С. Елпатьевскій
I. Снокосъ.
I. Снокосъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сенокос, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 9 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Изъ глубины прошлаго предо мной встаетъ свтлое іюньское утро, встаетъ нашъ тсный, переполненный людьми, маленькій домикъ, паша тсная жизнь, полная неустаннаго труда, никогда непокидающихъ заботъ.
Я сплю, но бурная дневная жизнь не даетъ успокоиться моему дтскому мозгу.
Я ныряю въ воду, влзаю на огромную черемуху Антона-бабы, ловко перепрыгиваю съ кочки на кочку по нашимъ болотамъ, испытываю всякія рискованныя положенія и неизмнно стукаюсь о ножку дивана. Я не могу не стукаться. Войлокъ, на которомъ мы спимъ втроемъ,— я и дв сестры,— только и можетъ помщаться въ нашей заставленной ‘горниц’, между дверью въ кухню и диваномъ. И сестры, въ особенности Даша, ни за что не хотятъ ложиться съ краю у дивана, такъ какъ подъ диваномъ темный уголъ, а извстно, что водится въ темныхъ углахъ во всякомъ темномъ мст,— на чердак, въ погреб, въ овин. Мн тоже длалось жутко, когда я просыпался ночью и смотрлъ въ темный уголъ, но я былъ въ нкоторомъ род мужчина, и поэтому разъ навсегда заведенный порядокъ строго соблюдался,— я съ краю у дивана, съ другого края Варька, а въ средин пугливая Даша, которая боялась даже ложиться у двери въ кухню и, чтобы ничего не видть и не слышать, всегда закрывалась съ головой въ старое лоскутчатое ситцевое одяло, которымъ мы одвались вс трое.
Въ дом еще спятъ. Только мухи, сплошной черной массой облпившія темный уголъ образовъ и конецъ оцпа, на которомъ качается люлька съ моимъ маленькимъ братомъ Митей, начинаютъ просыпаться и съ глухимъ жужжаньемъ бьются въ мутныя засиженныя стекла оконъ.
Я открываю окно и выглядываю.
Было свтлое іюньское утро. Солнце только что встало изъ-за церкви и большая темная тнь колокольни далеко протянулась посреди улицы. Медленно плывутъ длинныя нити паутины, пронизывая воздухъ, носятся ласточки. Улица только что просыпается, кое-гд скрипятъ ворота, вдали слышится рожокъ пастуха. Вотъ изъ-за угла сосдней избы показывается и самъ дядя Селиванъ, съ красными глазами, рыжей бородой, въ украшенной павлиньимъ перомъ шляп гречневикомъ, съ перекинутымъ черезъ плечо кнутомъ, который черной змей далеко вьется за нимъ въ срой уличной пыли. Онъ выступаетъ посредин улицы, важный и сосредоточенный, и, не обращая вниманія на то, что длается по сторонамъ, съ увлеченіемъ играетъ ‘На зар было, на зореньк’.
На противоположной сторон улицы идетъ сынъ его Гришка-подпасокъ. У него такой же длинный кнутъ, время отъ времени, щеголяя своимъ искусствомъ, онъ щелкаетъ вдоль улицы, и я съ завистью слжу, какъ, вздымая пыль и извиваясь въ кольцо, протягивается по улиц черный кнутъ.
Тнь колокольни все укорачивается, цлые снопы лучей побжали по рзнымъ карнизамъ избъ, по соломеннымъ крышамъ, по наклонившимся надъ изгородями ивамъ и вербамъ. Скрипятъ ворота, съ громкимъ блеяніемъ выскакиваютъ овцы, мычатъ коровы, ржутъ жеребята. Большая рыжая корова трется плечомъ о косякъ нашихъ воротъ и не хочетъ выходить. Домна осторожно подталкиваетъ ее плечомъ и ласково усовщиваетъ:
— Ну, ну, Краснуха, Христосъ съ тобой!
Краснуху она любитъ,— степенная, основательная корова, не какъ озорная Нмка. Домна потихоньку сообщила мн, что Краснуху и самъ любитъ,— тотъ хозяинъ двора и хлвовъ, изъ-за котораго по ночамъ вдругъ начинали кудахтать куры, несуразно ржала лошадь, испуганно мычали коровы,— оттого у Краснухи и шерсть блестящая, волосъ къ волосу, полное вымя тяжело опускается книзу, большіе влажные глаза смотрятъ съ сонной лнью. Оттого и молока даетъ больше ведра,— все онъ, самъ…
— А, соколикъ, вспорхнулъ ужъ? — привтствуетъ меня Домна.
Я слжу, какъ быстро сгибается и разгибается спина Домны, качающей вмст со старшей сестрой, Настей, воду изъ колодца, и смотрю, какая она старая и тощая съ сдыми, выбивающимися изъ-подъ повойника космами, съ сухими руками и скрюченными, давно не разгибающимися отъ тяжелой работы пальцами. Лицо у нея все въ морщинахъ, темное, съ никогда не отходящимъ загаромъ.
— А мы, Степка, нонче въ Дальній Лугъ демъ. Тебя не возьмемъ. Тятенька вчерась говорилъ — дома останешься.
Я оборачиваюсь. На войлок сидитъ проснувшаяся Варька и скалитъ блые зубы.
Мое сердце полно негодованія, но я длаю равнодушное лицо и говорю:
— Была охота. Мы съ Дашей по грибы пойдемъ. Бабенька въ сметан ожаритъ.
Варька любитъ дразнить меня, ей девять лтъ и она на годъ старше меня, но зато я мальчикъ, что, по моему мннію, значительно измняетъ въ мою пользу наше взаимное положеніе, а такъ какъ Варька не признаетъ моего авторитета, то наши отношенія всегда нсколько обострены.
— На Дальнемъ-то Лугу заставятъ съ Митькой няньчиться,— больно весело!
Мой аргументъ, видимо, попалъ въ цль. Варька молча вскакиваетъ и съ голыми ногами бжитъ умываться на крыльцо къ висящему на веревочк глиняному умывальнику.
Изъ-за угла давно выглядываетъ блая, какъ ленъ, большая лохматая голова Кузьки. Онъ дожидается, когда Домна съ Настей уносятъ ушатъ, осторожно осматриваясь по сторонамъ, подходитъ къ окну и громкимъ шопотомъ спрашиваетъ:
— Баушка-то спитъ?
Я оглядываюсь, смотрю чрезъ отворенную дверь внутрь кухни и тоже шопотомъ отвчаю:
— Спитъ.
Кузька живетъ напротивъ, изъ оконъ въ окна съ нами, но Карасевы — Кузькина семья — испоконъ вковъ въ непримиримой вражд съ нашимъ домомъ — кажется, изъ-за пчелъ больше,— вслдствіе чего бабушка запрещаетъ мн водить компанію съ Кузькой. Должно быть именно потому мы и были съ нимъ тснйшими друзьями.
— Помъ рыбу ловить! — въ рукахъ у него ршето.— Гришка ночесь баялъ — эвона какой голавь ходитъ!..
Кузька заворачиваетъ рукавъ рубахи и вытягиваетъ всю руку, демонстрируя величину голавля. Я знаю, что вслдствіе особенной экспансивности натуры міръ вообще представляется Кузьк въ увеличенномъ масштаб, но тмъ не мене перспектива поймать голавля очень соблазнительна. Кузька лзетъ въ карманъ своихъ синихъ пестрядинныхъ портокъ и осторожно пока зываетъ мн оттуда красныя головки трехъ спичекъ.
— Гд взялъ?— заинтересовался я.
Кузька неопредленно потянулъ ноздрями воздухъ и также неопредленно выговорилъ:
— Досталъ… Нон Гришка-то,— продолжаетъ онъ убждать меня,— тамъ пастись будетъ, у кручи. Огнище разложимъ, у тетки Орины картошки надергаемъ,— во кака картошка! — Кузька складываетъ два кулака вмст.
Мн доподлинно извстно, что Кузька опять преувеличиваетъ, но предложенія становятся все соблазнительне и въ особенности заманчива мысль объ огнищ и печеной въ зол картошк. Спички тщательно прятались отъ насъ, и намъ запрещали брать ихъ подъ страхомъ серьезнаго дранья за волосы, поэтому въ путешествіяхъ приходилось выскать огонь кремнемъ, что не всегда удавалось. Мы уговорились встртиться за овиномъ.
Въ дом вставали. На крыльц стоялъ отецъ, заспанный, съ заплетенными въ косичку волосами, изъ которыхъ выглядывали соломинки, онъ торопливо умывался и кричалъ матери, возившейся около куръ, чтобы поскоре увязывали завтракъ.
Какъ ни соблазнительна была перспектива рыбной ловли въ глубокомъ бочаг у кручи, но, когда я увидлъ, какъ отецъ сталъ подмазывать оси и въ набитую соломой телгу начали укладывать кувшины съ квасомъ, ковригу хлба, лукъ, и подумалъ, что меня не возьмутъ на снокосъ въ этотъ Дальній Лугъ, куда здили разъ въ годъ и гд была настоящая рка, вся заросшая блыми и желтыми кувшинчиками,— мн сдлалось очень горько и малодушныя слезы подступили къ глазамъ. Отецъ длалъ видъ, что не замчаетъ, какъ я верчусь около него и подаю ему дегтярницу и возжи, и разыскиваю кнутъ.
Въ темныхъ сняхъ меня задерживаетъ Домна.
— Нишкни, Степка! Вотъ погоди ужо, тащи кошель-то.
Я расцвтаю надеждой, бгу разыскивать кошель, съ которымъ мы съ Домной всегда отправлялись на рыбную ловлю, и прячусь подъ крыльцо.
— Ну, съ Богомъ!
На телг сидитъ отецъ, мать съ Митей, Настя, Варька, сзади торчатъ косы и грабли. Послдней садится Домна.
— Степка, а Степка! — громко кричитъ она, словно я неизвстно гд.— Ползай въ телгу!
Я стремительно выскакиваю изъ-подъ крыльца съ кошелемъ въ рукахъ.
— Ты куда? — сурово останавливаетъ меня отецъ.— Сиди дома, нечего теб тамъ длать. Свяжетъ онъ насъ, уснетъ еще… И лошади тяжело будетъ,— обращается онъ къ Домн.
— Не твоя бда, дьяконъ… Уснетъ парнишка, на спин дотащу. Ползай, ползай, Степа,— безапелляціонно ршаетъ она.
Я занимаю единственно возможное мсто между граблями и косами, сзади Домны, чтобы не видлъ отецъ, который молчитъ и сердито косится.
— Возьмемъ ужъ и Дашу,— говоритъ мать,— что она одна-то сидть будетъ. А тамъ хоть за Митенькой поглядитъ.
Даша, стоявшая на крыльц съ полными слезъ глазами, прихрамывая больной ногой, сбжала съ крыльца и влзла въ телгу.
— Слзай, Варька! — говоритъ отецъ. — Лошадь не свезетъ, да и бабенька не одна останется,— все подсобишь.
На крыльц показывается бабушка, высокая, сухая, въ темномъ повойник, съ сдвинутыми густыми бровями.
— Ты чего, Тимоей, ребятъ-то набралъ? Ровно на ярмарку дешь…
Но лошадь трогается, и бабушка сердито хлопаетъ себя по бедрамъ и уходитъ. Я высовываю языкъ остающейся Варьк, на что она грозитъ мн кулакомъ. Даша помстилась рядомъ со мной и мое положеніе сдлалось еще неудобне, но мы оба въ восторг и украдкой подмигиваемъ и улыбаемся другъ другу.
Такого луга ужъ нигд нтъ на свт! Нигд нтъ такой густой, высокой сочной травы, нигд не растетъ столько щавелю и сладкой кашки и такой крупной земляники, нигд нельзя встртить такого красиваго маку и такого множества красненькихъ, голубенькихъ и желтенькихъ цвточковъ.
Густыми рядами, медленно склоняясь, ложится влажная трава подъ широкими взмахами отцовской косы, увренными и быстрыми движеніями мелькаетъ коса Домны, съ отцовской ухваткой, крпко упираясь ногами, широкими размахами коситъ Настя. Далеко отъ нихъ, медленно подвигаясь, ворошатъ сно мать и еклушка, дочь Домны, пришедшая раньше насъ, мн тоже нужно бы идти ворошить сно, но мои глаза смыкаются и я засыпаю, примостившись въ тнь, подъ телгой. Я проснулся отъ ослпительнаго солнца, нашедшаго меня подъ телгой и жегшаго мн лицо и шею.
Все спало кругомъ. Прислонившись къ копн, съ Митей на рукахъ, дремала мать, на колняхъ ея спала Даша, зарывши голову въ сно, вытянувшись во весь ростъ и тяжело разметавши усталыя руки, спалъ у другой копны отецъ, красный и потный, съ разстегнутой волосатой грудью, тамъ дальше выглядывали изъ-за копны голыя ноги Насти. Казалось, весь лугъ спалъ, окованный этимъ нестерпимымъ зноемъ и блескомъ полуденнаго солнца… Только что скошенная трава поблекла, сморщилась и пожелтла, дальше волнами лежало полувысохшее, переворошенное сно. Надъ поникшей травой, надъ мертвыми цвтами съ безпокойнымъ жужжаніемъ носились шмели, разыскивая свои потревоженныя гнзда, чуть трепеща крыльями, устало носились синія, красныя и черныя, какъ бархатъ, бабочки, высоко въ синемъ неб, словно замеръ, повисъ ястребъ. Пахло земляникой, медомъ, цвтами, свжимъ сномъ.
— Ну, чего разоспался! — тормошитъ меня Домна. Только намъ съ тобой и погулять сейчасъ, а то гляди, отецъ проснется.
Домна вылзаетъ изъ подъ телги, гд лежала рядомъ со мной, и мы идемъ къ рк.
— Ну, ну,— подбадриваетъ она меня,— плыви, плыви!
Домна, какъ была, въ одной толстой холщевой рубах, спускается въ рку, рядомъ плыву и я, путаясь ногами въ густо разросшихся кувшинчикахъ.
Какъ хорошо тамъ! Ольха и ивы наклонились съ берега и зеленымъ шатромъ повисли надъ ркой, въ прозрачной, словно заснувшей вод видно, какъ плаваютъ между корнями въ промоинахъ берега грузные широкіе язи, лобастые съ темной спиной голавли, красноперая плотва. А рка вся заросла желтыми и блыми кувшинчиками, которые тихо покачиваются на взволнованной нами поверхности рки. Вонъ подъ широкимъ зеленымъ листомъ стоитъ не шелохнется тонкій, длинный и зеленый какъ листъ щуренокъ, маленькіе окуньки, поблескивая разноцвтными чешуйками, стаями носятся между блыми кувшинчиками. Я долго любуюсь, охваченный свжестью воды и зеленаго шатра деревьевъ и очарованный этой красотой, которую мн такъ рдко приходилось видть, но Домна все вытаскиваетъ рыбу и кладетъ въ висящій у ней на ше кошель, и рыбацкая жадность просыпается во мн, я также лзу въ промоины и вытаскиваю изъ-подъ корней плотву, пискарей и маленькихъ голавликовъ.
— Поторапливайся, поторапливайся, Домна,— солнышко вонъ ужъ гд! — кричитъ черезъ рку отецъ.
Не стсняясь присутствіемъ Домны онъ раздвается и бросается въ воду. Грузное тло отца распугало рыбу и рыбная ловля поневол прекращается. Мы возвращаемся назадъ. Домна захватываетъ цлую охапку длинныхъ кувшинчиковъ для Даши, которую она особенно жалетъ за ея хромоту.
Снова сверкаютъ косы и падаетъ рядами зеленая трава, снова, устало наклоняясь, ворошатъ сно мать и екла. Мы съ Дашей сидимъ подъ навсомъ, сдланнымъ изъ материнской юбки, и съ наслажденіемъ уписываемъ густо посыпанные солью ломти чернаго хлба, задая зеленымъ лукомъ и запивая кислымъ, сдлавшимся отъ солнца совсмъ теплымъ, квасомъ. Подъ нашимъ надзоромъ барахтается Митя и удивленно таращитъ свои блдные, безцвтные глазки. Даша съ нжнымъ, блымъ, почему-то не загоравшимъ лицомъ, съ волнистыми свтлыми волосами, вся увшанная цпочками, сдланными изъ длинныхъ стеблей кувшинчиковъ съ блыми и желтыми, такими прекрасными чашечками цвтовъ, сидла, какъ сказочная принцесса. Голубые глаза смотрли вдаль, на рсницахъ дрожали слезы,— кукушка только что прокуковала ей три раза.
— Только три годочка пожить, Степа! — говоритъ она, плача и прижимаясь ко мн.
Даша упала съ полатей, больше года пролежала въ постели съ поврежденной ногой и осталась хромой на всю жизнь. Въ семь давно ршили, что она поступитъ въ монастырь и будетъ ‘Христовой невстой’, какъ называла ее бабушка. Съ тхъ поръ она росла слабенькая, хрупкая и боязливая съ печальнымъ выраженіемъ голубыхъ глазъ и вчно настороженнымъ, напуганнымъ воображеніемъ, всюду создававшимъ темные страшные образы.
— Давай загадаемъ еще разокъ. — попробовалъ я утшить ее.
Снова куковала кукушка и, по мр того, какъ я считалъ пятнадцать, шестнадцать…. лицо Даши прояснялось.
Попрежнему прижавшись ко мн, она разсказывала, что случилось, пока я ловилъ рыбу: какъ съ той стороны рки, гд, прислонившись къ высокому лсу, темнла противъ насъ барская усадьба, выбжала страшная, черная собака ‘съ теленка’,— какъ она все лаяла на Дашу и собиралась переплыть рку, и какъ потомъ кто-то аукался такъ протяжно и жалобно и долго потомъ хохоталъ вдали…
Дашино настроеніе сообщилось и мн. Я не нуждался въ объясненіяхъ. Кому въ снокосъ бродить по лсу и хохотать тамъ, кром ‘шишиги’, который заманиваетъ людей въ темныя чащи!.. И я также испуганно началъ всматриваться въ синющую стну лса за ркой.
Далеко отъ насъ, въ другомъ конц луга, доворашивали сно мать, Настя и екла, солнце спускалось все ниже и ниже, паръ потянулся надъ ркой, лсъ все синлъ и темнлъ и какой-то шорохъ несся оттуда, а кукушка все тосковала вдали, накликая бды на чью-то голову. Мы сидли, прижавшись другъ къ другу, чутко настороженные, испуганные.
— А ежели волкъ бшеный выскочитъ? — дрожащимъ голосомъ выговорила Даша.
— Волкъ? А я его вотъ какъ!..— Я храбро схватилъ вилы, но вмсто того, чтобы показать, какъ я заколю волка, бросилъ вилы и громко на весь лугъ закричалъ:
— Ма-мынька!..
Горли свтлыя лтнія звзды въ синемъ неб, вдали темнла туча и погромыхивалъ громъ, съ печальнымъ скрипомъ, шурша колосьями ржи, медленно движется наша телга. Высоко надъ землей, на возу только что скошенной травы сидитъ мать съ Митей, я и Даша. Сдлалось темно. Смутно блетъ нашъ старый Сивко, впереди идетъ отецъ съ косой на плеч и Домна съ граблями и тихо о чемъ-то переговариваются. Въ густой ржи кричатъ перепела, какъ-то особенно рзко звенятъ кузнечики.
Огненной змей сверкнула молнія по черной туч и освтила поднявшіяся надъ болотомъ причудливыя полосы тумана. Ударилъ громъ, упало нсколько крупныхъ капель холоднаго дождя и еще, и еще…
Что-то черное и страшное опустилось надъ землею. Замолчали перепела и кузнечики, и тишина сдлалась напряженной и жуткой, шедшій впереди съ Домной отецъ говорилъ еще тише, а телга скрипла все громче и печальне. Туча проходила мимо, все рже и рже доносились глухіе раскаты грома, засинло очистившееся небо, засвтились звзды, и только далеко впереди, гд на синемъ горизонт повисло темное облако, время отъ времени что-то сверкало ровнымъ блымъ свтомъ.
— Ктой-то смотритъ, маменька! Вонъ глядитъ, вонъ глядитъ… Бо-оюсь, маменька, бо-оюсь,— прижимаясь къ матери и вся дрожа, громко закричала Даша.
Дремавшая и покачивавшая головой мать открыла глаза и стала утшать Дашу.
— Это зарница, дурочка… Боженька на землю смотритъ, хорошо ли хлбъ растетъ. А ты и говори: Заря моя, зореница, зори-зори хлбушко!..
Вдали все сверкаетъ… Словно поднимается тяжелая темная бровь и чей-то глазъ, огромный и свтлый, выглядываетъ изъ-за края неба и пристально смотритъ на землю. А Даша жмется къ матери и трепещущимъ голосомъ, слово умоляя кого-то, говоритъ сквозь слезы:
— Заря моя, зореница, зоря моя, зоренька, зори-зори хлбушко!..
Я слышу ласковыя слова и смутно чувствую, какъ меня куда-то несутъ и скрюченные жесткіе пальцы осторожно гладятъ меня по голов, но глаза мои не открываются и я засыпаю мертвымъ сномъ на своемъ войлок.