Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
Сердешная Оксана
Сердешная Оксана
Любій моїй жінці Анні Григорівні Квітка
Сердешная Оксана, Квитка-Основьяненко Григорий Федорович, Год: 1841
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Ничего нет в свете чище, нежнее, святее — и потому Богу приятнее, как чувство матери к детям! Сколько бы их ни было у нее, благословил ли Бог хотя бы десятью, или одно было бы, они для нежности ее все равны: каждого равно любит, равно печется и о каждом в одинаковой мере беспокоится. Девять здоровых, веселых, игривых круг нее, а одно мрачно, стонет, морщится, недугует — и она беспокоится о нем, тревожится, боится, чтобы еще сильнее не занемогло, чтоб не сообщило и из прочих кому своего недуга… Жаль страдающего, опасно за здоровых. Сердце ее разрывается на части!.. Ей не тяжелы никакие труды, заботы, лишения, лишь бы тем могла она доставить им спокойствие, утеху, отвратить скорбь. Ничто не тяжело ей в таких заботах, ничто не трудно в пожертвованиях. В резвостях, в шалостях детей она, не как отец, начнет унимать, увещевать, уговаривать — но и тут прокрадывается ласка: ‘Не делай так, миленький. Ты мне этим досаждаешь… Глядя на твою неисправимость, я тужу о тебе…’ В большей вине она уже говорит сыну: ‘Ты меня заставил плакать, мне жаль ласкать тебя равно с другими детьми моими… Успокой меня, исправься’. И над каким ожесточенным сердцем не произвели бы такие слова своего действия?
Вспомним свое детство, кто из нас не был тогда шалостлив, неопрятен, ленив, упрям, непослушен? Вспомним, что больше служило к нашему исправлению: отцовское ли взыскание или материнские выговоры, приправленные ласкою? А если к тому увидишь или только заметишь слезы, в дорогих для себя глазах ее… Господи милостивый! все глупости бросишь, все злое, нехорошее оставишь, и изо всех сил стараешься добрым поведением заставить ее забыть нанесенное ей огорчение. Она же прежде тебя все забыла. Святое дело, мать! Милосердый Господь в небесах, вместо себя, дал нам любовь родительскую на земле: отец наставляет со взысканием, и чтоб молодой человек от строгого преследования не пришел бы в уныние и не потерялся бы от строгостей, постоянно им испытываемых, тут благое провидение даровало ему нежность, кротость материнскую, с любовью и снисхождением, как есть Сам Господь милосердый к нам грешным.
Вот небольшой пример любви, кротости и снисхождения сердца матери при самом сильном поражении его.
Была вдова — оставим при них собственные имена, хотя трудные для произнесения взлелеянному французскими словами выговору, — но такие же люди, подобные Эрастам, Адольфам, Луизам, Эвелинам, носили их, пусть заинтересуют хотя странностью своею: — была Векла Ведмедиха. И что за женщина? На все село, где жила, разумная, рассудливая, богобоязненная и хорошего, честного рода. Сам сельский голова частехонько к ней за советом приходил, и она так рассуждала обо всем, что не только он, но и все старики не придумают так, как скажет она, и глядишь, все выходило хорошо. Она не хотела вмешиваться ни во что, не ходила к волостному правлению, никогда не расспрашивала, зачем собралась громада и о чем раду ведут, и не вмешивалась ни во что, но сама по себе знала все, и что к чему и для чего пригодно. Крепко разумна была!
Была достаточна. Имела землю, рабочего скота несколько, ветряную мельницу, оставшись же вдовою, распорядилась всем: землю отдала обрабатывать с копны, мельницу с мерки, и все условия сделала с честными, богобоязливыми людьми, чтоб не обидели ее, сносили условленное в срок и не приводили бы ее жалеть, что с недобрыми людьми имеет дело. Скотину продала и начала жить деньгами, без дальних хлопот, тяжких для женщины.
Умер ее Охрим, а тут объявилась ревизия. Вот после Семенова дня (1-го сентября) пришла она в волостное правление, поклонилась, как долг велит, голове и всем судящим и говорит:
— А что, пане голова, и вы, панове громада! Вот уже и Семена прошло, Святой Покрови дождемся скоро, а десятник не приходил ко мне ни одного раза и не заказывал о взносе подушного.
— Да твой Охрим умер! — сказал голова.
— И состоит исключённым из ревизских сказок и из общественных ведомостей! — так подхватил писарь, оставивши писать свое и потрясши кудрями.
— Знаю больше всех, что он умер, — говорила Векла, — знаю и то, что он стоит заключенным у ведомости, как пан писарь называет по-письменному, по-грамотному, но я все-таки хочу платить за моего Охрима, пока сама живу. Благодарю Бога, есть из чего взносить мне за него! И мне веселее будет, что я плачу за моего Охрима — пусть он царствует там!
Притом же буду чваниться, что и я, словно мужчина в свет, туда же за добрыми людьми взношу царское и на войско, что нас оберегает. Да из общественного не выписывайте: пусть и я взношу, почем там у вас положено с души.
— Как это можно, — говорил, удивляясь, голова.
— Казусное дело? — отозвался писарь, толча себя пальцем в лоб, — не имеется примера. Нужно-надобно испросить разрешения от их высокоблагородия, господина земского исправника.
— Не нужно никому и разрешаться, — сказала вдова, — и ты, пане писарь, не разрешайся и не дури, а вот что, панове громада, сделайте: выпишите какого калеку или бедного сироту, а с меня взыскивайте. Пусть-таки и я не даром живу на свете.
— Разве так! — ну, когда так, так и так!
Загудела громада обычное свое на сходке слово ‘так’, чтоб не долго придумывать свое, и постановили по желанию Веклы. Вот и пошла по всему селу слава, что Векла стоит в ревизии и платит подушное, а она говорит на то: ‘Так и надобно. Лучше же мне от достатка платить, чем последнее взыскивать с сироты или убожества. Ведь же и я у царя нашего и обережена, и успокоена, как и всякий человек: смогу тянуться за людьми. Отдам дочь, приму к себе зятя, тогда и за двух платить буду’.
Она уже вот-вот ожидала зятя. Вот-вот, в Филиповку, после праздника Зачатия Св. Анны (9-го Декабря), как следует, по порядку, начнут швандять по селу старосты и высватывать девок, и будут у нее, потому что ее дочь, Оксана, как дождем Рождественского мясоеда[301], будет уже шестнадцати лет. А что же это за девка была? Беляночка, живая, проворная, ко всему скорая, на речах бойкая, против всякого учтивая, приветливая. Где она, там от нее смех и хохот, игры и забавы. Как у матери не было никакого хозяйства, а жила все с копейки, то Оксане нечего было работать. Управилась ли с хлебами, посадила их в печь, скорее к подругам: те ждут ее, ожидают, как ласточки весною, потому что Оксана как защебечет, как забаляндрасит, так весело всем, всяк готов хоть целый день слушать ее, а рассмешить — ее подавай! Если бы мертвый мог слышать, как она точит балясы, то и тот расхохотался бы, а о живых и говорить нечего, что, где она в беседе и ращебечется, там ложатся от смеха. На улице, на вечерницах, в колядке наша Оксана всем перёд ведет, без нее не знали бы, что и делать.
Мать начнет было удерживать ее:
— Сиди, доню, дома, чего ты бегаешь? Зачем не работаешь? Возьми, да либо пряди, либо шей, до сей поры ничего не умеешь.
И она кинется к матери на шею, начнет обнимать, целовать ее, приговаривать:
— Матусенько родненькая, рыбочка, голубочка, перепелочка! Не удерживай меня. Как я еще молода, то пусть погуляю, словно как птичка на свободе под небесами летает. Буду вспоминать свое девованье, что я у тебя, как рыбка в речечке, гуляла, свободна, весела, куда хотела, туда плавала да благодарила тебя, что ты, моя матиночка, была ко мне жалостлива, добрая, баловала меня. Вот уже как выйду замуж, вздену очипок, тогда уже некуда гулять, тогда остепенюсь, примусь работать, рук не положу, мужа и деточек буду обшивать, и тебя, мамочка, что ты у меня была такая добрал, жалела меня, всюду пускала гулять.
