Е. И. Замятин
Очерк новейшей русской литературы
<Конспект лекции>
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Четверг, 5.DC 1918-го старого стиля.
КОММЕНТАРИИ
Очерк новейшей русской литературы, Замятин Евгений Иванович, Год: 1918
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 5. Трудное мастерство
М., ‘Республика’, ‘Дмитрий Сечин’, 2011.
1. Гора, чиновница и Наполеон.
2. Диалектический метод развития литературы (Адам. Общественный строй).
3. Реалисты — Горький, Куприн, Чехов, Короленко, Арцыбашев, Чириков, Телешов (‘Знание’, ‘Земля’).
Окуров. Поручик Ромашов. Варька.
Могло произойти.
Зеркала, направленные на землю. Чехов — вершина.
4. Некуда как будто идти. Но от поездов — к аэропланам. Отделение от земли: символисты. Тело — а теперь начало противоположное, революционное телу: дух.
5. Символисты — Сологуб, Гиппиус, Белый, Блок, Брюсов, Бальмонт, Вяч. Иванов, Андреев, Чулков.
Вражда к земле, быту.
Андреев (Некто в сером, Человек, Жена, Гости, друзья). Сологуб (Альдонса и Дульцинея, которой нет на земле). Блок (Незнакомка, Прекрасная Дама). Дульцинея, Прекрасная Дама — символически судьба достижения на земле. Облака.
6. У реалистов — то, что было, могло быть.
У символистов—то, чего не было, не может быть на земле. Зеркало — и рентгеновский аппарат. Скелет жизни. Нет юмора, бодрости.
7. Трудность тем — усовершенствование приемов. Чувства, вызывающиеся музыкой. Музыка слова. Ех.: {Сокращение от фр. exemple — пример, например (сост.).} Бальмонт.
Заслуга символистов. Овладение стихией.
8. Диалектический путь: явление — затем враждебное — и примиряющее. Реалисты — символисты сделали свое — новореалисты.
Поэты: Клюев, Ахматова, Гумилев, Городецкий.
Прозаики: Белый, Сологуб, Ремизов, Бунин, <Сергеев->Ценский, Пришвин, Алексей Толстой, Шмелев, Тренев. Легче и труднее говорить.
Почему подробнее.
9. Символисты видели скелет. Ученый, изобретатель рентгеновских лучей и студент I курса.
Новореалисты пили сладкую горечь Гиппиус, Блока, но это было — предохранительной прививкой. Облака.
10. Смех, юмор — как у реалистов.
Сологуб — Передонов — злой, убивающий смех.
Ремизов — Ионыч (штаны, в корзинке). Страдальческий смех.
Пришвин — Голубое знамя (окно за 10 рублей). Жизнерадостный Никандров — шпик.
З<ахолустные> офицеры, у попа была… Кошмарный, жуткий.
Юмор — сходство с прежними реалистами и отличие от символистов.
Смех — знак победы, силы.
Новореалисты — более здоровое литературное поколение.
Символисты имели мужество уйти, новореалисты вернуться к жизни.
11. Вернувшись к жизни, новореалисты изображают иначе.
Микроскоп. Кусочек вашей кожи.
Неправдоподобность кожи под микроскопом. Что же настоящее, реальное?
Кажущаяся неправдоподобность — открывает истинную сущность.
Реалисты — кажущуюся реальность, новореалисты — подлинную.
12. Вот почему у новореалистов — преувеличенность, уродливость.
Сологуб — Передонов. Недотыкомка.
Белый. ‘Петербург’. Кубическая карета Аполлона Аполлоновича.
Вы подошли к горе. Вы поднимаетесь. Вам прекрасно видно гору: камень, куст, по кусту ползет червь. Вам видно прекрасно — и все-таки, когда вы стоите так на горе, — вы не видите ее, вы не можете почувствовать ее размеров, не можете определить ее очертаний. И только издали, отъехавши на десяток верст, когда уже далеко будут камень, куст и червяк, все подробности горы, — только издали вы увидите самую гору.
Громадные события последних лет — мировая война, русская революция — та же самая гора. Пока мы видим только куст, червяка, камень, а гору увидим, только отъехавши на десяток лет. И только тогда может появиться подлинная художественная литература о мировой войне и революции. То, что художники слова пытаются сказать об этом сейчас, — непременно будет… в ту или другую сторону, однобоко… современник неизбежно попадает в положение одной чиновницы времен 1812 года, которая проклинала Наполеона не за что-нибудь другое, а за то, что во время Бородинского сражения случайной пулей была убита ее прекрасная корова.
Вот почему, когда я буду говорить с вами о новейшей русской художественной литературе, я оставлю в стороне литературу последней минуты, я оставлю в стороне попытки сейчас ответить на рёв бури за этими стенами. Эти попытки войдут в историю революции, но в историю искусства они не войдут.
Чтобы перейти к тому, что я называю новейшей русской литературой, позвольте мне начать с Адама.
Тот период, о котором я хочу говорить с вами, — начинается Чеховым и кончается литературой предреволюционной эпохи: за время революции литература ничего не создала — или мы не знаем.
