Сенанкур, автор 'Оберманна', Сенанкур Этьен, Год: 1847 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 82 минут(ы)

СЕНАНКУРЪ.

авторъ ‘Оберманна‘.

Въ прошедшемъ (1846) году, скончался французскій писатель Сенанкуръ, обогатившій европейскую литературу ‘Оберманномъ’.

Это вполн-перечувствованное и глубоко-выстраданное произведеніе могло быть создано человкомъ, пережившимъ страшныя испытанія и терзанія души. Книга Сенанкура боле нежели книга, это — онъ самъ.

Сенанкуръ не принадлежитъ къ числу тхъ писателей, жизнь которыхъ разнообразна вншними фактами. Вся дятельность души его сосредоточилась въ этомъ созданіи, при появленіи своемъ въ свтъ, оно прошло незамченнымъ, да и въ-послдствіи было оцнено только немногими избранными, для которыхъ, впрочемъ, Сенанкуръ и издавалъ свою книгу.

Всеобщее вниманіе къ этому произведенію было возбуждено прекрасными страницами, написанными Жоржемъ Зандомъ въ ея предисловіи къ ‘Оберманну’:

‘Повствованія о войнахъ, различныхъ приключеніяхъ и страстяхъ человческихъ’ говоритъ Жоржъ Зандъ: ‘во вс времена обращали на себя преимущественно вниманіе большинства, и эпическая сторона всякой литературы еще и въ настоящую минуту считается наиболе-народною, но тмъ не мене не подлежитъ сомннію, что для душъ глубокихъ и мечтательныхъ, для умовъ тонкихъ и прозорливыхъ всего важне и всего драгоцнне т поэмы, которыя развиваютъ предъ нами внутреннія страданія души человческой, чуждыя блеска и разнообразія вншнихъ происшествій. Эти произведенія, строгія и рдкія, быть-можетъ, гораздо-важне, нежели факты самой исторіи, для психологическаго изученія, въ постепенномъ движеніи вковъ, ибо такого рода произведенія, объясняя намъ духовное и нравственное состояніе народовъ въ различные періоды цивилизаціи, даютъ ключъ къ тмъ великимъ событіямъ, которыя еще загадки для ученыхъ нашего времени.

‘И между-тмъ, эти творенія, съ которыхъ ревностно стираютъ пыль просвтленныя и зрлыя поколнія временъ послдующихъ, эти таинственныя и строгія исповди величія и ничтожества природы человческой, часто рожденныя въ сумрак келльи или въ тишин полей,— эти творенія проходятъ незамченными межь современными имъ произведеніями. Такова была и участь Оберманна.

‘По нашему мннію, самое высокое и самое прочное достоинство этой книги заключается въ психологической данной, — и съ этой-то точки главнйше должна она быть разбираема и разсматриваема.

‘Хотя нравственное страданіе можетъ быть подраздлено на безчисленные роды страданій, хотя горькія волны этого неистощимаго источника разливаются на множество каналовъ, охватывая и потопляя цлое человчество, однако есть между ними главнйшіе роды, отъ которыхъ боле или мене-непосредственно проистекаютъ вс прочія скорби: 1) страсть, задержанная въ своемъ развитіи, т. е. борьба человка съ вншними обстоятельствами, 2) сознаніе высшихъ духовныхъ силъ при недостатк воли осуществить ихъ, 3) горькое сознаніе въ своемъ безсиліи и неспособности къ дятельности, сознаніе ясное, очевидное, неопровержимое и постоянно присущее. Эти три рода страданій могутъ быть объяснены и вкратц выражены тремя именами: Вертеръ, Рене, Оберманнъ.

‘Перваго рода страданія относятся къ практической дятельности души, и, слдовательно, входятъ въ разрядъ простыхъ романовъ. Они проистекаютъ отъ любви, и какъ зло, могли сдлаться предметомъ наблюденія еще въ первые вка исторіи человчества. Гнвъ Ахиллеса при утрат Бризеиды и самоубійство германскаго энтузіаста одинаково объясняются напряженіемъ страстей, сдержанныхъ, раздраженныхъ или оскорбленныхъ въ своемъ порыв. Различіе между геніями греческимъ и германскимъ, и между двумя цивилизаціями, отдленными другъ отъ друга такимъ безмрнымъ разстояніемъ вковъ, ни мало не препятствуетъ психологической родственности обихъ этихъ данныхъ. Величавыя страданія, трагическія несчастія должны были возбудить всеобщее сочувствіе гораздо-ране, нежели два другіе рода страданій, замченные и указанные уже въ-послдствіи, ибо они могли родиться только въ позднйшей цивилизаціи.

‘Если говорить сначала объ этихъ двухъ тайныхъ и изсушающихъ болзняхъ, надо назвать Рене — этотъ типъ страдальческой мечтательности, нелишенный, впрочемъ, нкотораго удовлетворенія, ибо къ его мученію, происходящему отъ бездйствія на общественномъ поприщ, примшивается гордое и скрытное чувство презрнія. Это-то чувство презрнія возвышаетъ его надъ всми людьми, надъ всми обстоятельствами, среди которыхъ гибнетъ онъ — одинокій и гордый.

‘Рядомъ съ этою личностью, свтлою и мрачною въ одно и то же время, является другая личность, величественная въ своей слабости, прекрасная въ своихъ недостаткахъ: мы говоримъ объ Оберман. По ихъ глубоко-мрачной наружности, можно бы подумать, что Оберманнъ и Ренё, послушные одному и тому же голосу, оба сокроются въ уединеніи для того, чтобъ тамъ сосредоточиться въ самихъ-себ и вести жизнь пустынническую. Но не такъ будетъ на дл. Судьбы ихъ такъ же различны, какъ и ихъ индивидуальности. Ренё — это человкъ безъ воли, Оберманнъ — человкъ, достигшій возможной нравственной высоты безъ генія, натура раздражительная, погрузившаяся въ аскетизмъ отъ горькаго сознанія собственнаго безсилія и неспособности къ дятельности. Рене говоритъ: ‘Еслибъ у меня была воля, я могъ бы дйствовать’, Оберманнъ говоритъ: ‘Къ чему мн воля? я не могу дйствовать’.

‘Видя Ренё грустнаго, но прекраснаго, убитаго духомъ, но еще столь могучаго, удивленная толпа должна была остановиться предъ нимъ съ уваженіемъ. Его слабость, имющая въ себ что-то возвышенное, его добровольная безпечность, его пресыщеніе боле притворное, нежели чувствуемое, его краснорчивое и блистательное страданіе, страданіе генія, который бьется въ своихъ пеленкахъ, силясь разорвать ихъ,— все это должно было симпатизировать съ духомъ юнаго и тревожнаго поколнія, которое съ такою гордостью находило въ Рене свои пороки и достоинства. Вс люди, обманувшіеся въ своемъ назначеніи, вс геніи-недоноски величаво выпрямились при появленіи въ свтъ творенія Шатобріана, потому-что вс они мечтали видть собственный свой образъ въ этомъ поэтическомъ созданіи. Неопредленность, отчаяніе Peu при самомъ вступленіи на поприще жизни, не могли также не казаться утшительными тмъ изможденнымъ судьбою людямъ, которые стояли уже на краю могилы.

‘Страдая, но не исходя кровью отъ ранъ своихъ, Оберманнъ шелъ боле-глухими путями къ мстамъ боле-безплоднымъ. Странствіе его было мене продолжительно и, по-видимому, не такъ страшно, но Ренё вышелъ изъ своего изгнанія, а слдъ Оберманна былъ изглаженъ и потерянъ.

‘Оберманна нельзя сравнивать съ такими типами страданія, каковы Фаустъ, Манфредъ, Чайльдъ-Гарольдъ, Копрадъ и Лара. Эти разнообразныя страданія порождаются, въ созданіи Гёте, отъ безграничнаго честолюбія разума, а въ созданіяхъ Байрона, то отъ подобной же гордыни разума (Манфредъ), то отъ пресыщенія разврата (Чайльдъ-Гарольдъ), отъ потребности дятельности практической и отвращенія отъ общественной жизни (Конрадъ), то, наконецъ (Дара), отъ скорби раскаянія въ великой душ, которая могла на мгновеніе возъимть надежду обрсти въ преступленіи высокое развитіе своей силы, но которая, очувствовавшись, спрашиваетъ себя, не жалко ли обманулась она въ своихъ ожиданіяхъ?

‘Напротивъ, Оберманнъ,— это мечтательность при отсутствіи силъ, это непрестанное порываніе къ чему-то неопредленному. Подобная психологическая данная не можетъ быть смшиваема ни съ какою другою. Это страданіе совершенно-особеннаго рода, незаключающее въ себ ничего блестящаго, довольно-трудное для наблюденія, но любопытное. Оно могло быть опоэтизировано только человкомъ, въ которомъ огонь вдохновенія поддерживался живымъ воспоминаніемъ о его собственныхъ испытаніяхъ. Это грустная, безпрерывная пснь о самомъ-себ, о своемъ незамченномъ величіи и о своей нескончаемой праздности. Это мужественная грудь съ слабыми руками, это душа аскетическая, подтачиваемая червемъ сомннія, которое обнаруживаетъ ея слабость, а не силу и смлость. Это философъ, которому не достало душевной силы сдлаться праведникомъ. Вертеръ — узникъ, которому суждено за дохнуться въ его темниц, Рене — подстрленный орелъ, который снова умчится въ небо, Оберманнъ — безкрылая птица, которая тихо и печально стонетъ на песчаныхъ берегахъ, откуда отплываютъ корабли, и куда возвращаются ихъ обломки.

‘У Оберманна только одна чувствительность въ дйствіи, его разумъ или лнивъ, или недостаточенъ. Если онъ отъискиваетъ истину, онъ отъискиваетъ ее путемъ ложнымъ, находитъ ее съ трудомъ, обладаетъ ею не вполн, сквозь какой-то туманный покровъ. Это терпливый мечтатель, часто съ увлеченіемъ предающійся дтскимъ восторгамъ, но сознаніе душевной болзни пробуждается снова, и мечтатель проливаетъ слезы живой, глубокой, трогательной скорби. Это спорщикъ въ дух Вольтера, поэтическимъ чувствомъ природы призываемый къ высокому элегическому спокойствію. И если описательныя и лирическія красоты его поэмы часто прерываются философскими разсужденіями и свтской ироніей, за то природная важность его характера, за то его поэтическая натура внушаютъ ему новые вдохновенные гимны. И ничто не можетъ сравниться съ ихъ строгой красотою, съ ихъ дикимъ величіемъ!

‘Можетъ-быть, при чтеніи Обермаина, художникъ съ сожалніемъ встртитъ иногда мысли, облеченныя въ образы нсколько-принужденные и неловкіе, и идеи отвлеченныя — слдствіе отшельническаго труда, но за то съ какимъ любопытствомъ будетъ разсматривать психологъ эти недостатки прекраснаго созданія! Дло психолога изучать, а не судить. Онъ утверждаетъ, а не разсуждаетъ. Онъ обогащаетъ свои наблюденія новымъ, необычайнымъ явленіемъ. Ему необходимо сначала узнать болзнь, а въ-послдствіи онъ ужь отъищетъ для нея лекарство. И, можетъ-быть, наступитъ время, когда человчество найдетъ лекарство для своихъ духовныхъ страданій, по для этого необходимо, чтобъ оно тщательно изучило ихъ и разобрало, какъ оно изучило и разобрало свои страданія физическія.

‘Независимо отъ этой всеобщей пользы, книга Оберманна иметъ еще большое литературное достоинство по новости и необыкновенности своего содержанія. Эта простодушная грусть человка, исповдывающаго слабость своихъ душевныхъ силъ, это трогательное и благородное сознаніе въ собственной немощи, сознаніе, въ которомъ такъ много высокаго и самоотверженнаго, могли проявиться только въ натур высшей, только въ душ избранной. Но большинство читателей обратилось къ лицамъ боле-привлекательнымъ и гордымъ: къ Фаусту, Бергеру, Рене, Сен-Прё.

‘Таинственный, мечтательный, неопредленный, грустно-ироническій, робкій по нершительности, — Обермапнъ, можетъ-быть, иметъ отдаленное родство съ Гамлетомъ, съ этимъ глубокимъ типомъ человческой слабости, который такъ полонъ въ своей неполнот, такъ послдователенъ въ своей непослдовательности. Но другое время, другое общество, другія условія и обязанности длаютъ Оберманна лицомъ совершенно-исключительнымъ. Пристально, всмотрясь въ его образъ, увришься, что онъ не иметъ ни образца, ни копіи. Въ немъ боле прекраснаго и истиннаго, чмъ блестящаго и обаятельнаго, боле мудраго и поучительнаго, чмъ привлекательнаго. Но это смлое изображеніе нетерпливой и вчно-стующей слабости не могло быть оцнено большинствомъ умовъ въ эпоху, пожираемую честолюбіемъ и вншнею дятельностью. Оберманнъ, почувствовавъ неспособность свою занять какую-нибудь роль въ этой пышной и блестящей драм, уединился въ ндра природы и отъискалъ въ Альпахъ двственный уголокъ земли, къ которому не прикасалась рука человческая, для того, чтобъ тамъ изнывать въ страданіяхъ одинокому и незамченному.

‘Если отъ художественнаго произведенія требуется послдовательное развитіе мыслей и симметрія вншнихъ линій, то Оберманнъ не удовлетворяетъ этимъ требованіямъ. Глубина, обширность и значеніе этого произведенія предстанутъ вполн тогда только, кода, при изученіи его, откроется, съ какимъ дивнымъ искусствомъ, подъ вліяніемъ роковаго и внутренняго единства, развивается въ немъ участь человка…’

Говоря о Сенанкур, мы сочли не излишнимъ ознакомить читателей съ самыми письмами Оберманна. Но прежде, нежели приступимъ къ изложенію ихъ, послушаемъ, что говоритъ самъ авторъ въ предисловіи къ своему творенію.

‘Въ этихъ письмахъ’, говоритъ Сенанкуръ: ‘читатель познакомится съ человкомъ чувствующимъ, а не дйствующимъ. Это — записки очень-неважныя для постороннихъ, по он могутъ заинтересовать посвященныхъ. Многіе увидятъ здсь съ удовольствіемъ то, что кто-нибудь изъ нихъ чувствовалъ: многіе чувствовали то же, такъ пришлось, что одинъ это высказалъ, или попыталъ высказать. Но его должно судить по всей его жизни, а но по первымъ годамъ, по всмъ его письмамъ, а не по тому или другому мсту на-выдержку, или слишкомъ-смлому, или, можетъ-быть, романтическому.

‘Подобныя письма безъ искусства, безъ интриги должны быть худо приняты вн общества разсяннаго и тайнаго, котораго членомъ природа создала написавшаго эти письма. Лица, составляющія это общество, но-большой-части неизвстны, этотъ родъ памятника, оставляемаго человкомъ, подобнымъ имъ, можетъ сдлаться имъ извстенъ только путемъ, такъ-сказать, обнародованія, съ опасностью наскучить многимъ очень-почтеннымъ, образованнымъ и любезнымъ людямъ. Обязанность издателя предупредить только, что здсь нечего искать остроумія или учености, что это не сочиненіе:, и, можетъ-быть, скажутъ: это пустая книга!

‘У насъ много сочиненій, гд родъ человческій описанъ въ нсколькихъ строчкахъ. Еслибъ, однакожъ, эти длинныя письма могли ознакомить читателя вполн хоть съ однимъ человкомъ, они могли бы быть и новы и полезны. И надо очень-много, чтобъ они выполнили даже и эту ограниченную цль. По если они не заключаютъ въ себ всего, что можно было бы ожидать отъ нихъ, они содержатъ въ себ по-крайней-мр нчто, а и этого довольно для ихъ извиненія.

‘Эти письма не романъ. Въ нихъ нтъ драматическаго движенія, приготовленныхъ и искусно-веденныхъ событій, нтъ развязки,— нтъ ничего-такого, что называютъ интересомъ сочиненіжнтъ этого прогрессивнаго ряда приключеніи, неожиданныхъ случаевъ, этой пищи любопытства, магіи многихъ хорошихъ книгъ и шарлатантства многихъ другихъ.

‘Здсь найдутъ описанія такія, которыя дадутъ возможность лучше понять природу и прояснить (что, можетъ-быть, до-сихъ-поръ слишкомъ пренебрегалось) отношенія человка къ тому, что онъ называетъ неодушевленнымъ.

‘Здсь найдутъ страсти, но страсти человка, рожденнаго воспринять то, что он общаютъ, и вмст съ тмъ осужденнаго не имть никакой страсти.

‘Здсь найдутъ любовь, но любовь, перечувствованную такимъ образомъ, который, можетъ-быть, еще не былъ высказанъ.

‘Найдутъ здсь длинноты, он могутъ быть въ природ, сердце рдко бываетъ сжато, оно не діалектикъ. Найдутъ здсь повторенія, но если что хорошо, почему же тщательно избгать возвращаться къ тому же предмету? Повторенія Клариссы, безпорядокъ (и мнимый эгоизмъ) Монтаня всегда не нравились только людямъ холоднаго ума. Жанъ-Жакъ былъ часто длинноватъ. Писавшій эти письма, по-видимому, не боялся долготъ и уклоненій свободнаго слога: онъ писалъ свою мысль! Правда, Жанъ-Жакъ имлъ право быть нсколько-длинноватымъ, что до него, если онъ пользовался тою же вольностью, то просто потому-что находилъ ее удобною и естественною.

‘Найдутъ здсь и противорчія, или, по-крайней-мр, то, что обыкновенно слыветъ подъ этимъ именемъ. Но вопросъ: почему было бы непріятно, въ дл нершенномъ, встртить за и противъ, высказанныя однимъ и тмъ же человкомъ? Такъ-какъ необходимо свести ихъ за тмъ, чтобъ понять, взвсить, ршить, выбрать, то не все ли равно, будутъ ли они въ одной книг, или въ равныхъ книгахъ? Напротивъ, будучи высказаны однимъ человкомъ, они высказываются съ силою боле-ровною, способомъ боле-аналогическимъ, и вы видите лучше, что вамъ удобне принять и что отвергнуть. Наши страсти, наши желанія, даже чувствованія наши и самыя мннія измняются съ уроками, которые даетъ намъ опытъ, съ случаями, представляющимися для размышленія, съ возрастомъ, со всмъ существомъ нашимъ. Тотъ, кто такъ неотмнно, всегда въ согласіи съ самимъ-собою,— обманываетъ васъ или самъ обманывается. Онъ слдуетъ систем, онъ играетъ роль. Человкъ чистосердечный говоритъ вамъ: я чувствовалъ такъ, я чувствую иначе, вотъ мои матеріалы, но стройте изъ этого сани, что можете.

‘Не холодному человку судить о различіи человческихъ чувствованій, такъ-какъ онъ не знаетъ всего ихъ объема, то и не знаетъ ихъ подвижности. Почему различные способы видть были бы удивительне въ разныхъ возрастахъ одного и того же человка, а иногда и въ одну и ту же минуту, нежели въ разныхъ людяхъ? Человкъ наблюдаетъ, ищетъ, и не ршаетъ. Можно ли требовать отъ взвшивающаго, чтобъ онъ разомъ прибралъ гирю, которая установила бы равновсіе? Безъ-сомннія, все должно быть во взаимномъ согласіи въ сочиненіи точномъ и основанномъ на предметахъ положительныхъ, но можно ли требовать, чтобъ Монтань былъ истиненъ подобно Юму, а Сенека правиленъ, какъ математикъ Безу? Я думаю даже, что можно ожидать столько же и даже боле противорчій между различными возрастами одного и того же человка, нежели между многими просвщенными людьми одного возраста. Только человкъ, занимающійся всю жизнь однми точными науками, не рискуетъ быть удивленъ тмъ, что онъ написалъ, будучи моложе.

Эти письма такъ-же неровны, такъ же неправильны въ Слог, какъ и во всемъ остальномъ. Одно только мн нравится: здсь нтъ преувеличенныхъ и избитыхъ до пошлости выраженіи. Эти выраженія или сами-по-себ неправильны, или слишкомъ-частое фальшивое употребленіе исказило ихъ первобытное значеніе и заставило забыть ихъ энергію.

‘Я не имю ни малйшаго притязанія оправдывать слогъ этихъ писемъ. Я бы могъ сказать нчто о выраженіяхъ, которыя могутъ показаться смлыми, и которыхъ, однакожь, я не измнилъ, но что до неправильностей, я ничмъ не умю извинить ихъ. Знаю, что критикъ найдетъ многое заслуживающимъ порицанія: я и не думалъ обогатить публику сочиненіемъ обработаннымъ, но хотлъ дать прочитать нсколькимъ особамъ, разсяннымъ по Европ, набросанные свободно, безъ всякой системы, ощущенія, мннія, сны человка, часто жившаго въ уединеніи, и который этими письмами велъ задушевную бесду съ другомъ, а не писалъ ихъ для своего книгопродавца.

‘Издатель предполагалъ и будетъ предполагать себ всегда одну цль. Все, что будетъ выходить подъ его именемъ, будетъ стремиться къ однимъ и тмъ же результатамъ, писатель, или только издатель, онъ никогда не уклонится отъ нравственной цли. Онъ не силится еще достигнуть до нея: сочиненіе важное, и могущее быть полезнымъ, истинное твореніе, которое можно только набросать слегка, а не окончить когда нибудь, не должно быть ни поспшно обнародовано, ни слишкомъ-рано предпринято.’