— Когда-то еще будет? — станет мать говорить, — привыкла бегать да гулять, так кто присадит тебя за работу? И умеешь ли ты еще сработать что? Нитки не выведешь…
— И уже ты, мамо, мне этого не говори. Я и смотревши, как ты работаешь, всему научилась. Дай-ка гребень сюда.
И тут же выхватила у матери гребень и начала прясть… веретено шумит у нее, а она выводит нитку… тонкую, долгую, ровную, а сама весняночки припевает. Старуха смотрит да удивляется.
— А что, мамочка, скажешь теперь, что прясти не умею?..
И кинет гребень, примется за рушник, что мать вышивает ей на приданое, и начнет такие же цветки вышивать, как и мать, а сама почнет петь свадебные песни, припевая к себе, будто она идет замуж. Тут мать только всплеснет руками и рада бы то, что такое добро растет и весело, отрадно ей быть с нею, держать при себе, но жалеет, чтоб она не скучала, не затосковалась бы… боится и отпускать ее, чтобы иногда… девочка молоденькая… чтоб не погубила славы… Подумавши и се и то, потом, едва сквозь зубы, начнет говорить:
— Иди же себе…
А та уже вскочила, уже на шее у матери, ужо выцеловала ее, уже и выбежала… и дверей не затворила… уже только слышно, что идет по улице и песенки распевает.
Пускай же мать хотя немного поморщится, что или не здорова, или о чем взгрустнёт, тут уже Оксаны не выгонишь ничем из хаты: все забыла, все покинула, хотя бы самая первая приятельница просила бы ее в дружки, не пойдет ни за что уже от матери ни на шаг: все глядит ей в глаза, все спрашивает: ‘Что у вас, мамочка, болит? Не хотите ли чего? Не рассердила ли я вас чем, да вы не говорите, а только стонете и жалеете меня?’ И уже как пристанет, то и отведет от матери всякую тугу, печаль, и хотя бы точно мать была чем не здорова, то Оксана ее разговорит, развеселит до того, что больная забудет свою беду.
А как бы весела ни была, но лишь увидит старца, калеку или потерпевшего от пожара, тут она оставит все, тотчас к нему, распытывает (расспрашивает), возьмет за руку, поведет к себе, накормит, наделит чем бог послал, даст на дорогу и проводит за село: только и видно ее, как она около бедности увивается да все слёзочки утирает. Наделила, проводила, слёзки утерла… бежит… уже опять в беседе и опять верховодит по-прежнему: весела, жива, говорлива, как и была.
Только же настает весна и теплое солнышко слижет с бугорков снег, Оксана и собрала свою команду, бросилась из конца в конец села, ведет целую свору девок и приговаривает:
— Зачем вы будете сидеть в хатах? Бог даст весну, солнышко пригревает, и самый ветерок тепленький. Полно вам по-за печью тереться. Неужели не наскучило вам сидеть на одном месте через долгую зиму? Будете старые, тогда належитесь на печках, нассоритесь с мужьями, набранитесь с детворой. А чем станете вспоминать свои молодые лета? А чтоб вам весело было! (Это у нее самая сильная брань была.) Нуте-ка, давайте, побежим!.. беритесь парами, в хрещика, ворона, поведем кривого танца, коровода, кострубонька, в жены.
И пошло у них веселье! — и что же вам сказать? Все девки красивы, убраны, разряжены… да ба! ее заметно от всех. Такая же байковая юбка (корсет) с рукавами, такая и плахта и запасочка, и косы так же прибраны, и, кажется, так же рушником подпоясана, все-все так и у нее, как у прочих девок… эге! да что-то не так. Все на ней так ловкенько, опрятненько, ощипано, всем девкам краса: только на одну ее и смотришь.
И вот, лишь заслышали девичьи песни на улице, то и полезли из хат старые деды и бабы, а молодые женщины даже выбегают, да что? детвора вся высыплет из хат, и все говорят:
— Пойдем-ка на вдворья (посидеть за воротами), уже Оксана разгулялась. И посядут все на улице на призьбах хат, на колодках и где можно под плетнями. А парубочетво (молодые парни)? Те, вырядившись по-своему, шапки набекрень, люльки закурят, купами ходят кругом девок и, глядя на Оксану, только облизываются. Они, и весь народ, что собрался на улице смотреть, ее одну видят, на нее одну смотрят, про одну ее говорят… Вот девки и спаровались играть в хрещика, вот и гробы (пара, которая должна ловить других) стали… и пустились… только посвисти: фить-фить!.. Не родился тот человек, кто б поймал Оксану! Кто бы ни стал гробами, хоть бы из парней шибко бегающий, и не говори, чтобы поймать ее! Кто ее знает? Все бегают, то под ними даже земля стугонит (гудит), сами задыхаются, засапаются, спотыкаются… Побежит же Оксана, так на удивление! Бежит, точно муха летит, до земли не дотрагивается, только и заметно дробит ножками, а рученьками не размахивает, а будто и протянет, чтоб поддаться, но только лишь бегущего допустит к себе близко, вдруг… скок, скок, скок… только и видел ее! Сама же не согнется, не сгорбится, точно, как струночка!..
Набегались в хрещик, заморила всех, давай хороводы водить. Повела ‘кривого танца’, так что ж? других девок и не видно за нею. Как зоренька вечерняя, между всеми звездочками, как уточка, плывя по воде, так она выклоняется, головкою поводит и веселенько поглядывает на всех… а как начнет петь песенки, знаете, что при хороводах поют, так точно флейточка или серебряный колокольчик… Все прочие поют во все горло, во весь рот, а она и губонёк не растворяет, да ее голосочек слышен из-за всех… да так за сердце и берет… все бы слушал ее одну…
Каково же было Векле, матери ее, глядя на свою доченьку, что, хоть и дитя ее, а каждой матери свое дитя лучше всех, а тут сама видит, слышит, что ее Оксана — краса всему селу, и что все люди собрались затем, чтоб глядеть на одну Оксану, и что все, в один голос, не умолкая, хвалят ее милую Оксану. Когда вечером придет Оксана уже домой, тут мать целует-целует свою доню и приговаривает:
— Ты моя доненько… моя ластовочка!.. ты моя краса… ты моя слава, через тебя я и весела, и здорова, и от людей в почет!.. Ты веселишь мою старость, ты держишь меня на свете!.. — и всякими такими приговорками долго-долго ласкает дочь свою.
А Оксана будто и молчит? Ну, ну! и она, отвечая ласками на ласки матери, также приговаривает:
— Мамочка, голубочка, моя родненькая! я же вся в тебя… у меня твоя натура… Лишь бы ты была здорова, весела да не переставала любить меня, так я земли под собою не чувствую, мне так легко, полетела бы я, словно птичка. Оттого, что ты так любишь и жалуешь меня, я такая веселенькая и ни о чем не думаю, только чтоб угодить тебе и развеселить тебя. Ты же у меня одна, матусенька: нет у меня ни батеньки, ни сестрицы, ты мне и солнышко, и месяц, и здоровье, и счастье!.. Знаю, что и я у тебя одна, как та порошинка в глазе, то и я держу себя так, чтоб ты веселилась через меня до конца веку своего, чтоб радовалась, глядя на меня и слыша добрую славу обо мне. Мамочка моя родненькая! не отдавай меня замуж! Мужа надобно любить, а я не хочу, не умею, не умею никого любить, как только одну тебя, матусеньку мою, зореньку мою!..
Векла слушает ее и не наслушается. Смотрит ей в те глазочки, что блестят, как синее небо, смотрит, любуется… поцелует их, перекрестит дитя свое, вздохнет, возведет глаза к Богу милосердному, подумает: кому такое добро достанется? всплакнет — и станет молиться Богу.
Такая девка, как наша Оксана, неужели не занимала парубков? Не знаю! Был ли хоть один из них, чтобы не дорожил ею? Каждый бы заслал сватов к ней, так боялись ‘гарбуза’ (тыкву получить, в знак отказа). Не один решался затрогать ее, так, знаете, жениховским делом… так куда? ни приступу! В беседе говорит со всеми, хохочет, подсмеивает, и что хочешь говори ей, она будет слушать. Попробуй же затрогать ее, или пихнуть, или ногу подставить, когда идет она, чтобы споткнулась (первый приступ познакомиться с девушкою), как водится у парубков с девкою, нравящеюся ему… Не знаю! она так отбреет, так пристыдит всякого, что не будет знать сам, на какую ногу ступит.