Это не случайно:
1. этот период представляет собою логически замыкающийся цельный цикл, как вы увидите дальше, и
2. этот период ограничен одинаковыми вехами: тенденциозной литературой.
Помните, как в Библии рассказывается предание о появлении первого человека? Было создано сперва тело, затем — появился дух, противоположность телу, и наконец, из соединения двух противоположностей — возник человек.
Это — тот же самый путь, которым развивается общественный организм.
Ex.: капитализм — парламентски-демократическая свобода личности, свободная конкуренция в экономике, но экономическое порабощение одного класса другим. Противоположность: социалистический строй — государственное ограничение личности, государственное регулирование экономики, но экономическое закрепощение. Следующей стадией развития общества будет, может быть, в далеком будущем такой строй, когда не будет необходимости в принудительной власти государства. Вот тот путь, о котором вам, вероятно, приходилось читать, и который именуется диалектическим путем развития. Мы попробуем проследить этот путь в развитии новейшей русской литературы.
В конце XIX и в начале XX века самодержцами русской литературы были бытовики, реалисты: Горький, Куприн, Чехов, Бунин и позже — Арцыбашев, Чириков, Телешов, Никандров, Тренев, Сургучев (‘Слово’) и другие, печатавшиеся в ‘Знании’ и ‘Земле’. У этих писателей все — телесно, все — на земле, все — из жизни. Горьковский городок Окуров — мы найдем, быть может, не только на земле, но и на географической карте. Купринский поручик Ромашов — из ‘Поединка’ — под другой фамилией, быть может, служил в одном полку с Куприным. Чеховская девчонка Варька в великолепном рассказе ‘Спать хочется’ укачивала целые ночи напролет господского младенца — и наконец не стерпела и задушила его — это действительно происшедший случай, и об этом случае рассказывает еще Достоевский в ‘Дневнике писателя’.
Вам, конечно, ясно: я не хочу сказать, что все, описанное в книгах писателей этого периода, происходило и на самом деле. Но все это могло произойти в действительной жизни.
Писатели этого времени — великолепные зеркала. Их зеркала направлены на землю, и их искусство в том, чтобы в маленьком осколке зеркала — в книге, в повести, в рассказе — отразить наиболее правильно и наиболее яркий кусок земли.
Подлинных, самых типичных, наиболее художественно значительных, здесь два имени: Чехов и Бунин.
Горький — одна из крупнейших фигур этой группы — стал реалистом, в сущности, только в последние годы. Жизнь, как она есть, в подлинности и реальности — дана у него только в последних рассказах — в ‘Ералаше’. Раньше — прикрашенные — может быть, и очень красивые — но не живые, не настоящие, а романтизированные босяки, раньше — тенденциозный период.
Чехов первый поставил лозунг чистой литературы, чистого, неприкладного искусства.
‘Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что Бог не дал мне силы, чтобы быть им…. я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык — считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь…’
У реалистов, по крайней мере, у старших — есть религия и есть Бог. Этарелигия — земная, и этот Бог — человек. Замечательное совпадение Горького и Чехова.
‘Человек — вот правда. В этом все начала и все концы. Все в человеке и все для человека. Существует только человек’.
‘Человек должен сознавать себя выше львов, тигров, выше всего существующего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудом. Мы — высшие существа, и если бы познали в самом деле всю силу человеческого гения — мы стали бы как боги’.
Нет мистицизма.
В творчестве Чехова искусство изображения быта, изображения земли — достигло вершины. Уже дальше, как будто, некуда и идти.
Но дальше случилось то же самое, что около этого же времени случилось в области техники. Техника железнодорожного сообщения достигла высокой степени, поезда стали ходить 150—200 верст в час. Но человечеству оказалось этого мало — оно поднялось от земли и стало летать на аэропланах по воздуху. Пусть первые аэропланы были неуклюжи, пусть кувыркались на землю — но это была революция в развитии способов передвижения. Это был шаг вперед.
В начале XX века — русская литература очень решительно отделилась от земли: появились так называемые символисты. Вспомните то, что я раньше говорил о диалектическом методе развития, и вспомните этот самый грубый пример относительно Адама. Сперва развивалось тело, земля, быт, развилось до конца. Теперь начинает развиваться дух, начинает развиваться начало противоположное, революционное по отношению к телесности, земле.
Начало — еще в Чехове. Затем — Андреев.
Символисты — Федор Сологуб, Андрей Белый, Гиппиус, Блок, Брюсов, Бальмонт, Андреев, Чулков, Вячеслав Иванов, Минский, Волошин — определенно враждебны земле, быту.
‘Какой быт? Нет никакого быта. Завязаны все завязки, и развязаны все развязки. Есть только одна вечная трагедия — Любовь и Смерть — и только она одна одевается в разные одежды’.
‘Быть с людьми — какое бремя’.
NB. Сначала Андреев (Некто, Человек).
У Сологуба в его романе ‘Навьи чары’ и в целом ряде других его вещей всегда рядом два типа, два образа: Альдонса и Дульцинея, Альдонса — бабища румяная и дебелая, это — грубая земля, ненавистная писателю, и Дульцинея — прекрасная и нежная, это — воздух, мечта, которой Сологуб живет, и которой нет на земле.
Стихи Александра Блока — целые тома его стихов — об одном: о Незнакомке, о Прекрасной Даме, о Снежной Деве. И это, в сущности, то же самое, что Дульцинея Сологуба. Блок ищет свою Прекрасную Даму по всей земле и, кажется — уже вот нашел. Но приподнимает покрывало — оказывается, не Она, не Прекрасная Дама. Прекрасной Дамы Блока не найти на земле.
И у Сологуба, и у Блока речь идет, конечно, не только о женщине — Дульцинее и о женщине — Прекрасной Даме: разочарования в Дульцинее, невозможность найти Прекрасную Даму — иносказательно, символически изображают собою вообще судьбу всякого достижения, всякого идеала на земле. Кто видал высокие горы — знает: издали — на вершине горы облака и розовые, и золотые, красоты неописанной, а на вершину, в самые облака, влезешь — туман и больше ничего.
NB. Итак, на земле — символисты не находят разрешения вопросов, разрешения трагедии и ищут его в надземных пространствах. Отсюда у них — религиозность. Но, естественно, их Бог уже не человек, а, высшее существо. У одних этот Бог со знаком +: Ормузд, Христос, у других со знаком —: Ариман, Люцифер, Дьявол (Сологуб, Волошин).
Мистика. Мостик к романтике.
О писателях-реалистах я говорил, что у них — все было на земле или могло быть. Символисты взяли предметом своего творчества то, чего нет на земле, то, чего не может быть на земле. О писателях-реалистах я говорил, что у них в руках — зеркало, о писателях-символистах можно сказать, что у них в руках —рентгеновский аппарат. Кто во время войны бывал в лазаретах, тому случалось видеть: раненого ставят перед натянутым полотном, освещают рентгеновскими лучами, чудодейственные лучи проходят сквозь тело — и на полотне появляется человеческий скелет, и где-нибудь между ребер темное пятнышко — пуля. Так и символисты в своих произведениях смотрели сквозь телесную жизнь — и видели скелет жизни, символ жизни — и одновременно символ смерти. У кого глаза устроены так, что он всегда видит скелет — тому невесело. Оттого у писателей-символистов мы не находим уже той …. бодрости, юмора, какие есть у Горького, Чехова, Куприна. Нет у символистов того активного отрицания жизни во имя борьбы с нею, во имя создания лучшей жизни на земле: символисты не верят в счастье на земле.
То, что избрали предметом своего творчества символисты, как вы видите, гораздо труднее изобразить, чем просто, не мудрствуя лукаво, какой-нибудь захолустный городок Окуров, или поручика Ромашова, или няньку Варьку, которая укачивает ребенка и валится с ног — спать хочет. Вот эта-то трудность тем, трудность изображаемого — заставила писателей-символистов искать новых способов изображения, заставила их гораздо больше работать над внешностью, над формой произведений, чем это приходилось писателям-реалистам. Вы хорошо знаете по себе — самые сложные чувства вызывает в нас музыка — такие чувства, что иной раз никакими словами их не опишешь. Как раз о таких сложных чувствах приходилось писать и символистам, и никакого другого способа у них не было, как изображать чувства, вызываемые музыкой — посредством музыки слов. Словами стали пользоваться как музыкой, слова стали настраивать как музыкальный инструмент.
Вот послушайте стихи Сологуба — Бальмонта — …
В этом изощрении формы произведений, в усовершенствовании мастерства, самой техники писательства—громаднейшая и основная заслуга символистов. У прежних писателей — у Пушкина, у Лермонтова, у Тютчева — можно отыскать следы таких же приемов. Но прежние писатели пользовались этими способами изображения случайно, стихийно. Писатели-символисты овладели стихией, они создали науку музыки слова.
Теперь я еще раз возвращу ваше внимание к тому, что я называю диалектическим путем развития. Вспомните: вот какое-нибудь явление, оно развивается до крайних пределов, использует все свои возможности, создает высшее, что может, — и останавливается.
Тогда возникает противоположная, враждебная сила, тоже развертывается до конца — дальше идти некуда — останавливается. И тут из двух враждебных явлений рождается третье, пользуясь результатами, достигнутыми первыми двумя явлениями, как-то их примиряет, и жизнь человеческого общества или искусства получает возможность двигаться дальше, все вперед, все к новому.
Символисты сделали свое дело в развитии литературы — и на смену им во втором десятилетии XX века пришли новореалисты, принявшие в наследство черты как прежних реалистов, так и черты символистов.
К этому литературному течению относятся из поэтов: Клюев, Есенин, Городецкий, Ахматова, Гумилев, Зенкевич, Мандельштам, из прозаиков: Андрей Белый, ногами стоящий еще где-то на платформе символизма, но головою уже вросший в новореализм, в отдельных вещах — Федор Сологуб, Алексей Ремизов, Иван Новиков, Сергеев-Ценский, Михаил Пришвин, Алексей Толстой, Шмелев, Тренев. К этому же течению принадлежу и л, и потому мне и легче, и труднее будет говорить о нем. Как на последнем литературном течении, еще молодом, еще не исчерпавшем себя до конца и уже завоевавшем признание критиков — я остановлюсь на новореалистах подробнее.
Помните — о символистах я говорил: у них — рентгеновский прибор, их глаза устроены так, что сквозь материальное тело жизни они видят ее скелет. И вот — представьте себе ученого, который только что открыл эти самые рентгеновские лучи: открытие должно так поразить его, что он целые годы — посмотрит на человека и увидит скелет, а мускулов, тела, цвета лица — он не в состоянии будет заметить.
Или вот: студент-медик I курса только что начал работать в анатомическом театре — резать мертвецов. Первые месяцы ему всюду будут мерещиться отрезанные руки и ноги с ободранной кожей, с сеткой синих жил — и будет мерещиться запах анатомического театра. А потом — глядь, уж привык, вернулся домой из анатомического театра — с аппетитом пообедает.
И этот ученый, изобретатель рентгеновских лучей, привыкнет со временем, и при взгляде на женщину — увидит не только скелет, а, пожалуй, и то, что скелет украшен золотыми волосами, синими глазами.
Так случилось и с писателями-новореалистами. Они выросли, несомненно, под влиянием символистов. Они питались сладкой горечью Гиппиус и Блока. Но эта горечь не убила их для земли, для тела, как убила символистов: эта горечь была для них только предохранительной прививкой.
Вы помните пример: облака на вершине высокой горы. Писатели-реалисты принимали облака так, как они видели: розовые, золотые — или грозовые, черные. Писатели-символисты имели мужество взобраться на вершину и убедиться, что нет ни розовых, ни золотых, а только один туман, слякоть. Писатели-новореалисты были на вершине вместе с символистами и видели, что облака—туман. Но, спустившись с горы — они имели мужество сказать: ‘Пусть туман, а все-таки розовые и золотые, все-таки красота. Пусть туман — все-таки весело’.
И вот в произведениях писателей-новореалистов мы снова находим действенное, активное отрицание жизни — во имя борьбы за лучшую жизнь. Мы слышим смех, юмор — Гоголя, Горького, Чехова. У каждого из новореалистов этот смех — разный, свой, но у каждого он слышен.
Вот преподаватель гимназии Передонов из сологубовского романа ‘Мелкий бес’: чтобы напакостить квартирной хозяйке — всякий раз, как остается один в комнате, с остервенением оплевывает и пачкает стены. Это злой, убивающий смех.
У Ремизова — Ионыч в рассказе ‘Жизнь несмертельная’ — пьяный — мальчишки украли штаны — в багажной корзинке переживает всю жизнь… Это смех человека, умеющего смеяться от нестерпимой боли и сквозь нестерпимую боль.
Или безалаберный помещик Мишука из романа Алексея Толстого — бросает все свои дела и едет в Египет — пришло ему в голову непременно преподнести дядюшке египетскую мумию. Это смех человека, в котором жив еще озорной мальчик, любитель смешных картинок.
Или в последнем рассказе Пришвина купец повествует, как он уезжал теперь из Питера: ‘Ну, что ж, все слава Богу: билет в руках, за 10 рублей солдат мне окно в вагоне вышиб — влез, все слава Богу…’ Это — смех человека, еще не потерявшего жизнерадостность.
Или у четвертого автора: офицеры в офицерском собрании, в захолустной дыре, пьют и поют: ‘У попа была собака…’ Это смех — жуткий, кошмарный.
Юмор, смех — свойство живого, здорового человека, имеющего мужество и силу жить. В этом свойстве — радость прежних реалистов и новореалистов — и отличие новореалистов от писателей-символистов: у символистов вы увидите улыбку — презрительную улыбку по адресу презренной земли, но никогда не услышите у них смеха.
Вы смеетесь над своим противником: это знак, что противник вам уже не страшен, что вы чувствуете себя сильнее его, это уже — знак победы. Мы слышим смех в произведениях новореалистов, и это говорит нам, что они как-то одолели, переварили вечного врага — жизнь. Это говорит, что мы имеем дело с литературным поколением более здоровым и сильным, чем символисты. Реалисты жили в жизни, символисты имели мужество уйти от жизни, новореалисты имели мужество вернуться к жизни.
Но они вернулись к жизни, может быть, слишком знающими, слишком мудрыми. И оттого у большинства из них — нет религии. Есть два способа преодолеть трагедию жизни: религия или ирония. Новореалисты избрали второй способ. Они не верят ни в Бога, ни в человека.
Но, вернувшись к жизни, новореалисты стали изображать ее иначе, чем это делали реалисты. И чтобы дать понятие об этой разнице, я сначала приведу вам пример.