——

Вотъ письма Оберманна къ его другу:

Женева, 8 іюля. Первый годъ.

Не прошло еще и трехъ недль съ-тхъ-поръ, какъ я писалъ теб изъ Ліона. Я не говорилъ теб ни о какомъ новомъ план, потому-что не имлъ его, а теперь я все бросилъ, и вотъ очутился на чужбин.

Боюсь, что письмо мое не застанетъ тебя въ Шессел {Имніе того, къ кому адресованы письма.}, и что ты будешь не въ состояніи отвчать мн такъ скоро, какъ я того желаю. Мн необходимо знать, что ты думаешь, или что подумаешь, прочитавъ эти строки. Я даже но посовтовался съ тобою, хотя очень желалъ бы воспользоваться твоимъ совтомъ въ такую ршительную минуту, еще и теперь не знаю, чмъ считать свой ршительный поступокъ, который ниспровергъ весь прежній мой образъ жизни, поставилъ меня въ совершенно-новое положеніе и повлечетъ за собой послдствія, которыхъ я не предвидлъ и даже не предчувствовалъ.

Я долженъ сказать теб еще боле. Правда, исполненіе было такъ же поспшно, какъ и ршимость, но я не писалъ теб не потому-что не имлъ времени. Думаю, что еслибъ у меня и было время, то я также оставилъ бы тебя въ неизвстности. Я боялся твоего благоразумія и чувствовалъ, что на этотъ разъ мн не слдовало имть его своимъ руководителемъ. Недальновидное и робкое благоразуміе тхъ, отъ которыхъ судьба поставила меня въ зависимость, погубило мои первые годы, и думаю, что она повредила мн на всю жизнь. Мудрость идетъ между недоврчивостью и отвагою: путь труденъ, надо слдовать за нею во всемъ, что она видитъ, но въ неизвстномъ мы должны повиноваться одному инстинкту. Если онъ опасне благоразумія, зато онъ творитъ дла боле-великія: онъ губитъ насъ или спасаетъ, его отвага длается иногда нашимъ единственнымъ прибжищемъ, и, быть-можетъ, ему одному можно исправить бдствія, причиненныя благоразуміемъ.

Мн оставалось выбирать одно изъ двухъ: или навсегда остаться подъ тяжкимъ игомъ, или свергнуть его во что бы ни стало. Если ты согласенъ со мною, напиши мн объ этомъ и подкрпи меня. Теб хорошо извстно, какою жалкою цпью хотли оковать меня. Хотли, чтобъ я занялся тмъ, чего я не могъ хорошо выполнить, хотли, чтобъ я избралъ себ родъ жизни, правда, прибыльной, но совершенно противорчившій моимъ природнымъ склонностямъ. Могъ ли я лукаво согласиться и обмануть родственника? Пусть онъ лучше знаетъ, что я не могъ удовлетворить его желанія, и пусть извинитъ меня. Онъ, наконецъ, почувствуетъ, что не всякое занятіе равно пригодно для всякаго характера, что не всякое состояніе можетъ считаться честнымъ, потому-что оно, безъ воровства, приноситъ въ годъ тридцать или сорокъ тысячь дохода, и что, наконецъ, я не могъ отказаться отъ права быть человкомъ для того, чтобъ сдлаться человкомъ дловымъ.

Отнюдь не стараюсь убждать тебя, а только привожу на память факты, суди самъ. Истинный другъ долженъ судить безъ излишней снисходительности, ты самъ сказалъ это.

Еслибъ бы былъ въ Ліон, я никакъ не ршился бы на такой шагъ, не посовтовавшись съ тобою, тогда мн надобно было бы скрываться отъ тебя, между-тмъ, какъ теперь мн надобно было только молчать… Наконецъ, я ухалъ, съ чмъ и поздравляю себя, но кто можетъ ручаться за отдаленныя послдствія, умно или нтъ поступилъ онъ?

Я сказалъ теб, почему не сдлалъ того, чего отъ меня хотли, теперь долженъ сказать теб, почему не сдлалъ ничего другаго. Размышляя о томъ, должно ли мн ршительно отказаться отъ сдланнаго мн предложенія, я былъ приведенъ къ вопросу: чмъ же инымъ займусь я, и на чемъ остановлюсь окончательно?

Надобно было выбрать, надобно было начать, можетъ-быть, на всю жизнь, то, что люди, неимющіе въ себ ничего другаго, называютъ званіемъ, мстомъ. Я не находилъ для себя ни одного мста, которое бы не было чуждо моей природ или противно моему 66разу мыслей. Я вопрошалъ существенное, и быстро обозрвалъ все меня окружавшее, испытывалъ, чувствуютъ ли люди подобно мн, испытывалъ, согласуются ли вещи съ моими склонностями, и увидлъ, что нтъ согласія ни между мною и обществомъ, ни между моими потребностями и всмъ тмъ, что произведено обществомъ. Я остановился въ ужас, почувствовавъ, что готовился предать жизнь свою въ жертву невыносимой тоск, безконечному разочарованію. Я пересмотрлъ послдовательно все, чего ищутъ люди въ различныхъ своихъ занятіяхъ. Я хотлъ даже изукрасить чарами воображенія эти многообразные предметы, которыми они питаютъ свои страсти, и химерическій конецъ, для котораго они жертвуютъ годами своей жизни. Я хотлъ, но не могъ. Зачмъ свтъ не представляетъ очарованія очамъ моимъ? Я незнакомъ съ пресыщеніемъ: повсюду нахожу только пустоту и пустоту.

Въ этотъ день, когда я впервые почувствовалъ окружающее меня ничтожество, въ этотъ день, измнившій жизнь мою, еслибъ въ моей власти было развернуть или навсегда закрыть страницы судьбы моей,— о, съ какимъ равнодушіемъ сбросилъ бы я пустой рядъ этихъ столь долгихъ и безвозвратно текущихъ часовъ, въ которые человкъ испытываетъ столько горестей, и ни одной истинной радости!.. Теб извстно мое несчастіе: я не могу быть молодымъ, продолжительная тоска первыхъ лтъ моихъ должно быть, была причиною, почему очарованіе не существуетъ для меня. Цвтистая наружность вещей не поражаетъ меня, ничмъ не ослпляются мои полузакрытыя очи, слишкомъ-неподвижно устремленныя, они не бываютъ удивлены ничмъ неожиданно.

Этотъ день душевнаго колебанія былъ, по-крайней-мр, днемъ просвтлнія, онъ далъ мн увидть во мн-самомъ ясно то, чего я не видалъ прежде. Посреди сильнйшаго тоскливаго томленія, я впервые наслаждался сознаніемъ моего существа. Преслдуемый даже до печальнаго убжища моей обычной апатіи, вынуждаемый быть чмъ-нибудь, я былъ, наконецъ, самимъ собою, и посреди этихъ досел невданныхъ волненій обрлъ я энергію, сначала насильно вызванную и тяжкую, но полнота ея была для меня въ нкоторомъ род успокоеніемъ, котораго я никогда еще не испытывалъ. Этимъ сладостнымъ и неожиданнымъ состояніемъ было порождено размышленіе, которое ршило судьбу мою. Я, казалось, прозрлъ въ причину того, что мы наблюдаемъ ежедневно, а именно, что положительныя различія въ судьб не главныя причины человческаго счастія или несчастія.

Я говорилъ самъ-себ: настоящая жизнь человка въ немъ-самомъ, но то, что получаетъ онъ извн, случайно и подчинено этой жизни… Мое вншнее дйствуетъ на него гораздо-сообразне съ тмъ состояніемъ, въ которомъ оно находитъ ого, нежели сообразно съ своею собственною природою… Такимъ-образомъ, въ каждую отдльную минуту жизни, человку важне всего быть тмъ, чмъ онъ быть долженъ… Итакъ, будемъ сперва тмъ, чмъ мы должны быть, станемъ на мсто, которое приличествуетъ нашей природ, потомъ предадимся теченію вещей, стараясь только всми силами остаться похожими на самихъ-себя. Такимъ-образомъ, мы можемъ достигнуть до счастливаго постоянства человка мудраго.

Покидаю вс отдаленныя и многообразныя заботы о будущемъ, которыя всегда такъ утомительны и часто такъ суетны, постараюсь только, однажды на всю жизнь, устроить себя. Знаю, какъ будетъ несовершенъ этотъ трудъ мой, и какъ много препятствій встрчу въ самыхъ обстоятельствахъ, но, по-крайней-мр, сдлаю все, что будетъ въ моихъ силахъ.

Я счелъ необходимымъ перемнить все вншнее прежде, нежели начну перемнять самого-себя… Только посреди независимости и при безмолвіи страстей человкъ можетъ изучать себя… Изберу себ убжище въ этихъ мирныхъ горахъ, видъ которыхъ еще въ дтств поражалъ меня {Въ окрестностяхъ Ліона, вершины Альпъ ясно рисуются на горизонт.}. Не знаю еще, гд остановлюсь, напиши мн въ Лозанну.

Лозанна, 9 іюля, I.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но выход изъ Женевы, я пустился въ путь одинъ, ничмъ-несвязанный, безъ опредленной пли, безъ инаго проводника, кром довольно-хорошей карты, которую ношу съ собою.

Я вступилъ въ жизнь независимую, буду жить въ единственной, можетъ-быть, стран во всей Европ, отличающейся и довольно-благопріятнымъ климатомъ, и дикими, природными красотами мстоположенія. Въ сердц моемъ, укрпленномъ энергіею, воцарилось спокойствіе, впервые пользуясь вполн свободою, я искалъ наслажденій простыхъ и вмст съ тмъ высокихъ со всею пылкостью юнаго сердца, и съ полнотою чувствъ — горькимъ и безцннымъ плодомъ моихъ долгихъ, грустныхъ дней. Я былъ счастливъ подъ чуднымъ небомъ Женевы, когда солнце, появившись надъ снговыми вершинами, озарило предъ моими очами эту дивную страну. Близь высотъ Копета увидлъ я зарю, она показалась мн не безполезно-прекрасною, какъ бывало прежде, но красоты восхитительной и могшей снова задернуть покровомъ очарованія мои унылыя очи.

Ты не видалъ этой земли, которой Тавернье считалъ возможнымъ уподобить только одно мсто на Восток. Ты не можешь составить себ врнаго о ней понятія, невозможно представить себ въ воображеніи безошибочно всхъ величественныхъ красотъ природы. Еслибъ я мене чувствовалъ величіе и гармонію цлаго, еслибъ прозрачность воздуха не прибавляла къ тому еще выраженія, котораго не передадутъ никакія слова, еслибъ я былъ другимъ, то попыталъ бы изобразить предъ тобою эти снжныя и облитыя пламененъ солнца горы, эти долины, затопленныя влажными туманами, черные уступы берега Савойи, холмы Во и Малой-Юры, можетъ-быть слишкомъ-веселой наружности, но надъ ними Грюйерскія и Ормонскія Альпы,— и обширныя воды Лемана, и колебаніе его волнъ, и его тишину. Быть-можетъ, мое душевное расположеніе еще боле придало очарованія этимъ мстамъ, быть-можетъ, никто не ощущалъ при вид ихъ того, что я чувствовалъ.

…Я бы не осмлился утверждать, что человкъ, котораго сердце надорвано безпрерывными горестями, не получаетъ отъ самыхъ своихъ бдствій способности къ удовольствіямъ, которыя невдомы счастливцамъ и боле-независимы и продолжительны, нежели ихъ удовольствія. Что до меня, я испыталъ въ эту минуту, въ которую мн недоставало только одного,— друга, съ кмъ бы раздлить свои чувства, я испыталъ, какъ часъ жизни можетъ стоить цлаго года существованія, сколь все относительно въ насъ и вн насъ, и какъ наши несчастія происходятъ преимущественно отъ того, что мы бываемъ не на своемъ мст.

Большая дорога изъ Женевы въ Лозанну повсюду пріятна, она идетъ большею частью по берегу озера. Я остановился ужо у самой Лозанны, на горномъ склон, откуда не видно было города, и тамъ выжидалъ, какъ кончится день…

Я находился подъ елями Юры: вечеръ былъ прекрасный, въ лсахъ царствовало безмолвіе, воздухъ тихъ, западъ туманенъ, но безоблаченъ. Все было неподвижно и озарепо яркимъ свтомъ, я поднялъ глаза, долго вперенные въ разстилавшійся подо мною мохъ, и былъ пораженъ величественнымъ оптическимъ обманомъ, который длился долго при мечтательномъ настроеніи моего духа. Съ мста, на которомъ сидлъ я, не видно было, какъ обрывистый горный склонъ терялся въ озер, а противоположный берегъ стоялъ, какъ-бы въ воздух, надъ наклонною поверхностью озера… Савойскія-Альпы мшались съ облекавшими ихъ туманами… Все это казалось мн громадою грозныхъ тучь, нависшихъ въ воздушномъ пространств: земля была только подъ моими ногами, а вокругъ меня царствовала безпредльная пустота…

Эта минута была достойна перваго дня новой жизни: я мало испытывалъ подобныхъ…

Близь Ліона я видлъ Мон-Бланъ, но время не было благопріятно, онъ былъ дурно освщенъ…

——

Кюлли, 11 іюля, I.

Не хочу изъздить Швейцарію, какъ путешественникъ, изъ любопытства. Я хочу быть въ Швейцаріи потому-что, сколько мн кажется, мн не будетъ нравиться нигд въ другомъ мст…

И самъ не знаю еще, какую сторону изберу себ жилищемъ…

Я хотлъ перехать чрезъ Леманъ на савойскій берегъ. Однакожь надобно было отложить это намреніе: весь день было пасмурно, озеро еще и теперь сильно волнуется. Буря прошла, вечеръ прекрасный, окна мои выходятъ на озеро, блая пна валовъ иногда долетаетъ до моей комнаты и орошаетъ кровлю дома, въ которомъ живу я. Втеръ дуетъ съ юго-запада, такъ-что именно въ этомъ мст волны и сильне и выше. Увряю тебя, это движеніе и эти размренные звуки сильно волнуютъ душу. Еслибъ я готовился выйдти изъ обыкновенной жизни, еслибъ готовился жить и чувствовалъ притомъ въ себ упадокъ душевныхъ силъ, то хотлъ бы постоять съ четверть часа предъ волнующимся озеромъ: не думаю, чтобъ что-нибудь показалось тогда мн невозможнымъ..

Изъ Тиля.

Я отправился въ Вевэ чрезъ Муртенъ и не думалъ оставаться здсь, но вчера, при пробужденіи, былъ пораженъ прекраснйшимъ зрлищемъ, какое только можетъ произвести утренняя заря въ стран, отличающейся красотою боле веселою, нежели важною. Это обстоятельство принудило меня провести здсь нсколько дней.

Окно моей комнаты оставалось открыто всю ночь, по моему обыкновенію. Часовъ около четырехъ, я былъ пробужденъ дневнымъ блескомъ и запахомъ сна, скошеннаго во время прохлады, при лунномъ свт. Я ожидалъ, что мн представится обыкновенный видъ, но обомллъ, посмотрвъ на окрестность. Дожди эпохи солнцестоянія сохранили изобиліе водъ, поднявшихся предъ тмъ отъ таянія снговъ Юры. Пространство между озеромъ и ркою Тиль было почти совершенно наводнено, изъ самыхъ возвышенныхъ частей почвы образовались изолированныя пастбища, посреди этихъ водныхъ равнинъ, которыя бороздилъ свжій утренній втеръ. Видны были волны озера, гонимыя вдаль втромъ на полу-потопленный берегъ. Козы, коровы и ихъ вожатый, извлекавшій изъ рожка сельскіе звуки, шли въ это время по узкой полос земли, не потопленной водою, межь наводненною долиною и ркою Тиль. Камни, положенные въ мстахъ наиболе-трудныхъ, поддерживали или продолжали этотъ родъ естественной насыпи: нельзя было вовсе различить пастбища, къ которому тянулись эти покорныя животныя, и, смотря на ихъ медленную, неувренную поступь, можно было бы подумать, что они идутъ утонуть въ озер. Высоты Анё и густой лсъ Жюльмонъ выходили изъ ндра водъ, подобно острову еще дикому и необитаемому. Цпь горъ окаймляла озеро, на горизонт. Къ югу пространство тянулось за холмы Монмираль, и за всми этими предметами, шестьдесятъ льё вковыхъ льдовъ налагали на всю страну неподражаемое величіе этихъ смлыхъ очертаній природы, придающихъ мстамъ высокую торжественность.

Я обдалъ съ сборщикомъ дорожныхъ пошлинъ. Его пріемы мн не понравились. Это человкъ боле занятый тмъ, какъ бы покурить, да попить, и у котораго нтъ и въ помин ни ненависти, ни замысловъ о будущемъ, ни печали. Мн кажется, я довольно полюблю въ другихъ эти привычки, къ которымъ самъ никогда не привыкну. Он избавляютъ отъ скуки, он наполняютъ часы безъ заботы со стороны человка наполнить ихъ, он спасаютъ отъ многаго худшаго, и, вмсто этого спокойствія счастія, котораго не увидать ни на чьемъ чел, налагаютъ по-крайней-мр спокойствіе довольной разсянности, которая примиряетъ все и вредитъ только пріобртеніямъ разума.

Вечеромъ я взялъ съ собою ключъ, чтобъ возвратиться домой ночью и не быть связану заботою возвратиться во-время. Луна еще не всходила, я прогуливался вдоль зеленыхъ водъ Тили. Но чувствуя себя расположеннымъ промечтать долго, и находя, что ночь такъ тепла, что ее можно провести на открытомъ воздух, я пошелъ по дорог въ Сен-Блезъ. Своротивъ съ нея у небольшаго селенія, на юг котораго разливается озеро, я спустился съ крутаго холма и слъ на песокъ, волны замирали у ногъ моихъ. Воздухъ былъ тихъ, на озер ни одного паруса. Все покоилось, кто въ забвеніи трудовъ, кто въ забвеніи горя. Взошла луна: я долго оставался на этомъ мст. Модъ-утро, она начала обливать и землю и воды своимъ послднимъ отблескомъ, невыразимо-грустнымъ. Величественна природа, когда человкъ, погрузясь въ глубокую задумчивость, внемлетъ ропоту волнъ на уединенномъ берегу, посреди тишины ночи, еще ярко-озаряемой потухающею луною!

И въ эту незабвенную ночь я все перечувствовалъ, все испыталъ, вс стремленія и всю глубину скорби, какія только можетъ вмстить сердце человческое, невыразимую чувствительность, очарованіе и отраву нашихъ безполезныхъ годовъ, полное сознаніе природы всюду грустной и всюду непроницаемой, всеобъемлющую страсть, старческую мудрость, сладострастное забвеніе. Я сдлалъ страшный шагъ къ лтамъ старчества, я поглотилъ десять лтъ моей жизни. О, счастливъ человкъ съ сердцемъ безхитростнымъ и вчно-юнымъ!

Здсь, посреди тишины ночи, я вопрошалъ свою непонятную судьбу, свое взволнованное сердце, и эту непостижимую природу, которая все вмщаетъ въ себ, и при всемъ томъ не вмщаетъ въ себ того, чего жаждетъ душа моя. Что же ты за существо? говорилъ я самъ-себ. Какая жалкая смсь любви всеобъемлющей и равнодушія ко всмъ предметамъ положительной жизни!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сен-Морисъ, 44 сентября. I.

Одно мгновеніе можетъ уничтожить вс наши планы… Я только-что возвратился изъ своего продолжительнаго странствія по горамъ. Ничего не буду писать о немъ, есть нчто другое, о чемъ должно сообщить теб. Передъ тмъ, какъ ложиться спать, я распечаталъ поданное мн письмо, рука была но твоя: четко-написанныя слова, ‘очень-нужное’ возбудили мое безпокойство.

Я думаю, ты уже догадываешься, въ чемъ дло. Сначала я хотлъ всмъ пренебречь, чтобъ только не возвращаться туда, откуда бжалъ, но посл продолжительнаго недоумнія, я ршился погубить нсколько времени, чтобъ упрочить свое спокойствіе на будущее время.

Непостижимая необходимость обстоятельствъ! Я отправляюсь въ Ліонъ, ду въ Парижъ, это ршено… Прощай! Пожалемъ вмст о человк, который находитъ въ жизни такъ немного, и у котораго судьба безжалостно отнимаетъ и это немногое.

Наконецъ-то, по-крайней-мр, мы свидимся другъ съ другомъ въ Ліон.

Ліонъ, 22 октября, I.

Я отправился въ Метервиль на другой день посл твоего отъзда изъ Ліона и провелъ тамъ восьмнадцать дней…

Въ эти дни я былъ спокоенъ, и спокойне не желалъ бы быть въ самые лучшіе дни моей жизни. Я междутмъ, люди, которымъ никогда не испытать подобнаго душевнаго мира, посмются надъ средствомъ, доставившимъ мн это спокойствіе.

Въ-продолженіе цлыхъ двнадцати дней, я съ необыкновеннымъ увлеченіемъ занимался собираніемъ винограда… и такимъ-образомъ провелъ эти дни въ забвеніи, посреди тумановъ, межъ плодовъ, подъ прекраснымъ осеннимъ солнцемъ. Вечеромъ мы собирались къ чаю, смялись надъ людьми, которые гоняются за удовольствіями, гуляли и ложились спать, довольные днемъ своимъ… Въ груди моей возникаютъ великіе общественные вопросы. Это можетъ оживлять мою душу, но не наполняетъ ея, работа виноградаря поддерживаетъ ее боле…

Парижъ, 20 іюня. Второй годъ.

