СЕРВАНТЕСЪ.
(Біографическій эскизъ).
——
——
——
Петръ Вейнбергъ.
‘Міръ Божій’, No 11, 1892
Сервантес, Вейнберг Петр Исаевич, Год: 1892
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Кто не читалъ ‘Донъ-Кихота’? Кто въ юности не восхищался этимъ безсмертнымъ твореніемъ, отъ души хохоча надъ приключеніями знаменитаго ‘рыцаря Печальнаго Образа’, кто въ зрлыхъ лтахъ не восхищался еще больше, но уже не только хохоча, а глубоко задумываясь, видя въ этомъ удивительномъ роман не только цпь всевозможныхъ смшныхъ приключеній, но и ршеніе нсколькихъ важнйшихъ вопросовъ человческой жизни, чувствуя духовное родство бднаго героя со всми нами, по крайней мр, съ тми изъ насъ, въ чьей душ идеальныя и въ большинств случаевъ неосуществимыя стремленія къ добру, правд, человчности побдоносно господствуютъ надъ чисто практическими, житейскими интересами…
Авторъ этого романа былъ во многихъ отношеніяхъ такой же, какъ созданный имъ, Донъ-Кихотъ. ‘Его натура,— говоритъ о немъ одинъ изъ біографовъ,— все, имъ пережитое, его интимныя склонности — все приближало его къ Донъ-Кихоту. Дворянинъ и солдатъ, мечтатель и исправитель причиняемаго зла, онъ не можетъ дать въ своей душ мста эгоистической и грубой безпечности толпы… Странствующій рыцарь добра и правды, онъ думаетъ, что каждый можетъ служить людямъ благородными примрами, и своего врованія онъ не теряетъ и посл горькихъ разочарованій’…
Михаилъ Сервантесъ Сааведра родился въ 1547 г. въ город Алкал, въ родовитой семь, которая считала за собой пять вковъ существованія и гд во всей сил жили преданія о славныхъ предкахъ-рыцаряхъ и ихъ доблестныхъ подвигахъ, но знатность происхожденія не мшала крайней скудости матеріальныхъ средствъ, и эта послдняя была причиной и скудости образованія будущаго великаго писателя. Отсутствіе его мальчикъ восполнялъ, какъ могъ, чтеніемъ, любовь къ которому была такъ сильна въ немъ, что уже въ раннемъ дтств онъ подбиралъ на улиц исписанные клочки бумаги,— и особенно чтеніемъ поэтовъ, они были первыми его учителями, наравн, впрочемъ, съ живописной природой его родины, дйствовавшей не мене возбудительно на его чувство и воображеніе. Но въ сердц молодого гидальго развивались въ то же время стремленія воинственныя — чисто кастильская черта, находившая себ богатую пищу и въ тхъ героическихъ разсказахъ, которые онъ безпрерывно слышалъ въ своей семь, и рано приведшая его къ убжденію, что военная храбрость есть добродтель, соединяющая въ себ вс остальныя, что она развиваетъ въ человк либеральный духъ, рыцарское чувство, и что благороднымъ душамъ свойственно жить среди опасностей… И стремленія эти рано начали осуществляться: въ 1570 г. мы видимъ его поступившимъ въ военную службу, а годъ спустя провожаемъ его на войну…
То была война Испаніи съ побдоносными турками. Во глав испанскаго войска стоялъ знаменитый донъ-Жуанъ Австрійскій, прозванный ‘кастильскимъ Ахиллесомъ’, являвшійся представителемъ истинно рыцарскихъ чувствъ древней Испавпіи, подъ знамена котораго стекались воины изо всхъ мстъ государства, студенты изо всхъ университетовъ, молодые художники и поэты… Не простымъ, автоматически дйствующимъ, солдатомъ явился Сервантесъ въ этихъ рядахъ: съ одушевленіемъ, часто переходившимъ въ пылкую экзальтацію, отдался онъ, горячій патріотъ, своему длу, и Лепантская битва, составившая народную гордость и радость, выставила это восторженное настроеніе будущаго автора ‘Донъ-Кихота’ въ полномъ блеск. Постоянно стоя на самомъ опасномъ посту, получая одну рану за другой, видя раздробленной одну руку свою, онъ забывалъ вс физическія страданія въ жару наслажденія побдой, ‘и такъ,— писалъ онъ позже одному изъ своихъ друзей,— когда труба прозвучала въ прозрачномъ воздух побду христіанскаго оружія,— въ эту сладостную минуту я сжималъ одной рукой мою шпагу, изъ другой обильно лилась кровь, въ груди я чувствовалъ глубокую рану, и лвая рука моя была раздроблена на тысячу кусковъ, но такъ велика была радость моей души при вид неврнаго, побжденнаго христіаниномъ, что я не замчалъ моихъ ранъ…’ Участіемъ въ Лепантской битв,— за которую нашъ поэтъ-воинъ поплатился нсколькими мсяцами лежанія въ госпитал,— военная дятельность его не ограничилась. Посл несчастной тунисской экспедиціи, гд, проникнутый глубокой гуманностью, боецъ присутствовалъ при героической гибели трехъ тысячъ человкъ, и возвращенія на короткое время въ Европу, онъ снова двинулся въ походъ противъ турокъ, но на этотъ разъ ему суждено было уже не скоро вернуться въ отечество. Корабль, на которомъ онъ халъ, вмст съ нсколькими другими изъ эскадры, былъ взятъ въ плнъ турками, и Сервантеса привезли въ Алжиръ, бывшій въ ту пору притномъ корсаровъ, центромъ контрабандной торговли, чмъ-то въ род разбойничьей трущобы.