Не приходилось ли вам рассматривать в микроскоп маленький кусочек своей собственной кожи? Если придется, то, вероятно, первый момент вам будет жутко — во всяком случае, вам, слушательницы: вместо вашей розовой, нежной и гладкой кожи — вы увидите какие-то расселины, громаднейшие бугры, ямы, из ямы тянется что-то толщиной в молодую липку — волос, рядом здоровенная глыба земли — пылинка…
То, что увидите, будет очень мало похоже на привычный вид человеческой кожи и покажется неправдоподобным, кошмарным. Теперь задайте себе вопрос: что же есть более настоящее, что же есть более реальное — вот эта ли гладкая, розовая кожа — или эта, с буграми и расселинами? Подумавши, мы должны будем сказать: настоящее, реальнее — вот эта самая неправдоподобная кожа, какую мы видим через микроскоп.
Вы понимаете теперь, что кажущаяся с первого взгляда неправдоподобность, кошмарность — открывает собой истинную сущность вещи, ее реальность больше, чем правдоподобность. Недаром же Достоевский, кажется, в романе ‘Бесы’, сказал: ‘Настоящая правда — всегда неправдоподобна’.
Так вот: реалисты изображали кажущуюся, видимую простым глазом реальность, новореалисты чаще всего изображают иную, подлинную реальность, скрытую за поверхностью жизни так, как подлинное строение человеческой кожи скрыто от невооруженного глаза.
Вот почему в произведениях новореалистов изображение мира и людей часто поражает преувеличенностью, уродливостью, фантастикой. Тот самый Передонов, о котором я упомянул раньше — оплевывающий и пачкающий стены своей комнаты, — это преувеличение, это, пожалуй, неправдоподобно, но это передает обывательский, мелочно-злобный характер Передонова лучше, чем страницы реалистического, точного описания его характера. Передонову всюду мерещится какая-то нечисть, серенькое что-то — не то клубок пыли, не то чертячий щенок. Это серенькое всюду за ним гоняется, сторожит, — и Передонов все время чувствует сзади эту нечисть, открещивается. Никакой такой штуки на самом деле и быть не могло, это неправдоподобно, но это сделано автором, чтобы дать читателю настроение человека, живущего в вечной атмосфере сплетен, подглядывания, подслушивания, пересудов прежнего русского уездного города. И это достигает цели.
Или вот еще пример — в романе Андрея Белого ‘Петербург’, Тут и главное действующее лицо — недоброй памяти обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев — в романе он называется сенатор Аполлон Аполлонович. Так вот, у Аполлона Аполлоновича карета какой-то особенной геометрической формы. Формы правильного куба, и такая же геометрическая, кубическая у него комната. На самом деле, конечно, у Победоносцева — и карета самой обыкновенной формы, и комната — обыкновенная. Но этим подчеркиванием, в сущности, неправдоподобной кубичности — автор дает правильное и навсегда запоминающееся впечатление необычайной канцелярской точности, аккуратности, буквоедства Победоносцева.
Или из третьего автора. Надо описать двойственный, двуличный характер адвоката Семена Семеныча Моргунова. Автор делает это так: ‘Семен Семеныч моргал глазами постоянно: морг, морг — совестился глаз своих. Да что глаза: он и весь подмаргивал. Как пойдет по улице да начнет на левую ногу припадать — как есть весь, всем своим существом подмаргивает’. Тут опять автор пользуется приемом преувеличения: конечно, весь, всем телом — адвокат не подмаргивал. Но впечатление идущего по улице и прихрамывающего адвоката было именно такое: весь подмаргивает. И передавая это свое впечатление, автор, не говоря ни единого слова о двуличности Моргунова — сразу рисует человека прехитрого, себе на уме.
Когда я вам читал последний отрывок — обратили ли вы внимание, что автор, пользуясь сравнением, нигде не говорит ‘как’, ‘словно’, ‘как будто’, а прямо: ‘Семен Семеныч и весь подмаргивал. Как пойдет по улице — всем своим существом подмаргивает’.
Прежний реалист непременно сказал бы осторожно: ‘Семен Семеныч как будто весь подмаргивал’. Новореалист совершенно покоряется впечатлению, совершенно верит в то, что Семен Семеныч весь подмаргивал. Новореалисту это уже не кажется, для него это не ‘как будто’, а реальность. И вот этой верой во впечатление — автор заражает читателя. Образ становится смелей, дерзче, выпуклей. Эта манера писания называется импрессионизмом, от французского impression, впечатление. Прием этот для новореалистов очень характерен.
Чтобы запечатлеть его в вашей памяти — я приведу еще несколько примеров. Вот три строчки из стихотворения:
Вдали лежала мать больна,
Над ней склонялась все печальней
Ее сиделка — тишина.
Реалист сказал бы… Новореалист совершенно верит своему впечатлению, что тишина — сиделка, и напечатлевает смелый и яркий образ.
Или вот еще образец из повести Сергеева-Ценского ‘Лесная топь’: ‘Ходило кругом лесное и развешивало занавески из речного тумана над далью и перекатывало эту даль сюда вплотную’.
Впечатление сумерек, когда даль все больше скрывается за туманом, когда горизонт все суживается, мир стенами подступает все ближе — автор передает так: ‘даль перетаскивало сюда, вплотную’. Никаких ‘казалось’, никаких ‘как будто’ — и это только сильнее убеждает, навязывает неправдоподобный как будто образ.