Которые посмелее, так те так, напрямки станут говорить:
— Оксана! Я тебя полюбил щиро (искренно), крепко полюбил. Вот у меня такое и такое имущество, есть то и то. Знать нужды не будешь… скажи: присылать сватов?
Она тут же и отвечает:
— Благодарю тебя, добрый человек, что ты меня заметил между многими и думаешь, что я могу сделать твое счастье. Мне весело, когда обо мне такие люди, как ты, думают так. А сватов не беспокой. Не то, что именно за тебя, я и ни за кого не хочу.
Так было и матери скажет, когда к ней придут сами отцы или матери, чтоб сватать Оксану за сына. Векла людей разговорит с ласкою, попотчует да с тем и отпустит, а сама пристанет к дочери:
— Сделай милость, скажи ты мне, Оксана, где твой разум, где голова? Отчего ты нейдешь вот за этого жениха? Ты отказала наотрез тому и тому (тут и напомнит ей всех, кто сватал ее), а вот и тут тоже. Когда бы сказать, люди какие-нибудь, а то люди на все село. Что ты думаешь с собою, милое дитя мое?
— А то думаю я с собою, мамочка, что не хочу замуж за мужика.
— Что ты это вздумала, доню! — даже вскрикнула Векла, всплеснув руками, — не одурела ли ты? За кого же думаешь ты выйти?
— Ох, мамочка родненькая! Часто я и сама про себя думаю, что чуть ли не обожеволила (помешалась) я! А уже как хочешь: брани меня, хоть бей, и как вздумаю выйти за мужика, так мне и свет не мил! Видишь ли что? Как и поднялась я на ноги, росла, выросла, то и от тебя, и от людей слышу, и сама вижу, что я хороша и красива так, что и в селе нашем нет такой. Да как еще и натура у меня такая веселая, что меня все любят, так у меня и зароилося в голове: не мужику владеть мною, не хочу за него и не хочу! Вышедши за мужика, бросить надобно думки, как убраться, как нарядиться, а ступай на огород, в поле, дома возня с хозяйством, толкись с детворою и только и знай, что стряпай, мужу угождай, слушай его и уважай, когда же и побьет, так ты терпи. Нет, не хочу за мужика!
— Кого же тебе надобно? За кого ты думаешь выйти?
— А вот, мамочка, что. Когда бы мы жили в городе, то я, с своею красою, скоро нашла бы себе какого паныча. Как же мы живем здесь, в селе, то только и надеяться можно выйти за какого купца или поповича. Ох, матусенька моя! Если бы мне такое счастье! А как люблю я жить в роскоши! Не нужно ни о чем хлопотать, о работе и не вспоминай, только ешь и пей все хорошее, и наряжайся, сколько душе угодно. Вспомнив же, как я тогда буду тебя в старости лелеять, так от радости себя не помню! Буду тебе угождать, нежить тебя, чего только пожелаешь, все буду доставлять тебе. Сама ни съем, ни сопью, только о тебе буду заботиться. Мужик же не доставит мне такого счастья.
Долго и быстро смотрела на нее старуха Векла, потом как заплачет, как вскрикнет:
— Господь милостивый! В самом деле, Оксана, ты не о своем уме! Откуда такие думки нашли на тебя?.. Я, я виновата, что натолковала тебе о твоей красе. Матери свое дитя всегда кажется лучшим от всех. Положим, что и так: да разве же наши красивые девки выходят за панычей? Нимало! Будет хороша, как тот цветочек, а таки выходит за хлебороба, с ним работает в поле и дома хлопочет, краса ее не пропала, деточек народила и благодарит Бога! дочери ее так же красивы, как была она. Вот и я же: и я была девка на все село. Не только славилась в своем селе, но и проезжающие даже паны, как увидят меня, что даже из коляски выглядывают, смотрят и все хвалят, иной даже шапку снимет да скажет: здравствуй, красавица! Так я же не подумала ничего и не загордилась, и как случился человек достойный из наших, вышла за твоего отца, за Охрима, хотя он был уже вдов, но как честная душа была, то я, по своей охоте вышла за него и, хваля Бога, жила с ним благополучно. Эй, доню! кинь такие гордые думки. Это тебе смущение от нечистого… Господи, оборони нас от него! Гляди только, чтоб тебя эти думки не завели в погибель, от чего да сохранит тебя Матерь Божия!
Тут обняла дочь и начала ее крестить и целовать.
Оксана говорит:
— Как хочешь, мамочка, а эти мысли не отходят от меня! Буду слушать, что ты станешь говорить мне, и сама разбирать буду.
Часто так толкуя все об одном, мать то просьбою то слезами довела-таки дочь до того, что она сказала:
— Что ж, мамочка! выйду уже и за мужика… лишь был бы честный и уважительный против тебя…
Как вот и случился скоро парень важный. Один себе, ни отца, ни матери, некому будет управлять. Сам себе хозяин: и добра всякого, скотины ли, поля и прочего, всего немало. Парень молодой, друзяка, работящий, смирный, не пьющий, и уже ни с кем не зассорится, не завздорит, собою чернявый и красивый.
Старуха Векла обеими руками схватилась за него. Петром звали, да и сама Оксана, нечего было сказать, сяк-так, принуждена была сказать:
— Пойду… только пусть осенью.
— Нужды нет, мы и подождем! — обрадовавшись, сказала Векла. Далеко до осени! — и рассказывать не хочется.
В это село, где жила Векла, пришли солдаты на постой. Что тогда сталось с девками! Не помнят сами себя от радости!.. Вспомь-ка, братцы, и мы свои молодые лета. Как весело встречали и радушно принимали нас девушки в новом месте, где мы появлялись. На своих же, местных, и смотреть не хотели. Известна девичья натура: сегодня любит красное, завтра зеленое, а красное бросает и не думает о нем… А уж наиболее как увидят военных… У-у-у! тут они сами не свои. Лишь бы как завидеть мундир, а еще пуще ‘усы’, тут все забыто! Ничего не слышит, не видит, ни о чем не думает, кроме ‘усов’. Такая натура у всех девушек. Премиленькая!
Так было и теперь. На своих парубков никто из девок и не глядит: все у них солдаты и солдаты на уме. Подавай их и на улицу гулять, и на вечерницы, и везде. Как же! Царские служивые не то думают: ему надобно амуницию исправить, мундир приготовить, отдохнуть, так гулять с девками им некогда. Мало ли они света прошли, и везде им девки вешались на шею, так и стали для них нипочем… Девки же, видя, что постояльцы не затрагивают их, принялись за свои хитрости: уберутся, разрядятся так что ну! и в самую тихую пору, как солдаты соберутся на ученье, вот Мелашка схватит ведра и идет за водою. Как раз против солдат повстречалась с Наталкою, идущею за чем-то к дядьке. Вот как встрелися да и давай балагурить то о скиндячках (головных лентах), то о черевичках, да и не знать о чем, как тут — глядь! оттуда Домаха, отсюда Ивга, а там Феська, да Федора, да та, да эта — и насобирается их немало. Балагурят между собою, а чаще все говорят, и никто никого не слушает, да и посядут на колодках, сложенных на площади, и продолжают болтать… а на солдатов будто и не глядят, как напротив, жилки дрожат, думая: когда б вот тот высокий да чернявый затрогал бы меня. Так и каждая сидит хоть до позднего вечера. А матери их одно: ждут дочек — нет их. Нечего делать: сама старуха воды принесет, печь растопит, ужин сварит, все думая: ‘Ничего! пусть девка погуляет!’
— Где ты это, доню, так долго была? Ведь уже не рано. Отчего так запоздала? — спрашивала мать Оксану, воротившуюся домой вовсе в сумерки.
— Где была? — отвечала она, раздеваясь, и снимая свои уборы, и упрятывая по своим местам. — Где была? Смотрела с девками на москалей. Как они славно выкидывают муштру, точно, как один человек. Это все учит их старший. Говорят, что и из всей команды нет старше его. Да какой он, мамочка, разумный! Да как его все слушают! Что скажет, так все и поспешают делать. Когда крикнет на них, чтоб подняли ружья, то они, как раз и поднимут, даже забренчат все… Так весело, что не можно! А куда скажет им идти, направо или налево, только крикнет, так никто и не поспорит, стеною так и идут. То-то, я думаю, он разумный! А что уже красив, так и меры нет… Ты, мама, солила… дрова?
— Что ты, что ты, что ты? Бог с тобою! — крикнула Векла на дочь, увидевши, что та набрала в горсть пшена и начала посыпать по припечью, словно как будто солит что. — Или ты одурена, или обожеволила? Что ты это делаешь?
И отнявши у нее, сама занялась стряпнею.
— Видишь!.. Тьфу!.. — опомнясь, сказала Оксана и, схватив веник, начала мести хату… Тут опять крикнула мать на нее, попрекая, что делает вовсе не то, что надо.
— В своем ли ты уме? Выметать хату, когда я готовлю все к варенью. Напылишь и все испортишь. Вот это уже насмотрелась на солдат, и они у тебя в голове…
— Нет, мамочка, чур им! Будто уже все на них и глядеть, как учит их вот тот… А как громко кричит! Его далеко слышно. Уж так это голос! Как станет перед ними, то словно орел!.. Сам же высокенький, пряменький, как стрелочка, усы есть небольшие, красивенькие… собою чернявый…
— Кто там такой чернявый? — заправляя борщ, спрашивала мать у Оксаны, сидевшей на подмостках, сложивши ручки, и все рассказывавшей только о своем.
— То я, мамочка, так себе… то я про старшого… — И задумается… А потом опять примется говорить, да начнет с Наталки, а сведет на старшого, рассказывает про Мелашку, а сведет… все-таки на старшого. Мать же, знавши, что ее белоручка, как не захочет, то не примется ни за что, оставила ее, сама варит и хлопочет, не слушая, что рассказывает дочь.
И за ужином Оксана намекала про старшого, но как мать не расспрашивала и вовсе не слушала рассказов ее, то она и замолчала… и уж, наверно, всю ночь нашей Оксане снились солдаты… а не так солдаты, как их старший…
Утром, сработала ли что или нет, а уже по привычке побежала к подругам, подговорила их опять собраться и смотреть на ученье, условилась и весела. Не совсем пообедала с матерью, а уже и побежала, уже на колодках, уже смотрит… Собравшиеся офицеры и капитан, в ожидании пока солдаты собирались, начали с девками разговаривать, шутить, смеяться. Капитан же, заметив Оксану, начал хвалить ее, какая она красавица.
— Сколько, — говорит, — ни походил по свету, сколько чего ни видал, а такой красавицы не видал и между барышнями. Это, — говорит, — чудо!
Все это слышала Оксана и, как на огне, горела. Потом подошел к ней… она желала бы сквозь землю провалиться, исчезла бы, забежала бы на край света…
Вот он и начал расспрашивать ее… так что же? Спрашивает:
— Где ты живешь? — а она отвечает:
— Ок… са… на.
— Есть ли у тебя мать? — а она говорит:
— После… обеда.
И сама не помнит себя, не только чтобы знать, как отвечать. Потом он потрепал ее по щеке и сказал:
— Не стыдись, душенька, мы познакомимся с тобою. Тут она чуть-чуть не сказала:
— …Я уже вас полюбила!..
К счастью ее, язык не поворотился… застыдилась и света не взвидела… Прочие же девки, подруги ее, уже хохочут, даже познакомились с другими офицерами, не как Оксана, что не подберет слов, как отвечать ему. Пока солдаты учились, капитан частенько поглядывал на Оксану, а она глаз не сводила с него, везде преследовала его взором, и сердечко в ней так и бьется, как рыбка, поймавшаяся на удочку, в душе ей так весело, превесело, что и рассказать не можно!..
После всех девок Оксана пошла домой. Солдаты разошлись, и когда капитан, идучи на квартиру, поравнялся с нею и сказал:
— Прощай, красавица!
Так она, не помня себя от радости, прибежала к матери, рада, веселенькая, смеется, щебечет, бегает, сядет, опять вскочит, кинется матери на шею, рассказывает, где была, что видела, с какою девкою говорила, как солдаты муштру делали, а про старшого ни полслова! Около него что было, все рассказывает, и только б назвать его, она и замолчит, задумается, вспыхнет вся, как жар… Тут закраснеется, застыдится, рученьками закроется, перемолчит… и опять за свое, бросится прибирать, того и гляди: то разольет, другое опрокинет, иное разобьет… Мать станет ворчать на нее, а она шутит, хохочет… и развеселит старуху.
На другой день Оксана прежде всех побежала глядеть на муштру солдатскую. Что же… ее капитан уже с другою девкою стоит: шутит, затрагивает ее… а девка эта — видишь какая? При людях, среди улицы и, куда еще до вечера, она смеется, хохочет от радости, что подружилась с капитаном… Так думала Оксана, глядя на нее, да — или ей досадно было на капитана, что он, где завидел девку, и начал ее затрагивать — и стыда ему нет! Так думает она, или стыдно за девку, что не уходит от него, а сама стоит с ним и разговаривает, — только она от этого побледнела, затряслась и скорее воротилась домой… Но, если правду сказать, Оксана и сама не понимала себя. Она полагала, что справедливо думает, а на поверку ей было досадно, что капитан затрогал другую и говорит с тою, а не с нею… Знаете, в ней сердечко молоденькое, сама себя не поймет: полюбила капитана, защемила сердечко, да как в первый раз, так она и не понимает, что делается с нею…
Вот в таком-то горе воротилась она домой и едва-едва дошла… И все у нее на мысли эта девка, что не постыдилась разговаривать при всех с капитаном… Да и капитан… видишь какой? Пусть бы возился с своими солдатами, какое ему дело к нашим девкам? Разве мы ему ровня?.. Играй он с своими барышнями!.. Да оно и не было бы ничего, если бы она ушла, а то стоит и хохочет… У! Бесстыдница!.. Повидела б ее мать, что бы тогда было ей?.. Вот так-то она все сердилась и винила то девку, то капитана, и в хату свою вошла, как будто не она. Смутна, не весела, глаза потупила, сидит, с места не двинется и молчит, как стена.
Чего ни спросит мать: ‘Не знаю… не видела… не слышала… не присматривалась’. — Вот и весь разговор. Мать занялась ею:
— Может, хочешь сего-того? — развлекает ее, а Оксана и не слушает. Не захотела ужинать и, лежа, все вздыхала тяжело… у ней была все одна думка… как подумает, что девка не по берегла себя, а капитан будет смеяться над нею, так у нее даже запечет в сердце, и она — сердешная! — не раз принималась плакать… все о чужой беде, как думала она…
Спала ли не спала, а утром схватила ведра и пошла за водой — чуть ли не в первый раз отроду! — И правда, где колодезь, а она потянула вдоль улицы, к базару… думая себе: там близко капитанова квартира, и уже, верно, вчерашняя девка снует около, чтоб повидаться с ним…
— Да уж не я буду, — даже вскрикнула Оксана, — когда только увижу ее с ним, то вот, право, матери ее скажу. Пусть удержит ее, пускай она сделает славы на всех нас.
Как вот… капитан из-за угла… узнал Оксану и к ней:
— Здравствуй, Оксана!
А у Оксаны руки и ноги затряслись, стала как вкопанная, словно приросла к земле, ни с места, ни пары из уст… Капитан и начал говорить:
— Зачем ты не вышла вчера смотреть на солдатское ученье? Оксана молчит.
— Мне без тебя скучно было! — говорит он.
Оксана готова была бы сказать ему, что ему и без нее было весело с другою девкою, так забыла все, о чем думала всю ночь и утром. Как же позабыла, так и молчит, глазенки потупила в землю, как будто считает стебельки на траве, что под ногами.
— Скучно было без тебя! — продолжает он. — Я красивее тебя не видал нигде… и полюбил тебя… крепко полюбил! — и, взявши ее за руку, сказал тихонько: — Только полюби меня, я сделаю тебя счастливою.
Оксана как в раю! Она, не хотевшая выходить ни за какого мужика, и думала все о панстве, об роскоши, слышит теперь, что ее любит пан молодой, красивый, богатый — она видела на его мундире золото, — и конечно, он настоящий пан, потому что солдаты его слушают и боятся, и этот пан говорит ей, что он любит ее и сделает счастливою. Конечно, он хочет взять ее за себя?.. вот, вот она станет панею… что ж осталось ей на его слова говорить? Вот она, от чистого сердца, и сказала:
— Как же вас еще полюбить?
— Полюби меня от всего сердца… думай обо мне… выходи ко мне… полюби, как я люблю тебя!..
— Я же так и — люблю, а может, и больше!
Оксана! Оксана! Если бы ты больше знала панов, ты бы никогда так не сказала: ты бы с первого слова отбежала от него, как от лихой годины! Ты не знала панов, и еще лучше панычей. Им не диво одурить селянку, не видавшую их сроду, не слыхавшую, как они брешут, клянутся и потом губят поверивших им!..
Ничего этого не знала наша Оксана! Она еще с малых лет наслушалась, что красива так, как никто. Она все желала выйти за пана, и вот… пан полюбил ее… она не могла себе вообразить, чтобы пан мог неправду говорить… потому-то смело призналась капитану, что любит его… Только это выговорила на беду себе, как капитан, сам не свой, бросился к ней, обнял, поцеловал… ему же не в диковину девушек целовать, словно орехи щелкать, а каково-то было нашей бедной Оксане?.. Земля под нею пылает, небо загорелось, солнышко красно стало, как мак… сама она, словно птичка, готова вспорхнуть и лететь… не помня ничего, не рассуждая ни о чем, чтоб не разлучаться с своим милым, чтоб он не остался один без нее, обвилась около него рученьками… и чтоб еще насладиться тем же счастьем, какое она теперь испытала, сама поцеловала его… да тут и обеспамятела, и не оторвется от него…
Пусть всяк из нас вспомнит, каково было нам тогда, как в первый раз поцеловали ту девушку, которую любили пламенно, искренно! Можно ли все, что чувствовал тогда, высказать или описать? Не требуйте же от меня полного описания, каково было тогда нашей Оксане, тут надобно писать полымем на раскаленных угольях и засыпать огненными искрами, тогда бы выразить можно… А что чувствовал капитан?.. Опять вспомним, как кто из нас, хотя и в первый раз, целовал девушку, которую любил так слегка… пополам с обманом. Приятно, правда, но не больше, как, долго пробывши на сырой погоде, глоток грогу…
Не буду рассказывать и того, что потом они между собою разговаривали, это вам по опыту известно. Как она, обнимая и лаская его, называла всякими нежными именами: и капитаник мой, и соколик, и голубчик, и лебедик, и как он — по-нашему, как бывало за нами — уверял ее, что он много имеет ей рассказать, но теперь некогда, и убеждал ее, что, если она точно любит его, так чтоб вечером пришла к вербе, что против двора ее. Тут он обещал рассказать все нужное для них. Известно и то, что Оксана обещала, потому что, как сама знала, не наговорилась еще с ним.
Нацеловавшись, наговорившись, поклявшись еще, что так будут любиться до смерти, пошли по своим местам: капитан к солдатам, Оксана за водою… идет и земли под собою не чувствует… вспоминает каждое слово, что говорил ей капитан, как любит ее, как ласкал ее… и в таких мыслях зашла… и очутилась при выходе из села…
— Ох, мне лихо! — даже вскрикнула Оксана, осмотревшись. — Куда же это иду я?.. Кажется, я вышла за водою… где же мои ведра?.. что это сталось со мною?.. Где колодезь, и где я очутилась?.. С ума сошла я, что ли?.. Ох, моя годинонька! — и, вспомнив, что она среди дня стояла с капитаном, разговаривала, обнималась, закрылась руками и стала как вко панная.
‘Еще то хорошо, — думает она, — что не прямо на улице, а в углу, у плетней, что никто не мог и видеть… там-то я и ведра оставила… достанется мне, если их кто найдет! Видишь, укоряла Катрю, что вчера играла с капитаном, а сама что наделала?..’
Ну, да что! Он рассказывал, что он Катрю вовсе не любит, что он затрогал ее шутки ради и что и не взглянет уже на нее, потому что любит меня одну… и как крепко любит! А как он божился, что все ночи не спит, все думает обо мне… что-то еще вечером скажет?.. Может, станет условливаться, когда присылать сватов? Пожалуй, хотя сегодня… то-то как я стану панею!.. дух захватывает от радости!.. И мать принаряжу как настоящую панью, и буду ее ласкать и нежить… зазову к себе подруг, покажу им, какое у меня богатство будет, какие юбки (корсеты), исподницы, плахот уже не буду носить, рубашечки будут все из самого ивановского полотна, везде вышиты шелками… А сколько у меня работниц будет! Ко всякому делу особая работница: сама же и за холодную воду не примусь…
— Это не твои ведра, Оксана? Я вон там под плетнями поднял их, лежали пустые и коромысло подле них! — так отозвался к ней нарубок Петро, что сватал ее, он шел против нее и видел, что она крепко задумалась.
Оксана стоит против него словно одеревенелая и не поймет, про что он говорит ей. И как понять? Она только лишь была в своих панских покоях, открывала свои сундуки, показывала подругам свое богатство, примеривала ивановские рубашечки, вышитые шелками, рассылала работниц за всяким делом… а тут, где взялся Петро, где взялись ведра… и ей приходится, оставя панство, самой идти за водою!..
Стоит, молчит… потом опомнилась и отолгалась, сказавши:
— Видишь, где они? Спасибо тебе, что нашел… я это пошла было по воду, так как напали на меня Трофимовы собаки, а я и побежала от них, сама не зная куда от страха, потом уже как их не было, я схаменулася да и ищу ведерец. А вот они где!
— О! есть злые собаки! — сказал Петро, может, и без умысла: может, он не подметил Оксаны с капитаном, но и Оксана пропускала слова его без внимания. — Иная так укусит, что повек больно будет! Провожу я тебя, Оксана! Мне все равно идти мимо колодезя.
— Проводите, спасибо вам. — Они и пошли.
— А что, Оксана? — стал говорить Петро, поспешая за нею, что, как ласточка, летит и от радости почти земли не касается. — Ужели ты хотя немного надумалась? Говорила, что выйдешь за меня, то не томи меня, пришлю сватов, поборемся уже себе.
Каково же опять было Оксане это слушать? Она только лишь слушала клятвы и божбы от капитана, как он любит ее и умрет без нее, так уже наверно женится на ней, а шут Петро со своим сватовством. Можно ли этому статься? Она еще не одурела. Она готова бы рассказать Петру все, и чтоб он оставил свои мысли, потому что она вот-вот выйдет за капитана, все бы рассказала ему, так капитан не велел и самой матери не говорить ни слова.
— Я, — сказал он, — сам после все расскажу.
И вот Оксана молчала, молчала, потом и говорит:
— Вы бы оставили об этом и думать.
— Нет, Оксана, не так я полюбил тебя, чтоб выкинул из головы такую думку! Подумай, Оксана! подумай… — хотел больше еще сказать что-то, но замолчал и пошел своею дорогою.
Только что Оксана с водою в дверь, мать и напала на нее… и где она была, и за чем так долго ходила? что она уже в другой раз растопила печь, а ее нет, что тесто в квашне перекисло — и все ей, все вычитывала… Так не на таковскую напала! Прежде поставила осторожно ведра с водою, а потом как кинется к матери, начала ее приголубливать, приговаривать:
— Не сердись же, моя мамочка, рыбочка, перепелочка, кукушечка! Прости же меня. Как пошла я по воду, а там подруженьки повстречались, и начали мне смеяться, что я и белоручка, как вы меня, мамо, зовете, да пошла же по воду, да не умею ведер нести, коромысло не так держу… совсем осмеяли меня, а тут Трофимовы собаки как напали на меня, а я как побегу, как спугаюсь! Да уже, спасибо, Петро оборонил и ведра пособирал, что я раскидала от страха, проводил меня к колодцу…
Мать уже и забыла, что сердилась на нее, испугалась, услышавши, что нападали на нее собаки, начала осматривать ее, не покусали ли, не порвали ли…
— Выпей, — говорит, — доня, воды немного… или ляг на печь… или не хочешь ли вот молочная каша вчерашняя, съешь хотя немного, то и пройдет все… или пойду я к Куцайке, пускай придет да вымет тебе переполох… Но как же одну тебя покинуть?..
