели пеклеванный хлеб, особенный, вкусный. Возьмешь в рот, а он весь мнется, внутри пустой. Такого вкусного хлеба и в Москве не было.
— Вот что, Костя,— говорит мне Дубинин,— поедем в лодке по реке Тверце до Осеченки, там охота хороша, утей много, красота — река! По берегу камыши, лесочек. Отмели — рыбы много. Я раз козу видел там дикую, не стрельнул — жалко было. Ведь это что — коза с козленком! Это из Тарлецкого большого леса. Говорят, там и олени есть. Охота там запрещена строго-настрого. А меня-то сторож пущает — только коз не стреляй. Там царская охота бывала, глухарей што!..
— Тетка моя Шарика дома держать не велит… сказала, чтоб привязали на дворе. Как быть? Невзлюбил ее Шарик, все ворчит на нее,— говорю я в огорчении.
— Вот ведь что!.. — удивился Дубинин. — Есть это в их, в собаках. Собака — глядеть собака, а она что: она знает, чего мы не знаем…— Дубинин серьезно посмотрел на меня. — Невзлюбил тетку твою Шарик, а кто ее любит? Ведь вот Прохор, у кого Шарика-то купили, и я знаем твою тетку-то, все знают. Тоже носили ей дичь. Она берет, вот торгуется… чисто ворованное принесли! Прислуга говорит вся — она твово дядю-то заморила, заругала всего. Он всегда в расстройстве был через ее, всегда скушный, сам не свой. Жил с ей он, а потом женился и помер, сердяга, сразу после обеда. Какая еда — в душу не лезет. Она-то дело хрестнику его отдала, он портнов сын был, сирота, без дела шлялся. Там шахи-махи были у них с теткой. Ну, тебе чего говорить?.. мал еще. А собаки-то все видют — где что. И богатство бывает, а жисть срамна — собака эдакая, Шарик, жить не будет, уйдет. Вот за озером, там помещик богатый, имение его. Тоже по охоте меня к себе зовет. Говорил так: каких собак заведет — не живут, уходят. И чего — он дивился — понять нельзя. А у его жена с полюбовником играла. Мы-то знаем. У него чисто покойник в доме завсегда. Скушно… Ссора дома, неудовольствие, все, что муж ни скажет,— все не так. Уж какая жисть! Нутро жисти гнилое,— кому надо? Собаки не живут. Не любят дома такого, а… убегают.
‘Вот какая история,— подумал я.— Тетка моя — вдова’. Бабушка моя что-то тоже недолюбливала ее. Никогда у нее не бывала и к себе не звала. А меня тетка всегда приглашала к себе гостить, и картинки, которые я писал в Волочке, брала себе и дарила их знакомым своим. Рассказы Дубинина почему-то глубоко меня огорчали. Я не понимал, что в жизни есть такие странные вещи. Моей юности не было это понятно…
Вечером мне говорит тетка, показывая фотографию какого-то толстомордого человека в мундире, и на шее у него медаль.
— Это,— говорит,— был друг твоего дяди. Это его крестник. Вот что, Костя, можешь ты списать с карточки его портрет, небольшой…
— Могу,— говорю я,— только лицо неинтересное, противное.
Тетка покраснела и сказала:
— Ничего не противное, что ты! Человек этот умный, деловой. Я тебе заплачу пятнадцать рублей. Небольшой сделай портрет, только постарайся.
— Хорошо,— соглашаюсь я,— только деньги вперед. Я хочу в деревню Осеченку уехать, там я буду писать, охотиться. Это первая станция от Волочка.
— А когда ты хочешь ехать?— спросила тетка.
— Да вот, соберусь сейчас да поеду. А то Шарик не хочет тут жить у тебя, тетушка… Скучно тут. У тебя словно покойник в доме…
Тетка пристально посмотрела на меня, вышла, принесла мне деньги и сказала:
— Ты все же напиши оттуда, и матери пиши, не простудись. Вольный ты очень мальчик, странный. Не смотрят за тобой, избаловался.
Я живо собрался, захватил с собою краски, всю свою муру, и тетка дала мне лошадь доехать до Дубинина.
Несказанно я был счастлив и рад, когда мы ехали на лодке по реке Тверце. Какие берега, отмели, камыши, луга, леса на берегу!.. Какая красота, воля!
— Вот когда подрастешь,— сказал мне Дубинин,— жениться будешь, смотри — осторожно бабу выбирай, а то на проныру, пройду попадешь…
— А что такое ‘пройда’?— удивился я.
— Не знаешь… Позже поймешь,— строго сказал Дубинин…
Мы остановились на бережку, развели костер. Шарик и Дианка рады. Дубинин захватил сеть, мы с ним разделись, полезли в реку и стали заводить сеть в камыши. Наловили рыбы, в котелке кипела уха. Ясное, благодатное утро…
Шарик — Впервые: Возрождение. 1936. 31 октября. Печатается по газетному тексту.