Князь П. А. Вяземский
Князь П. А. Вяземский
Сергей Николаевич Глинка
Сергей Николаевич Глинка
1847
(печатается без сокращений
по тексту Полного Собрания Сочинений
князя П.А. Вяземского, том 2, СПб, 1879)
Сергей Николаевич Глинка, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1847
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Вяземский П.А. Сергей Николаевич Глинка // Глинка С.Н. Записки. — М.: Захаров, 2004. — С. 435-446.
Оригинал здесь — http://mikv1.narod.ru
Благонамеренными литераторам и вообще всем добрым людям предстоит случай легко сделать доброе дело. Смеем надеяться, что они им воспользуются.
Недавно жил среди нас русский писатель, который во время оно проливал слезы, слушая ‘Семиру’ Сумарокова, и смеялся вчера, слушая ‘Ревизора’ Гоголя. Он был современником и учеником Княжнина и одним из литературных сподвижников в эпоху Карамзина. Он беседовал с Пушкиным и многими годами пережил его. Он известен с 1784 года и кончил свое земное и литературное поприще в 1847 году. Во все течение этих долгих годов он был преимущественно, беспрерывно и почти исключительно писатель и более ничего.
У нас и особенно в наше время, когда литературная деятельность так скоро остывает, или развлекается и сбивается с дороги разнородными деятельностями, подобный пример постоянного труженичества и долголетия уже сам по себе явление довольно замечательное. К тому можно еще прибавить и сказать утвердительно, что в продолжение этого свыше пятидесятилетнего периода писатель сей с добросовестностью и неутомимою деятельностью, по мере сил и способностей своих, служил и содействовал общей пользе. Умирая, мог он, себе в отраду, другим в назидание, сказать, что в оставшихся по нем творениях он ни единою строкою не изменил священнейшей обязанности писателя искренно и честно обращаться со словом, по прекрасному выражению Гоголя.
Писатель сей Сергей Николаевич Глинка.
Он один, если не первый, из плодовитейших наших писателей. Во всех отраслях литературы оставил он следы свои. Русская сцена оживлялась в свое время его трагедиями, операми, драмами, в том числе ‘Сумбека’, ‘Наталья, боярская дочь’, ‘Михаил, князь Черниговский’ памятны и поныне театральным старожилам. Он писал исторические сочинения, и между прочими ‘Русскую историю’ в 14 частях, выдавал жизнеописания, повести стихами и прозою, поэмы, и в числе их перевод ‘Юнговых ночей’, несколько книг по части воспитания и, с 1808 года по 1824, был издателем ежемесячного журнала ‘Русский Вестник’. Сей последний выдавал он с такою точностью и предупредительностью, что в конце года обыкновенно забегал он книжками своими в будущий год. Мелким стихотворениям его и прозаическим статьям, разбросанным по журналам и сборникам, или изданным летучими листками, мудрено было бы подвести полный итог. В 1820 году выпущено было в свет собрание сочинений его в 12 частях. Ныне полное собрание составило бы сто частей и более.
И все это в свое время имело значение и возбуждало сочувствие в обществе, — следовательно, заслуживает большего или меньшего внимания и ныне. Литературный вкус изъясняется с течением времени, он часто своенравен и подвержен влиянию современных предубеждений и прихотей, как и все движения любви и неблагосклонности ума и сердца человеческого. Но все, что было, есть — если в действительности, то в последствиях своих и преданиях истории, — народная память, или история, беспричастное хранилище всего, что действовало и приносило плод в свое время, неумолкный отголосок всего, что некогда имело голос. Они приемлют в блюстительные недра свои не одни громкие и бессмертные события, но уделяют уголок и частным деяниям, которые отжили, и даже тем, которые пережили в данной эпохе свое временное влияние на ту или другую часть общественной жизни.
Жизнь и труды Глинки имеют свое неотъемлемое место в истории русской литературы. Общее и главное свойство письменных трудов его, и свойство это вводило его в живое и близкое отношение с публикою, было чувство, которое всегда воспламеняло его, и цель, к которой он стремился.
Чувства и цель его были общие с народным чувством и с народною потребностью: чувство любви к отечеству и стремление более и более знакомить Русских с Россиею.
Время, в которое он начал действовать, очень благоприятствовало ему. Тогда Россия не была еще отыскана: ‘История’ Карамзина не была еще обнародована. К стыду и к сожалению, должно нам признаться, что мы все худо знали отечество свое и его историю. Любовь к отечеству была у вас, так сказать, отвлеченная, умозрительная, а не сознательная, не убеждение. В деле, подобном тому, какое предпринял Глинка, можно явить больше или меньше искусства и дарования, стяжать успехи более или менее блестящие, но если оно приводится в действие с искренностью, добросовестностью и достоинством, то во всяком случае укрепляет оно за действующим лицом общее уважение и признательность. В святом ополчении за честь и права отечества не каждый может быть полководцем, не каждому присуждено присвоить себе решительную победу. Но каждый ратник, с любовью и мужеством исполнивший свою обязанность, стоявший всегда под ружьем, в передовой дружине., не даром посвятил себя на благое дело. Пускай счастливейшие стоят выше его в памяти народной и сияют избраннейшею славою, но и его удел почетен.
Имя его также должно быть произносимо с сочувствием в общих поминовениях о усердных деятелях на стезе истины и пользы. ‘Ваш ‘Русский Вестник’ 1808 г., с портретами царя Алексея Михайловича, Дмитрия Донского и Зотова — писал Погодин к Глинке, — возбудил во мне первое чувство любви к отечеству, Русское чувство, и я благодарен вам во веки веков’.
В ученом профессоре брошенные семена развились и созрели богатою жатвою, но нет сомнения, что и во многих других не остались они бесплодными, хотя и менее гласными.
Полезнейшею эпохою литературной деятельности нашего автора было восемнадцатилетие, в которое издавал он ‘Русский Вестник’. По всей России, особенно в провинциях, читали его с жадностью и верою, столицы вообще все, более или менее, придерживаются космополитизма. Преимущественно в первые года существования своего журнал имел историческое и политическое значение. Одно заглавие его было уже знамя. В то время властолюбие и победы Наполеона, постепенно порабощая Европу, грозили независимости всех государств. Нужно было поддерживать и воспламенять дух народный, пробуждать силы его, напоминая о доблестях предков, которые также сражались за честь и целость отечества. Дух чужеземства мог быть тогда в самом деле опасен. Нужно было противодействовать ему всеми силами и средствами. В таких обстоятельствах даже излишества и крайность убеждений были у места. Укорительные слова: галломания, французолюбцы, бывшие тогда в употреблении, имели полное значение. Ими стреляли не на воздух, а в прямую цель. Надлежало драться не только на полях битвы, но воевать и против нравов, предубеждений, малодушных привычек. Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям, предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нем, или упорствовать до смерти или до победы? Перо Глинки первое на Руси начало перестреливаться с неприятелем. Он не заключал перемирия даже и в те роздыхи, когда Русские штыки отмыкались, уступая силе обстоятельств и выжидая нового вызова к действию. В одной из книжек ‘Русского Вестника’ было напечатано между прочим: ‘одно великодушие императора Александра остановило потоки крови в 1807 г., и если по неисповедимым судьбам Провидения снова возгорится война между Франциею и Россиею, Россия найдет новые силы’. — Она их нашла и пророчество Глинки сбылось.
Мнения, им оглашаемые, и отзыв, который они встречали в массах читателей, не могли ускользнуть от неусыпного, беспокойного и ревнивого деспотизма Наполеона. Глинка, подобно госпоже Сталь, имел честь обратить на себя внимание его и негодование. Французский посол, Коленкур, жаловался нашему правительству на неприязненный дух ‘Русского Вестника’ Вообще в литературе нашей проявлялись воинственное направление и противодействие силе событий. Гроза двенадцатого года и дым Московского пожара чуялись уже в воздухе. В трагедиях Озерова и Крюковского были намеки на Наполеона. Речь Дмитрия Донского: ‘О, дерзостный досол надменнейшего хана!’ — была написана прямо к лицу французского посла. Граф Ростопчин бросал в публику свои бойкие и одушевленные памфлеты ‘Мысли в слух на Красном крыльце’, комедию ‘Вести, или живой убитый’. Жуковский от ‘Сельского кладбища’ на котором мечтал с Греем, переходил к полю, усеянному костями древних славян. В Барде слышался уже могучий голос Певца во стане Русских воинов. Он говорил:
Так пал с победой Росс!
Паденье — страх врагам.
Еще прежде того Карамзин, покидая на минуту перо историка, принимался за боевую лиру и взывал к Наполеону:
Ищи на юге робких слуг.
Сын севера, в стране железной,
Живет с свободою сам-друг
И Царь ему отец любезной.
За Галла весь ужасный ад,
За нас же Бог и добродетель!
Позднее князь С. А. Шихматов своими твердыми стихами и безглагольными рифмами воспевал доблестных предков и преследовал в современниках употребление французского языка.
Обращаясь к Шишкову, родоначальнику славянофилов, он не в шутку, а с добросовестною страстью говорил ему между прочим:
И знай, что звуком чужеземным
Твой Русский не пронзится слух.
А если бы кого из званных
(Находит зло и на избранных)
Лукавый враг и соблазнил
Гнусит Французом при соседях,
То вспомнив о твоих победах,
Языка русского Ахилл!
Узрев лицо твое сурово,
Он дрожь почувствует и страх,
И Галлов дерзостное слово
Умрет на трепетных устах.
Сам Шишков не отставал от прочих, и предводительством и ополчением против иноплеменническои силы поджигал молодую рать. Начав войну походом против нового слога, он продолжал вести ее против новых нравов, новых понятий. Он учреждал ‘Беседу Любителей Русского слова’, разбирал басни Сумарокова и ставил его выше Лафонтена и русский язык выше всех других языков, и так далее. Все это ныне почти забыто. Новому поколению некогда оглядываться назад, оно, сбросив в себя по дороге все наследственные доспехи, бежит налегке, кажется, вперед, а может быть, и в сторону. Но все эти подробности, как они ни могут казаться маловажными, взятые отдельно, имели в свое время единоплеменное значение. Ныне они дополняют картину тогдашней эпохи и кидают на нее объяснительный свет.
Наконец загорелся 1812 год. Наполеон со своими полчищами ‘дванадесяти языков’, как говорили тогда, свирепствовал уже в недрах России. Тогда литература Глинки обратилась в общее действие. ‘Русский Вестник’ облекся в плоть и кровь. Граф Растопчин был назначен главнокомандующим в Москве. Обладая в высшей степени русским чувством и умением действовать на массы, он хорошо понял значение Глинки в подобных обстоятельствах. Вследствие представления его, Глинка был пожалован кавалером ордена святого Владимира четвертой степени. ‘Любовь ваша к отечеству, доказанная сочинениями и действиями вашими, обратила на вас Наше внимание’, — писал ему император Александр в высочайшем рескрипте своем. Вручая ему награду, граф Ростопчин сказал: ‘священным именем Государя развязываю ваш язык на все полезное для отечества, а руки на триста тысяч рублей экстраординарной суммы’. Деньги отданы были в его распоряжение.
Зная его словоохотливость, всегда восторженную и полную движения речь, мы не сомневаемся, что он языка своего не щадит, но сумма, предоставленная ему, осталась в целости и возвращена была казне. Он удовольствовался тем, что, записавшись первый в ратники Московского ополчения, внес в приношение на триста рублей серебра из скромного своего имущества.