Сама же Векла бегает, суетится, и не знает за что схватиться, дрожит, боится, думая, чтобы дитя от перепуга не умерло бы к вечеру… А это дитя, как та ясочка (ласточка, зверек)…
— Да нет, мамочка, нет, родненькая! мне ничего. Я совсем и не перепугалась, мне никогда не было на душе так весело, как теперь. Я у тебя, мамочка, счастливая дочь! Ты меня так жалуешь и нежишь с самого-мала. Благослови меня, чтоб я была счастлива, чтоб… чтоб сбылось то, чего ты мне желаешь, тогда я не покину тебя до века, буду тебя покоить, нежить…
И так одна другую лаская, милуясь между собою, забыли было и об обеде. И печь погасла, и квашня перешла… Насилу потом кое-как справились.
Не бежит наша Оксана никуда из дому. Не милы ей подружки, и песенки на ум нейдут, перестала лепетать. Схватила рукав от рубашки, взяла иголку, протянула нитку, села у окошка и давай будто шить. Знай выводит да выводит нитку… а спеху нет, не хватится, моя голубочка, что не завязала узелка, и не догадается стебая, потому что знай в окошечко поглядывает, высоко ли солнышко?
‘Чего оно так медленно катится? — думает она. — Если бы я смогла, то притянула бы его, вон к леску… И что за длинный день сегодня!.. Конца не видно ему… Вербочка ветвистая! еще гуще распусти свои листочки, покрой нас, когда сойдемся с милым под тобою размовлять, чтоб не увидел нас никто… Ужо, ввечеру спрошу, как мой миленький капитанчик думает, когда меня высватает?..’
Так думая сё и то, а все про одно, дождала и вечера…
— Не жди меня, мамочка! Я пойду к Домахе и посижу там долгонько.
И с сим словом вышла из хаты, два-три раза прыгнула… уже и близ вербы…
Капитана еще не было. Оксана высматривала везде… нет никого, ночь темная, никто не подсмотрит… Не замедлил прийти и капитан…
— Здесь ли ты, Оксана?
— Здесь, близ твоего серденька! — и припала к нему… Сошлись, чтоб поговорить, но не говорят ни о чем, знай целуются… а потом уже не похоже на игранье!.. Оксана испугалась… Ничего не остается ей, надобно вырываться… Не берет ни целковых, ни бумажек, плачучи говорит:
— Зарежь меня прежде, и тогда делай, что хочешь!..
Не выпросилась, а вырвалась наша Оксана и, как муха, улетела от него и вбежала в хату… Господи! бледная, трясется, словно лихорадка бьет ее…
— Чего ты, чего ты? — спрашивает ее Векла, а Оксана и слова не промолвит… Потом уже как-то собралась с духом и принялась, по-утреннему, лгать перед матерью, будто Домахи не застала и, идучи назад, увидела ведьму, клубком катившуюся.
— Так я, — говорит, — так испугалась, что не можно!
Мать поверила ей. И долго ли мать, да еще добрую, довести до того, что поверит всему, что ей ни скажи?.. Старухе уже опять ни до чего дела нет. Уложила ее на печь, укрыла кожухом и поит непочатою водою… Оксане хорошо, что мать уложила ее, она не смотрит ей в глаза, потому что стыд, срам, зачем украдкой от матери слюбилась с капитаном и с ним тайком сходилась… Если бы мать пристала тогда к ней, она бы всю правду, от чистого сердца, все бы рассказала. Но ‘мать никогда не подозревает свое дитя в чем-либо худом’.
Горюя, ужинала ли или нет, и, кажется, ложки не брала в руки, свалилась Оксана на постель, и стала плакать тихонько, и думает себе:
‘Так вот как он любит меня?.. Так-то он жалеет меня, что хотел надругаться мною? Ведь я же говорила тебе, что я тебя очень-очень люблю! Не нужно мне ни панства, ни богатства твоего, будь ты хоть простой мужик, личман (пастух), все равно буду любить тебя!.. Не нужно мне ни золота, ни перстней, ни намиста, пусть не светит на меня солнце, пусть потухнет месяц, попрячутся зореньки от меня, цветочки завянут передо мною, пташечки не щебечут, речечка высохнет, самый свет изменится… Все для меня ничего, лишь бы я видела тебя, по всяк час смотрела в твои карие очицы, слушала бы, как ты зовешь меня ‘душкою Оксаною’, рассказываешь, как дуже любишь меня… в этом одном мое панство, царство, все счастье! Я думала, что и ты так любишь свою Оксану! А теперь вижу, что ты ищешь погубить меня, свет завязать… Бог же с тобою!.. Сказала бы я, что теперь уже, узнавши твои злые умыслы, не буду тебя любить, нет, сильно, щиро (искренно) буду любить тебя, пока умру. Раз человек душу принимает, раз и любовь, двух душ и двух любовей не дается человеку!.. Сказала бы я, что не хочу любить тебя, нет, скажет ли человек, что не хочет жить на свете, не хочет себе здоровья, счастья? Так и я: ты моя радость, утеха, счастье, весь свет… как же отказаться мне от тебя?.. А что не хочу к тебе выходить, не хочу говорить с тобою… и таки не выйду, не выйду, не выйду, хоть ты мне бог знает что делай, давай, слова тебе не скажу, пока не высватаешь меня и не примешь от меня рушников, по закону…’
И с сим словом встала, положила три земных поклона и легла опять с успокоившимися мыслями.
Утром хлопочет с матерью по хозяйству, как вот из волости десятник. Помолившись Богу, поклонился хозяйке и сказал:
— Дай Боже вам день добрый! Нехай вам Бог помоги. Звилтеся, тётушка, до себе постой принять.
— Який там постой? — даже вскрикнула Векла. — Через что это? Громада же сказала на просьбу мою, чтобы у тех хозяек, у коих человика нет, не ставить никого! Я же еще и постойное плачу в помочь бедным хозяевам. Кто же это у вас там выдумал? Какой там постой?
— Я, Уласивна, не знаю, только голова послал: пускай, говорит, принимает к себе капитана. Видишь ли, он говорит, что твоя хата лучше той, где он стоит.
Подумала Векла, подумала и говорит:
— Что же мне с тобою говорить? Ты посланный. Я сама иду к голове и расскажу все.
— Добре, тётушка, идите. Голова в волостном правлении. Поспешила собраться Векла, взяла паляницу, чтобы, как должно, явиться с поклоном к голове, и говорит Оксане:
— Сиди же, доня, и не выходи из хаты, запри сени, пока я приду. Я скоро ворочусь.
И пошла за десятником.
Оксана печально покачала головкою, тяжко вздохнула, утерла слезку… и заперла все двери.
Пришедши к голове, Векла поклонилась и стала расспрашивать, с чего это взялось, что к ней постой, да еще и капитан.
— Эге! — сказал голова важно, — мы бы тебя, Уласовна Векла, и не затрагивали, так же сегодня приходил сам капитан и требовал, чтобы ему у тебя дали квартиру. Мы таки — правда — и говорили ему, что не можно по такой и такой причине, а он как гримнет на нас, как затупотит ногами и закричит не своим голосом: ‘Давай мне сейчас! Исправник всех вас отдал мне в команду. Сей час пошли очистить квартиру. Сию минуту перебираюсь’. А мы, Уласовна, с писарем так перепугались, что не знали, на какую ступить, да вот то уже послали за тобой.
— Гай, гай! — стала говорить Векла. — Вы же у нас голова, нам, беспомощным, защита! Как же это можно? У меня одним-одна дочечка, как порошинка в глазе! У нее одним-одна честь, наше богатство, наша жизнь, наше все! Погубим это сокровище, куда будем годиться? Можно ли сено складывать вместе с огнем? Хоть я очень хорошо знаю дочь свою и не надеюсь от нее ничего недоброго, так люди!.. таки, языки же!.. такого набрешут, такого наплетут, что хоть с света утекай! Лучше мне руку отрубить, очей лишиться, чем славу дочери моей отдать на поругание! Известное дело, что люди все будут брехать, потому что в их рассказах не будет ни малейшей правды, да все же не хорошо и от одной славы. Нет, пане голова! Не давайте нас в обиду.
— Как хочешь, Уласовна! Пожалуй, мы это все говорили ему, так ничего не слушает да кричит… да так страшно, что мы с писарем и теперь еще трясемся. Известное дело: служивый, да еще и капитан!
— Хорошо же! — подумавши, сказала Векла, — пойдите же к нему и скажите, пусть немного погодит, пока я с дочерью выберемся к соседям…
— Вот так бы и давно! — сказал, голова, поспешая к капитану. — Кто может спорить против него.