Вспомните теперь, что говорилось раньше об изображении жизни символистами. У них — действующие лица: Некто в сером, Человек с прописной буквы… Или у Сологуба, у которого много написано в духе символистов — у Сологуба в романе ‘Навьи чары’ какие-то неопределенные, неясные ‘тихие мальчики’ в школе профессора Триродова. Или у Блока: Прекрасная Дама, Незнакомка, Снежная Дева. Тут всюду — намеренная неясность и смутность изображения, намеренная неопределенность места действия, намеренное прикрытие туманом действующих лиц.
Уновореалистов — действие происходит в Петербурге, или в бурковском доме на Таврической улице (в ‘Крестовых сестрах’ Ремизова), или в городе Алатыре, в городе Крутогорске. Действующие лица: преподаватель гимназии Передонов у Сологуба, сенатор Аполлон Аполлонович у Белого, чиновник Маракулин — у Ремизова и т. д.
У новореалистов, в противоположность символистам, действующие лица — преувеличенно — выпуклы, скулыггурны, краски — преувеличенно — режуще ярки. Вот вам наудачу 2— 3 примера:
В стихотворении Городецкого ‘Яга’ описываются 3 брата:
…Как первый — черноокий, а щеки-то — заря…
Второй — голубоглазый, а волосы — ни зги…
А третий — желто-рыжий, солома и кумач…
Или в стихотворении Ахматовой: ‘Небо ярче синего фаянса’.
Или вот два отрывка из той же повести Сергеева-Ценского ‘Лесная топь’ (стр. 176).
Жизнь больших городов похожа на жизнь фабрик: она обезличивает, делает людей какими-то одинаковыми, штампованными, машинными. И вот, в стремлении дать возможно более яркие образы — многие из новореалистов обратились от большого города — в глушь, в провинцию, в деревню, на окраины.
Все действие сологубовского романа ‘Мелкий бес’ происходит в уездной глуши. Большая часть необычайных происшествий, чудес и анекдотов, творящихся с героями Ремизова, случилась в захолустьях.
Алексей Толстой избирает своей специальностью изображение жизни российских степных дикарей-помещиков.
У Бунина — целые томы посвящены деревне.
В стихах поэта Н. Клюева — олонецкие скиты, старообрядцы, скитники, старцы, избяная, ржавая Русь.
Тут новореалисты находят не только быт — но быт сконцентрированный, устоявшийся веками, крепчайший, 90-градусный.
Скажу короче: материал для творчества у новореалистов тот же, что у реалистов: жизнь, земля, камень — всё, имеющее меру и вес. Но, пользуясь этим материалом, новореалисты изображают главным образом то, что пытались изобразить символисты, дают обобщения, символы.
Леонид Андреев называет действующих лиц в ‘Жизни Человека’ — Человек, Жена Человека, Друзья Человека, Враги Человека — для того чтобы раскинуть перед читателем широкий горизонт, чтобы заставить читателя задуматься о человеческой жизни вообще.
Теперь возьмите новореалиста Ремизова. Вот у него в ‘Крестовых сестрах’ — бурковский дом. Из окна глядит вниз чиновник Маракулин, и внизу на дворе катается, подыхает кошка Мурка: кошку Мурку кто-то обкормил хлебными шариками с толченым стеклом. Визжит и катается кошка Мурка — и Маракулину весь свет не мил, и пусть ничего бы не было, ни вот этого дома, ни электрического фонаря — только бы не визжала кошка Мурка. Речь о Маракулине и Мурке. Но так это написано, что мысль читателя сразу переходит на всю Россию, обкормленную толченым стеклом и извивающуюся в муках, на весь мир, подыхающий от плодов старой культуры.
Вы видите еще одну особенность новореалистов: они заставляют читателя приходить к обобщающим выводам, к символам, изображая совершенно реальные частности.
Теперь относительно языка, относительно искусства слова у новореалистов.
Ко времени появления новореалистов — жизнь усложнилась, стала быстрее, лихорадочней, американизировалась — в особенности это касается больших городов, культурных центров, для которых больше всего и пишут писатели. В соответствии с этим новым характером жизни — новореалисты научились писать сжатей, короче, отрывистей, чем это было у реалистов. Научились в 10 строках сказать то, что говорилось на целой странице. Научились содержание романа втискивать в рамки повести, рассказа. Учителем в этом отношении был Чехов, давший убедительные образцы сжатости письма.
О краткости — я буду говорить кратко и напомню отрывок уже цитированного стиха Городецкого ‘Яга’. Три брата:
…Как первый — черноокий, а щеки-то — заря…
Второй — голубоглазый, а волосы — ни зги…
А третий — желто-рыжий, солома и кумач…
(Объяснение.)
С целью той же самой экономии слов и с целью живее передать впечатление движения жизни — новореалисты избегают давать отдельные описания места действия или героев. Новореалисты не рассказывают, а показывают, так что и к произведениям их больше подходило бы название не рассказы, а показы. Теория сказа. Ну, вот вам пример.
Два действующих лица: Иван Иваныч, высокий, уж старый и седой — и Марья Петровна, коротенькая, маленького роста. Писатель-реалист прежней школы — так бы и начал: Иван Иваныч был такой-то и такой-то, а Марья Петровна такая-то.
Новореалист дает описание внешности героев каким-нибудь действием их: ‘Иван Иваныч надевал пальто. Кряхтел, суставы скрипели, руки уж плохо слушались. Попросил Марью Петровну помочь. И чтобы Марья Петровна достала, Ивану Иванычу пришлось, как всегда, подогнуться…’ Описания наружности героев тут не дано, но оно ясно чувствуется между слов.
Помните еще: описание характера адвоката Семена Семеныча Моргунова: ‘Семен Семеныч моргал постоянно: морг, морг — будто совестился глаз своих. Да что глаза: он и весь подмаргивал. Как пойдет по улице да начнет на левую ногу припадать — как есть весь, всем своим существом подмаргивает’. Тут ни слова о хитрости, составляющей сущность характера Моргунова — тут дано действие, и в действии сразу, кратко — весь Моргунов, как живой.
Немного раньше я говорил вам, что новореалисты в поисках за ярким, красочным бытом пошли в глушь, в деревню. Это наложило особый отпечаток на язык многих из них. Язык новореалиста обогатился чисто народными выражениями и оборотами, местными словами, которые в литературе русской были дотоле неизвестны. В этом отношении особенно много сделал Ремизов. Из поэтов-новореалистов, много работавших над своим запасом слов, упомяну Городецкого, Алексея Толстого, Клюева, Есенина.
Когда мы разбирали символистов, упоминалось, что им, ввиду особой трудности их тем, пришлось технику пользования словом разработать до совершенства и в том числе применить музыку слова. Этот способ изобразительности от символистов унаследовали и новореалисты. Нечего и говорить, что музыку слова мы найдем в стихах новореалистов. Гораздо интересней, что ту же самую музыку слова, особенную настройку слов, заранее обдуманный подбор их, чтобы создать известное впечатление, мы найдем и в романах, и в рассказах некоторых новореалистов.
Техника музыкального построения слов — слишком сложна, чтобы говорить о ней сейчас, а я просто дам вам понятие несколькими примерами.
Все в том же самом, уже упоминавшемся романе А. Белого ‘Петербург’, один из героев, некий Александр Иваныч, проживает на чердаке. И вот однажды ночью — он в бреду, и в бреду ему кажется, что к нему по деревянной лестнице поднимается статуя Петра Великого — Медный всадник. Автор изображает это приблизительно так: ‘Перила скрипели. Громыхали по дереву шпоры Петра. И в черепе Александра Иваныча все быстрее вращались красные круги. И Александр Иваныч узрел: шпоры, и раструбы сюртука Петрова, и страшные руки…’ Вы слышите: здесь все время звукира, ро, ру, ры. Специально подобраны грохочущие слова, и этими словами особенно ярко передано впечатление медной статуи, с грохотом шагающей по деревянной лестнице.
Или вот из другого автора: ‘На Михайлов день снег повалил. Как хлынули белые хлопья — так и утихло все. Тихим колобком белым лай собачий плывет. Молча молятся за людей старицы-сосны в клобуках белых…’ Тут вы слышите повторение звуков хл, кл. Этим дается впечатление хлопьев, падающих, кружащихся хлопьев снега.
Я сказал все, что хотел сказать о реалистах, символистах и новореалистах, представляющих новейшие течения русской литературы. Вкратце я повторю свои выводы.
Развитие литературы шло диалектическим путем: развивалось явление, затем — его противоположность, и наконец — сочетание двух противоположных явлений.
У реалистов — земля, быт, то, что бывает, то, что может быть на земле.
Они — зеркало земли.
У них — земная религия, человекобожие.
В противоположность реалистам, изображавшим тело жизни, быта, — развилось течение символистов. Символисты давали в своих произведениях широкие, обобщающие символы жизни, то, что я называл скелетом жизни. Способ изображения у символистов был тоже — скелетный, бесплотный. Трудность тем заставила символистов до высокой степени развить технику слова. Для них типичен религиозный мистицизм.
Из сочетания противоположных течений реалистов и символистов возникло течение новореалистов, течение антирелигиозное. Трагедия жизни — ирония. Новореалисты вернулись к изображению жизни, плоти, быта. Но, пользуясь материалом таким же, как реалисты, то есть бытом, писатели-новореалисты применяют этот материал главным образом для изображения той же стороны жизни, как и символисты. Типичные черты новореалистов:
кажущаяся неправдоподобность действующих лиц и событий, раскрывающая подлинную реальность (вспомните пример: человеческая кожа сквозь микроскоп),
передача образов и настроений одним каким-нибудь особенно характерным впечатлением, то есть пользование приемом импрессионизма,
определенность и резкая, часто преувеличенная яркость красок,
быт деревни, глуши, широкие отвлеченные обобщения — путем изображения бытовых мелочей, сжатость языка, показывание, а не рассказывание, пользование народными, местными говорами, пользование музыкой слова.
Обзор новейших течений литературы был бы не полон, если бы я не сказал ничего о так называемых футуристах, от латинского futurum — будущники.
Футуристы — течение еще позднее возникшее, чем новореалисты. Это — несомненно поросль от писателей-символистов.
От символистов — футуристы взяли идею, что слово — само по себе, отдельно взятое, и даже не только слово — отдельный звук, отдельная согласная или гласная вызывают в человеке некоторое представление. Идея эта имеет основания — и в правильном ее применении у символистов дала богатые результаты. Но футуристы развили эту идею до крайних пределов, до нелепости. Они рассуждали так: если слова и звуки сами по себе вызывают представления — нет надобности заботиться о том, чтобы слова были связаны какой-то общностью, нет надобности и в логической связи, другими словами: нет никакой надобности в содержании — слова постоят сами за себя и произведут впечатление. Произведения, создаваемые на основании этой теории, то есть простой набор музыкально-звучащих слов и звуков, годились бы для людей, если бы они были лишены мыслительного аппарата и были бы снабжены только ушами, да и, пожалуй, ушами подлиннее обычных человеческих.
До каких пределов доходили футуристы в своем пристрастии к крайним выводам, вы увидите из такого случая. На одном литературном вечере футуристов выходит поэт, говорит заглавие: ‘Поэма молчания’. Затем стоит несколько минут, не говоря ни слова и сложивши вот так руки, — и уходит. Вот и вся поэма.
В дальнейшем футуристы немножко излечились от своих крайностей и стали создавать произведения более удобопонятные. У них можно отметить три особенности, кроме упомянутого уже пристрастия к звуковой стороне:
это усиленное пользование приемом кратких, мгновенных впечатлений, которые я называл выше импрессионизмом,
погоня за необычностью слов и тем во что бы то ни стало, и, наконец,
выбор тем преимущественно из жизни большого города с его лихорадочным движением и мельканием.
Если футуристам удастся еще больше освободиться от своих детских болезней и сосредоточить внимание на одной черте — на изображении городской жизни, то, может быть, в будущем тем же самым диалектическим путем из сочетания новореалистов и футуристов получится новое жизнеспособное литературное течение. Пока что футуристы представляют собой только литературный курьез.
Из всей группы футуристов выделился серьезный и талантливый поэт — Маяковский. И чтобы вы имели представление о футуризме в лучшем значении этого слова, я прочту вам одно стихотворение Маяковского, где вы найдете все типические черты: импрессионизм, доведенный до крайних пределов, необычность образов и усиленное пользование музыкой слова.
Мне осталось только несколько слов. Я хочу сказать, что я не настаиваю на том, что я безусловно правильно разделил писателей по направлениям и безусловно правильно описал каждое из направлений. Твердо установленных положений относительно новейшей литературы еще нет. Критики еще спорят. Я изложил свои мнения. Если они расходятся с другими — что же: я предпочитаю ошибаться по-своему, чем быть правым по-чужому.
Мне вспоминается одна индийская сказочка. Слепым предложили ощупать слона и потом рассказать, на что он похож по их мнению. Один ощупал ухо и сказал, что слон похож на лопух, другой пощупал ногу — и сказал, что слон похож на столб — только мягкий, третий пощупал хобот — и сказал, что слон похож на колбасу. Это участь большинства литературных критиков: слишком большое явление представляет собой литература, чтобы охватить ее сразу.
Быть может, и мне не удалось дать вам представление обо всем, о целом слоне: судить не мне. Если вышло так, то виноват не я, а виновата русская литература, ее сложность, ее широта, ее богатый расцвет.
Лекция была прочитана в Лебедянском народном университете 8 сентября 1918 г.
Напечатана: Сочинения. Т. 4. Мюнхен, 1988 (под редакцией Е. Жиглевич и Б. Филиппова при участии А. Тюрина), Литературная учеба, 1988. No 5. С. 131-136 (публикация А. Стрижева).
Конспект лекции (с. 295—296) публикуется впервые.
С. 296. З<ахолустные> офицеры, у попа была… — Замятин приводит пример из своей повести ‘На куличках’ (1914) (см. наст. изд. Т. 1.С. 136-211).
С. 298. …печатавшиеся в ‘Знании’ и ‘Земле’. — ‘Знание’ (1903-1913) — литературный сборник, издававшийся при активном участии М. Горького. В нем печатались писатели, демократически настроенные: Горький, Куприн, А. С. Серафимович, И. А. Бунин, В. В. Вересаев и др. Вышло 40 сборников. ‘Земля’ (1908-1917) — литературный альманах, вокруг которого группировались преимущественно писатели, близкие к натурализму, — М. Арцыбашев, Ф. Сологуб, Е. Н. Чириков, одновременно здесь печатались и сотрудники ‘Знания’.
С. 299. ‘Я не либерал, не консерватор…’ — Замятин цитирует письмо Чехова А. П. Плещееву от 4 октября 1888 г.
С. 306. …двуличный характер адвоката Семена Семеныча Моргунова. — Замятин обращается к примеру из своей повести ‘Уездное’.
С. 308 … в городе Алатыре. — Замятин приводит пример из своей повести ‘Алатырь’.