С того дня Глинка перенес литературу свою на площадь, он попал на свою колею. Глинка был рожден народным трибуном, но трибуном законным, трибуном правительства. Он умел по-православному говорить с народом православным. Речами своими он успокаивал и ободрял народ. И то и другое, по обстоятельствам, было нужно. Было уныние, но было и волнение. Не веря, чтобы неприятель мог подойти к Москве, не имея тайных сношений в городе, народ везде искал предателей и шпионов. Он ловил на улицах людей, которых подозревал быть подозрительными. Русский дворянин, немой от рождения, был схвачен толпою потому, что, подойдя к лавке, объяснялся знаками. Это показалось подозрительно. Я сам был свидетелем такого случая. Может быть за месяц до сдачи Москвы, сидел я с двумя или тремя приятелями на террасе дома, занимаемого мною на Кисловке, вдруг услышали мы на улице шум и жалобные крики. Едва успели мы перескочить через стену, чтобы выручить из рук толпы немца, с которым она готова была разделаться потому, что немец на вопрос ее отвечал худым и ломаным русским языком. Чтобы успокоить народ, отдали мы немца на руки полицейскому чиновнику. Немец оказался совершенно невинным.
Граф Ростопчин имел, вероятно, и дальнейшие виды на Глинку. За несколько дней до Бородинского сражения был я вечером у графа Ростопчина, на даче которого жил тогда Карамзин. Сдача Москвы неприятелю казалась тогда только возможностью, но не вероятностью. По крайней мере граф не допускал ее. Говоря о мерах, которые, в случае крайности, должно будет предпринять, сказал он между прочим, что если французы подступят к Москве, то он намерен поголовно поднять весь народ Московский и ночью вооруженною рукою напасть врасплох на неприятельский стан и предать его огню и истреблению. Можно сомневаться в успехе подобной попытки, но если бы она была приведена в исполнение, то нет сомнения, что в этом случае Глинка содействовал бы графу кликнуть клич и не отстал бы от охотников.
События развивались и, наконец, достигли цели. Из французских войск, нагрянувших на русскую землю, остались между живыми одни пленники. Русские два раза входили в Париж. Наполеон заключен на острове Святой Елены. С Наполеоном вместе пало и властолюбие Франции. Русские не злопамятны. Значение ‘Русского Вестника’ утратило свою силу. Издание его продолжалось еще несколько лет, но не имело уже прежнего влияния. По горячим следам он еще несколько времени возглашал о подвигах новых Дмитриев Донских и Пожарских. Имена Кутузова, Платова и других сподвижников освобождения России и Европы озаряли и согревали страницы журнала, но всему есть предел и свое время. Русские не только не злопамятны, но и не хвастливы. Довольствуясь тем, что исполнили свою обязанность, что сделали свое дело, они не имеют нужды, просто не любят, чтобы им часто и беспрерывно напоминали об их подвигах. Патриотически-водевильные куплеты, памятные книжки, ‘Что день, то победа’ (это Une victoire par jour’ — французское сочинение) не могли бы иметь у нас продолжительный успех. Мы предоставляем это французам, которые после поражений своих хотели пером вознаградить себя за неудачи, понесенные оружием. И ныне, после тридцатилетнего мира не притупилось еще их воинственное и победоносное перо. Задним числом переделывают они события. Не довольствуясь многими одержанными победами, они за письменным столом, сдав себе все козыри, переигрывают сражения, однажды уже проигранные на поле битвы. Глинка обратился тогда к другим литературным трудам, все в том же чисто-народном и русском направлении, но уже, так сказать, не вооруженною рукою. Книга его о русской истории имела три издания. Наш историограф ходатайствовал о награде сочинителю оной у тогдашнего министра просвещения Шишкова, свидетельствуя о ней, что она достойна быть введенною во всех учебных заведениях. Эта черта не удивительна и не замечательна в жизни Карамзина. Но следует сохранить ее в истории литературы. Нужно иногда освежать и услаждать память свою подобными преданиями. Они утешительны и назидательны.
Между тем, для полноты картины, нельзя не заметить, что литературное направление Глинки и его единомышленников встречало и некоторое противодействие. Разумеется дело шло не об основных началах и убеждениях, которые в ней проявлялись. Тут между всеми честными и благонамеренными людьми не могло быть разногласия, но всякое исключительное убеждение, мнение, доведенное до крайности, в прикосновении с убеждением не столь самовластным, с мнением не столь порывистым, неминуемо возбуждают противоречие и состязание. Таков уже ум человеческий. Некоторые литераторы смеялись над литературным старообрядством Глинки, но смеялись без озлобления, добросовестно. Не питая предосудительного чувства, не полагали они нужным соблюдать и воздержанность. Тогда все было как-то молодо и опрометчиво: так много было веселости и остроумия, что не знали, как сбывать их. Стреляли ими зря в противников и неприятелей, как ни попало. Батюшков, тогда еще на первых шагах своего блистательного поприща, написал замысловатую и прелестную шутку: ‘Видение на берегах Леты’. Русские поэты и прозаики на берегу реки являются пред судом Миноса. Тогда мифология не была еще изгнана из области литературной. Умным людям не ставилось в осуждение, когда они с искусством пользовались поэтическими вымыслами умнейшего народа в мире, греков. В поэме Батюшкова между прочими является и Глинка:
Уф! я устал! подайте стул!
Позвольте мне, я очень славен!
Безсмертен я, — пока забавен!
Кто ж ты? — Я Русский и поэт!
Бегом бегу, лечу за славой,
Мне враг чужой рассудок здравый,
Для русских нрав мой толк кривой…
И в том клянусь моей сумой.
— Да кто же ты? — Жан-Жак я русский…
Расин, и Юнг, и Локк я русский,
Три драмы русских сочинил
Для русских, нет уж сил
Писать для русских драмы слезны,
Труды мои все бесполезны,
Вина тому разврат умов,
Сказал: — в реку, — и был таков!
Воейков в послании своем к Д.В.Дашкову говорил:
Станевич пишет без конца,
А ныне Глинка без начала.
Он же, устроив желтый дом для литературной братии своей, отвел в нем гостеприимный уголок и для издателя ‘Русского Вестника’.
Нумер третий — на лежанке
Истый Глинка восседит:
Перед ним дух Русский в склянке
Не откупорен стоит,
Книга Кормчая отверзта,
А уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
‘О, Расин! откуда слава!
Я тебя, дружка, поймал!
Из Российского Стоглава
Ты Гофолию украл!
Чувств возвышенных сиянье,
Выражений красота
В Андромахе — подражанье
Погребению кота.
Глинка первый смеялся всем этим шуткам и продолжал свое дело. Впрочем сердиться было и не за что. Да к тому же литературных сердец, литературных страстей тогда и не знали. Литература и барышничество тогда шли еще противоположными путями. Литераторы составляли общину, а не междоусобицу, разделенную на акциях. Каждый мог иметь свое мнение, но в каждом писателе видел брата и уважал его, уважая себя. Иной держался более Карамзина, другой — более Шишкова, но и Шишков был честный и благородный человек. Всех перетопив и не пощадив эпиграммами своими и его в Лете, вот что сказал о нем Батюшков:
Один, один славянофил,
И то, повыбившись из сил,
За всю трудов своих громаду,
За твердый ум и за дела —
Вкусил бессмертия награду.
Таким образом понимали в то время шутку и сатиру. Так действовали в благородных поединках, нападая и на самого запальчивого и сильного противника. Должно отдать справедливость Глинке. Он никогда не отдавал себя в кабалу никаким литературным партиям. Он прошел беспристрастно и миролюбиво сквозь несколько поколений литературы и литераторов наших. Ко всем питал он сочувствие и радушие. Рождением своим, воспитанием и воспоминаниями лучшей поры в жизни, молодости, принадлежал он веку отжившему, но с любовью и уважением приветствовал знаменитости и надежды других поколений. Не забывая стихов Княжнина и Сумарокова и высказывая их на память целыми тирадами, он знал наизусть и целые страницы из прозаических сочинений Карамзина и стихи Жуковского, Пушкина и Языкова. Для него свято и дорого было Русское слово, во всех его возрастах и изменениях. Одаренный памятью обширною, изумительною, он присвоил ей не только все то, что прочитал по-русски, но знал также твердо и французских писателей, особенно принадлежавших ко второму пятидесятилетию XVIII века. В последнее время жизни своей, когда, изнуренный недугами и пораженный слепотою, он не мог уже сам читать и писать, а слушал и диктовал, — он в минуты отдыха перечитывал наизусть красноречивые страницы любимых своих авторов. Он помнил и Руссо, который имел такое сильное и очаровательное влияние на воображение своих современников, и речи Мирабо, которые так сильно волновали умы, еще доверчивые и самонадеянные. И здесь кстати повторить и еще с большим значением: все было тогда молодо и опрометчиво!
Но прошла молодость со своими верованиями и заблуждениями, сочувствиями и прекословиями, страстями и неуступчивостью. Наступили другие молодости, которые также отрезвились или отрезвятся в свою очередь. Жизнь Глинки протекла среди разнообразных, великих и поучительных явлений. В долголетнем течении сошлась она на пути своем со многими событиями, которые то ниспровергали, то вновь устраивали политический, внешний и внутренний быт государств и общества. Он на веку своем прожил несколько веков, то как посторонний зритель, то, силою обстоятельств и отражения, иногда и как участник в событиях, по мере способностей своих и назначения своего в обществе. С умом восприимчивым, с чувством пылким, с любовью ко всему человечеству, он никогда не был ни зрителем равнодушным, на своекорыстным, ленивым деятелем. Во всю жизнь был он в полном значении слова: человеком, гражданином, христианином. В духовном отношении этого довольно. В житейском все это может быть условно. Успех, счастье — не что иное, как случайности в жизни. Самые дарования, которые даются нам от Бога, не всегда могут быть мерилом внутреннего достоинства человека. Вне житейских оценок есть другое воздаяние. Виноградари одиннадцатого часа получают также свою мзду. Много званых, но кто будет избран, нам неизвестно.
Глинке на долю выпали светлые дни, но и пасмурные. Последних более. Первые встречал он без самозабвения, но с умилением и благодарностью к Промыслу, другие — с покорностью и молитвою. Наконец, что осталось из всей этой долгой жизни, более или менее примыкавшей к беспрерывному ряду замечательных и великих событий, на которые отвечал он частью сочувствием, частью посильною деятельностью? Почти все первостатейные действователи сих исполинских переворотов и самые события перешли уже в историю. В тишине и в тени вот и сам Глинка сошел в могилу. Что же осталось по нем? Несколько добросовестных и полезных трудов, несколько частных, добрых дел, которых следы может быть давно уже остыли на земле, но которым счет ведется в своем месте. Вот и все! Нет остается еще одно, которое он после отечества, или наравне с ним, любил более всего в мире, ибо оно в отечестве было для него священнейшею его собственностью, теснейшею связью между им и родиною. Осталось еще по нем многочисленное семейство, которому он был вождем другом и опорою. Имущества за ним не было никакого. Еще в молодости своей отказался он в пользу сестры своей от маленького наследства, полученного им по кончине отца. С той поры до конца дней своих жил он и содержал себя и семейство трудами своими и монаршими щедротами, которые также были наградою за полезную его деятельность.
В числе написанного им в последнее время жизни его есть книга: ‘Русское чтение’. Издание оной не окупилось. Несколько сот экземпляров этой книги лежат еще в типографии по неимению средств выкупить их. С полною доверчивостью призываем всех добрых людей принести дань памяти Сергея Николаевича Глинки и почтить ее свидетельством сочувствия к участи тех, которых он любил и для которых постоянно трудился. Во всяком случае, каждому покупщику книга окупится наслаждением, неминуемо следующим за содеянием доброго дела.