Скоро воротился голова и сказал, что когда услышал капитан, что Векла хочет выйти к соседям, то затужил даже и сказал: ‘Не можно ли ее как-нибудь удержать?’ А я говорю: ‘Ни жодною мерою не можно, баба очень спорлива’. — ‘Так чёрт с нею!’ Не прогневайтесь, Уласовна, это он так сказал: ‘Не надобно ни ее, ни квартиры, я придумаю свое’. Так и взял и пошел.
Усмехнулась Векла и веселешенька пошла домой, отвоевавшись от капитана, но, вспомнив его похвалки, что он хочет придумать что-то, затужила и сказала сама себе: буду примечать.
Что ж приметит она? За капитаном еще таки-так: известно, молодецкое дело, но и моя Оксана — так продолжала думать Векла: ‘Нужды нет, что всегда весела, шутлива и жартовлива, но не загубит себя, побоится причинить и мне смерть, она знает, что есть грех и погибель, она не напустит на себя славы’.
И правда. Перестала Оксана резвиться и бегать к подругам, все сидит дома, и то шьет, либо прядет, всегда за делом. Сначала сиживала у окошечка, но, заметив, что капитан каждый божий день ходит мимо, сняв шапочку, кланяется ей, видевши это не раз и не два, сказала матери: ‘Сидите, мамочка, вы подле окна, вы старенькие, худо видите, а мне везде хорошо’.
— Вот это еще! — говорит мать. — Годится ли мне на старости сидеть, как напоказ, у окна? Ты молодь-человек, ты девка, тебе подоба сидеть у окошечка: будет идти добрый человек, увидит, что ты трудица, полюбит, станет искать тебя.
— И, мамочка! этого не говорите, — сказала Оксана и пересела к лавке, подалее от окна. Мать утешается, что дочь не поддается ни на какое дурачество, занялась своею работою и, от старости худо видя, ковыряет иголкой кое-что, а того и не примечает, что дочь, сидя за работою, умывается слезами… Она очень поняла, с какими мыслями хотел капитан перейти к ним на квартиру! И ночью все думала: итак, вот как он любит меня…
Не удалась капитану хитрость с квартирою, придумал другое.
Скоро после того вошли к Векле в хату старосты (сваты): один, таки, сосед ее, а другой, так себе, лишь бы поддакивать для порядка, не знающий ничего, солдат. Начали говорить законные речи, Векла слушает, а Оксана не показывается из комнаты, прислушивается, что из этого будет. Как договорили до конца все, что следовало по закону, тогда открылось, что они сватают Оксану… за капитанского денщика!..
— Отдай, — говорит первый староста, — пани-матка! Дочери твоей будет хорошо, и в хороше походит, и в добре поживет: капитан жалует своего денщика, на свой кошт свадьбу справит, и наградит их… — представляли ей много и сего и того, подобного.
Сердешная Оксана, все тешившая себя думкою, что это старосты при шли от капитана сватать ее за самого его, услышавши речи старосты, ударила себя в грудь и припала к подушкам, чтоб мать не услышала ее рыдания!..
Старая Векла также поняла все злые умыслы, огорчилась крепко и тут же хотела проводить их с грубостью и отпеть им наотрез, чтоб и до самого капитана дошли ее речи, но, вспомнив, что в таком важном деле, каково есть сватанье, надобно все вести пристойно, выслушавши их, смотрела на них долго, и потом, будто с веселостью, чтоб не оскорбить их, сказала:
— А что, люди добрые? Не из брехуновки ли вы?
— Чтоб то как? — спросил первый староста, смутясь порядочно.
— Да так, — говорит мать, — я вижу, что оно есть. Нет в вашем деле ни словечка правды. Вижу, к чему все это идет.
И тут, не выдерживая уже, начала говорить прямо:
— Есть на небе Бог милосердный! Он не повелевает ругаться над сиротством. Тяжкий грех обижать кого бы то ни было, не только сироту. Как солнце на небе, так у всякого человека слава. Лихо тому, кто погубит ее сам, лучше тогда не жить на свете, а еще горше тому, непрощенный грех, кто отнимет у беззащитного славу! Какой это человек, что подковывается под нее, и еще славу девичью, сиротскую. Не хочу ни золота, ни серебра, если чрез него погибнет дочечка моя, моя утроба, мое порождение!.. Лучше мне самой навязать ей камень на шею и утопить в реке, чем отдать на согрешение, на поругательство!.. Господи милостивый! чем прогневала я тебя, что слышу такое себе посмеяние?!
И начала плакать тихо, потом сказала:
— Идите, люди добрые, туда, откуда пришли, и к тому, кто прислал вас. Грех, стыд, сором капитану! Он благородный, он письменный (грамотный), он знает, за что грех и чего не должно делать… других, что в команде его, должен бы отводить от всего худого, а не самому злой пример подавать!
Вот в такие-то сливы вскочили наши старосты! Поймали облизня, напекли раков! Не оглядываясь, ушли из хаты. Рассказывали после, что как объявили все капитану, так от злости заскрежетал зубами…
Оксана, Оксана! Где твои шутки и игры? Где твои танцы и скокы? Где твои песни и щебетанья?.. Все минулося, все прошло! Гай, гай!.. Та же девка, да уже не та! Нигде в беседе ее не видно, в разговорах не слышно, все дома и дома сидит, словечка не промолвит, пары из уст не пустит! Держит в руках работу, а иголка тут же отдыхает… сидит за гребнем, веретено лежит на полу, а она руки опустила, головку склонила, смотрит — и не видит ничего, и нередко слёзка из глазок кап, кап, кап!.. Была румяная, словно мак, теперь день от дня все бледнее и бледнее, щечки прежде полненькие, теперь запали. Глазки, что блестели, как звездочки, теперь притухли и словно чем заволочены, что словно и не глядят ни на что, не видят ничего. Целый день будет сидеть с матерью, и если мать не заговорит к ней, то не услышит от нее ни словечка. Когда же мать и спросит что, ‘Не знаю, мамочка!’ — один ответ у нее. Часом же и так случалось, что мать спрашивает о ложках, а она ей отвечает о телёнке…
— Что с тобою сталось, моя доненька? — спрашивала мать. — Не болит ли у тебя что?
— Не знаю, мамо. Кажется, ничто не болит.
— Не хочешь ли чего съесть хорошенького? Скажи мне, я тотчас тебе доста ну.
— Нет, мамо, ничего не хочу.
— Не тужишь ли ты о чем?
— Нет, мамо.
— Так я же знаю, что ты тужишь, и знаю о чем. Ты сокрушаешься, что капитан думал про нас, что мы за его золото пустимся на грех и что я продам твою славу, а через то и мою душу? Чтоб он того не дождал! И чтоб ему тяжко и важко было, как моему сердцу, видя, что мое милое дитя, моя порошинка в глазу, мой цветочек завядает, сохнет, как былиночка… — и с сим словом прижмет ее к сердцу… и плачут обе…
Оксана, Оксана! зачем ты тут же не рассказала матери всего, зачем не призналась ей, о чем ты именно плачешь?.. Это были бы последние твои слезы!..
Как не стали видеть Оксаны ни на улице и нигде, то иногда подруги приходили к ней либо шить, или прясть, чтоб развлечь ее то песенками, то веселыми разговорами, но все ничего! И смотрит, и слушает, но даже не усмехнется на их хохот. Бедная Векла, глядя на скорбь дочери, тужит, накупит ей орешков, пряничков, нажарит рыбы, гороху с маслом… отведает, глядя на подруг, что те едят на весь рот — и оставит.
— Не хочу, мамо! мне в душу ничто нейдет.
Далее так исхудала, что едва держалась на ногах. Без знахарок и ворожок не обошлось: выливали переполох, умывали от уроков, шептали от глаз и мало ли чего не делали… но все ничего и ничего.