Ничто не кончается: несчастныя дла, которыя меня здсь удерживаютъ, ежедневно все больше и больше затягиваются. Такимъ-образомъ, проживъ въ Ліон поневол слишкомъ полгода, я осужденъ провести здсь, можетъ-быть, еще больше времени.

Годъ протекаетъ быстро: вотъ и еще одинъ вонъ изъ моего существованія. Весну потерялъ я почти безъ ропота, но лто въ Париж! Я провожу часть времени въ самомъ непріятномъ расположеніи духа, неразлучномъ съ такъ-называемыми длами, и когда хочу провести остатокъ дня въ спокойствіи, ищу у себя дома убжища отъ такой продолжительной скуки, то нахожу скуку еще несносне. Я одинъ здсь въ безмолвіи посреди общаго шума, и одному мн нечего длать въ этомъ хлопотливомъ свт. Здсь нтъ средины между безпокойствомъ и бездйствіемъ, надо скучать, если нтъ ни длъ, ни страстей. Комната моя оглашается ежеминутно отголосками криковъ, стукомъ отъ работъ и всмъ шумомъ народа дятельнаго. Подъ моимъ окномъ родъ площади, наполненной шарлатанами, фиглярами, разнощиками и крикунами всевозможныхъ родовъ. Насупротивъ — высокая стна какого-то публичнаго зданія, солнце освщаетъ се съ двухъ часовъ до самаго вечера, эта блая масса совершенно слпитъ глаза при ясномъ неб, и потому самые лучшіе дни для меня обращаются въ истинное мученіе. Неутомимый разнощикъ новостей громко возглашаетъ названія своихъ журналовъ, его грубый и однообразный голосъ, кажется, еще боле усиливаетъ безпривтность этой площади, пожигаемой солнцемъ, и когда я слышу, что какая-нибудь прачка начнетъ распвать псни у своего окна, подъ самою кровлею, — теряю терпніе и бгу со двора. Вотъ уже три дня какой-то нищій-калка, весь въ язвахъ, располагается на углу улицы совсмъ подл меня, и битыхъ двнадцать часовъ жалобнымъ голосомъ проситъ милостыни. Я принужденъ цлый день не бывать дома, до-тхъ-поръ, пока онъ не перемнитъ мста. Но куда уходить? у меня здсь очень-мало знакомыхъ, и былъ бы необыкновенный случай, еслибъ изъ такого малаго числа людей нашелся хоть одинъ, кому бы я пришелся по нраву, поэтому я не хожу ни къ кому. Что до публичныхъ гуляній, ихъ много въ Париж, и прекрасныхъ, но нтъ ни одного, гд бы я могъ хоть съ полчаса оставаться безъ скуки.

Ничто такъ не утомляетъ насъ, какъ эта вчная медленность всего, на свт. Она удерживаетъ человка безпрерывно въ состояніи ожиданія, и жизнь проходитъ прежде, нежели мы достигаемъ той точки, съ которой думали начать жить. На что, однакожь, мн жаловаться? Какъ мало людей, которые не тратятъ жизни понапрасну!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И намъ ли смть стнать о судьб своей!

Парижъ, 27 іюня, II.

Я часто провожу часа по два въ библіотек — не для того, чтобъ научиться чему-нибудь,— это желаніе замтно во мн охлаждается, но потомучто не знаю, чмъ наполнить часы, которые, не смотря на то, текутъ невозвратимо, мн бываетъ не такъ грустно, когда я убиваю это время гд-нибудь, а не у себя дома. Къ минуты унынія, мн необходимо какое-нибудь опредлительное занятіе: при неограниченной свобод, я впадаю въ совершенное бездйствіе. Мн гораздо-спокойне между людьми безмолвными, подобно мн, нежели быть одному посреди шумной толпы. Я люблю эти длинныя залы, одн пустыя, другія наполненныя людьми, со вниманіемъ роющимися въ этомъ античномъ и холодномъ склад усилій и всхъ суетъ человческихъ.

Читая Бугенвиля, Шардёна, Лалубёра, я проникаюсь древнимъ воспоминаніемъ о земляхъ уже отжившихъ, славою отдаленной мудрости и юностью счастливыхъ острововъ, но, забывая наконецъ и Персеполь, и Бенаресъ, и даже Тиціанъ, соединяю и времена и мста въ настоящій пунктъ, съ котораго обозрваетъ ихъ человческое разумніе. Вижу, какъ эти жаждущіе умы трудятся съ жаромъ и въ безмолвіи, между-тмъ, какъ вчное забвеніе, катясь надъ ихъ учеными и прельщенными главами, влечетъ за собою ихъ неминуемую смерть и разсетъ въ мгновеніе и существованіе ихъ, и мысль, и вкъ ихъ.

Залы окружаютъ длинный, тихій, поросшій травою дворъ, на которомъ находятся дв или три статуи, нсколько развалинъ и бассейнъ съ позеленлою водою, который на видъ такъ же древенъ, какъ и эти памятники. Я ухожу рдко, не остановившись съ четверть часа въ этой безмолвной оград. Люблю мечтать, ходя по камнямъ этой древней мостовой, добытымъ нкогда изъ каменоломни для приготовленія изъ нихъ подъ стоны человка поверхности сухой и безплодной. Но время и забвеніе возвращаютъ ихъ нкоторымъ образомъ въ землю, покрывая ихъ новою почвою и одвая ихъ свойственною ихъ природ растительностью. Иногда эти камни кажутся мн краснорчиве книгъ, отъ которыхъ я только-что оторвался.

Вчера, перелистывая ‘Энциклопедію’, раскрылъ я одинъ изъ томовъ ея на томъ мст, котораго не искалъ, и не могу припомнить, что это была за статья, но дло шло о человк, который, будучи утомленъ треволненіями и несчастіями, совершенно погрузился въ уединеніе въ-слдствіе той ршимости, которая длаетъ человка побдителемъ надъ препятствіями, и о которой онъ ежедневно вспоминаетъ съ восторгомъ. Разсказъ объ этой независимой жизни не привелъ мн на память ни привольныхъ пустынь Имауса, ни мирныхъ острововъ Тихаго-Океана, ни Альпъ боле-доступныхъ, и о которыхъ уже я сожаллъ такъ много. Но яркое воспоминаніе, подобію вдохновенію, представило предо мною безплодныя скалы и лсъ Фонтенбло.

Я долженъ боле сказать теб объ этомъ мст, нсколько-необыкновенномъ посреди нашихъ загородныхъ окрестностей. Ты лучше поймешь тогда, почему я такъ сильно привязался къ нему.

Теб извстно, что въ молодости я провелъ нсколько лтъ въ Париж. Родственники мои, у которыхъ я жилъ, не смотря на то, что любили жизнь городскую, неоднократно проводили сентябрь мсяцъ за городомъ, у своихъ знакомыхъ. Одинъ годъ они отправились въ Фонтенбло, и въ-послдствіи еще два раза мы посщали то же самое семейство, которое жило тогда у лса, по близости рки. Мн было, думаю, четырнадцать, пятнадцать и семьнадцать лтъ во время нашего троекратнаго посщенія Фонтенбло. Посл дтства, проведеннаго взаперти, въ бездйствіи и скук, я хоть и чувствовалъ себя, въ извстномъ отношеніи, взрослымъ человкомъ, однакожь во многихъ другихъ отношеніяхъ былъ совершеннымъ ребенкомъ. Находясь во всегдашнемъ смущеніи, въ какой-то неувренности, предчувствуя, быть-можетъ, все, но ничего не зная, я обнаруживалъ одну только рзкую черту характера — быть вчно-тревожнымъ и несчастнымъ. Въ первый разъ, отправился я въ лсъ не одинъ, смутно припоминаю себ, что я тамъ перечувствовалъ, знаю только, что я предпочиталъ это мсто всмъ мною видннымъ, и что туда только желалъ я возвратиться хоть еще разъ.

На слдующій годъ, жадно пробгалъ я эти пустыни, нарочно старался заблудиться въ этомъ лсу, и былъ доволенъ, когда терялъ дорогу и не находилъ вокругъ себя ни одной тропинки. Достигая опушки лса, я съ досадою видлъ эти обширныя обнаженныя равнины и вдали колокольни церквей. Тотчасъ же обращался я назадъ, углублялся въ самую чащу лса, и когда находилъ мсто, укрытое со всхъ сторонъ, гд не было ничего, кром песка да можжевельника, я испытывалъ чувство мира, свободы, дикой радости, силу природы, почувствованной впервые въ возрастъ нетрудно-счастливый. При всемъ томъ, я не былъ веселъ: почти-счастливый, я ощущалъ только волненіе внутренняго довольства. Я былъ грустенъ, наслаждаясь, и возвращался съ прогулки всегда печальный. Часто приходилъ я въ лсъ до восхода солнечнаго, подымался на вершины, еще покоившіяся въ тни, шелъ по трав, еще покрытой росою, и когда всходило солнце, мн было жаль сумерекъ, предшествовавшихъ зар. Я любилъ овраги, темныя разслины, густой лсъ, холмы, покрытые верескомъ, любилъ обломки скалъ, по еще боле любилъ эти сыпучіе пески, на которыхъ не было видно ни слда человческаго, а только тамъ-и-сямъ робкій слдъ оленя или быстроногаго зайца. Заслышавъ векшу, вспугнувъ лань, я останавливался, чувствовалъ себя какъ-то лучше, и въ настоящую минуту не искалъ ничего боле. Въ это-то время, я примтилъ березу, пустынное дерево, которое уже наввало на меня грусть и котораго въ-послдствіи никогда не могъ видть безъ удовольствія. Люблю березу, люблю эту кору блую, гладкую и растрескавшуюся, этотъ извилистый стволъ, сучья, нависшіе къ земл, этотъ трепетъ листьевъ и всю эту непринужденность, простоту природы, пустынную осанку.

Времена, погибшія невозвратно, нтъ, нельзя забыть васъ! О ты, слишкомъ-суетная мечта изліянія чувствъ! Какъ великъ человкъ въ своей неопытности! какъ былъ бы онъ плодотворенъ, еслибъ холодный взоръ ближняго, еслибъ тлетворное дыханіе несправедливости не изсушало его сердца! Я жаждалъ счастія. Я былъ рожденъ для страданія. Теб извстны эти мрачные дни, близкіе къ пор снговъ, утренняя заря, сама сгущая туманы, бросаетъ первый свтъ грознымъ отблескомъ яркаго цвта на скучившіяся облака. Этотъ туманный покровъ, эти бурные вихри, это блдное мерцаніе свта, этотъ свистъ втра межь гнущихся и трепещущихъ деревъ, эти медленные вопли, подобные погребальнымъ стнаніямъ, — вотъ утро жизни: въ полдень, бури еще холодне, еще упорне, вечеромъ, еще боле густой сумракъ, и человкъ изжилъ день свой.

Очарованіе вроятное, безконечное, которое рождается вмст съ сердцемъ человка, и которое, казалось, должно бы было существовать столько же, какъ и онъ самъ,— это очарованіе оживилось во мн однажды: и я подумалъ, что буду удовлетворенъ въ желаніяхъ. Это внезапное и слишкомъ-порывистое пламя сгорло попусту и погасло, ничего не освтивъ. Такъ въ бурное время года возникаютъ, на ужасъ всему живущему, мгновенныя молніи посреди мрака ночи…

Былъ мартъ мсяцъ, я находился въ Лю**. Подъ кустарниками благоухали фіалки, а лилеи цвли на небольшомъ лугу, дышавшемъ весною и спокойствіемъ и наклоненномъ на полдень. Надъ лугомъ, повыше, стоялъ домъ. Садъ, расположенный террассою, мшалъ виду изъ оконъ. Внизу, подъ лугомъ, скалы крутыя и отвсныя, подобно стнамъ, въ глубин, широкій потокъ, а за нимъ еще и еще скалы, покрытыя лугами, плетнями и елями! Чрезъ все это тянулись старинныя городскія стны, совы витали въ ихъ изветшавшихъ башняхъ. Вечеромъ, всходила луна, рога перекликались въ отдаленіи, и голосъ, котораго я не услышу боле… Все это обмануло меня. Въ жизнь мою испыталъ я еще только одно это заблужденіе. Зачмъ же это воспоминаніе о Фонтенбло, а не о Лю**?’

28 іюля, II.

Наконецъ, я считаю себя въ пустын. Здсь есть мста, гд не видать ни малйшаго слда человческаго. Я освободился, хоть на одно лто, отъ тхъ тревожныхъ заботъ, которыя тлятъ наше существованіе, сливаютъ жизнь нашу съ мракомъ добытія и съ мракомъ смерти, обращая ее самое въ ничтожество, но только мене-спокойное.

Понятно ли теб удовольствіе, которое ощущаю я, чувствуя, какъ нога моя уходитъ въ песокъ сыпучій и раскаленный, когда я подвигаюсь впередъ съ трудомъ, и не нахожу вокругъ себя ни поды, ни освжающей тни деревъ? Я вижу предъ собою пространство дикое и безмолвное, скалы развалившіяся, обнаженныя, потрясенныя въ основаніи, и силы природы, покоренныя сил времени. И чувствую какъ-будто-бы міръ въ душ моей, находя, вн себя, другія препоны, другія бдствія, кром треволненій моего собственнаго сердца.

Я не отъискиваю дороги, напротивъ, иду, стараясь заблудиться. Часто выбираю прямую дорогу, не разбирая тропинокъ. Въ лсу стараюсь забывать вс примты, чтобъ имть всегда что-нибудь находить тамъ.

Вечеромъ надо же возвращаться домой, скажешь ты, и уже издваешься налъ моимъ мнимымъ уединеніемъ, но ошибаешься, ты воображаешь меня въ Фонтенбло или въ какомъ-нибудь селеніи, въ хижин. Разуврься. Сельскія жилища этихъ странъ люблю я не боле самыхъ селеній, а селенія люблю не боле городовъ. Если я ненавижу роскошь, за то ненавижу и нищету. Иначе, мн бы лучше было оставаться въ Париж, я бы нашелъ тамъ и то и другое.

Но вотъ чего не сказалъ я теб въ послднемъ письм своемъ, исполненномъ душевнаго волненія, которое иногда одолваетъ меня.

Какъ-то бродилъ я по здшнимъ лсамъ, вдругъ, вижу дв лани, преслдуемыя волкомъ. Онъ немного не догонялъ ихъ, я полагалъ, что онъ ихъ непремнно настигнетъ, и сталъ держаться той же стороны, чтобъ быть свидтелемъ сопротивленія, и помочь, если будетъ возможно. Он выскочили изъ лса на открытое мсто, заваленное скалами и поросшее мелкими кустарниками, но когда я пришелъ на это мсто, то не видалъ уже ни ланей, ни волка. Я выходилъ во всхъ направленіяхъ это мсто похожее на ланду, изрытое и неровное, откуда добыто было много кремня для мостовой,— и не нашелъ ничего. Слдуя другому направленію, при возвращеніи въ лсъ, я увидлъ собаку, которая сначала смотрла на меня и не лаяла, но вдругъ залаяла, когда я сталъ отъ нея удаляться. Въ-самомъ-дл, я стоялъ почти у самаго входа въ жилище, которое она сторожила. То былъ родъ землянки, поросшей кустарниками и мхомъ.

Одинъ работникъ, въ-продолженіе тридцати лтъ выскавшій въ сосднихъ каменоломняхъ камень для мостовой, не имя ни кола, ни двора, удалился сюда, чтобъ, еще при жизни, отдохнуть отъ этой истинно-каторжной работы и спастись отъ людскаго презрнія и госпиталя. По скал росло у него нсколько овощей на довольно-безплодной почв, и онъ, съ собакою и кошкою, жилъ водою, хлбомъ и свободою. ‘Я много работалъ’ сказалъ онъ мн: ‘но никогда не имлъ ничего, теперь же я хоть спокоенъ, и къ-тому же скоро умру’. Этотъ простолюдинъ высказалъ предо мною исторію человка вообще, но зналъ ли онъ это? считалъ ли другихъ людей счастливе себя-самого? страдалъ ли, сравнивая себя съ другими людьми? Я не изслдовалъ всего этого, я былъ еще очень-молодъ. Его грубый и нсколько-свирпый видъ сильно занималъ меня. Я предложилъ ему экю, онъ принялъ и сказалъ, что купитъ на него себ вина, это слово уменьшило мое къ нему уваженіе. Вина! говорилъ я самъ-себ: есть вещи боле-полезныя, можетъ-быть вино, безпорядочная жизнь привели его въ эти мста, а не склонность къ уединенію. Прости, человкъ простой, несчастный отшельникъ! Я еще не зналъ тогда, что люди пьютъ для забвенія скорби. Теперь я знаю горечь, раздирающую сердце, и печальное состояніе духа, которое отнимаетъ вс силы, я научился уважать того, чья первая потребность хоть на мгновеніе перестать стнать, я сильно негодую, когда вижу, какъ люди, которымъ жизнь легка, жестоко упрекаютъ бдняка за то, что онъ пьетъ вино, а не иметъ хлба. Что за душа у этихъ людей, которые не знаютъ бдствія выше голода?

Теперь теб понятна вся сила того воспоминанія, которое такъ невзначай постило меня въ библіотек. Эта мгновенная мысль совершенно предала меня чувству жизни реальной, мудрой простоты и независимости человка, живущаго въ природ.

Это не значитъ, чтобъ я принималъ за такую жизнь мое здшнее существованіе, и чтобъ, посреди этихъ кремнистыхъ обломковъ и жалкихъ равнинъ, считалъ себя человкомъ природы.

Но такъ-какъ я осужденъ вчно только ждать жизни, то попробую прозябать въ совершенномъ уединеніи: я охотне проведу четыре мсяца здсь, нежели погублю ихъ въ Париж въ другихъ боле-важныхъ и боле-жалкихъ ребячествахъ. Разскажу теб при свиданіи все, все, и какъ я выбралъ себ обитель, и какъ замкнулъ ее, какъ перевезъ туда немногія привезенныя мною сюда вещи, не открывъ никому моей тайны, какъ питаюсь плодами и овощами, куда хожу за водою, какъ одваюсь въ дождливую пору, и вс предосторожности, какія принимаю для того, чтобъ остаться сокрытымъ отъ людскихъ глазъ, и чтобъ какой-нибудь Парижанинъ не явился сюда издваться надо мною.

Ты также будешь смяться, но я согласенъ на это: твой смхъ не будетъ походить на ихъ смхъ, и я самъ, еще прежде тебя, смялся надъ всмъ этимъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Жалкая и суетная концепція лучшаго міра! Неизъяснимая безконечность любви! Стованіе о годахъ, утекающихъ безполезно! Всеобъемлющее чувство, подкрпляй и пожирай жизнь мою, что была бы она безъ твоей пагубной прелести? Чрезъ тебя она почувствовала, чрезъ тебя и погибнетъ.

О, пусть хоть еще когда-нибудь, въ осеннюю пору, въ эти послдніе красные дни, когда солнце свтитъ сквозь туманы, — пусть хоть еще когда-нибудь, сидя надъ водами, уносящими поблеклый листъ, услышу я простые и глубокіе звуки первообразной мелодіи! Пусть однажды, всходя на Гримэель и Титлисъ, одинъ съ проводникомъ-горцемъ, услышу я на низкой трав, близь снговъ, давно-знакомые романтическіе звуки пастушеской псни Унтервальдена и Гасли, и пусть бы я, хоть разъ передъ смертью, могъ сказать здсь человку, понимающему меня: о, еслибъ мы жили!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Фонтенбло, 18 августа, II.

Бываютъ олнако минуты, когда я чувствую себя полнымъ надежды, и вещи проходятъ предо мирю въ величественной гармоніи, и я чувствую себя счастливымъ, какъ бы я могъ быть счастливымъ: я изумленъ тмъ, что возвращаюсь къ своимъ давно-минувшимъ годамъ, я снова обрлъ въ роз ненаглядныя красоты и небесное краснорчіе. Счастливецъ! я… однакожь я дйствительно такъ вполн счастливъ, какъ человкъ, пробудившійся отъ тяжкаго сновиднія, какъ бдный заточникъ, снова узрвшій ясныя небеса посл десятилтнихъ страданій въ смрадной темниц, счастливъ, какъ человкъ, страстно любящій ту, которую онъ спасъ отъ смерти! Но мгновенія проходятъ,облака застилаютъ собою плодотворные лучи солнца, птицы смолкаютъ разстилающіяся тни увлекаютъ и гонятъ передъ собою и мою мечту и мою радость.

Тогда я, грустный, спшу возвратиться въ свое жилище, и вскор опять ухожу въ лсъ, потому-что солнце можетъ проглянуть снова. Во всемъ этомъ есть нчто успокоительное и утшительное. Не знаю, что это такое, но когда грусть усыпляетъ меня, время не останавливается, и я люблю смотрть, какъ зретъ плодъ, который осенній втеръ сброситъ на землю.

Фонтенбло, 1-го сентября, II.

Погода стоитъ прекрасная, и я нахожусь въ глубокомъ спокойствіи. Въ иное время, я боле пользовался бы этою полною свободою, этимъ отсутствіемъ всякаго занятія, всякихъ плановъ, этимъ равнодушіемъ ко всему, что бы ни случилось.

Я начинаю чувствовать, что иду впередъ въ жизни. Эти сладостныя впечатлнія, эти внезапныя движенія души, которыя нкогда волновали меня и увлекали такъ далеко отъ міра печали,— все измнилось, все ослабло. Это желаніе, что возбуждалось во мн созерцаніемъ красоты въ природ, эта надежда, полная неувренности и обаятельности, этотъ небесный огонь, ослпляющій и пожирающій юное сердце, это упоеніе изліянныхъ чувствъ, которымъ онъ озаряетъ предъ собою громадный призракъ,— все это уже не существуетъ боле. Я начинаю видть то, что полезно, что удобно, а не то, что прекрасно.

Теб извстны мои безграничныя требованія, скажи мн, что буду я длать съ жизнью, когда утрачу вс эти минуты иллюзій, которыя сверкали посреди темноты, подобно молніямъ, раздирающимъ грозную ночь! Сознаюсь, он еще боле тмили эту ночь, но он показывали, что она могла пройдти, и что свтъ еще не вовсе исчезъ. Что будетъ теперь со мною, если мн должно будетъ ограничиться тмъ, что есть, и если я останусь при своемъ образ жизни, при своихъ личныхъ интересахъ, при ежедневной забот объ одномъ и томъ же: вставать, заниматься, ложиться спать?

Я былъ далеко не тотъ въ то время, когда любить было для меня не несбыточною мечтою. Въ молодости, я имлъ пламенное воображеніе, и тогда еще мысленно создалъ убжище себ по вкусу. Я соединилъ въ ум своемъ фальшиво, въ одномъ изъ пунктовъ Дофине, альпійскую природу съ климатомъ оливковыхъ и лимонныхъ деревьевъ, но наконецъ слово Chartreuse поразило меня. Въ этомъ-то уголк, близь Гренобля, мечталъ я устроить себ жилище. Я думалъ тогда, что счастливыя мстоположенія много способствуютъ счастливой жизни, и что тамъ, съ любимой женщиной, буду я обладать тмъ невозмутимымъ блаженствомъ, потребность котораго наполняла мое обманутое сердце.

Но вотъ странное дло: я не въ состояніи выводить изъ этого какое-нибудь заключеніе, или что-нибудь доказывать, кром несомннности самаго факта. Я никогда ничего не видывалъ, ничего не читывалъ, что могло бы дать мн хотя малйшее понятіе о мстности Гранд-Шартрёзы. Я зналъ только, что эта пустыня находится въ горахъ Дофине. Воображеніе мое создало, по этимъ смутнымъ свдніямъ и по собственнымъ своимъ склонностямъ, мстоположеніе, гд долженъ былъ находиться монастырь, и подл него — мое жилище. Воображеніе мое страннымъ образомъ угадало истину. Много времени спустя, увидавъ гравюру, представлявшую эти самыя мста, я сказалъ самъ себ, прежде, нежели прочиталъ: вотъ Гранд-Шартреза,— такъ сильно напоминала мн она то, что я создалъ себ въ своемъ воображеніи. И когда вышло на поврку, что это была она дйствительно, то я былъ пораженъ удивленіемъ и сожалніемъ, мн казалось, что я утратилъ нчто для меня предназначенное. Съ-тхъ-поръ, посл этого замысла моей первой молодости, я не могу слышать безъ волненія, исполненнаго горечи, слово: Шартрёза.

Чмъ боле углубляюсь воспоминаніемъ въ свою молодость, тмъ боле нахожу глубокихъ впечатлній. Припоминаю ли эти первыя Фантазіи меланхолическаго сердца, которое никогда не имло настоящей юности и которое чувствовало склонность къ сильнымъ ощущеніямъ и къ вещамъ необыкновеннымъ, прежде даже, нежели было ршено, полюбитъ ли оно игры, привожу ли себ на память то, что я испытывалъ въ семь, шесть, пять лтъ отъ роду, — нахожу впечатлнія столь же неизгладимыя, боле-доврчивыя, боле-сладостныя, и произведенныя тми всецлыми иллюзіями, которыхъ блаженство не дано никакому иному возрасту.

Я не ошибаюсь на-счетъ времени, знаю наврно, сколько мн было отъ роду, когда я думалъ о томъ-то, когда я читалъ такую-то книгу. Я читалъ кёмпферову исторію Японіи, на своемъ всегдашнемъ мст, у окна, въ томъ дом близь Роны, который отецъ мой покинулъ незадолго до своей кончины. Слдующее лто я читалъ Робинзона Крузе. Тогда-то потерялъ я эту способность къ математическимъ вычисленіямъ, которую замчали во мн: я уже не могъ длать, безъ помощи пера, вычисленія даже не столь сложныя, какъ т, которыя я длывалъ въ ум, будучи четырехъ лтъ съ половиною отъ роду, и не зная ни одного ариметическаго правила, кром сложенія.

Способность прозрвать въ отношенія неопредленныя взяла тогда верхъ надъ способностью комбинировать математическія отношенія. Я сталъ ощущать нравственную сторону вещей: чувство прекраснаго начало зарождаться…

Парижъ, 9-го февраля, третій годъ.

Я долженъ разсказать теб вс свои слабости, затмъ, чтобъ ты подкрпилъ меня совтомъ: порою я жалокъ самому-себ, порою же чувствую иначе.

Когда я встрчаю кабріолетъ, управляемый женщиною, которая походитъ на идеалъ моего воображенія, я иду прямо на лошадь, такъ-что колесо почти задваетъ меня…

Однажды незнакомка должна была пріостановить свой кабріолетъ, чтобъ не задавить меня, она была въ полномъ цвт молодости, почти-прекрасна собою и въ высшей степени любезна. Она видимо хотла скрыть улыбку, мелькнувшую на устахъ ея. Я все смотрлъ на нее, и не видалъ ни лошади, ни колеса… Я увренъ, что взоръ мой былъ полонъ грусти. Лошадь повернула, незнакомка наклонилась посмотрть, не задло ли меня колесо. Долго не могъ я очнуться отъ своего сна… Не пора ли уже быть потверже, предать забвенію прошлое? Не пора ли заняться тмъ, что прилично человку, и бросить вс эти ребячества?

Я бы хотлъ и самъ бросить эти ребячества, но чмъ замню ихъ? и когда говорю себ: надо наконецъ быть человкомъ, то бываю въ большомъ недоумніи. При первомъ письм своемъ, напиши мн, что значитъ быть человкомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Парижъ, 39 апрля, III.

Нсколько времени назадъ, сидя въ библіотек, я услыхалъ, какъ произнесли предо мною имя знаменитаго Л… Въ другой разъ, я очутился съ нимъ за однимъ столомъ, у него не было чернилъ, я подвинулъ ему свою чернилицу: сегодня, вошедъ, я увидлъ его и слъ возл. Онъ былъ такъ любезенъ, что сообщилъ мн идилліи, найденныя имъ въ какомъ-то старинномъ латинскомъ манускрипт, и принадлежащія одному очень-мало извстному греческому поэту. Я списалъ только одну изъ нихъ, которая была по-короче: наступала пора выходить.

Парижъ, 7 мая, III.

‘Если не ошибаюсь, мои идилліи не слишкомъ для васъ интересны, сказалъ мн вчера авторъ, о которомъ я говорилъ теб: онъ искалъ меня глазами, и, лишь-только я вошелъ, далъ мн знакъ подойдти къ нему. Я хотлъ сказать что-нибудь такое, что было бы прилично и вмст съ тмъ справедливо, но онъ, посмотрвъ на меня, избавилъ меня отъ этого труда и тотчасъ же присовокупилъ: ‘Можетъ-быть, вамъ лучше понравится моральный или философскій отрывокъ, приписываемый Аристинну: о немъ говоритъ Барронъ, и его въ-послдствіи считали утраченнымъ. Но онъ не утратился, потому-что былъ переведенъ въ пятнадцатомъ столтіи на французскій языкъ того времени. Я нашелъ его въ рукописи, переплетенной вслдъ за Плутархомъ, въ экземпляр, напечатанномъ у Аміота, никто не открывалъ этой книги, потому-что въ ней не доставало нсколькихъ листовъ.

Я признался, что, не будучи ученымъ, дйствительно имю несчастіе любить лучше вещи, нежели слова, и что съ большимъ любопытствомъ прочитаю мысли Аристиппа, нежели эклогу, хоть бы Біона или еокрита.

Какъ мн кажется, нтъ достаточныхъ доказательствъ, чтобъ это небольшое сочиненіе принадлежало дйствительно Аристиппу. Но если оно написано имъ, то этотъ знаменитый Грекъ, несправедливо считаемый, подобно Эпикуру, сладострастнымъ сибаритомъ и вольнодумцемъ, обнаруживалъ, однакожъ, строгость нравовъ, которую требуютъ благоразуміе и порядокъ, единстевную строгость, прили чествующую человку, рожденному наслаждаться и преходящему на земли.

Я перевелъ, какъ умлъ, эту рукопись, языкъ которой иногда блещетъ счастливыми выраженіями, но поустарлъ до того, что многія мста я едва могъ понять. Сотъ этотъ отрывокъ, названный въ манускрипт Руководствомъ для мечтателей (Manuel de Pseusophanes), 8a исключеніемъ двухъ строчекъ не боле, которыя нельзя было разобрать.

‘Руководство.

‘Ты пробуждаешься мрачный, унылый, уже утомленный временемъ, которое только что начинается. Ты обвелъ жизнь взглядомъ, исполненнымъ презрнія, ты нашелъ ее пустою, тяжелою, черезъ часъ она покажется теб боле-сносною: она ли измнится?

‘Она не иметъ опредленной формы. Все, что человкъ испытываетъ,— въ его сердц, что онъ знаетъ, въ его мысли. Онъ весь все дло, самъ въ себ.

‘И какія утраты могутъ дотакой степени удручить тебя? Что ты можешь утратить?Есть ли что вн тебя, что бы принадлежало теб? Что въ томъ, что можетъ погибнуть? Все преходитъ, исключая справедливости, сокрытой подъ покровомъ вещей непостоянныхъ. Все суета для человка, когда онъ не Идетъ впередъ ровнымъ и спокойнымъ шагомъ, сообразно съ законами разума.

‘Все волнуется вокругъ тебя, все грозитъ: начни тревожиться, и тревоги твои будутъ безконечны. Ты не будешь обладать тмъ, чмъ обладать невозможно, и погубишь жизнь, которая теб принадлежала. То, что приходитъ, проходитъ невозвратно. Случайности, порождая другъ друга, смыкаются въ вчный кругъ: он изглаживаются подобно неожиданной и летучей тни.

‘Въ чемъ состоятъ твои несчастія?— въ вымышленныхъ опасеніяхъ, въ условныхъ потребностяхъ, въ дневныхъ дрязгахъ. Ничтожный рабъ! Ты привязываешься къ тому, чего нтъ, ты служишь призракамъ. Оставь обманутой толп вс обольстительныя иллюзіи, все суетное и тлнное. Помышляй только о разум, начал міроваго порядка, и о человк, его орудіи, о разум, которому должно слдовать, о человк, которому должно помогать.

‘Разумъ въ борьб съ противодйствіемъ матеріи, съ слпыми законами, которыхъ непонятное дйствіе было названо случаемъ. Когда сила, теб данная, слдовала разуму, когда ты послужилъ міровому порядку, чего хочешь боле? Ты поступалъ согласно своей природ, а что можетъ быть выше для существа чувствующаго и познающаго, какъ не убжденіе, что оно существуетъ согласно своей природ?

‘Ежедневно, возрождаясь къ новой жизни, припоминай себ, что ты ршился не всуе жить на земл. Міръ идетъ впередъ къ своей цли. Но ты, ты останавливаешься, отступаешь назадъ, остаешься въ недоумніи и лности. Твои протекшіе дни возсоздадутся ли въ иное, лучшее время? жизнь вся снуется на этомъ настоящемъ, которымъ ты небрежешь и жертвуешь будущему, настоящее время, будущее — только призракъ времени.

‘Живи въ самомъ-себ и ищи того, что не гибнетъ. Испытуй, къ чему стремятся наши безумныя страсти, изъ такого множества вещей, хоть одна удовлетворитъ ли человка. Разумъ находитъ только въ себ-самомъ пищу для своей жизни: будь правдивъ и твердъ. Никто не вдаетъ, что будетъ завтра: теб не найдти успокоенія во вншнемъ, ищи его въ своемъ сердц. Сила — законъ природы: могущество, это — воля, энергія въ страданіяхъ лучше апатіи посреди нги сладострастія. Тотъ, кто повинуется и страдаетъ, часто выше того, кто наслаждается и повелваетъ. Твои опасенія и желанія — суета суетъ. Одно можетъ быть теб на пользу, — быть тмъ, чмъ назначила тебя природа.

‘Ты разумъ и матерія. Таковъ же и міръ въ своемъ состав. Гармонія видоизмняетъ тла и все стремится къ совершенству чрезъ безпрерывное улучшеніе своихъ различныхъ частей. Этотъ законъ природы — также и законъ недлимыхъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Такимъ образомъ все благо — при господств разума, все зло — когда разумъ отсутствуетъ. Пользуйся тлесными благами, по съ благоразуміемъ, подчиняющимъ ихъ порядку…

‘Для насъ нтъ иной нравственности, кром нравственныхъ правилъ человческаго сердца,— иной науки или иной мудрости, кром знанія его потребностей, и справедливой оцнки средствъ къ счастію. Оставь безполезную науку и сверхестественныя системы и таинственныя ученія. Предоставь разумніямъ высшимъ или несходнымъ съ тобою, предоставь имъ то, что далеко отъ тебя: чего разумъ твой не постигаетъ, то, значитъ, не было для него предназначено.

‘Утшай, просвщай и подкрпляй теб подобныхъ: роль твоя опредлена мстомъ, занимаемымъ тобою въ неизмримости всего живущаго. Познавай законы человческіе и слдуй имъ, и ты поможешь другимъ людямъ познавать ихъ и имъ слдовать. Изслдуй и укажи ближнимъ средоточіе и конецъ вещей, да увидятъ они причину того, что ихъ поражаетъ, непрочность того, предъ чмъ они смущаются, и ничтожество того, что ихъ увлекаетъ.

‘Не уходи въ уединеніе отъ міра, взирай всегда на вселенную и памятуй о правд. Тогда ты выполнишь назначеніе жизни, тогда совершишь то, что слдуетъ совершить человку.’

Парижъ, 8 іюля, III.

Наконецъ, я нашелъ врнаго человка, которому могу поручить дла, досел меня здсь удерживавшія. Къ-тому же, они почти окончены: пособить ничмъ невозможно, нтъ никакого сомннія, я разоренъ совершенно. Мн не остается даже чмъ существовать до того времени, пока одно обстоятельство, можетъ-быть, слишкомъ еще отдаленное, не измнитъ моего положенія. Я не тревожусь и но думаю, чтобъ потерялъ много, потерявъ все, потому-что ничмъ не пользовался. Я могу, правда, сдлаться несчастне прежняго, но не сдлаюсь еще меньше счастливымъ. Я одинъ, и будь я только здоровъ и свободенъ, судьба моя всегда будетъ сносною. Мало боюсь я несчастія: такъ я утомился быть безполезно-счастливымъ. Жизнь должна норою взглянуть на насъ пасмурно: это время для проявленія душевнаго мужества. Тогда человкъ надется, тогда говоритъ онъ: я переживаю время испытанія, несчастіе минетъ, и, можетъ-быть, за нимъ послдуетъ счастіе. Но при благоденствіи, когда по наружности мы счастливы, а между-тмъ ничмъ не наслаждаемся отъ сердца, человкъ съ досадою видитъ какъ гибнутъ дни, которые не всегда даются судьбой. И онъ скорбитъ о скук прекраснйшаго времени жизни, страшится того невдомаго бдствія, котораго всегда надо ожидать отъ непостоянства всего на свт, страшится тмъ боле, что, будучи и безъ него уже несчастливъ, представляетъ себ невыносимымъ это новое, еще тягчайшее бремя въ будущемъ. Такъ т, которые живутъ въ своихъ помстьяхъ, легче скучаютъ тамъ зимою, во время года, уже извстное подъ именемъ скучнаго, нежели лтомъ, отъ котораго ожидается много удовольствій.

Мн нечмъ пособить тому, что ужо совершилось, и я ни на что не ршусь, не переговоривъ напередъ съ тобою, такимъ-образомъ, я думаю теперь только о настоящемъ. Наконецъ, освободился я отъ всхъ заботъ: никогда не былъ я такъ спокоенъ… ду въ Ліонъ, у тебя проведу десять дней въ самой сладкой безпечности, а что будетъ посл — увидимъ.

Ліонъ, 14 мая, восьмой годъ.

Я находился близь Саоны, въ томъ самомъ мст, гд мы гуляли нкогда съ тобою, когда, со выход изъ лтъ младенчества, бредили Тиніаномъ, мечтали о счастіи, и имли намреніе наслаждаться жизнью. Я смотрлъ на эту рку, которая текла точно такъ же, какъ и тогда, на это осеннее небо, столь же спокойное, столь же прекрасное, какъ и въ то время, отъ котораго, увы! уже ничего не осталось. Показалась карета, я продолжалъ свой путь, слдя глазами за пожелтлыми листьями, которые разносились втромъ по засохшей трав и пыльной дорог. Карета остановилась, мадамъ Дел.** была одна съ своею дочерью, лтъ шести. Я слъ въ карету и дохалъ до ихъ загороднаго дома, куда не хотлъ войдти. Теб извстно, что мадамъ Дел.** нтъ еще двадцати-пяти лтъ и что она очень перемнилась, но рчь ея полна той же простой и изящной граціи, въ глазахъ ея выраженіе боле грустное, но не мене прекрасное. Мы ничего не говорили о ея муж, ты припоминаешь себ, что онъ старше ея тридцатью годами, и что это банкиръ очень-свдущій, когда дло идетъ о золот, но ничтожный во всхъ прочихъ отношеніяхъ. Бдная женщина! Вотъ потерянная жизнь, а судьба, казалось, общала ей жизнь такую счастливую! Чего не доставало ей, чтобъ быть достойною счастія и составить счастіе другаго? Сколько ума! сколько души! чистоты голубиной! Все было напрасно. Вотъ уже пять лтъ не видалъ я ея. Она отослала свою карету въ городъ: я приказалъ остановиться и вышелъ на томъ мст, гд встртился съ нею, я оставался здсь долго.

Когда я возвращался домой, ко мн подошелъ какой-то пожилой, изможденный человкъ, убитый, казалось, несчастіемъ, онъ пристально всматривался въ меня, назвалъ меня по имени, и попросилъ милостыни. Въ настоящую минуту, я никакъ не могъ узнать его, но потомъ мн стало грустно, когда я припомнилъ, что это могъ быть не кто иной, какъ нашъ старый учитель, такой трудолюбивый и такой добрый. Сегодня утромъ я везд развдывалъ о немъ, но не знаю, удастся да мн отъискать жалкій чердакъ, на которомъ одъ, безъ сомннія, доживаетъ дни свои. Несчастливецъ врно подумалъ, что я не хочу узнать его! Если я отъищу его, то надобно, чтобъ онъ имлъ комнату и нсколько книгъ, къ которымъ онъ такъ привыкъ: мн кажется, онъ хорошо еще сможетъ разбирать ихъ. Напиши, что долженъ я общать ему отъ тебя: дло идетъ не объ одной минут, а объ остатк его жизни.

Боле часа, думаю, колебался я въ недоумніи, куда направить мн свою прогулку. Хоть это мсто было дальше отъ моего жилища, но меня что-то влекло туда: то была, очевидно, потребность грусти, которая согласовалась бы съ грустью, уже наполнявшею мою душу.

Я бы охотно сталъ утверждать, что никогда боле не увижусь съ нею. Это было дломъ ршенымъ, а между-тмъ… Мысль объ ней, хотя ослабленная уныніемъ, временемъ, самымъ даже ослабленіемъ во мн вры въ слишкомъ-обманутыя и слишкомъ-безполезныя чувствованія,— мысль о ней была тсно связана съ моимъ бытіемъ и моимъ существованіемъ посреди міра. Эта мысль врзалась въ мою душу, какъ неизгладимое воспоминаніе о прошломъ сновидніи, какъ эти мечты о счастіи, которыхъ забыть невозможно, но которыя намъ уже не по лтамъ.

Ибо я уже человкъ вполн созрвшій. Невзгоды взростили меня: благодаря судьб моей, у меня не было инаго наставника, кром той частички разума, которую мы, не вдая почему, получаемъ свыше Я не подъ игомъ страстей, желанія не завлекаютъ меня, и не прельстить меня сладострастію. Я покинулъ вс эти ничтожныя забавы душъ сильныхъ: не буду смшонъ восторгами романическими, не буду обманутъ прекраснымъ чувствомъ. Сознаю, что я въ состояніи равнодушно взирать на счастливо-выдавшееся мстоположеніе, чудное небо, подвигъ добродтели, трогательное зрлище, и, еслибъ стоило, то могъ бы, какъ человкъ лучшаго тона, вчно звать, съ вчною улыбкою на устахъ забавляться, будучи пожираемъ скорбію, и умирать отъ скуки съ величайшимъ спокойствіемъ и достоинствомъ.

Въ первую минуту, я былъ изумленъ, увидя ее, и теперь я все еще изумленъ, потому-что не вижу, къ чему можетъ это повести. Но разв это необходимо должно повести къ чему-нибудь? Сколько бываетъ случаевъ отрывчатыхъ, безъ послдствій, или не влекущихъ за собою результатовъ, намъ извстныхъ! Никакъ не могу избавиться отъ этого, такъ-сказать, инстинкта, который ищетъ послдовательности во всемъ, особенно же въ дл случая. Я забавляюсь этимъ страннымъ направленіемъ: оно не разъ доставляло намъ поводъ посмяться вмст, и въ настоящемъ случа, я вовсе не нахожу этого неудобнымъ.

Безъ всякаго сомннія, еслибъ я зналъ, что встрчу ее, я не пошелъ бы въ эту сторону: впрочемъ, думаю, я поступилъ бы глупо. Мечтатель долженъ все видть, и мечтателю, къ-несчастію, нечего много опасаться. Къ-тому же, должно ли избгать всего, что иметъ отношеніе къ жизни души, всего, что напоминаетъ душ о ея утратахъ? и если бъ это было и должно, то возможно ли? Ароматическое дуновеніе, звукъ, лучъ свта равно выскажутъ мн, что въ природ человческой есть нчто другое, кром пищеваренія и сна. Радостное трепетаніе въ сердц несчастливца, или вздохъ человка, наслаждающагося жизнью, все будетъ свидтельствовать предо мною о той таинственной комбинаціи, которой безконечные ряды вмщаются и безпрерывно мняются вчнымъ разумніемъ…

Возвратясь на берегъ Саоны, я говорилъ себ: око человческое непостижимо! Не только оно принимаетъ въ себя, такъ-сказать, безконечность, но и воспроизводитъ ее. Оно созерцаетъ цлую вселенную, но то, что выражаетъ само оно, еще безграничне вселенной. Всеувлекательная грація, сладостное и проникающее душу краснорчіе, выраженіе, которое превышаетъ предметы, имъ выражаемые, гармонія, составляющая связь всего міра, — все, все это въ очахъ женщины. И все это, даже еще боле, слышится въ звукахъ голоса той, которая чувствуетъ. Говоритъ ли она — она влечетъ изъ забвенія и чувства и мысли, пробуждаетъ душу отъ ея летаргіи, увлекаетъ и вводитъ ее въ область моральной, нравственной жизни. Она поетъ, и кажется, что все приходитъ въ движеніе, все мняетъ и мсто и образъ, и создаются новыя чувствованія. Жизнь не походитъ боле на жизнь обыкновенную: все въ ней полно прелести, одушевленія, упоенія. О, какими холодными кажутся тогда эти люди, которые такъ сильно хлопочутъ изъ-за такихъ мелочей жизни! Какое ничтожество! Какъ тяжко жить межь существъ въ одно и то же время и шумныхъ и нмыхъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я хожу продолжать видться съ нею. Она не ожидаетъ боле ничего, намъ будетъ хорошо вмст…

Я уже представляю себ, съ какою привлекательною и вмст томною граціею принимаетъ она общество, которое надодаетъ ей, и съ какимъ нетерпніемъ ждетъ она, когда наступитъ завтра этихъ дней удовольствія.

Мн ежедневно приходится испытывать все ту же скуку. Концерты, вечера, вс эти выдумки для провожденія времени — работа такъ-называемыхъ счастливцевъ: она въ тягость самимъ имъ, какъ тяжка работа поденщику-виноградарю, еще боле, она не приноситъ съ собою своего утшенія и ничего не производитъ.

Ліонъ, 18 мая, VI.

Судьба всми силами старается привести человка снова подъ то же иго, которое онъ хотлъ свергнуть на зло судьб. Что вышло изъ того, что я бросилъ все, въ намреніи искать жизни боле свободной? Если я и видлъ вещи по мн, то разв мимоходомъ и не пользуясь ими: это только удвоило во мн нетерпніе обладать ими.

Я не рабъ страстей, я боле несчастливъ: ихъ суетность не обманетъ меня, но, наконецъ, должно же, чтобъ жизнь была чмъ-нибудь наполнена? Когда существованіе пусто, можетъ ли оно удовлетворять? Если жизнь сердца не что иное, какъ ничтожество, исполненное волненій, то не лучше ли промнять ее на ничтожество боле-спокойное?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я хотлъ знать, что могу сдлать: не говорю, что сдлаю. Я не чувствую ни отчаянія, ни страсти, мн довольно увренности, что безполезное бремя можетъ быть сброшено, когда оно будетъ слишкомъ угнетать меня. Уже съ давнихъ поръ жизнь томитъ меня, и томитъ ежедневно все боле и боле, но я не отчаяваюсь. Но какое-то неопредленное чувство не позволяетъ мн погубить невозвратно бытіе мое. Еслибъ нужно было выбирать теперь же немедленно, или разорвать вс узы, или оставаться здсь неизбжно еще въ-продолженіе цлыхъ сорока лтъ,— я увренъ, что не поколебался бы въ выбор, но я не такъ тороплюсь, потому-что и чрезъ нсколько мсяцевъ могу выполнить то же, что и теперь, и притомъ Альпы единственное мсто, гд я могу угаснуть, какъ хочу.

Ліонъ, 29 мая, VI.

Я нсколько разъ перечиталъ съ начала до конца письмо твое. Оно диктовано слишкомъ-живымъ участіемъ. Чту твою дружбу, я почувствовалъ, что я не вовсе сирота въ мір, какъ думалъ прежде. Но знай, что если много можно возражать человку, увлекаемому страстью и отчаяніемъ, за то ничего нельзя сказать тому, кто спокойно размышляетъ о конц своемъ.

Это не значитъ, чтобъ я на что-нибудь ршился. Скука гнететъ меня, отвращеніе отъ всего меня уничтожаетъ. Но я знаю, что зло во мн самомъ. О, зачмъ не могу я довольствоваться только дою и сномъ! потому-что я и мъ и сплю. Я влачу жизнь не очень-несчастную. Каждый изъ дней моихъ сносенъ, но ихъ совокупность тяготитъ меня. Необходимо, чтобъ существо организованное дйствовало, и дйствовало согласно своей природ. Довольно ли ему имть пристанище, теплый, спокойный уголъ, питаться нжными плодами, быть окружену ропотомъ водъ и ароматами цвтовъ? Но вы удерживаете его въ неподвижномъ состояніи: и эта нга томитъ его, эти благовонія надодаютъ ему, эти избранныя яства не питаютъ его. Возьмите прочь и дары свои и цни: пусть онъ дйствуетъ, пусть даже страдаетъ, пусть дйствуетъ,— въ этомъ и состоитъ наслажденіе и жизнь.

Между-тмъ, апатія какъ-бы сроднилась съ моею природою, кажется, и мысль о жизни дятельной пугаетъ и давитъ меня. Мелочи мн противны, я по привычк занимаюсь ими. Все великое всегда будетъ прельщать меня, а между-тмъ изъ лни я побоялся бы отважиться на такіе подвиги. Не знаю, что я за существо, не знаю, что я люблю, чего хочу, я стнаю безъ причины, желаю безъ предмета желанія, и ничего не вижу, кром того, что я не на своемъ мст.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не знаю, чего хочу. Счастливъ тотъ, кто хочетъ только длать свое дло, онъ самъ можетъ поставить передъ собою цль. Ничто великое (глубоко это чувствую), ничто возможное человку и высокое по его мысли не доступно моей природ: и при всемъ томъ, я также это чувствую, жизнь моя погублена, посушена въ корн, она уже поражена смертью, ея волненіе такъ же тщетно, какъ неумренно, она могущественна, но безплодна, праздна и пламенна посреди мирнаго и вчнаго труда существъ. Не знаю, чего хотть… Я бы хотлъ быть счастливымъ! Но какой человкъ иметъ право требовать счастія на земл, гд вс тратятъ жизнь свою на то только, чтобъ уменьшить свои страданія?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тотъ только жилъ вполн, кто провелъ всю жизнь свою въ занятіяхъ, сообразныхъ съ его характеромъ, или же тотъ, чей геній обнимаетъ различные предметы, кого судьба ведетъ по всмъ положеніямъ, возможнымъ человку, и кто во всхъ ихъ уметъ быть тмъ, чего требуетъ его настоящее положеніе Но человкъ долженъ такъ мало жить, и прочность того, что онъ оставляетъ по себ, такъ подвержена сомннію! Еслибъ сердце его но было алчно, можетъ-быть, разумъ посовтовалъ бы ему жить только безъ скорбей, распространяя вокругъ себя счастіе на нсколькихъ друзей, которые бы достойны были тмъ пользоваться, не разрушая его творенія.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Страшно скончать дни свои съ словами: ‘ни одно сердце не было осчастливлено мною, я не устроилъ ничьей судьбы, я прошелъ жизнь безстрастнымъ и ничтожнымъ, подобно леднику, который въ горныхъ пещерахъ устоялъ отъ палящаго зноя юга, но который не спустился въ долину своими водами увлажить пажить, изсушеную жгучими лучами солнца!’

Ліонъ, 2 августа, VI.

Настаетъ день, и я опять грустенъ, чувствую себя печальнымъ и безпокойнымъ, не могу остановиться ни на чемъ и не предвижу, чмъ мн наполнить такое множество часовъ. Когда день во всей своей сил, онъ мн невыносимъ, ухожу куда-нибудь въ темное мсто, стараюсь чмъ-нибудь заняться, и запираюсь отвсюду, чтобъ не видать безоблачнаго неба. Но когда свтъ дневной умряется, и я чувствую вокругъ себя это очарованіе счастливаго вечера, сдлавшееся для меня столь чуднымъ, я предаюсь печали: при моей жизни, исполненной удобствъ, я изнемогаю отъ горечи боле нежели человкъ, удрученный несчастіемъ. Мн говорятъ: ‘ну, вы теперь поспокойне’.

Такъ покоенъ на своемъ скорбномъ дож человкъ, разбитый параличомъ. Изживать дни цвтущаго возраста подобно тому, какъ старикъ проводитъ свои дни покоя! Вчно ожидать, и ничего не надяться, вчная тревога безъ желаній и пустое волненіе, часы постоянно-ничтожные, разговоры, въ которыхъ набираютъ только слова и стараются ничего не сказать, обды, за которыми дятъ отъ скуки, холодныя, неоживленныя загородныя прогулки (только и желаешь, какъ бы скоре кончились), друзья безъ задушевности, удовольствія для вида, смхъ для того, чтобъ занять людей, которые зваютъ подобно теб, и ни одной радости отъ души въ-продолженіе цлыхъ двухъ лтъ! Такъ жить ежеминутно: тло безъ дятельности, голова въ волненіи, душа въ страданіи, и даже во сн не быть свободнымъ отъ этой грусти, тоски томительной, — это медленная агонія сердца: нтъ, не такъ долженъ жить человкъ!

3 августа.

Если онъ такъ живетъ, скажутъ мн, значитъ, онъ долженъ такъ жить: все, что существуетъ,— въ порядк вещей, иначе, гд бы надо было искать причинъ, еслибъ он не были въ природ? Согласенъ но этотъ порядокъ преходящъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Скажутъ, быть-можетъ, что не слдуетъ думать о благ, которое можетъ существовать только въ воображеніи, ни о совершенномъ счастіи, но что слдуетъ останавливаться мыслью только на мелочныхъ подробностяхъ жизни, которыя прямо полезны и возможны при настоящемъ порядк вещей, что и безполезно и странно говорить о совершенств, недоступномъ человку, а въ-особенности людямъ вообще? Но и сама природа приготовляетъ всегда боле за тмъ, чтобъ получить мене. Изъ тысячи зеренъ, одно прозябнетъ. И мы хотли бы знать, въ чемъ состоитъ возможно-лучшее на земл, не потому, чтобъ мы надялись до него достигнуть, но чтобъ боле имть возможности къ нему приблизиться, нежели въ томъ случа, когда бы мы имли предъ собою метою нашихъ усилій только то, что дйствительно могутъ произвести паши усилія. Я нахожу въ себ самомъ, въ собственныхъ моихъ чувствованіяхъ примръ ограниченный, но врный, и наблюдая единственнаго человка, котораго могу знать, стараюсь дознаться, какимъ можетъ быть человкъ вообще.

Одни вы умете выполнить жизнь свою, люди съ сердцемъ простымъ и правдивымъ, полные доврчивости и теплоты душевной, чувствованія и спокойствія, вы, которые вполн ощущаете бытіе свое и хотите сами видть созданіе дней своихъ! Ваше счастіе въ порядк и мир домашнемъ, на непомраченномъ чел друга, на счастливыхъ устахъ женщины. Вамъ ли въ городахъ нашихъ подвергать себя жалкой посредственности, высокомрной скук? Не забывайте природы: не давайте своего сердца въ жертву суетному треволненію двусмысленныхъ страстей, ихъ предметъ всегда отдаленный, утомляетъ и останавливаетъ жизнь до поры немощнаго возраста, который ужо слишкомъ-поздно оплакиваетъ ничтожество, погубившее способность творить благо.

Я похожъ на тхъ несчастливцевъ, у которыхъ какое-нибудь сильное впечатлніе навсегда раздражило чувствительность извстныхъ фибръ, и которые неизбжно впадаютъ въ свою манію всякій разъ, какъ ихъ воображеніе, будучи поражено подобнымъ предметомъ, возобновляетъ это первое ощущеніе. Эта потребность искать результатовъ при вид данныхъ, этотъ инстинктъ, отвращающійся отъ тщеты земнаго… думаешь ли ты, что я могу побдить его? Не видишь ли, что онъ во мн, что онъ сильне моей воли?… Не видишь ли, что я не на своемъ мст, изолированъ посреди людей, и не нахожу ничего вокругъ себя?.. Говорятъ, будто время течетъ быстро только для человка счастливаго, но это неправда: я вижу, что оно идетъ теперь съ такою быстротою, какъ никогда не шло прежде. О, пусть послдній изъ людей никогда не будетъ такъ счастливъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всегда и во всемъ люди напрасно истрачиваютъ жизнь свою, потомъ они сердятся на самихъ-себя, думая, что виноваты сами. Не смотря на нашу снисходительность къ собственнымъ вашимъ слабостямъ, можетъ-быть, мы въ этомъ случа слишкомъ-строги къ себ, безвинно приписываемъ себ то, чего не могли избгнуть. По прошествіи времени, мы забываемъ подробности этой неизбжной судьбы, непроницаемой въ своихъ причинахъ, и едва ощутимой въ результатахъ своихъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Человкъ наслаждается здоровьемъ, дружбою, видитъ у себя въ рукахъ все, что нужно для жизни довольно-счастливой: вс средства совершенно просты, совершенно естественны, мы имемъ ихъ, а — смотришь, они ускользаютъ изъ рукъ нашихъ. Какимъ образомъ это длается? Отвтъ былъ бы и длиненъ и затруднителенъ я предпочелъ бы его многимъ философскимъ трактатамъ, его не найдти ни даже въ трехъ тысячахъ законовъ Пиагора.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Повторяю, время бжитъ съ быстротою, усиливающеюся по мр того, какъ человкъ близится къ старости. Мои погибшіе дни гурьбою собираются позади меня, они наполняютъ смутное пространство своими безцвтными тнями, ихъ длинные остовы громоздятся другъ на друга, это туманный призракъ надгробнаго памятника. И когда тревожный взглядъ мой отвращается отъ этого призрака и хочетъ отдохнуть на нкогда-счастливой цпи дней грядущаго, то находитъ, что много и много измнились ихъ полныя формы, ихъ блестящіе образы. Ихъ колоритъ поблекъ: это покрытое завсою пространство, украшавшее ихъ небесною прелестью посреди чаръ неизвстности, теперь являетъ обнаженными ихъ сухіе и грустные призраки. Мерцаніе погребальныхъ свточей тускло освтило ихъ посреди вчной ночи, и я вижу, вижу, какъ послдній изъ нихъ близится къ пропасти, ничего не имя передъ собою.

Помнишь ли наши суетныя желанія, наши ребяческіе замыслы? радость при вид яснаго неба, забвеніе міра и свободу пустыни!

Очарованіе юнаго сердца, которое вруетъ въ счастіе, которое хочетъ того, чего ищетъ, и не вдаетъ жизни! Простота надежды, что сталось съ тобой? Безмолвіе лсовъ, прозрачныя воды, плоды эемные, сладостная дружба — тогда довольствовали насъ. Міръ дйствительности не иметъ въ себ ничего, что бы замнило эти потребности чистаго, безхитростнаго сердца, неопытнаго ума, эту первую грёзу первыхъ лтъ жизни.

Когда въ счастливый часъ чело наше невзначай озарится кроткимъ блаженствомъ, часъ, что идетъ за нимъ, спшитъ напечатлть на томъ же чел черты грусти и душевной истомы, морщины, напоенныя горечью, которыя навсегда изглаждаютъ съ него первобытную чистоту невинности.

Юность моя уже далече, съ-тхъ-поръ, разсянныя мгновенія, могущія привести мн на память идею о счастіи, не составляютъ и дня въ моей жизни, который бы я согласился пережить снова. Тмъ и отличается жалостная судьба моя, есть люди гораздо-несчастне меня, но не знаю, былъ ли когда кто-нибудь меньше меня счастливъ. Я говорю самъ себ, что человкъ склоненъ къ жалоб, что всякій чувствуетъ вс подробности своихъ собственныхъ несчастій, тогда какъ считаетъ не такъ важными или не вдаетъ скорбей, сндающихъ ближняго, и при всемъ томъ считаю справедливою мысль мою, что нельзя меньше меня наслаждаться, меньше жить, меньше находить удовлетворенія потребностямъ души своей.

Но я не ощущаю нетерпнія, раздражительности, чувствую въ себ упадокъ силъ, уныніе. Иногда, правда, вдругъ, неожиданнымъ движеніемъ порываюсь я изъ тсной сферы, въ которой чувствовалъ себя сдавленнымъ. Этотъ порывъ бываетъ такъ быстръ, что я не успваю предупредить его…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я задаю себ вопросъ: что я длаю? зачмъ не начну жить? какая сила приковываетъ меня, когда я свободенъ? какая слабость удерживаетъ меня, когда я ощущаю въ себ энергію, которой сдавленные порывы сндаютъ мою душу? чего жду я, ничего не надясь? чего ищу, ничего не любя, ни чего не желая? какой неизбжный рокъ невидимо принуждаетъ меня длать то, чего я не хочу?

Такъ, кажется, легко избавиться отъ егото ужаснаго состоянія! и уже пора! Но едва высказано это слово,— порывъ остываетъ, энергія гаснетъ, и вотъ я снова погруженъ въ сонъ, посреди котораго уничтожается жизнь моя. Время течетъ однообразно: я встаю не хотя, ложусь измученный, пробуждаюсь безъ желаній. Я запираюсь у себя дома и скучаю, ухожу куда-нибудь и стнаю. Пасмурную погоду нахожу грустною, ясную-безполезною. Жизнь городская для меня нелпа, сельская — противна. Я страдаю, смотря на несчастныхъ, и не обманусь наружностью такъ-называемыхъ счастливцевъ. Я горько смюсь, видя, какъ люди терзаются, и когда нкоторые изъ нихъ боле спокойны, улыбаюсь при мысли, что ихъ считаютъ довольными.

Я вижу все, что есть смшнаго въ моемъ образ жизни, мн становится досадно, и я смюсь надъ своимъ нетерпніемъ. Между-тмъ, отъискиваю въ каждой вещи этотъ странный и двойственный характеръ, длающій ее средствомъ къ нашимъ бдствіямъ, и эту противоположную комическую сторону, которая длаетъ изъ земли противорчивое зрлище, гд все важно посреди суеты всего существующаго. Такимъ-образомъ, я кидаюсь въ житейскій омутъ, очертя голову. Волнуюсь безъ цли, потомучто не нахожу для себя дятельности, говорю затмъ, чтобъ ни о чемъ не думать, одушевляюсь, при оцпенніи всхъ чувствъ моихъ. Мн кажется, что я шучу: я смюсь сквозь слезы, а люди находятъ меня веселымъ. ‘Вотъ, что хорошо, то хорошо’, говорятъ они: ‘онъ взялся за умъ’. И дйствительно, пора взяться за умъ: дольше нтъ возможности вытерпть.

Метервиль, 1-го сентября, VI,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. Какъ смшны, какъ суетны заботы человка! Какъ безразсудны эти терзанія, чтобъ устроить мелочи жизни, которыя разсетъ дуновеніе времени. Смотрть, наслаждаться тмъ, что проходитъ мимо насъ, воображать, увлекаться: вотъ въ чемъ должно состоять все наше существованіе. Но разсчитывать, устроивать, познавать, обладать, — какое безуміе!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Парижъ, 2-го сентября, VII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Разв самыя великія имена были имена людей справедливыхъ? Когда мы можемъ творить добро, будемъ творить его, и если жребій не допуститъ насъ совершить великое, не оставимъ по-крайней-мр того, что не будетъ вознаграждено славой, бросимъ вс сомннія, и будемъ добры въ безвстности. Довольно и безъ насъ людей, которые, гоняясь за славою, будутъ двигать судьбами цлыхъ народовъ, а мы потщимся длать только то, что могло бы принести съ собою славу, и будемъ равнодушны къ этимъ прихотямъ судьбы, которая часто присуждаетъ славу счастію, отказываетъ въ ней иногда истинному героизму и столь-рдко награждаетъ ею чистоту побужденій.

Вотъ уже нсколько дней я очень тоскую по простымъ привычкамъ жизни. Мн скучно въ Париж — не потому именно, чтобъ этотъ городъ мн ршительно не нравился, но потому-что я нигд не люблю жить мимоходомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Парижъ, 9-го октября, VII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сколько я знаю Францію, Шессель и Фонтенбло — два единственныя въ ней мста, гд я охотно согласился бы основаться, но я желалъ бы жить въ одномъ Шессел. Я скоро пріду туда къ теб.

Я говорилъ уже теб, что въ Шессел и осины и березы совсмъ не такія, какъ другія осины и березы, тамъ и каштановыя деревья, и пруды, и лодка — все не такъ, какъ-бы гд-нибудь въ другомъ мст. Тамошнее осеннее небо подобно небу родины. Этотъ мускатный виноградъ, эти блдныя маргаритки, которыхъ ты не любилъ и которыя мы теперь любимъ вмст съ тобою, и запахъ шессельскаго сна въ этой прекрасной житниц, гд мы прыгали, когда я былъ ребенкомъ! Что за сно! что за сливочный сыръ! что за коровы! Какъ пріятно катились каштаны, высыпанные изъ мшка на полъ надъ моею комнатою. Этотъ звукъ такъ напоминаетъ молодость!..

Мой другъ, нтъ больше счастія. У тебя — дла, должностныя занятія, твой разумъ зретъ, твое сердце не измняется. Да мое чувствительно сжалось. Теб некогда больше печь въ вол каштаны, теб должны ихъ приготовить, что сдлалъ ты съ нашими удовольствіями?

Я буду къ теб черезъ недлю: это ршено.

Фрейбургъ, 11 марта, восьмой годъ.

Не знаю, что бы я длалъ, еслибъ не получилъ этого наслдства: я ршительно его не ожидалъ, и, между-тмъ, больше былъ утомленъ настоящимъ, нежели безпокоился о будущемъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Надобно было, наконецъ, отправиться, мн было въ одно и то же время и хорошо и очень-дурно. Я пользовался благами, которыхъ такъ многіе ищутъ, не зная ихъ, другіе осуждаютъ изъ досады, не имть ихъ, живучи въ обществ, было бы очень прискорбно, между-тмъ, какъ обладаніе ими приноситъ мало наслажденій. Я не изъ числа тхъ, которые ни за что считаютъ избытокъ… Я имлъ въ Ліон приличное помщеніе, лошадей и столъ, за который могъ приглашать дру…. друзей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между-тмъ, вотъ я и въ Швейцаріи, безъ удовольствія, полонъ скуки: не знаю, на что и ршиться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тунъ, 2-го мая, VIII.

Все на свт угасаетъ, человкъ тихо, постепенно развиваетъ существо свое: точно также оно и исчезаетъ.

Я чувствую теперь только то, что выходитъ изъ обыкновеннаго порядка вещей. Мой слухъ могутъ расшевелить только романтическіе звуки, и только новыя мста могутъ привести мн на память то, что я любилъ, когда былъ моложе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Изъ замка де-Шюпрю, 22 мая, VIII.

…Въ два часа мы отправились уже въ лсъ искать землянику. Она покрывала горные склоны, мстами ягоды только-что выходили, но большая часть изъ нихъ уже созрли, краснлись ярко и благоухали ароматомъ. Земляника одно изъ прелестнйшихъ произведеній природы: она произрастаетъ въ обиліи даже въ странахъ полярныхъ: на мой взглядъ, она то же между плодами, что фіалка между цвтами: благовонна, прекрасна и проста. Ея благоуханіе распространяется легкимъ дыханіемъ втра, когда онъ влетаетъ, по-временамъ, подъ сводъ древесныхъ сней и тихо колеблетъ колючіе кустарники и цпкія ліаны, повисшія на стволахъ высокихъ деревъ. Этотъ ароматъ уносится въ самыя густыя сни вмст съ теплымъ дыханіемъ почвы, боле открытой въ томъ мст, гд спетъ земляника, онъ мшается здсь съ влажною свжестью, и кажется, какъ-будто онъ исходитъ отъ мховъ и терній. Дикія гармоніи! Вы образованы изъ такихъ контрастовъ.

Между-тмъ, какъ мы едва чувствовали движеніе воздуха посреди этой свжей и мрачной пустыни, порывистый втеръ гулялъ свободно по вершинамъ елей, ихъ втви живописно трепетали, нагибаясь къ втвямъ, которыя ихъ отталкивали. По-временамъ высокіе стволы разлучались, раскачиваясь, и тогда видно было, какъ ихъ пирамидальныя головы озарялись дневнымъ блескомъ, поверхъ тней этой безмолвной земли, въ которой увлажались ихъ корни.

Наполнивъ свои корзины, мы вышли изъ лса, одни веселые, другіе довольные. Мы пошли узкими тропинками, чрезъ луга, огороженные плетнями, вдоль которыхъ насажены высокіе боярышники и огромныя дикія груши. Земля еще патріархальная, между-тмъ, какъ люди уже давно покинули это состояніе! Мн было хорошо, хотя я, собственно говоря, не ощущалъ удовольствія. Я говорилъ самъ-себ, что человкъ испытываетъ чистыя удовольствія, когда онъ, такъ-сказать, только отвдываетъ удовольствія, что экономія въ наслажденіяхъ составляетъ искусство счастія, что для чистоты удовольствія недостаточно ему быть безукоризненнымъ или безъ всякой примси, но необходимо, чтобъ человкъ не исчерпывалъ его разомъ, а могъ питать надежду въ будущемъ насладиться самыми очаровательными его общаніями. Человкъ тогда только вполн пользуется настоящимъ, когда ожидаетъ по-крайней — мр такого же будущаго, и перестаетъ быть счастливымъ, желая быть совершенно счастливъ. По этому-то закону природы, первая любовь разливаетъ на жизнь человка такое невыразимое очарованіе. Для нашихъ наслажденій необходимо нсколько медлительности, продолжительности при ихъ прогрессивномъ возрастаніи и нкоторой неопредленности въ ихъ конечномъ предл. Намъ нужно было бы постоянное, привычное сладострастіе, а не обыкновенныя и преходящія волненія: намъ нужно было бы спокойное обладаніе, довольствующееся само собою въ своемъ домашнемъ мир, а не эта лихорадка удовольствія, которой тлящее упоеніе уничтожаетъ въ пресыщенности наши утомленныя сердца. Но самъ разумъ нашъ можетъ ли мечтать, въ обществ безпокойномъ, объ этомъ состояніи счастія безъ удовольствій, объ этомъ такъ худо-понятомъ спокойствіи, объ этомъ постоянномъ и простомъ довольств, при которомъ не думаютъ наслаждаться, при которомъ не имютъ нужды желать?

Таково должно бы быть сердце человческое, но человкъ измнилъ свою жизнь, исказилъ свое сердце, и колоссальныя тни стали утомлять его желанія, потому-что естественныя пропорціи настоящихъ существъ показались слишкомъ-малыми его безумному величію…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глубокій оврагъ окружаетъ лсъ, принадлежащій замку, онъ изрытъ въ очень-крутыхъ и очень-дикихъ скалахъ, на вершин этихъ скалъ, въ глубин лса, кажется, была каменоломня, углы, оставшіеся въ-слдствіе этой работы, закруглены временемъ, но отъ этого составился родъ ограды, образующей почти половину восьмиугольника на этомъ пространств удобно могло помститься шесть или восемь человкъ. Подровнявъ нсколько камни и додлавъ ступеньки, которыя должны были служить буфетомъ, мы устроили круговое сдалище изъ большихъ сучьевъ, засыпавъ ихъ листьями. Столъ состоялъ изъ доски, поставленной на деревянные отрубки, оставленные здсь рабочими, которые вырубали по близости нсколько десятинъ буковаго лса.

Все это было приготовлено утромъ и сохранялось въ глубокой тайн. Мы привели своихъ гостей, у которыхъ на рукахъ были корзины съ набранною земляникою, въ это дикое убжище вовсе-неожиданно. Дамамъ понравилась эта изящная простота посреди сцены ужаса. Сосновыя втви были зажжены на углу скалы, нависшей надъ пропастью, которая была не такъ страшна, заслоняясь втвями буковъ. Ложки, сдланныя изъ зеленицы, прекрасныя фарфоровыя чашки, корзины, сплетенныя изъ сучьевъ боярышника,— все это было разставлено въ безпорядк по каменнымъ ступенькамъ вмст съ тарелками густыхъ горныхъ сливокъ и чашками, полными этихъ вторыхъ сливокъ, которыя одн только годны для кофе, и которыхъ миндальный вкусъ и легкій ароматическій запахъ извстны, какъ говорятъ, лишь въ странахъ альпійскихъ. Въ кадкахъ со льдомъ стояла разсахаренная вода, припасенная для земляники. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все было приготовлено, все было, казалось, предвидно, но когда надо было варить кофе, вышло на поврку, что не было самой простой вещи — воды. Принялись соединять веревки, которыя, по-видимому, не имли инаго назначенія, какъ связывать втви, принесенныя для нашихъ сдалищъ, и приклонять т, которыя служили намъ тнью, дло не обошлось безъ нсколькихъ разбитыхъ графиновъ, но наконецъ удалось наполнить два графина студеною водою потока, бжавшаго на триста футовъ ниже того мста, гд находилось ваше общество.

Бесда была самая дружеская, смялись отъ души. Погода стояла прекрасная, втеръ вылъ въ этой длинной, мрачно-глубокой ложбин, тамъ, гд потокъ, блый отъ пны, катился межь угловатыхъ скалъ. Въ лсу слышно было кукованье кукушки, и вс эти грустные звуки отдавались отголосками въ лсахъ нагорныхъ: издали слышенъ былъ звонъ большихъ колокольчиковъ изъ стада коровъ, всходившихъ на Кузинбергъ. Дикій запахъ жженой ели соединялся съ этими звуками горъ, и посреди простыхъ плодовъ, въ пустынномъ убжищ, дымился кофе за дружескою трапезою.

Т только изъ насъ наслаждались этою минутою, которые не чувствовали ея нравственной гармоніи. Печальная способность думать о томъ, что не присуще!.. Но между нами не было и двухъ сердецъ подобныхъ. Таинственная природа не помстила въ каждомъ человк цли его жизни. Пустота и гнетущая истина въ сердц того, кто ищетъ только самого-себя: увлекательная иллюзія, очарованіе можетъ прійдти только отъ того, кого любишь. Человкъ не чувствуетъ суетности благъ, доставшихся на долю другому, и каждый такимъ образомъ себя обманываетъ, и сердца, соединенныя дружбою, длаются истинно-счастливыми посреди ничтожества всхъ благъ самихъ по себ.

Я предался мечтамъ вмсто того, чтобъ наслаждаться удовольствіемъ. Между-тмъ, мн надо немного, но необходимо, чтобъ и это немногое было гармоническое: самыя искусительныя блага не могли бы привлечь меня, еслибъ я нашелъ въ нихъ разладицу, и самое неприхотливое наслажденіе, ничмъ не возмущаемое, вполн удовлетворяетъ моимъ желаніямъ. Вотъ отъ-чего простота для меня необходима: она одна полна гармоніи. Сегодня мстоположеніе было прекрасно. Наша живописная зала, нашъ сельскій очагъ, навечерье, состоявшее изъ плодовъ и сливокъ, наша минутная задушевность, пніе птицъ, и втеръ, безпрестанно бросавшій въ наши чашки листки ели,— этого было довольно: но потокъ въ тни и отдаленные горные звуки, — этого было уже слишкомъ: внималъ этому одинъ я.

Вильнемъ, 16 іюня VIII.

Я постилъ почти вс доступныя къ обитанію долины, лежащія между Шарме, Туномъ, Сіономъ, Сен-Морисомь и Вевё Я вновь увидлъ горы, которыя видлъ уже около семи лтъ назадъ. Во мн не было теперь чувства того возраста, который жадно ищетъ увидать дикія красоты. То были все старыя имена, но я, я также ношу все то же имя! У Шильйона слъ я на берегу, прислушивался къ вол намъ и старался еще и еще охъ слышать. На томъ мст, гд я бывалъ нкогда, этотъ берегъ, столъ прекрасный въ моихъ воспоминаніяхъ, эти волны, какихъ нтъ во Франціи, и горныя вершины, и Шильйонъ, и Леманъ, ничто не поразило меня, ничто меня не удовлетворило. Я сидлъ тамъ, какъ бы сидлъ и на другомъ гд-нибудь мст. Я снова обрлъ мсті, но не могу возвратить прошлаго.

Чмъ сталъ я теперь? Еслибъ я не чувствовалъ еще стройности природы, еслибъ не любилъ еще быть причиною добраго дла, то подумалъ бы, что чувство вншняго во мн угасло, что прекратила свое существованіе та часть бытія моего, которая сопрягается съ порядкомъ природы.

Ты не ждешь отъ меня ни историческихъ повствованій, ни описаніи, какія длаетъ тотъ, кто путешествуетъ для наблюденій, для собственнаго своего образованія, или для ознакомленія публики съ новыми мстами. Не отшельнику говорить теб о людяхъ, которыхъ ты видаешь чаще, нежели онъ. У него нтъ приключеній, и онъ не напишетъ теб романа изъ своей жизни. Но мы условились, что я буду продолжать говорить теб обо всемъ, что чувствую… Я часто удивляюсь, отъ-чего не живемъ мы вмст: это мн кажется какимъ-то противорчіемъ, невозможностью. Какая-то непостижимая судьба увлекла меня — куда, невдомо, тогда-какъ я могъ бы остаться, тамъ, гд живешь ты, не могши увлечь тебя съ собою.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но теперь я одинъ, и некому поддержать меня. Четыре дня назадъ, я разбудилъ человка, умиравшаго посреди снговъ на Санец. Жена его и двое дтей, которыя живутъ имъ и для которыхъ онъ, кажется, вполн и мужъ и отецъ, подобно тому, какъ бывали нкогда патріархи и какъ бываетъ еще и теперь въ горахъ и пустыняхъ, вс трое слабыя и полумертвыя отъ страха и голода, окликали его посреди скалъ и на дн ледника. Мы шли имъ на встрчу. Представь себ восторгъ жены и дтей… И весь остатокъ дня я дышалъ какъ человкъ свободный, и весь день былъ дятельне обыкновеннаго. Но потомъ, то же по-прежнему, безмолвіе вокругъ меня, и нтъ ничего, что дало бы мн почувствовать, что я существую.

Я искалъ по всмъ долинамъ, гд бы могъ построить себ жилище: мн нужна нсколько-умренная температура, хорошее мстоположеніе, ручей и вдали шумъ водопада, или волны озера.

Наконецъ, я нашелъ такое мсто, оно принадлежитъ тремъ владльцамъ, одинъ изъ нихъ, говорятъ, не намренъ продавать, а между-тмъ мн нужно все.

Если ты знаешь какую-нибудь новую карту Швейцаріи, или топографическую карту нкоторыхъ изъ ея частей, то пришли мн. Т, которыя мн удалось найдти, полны ошибокъ, хотя новйшія выполнены съ большимъ стараніемъ и очень-отчетисто обозначаютъ положеніе многихъ мстъ. Надо признаться, что немного странъ, которыхъ планъ такъ трудно выполнить.

Я думалъ попытаться начертить планъ небольшого пространства между Веве, Сен-Жигуфомъ, Эгль, Сепе. Этивацомъ, Монбовономъ и Семоалемъ, въ томъ все предположеніи, что пріобрту то мсто, о которомъ говорилъ теб, близь пика Жаманъ, который я положилъ на планъ въ вершину моихъ главныхъ треугольниковъ. Я предполагалъ провести въ этой утомительной работ несносное для меня время жаровъ и ясныхъ дней. Я бы занялся этимъ еще въ прошломъ году, но отдумалъ. Когда я съ точностью вызналъ бы вс проходы, вс склоны, вс виды, мн нечего было бы больше искать. Лучше сохранить единственное средство убивать невыносимыя минуты скуки, блуждая по новымъ мстамъ, ища съ нетерпніемъ того, что меня вовсе не интересуетъ, взлзая ревностно на самыя неприступныя скалы за тмъ, чтобъ выврить уголъ, поврить линію, и потомъ забыть это и снова возвратиться дли наблюденіи, какъ человкъ, у котораго есть цль.

Сен-Сафорспъ, 26 іюня VIII.

Не раскаиваюсь, что взялъ съ собой Ганца. Скажи Т**, что я благодарю ее за такого человка. Онъ кажется мн чистосердечнымъ и способнымъ къ привязанности. Онъ смышленъ и къ тому же играетъ на рожк съ такимъ вкусомъ, какъ я не ожидалъ.

Вечеромъ, лишь-только всходитъ луна, я беру дв лодки. Со мною сидитъ только одинъ гребецъ, и когда мы вызжаемъ на средину озера, у него есть съ собою про запасъ бутылка вина: онъ сидитъ-себ и не проронитъ ни словечка. Ганцъ сидитъ въ другой лодк, гребцы гребутъ дружно нсколько поотдаль отъ моей лодки, которая остается неподвижною или слегка-колеблемою чуть-замтными волнами. У него съ собой рожокъ, и два женскіе голоса затягиваютъ псню.

Это славный малый, и я удержу его у себя, потому-что онъ находитъ свою долю довольно-пріятною. Онъ сказалъ мн, что ни о чемъ не заботится и надется, что я навсегда оставлю его при себ. Думаю, что онъ правъ, и мн ли отнять у себя единственное благо, человка, довольнаго своею судьбою?

Наконецъ, мн удалось найдти счастливца, это — мой слуга, и я ничего не сдлалъ для него, только обращаюсь съ нимъ, какъ съ человкомъ. Я уважаю его потому-что онъ нисколько не удивленъ моимъ обращеніемъ: онъ находитъ его очень-обыкновеннымъ и не употребитъ его во зло. Къ-тому же, не правда, будто-бы доброта вызывала обыкновенно продерзость, вызываетъ ее не доброта, а слабость. Ганцъ очень видитъ, что я говорю съ нимъ съ нкоторою довренностью, но онъ очень-хорошо знаетъ, что я смогу говорить съ нимъ голосомъ господина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Люблю слушать псни, которыхъ словъ не понимаю. Эти слова всегда портятъ только весь эффектъ. Для меня почти небывалое дло, чтобъ идеи, ими выражаемыя, были согласны съ идеями, которыя порождаются самыми звуками.

Страстно люблю слушать, какъ поютъ въ ладъ два голоса или нсколько голосовъ вмст: мелодія выражаетъ тогда всю свою силу и всю свою простоту. Что до ученой гармоніи, не понимаю ея прелести: не зная музыки, не могу наслаждаться тмъ, что есть не иное что, какъ искусство и трудности.

Прекрасно озеро, когда луна серебритъ наши два паруса, эхо Шильйона повторяетъ звуки рожка, и громадная стна Мельери противополагаетъ мракъ свой кроткому блеску неба и отраженію свта въ зыбкихъ водахъ, волны разбиваются о наши остановившіяся лодки, и далеко разносится ропотъ волнъ, катящихся по безчисленнымъ валунамъ, снесеннымъ съ горъ быстрою Вевезою.

Ты, который умешь наслаждаться, зачмъ нтъ тебя здсь, чтобъ слушать два женскіе голоса на вод, посреди ночи!…

Прудъ въ Шессел! Тамъ прогулки наши были мене прекрасны, но за то боле счастливы. Природа гнететъ сердце человка, по взаимность услаждаетъ его: друзья взаимно подкрпляютъ себя,— поговорятъ, и все забывается.

Ршено: я пріобрту въ свое владніе землю, о которой писалъ теб, но надобно повременить еще нсколько дней. Я прикажу немедленно начать работы, уже пора.

Іюль, VIII.

Я все забываю попросить у тебя копію съ Руководства Мечтателямъ (Manuel de Pseusophancs): не знаю, какимъ образомъ я потерялъ ту, которую сберегалъ у себя. Я не найду въ этихъ строкахъ ничего новаго, по, читая ихъ по утрамъ, буду живо представлять себ, какъ долженъ я стыдиться столь многихъ слабостей.

Я намреваюсь присоединить къ нимъ примчаніе о нкоторыхъ правилахъ гигіены, о вещахъ, относящихся къ индивидуальной и мстной привычкамъ, которыя вообще, какъ я думаю, считаютъ не слишкомъ-важными. Аристиппъ не могъ предписать ихъ своему мнимому ученику или своимъ настоящимъ ученикамъ, но это примчаніе будетъ гораздо-полезне, нежели общія мысли, для поддержанія во мн того физическаго благосостоянія, которое въ свою очередь подкрпляетъ нашу душу…

Я чувствую въ себ два зла: одно изъ нихъ, быть-можетъ, уничтожитъ меня, но я живу между ними обоими, потому-что они противоположны. Безъ этой привычки грустить, безъ этого унынія, кипящая во мн дятельность давно бы пожрала меня, и также напрасно: мое грустное расположеніе духа по-крайней-мр ослабляетъ ее. Разумъ могъ бы ее утишить, по межь этихъ двухъ великихъ силъ, разумъ мой слабъ: все, что онъ можетъ — призывать на помощь одну изъ нихъ, когда другая беретъ верхъ. Такимъ образомъ прозябаетъ человкъ, а иногда и засыпаетъ.

Іюль, VIII.

Была полночь, луна скрылась, озеро было въ волненіи, небеса прозрачны, ночь черна и прекрасна. На земл было что-то неопредленное. Слышалось колыханіе березъ, и листья осины падали на землю, сосны издавали дикій ропотъ, романтическіе звуки спускались съ горъ, высокіе валы накатывались на берегъ. Тогда озерный орелъ началъ свое клёктаніе въ скалахъ, изрытыхъ пещерами, и когда онъ пересталъ, волны ударялись не съ такимъ напоромъ, безмолвіе было торжественно.

По-временамъ, посреди тишины, раздавался голосъ соловья, вторившійся эхомъ,— это пніе счастливыхъ ночей, прелестное выраженіе первоначальной мелодіи, невыразимый порывъ любви и грусти, сладострастный, подобно пожирающимъ меня стремленіямъ, простой, таинственный, неизмримый, подобно любящему сердцу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я мечталъ о весн тлннаго міра и о весн моей жизни. Я видлъ, какъ эти годы, печальные и безплодные, переходятъ изъ грядущей вчности въ вчность погибшую. Я видлъ, какъ настоящее, всегда смутное и никогда вполн недоступное, отршаетъ отъ смутнаго будущаго свою неопредленную цль, какъ оно приближаетъ мою наконецъ видимую смерть, влачитъ во мрак ночи призраки дней моихъ и разсваетъ ихъ, настигаетъ послднюю тнь, также холодно пожираетъ этотъ день, послдній въ моей жизни, и закрываетъ нмую пучину.

Какъ-будто вс люди не прошли, и не прошли вотще. . . . . . . . . . . . . . . . .

Чего хочу я? и что я? Чего требовать отъ природы? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Существо изолированное никогда не можетъ быть совершенно: бытіе его неполно, и отъ-того существо это никогда не можетъ быть ни истинно-счастливо, ни истинно-добро. . . . . . . . .

Любовь должна царствовать на земл, на которой, вмсто того, господствуетъ честолюбіе. Любовь, это — пламя кроткое и плодотворное, эта теплота небесъ одушевляетъ и обновляетъ, заставляетъ родиться и цвсть, даетъ и цвтъ, и грацію, и надежду, и жизнь. Честолюбіе — безплодное пламя, оно горитъ подо льдами, пожираетъ, ничему не давъ жизни, изрываетъ неизмримыя пещеры, слышенъ глухой звукъ его опустошеній, и вдругъ разверзаются бездны, и цлые вка отчаянія надъ страною, которая одинъ часъ только дивилась его блеску.

Когда человкъ, вступающій на поприще жизни, впервые ощутитъ въ себ новое сладостное душевное волненіе, онъ съ радостью предается ему, требуетъ его отъ всей природы, восторгается имъ, въ любви поставляетъ все свое существованіе, и во всемъ не видитъ ничего, кром одной любви. Всякое другое чувство теряется въ Этомъ глубокомъ чувств, всякая мысль наводитъ все на тотъ же предметъ^ на немъ покоится всякое упованіе. Всюду грусть, пустота, отчаяніе, когда любовь удаляется, при ея приближеніи, всюду радость, надежда, счастіе. Голосъ, слышный вдали, звукъ въ воздух, движеніе сучьевъ, трепетъ водъ, все возвщаетъ ее, все выражаетъ, все подражаетъ ея напвамъ и усиливаетъ желанія. Грація природы — въ движеніи руки, законъ міра — въ выраженіи взгляда. Для любви утренняя заря пробуждаетъ все живущее и расцвчаетъ небо, для нея полуденные лучи солнца плодотворно проницаютъ землю, влажную подъ мхами лсовъ, для нея вечеръ готовитъ свое таинственное мерцаніе, располагающее къ очаровательной меланхоліи. Воклюзскій источникъ, скалы Мейльери, аллея Памилемуссъ — таинственные пріюты нжной страсти! Безмолвіе служитъ покровомъ мечтамъ любви, ропотъ водъ проникаетъ ее сладострастнымъ волненіемъ, ярость волнъ внушаетъ’ и бурные порывы, и все манитъ къ ея наслажденіямъ, въ ночь тихую, осеребренную луною, въ минуты, когда сладострастіе таится въ тняхъ и свт, въ пустынномъ убжищ, въ воздух и въ водахъ и въ самой ночи.

Счастливое упоеніе! единственная минута счастія, оставшаяся человку! Этотъ цвтокъ рдкій, уединенный, мгновенный гость подъ туманнымъ небомъ, беззащитное игралище втровъ и бурь, сохнетъ и увядаетъ, не распустившись, холодный воздухъ, дуновеніе втра губитъ надежду въ засохшей и безуханной почк. Идешь дале, все еще надешься, спшишь подале, на почв столь же безплодной, видишь цвты столь же непрочные, минутные, и которые также погибнутъ безполезно. Счастливъ обладающій тмъ, чего человкъ долженъ искать, и наслаждающійся тмъ, что человкъ долженъ перечувствовать. Но счастливъ и тотъ, говорятъ люди, кто ничего не ищетъ, ничего не чувствуетъ, не иметъ нужды ни въ чемъ, и для кого существовать значитъ жить!

Странна мудрость, противящаяся естественному порядку вещей! Всякая способность, всякая энергія — совершенство. Прекрасно господствовать надъ своими страстями, но глупо рукоплескать безмолвію чувствъ и сердца, это значитъ считать себя совершеннымъ тмъ именно, чмъ человкъ наимене способенъ быть совершеннымъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не осужу того, кто не любилъ, но осужу того, кто не можетъ любить. Обстоятельства ршаютъ нашу привязанность, но чувства врождены человку, котораго нравственная организація совершенна: неспособный любить необходимо бываетъ неспособенъ ни къ какому великодушному чувству, ни къ какой высокой страсти. Онъ можетъ быть частнымъ, добрымъ, смышлёнымъ, благоразумнымъ, онъ можетъ быть кроткимъ и даже добродтельнымъ по размышленію, но онъ не человкъ, въ немъ нтъ ни души, ни генія: я бы могъ быть съ нимъ знакомъ, онъ пріобрлъ бы мою довренность и даже уваженіе, но никогда не былъ бы моимъ другомъ. Сердца истинно-чувствительныя! Вы, которыхъ злая судьба угнетала съ самой весны жизни, кто будетъ порицать васъ за то. что вы не любили? Вашей душ свойственно было всякое благородное чувство, весь огонь страстей былъ заключенъ въ вашемъ мужественномъ сердц. Любовь была ему необходима, она должна была питать его и окончательно образовала бы его для всего великаго, но ничто не было дано вамъ: безмолвіе любви было началомъ ничтожества, посреди котораго гаснетъ жизнь ваша.

Чувство всего справедливаго и честнаго, потребность порядка и нравственныхъ приличій ведетъ необходимо къ потребности любить. Прекрасное — предметъ любви, гармонія — ея принципъ и цль. Любовь не существуетъ, по-истин, безъ очарованія тлесной красоты, но, кажется, она еще боле зависитъ отъ умственной гармоніи, отъ прелести мысли, отъ глубины чувства.

Союзъ, надежда, обожаніе, очарованіе идутъ всегда постепенно до совершеннйшей дружбы, она наполняетъ душу, расширившуюся отъ этой прогрессіи. Здсь останавливается и отступаетъ вспять человкъ пламенный, но безъ истиннаго чувства, и которому потребно одно только наслажденіе. Но не такъ измнчивъ человкъ любящій: чмъ больше любимъ онъ, тмъ больше онъ любитъ, чмъ больше обладаетъ желаемымъ, тмъ больше холитъ то, чмъ обладаетъ. Та, которая отдалась ему, длается необходимою для его бытія, годы наслажденія не измнили его желаній: они прибавили къ его любви довренность счастливой привычки и радости свободной, но нжной дружбы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сен-Сафоренъ, 10 іюля, VIII.

Нтъ ни тни смысла въ моемъ здшнемъ образ жизни. Знаю, что длаю глупости, а между-тмъ все продолжаю попрежнему… Половину дня и половину ночи провожу на озер и такъ привыкаю къ качанью волнъ и къ шуму водъ, что мн скучно посл того на неподвижной земл и въ тишин луговъ.

Одни принимаютъ меня за человка, которому любовь вскружила голову, другіе утверждаютъ, что я Англичанинъ, одержимый сплиномъ… должно положить конецъ моимъ ночнымъ похожденіямъ, потому-что люди наиболе-здравомыслящіе жалютъ меня, а наилучшіе принимаютъ за сумасшедшаго.

Возвращаясь съ озера, я обыкновенно сажусь писать, и ложусь спать уже съ наступленіемъ дня. Однажды люди, принадлежащіе къ прислуг гостинницы, услышавъ шумъ въ моей комнат, и удивленные тмъ, что я всталъ такъ рано, вошли спросить меня, не угодно ли мн чего утромъ. Я отвчалъ имъ, что никогда не ужинаю, и что ложусь спать. Я встаю не раньше полудня или часа, пью чай, пишу, потомъ, вмсто обда, пью еще чай, не мъ ничего, кром хлба съ масломъ, и тотчасъ же иду на озеро.

Досадно, что я не подумалъ прежде, какой эффектъ могутъ произвести вс эти странности. Я не люблю, чтобъ меня замчали, но я узналъ объ этомъ тогда, когда мой странный образъ жизни уже обратился въ привычку, и теперь разговоровъ было бы не меньше, еслибъ я измнилъ его для нсколькихъ дней, которые еще проведу здсь…

Чай — одно изъ важныхъ средствъ коротать скуку самымъ тихимъ образомъ. Изъ всхъ ядовъ, доставляющихъ наслажденіе человку, я думаю, это одинъ изъ тхъ, которые наиболе пригодны въ скук. Онъ производитъ въ сердц слабое и продолжительное волненіе, переходящее въ успокоительную слабость, которая избавляетъ насъ отъ нашей несчастной силы. Я привыкъ къ чаю въ Париж, потомъ въ Ліон: но здсь я имлъ безразсудства употреблять его слишкомъ-неумренно. Одно меня утшаетъ: у меня будутъ земля и работники, это займетъ меня и удержитъ. Въ настоящее время, я длаю себ много зла, но положись на меня, я сдлаюсь умне по необходимости.

Я примчаю, или по крайней-мр думаю такъ, что перемна, происшедшая во мн, во многомъ была подготовлена ежедневнымъ употребленіемъ чая и вина. Я думаю, что, при всхъ прочихъ равныхъ обстоятельствахъ, люди, пьющіе одну только воду, гораздо-доле сохраняютъ нжность чувствованій, и, такъ-сказать, свою первоначальную душевную чистоту. Употребленіе возбуждающихъ средствъ притупляетъ наши органы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ-скоро я сдлаюсь владльцемъ собственности, у меня не будетъ недостатка въ средствахъ проводить время. Заботы о постройкахъ, хозяйств вотъ что займетъ мою внутреннюю дятельность, волненія которой не даютъ мн покоя въ моемъ бездйствіи. Я постепенно буду употреблять вина все меньше и меньше, отъ чая же хочу отвыкнуть вовсе, и буду пить его только изрдка.

Что до скуки, то думаю, что я не буду больше знать ее,подчинивъ вс свои привычки общему плану, я буду занятъ всегда, вмсто желаній и наслажденій, буду ощущать удовольствіе, съ какимъ человкъ длаетъ то, что считаетъ хорошимъ.

Изъ этого не слдуетъ, чтобъ я задумывалъ для себя счастіе, котораго мн не назначено судьбою, или которое, по-крайней-мр, еще очень-далеко отъ меня. Я воображаю себ только, что не буду чувствовать тягости времени, буду имть возможность предупреждать скуку, или же не буду скучать иначе, какъ по-своему.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сен-Сафоренъ, 44 іюля, VIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нтъ, никогда не забуду, что деньги — одно изъ величайшихъ средствъ въ рукахъ человка, и что посредствомъ ихъ онъ проявляетъ себя такимъ, каковъ онъ есть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чувствуя важность времени и важность денегъ, съ трудомъ ршишься потерять хоть одну минуту или одинъ батцъ. Между-тмъ, потокъ вещей увлекаетъ насъ, какое-нибудь условное приличіе уноситъ за собою двадцать луидоровъ, между-тмъ, какъ несчастливецъ не могъ выпросить у васъ и одного экю. Случай даетъ намъ и отнимаетъ отъ насъ гораздо-больше, нежели сколько нужно для утшенія страдальца. Другой случай осуждаетъ за бездйствіе того, чей геній былъ бы благотворенъ для цлаго общества. Ядро размозжаетъ драгоцнную голову, которую вс считали предназначенною для великихъ длъ и которая готовилась для этихъ подвиговъ трудами многолтними. Въ такой неизвстности, подъ закономъ необходимости, чмъ длаются наши разсчеты и точность въ подробностяхъ жизни?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сколько деньгами можно предупредить, изгладить бдствіи! сколько дать утшенія, сколько доставить удовольствій, которыя вс нкоторымъ образомъ здсь, въ кошельк золота, какъ смена, скрытыя и забытыя, могущія произвести чудные плоды подъ рукою человка съ добрымъ сердцемъ! Цлое селеніе въ бдности и уничиженіи, отъ нужды и заботъ убиты сердца жителей, вс страждутъ, вс въ раздраженномъ состояніи. Дурное расположеніе духа, несогласіе, болзни, дурная нища, жалкое воспитаніе дтей, несчастныя привычки, — все, все можетъ быть измнено. Снова могутъ быть возвращены согласіе, порядокъ, миръ, доврчивость и самая надежда, и счастливые нравы! Велика плодотворность денегъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

19 іюля, VIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наконецъ я у себя дома, и гд же? въ Альпахъ! Немного лтъ назадъ, это было бы для меня величайшимъ счастіемъ, теперь я нахожу здсь удовольствіе въ томъ, что буду занятъ. Ко мн пришли рабочіе изъ Грюйера строить деревянный домъ и устроивать печи на здшній манеръ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Если улучишь свободную минуту, набросай на бумагу свои мысли обо всхъ мелочахъ, какія только пріидутъ теб въ голову: я устроиваюсь надолго и, можетъ-быть, на всю жизнь, не хотлось бы длать такъ, чтобъ посл передлывать снова.

Адресуй письма: въ Именштромъ, чрезъ Веве.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Именштромъ, 23 іюля, VIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ-самомъ-дл, уютное убжище это именштромское ущелье: надо мною только черныя ели, голыя скалы, да безконечныя небеса, а внизу далеко стелются земли, воздлываемыя рукою человка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Им., 27 іюля, VIII.

Узнаю съ удовольствіемъ, что Фонсальбъ возвратился изъ Сен-Доминго, но говорятъ, что онъ разорился и, въ добавокъ, женатъ. Мн сказали, что у него есть какое-то дло въ Цюрих, и что онъ въ скоромъ времени долженъ туда отправиться.

Посовтуй ему захать сюда: онъ будетъ хорошо принятъ… Братъ мадамъ Дельмаръ, можетъ-быть, предназначенъ мн.— Надежда блеснула въ моемъ сердц. Скажи мн что-нибудь про него, ты, который его лучше знаешь. Поздравь его сестру со спасеніемъ его отъ этого послдняго несчастія при перезд… Нтъ, ничего не говори ей отъ меня, пусть лучше не воскресаетъ прошлое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Им., 16 іюня, девятый годъ.

Когда я представляю себ твой занятой и вмст съ тмъ спокойный образъ жизни, твои ревностныя занятія и потомъ отдыхъ посреди развлеченій, то почти готовъ порицать независимость, которую, однакожь, при всемъ томъ люблю, люблю всею душою. Неоспоримо, что человку необходима цль, которая бы обольщала его, какое-нибудь понужденіе, которое бы его увлекало. Между-тмъ, прекрасно быть свободнымъ, избирать то, что соотвтствуетъ нашимъ средствамъ, и ее быть рабомъ, который трудится всегда надъ чужою работою. Но мн слишкомъ-много времени чувствовать всю безполезность, всю суетность того, что я длаю. Эта холодная оцнка настоящей стоимости вещей очень-близка къ совершенному безстрастію ко всему на свт.

Ты продаешь Шессёль: хочешь пріобрсти владніе близь Бордо. Не-уже-ли мы никогда не увидимся? Теб было такъ хорошо! но судьбы каждаго человка должны совершиться. . . .

Им., 28 іюня, IX.

Я не буду боле ждать лучшихъ дней. Мсяцы смняютъ другъ друга, годы идутъ за годами, все обновляется, — тщетно! я остаюсь все тмъ же. Посреди всего, чего желалъ я, я недоволенъ ничмъ, я не пріобрлъ ничего, не обладаю ничмъ: въ продолжительномъ безмолвіи скука сндаетъ мое существованіе. Суетныя ли житейскія заботы заставляютъ меня забывать о природ, или безполезная жажда наслажденія снова влечетъ меня подъ снь лсовъ,— все та же пустота всюду окружаетъ меня, и всякое время года, кажется, все боле и боле распространяетъ ее вокругъ меня. Грустно, безутшно провелъ я пору зимнихъ сумраковъ. Природ, не мн улыбнулась весна. Дни, полные жизни, пробудили къ жизни все живущее: ихъ неукротимое пламя истомило, не ожививъ, меня, и я сталъ сиротой посреди міра счастливыхъ. И теперь цвты отцвли, прошла и лилея, жара все жарче, дни дольше, ночи прекрасне. Счастливое время года! Красные дни для меня безполезны, короткія ночи прискорбны мн. Миръ сней! ропотъ прибоя волнъ! безмолвіе! луна! птицы, оглашавшія ночь своимъ пніемъ! чувства юности, что сталось съ вами?

Остались одни призраки: они предстаютъ предъ меня, они проходятъ, проходятъ снова, удаляются, подобно туч, несущейся по небу, подъ тысячью блдныхъ и исполинскихъ образовъ. Напрасно стараюсь я тихо вступить въ ночь могилы: я не могу сомкнуть глазъ. Эти призраки жизни безпрерывно появляются, безмолвно рзвясь передо мною, они приближаются, убгаютъ, прячутся въ бездны и снова выступаютъ оттуда: я вижу все, и ни чмъ не поражается слухъ мой,— это дымъ, я ищу ихъ, яо ихъ нтъ боле. Прислушиваюсь, зову, ро не слышу и своего голоса, и остаюсь въ пустот невыносимой, одинъ, въ жертву неизвстности, тревогъ душевныхъ и изумленія, посреди тней, бродящихъ въ нмомъ, неосязаемомъ пространств.Таинственная природа! роскошь твоя гнететъ меня, и твои благодянія сндаютъ меня. Что мн въ этихъ долгихъ дняхъ твоихъ? Заря ихъ занимается слишкомъ-рано, ихъ жгучій полдень истощаетъ меня, а раздирающая душу гармонія божественныхъ вечеровъ невыносима для моего испепелвшаго сердца, геніи, засыпавшій подъ этими развалинами, содрогся отъ движенія жизни . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Им., 12 октября, IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я долженъ написать теб нчто о причудахъ нашего здшняго образа жизни… Фонсальбъ и я, мы не длаемъ ршительно ни одного шага другъ безъ друга. Изъ его спальни проведенъ шнурокъ въ мою спальню и въ мой кабинетъ, этимъ путемъ мы безпрестанно переговариваемся другъ съ другомъ…

Недавно мы уговорились, что тотъ изъ насъ, кто, проснувшись, не будетъ въ состояніи уснуть въ-продолженіе получаса, долженъ разбудить другаго, терпть, такъ терпть вмст. Увидавъ какой-нибудь необыкновенный сонъ, каждый изъ насъ обязанъ разсказать его тотчасъ же, чтобъ не забыть. Утромъ, за чаемъ, мы принимаемся за истолкованіе этихъ сновъ по правиламъ древней таинственной науки.

Теперь я опять узналъ хоть нсколько, что значитъ сонъ, съ-тхъ-поръ, какъ бросилъ кофе и пью мало чаю: вмсто чаю, пью иногда молоко или просто стаканъ воды. Бывало, я спалъ, такъ-сказать, не замчая того, не ощущая ни успокоенія, ни наслажденія. Засыпая и пробуждаясь, я былъ ршительно тотъ же, что и среди дня, но теперь, въ-продолженіе нсколькихъ минутъ, я испытываю это постепенное, сладостное ослабленіе силъ, предвщающее забвеніе жизни, и котораго ежедневный возвратъ длаетъ жизнь сносною несчастливцу. Въ такомъ состояніи, въ постели хорошо, даже когда, и не спишь. Къ утру, я ложусь ничкомъ. Тогда я не то, чтобъ спалъ, не то, чтобъ проснулся, но мн хорошо. Въ это-то время я мечтаю въ спокойствіи. Въ эти минуты затишья люблю созерцать жизнь, тогда мн кажется, что она чужда мн, и что я не играю въ ней никакой роли…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обыкновенно говорятъ, будто наши ночныя грёзы зависятъ отъ нашихъ впечатлній, въ-теченіе предшествовавшихъ дней. Все, что мы можемъ вообразить, не можетъ быть образовано иначе, какъ изъ того, что есть, но въ вашихъ грёзахъ, равно какъ и въ воображеніи, изъ этого матеріала комбинируется нчто новое, неимющее ни малйшаго соотношенія съ предшествовавшимъ. Нкоторыя изъ этихъ грёзъ возвращаются постоянно въ одномъ и томъ же вид, со всми малйшими подробностями, между-тмъ, какъ мы ни сколько не думали о нихъ въ промежутокъ времени между ихъ различными появленіями. Я видалъ во сн мстоположенія прекрасне альпійскихъ, прекрасне тхъ, какія могъ вообразить себ, и видалъ всегда все одними и тми же. Еще въ дтств очутился я однажды во сн близъ одного изъ первйшихъ городовъ Европы. Это мстоположеніе совершенно не походило на настоящія окрестности этой столицы, которой я никогда не видалъ, и всякій разъ, какъ вижу во сн, что, путешествуя, приближаюсь къ этому городу, нахожу эту страну такою, какъ въ первый разъ явилась она мн въ сновидніи, а не такою, какова, знаю, она на самомъ дл.

Можетъ-быть, двнадцать или пятнадцать разъ видлъ я во сн одно) швейцарское мстоположеніе, которое мн было извстно уже прежде перваго изъ этихъ сновидній, и тмъ не мене оно всегда являлось мн во сн совершенно не въ томъ вид, какъ существуетъ въ природ, а какъ явилось мн во сн въ первый разъ.

Нсколько недль назадъ, мн приснилась такая очаровательная долина, расположенная столь совершенно по моему вкусу, что я сомнваюсь, можетъ ли подобная долина существовать въ дйствительности. Еще въ послднюю ночь видлъ я ее же, и въ добавокъ нашелъ въ ней какого-то старика: онъ стоялъ одинъ-одинешенекъ и глодалъ хлбъ у дверей жалчайшей хижинки. ‘Я ожидалъ васъ’ сказалъ онъ мн: ‘я зналъ, что вы должны прійдти сюда, чрезъ нсколько дней меня уже не будетъ, и вы найдете здсь перемны’. Потомъ мы очутились съ нимъ на озер, въ челнок, который онъ перевернулъ, бросившись въ воду. Я пошелъ ко дну, я тонулъ и… проснулся.

Фонсальбъ говоритъ, что такой сонъ долженъ быть пророческимъ, и что я увижу и подобное озеро и подобную долину. Для того, чтобъ сбылся сонъ, мы положили, если мн удастся когда-нибудь найдти такое мстоположеніе, то я поду водою, только съ тмъ условіемъ, чтобъ лодка была прочно построена, время тихо, да не было бы ужаснаго старика.

20 ноября, IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чмъ боле узнаю Фонсальба, тмъ боле вижу, что мы останемся вмст. Мы уже ршили такъ: сама природа ршила это прежде насъ… Онъ займетъ здсь твое мсто, если только новый другъ можетъ замнить стараго друга двадцати лтъ нашей жизни и если только я смогу найдти въ судьб моей хоть тнь нашихъ былыхъ мечтаній.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Им., 30 ноября, IX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

… Должно признаться, не люблю хорошихъ, ясныхъ дней, хочу сказать: не люблю ихъ больше. Хорошая погода усиливаетъ прелесть бытія лтомъ, посреди природы, вс чувствуютъ такъ. Но я, я не люблю хорошей погоды. Напрасно боролся я съ этимъ внутреннимъ болзненнымъ расположеніемъ, но я почувствовалъ свое безсиліе, и тогда придумалъ другое: я обошелъ зло, котораго не могъ истребить. Фонсальбъ былъ снисходителенъ къ моей слабости: мы будемъ пировать за столомъ въ эти безоблачные дни, столь радостные для всхъ и столь тягостные для меня. Т дни будутъ посвящены нг, мы начнемъ ихъ поздно, и будемъ проводить при огн свчъ. Если встртится какая-нибудь интересная, забавная книга, мы отложимъ ее для этихъ дней. Посл обда запремся, съ виномъ и легкимъ пуншемъ…

Такимъ образомъ настанетъ полночь, и мы избавимся… да, избавимся отъ времени, отъ времени драгоцннаго и невозвратимаго, котораго часто бываетъ невозможно не терять, а еще чаще невозможно любить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Безъ числа.

Я никогда еще не разсказывалъ теб, въ какомъ однажды находился я затруднительномъ положеніи, желая совершить переходъ чрезъ Птальянскія-Альпы.

Живо припомнилъ я себ это обстоятельство, прочитавъ гд-то: ‘можетъ-быть, настоящая жизнь дана намъ за тмъ, чтобъ мы, не смотря на свои слабости, встрчали случаи выполнять съ энергіею то, чего требуетъ ршительная минута’. Такимъ-образомъ употреблять вс силы свои кстати, безъ страсти и страха, значило бы вполн быть человкомъ. Но намъ рдко удается такое счастіе. Что до меня, то я испыталъ это только вполовину въ этихъ горахъ, — вполовину, потому-что дло шло только о моемъ собственномъ спасеніи.

Я не могу передать теб этого происшествія безъ подробностей совершенно-личныхъ, оно и все состоитъ изъ нихъ.

На пути въ Аосту, я былъ уже въ Валлис: въ гостинниц услыхалъ я, какъ одинъ незнакомецъ говорилъ, что онъ не отважился бы одинъ, безъ проводника, перейдти чрезъ Сен-Бернаръ. Я тотчасъ возъимлъ намреніе совершить этотъ переходъ одинъ, я думалъ, что по расположенію ущелій и по направленію водъ мн удастся дойдти до страннопріимнаго дома, опередивъ погонщиковъ муловъ и не освдомляясь у нихъ ни о чемъ.

Я вышелъ изъ Мартиныі пшкомъ въ очень-хорошую погоду. Въ нетерпніи увидать по-крайней-мр издали какое-нибудь замчательное мстоположеніе, я шелъ скоро, тмъ-боле, что выше Сен-Браншьё не встрчалъ ршительно ничего подобнаго. По прибытіи въ Лиддъ, я представилъ себ, что вплоть до страннопріимнаго дома не найду ничего и похожаго на гостинницу. Въ лиддской же гостинниц вышелъ весь хлбъ, и не было даже никакихъ овощей. Оставался только кусокъ баранины, къ которому я и не прикоснулся. Я выпилъ немного вина, но въ такой необычайный часъ этого было достаточно, чтобъ усыпить меня.

Со мною не было часовъ, и въ минуту моего пробужденія, я и не подозрвалъ, что проспалъ нсколько часовъ. Снова пустился я въ путь съ мыслью дойдти до цли: я не имлъ боле никакой надежды. Природа не всегда поощряетъ иллюзіи, которыя она же сама намъ предопредлила. Нечмъ было развлечься: ни красоты долинъ, ни странности нарядовъ, ни даже обычнаго дйствія горнаго воздуха. Небо совершенно измнило видъ свой. Мрачныя облака заволокали вершины, къ которымъ я приближался, однакожь все это не могло вывести меня изъ заблужденія на-счетъ времени, потомучто на этой высот облака часто собираются съ большою быстротою.

Нсколько минутъ спустя, повалилъ снгъ. Я прошелъ селеніе Сен-Пьерръ, не обратясь ни къ кому съ вопросомъ.

Я твердо ршился продолжать свое предпріятіе, не взирая на стужу и’ хотя передо мною не было протоптанной дороги. Какъ бы то ни было, я не могъ и думать идти впередъ съ увренностью. Я примчалъ скалы тогда только, когда наталкивался на нихъ, но думалъ, что это происходитъ отъ густоты облака и отъ снга. Но когда тьма сдлалась такою черною, что одна ночь могла объяснить ее, тогда, наконецъ, я понялъ свое положеніе.

Увидвъ, что сбился съ дороги, я остановился, чтобъ подумать на свобод, что предпринять, но руки мои совершенно окоченли, и мн нельзя было стоять на одномъ мст. Но если невозможно было выжидать утра на томъ мст, до котораго я дошелъ, то равнымъ образомъ казалось невозможнымъ добраться до монастыря, отъ котораго, можетъ-быть, раздляли меня цлыя бездны. Оставалось одно: прислушаться къ шуму водъ, чтобъ приблизиться къ главному потоку, который съ водопада на водопадъ долженъ былъ проходить по близости послднихъ жилыхъ мстъ, виднныхъ мной при моемъ восхожденіи. Правду сказать, я находился въ совершенномъ мрак и посреди скалъ, изъ которыхъ съ трудомъ вышелъ бы даже днемъ. Меня покрпляла очевидность опасности. Должно было или погибнуть, или не медля добраться до селенія, которое, примрно, находилось въ разстояніи около трехъ льё.

Мн скоро посчастливилось дойдти до потока, который слдовало не покидать боле. Если бъ я снова попалъ между скалъ, то, можетъ-быть, не съумлъ бы спуститься съ нихъ. Въ-половину-уровненное дйствіемъ вковъ ложе Дрансы должно было представлять неровности мене-опасныя. въ нкоторыхъ мстахъ, нежели безпрерывные изломы сосднихъ массъ. Тогда-то возникла борьба съ препятствіями, тогда-то началось наслажденіе необычайное, все боле и боле увеличивавшееся отъ самой величины опасности. Я вступилъ въ шумный и неровный потокъ съ ршимостью предаться его влеченію, докол моя отчаянная попытка не покончится или какимъ-нибудь бдствіемъ, или тмъ, что я завижу желанный огонекъ въ селеніи. Такимъ-образомъ, я предался теченію этихъ студеныхъ волнъ. Когда он ниспадали съ высоты, я падалъ вмст съ ними. Однажды паденіе было столь-сильно, что я почиталъ конецъ уже близкимъ, но довольно-глубокій бассейнъ принялъ меня. Не знаю, какимъ способомъ я оттуда вышелъ: мн кажется, что, за невозможностью дйствовать руками, я уцпился зубами за какой-то скалистый выступъ. Что до глазъ, то они вовсе не были мн полезны, и я, думаю, закрывалъ ихъ, ожидая слишкомъ-сильнаго столкновенія. Я двигался впередъ съ жаромъ, котораго не могла охладить никакая усталость, я чувствовалъ себя счастливымъ тмъ, что слдую опредленному побужденію и продолжаю усилія, имющія цль. Начиная привыкать къ этимъ судорожнымъ движеніямъ, къ этой отваг, я забылъ о селеніи Сен-Пьерръ, единственномъ убжищ, до котораго могъ достигнуть. Но вдругъ мелькнулъ огонекъ, я увидлъ его съ равнодушіемъ, которое, безъ сомннія, зависло боле отъ необдуманности, нежели отъ настоящаго мужества, тмъ не мене я отправился, какъ только могъ, къ этому обиталищу, жители котораго сидли у огня. Небольшое окно изъ кухни закрывалось ставнемъ, въ которомъ былъ обломанъ уголъ: этому случаю я былъ обязанъ своею жизнью.

То была гостинница, какія встрчаются въ горахъ. Естественно, здсь не было многаго, но я нашелъ услуги, въ которыхъ нуждался. Меня посадили у камина, гд я провелъ часъ или больше, въ забвеніи этого восторженнаго состоянія, котораго дикое блаженство было испытано мною. Я былъ ничтоженъ и жалокъ со времени своего освобожденія, исполнялъ все, чего отъ меня хотли: мн давали горячаго вина, не зная, что мн надо было что-нибудь боле питательное.

Одинъ изъ моихъ хозяевъ видлъ, какъ я вечеромъ всходилъ на гору во время снжной мятели, которой боятся даже сами горцы, и онъ разсказывалъ потомъ въ селеніи. ‘Сегодня вечеромъ какой-то чужеземецъ взбирался туда, наверхъ, теперь надо считать его погибшимъ.’ Когда же эти добрые люди узнали въ-послдствіи, что я погибъ бы неизбжно безъ ихъ разломаннаго ставня, одинъ изъ нихъ вскричалъ на своемъ простомъ нарчіи’. ‘Боже мой, Боже мой! отъ чего зависитъ жизнь наша!’

На другой день мн принесли мое платье, обсушенное и по возможности зачиненное, но я не могъ освободиться отъ довольно-сильной лихорадки, и къ-тому же снгъ, выпавшій на нсколько футовъ, не позволялъ мн пуститься въ дорогу. Полдня провелъ я съ священникомъ этого маленькаго селенія и обдалъ съ нимъ: я не лъ ничего уже боле сорока часовъ. На другой день, снгъ весь стаялъ отъ утренняго солнца, я прошелъ безъ проводника очень-трудныхъ пять льё, и этимъ движеніемъ освободился отъ лихорадочныхъ припадковъ Вечеромъ остановился я въ небольшомъ итальянскомъ селеніи Сен-Реми. Дуара въ своемъ теченіи разбивается объ уголъ стнъ гостинницы. Окно мое оставалось отвореннымъ, и всю ночь этотъ шумъ поперемнно то пробуждалъ, то усыплялъ меня, къ моему величайшему наслажденію.

Гораздо-пониже, въ долин, я встртилъ людей съ такими же огромными зобами, какіе сильно поражали меня по-ту-сторону Сен-Бернара, во время моихъ первыхъ посщеній Валлиса. Въ разстояніи четверти льё отъ Сен-Мориса стоитъ селеніе, по своему мстоположенію такъ хорошо укрытое отъ холодныхъ втровъ, что тамъ во всякое время года могли бы рости на чистомъ воздух лавровыя и гранатовыя деревья, но жители, конечно, объ этомъ и не думаютъ! Слишкомъ-хорошо предохраненные отъ стужи и пораженные кретинизмомъ, они равнодушно прозябаютъ при подошв своихъ громадныхъ скалъ, не зная даже, къ чему служитъ это движеніе чужеземцевъ, переходящихъ въ столь-близкомъ разстояніи съ другаго берега рки. Я далъ себ слово посмотрть поближе, при возвращеніи моемъ въ Швейцарію, на этихъ людей, усыпленныхъ въ тяжкомъ невжеств, они бдны, сами того не зная, и немощны, не ощущая страданія: я думаю, что эти бдняки счастливе насъ.

Безъ мелочныхъ подробностей моего разсказа онъ былъ бы мало интересенъ даже, и для тебя, не смотря на твою дружбу ко мн. Что до меня, то мн очень памятна эта усталость, которой я тогда не чувствовалъ, но которая лишила меня навсегда твердости въ ногахъ. Еще меньше могу забыть, что до-сихъ-поръ я былъ наиболе одушевленъ, наимене недоволенъ собою, наимене далекъ отъ упоенія блаженства въ т два часа моей жизни, когда, проникнутый холодомъ, употребляя страшныя усилія, увлекаемый иногда изъ пропасти въ пропасть, прежде нежели мн удавалось замтить ихъ, и, къ удивленію моему, выходя изъ нихъ живымъ и невредимымъ, я все говорилъ себ, и говорилъ просто въ моей гордости, безъ свидтелей. ‘И въ эту минуту еще я хочу того, что обязанъ выполнить, и длаю то, чего хочу.’

——

Тишина долинъ, кроткія занятія пастушеской жизни, удовлетвореніе въ дружб прочной и вполн раздленной, которой всегда такъ искала душа его,— вотъ послднія извстныя намъ минуты жизни Оберманна. Онъ уже не заботится создать для себя романтическое счастіе, онъ уже смотритъ на это заблужденіе юности съ постояннымъ презрніемъ. И это происходитъ отъ благородной ненависти, питаемой несчастливцами къ тмъ надеждамъ, которыя нкогда ихъ леляли, къ тмъ благамъ, которыя ускользнули отъ нихъ… Но Оберманнъ покоряется своей участи, онъ старетъ: его грусть стихаетъ, привычки домашней жизни поглощаютъ его тревоги и волненія, и онъ отдается, бдный, спасительной безпечности. Одно только пламенное чувство сохраняетъ Оберманнъ въ своей свжести — благодарность и любовь къ красотамъ и дарамъ природы… Онъ оканчиваетъ свою исповдь прекрае ною и поэтическою рчью къ полевымъ цвтамъ и тихо закрываетъ книгу, въ которой погребены его мечты, тревоги, страданія.

Вотъ послднія слова его: ‘Если я достигну старости, если когда-нибудь, еще полный мыслей и убжденный въ неисправимости людей, буду имть возл себя друга, который прійметъ мое прощаніе съ землею, — пусть поставятъ мой стулъ на зеленющій лугъ, пусть передъ глазами моими цвтутъ кроткія маргаритки подъ солнцемъ, подъ этими неизмримыми небесами,— для того, чтобъ, оставляя эту преходящую жизнь, я ощутилъ въ себ что-нибудь изъ безконечныхъ очарованій души человческой.’

——

‘Такова внутренняя исторія Оберманна’, говоритъ Жоржъ Зандъ. ‘Быть-можетъ, въ самой природ его лежала невозможность опоэтизировать свою жизнь въ форм прогрессивнаго развитія, ибо Оберманнъ непрестанно отрицаетъ не только значеніе дйствій и мыслей, но даже значеніе самыхъ желаній… Какъ же допустить прогрессъ при такомъ страшномъ отрицаніи?

‘Эта грустная недятельность, въ которой заключена судьба Оберманна, была слишкомъ-исключительною въ 1804году, то-есть, въ эпоху его появленія, и потому произведеніе Сенанкура не могло обратить на себя вниманіе. Въ эту эпоху только-что окончилась великая мистификація, называвшаяся консульствомъ. Она приготовлялась съ необычайною ловкостью съ 1799 г., и вдругъ открылась торжественно среди звуковъ оружія, среди оглушительнаго грома пушекъ, въ упоительномъ чаду побдъ, возбудивъ противъ себя только безсильное негодованіе и отпоръ молчаливый. Приготовленія къ воин и мечты о слав занимали тогда вс умы. Чувство вншней энергіи прежде всего пробудилось въ юномъ поколніи, потребность дятельности мужественной и воинской кипла во всхъ сердцахъ. ‘Оберманвъ’ съ своею созерцательностью и праздностью, чуждый всмъ націямъ, во Франціи еще боле, чмъ гд-нибудь, не могъ возбудить къ себ сочувствія. Не заботясь изучить и понять людей своего времени, онъ не былъ никмъ ни изученъ, ни понятъ, и прошелъ въ смятенной толп, заглушенный шумомъ и громомъ, не удостоивъ даже замтить это всеобщее волненіе. И когда, посл паденія имперіи, во Франціи была основана конституціонная монархія, по примру англійской,— англійскіе обычаи и литература незамтно стали господствовать во Франціи. Британская поэзія, хотя боле мистическая, привела французовъ къ тому же самому результату посредствомъ боле-глубокой мечтательности. Эти и другія причины быстро преобразовали духъ французской націи и вндрили въ немъ сомнніе. А чтожь такое ‘Оберманнъ’, какъ не типъ сомннія? Рожденный тридцатью годами ране своего срока, онъ вполн представляетъ современное состояніе умовъ, начавшееся во Франціи съ 1830 года.

‘Между-тмъ, со времени своего появленія въ свтъ, ‘Оберманнъ’ возбуждалъ сочувствіе въ сердцахъ, правда, очень и очень-немногихъ, но за то эти немногіе вполн ему сочувствовали. Эти адепты прилпились къ нему со всмъ жаромъ души и хранили свой энтузіазмъ, какъ сокровище, которымъ они не хотли подлиться съ презрнною въ ихъ глазахъ толпою. Эти страждущія души, родственныя душ Оберманна, безусловно дивились его величію и отрицали его недостатки. И мы были въ числ ихъ, когда, будучи моложе, и посреди страданія ощущая боле энергіи, гордились тмъ, что понимаемъ Оберманна и готовы были ненавидть всхъ тхъ, чьи сердца не трепетали при чтеніи этого высокаго созданія.

‘Но страданіе Оберманна мало-помалу стало доставаться на долю большему числу людей, и въ наше время, быть-можетъ, многіе поражены имъ, ибо ваша эпоха отличается весьма-многообразными душевными болзнями, которыя до-тхъ-поръ не были наблюдаемы, а отнын сдлались заразительными и смертельными.

Въ-продолженіе перваго пятнадцатилтія XIX вка, шумъ лагерный не только не позволялъ людямъ вдумываться и погружаться въ самихъ-себя, но онъ былъ причиною искаженія, даже въ душахъ сильныхъ, чувства чести. Раздраженное, но не развитое, это чувство обезсилилось въ своемъ полет, встрчая повсюду предметы суетные и ничтожные. Человкъ, бывшій всмъ въ государств, все умлъ устроить такъ, что даже великіе люди незамтно увлеклись вмст съ толпою дтскимъ честолюбіемъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Въ наше время, конечно, честолюбіе является уже гораздо въ обширнйшей и благороднйшей форм. Мы знаемъ, что теперь, для осуществленія честолюбивыхъ замысловъ человка, остается одно только средство: образованіе ума, изученіе діалектики, развитіе мысли.

‘Но вмст съ этими отрадными надеждами, съ этими высшими требованіями, честолюбіе приняло въ наше время какой-то особенный, болзненный характеръ. Оно находится въ раздражительномъ, лихорадочномъ состояніи. Люди, подвигнутые на огромные труды, въ напряженіи своей духовной дятельности вдругъ почувствовали страшное утомленіе и жгучую тоску. Вс пружины личнаго интереса, вс силы эгоизма, черезъ мру натянутыя и развитый, породили болзни невдомыя, страданія чудовищныя, которыя психологія не успла еще внести въ свои страницы.

Вторженіе этихъ болзней въ общество должно было произвести зародышъ новой поэзіи. Если справедливо, что литература есть выраженіе осуществляющихся Фактовъ, живопись всего видимаго, или откровеніе дйствительныхъ и возможныхъ чувствъ, то литература имперіи должна была отравить въ себ образъ имперіи и воспроизвести всю пышность, весь минутный блескъ вншнихъ событій. Ей не могло быть доступно знаніе сокровенныхъ страданій души. Углубиться въ изученіе совсти можно только въпослдствіи, когда сама совсть будетъ играть боле-важную роль въ жизни… Психологія, разсматриваемая съ поэтической точки, была досел неполною и поверхностною, потому-что для нея не доставало фактовъ, наблюденій,— потому-что болзни, узнанныя и опредленныя сегодня, вчера еще не существовали.

‘Съ каждымъ днемъ расширяется нива скорбей и страданій. Съ каждымъ днемъ обогащаются наблюденія поэта и философа. Новйшая цивилизація указала намъ не на одн болзни Вертера, Рене и Оберманна, и книга, въ которой Господь отмтилъ число этихъ страданій, можетъ-быть, открыта только еще на первой страниц……’

‘Отечественныя Записки’, NoNo 2—3, 1847

СЕНАНКУРЪ.

Читайте также: