Н. С. Лесков. Сеничкин яд
Сеничкин яд, Лесков Николай Семенович, Год: 1883
Время на прочтение: 38 минут(ы)
По запискам Исмайлова (30-е годы)
———————————
Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 т.
М., Правда, 1989,
Том 6, с. 503-535.
OCR: sad369 (г. Омск)
———————————
Издревле изблева змий сатана смрадный
яд свой, им же окалях прелестию души
чистоту и омрачи ума благоискусную
светлость.
Сказ об ‘Отцех и страдальцах’
Полагают, что ‘Сеничкин яд’, которым опоены многие души в России,
изобретен и выработан в шестидесятых годах в химической лаборатории
военно-медицинской академии лекарским сыном Базаровым. Здесь же этот яд
будто разлит и разослан прямо во все мужские и женские училища, причём
наибольшие его дозы попали и в духовные семинарии. Таким образом будто и
пошла отрава самым вредным из ядов — ‘Сеничкиным ядом’.
Но есть и другое мнение, что ‘Сеничкин яд’ гораздо старше самого
Базарова и вывезен к нам из заграницы контрабандою в кавалерийских тороках,
а разливка его первоначально производилась кустарным образом по домам, и
притом чаще всего по домам самым почтенным, именитым и поставленным в самые
выгодные, по-видимому, условия для того, чтобы такая вредная гадость, как
‘Сеничкин яд’, туда ни под каким видом проникать не могла.
Наконец, существует ещё и третье объяснение, и оно, может быть, самое
правильное, что ‘Сеничкин яд’ это и есть та самая ‘прелесть, юже издревле
изблева змий’. Словом, это изобретение самого сатаны и изобретение, как сам
чёрт, старое. Судя по необыкновенной скрытности заражения ‘Сеничкиным ядом’,
пристойно думать, что всего вернее это — действительно дело змия.
Впрочем, основательно разобраться в этом за давностью лет чрезвычайно
трудно, но очень любопытно проследить, как ‘Сеничкин яд’ распространился в
русском обществе в годы, предшествовавшие рождению нашего поколения, которое
несёт на себе сугубое обвинение за изобретение ‘яда’. Это здесь и
предлагается.
Материал для наблюдения, как распространялся и действовал ‘Сеничкин яд’
в тридцатых годах нашего столетия, мы находим в записках магистра 2-го курса
московской духовной академии и профессора вифанской семинарии, а
впоследствии синодального секретаря Филиппа Филипповича Исмайлова,
драгоценнейшею чертою характера которого надо считать его
правдивость, часто совсем не щадящую его собственного самолюбия.
Педагогические наблюдения и заметки Исмайлова интересны не менее
рассказанных уже по его запискам любовных и брачных эпизодов ‘глухой поры’
тридцатых годов. Здесь мы увидим лжепатриотизм и лжеумствования лукавых
людей, совершавших на полной свободе любопытный опыт воспитания
государственных деятелей на такой манер, как их в чужих краях не
воспитывают, т. е. в особенном самобытном русском направлении.
Всё это, по моему мнению, исполнено живого исторического интереса и
вполне достойно внимания просвещённых людей, дорожащих благоденствием своей
родины.
‘История учит’, и знать старые ошибки полезно для того, чтобы не
желать повторять их наново.
Дом, где жил и волею-неволею производил свои житейские наблюдения
магистр Исмайлов, был один из почётнейших домов в Петербурге, — это дом
генерала-от-артиллерии Петра Михайловича Копцевича, который в своё время
занимал очень важные должности: он был генерал-губернатором Западной Сибири,
а потом, после небольшого перерыва, по приглашению государя Николая
Павловича, служил командиром корпуса внутренней стражи и занимал видное
место в орденской думе.
Служебный перерыв между генерал-губернаторством и командирством был
вызван особым семейным обстоятельством, которое свидетельствует о крайней
серьёзности отношений генерала к своим отеческим обязанностям. Копцевич был
не только превосходный сын отечества, но и чадолюбивейший отец семьи, и
когда выгоды последней требовали какой-нибудь жертвы, он не дорожил ничем, —
ни местом, ни карьерою. Исмайлов говорит:
‘Он принял отставку (от генерал-губернаторства) потому единственно, что
сын, десятилетний мальчик, воспитывавшийся у бабушки (в Малороссии) сделался
нездоров, так что надо было лечить его путешествием. Посему генерал целый
год ездил с ним по Германии и Италии’.
Здесь заботливый отец имел полную возможность присмотреться к
чужеземному воспитанию, и оно ему всё вообще чрезвычайно не понравилось.
Генерал Пётр Михайлович не любил ничего иностранного, и в таком точно
духе у них составилась целая компания: ‘презирать иностранщину’ — в их
кружке это было в моде, друг перед другом они этим хвалились. Знакомство у
Копцевича было обширное — преимущественно в высшем свете и в высшем
духовенстве, которое Копцевич считал призванным и наиболее способным дать
наилучшее направление русскому просвещению.
Пётр Михайлович ещё до поездки в Сибирь на генерал-губернаторство любил
беседы с иерархами, из которых один, именно киевский митрополит Серапион
Александровский,в своём рукописном дневнике оставил собственноручные заметки
о встречах с этим генералом и частью о его характере.
Редактор ‘Гражданина’, кн. Мещерский, недавно подвел ‘маленький
вопрос’ почему Филарета, митрополита московского, в печати называют по его
фамилии Дроздов? Пользуюсь случаем дать недоуменному князю маленькое
же объяснение. Филарета называют Дроздов потому, почему называют Стефан
Яворский, Феофан Прокопович, Феофилакт Лопатинский,
Игнатий Брянчанинов, Платон Левшин. В обетах монашеских нет
отречения от их светских фамилий и называть их по фамилиям никогда не
считалось за неуместное . А напротив, это дает удобство различать
Филаретов, Платонов и Игнатьев, которых у нас было много. Если же кн.
Мещерский этого не знает, то это только потому, что он вообще, как говорили
в старину, ‘в книгах не зашёлся’. (Прим. автора.)
Копцевич не пасовал и перед митрополитом. Для лучшего знакомства с этим
непосредственным лицом приведём здесь маленькие выдержки из дневника
киевского архипастыря, который на досуге собственноручно записывал важнейшие
события своего времени.
Так, митрополит Серапион начертал, например, следующее:
‘1816 г. июля 5-го, среда. Вечером был от генерала Копчевского
адъютант, который объявил, что сей день жена генерала скончалась от родов’.
‘Июля 11-го, вторник. В пятом часу был генерал-лейтенант Копчевич и
подчиван чаем’.
‘Ноября 3-го, пятница. Был генерал-лейтенант Копчевич и пожелал видеть
знаки Андреевские бриллиантовые, пожалованные мне государем, кои, осмотрев,
очень дорого ценил, сказав притом, что ‘сиё украшение прилично светским’,
что меня очень удивило’.
В самом этом замечании генерала насчёт орденских украшений
по-настоящему надо бы видеть некоторую тенденциозную ядовитость, но, быть
может, Копцевич находил для суждения об архиерейских орденах основания во
мнениях митрополита Платона Левшина, который основывался на чём-то ещё более
древнем.
Зная, что архиереи русские особенно любят водить знакомство с людьми,
достигшими известных степеней, и только от таковых с удивлением, но без
гнева и возражений, приемлют колкие и неприятные замечания вроде того, какое
сделал Серапиону Копцевич или ‘Копчевич’, мы, конечно, обязаны думать, что
генерал Пётр Михайлович и в 1816 году имел уже немалый вес в обществе. Но в
1828 г., после того, когда Копцевич провел десять лет на
генерал-губернаторстве, да более года в вояже по Европе и по возвращении
состоял не у дел, он изменился. Теперь он уже не с колкостями подходил к
иерархам, а с почтительным исканием: он ищет у них наставления и помощи,
как воспитать единственного сына в такой бережи, чтобы его не коснулась
‘тлетворная зараза западных идей’. Действительно ли его это так сильно
озабочивало или он этим только угодствовал, увидим ниже. Но носиться с этим
патриотическим яйцом было тогда очень в моде, и вот наш генерал предстаёт с
своей гражданской скорбью к Филарету Дроздову, митрополиту московскому,
бывшему тогда в апогее славы его ума, критическая оценка которого до сих пор
иными применяется к ереси и даже почти к богохульству.
Митрополит Серапион Александровский, не по многих летах после
пожалования ему чрезвычайно драгоценных бриллиантовых знаков, которые он
показывал Копцевичу, был уволен 24-го января 1822 г. Любопытная история его
обещана ‘Киевскою стариною’. (Прим. автора.)
Как основателен был во всех своих поступках генерал Копцевич и как он
предусмотрительно брался за воспитание сына, видно из следующего. По
возвращении из заграничного путешествия он уже не возвратил мальчика
бабушке, у которой внук дожился до того, что его пришлось целый год ‘лечить
вояжами’, а отдал этого молодца в какой-то ‘институт’ в Петербурге. (Что это
был за институт, ниже будет сказано.) Но генерал и на этом не успокоился,
потому что ‘институт’ в скором времени ‘распался’ по вине одной ‘сильной
дамы’, подпустившей туда ужасного, но обольстительного змия. Генерал
отчаялся в петербургских людях и ‘поехал к митрополиту Филарету в Москву,
собственно для того, чтобы приискать сыну своему наставника из лиц,
образованных в духовных училищах’. На самом же деле, кажется, он поехал,
чтобы показать себя Филарету и повыгоднее себя перед ним аттестовать.
Иначе почему бы генералу не воспользоваться таковыми же учёными
петербургской духовной подготовки? Конечно, может быть, что он боялся, не
хуже ли здесь духовное образование, чем в Москве, но кажется, что гораздо
более для него заключалось в том, чтобы познакомиться с Дроздовым и
поставить ему на вид свой строгий взгляд на воспитание и чистое
патриотическое направление с ненавистью ко всему иностранному. Сделать это
известным митрополиту Филарету был расчёт, и очень недурной.
К этому тогда прибегали многие, и не без пользы для себя и для своих
присных. ‘Противность идеям александровского века’ входила в моду, и за неё,
случалось, ‘жаловали’… Состоящему не у дел генерал-губернатору было отнюдь
не вредно поплакаться перед могущественным иерархом на всеобщее
‘петербургское растление’, которого он, Копцевич, как человек истинно
русский и будто бы полный беззаветной преданности православию и другим чисто
русским ‘народным элементам’, перенести не мог. Тем более его угнетала
мысль, что всеми этими гибельными началами может быть отравлена детская душа
его сына.
К этому, можно было надеяться, владыка московский не окажется
безучастным, и это к чему-нибудь послужит, что-нибудь выйдет из этого
небесполезное.
Генерал не ошибся.
Явился Пётр Михайлович к Филарету и повёл себя здесь уже совсем не так,
как у высокопреосвященного Серапиона. Московского митрополита он не стал
затруднять суетною просьбою показать ему жалованные орденские знаки, которых
у Филарета Дроздова было не менее, а более, чем у Серапиона
Александровского. Нет, тут генерал почтительнейше преклонился и сыновне
просил архипастырской помощи: как спасти дитя от волков в овечьей шкуре,
которыми и тогда уже был переполнен ожидающий провала Петербург.
— В Петербурге нет людей, всемилостивейший владыко! — жаловался генерал
митрополиту.
— Знаю, знаю, — отвечал ему Филарет и, уловленный этою лестью генерала,
сделал неосторожность: он не только рекомендовал, но из своих рук дал
Копцевичу человека — и человека с головы до ног (из которого потом Копцевич,
когда благоустроился, с бесстыдным нахальством стремился сделать ‘поношение
человеком’ и в значительной мере достиг этого).
Дарованный Филаретом генералу воспитатель был Исмайлов, магистр и
профессор вифанской семинарии, знаток математики и физики, и притом любитель
светского обращения, для коего он и покинул всё общество бродивших в Вифании
неуклюжих фигур в длиннополых фенебриях и полуфенебриях, а наичаще даже
просто в халатах. Исмайлов был человек с любовью к изящному, — человек как
раз к генеральскому дому.
Владыка московский сам ‘безвкусия не любил’ и знал, кто где будет у
места.
Генерал, разумеется, Филаретова выбора не критиковал и сейчас же ‘взял’
наставника, которым благословил его святитель московский. Исмайлову Копцевич
назначил жалованья ‘три тысячи рублей ассигнациями’ в год и обязался
пристроить его на хорошую службу, как только сам получит место. Тогда
генерал ещё не знал, ‘где он сам устроится: в Москве или в Петербурге’.
‘Устройство’ зависело от одной старухи, сидевшей в старом ‘гетманском доме’
в малороссийской деревне, но величайшей мастерицы обделывать дела. Она уже
двигала Копцевича и по Киеву, и в Сибирь, где он оставил
генерал-губернаторство совсем не ‘единственно для воспитания сына’, как
предполагал довольно легковерный Исмайлов.
Теперь гетманша опять должна подействовать, а Филарет воспособить.
Исмайлов по благословению владыки согласился поступить к генералу,
скоро собрался, простился ещё раз, ‘в последнее принял благословение от
митрополита Филарета’ и поехал…
Куда?
Всякий, конечно, подумает, что воспитатель поспешит в Петербург, т. е.
туда, где оставался в это время генеральский сын, отданный там после
закрытия загадочного ‘института’ в ‘российскую академию’ под присмотр
какому-то ‘академику’. Очевидно, Исмайлов или должен жить с воспитанником в
Петербурге, или же он провезёт его в Малороссию, к отцу, и там посвятит
всего себя его воспитанию. Последнее могло быть очень кстати потому, что
мальчика после ‘института’ надо было отучить от многого дурного и приучить к
хорошему.
Но в том-то и дело, что всё это была одна шумиха слов, а умысел другой
тут был. Генерал много и убедительно говорил митрополиту о своих скорбях и
заботах исторгнуть сына из-под влияния Петербурга и петербургских идей, но
между тем на самом деле он не только сам весь тяготел к Петербургу, но и
сына не желал удалять от здешних карьерных пружин.
Вообще с оценкою патриотических и педагогических хлопот и терзаний
генерала читатель должен повременить до конца этого небольшого очерка
патриотических притворств одного из видных деятелей тридцатых годов, когда
было в ходу беззастенчивое лицемерие и благоуспешно производилось самое
усердное разрыхление почвы под нигилистические засевы.
Генерал и наставник, простившись в Москве с Филаретом, выехали из
первопрестольной 29-го сентября по дороге в Чернигов, где поблизости было
имение тёщи Копцевича, — дамы знатной, гордой, своенравной и очень ловкой,
которая самого генерала держала, что называется, в ежовых рукавицах.
Там для Исмайлова прямых занятий не было, да собственно говоря (как
увидим далее) и всё остальное время двенадцатилетнего пребывания его в этом
доме он прибалтывался здесь в неопределенной роли ‘более как друг, чем как
наставник’. По духу записок очень позволительно думать, что Исмайлов,
кажется, совсем и не представлял даже для Копцевича интереса как педагог, а
только некоторое время имел здесь своё значение как человек, поставленный в
дом митрополитом Филаретом . Это было как раз в те годы, когда укоренялось
неосновательное мнение, будто бы митрополит ‘оказал важную услугу императору
Николаю Павловичу при восшествии его на престол’, после чего будто государь