Это произошло въ 1575 г., и съ этихъ поръ, въ продолженіе пяти лтъ, жизнь Сервантеса, съ одной стороны, полна чисто-романическихъ подробностей, съ другой — бросаетъ яркій свтъ на его нравственную личность. Мы уже знакомы съ нимъ, какъ съ горячимъ, даже восторженнымъ патріотомъ, изъ нсколькихъ вышеприведенныхъ словъ его письма могли мы сдлать выводъ и о его приверженности къ христіанству, присоединимъ къ этому всегда жившее въ немъ глубокое чувство человчественности, состраданія ко всему гонимому, мучимому — и намъ легко будетъ составить себ ясное понятіе о тхъ терзаніяхъ, которыя онъ началъ испытывать съ перваго дня своего плна при вид жестокаго, зврскаго обращенія мусульманъ съ попавшими въ ихъ власть христіанами. ‘Нтъ языка человческаго для выраженія всхъ этихъ бдствій, нтъ пера для изображенія ихъ’,— писалъ одинъ изъ современниковъ, и Сервантесъ, возмущаемый, скорбящій, но пламенный и энергическій здсь, какъ и во всемъ, немедленно принимается работать словомъ и примромъ для прекращенія, по крайней мр, ослабленія вопіющихъ беззаконій, совершающихся на его глазахъ. Ему достаточно было только взглянуть на нкоторыя изъ нихъ, даже самыя слабыя, чтобы въ немъ немедленно заговорили его человческія чувства, его религіозныя и политическія убжденія, его любовь къ свобод — той свобод, которая была для него высшимъ благомъ, о которой онъ впослдствіи писалъ: ‘свобода — сокровище, данное человку небомъ, ради свободы, какъ и ради чести, слдуетъ рисковать своею жизнью, ибо величайшее изъ золъ есть рабство’, съ свободою его бдный Донъ-Кихотъ не хотлъ сравнить ни т сокровища, которыя лежатъ въ ндрахъ земныхъ, ни т, что скрыты въ глубин морской. Онъ тотчасъ же начинаетъ строить и обдумывать во всхъ подробностяхъ планы для освобожденія плнныхъ, и, зная, что безъ содйствія ихъ ему нельзя будетъ обойтись, старается поддерживать въ нихъ энергію и патріотическое чувство,— онъ видитъ вокругъ себя, между своими земляками, людей, становящихся ренегатами отъ недостатка силы и мужества переносить свои несчастія, и моральнымъ воздйствіемъ своимъ удерживаетъ другихъ отъ слдованія этимъ примрамъ,— онъ, сильно нуждаясь самъ, удляетъ послднія свои крохи на помощь нуждающимся больше его. Въ разсказахъ современниковъ, раздлявшихъ съ нимъ печальную участь плнниковъ, есть множество свидтельствъ обо всемъ этомъ. ‘Мн говорили,— пишетъ одинъ монахъ, сперва бывшій врагомъ Сервантеса,— о немъ много дурного, но я увидлъ его — и сдлался его другомъ, какъ вс плнные, которымъ удалось узнать его характеръ’, другой съ умиленіемъ разсказываетъ, что поэтъ, видя его матеріальную нужду, сталъ для него ‘отцомъ и матерью’, подлился съ нимъ своей комнатой, платьемъ, деньгами, ‘ахъ! — восклицаетъ третій,— плнъ Сервантеса былъ бы большимъ счастьемъ для христіанъ, еслибы этого человка не продавали его же товарищи: онъ поддерживалъ всхъ плнныхъ, рискуя собственной жизнью, четыре раза подвергался онъ опасности потерять эту жизнъ вслдствіе желанія возвратить многимъ другимъ свободу…’ Эти ‘четыре раза‘, съ добавленіемъ еще нсколькихъ, относятся съ тмъ освободительнымъ планамъ и проектамъ, о которыхъ я только-что упомянулъ и въ которыхъ, рядомъ съ благородствомъ души Сервантеса, проявлялись и пылкость, и богатство его вображенія. ‘ Я сталъ придумывать — писалъ онъ уже впослдствіи, разсказавъ о неудач своего перваго замысла бжать съ нсколькими товарищами, чтобы возбудить народъ въ Испаніи — я сталъ придумывать другія средства для осуществленія столь пламенныхъ желаній моихъ, ибо надежда вернуть себ свободу никогда не оставляла меня. Я изобрталъ планъ, пускалъ его въ ходъ, и, когда успхъ не соотвтствовалъ намренію, то, не поддаваясь горю и унынію, тотчасъ же ковалъ себ другую надежду, которая, какъ ни была она слаба, поддерживала мою бодрость…’ Нкоторыя изъ этихъ дйствій имютъ совершенно романическій характеръ. Такъ, напримръ, получивъ отъ своей семьи нкоторую денежную сумму, Сервантесъ замышляетъ на нее выкупить изъ плна своего брата Родриго, съ тмъ, чтобы онъ, вернувшись на родину, прислалъ оттуда корабль, который плавалъ бы вдоль алжирскаго берега и затмъ тайно увезъ обратно въ Испанію Сервантеса съ избранными товарищами — все съ тою же цлью, поднять на ноги испанскій народъ для освобожденія своихъ страждущихъ единоврцевъ. На этомъ берегу находитъ онъ таинственный гротъ, гд должны прятаться предназначенные къ бгству, и въ то же время отыскиваетъ человка, для доставленія въ гротъ пищи и для наблюденія за ходомъ дла, не возбуждая подозрнія, самъ же авторъ плана будетъ оставаться въ Алжир до послдней ршительной минуты, потому что отсутствіе такого выдающагося, крупнаго плнника немедленно вызвало бы большую тревогу… Различныя неблагопріятныя обстоятельства замедляютъ исполненіе замысла, но, наконецъ, препятствія устранены — Родриго ухалъ. Проходитъ восемь дней томительнаго ожиданія — желанный корабль появляется у берега, повидимому, все идетъ какъ нельзя лучше, и уже недалеко до цли. Но не даромъ — какъ мы только прочли — писалъ современникъ о ‘продававшихъ Сервантеса товарищахъ’: его довренное лицо оказывается ренегатомъ и гнуснымъ измнникомъ — и въ ту минуту, когда нашъ герой уже готовится ссть на корабль съ товарищами, въ грот, откуда они еще не успли выйти, появляются турецкіе солдаты. Что же длаетъ, какъ поступаетъ Сервантесъ? ‘Единственное средство вашего спасенія — говоритъ онъ своимъ компаньонамъ — единогласно обвинить меня’, и, обращаясь къ начальнику турецкой стражи, твердо заявляетъ: ‘ни одинъ между этими христіанами не виновенъ: исключительно я — виновникъ ихъ заговора, я — и никто иной — уговорилъ ихъ бжать…’
Напрасно стараются сломить его упорство въ этомъ показаніи, просьбы, обольщенія, угрозы — все остается безполезнымъ… Ему даютъ на выборъ — признаніе, т. е. выдачу всхъ своихъ участниковъ, или смерть, онъ выбираетъ смерть. Но Сервантесъ слишкомъ важный плнникъ, за выкупъ его турки надются получить слишкомъ крупную сумму для того, чтобы они лишили его жизни: постановленная приговоромъ казнь замняется ‘галерами’, т.-е. каторжной работой… Подобныя неудачи не колебали, однако, ни на волосъ необычайной стойкости этого человка, он, напротивъ, только усиливали его энергію, его изобртательность,— усиливали еще потому, что, благодаря образу дйствій испанскаго короля Филиппа II, ожесточеніе мусульманъ противъ христіанъ возрастало съ каждымъ днемъ, проявляясь невроятными зврствами. И, по мр того, какъ увеличивались эти бдствія, становились шире освободительныя стремленія Сервантеса, отъ частныхъ заговоровъ онъ перешелъ къ мысли о заговор общемъ, государственномъ, о чемъ-то въ род coup d’tat — государственнаго переворота: ему захотлось поднять на ноги разомъ всхъ плнныхъ, соединить ихъ возстаніе съ высадкой Филиппа II въ Алжир и возстановить на этомъ берегу испанское господство. За осуществленіе этого плана принялся онъ съ обычной своей энергіей: всячески поддерживая, воодушевляя сильно упавшихъ духомъ товарищей своихъ по плну, онъ въ то же время писалъ письма въ Мадридъ,. въ Оранъ, повсюду, онъ обращался и къ королю, увряя въ легкости осуществленія задуманнаго имъ предпріятія, говоря, что ‘каждый день толпа несчастныхъ всматривается въ горизонтъ, надясь различить испанскіе корабли’, восклицая: ‘Господь, въ твоихъ рукахъ ключъ печальной тюрьмы, въ которой погибаютъ двадцать тысячъ христіанъ!..’ Его героизмъ и изобртательность были, по словамъ одного изъ современниковъ, такъ велики, что еслибы имъ соотвтствовали обстоятельства, онъ возвратилъ бы королю Филиппу II городъ Алжиръ… Но мы уже упоминали о способ дйствій этого короля, въ настоящемъ случа онъ былъ причиной того, что новый замыселъ Сервантеса рушился, какъ и предшествовавшіе. И, тмъ не мене, довольно скоро посл этого мы видимъ его снова устраивающимъ бгство свое собственное и своихъ товарищей — и здсь снова присутствуемъ при уничтоженіи его плана измной и при обнаруженіи непоколебимаго благородства его души: своихъ тревожащихся, дрожащихъ отъ ужаса, сообщниковъ онъ успокоиваетъ увреніемъ, что никакія пытки, никакая казнь не заставятъ его назвать по имени или скомпрометировать кого бы то ни было,— и дйствительно, когда его приводятъ на судебный допросъ, онъ настойчиво повторяетъ: ‘это я изобрлъ этотъ новый планъ вмст съ четырьмя кабаллерами, которыхъ въ настоящее время нтъ уже въ Алжир…’
Такъ шло дло до 1580 г. Въ этомъ году одинъ монахъ собралъ у испанскихъ купцовъ сумму, достаточную для выкупа будущаго автора ‘Донъ-Кихота’ и нкотораго количества другихъ плнныхъ — и Сервантесъ снова увидлъ родину. Но впечатлнія, вынесенныя за пять лтъ изъ разбойничьяго притона, еще не скоро изгладились въ его душ, мысли и стремленія, которымъ онъ такъ всецло отдавался въ плну, продолжали волновать его и долго посл освобожденія. Только теперь все это нашло себ выраженіе въ его дятельности литературной: онъ взялся за перо, чтобы имъ послужить тому же самому длу, и почти самый первый дебютъ его на писательскомъ поприщ былъ подвигомъ истиннаго патріота и человка свободы. Этотъ дебютъ — пьеса подъ заглавіемъ ‘Алжирскіе нравы’, пьеса (правда, слабая въ художественномъ отношеніи), въ которой предъ глазами зрителя проходятъ вс, виднные и пережитые авторомъ, ужасы плна христіанъ у турокъ. Здсь христіанскія дти, насильно обращаемыя въ мусульманство и продаваемыя въ рабство, здсь продавецъ открываетъ у этихъ несчастныхъ рты, какъ у лошадей, чтобы показать покущиику ихъ достоинство, здсь наказанія, изувчиванія, пытки. И авторъ не ограничивается только изображеніями: онъ, устами своихъ дйствующихъ лицъ (въ числ которыхъ находится и онъ самъ), постоянно обращается къ своимъ зрителямъ съ краснорчивыми призывами возстать общими силами противъ этого зла, онъ зоветъ всхъ, безъ различія сословій, къ общему братству, общей работ, взаимной помощи, онъ смло, даже рзко возвышаетъ свой голосъ въ ту страшную пору царствованія Филиппа II, когда подобныя заявленія могли стоить жизни тому, кто отваживался на нихъ… ‘Алжирскіе нравы’ были, однако, не единственнымъ произведеніемъ на эту тему: нсколько лтъ спустя Сервантесъ-писатель снова обратился къ этому же самому предмету въ другой пьес — ‘Алжирскія галеры’, гд т же картины, т же мысли и т же стремленія, но въ еще боле рзкихъ формахъ, еще боле густыхъ краскахъ…
И такъ, нашъ воинъ-поэтъ вернулся въ отечество, ‘при вид испанской земли,— писалъ онъ нсколько времени спустя,— мы забыли вс наши несчастія, вс наши бдствія и лишенія’. Но если, какъ мы только-что видли, забвеніе это у него, по отношенію къ тому, что онъ называлъ нашими, т. е. общими бдствіями, оказалось весьма кратковременнымъ, только подъ впечатлніемъ перваго сладостнаго свиданія съ родиной посл долговременной разлуки, то еще дольше, даже до послднихъ минутъ жизни, суждено ему было чувствовать и терпть свои собственныя, личныя невзгоды, лишенія, несчастія. Между ними на первомъ план стала бдность, дйствовавшая однако на него удручающимъ образомъ больше нравственно, чмъ физически, потому что вдь ‘нищета,— какъ говорилъ онъ въ одномъ изъ позднйшихъ произведеній своихъ,— заставляетъ смолкать голосъ чести: она посылаетъ однихъ на вислицу, другихъ въ госпиталь, третьихъ заставляетъ стучать въ дверь своихъ враговъ съ просьбами и мольбами, а это — самое большое бдствіе, какое только можетъ постигнуть несчастнаго… Повседненная забота о насущномъ хлб отнимаетъ у поэта половину его идей и божественныхъ плановъ…’ Въ самомъ Сервантес однако постоянная матеріальная нужда никогда, ни на минуту не заставила ‘смолкнуть голосъ чести’, она только лишила его того, что, какъ намъ уже извстно, онъ признавалъ драгоцннйшимъ благомъ человка — свободы,— и, конечно, не только всхъ людей вообще, но и самого себя въ частности — въ этомъ именно отношеніи — имлъ онъ въ виду, когда впослдствіи его донъ Кихотъ говорилъ своему Санчо Пансо: ‘Чувствовать себя обязаннымъ за милости, значитъ налагать оковы на душу свою, счастливъ тотъ, кому небо дало кусовъ хлба, за который онъ долженъ благодарить только небо!..’ На первыхъ порахъ, впрочемъ, онъ, для поддержанія своего существованія, прибгнулъ снова къ тому занятію, которое считалъ въ высшей степени почтеннымъ и истинно-патріотическимъ — поступилъ въ военную службу, и въ 1581, 1582 и 1583 гг. мы видимъ его участвующимъ въ походахъ за португальскій престолъ. Но расшатанное перенесенными болзнями и тяжелыми испытаніями здоровье длало теперь для него эту профессію слишкомъ тяжелой,— и пришлось выйти въ отставку, т. е. лишиться послднихъ средствъ къ существованію. A тутъ ко всему присоединилась еще его женитьба, о выгодности которой въ матеріальномъ отношеніи можно судить уже по тому, что въ списк приданаго, принесеннаго ему женой, помщено, какъ нчто довольно вское, полдюжины курицъ!.. Правда, что въ это же время онъ выступилъ на то поприще, для котораго создала его природа, на которомъ по всей справедливости должны были ожидать его и деньги, и слава, которое наконецъ давало ему возможность сохранять въ непривосновенности столь дорогую ему нравственную независимость свою — поприще писательское. Но до такой степени былъ обездоленъ этотъ геніальный человкъ, до такой степени судьба, съ первыхъ его шаговъ въ жизни и до послднихъ, была для него злой мачихой, что и тутъ, въ этой сфер дятельности, гд предстояло ему впослдствіи создать истинно геніальныя вещи — и тутъ, тоже съ первыхъ шаговъ до послднихъ, не испытывалъ онъ почти ничего, кром разочарованій, невзгодъ, лишеній… Справедливость требуетъ признать, конечно, что по первымъ произведеніямъ его, и даже многимъ перваго періода его творчества, никакъ нельзя было признать въ немъ будущаго генія, но точно также несправедливо было бы отрицать несомннныя поэтическія достоинства въ нкоторыхъ изъ нихъ, такова, напр., трагедія ‘Нуманція’ — пьеса, при недостаткахъ въ строго драматическомъ отношеніи, полная силы и поэзіи, о которой одинъ изъ лучшихъ знатоковъ и изслдователей испанской литературы отзывался, что ‘романтическое въ дйствительной жизни рдко было изображено на сцен такъ кроваво, и еще рже подобное сочиненіе производило своими подробностями такое сильное поэтическое дйствіе’…
Такимъ образомъ въ писательской дятельности своей Сервантесъ сперва является драматургомъ. Къ сцен онъ съ дтскихъ лтъ чувствовалъ природное влеченіе, усилившееся посл знакомства его съ пьесами Лопе де Рюэды, странствующаго актера-сочинителя (въ двадцатыхъ годахъ XVI в.) — пьесами наивными по мысли, слабыми по постройк, лишенными серьезнаго литературнаго достоинства, но полными правды, естественности, простого здраваго смысла — т. е. тхъ свойствъ которыя выше всего ставилъ Сервантесъ и которыя впослдствіи играли такую первостепенную роль и въ его собственныхъ произведеніяхъ. Съ годами сталъ онъ смотрть на эту сцену, какъ на трибуну для поученія народа, для возбужденія въ немъ гражданскихъ и человческихъ чувствъ,— слдовательно, придавалъ ей общественное и политическое значеніе, но въ то же время обнаруживалъ также ясное пониманіе литературныхъ законовъ ея и сознаніе ихъ важности, стараясь вывести испанскую драматическую поэзію изъ того плачевнаго положенія, въ которомъ она находилась до тхъ поръ, требуя присутствія въ искусств самостоятельной и чистой свободы, стремясь освободить испанскій театръ отъ лежавшаго на немъ гнета вульгарности. Къ сожалнью, талантъ его, какь драматурга въ истинномъ значеніи этого слова, не вполн соотвтствовалъ всмъ этимъ стремленіямъ и мыслямъ, и тутъ, между прочимъ, лежитъ причина тхъ неудачъ его на этой дорог, о которыхъ упомянулъ я выше, и которыя заключались въ равнодушіи къ его драматическимъ произведеніямъ тогдашней публики, а слдовательно — въ усиленіи его нравственныхъ разочарованій, которыхъ и безъ того было у него не мало, и въ ухудшеніи его матеріальныхъ средствъ. Неблагопріятно подйствовало въ этомъ случа еще одно важное обстоятельство: одновременно съ Сервантесомъ появился въ области испанской драматической поэзіи знаменитый Лопе-де-Вега, обладавшій дйствительно сильнымъ драматическимъ дарованіемъ, необычайно плодовитый, легкій, увлекательный, ‘совершенно овладвшій, по словамъ самого же Сервантеса, комической монархіей’ и счастливо соперничать съ которымъ, при томъ, можно сказать, обожаніи, съ какимъ относилась къ нему публика, было немыслимо даже для такой крупной силы, какъ авторъ ‘Нуманціи…’ Какъ бы то ни было, а результатъ для нашего поэта оказался, повторяю, весьма печальный: ‘Моимъ театромъ,— писалъ онъ гораздо позже (понимая подъ этимъ ‘театромъ’ трагедіи, которыми онъ дебютировалъ, и комедіи, за ними послдовавшія),— моимъ театромъ пренебрегли посл того, какъ ему апплодировали’, почти такую же участь испытали (мы забгаемъ здсь нсколько впередъ въ нашемъ разсказ) геніальныя ‘интермедіи’ его, эти удивительныя по своей правдивости, живости, веселости сцены изъ народнаго быта, гд одинъ критикъ справедливо находитъ отраженіе того ‘божественнаго’ юмора, которымъ проникнутъ ‘Донъ-Кихотъ’,— и бдный Сервантесъ ясно видлъ, что ‘его вторая карьера ускользала отъ него, какъ и первая, что его двойное призваніе — къ военной служб и къ литератур,— было снова разбито ироніей судьбы…’ A ему въ это время было уже сорокъ лтъ!…
Натура Сервантеса была не изъ тхъ, которыя падаютъ или даже унываютъ подъ гнетомъ нравственныхъ потрясеній, но съ невзгодами матеріальными нельзя было не считаться, тмъ боле имя на рукахъ семью. И вотъ приходится ему не брезгать никакими занятіями, могущими доставить хотя самыя скудныя средства существованія, и жестокой насмшкой судьбы представляется намъ въ эту пору появленіе того, кто нсколько лтъ спустя удивитъ и вохититъ міръ своимъ ‘Донъ-Кихотомъ’ — въ должности интендантскаго чиновника при ‘непобдимой Армад!..’ Никмъ не замчаемый, никмъ не поощряемый, поставленный въ положеніе самаго ординарнаго чиновника, влачитъ онъ на этой служб, такъ рзко противорчащей его мыслямъ, чувствамъ, наклонностямъ, жалкую жизнь, а вдобавокъ ко всему, скоро попадаетъ подъ судъ, даже высиживаетъ нсколько времени въ тюрьм, благодаря своей полнйшей, и въ этомъ случа совершенно естественной, непрактичности, доврчивости: именно, получивъ, посл разныхъ служебныхъ мытарствъ, должность сборщика податей, онъ, собравъ значительную сумму, посылаетъ ее въ Мадридъ съ однимъ знакомымъ негоціантомъ, но тотъ на дорог объявляетъ себя банкротомъ, казенныя деньги, порученныя ему, пропадаютъ — и у Сервантеса на рукахъ процессъ, отъ когораго онъ не избавится почти до конца своей жизни! Я долго не кончилъ бы, если бы сталъ разсказывать обо всхъ тхъ испытаніяхъ, сквозь которыя прошелъ бдный поэтъ въ этотъ періодъ своей жизни, но, какъ замчено мною выше, велика была духовная сила этого человка, и она-то помогла ему, подъ тяжелымъ гнетомъ матеріальныхъ бдствій, всецло отдаваться своей любимой работ — работ умственной, точне говоря — литературной. Ничего покамсть не печатая, ‘давая созрвать своему генію съ крайней устойчивостью’, въ терпливомъ и свойственномъ всякому великому природному таланту выжиданіи того дня, когда онъ сознаетъ, что можетъ вступить въ полное обладаніе самимъ собой и своей силой,— нашъ злополучный скупщикъ провіанта для арміи и сборщикъ податей въ то же время писалъ, писалъ много, въ разныхъ родахъ, а еще больше вынашивалъ въ своей свтлой, мощной голов. На помощь разнообразнымъ свойствамъ его дарованія и, главнымъ образомъ, наблюдательности его, приходила теперь и та жизнь, которую онъ велъ, точно также, какъ и пятнадцать лтъ назадъ алжирскія бдствія дали первый матеріалъ для его поэтическаго творчества.
Только теперь впечатлнія были гораздо разнообразне и заключали въ себ гораздо боле элементовъ для развитія истиннаго художника, какимъ предстояло явиться Сервантесу: постоянное кочеваніе съ мста на мсто служило для него превосходнымъ средствомъ для изученія испанской жизни въ самыхъ различныхъ ея проявленіяхъ, и т вполн жизненныя изображенія андалузскихъ народныхъ особенностей, которыми мы восхищаемся въ столькихъ произведеваяхъ этого писателя, конечно, могли быть продуктомъ только собственныхъ наблюденій, вообще, по замчанію одного историка испанской литературы, тотъ своеобразный тонъ, которымъ отличаются его позднйшія произведенія отъ первыхъ, граціозная шутка, легкая иронія, въ которыхъ достигъ онъ высокаго совершенства, слдуетъ приписать десятилтнему пребыванію въ Севиль и вообще въ этой провинціи, среди ея умныхъ и энергическихъ обитателей.
Все, разсказанное нами — посл возвращенія Сервантеса изъ Алжира — обнимаетъ собой время отъ 1580 до 1598 г. Съ этихъ поръ на цлыхъ пять лтъ прекращаются всякія извстія о немъ, и только въ 1603 г. мы снова встрчаемъ странника-писателя, встрчаемъ въ Вальядолид — и все въ прежней горемычной обстановк. На рукахъ у него жена, дочь, сестра, племянница и еще одна родственница, женщины занимаются шитьемъ для добыванія скудныхъ грошей, глава семьи съ той же цлью бгаетъ съ утра до ночи по городу, исполняя порученія разныхъ вельможъ. Но теперь въ немъ уже окончилась та великая работа умственнаго созрванія, о которой мы говорили, и остается пройти всего одному году, чтобы этотъ великій талантъ выступилъ передъ цлымъ міромъ во всемъ своемъ блеск, во всей своей сил и обаятельности: въ 1604 г. вышла въ свтъ первая часть ‘Донъ-Кихота’ (начатаго, какъ предполагаютъ, въ 1598 г., во время тюремнаго заточенія автора). Громаднымъ, небывалымъ успхомъ сопровождалось появленіе этой книги, представляющей собой полное, всестороннее выраженіе разнообразнаго генія ея творца, задуманной, какъ пародія на господствовавшіе тогда въ литератур такъ называемые ‘рыцарскіе’ романы, съ цлью убить ихъ насмшкой, но постепенно перешедшей въ удивительное психологическое изслдованіе, въ философское изображеніе міра, въ картину человческаго общества, безпредльную, всемірную,— книги, въ которой авторъ, ‘повинуясь неодолимому влеченію своего духа, соединилъ все, что есть своеобразнаго въ характер испанскаго народа, но вмст съ тмъ доказалъ свое родство со всми странами и временами, съ самыми низшимии самыми высшими ступенями цивилизаціи…’ Правда, пріобртенной этимъ романомъ славой онъ былъ обязанъ не внутреннему, психологическому значенію его, которое въ ту пору едва ли кто-нибудь замтилъ, а его животрепещущей современности съ одной стороны и тому, что было въ немъ собственно комическаго, вызывавшаго неудержимый смхъ, но тмъ не мене, повторяемъ, успхъ былъ колоссальный. Первое изданіе, напечатанное въ количеств тридцати тысячъ экземпляровъ, совершенно разошлось въ нсколько недль, и въ томъ же году появилось, одно вслдъ за другимъ, еще четыре изданія, публика жадно зачитывалась приключеніями рыцаря ‘Печальнаго Образа’, и извстенъ, напримръ, анекдотъ о томъ, какъ король Филиппъ III, увидвъ изъ своего дворцоваго окна человка, ходившаго по площади съ книгой въ рукахъ и безпрерывно хохотавшаго, сказалъ: ‘этотъ человкъ или сумасшедшій, или читаетъ Донъ-Кихота’, пошли, справились — дйствительно оказалось послднее. Дло не ограничилось Испаніей: въ короткое время романъ былъ переведенъ на нсколько европейскихъ языковъ, а прізжавшее въ 1615 г. въ Мадридъ французское посольство не находило словъ для выраженія удивленія, возбуждавшагося ‘Донъ-Кихотомъ’ (и нсколькими другими, появившимися за это время произведеніями Сервантеса) во Франціи. Повидимому, счастіе улыбнулось измученному столькими тяжелыми испытаніями генію, но и теперь Сервантесъ боле чмъ кто-либо имлъ право сказать слова нашего поэта: ‘Что слава? яркая заплата на ветхомъ рубищ пвца’. Да, громкая слава, выпавшая на долю автора великаго романа, не помшала ‘ветхому рубищу’ остаться на его тл. Между тмъ какъ его издатели въ Испаніи и фабриканты противозаконныхъ перепечатокъ въ другихъ государствахъ наживали крупныя деньги и съ практической ловкостью эксплуатировали это выгодное предлріятіе,— онъ, неисправимый идеалистъ, такой же Донъ-Кихотъ, какъ и только-что созданный имъ рыцарь, оставался попрежнему въ бдности, едва-едва облегченной только небольшой пенсіей, которую начали выплачивать ему два его покровителя — кардиналъ Толедскій и графъ Лемосъ. Когда члены пріхавшаго въ Мадридъ французскаго посольства пожелали быть представленными великому автору ‘Донъ-Кихота’, и ихъ желаніе было исполнено, глубокое изумленіе и негодованіе овладло ими при вид той, боле чмъ скудной, обстановки, въ которой они нашли Сервантеса. ‘Какой стыдъ и срамъ для Испаніи,— воскликнулъ одинъ изъ нихъ посл этого свиданія,— что правительство не поддерживаетъ самымъ щедрымъ образомъ такого человка, и что онъ принужденъ писать ради хлба насущнаго!..’ — ‘Скажите лучше,— возразилъ ему другой,— какое это счастье для Испаніи, которая его бдности обязана столькими великими произведеніями!..’ Французскій посланникъ предложилъ романисту отъ имени своего правительства довольно крупную пенсію, Сервантесъ не принялъ ее, объяснивъ, что пенсія графа Лемоса вполн достаточна ему для скромнаго, но безбднаго существованія. Еще съ большей гордостью и съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства — при отсутствіи, однако, всякой желчи, при философско-юмористическомъ взгляд на вещи — относился онъ къ тмъ нравственнымъ непріятностямъ, которыя немедленно посл появленія ‘Донъ-Кихота’, т. е. посл покрытія его имени громкой славой, обрушились на него въ форм завистливыхъ насмшекъ, клеветъ, инсинуацій — словесныхъ и печатныхъ, имвшихъ своимъ источникомъ независимость его успха, его политическихъ и литературныхъ убжденій, словомъ, всей его жизни. Грубыя преслдованія враговъ не препятствовали ему твердо идти по тому пути, на который онъ такъ блистательно вступилъ своимъ знаменитымъ романомъ, и время отъ 1604 до 1616 года, т. е. года его смерти, было временемъ непрерывной, богатой еще боле въ качественномъ, чмъ въ количественномъ отношеніи, литературной производительности. Въ этотъ періодъ появилась вторая часть ‘Донъ-Кихота’, нсколько новыхъ ‘интермедій’, поэма ‘Путешествіе на Парнасъ’, интересная въ автобіографическомъ отношеніи, наконецъ, удивительныя ‘новеллы’ — плодъ его десятилтняго, уже знакомаго намъ, пребыванія въ Севиль. Я безъ преувеличенія называю ихъ удивительными, потому что главныя свойства геніальнаго дарованія Сервантеса — наблюдательность, остроуміе, психологическій анализъ и т. п. являются здсь во всемъ своемъ блеск, такъ что нкоторыя изъ нихъ справедливо ставятся во многихъ отношеніяхъ на ряду съ ‘Донъ-Кихотомъ’,— и это, главнымъ образомъ, т, которыя имютъ соціальный характеръ, гд съ поразительной яркостью и глубиной проходитъ предъ читателемъ то, что можетъ быть названо ‘соціальной комедіей’ въ полномъ смысл этого слова, представляемой преимущественно низшимъ классомъ, и притомъ, въ темныхъ сторонахъ его быта, какъ послдствіяхъ неудовлетворительнаго соціальнаго порядка Испаніи того времени… И широкой гуманностью ветъ отъ этихъ произведеній. Если авторъ проводитъ здсь предъ глазами читателя всевозможныя злоупотребленія, если, напримръ, въ самыхъ забавныхъ краскахъ рисуетъ плачевное состояніе тогдашняго правосудія, легковсность и испорченность тогдашняго двора, плачевныя стороны литературы, странное смшеніе въ испанскомъ обществ самыхъ разнообразныхъ и противоположныхъ одна другой идей, то поступаетъ такимъ образомъ именно съ этой, широко гуманной, точки зрнія. ‘Онъ — такъ характеризуетъ его въ этихъ новеллахъ французскій критикъ — не обнаруживаетъ здсь никакой ненависти къ сильнымъ и богатымъ, онъ требуетъ возстановленія правъ слабаго и бднаго,— требуетъ, чтобы съ самымъ смиреннымъ человкомъ обращались, какъ съ человкомъ, и чтобы личныя достоинства были уважаемы и цнимы въ новомъ обществ до возможности доставленія человку труда почетнаго мста въ правительств…’
Эту неутомимую и геніальную производительность не останавливала, можно сказать, ни на одинъ день и болзнь (водяная), давно уже поселившаяся въ тл Сервантеса, и теперь, въ т годы, о которыхъ мы говоримъ, двинувшаяся впередъ быстрыми шагами, найдя себ сильнаго помощника въ преклонномъ возраст поэта. Еще за нсколько мсяцевъ до смерти онъ окончилъ романъ (напечатанный уже его вдовой и особенными достоинствами неотличающійся) ‘Персилесъ и Сигизмонда’, да и лежа на смертномъ одр, за четыре дня до роковой минуты, продиктовалъ посвященіе этого романа своему покровителю, графу Лемосу. Ясно чувствовалъ онъ приближеніе кончины и съ истинно-христіанской твердостью ожидалъ ея. По обычаю ревностныхъ католиковъ того времени — каковымъ былъ и Сервантесъ — онъ, 18 апрля 1616 г., принялъ схиму, а 23 апрля его не стало — не стало въ тотъ самый день, когда, по любопытному совпаденію обстоятельствъ, міръ лишился величайшаго драматурга всхъ временъ и народовъ — Вильяма Шекспира…
Тихо и незамтно отошелъ въ вчность геніальный писатель. То позорное равнодушіе, съ которымъ Испанія оставила чуть не въ нищет одного изъ славнйшихъ сыновей своихъ, даже посл того, какъ вмст съ остальной Европой рукоплескала его ‘Донъ-Кихоту’, проводило его и въ могилу. Современники не позаботились даже написать его имя на надгробной плит, покрывшей его прахъ въ мадридскомъ женскомъ монастыр св. Троицы, гд былъ онъ похороненъ, согласно выраженному имъ самимъ желанію, и такимъ образомъ тщетны были бы ваши поиски, еслибы, войдя въ этотъ храмъ, вы захотли узнать, въ какой именно изъ находящихся здсь гробницъ лежитъ Сервантесъ. Двсти слишкомъ лтъ должны были пройти для того, чтобы на родин поставили ему памятникъ. Это произошло въ 1835 г., въ Мадрид, по иниціатив короля Фердинанда VII. Памятникъ сдланъ изъ бронзы, фигура, боле чмъ въ натуральную величину, изображена въ костюм рыцаря, съ рукописью въ правой рук, на пьедестал латинская надпись: ‘Мигурэлю Сервантесу, царю испанскихъ писателей’, съ другой стороны — та же надпись по-испански, а по бокамъ барельефы, предметъ которыхъ — дв сцены изъ ‘Донъ-Кихота’… Не лишено интереса — тоже не въ особенную похвалу Испаніи — и то обстоятельство, что первая біографія Сервантеса появилась только черезъ сто лтъ посл его смерти…
Такъ кончилась эта жизнь, которую самъ носитель ея называлъ ‘долгимъ неблагоразуміемъ’, приписывая вину этого послдняго ‘богу Аполлону, который вселяетъ въ насъ свой духъ’, другими словами — своей поэтической непрактичности, своему поэтическому идеализму. ‘Я ухожу — грустно говоритъ онъ въ одномъ изъ произведеній, написанныхъ за годъ до смерти — унося на плечахъ камень, съ надписью, въ которой читается разрушеніе всхъ моихъ надеждъ’… Такой натур и трудно было видть на земл что-нибудь, кром печальнаго разочарованія. ‘Ему, поэту съ дтства — читаемъ мы въ прекрасной общей характеристик, сдланной его французскимъ біографомъ — втреному и мечтательному, недоставало житейскаго умнья, и онъ не извлекъ пользы ни изъ своихъ военныхъ кампаній, ни изъ своихъ произведеній. Это была душа безкорыстная, неспособная длать себ славу или разсчитывать на успхъ, открытая тому, что происходитъ предъ глазами, поочередно очарованная или негодующая, неодолимо отдававшаяся всмъ своимъ порывамъ… Его видли наивно влюбленнымъ во все прекрасное, великодушное и благородное, предающагося романическимъ грезамъ или любовнымъ мечтаніямъ, пылкимъ на пол битвы, то погруженнымъ въ глубокое размышленіе, то беззаботно веселымъ… Изъ анализа его жизни онъ выходитъ съ честью — выходитъ боле великимъ, чмъ онъ былъ, или, по крайней мр, такимъ же, полнымъ великой и благородной дятельности, удивительнымъ и наивнымъ пророкомъ, героическимъ въ своихъ бдствіяхъ и добрымъ въ своей геніальности…’ Таковъ же онъ былъ и какъ писатель, на призваніе котораго смотрлъ самымъ серьезнымъ образомъ, въ дятельности котораго видлъ и гражданскій, и высоконравственный подвигъ,— взглядъ, побудившій его, въ предисловіи къ новелламъ, произнести слдующія знаменательныя слова: ‘Еслибы я могъ угадать, что чтеніе этихъ новеллъ внушило кому-либо какое-нибудь преступное желаніе или дурную мысль, я скоре отрзалъ бы написавшую ихъ руку, чмъ отдалъ-бы ихъ въ публику’… Геніальное дарованіе помогло ему облечь эти стремленія и убжденія не въ сухой дидактизмъ, а въ высокопоэтическую одежду, въ которой, несмотря на недостатки въ чисто художественномъ отношеніи, все — жизнь, свжесть, сила, благородство…