Кроме подруг-девок навещали ее и молодые женщины: Оксану любили все в том селе. Между ними была Мелашка, молодица проворная: не было той свадьбы, где бы она не была свашкою (почетною женщиною, учреждающею порядок по особой части). На Масленой волочит колодку (привязывать ее молодым парням, зачем в минувший мясоед не женился, и взять с него выкуп), она первая проводница. Отколядуют девки в первый день праздника Рождества Христова, она собрала молодиц, повела их колядовать. Спаровать парубка с девкою, ее подавай: она сведет и свадьбу устроит. Вот как стала она навещать Оксану да начала с нею все шу-шу, шу-шу, как, гуляк! — наша Оксана стала немного отдыхать. Уже поест и борщику, пожелает капустки с свининою и уже, часом, усмехнется чему случится. Далее и далее, уже говорит:
— Пойду я, мамочка, прохожуся, или за воротами посижу, или к Мелашке схожу.
Мать радешенька, сама ее выпровожает. И что сходит Оксана к Мелашке, то воротится все веселее, все здоровее… там прошла и вся беда: стала наша Оксана и здорова, и полновидна, и румяна, как была, и убирается и наряжается каждый день, и опять взяла свою натуру: щебечет, смеется, выдумывает разные рассказы, хохочет, к матери ласкается — и чуть ли еще не веселее стала, чем прежде была.
Что же это так Мелашка сделала ей? Верно, ворожила над нею или что другое сделала, что все лихо как рукой сняла, как из воды вытащила нашу Оксану?.. Эге! — Она хорошо поворожила, она подлезла к Оксане и стала рассказывать, как любит ее капитан, как убивается за нею, слыша, что она не здорова, и что сам, не видая ее, хочет умереть.
— Так ли любят, как он! — начала сквозь слезы говорить Оксана, а самой стало веселее на сердце, что есть кому рассказать свое горе и наговориться о капитане.
— Если бы точно любил, так не хотел бы меня погубить, не топил бы моей чести…
Тут и рассказала все, к чему приводил ее капитан… а сама так и заливается слезами.
Тут Мелашка и распустила свои лясы. Ей только и нужно было, чтоб Оксана высказала свои мысли и надежды… Тут она и начала… и начала. Уж такая щебетунья, не выбрешет, как захочет оправдать кого!.. И начала шепотом рассказывать, как и сам капитан жалеет теперь, что так поступил, и уже не будет, да у него и думки такой нет, и если б только увидеться ему с Оксаною, так он расскажет ей, как думает кончить все…
— Что ему думать? Чем ему кончить? — сказала Оксана. — Покинуть меня, бедную, пусть пропадаю! Сперва было мне не слушать его, не признаваться, как я люблю его! А теперь что? — он не возьмет меня, а на бесчестие я не пойду, хоть бы и зарезал меня.
— Да только послушай его, что он скажет! — все одно толковала Мелашка и каждый день турчала ей об этом в уши.
Сначала Оксана и слышать не хотела: ‘Не хочу его видеть, не хочу. Я чувствую, что скоро умру, на что же он мне? Пускай живет здоров да обдуривает других’. Потом, все слушая Мелашку, начала уже говорить:
— Не хочу его видеть, он мне жалок! Потом уже говорит:
— Я бы и пошла к тебе, да как он примется опять за свое?
Тут уже Мелашка начала божиться и клясться, что он и не думает ничем досаждать ей, а лишь бы повиделся с нею хоть на часочек, и до того довела, что Оксана сказала:
— Пойду, когда мать отпустит. — И пошла.
Не с беса же лукавый капитан! Даже заплакал, как увидел Оксану, и только что ласкал ее, и убедительно просил, чтобы она ни о чем не тужила, выздоравливала бы скорее, и что он откроет тогда такое, что от того будет счастье всем им.
Как Оксана крепко любила капитана, то и поверила всему, а, видаясь с ним часто, не думала уже, чтоб он замышлял о гибели ее. Каждый божий день приходит к Мелашке, видится у неё с капитаном, а он довел ее уже до того, что стали каждый вечер сходиться под вербою, против хаты Веклиной.
Должно думать, что Петро, заметив сначала кое-что за Оксаною, когда она ходила за водою, подсмотрел теперешние их сходбища, но как был парень честный, имел душу добрую и берегся, чтобы никого не тронуть и словом не осудить, то и не говорил никому ничего, а только, в один вечер, пришел он к Векле все с прежним своим предложением.
— Как дочка хочет, так пусть и будет! — ответ дала Векла. — Если бы, по мне, то я и сегодня отдала бы ее. Но я не такая, принуждать не буду. Говори, доня, как знаешь.
Думала Оксана, думала, щипала рукав у своей рубашки долгонько, даже нитки повыдергала и насилу собралась с духом сказать:
— Семенович! Вижу, что вы меня очень любите… благодарю вас за то и что вы обещаете сделать меня счастливою… ни с кем… из здешних парубков не будет мне такого счастья, как с вами… но подождите еще…
Потом взглянула на образ, перекрестилась и сказала:
— Вот вам крест святой, когда до Покрова… не умру, или что-нибудь… тогда, мамочка, как знаете, так и делайте.
Всдвигнул Петро плечами, покачал головою и, сказавши: ‘Глядите, чтоб тогда уже не поздно было!’ — махнул рукою и вышел из хаты.
‘Что это за речь его такая?’ — думавши долго, Векла смотрела на дочь и спросила, о чем это он.
— А кто его знает, мама, к чему он сказал это! Может, что-нибудь о себе: либо в дорогу пойдет, либо сыщет себе другую девку, так чтоб мы не жалели о нем.
— Оксана, Оксана! Смотри!..
И Оксана уже на шее у матери… уже обвилась около нее и выцеловывает ее…
— Можно ли, чтоб твоя Оксана довела бы тебя, хоть слезинку спустить о своей доле? Я буду радоваться, я и тебе принесу счастье! Никогда не заплачешь через меня, не вздохнешь обо мне… потому что мне лучше вот тут перед тобой на этом столе мертвой лечь, чем погубить себя, да не только погубить, даже славу пустить о себе… И, сказавши это, скок-скок из хаты под вербу, где капитан дожидал уже ее.
— Что же, мой орлик! Что будет с нашего жениханья? Петро пристает ко мне, мать скоро начнет принуждать, а мои подруги слышали от солдатов, что вы скоро пойдете от нас в поход — так говорила Оксана, сидя на коленах у капитана, обнявши его одною рукою, а другую он держал.
— Если ты пойдешь, а меня тут оставишь, тогда… услышишь про… меня…
— А вот что будет, — сказал капитан, — мы собираемся в поход, я повенчаюсь с тобою и возьму тебя.
И стали они любиться, и сколько раз ни сходились, в первый раз капитан сказал теперь, что он женится на ней.
Что ж Оксана? Всплеснула руками, задрожала… и едва могла проговорить:
— И этому… правда?.. Скажи мне, как перед Богом!
— Как перед Богом говорю тебе, моя Оксаночка, что так оно будет. Я давно женился бы на тебе, да бумага на наше венчание не пришла еще из полка. Я так думал, не говоря тебе прежде, и, получивши бумагу, взять тебя за руку и повести в церковь.
— Так я же матери об этом скажу…
— Нет, моя Оксаночка, еще не час говорить ей об этом. Я вот как думаю. Не говоря ей ни словечка, мы обвенчаемся, придем к матери, принесем ей шелковых платьев, платков разных, золотистых очипков и всего, что прилично для паней, потому что и она станет панею, как будет капитанскою тещею. А что тебя наряжу, так…
— Мне ничего не нужно, — кинувшись ему на шею, стала его выцеловывать и приговаривать: — Только бы мне в эти карие глазочки глядеть и целовать и эти щечечки, губоньки…
Так долго миловавшись и условившись обо всем, чтоб в воскресенье им венчаться и тогда уже объявить матери, разошлись. Оксана бежит домой и земли под собой не слышит… с капитаном, которого она так любит, не расстанется уже повек, сама она станет панею, мать будет жить в богатстве, в роскоши… чего ей еще желать?.. ‘Есть ли кто счастливая, как я?’ — думает Оксана, вбежавши в хату… но и досадно ей, что мать уже спать легла, как это и часто бывало, что не ожидала дочери, — а ей некого приласкать и миловать… сама себя не помнит от радости!..
Воскресенье не далеко, надобно бы Оксане собираться замуж… так чего ей собираться? И платья, и рубашки, уже ей это не нужно, у нее будет все панское… ‘А рушники и подарки при свадьбе?.. но у панов не по-нашему…’ — так думает наша сердешная Оксана и ни о чем не заботится, когда б только скорее наступило воскресенье…
Вечером в субботу, только лишь сошлись под вербою, капитан и говорит Оксане: