Михаил Первухин
Михаил Первухин
Семья Чемерицыных
Семья Чемерицыных
* * *
Семья Чемерицыных, Первухин Михаил Константинович, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Продремав после обеда около получаса, и по-прежнему чувствуя себя усталым, разбитым, Сергей Петрович Чемерицын лежит в своем кабинете на жестком диване, вытянувшись всем тощим телом, и медленно курит, рассеянно глядя за расплывающимся в скупо освещенной комнате табачным дымом.
Курит, — и думает о том, что сегодня в гимназии у него опять было столкновение с директором, помешавшемся на том, будто все гимназисты до невероятия распущены. Думает о том, что если бы малейшая возможность, — если бы было можно пристроиться на службу в городской банк, в редакцию какой-нибудь большой и довольно обеспеченной газеты, куда-нибудь — надо было бы ‘с треском’ выйти из гимназии. Но уйти некуда: гимназия дает почти три тысячи годовых. Покуда он — учитель гимназии, — у него всегда будут уроки в богатых домах, где платят по пяти рублей за час. Уйдешь — все это потеряно.
Будь одинок, — плюнул бы на все, ушел бы: нервы не выдерживают. Душа горит.
Или… Или будь Аглая иною. Будь Аглая такой, какой она казалась ему до брака, — какой она притворялась: бодрой, жизнерадостной, энергичной, трудолюбивой и готовой жить скромно, по-студенчески, и готовой, если понадобится, делать какую угодно работу, не морщась, не жалуясь. Но за два-три года совместной жизни, Аглая переродилась, Аглая опустилась, и… и распустилась. Дом теперь — полон чужих людей, — чужих и не нужных. И все труднее работается теперь Чемерицыну дома.
Раньше Сергей Петрович работал по ночам: писал диссертацию. Аглая решила:
— Но это безумие! Работай днем! Я так устрою, что тебе никто мешать не будет!
И ‘устроила’: работа потянулась через пень в колоду. Потом стала. Доведенная до половины рукопись валяется где-то. И… и на нее глядеть не хочется…
Опять догорела папироса. Надо брать новую. Или не брать? Ведь, собственно говоря, свободного времени нет…
— Ты не спишь? — раздается в дверях голос жены. — Боже, накурил как! Не продохнешь!
Аглая Викторовна входит и садится на кресле рядом с диваном, на котором лежит ее муж.
Одного взгляда на Аглаю довольно для Чемерицына, чтобы его собственное тяжелое настроение еще разрослось: у Аглаи наморщен лоб, ее карие глаза заметно косят, кожа полного лица сделалась шероховатой. И, сидя, Аглая беспокойно шевелит концом туфельки, описывая ногой маленькие круги. Все это — признаки волнения: Аглая опять расстроилась.
— Что случилось? — неприязненным тоном, искоса поглядывая на жену, спрашивает молодую женщину муж.
— Ничего особенного! — отвечает она тусклым голосом. И, помолчав, заявляет: — Боюсь, что Таська умрет от… от гнойного отравления крови!
Чемерицын дергается всем телом, испуганными глазами смотрит на жену, приподнявшись на локте, потом снова опускает голову на подушку и смотрит на потолок.
— Тебе, конечно, все равно! — продолжает дрожащим голосом Аглая. — Но, ведь, я — мать! Мне мой ребенок дороже всего на свете! И если этот ребенок сваливается, отравившись какой-то ядовитой гадостью…
— Таська съела что-нибудь ядовитое? — снова дергается всем телом Сергей Петрович, чувствуя, как холодеют концы пальцев рук и ног.
— Не съела, но… но вымазалась с ног до головы! Обе щеки себе натерла до крови. Щеки распухли, как подушки! И отрава уже, должно быть, вошла в кровь через поры кожи.
— Отрава? Откуда у нас в доме может быть отрава?
— А… а про зубной порошок ты забыл? Ну, а Таська стащила коробочку зубного порошка, и… Хорошо еще, что я заметила вовремя и отняла! А то бы… Поблагодари свою благовоспитанную Янину!
— Почему Янина ‘моя’, и причем тут она вообще?
— Она, конечно, ни при чём! Проклятая польская тихоня! А только, когда девка начинает сходить с ума, когда она готова повеситься на шею первому встречному… Когда она бесстыдно штукатурит свою поганую рожу, не стесняясь присутствием невинного ребенка… Таська видела, как твоя Янина размалевывает свое рыло, ну и вот… Нет, — ты за нее всегда заступаешься! А когда я ей сейчас сказала, что красятся только проститутки, она…
— Она у тебя спросила, почему же ты румянишься и белишься? Так, что ли? — усмехается Сергей Петрович.
Аглая Викторовна тихо ахает, бледнеет, потом говорит четко и ясно:
— Подлец! Ах, какой ты гнусный, грязный подлец!
Сергей Петрович тянется дрожащими руками к портсигару, добывает, папиросу, раскуривает.
— Ты позволяешь всякой дряни позорить твой дом! — снова начинает после минутного молчания Аглая Викторовна. — Неточка Голубева, когда пришла ко мне с визитом в прошлое воскресенье, — так и ахнула, увидев, с каким декольте, чуть не до пояса, разгуливает у нас — при детях разгуливает! — эта грязная тварь, Янина! Чуть не до пояса! Неточка так прямо и сказала: ‘Хочет, видимо, показать товар лицом?’.
Сергей Петрович молчит. Он думает о том, что Янина — молоденькая бонна, — всегда тихая, скромная, безответная, — еще недавно любимица Аглаи Викторовны, — теперь навлекла на себя ее ненависть. И думает, что это кончится, как кончались все подобные истории: Янина уйдет. Покорная, чистоплотная, любящая детей и честная девушка — уйдет. А на ее место попадет какая-нибудь новая бонна. И через две — три недели Аглая возненавидит и эту новую, и будет ее поедом есть, и выживет. И будет твердить:
— При Янине этого, по крайней мере, не было…
Но, ведь, с этим ничего не поделаешь: раз Аглая Викторовна взъелась на кого-нибудь, — капут. Она будет точить, пилить, травить… Янину надо несомненно рассчитать. Придется попросить у Шаблюков рублей пятьдесят авансом, чтобы с Яниной расплатиться. Жалко девчонку!
— Потом, — продолжает, чертя круги носком туфельки, — я все молчала! Ведь, когда я говорю что-нибудь, разве ты мне веришь? Ты, ведь, правило себе создал такое: всякой дряни верить. Только не жене… Вот, ты тут спал, а я писала письма. Слышу, что-то подозрительно тихо в столовой… Пошла туда, — смотрю, — Финченко держит твою Янину в объятиях и что-то шепчет ей… А Таська смотрит на них во все глаза!
— Ты-то, в самом деле, видела? — тревожится Чемерицын.
Финченко — дальний родственник, бедняк студент. Его мать когда-то помогла немного самому Сергею Петровичу стать на ноги. Теперь Чемерицын держит студента у себя дома, на правах своего человека. Финченко — трудолюбив и упрям. Еще год, полтора и кончит курс, и станет на ноги. Не дай Бог, — свяжет себе руки, сойдясь с кем-нибудь, женясь… Но странно: Финченко вообще не ловелас. К женщинам никогда не льнул. Возможно ли, чтобы Финченко позволил себе такую… гадость? Тут, дома, на глазах у всех?
— Ты это, в самом деле, видела? — допытывается Сергей Петрович.
Аглая брезгливо пожимает плечами и смотрит мутными глазами на лениво шевелящийся кончик своей туфельки.
— Вот, когда она тут станет таскаться с брюхом, да начнет устраивать скандалы, тогда и ты увидишь, но будет поздно! — бормочет она.
— Я поговорю с ним и с нею! — говорит, поднимаясь, Сергей Петрович.
— Так они и признаются?! — злобно усмехается Аглая Викторовна. — Глупы они, что ли? Твоя Янина — в тихом омуте черти водятся! Невинность маргариновая! Проститутка!
— Ну, ты уж очень!
— Да, да! Все они, твари, таковы: если не телом, так душою! Проститутка! Проститутка! И хитрая: это она сообразила, Финченко твой, идиот, через два года врачом будет. Вот, она и ловит! Все-все на карту поставить готова! Разумеется, поймает! Он, дурак, жалостливый! Он и тому поверит, что он был ее первым… Ха-ха-ха!
Сергей Петрович нехотя, лениво умывается и медленно одевается. В голове гудит. Душою мало-помалу овладевает странное настроение.
Вот оно, в двух шагах — окошко. Квартира на четвертом этаже. Внизу — каменный тротуар. Если… Если разбежаться, распахнуть окно, и… В соседней комнате раздается звонкий смех пятилетней Таськи, чей-то тихий и ласковый говор. Аглая Викторовна, поджимая губы, встает и величественным шагом выходит из кабинета мужа.
В зале гремит рояль и слышны оживленные голоса. В столовой кухарка Фиона и бонна Янина готовят к ужину. Звенит посуда. Сверкает белизною скатерть. На хрустале и серебре играют блики света большой висячей лампы. Из кухни несется довольно явственно чад жарящейся снеди.
Вернувшийся с урока Шаблюков, утомленный и, должно быть, схвативший простуду Сергей Петрович, извинившись перед гостями жены, прошел прямо к себе в кабинет — переодеться.
Следом за ним вошел туда же Финченко.
— Ну, как дела, ‘хитрый хохол’? — шутливо спрашивает его хозяин. — Что вы сегодня угрюмы, как черт?
‘Хитрый хохол’ угрюмо и зло улыбается кончиками губ, расхаживает угловатыми шагами из угла в угол, неловко и бесцельно потрагивает лежащие на письменном столе предметы.
— Дела — ничего! — говорит он, избегая взглянуть на Чемерицына. — А только… только, Сергей Петрович, надо мне, значит, от вас выбираться!
— Это почему? — удивляется неприятно Чемерицын.
— Так, — упрямо трясет головою студент. — Не могу я больше! Вы меня извините, а, ей Богу, не могу! Думал хоть до конца экзаменов продержаться, — нет, не могу! Потому что тут у вас Бог знает что творится! Вы меня извините, но когда обижают невинного человека… Да еще девчонку, которая отпора дать не может…
— Это вы, хохол, про Янину? — морщась, как от зубной боли, спрашивает упавшим голосом Чемерицын.
— Про Янину: черт меня дернул — списал ей слова романса ‘Посмотри: в лазури ясной…’. Знаете? То, что ваша… Аглая Викторовна сейчас разучивает. С того и пошло: Аглая Викторовна и мне, и Янине такую здоровую сцену закатила! И, вы меня извините, такого нагородила… Тычет Янине в лицо: — Хамка! Хамка! Горняшка, которая в барыни лезет!
— Стойте! — еще более морщась, говорит Чемерицын. И лицо его мучительно краснеет, а руки дрожат. — Стойте, Петя! Только по совести! Какие у вас отношения с Яниной?
— Гос-споди! — искренно удивляется тот. — Какие же могут быть у нас отношения? Да никаких!
— Вы… вы не ухаживаете за Яниной?
— Господи!
— Вы сегодня не… не обнимали ее? В столовой? Когда я спал после обеда?
— Тю! — раздраженно откликается Финченко, — Да, ведь, я утром ушел, а когда вернулся, — вас уже дома не было! Кто такую чушь нагородить посмел? Какие мои отношения с Яниною? Да вы же знаете: на ваших же глазах все! Хотите, честное слово дам! А вы, ведь, знаете: если я честное слово даю…
Сергей Петрович несколько минут думает.
— Ну, ладно! — говорит он измученным голосом. — Тут, явно, ничего не поделаешь! Для Янины я найду другое место. Вам уходить — нет резона…
— Нет, что уж?! — твердит Финченко. — Вы только не обижайтесь, Сергей Петрович! Такая, видите, атмосфера у вас в доме… Задыхаюсь я! Право же, задыхаюсь! Спасибо вам за все! Хороший вы человек, Сергей Петрович! Только…
Финченко делает характерный жест рукою. Потом, внезапно оживившись, посветлев, весело восклицает:
— Черт! Идея! Ей Богу, блестящая идея! Ха-ха-ха!
— В чем дело? — тоже улыбаясь, осведомляется Чемерицын, с удовольствием глядя на некрасивые, но полные какого-то особого благородства черты лица ‘хитрого хохла’.
— Ей Богу, удеру я штуку! Женюсь на Янине! Чтоб я лопнул, женюсь! Вы меня на эту идею и натолкнули! В голову не приходило смотреть на Янину, как на женщину! Просто милое и безропотное, бодрое существо, и больше никаких! А вы мне глаза раскрыли!
— Вы с ума сошли, хохол?
— По-нашему — с глузду съехал? Ха-ха-ха! И пускай!
Им овладевает буйная веселость. Серые глаза искрятся юмором, лицо хорошеет.
— Завтра же поговорю с Янинкою: ой, хто до кого, а я до Параски! Бо у мене чорт-ма штанив, а у ней — запаски! Ха- ха-ха! Мне тут кондиция одна навертывается. На лето — в имение к одному пану. Сто карбованцев на полном содержании. Янинку подготовлю, аттестат зрелости выкрутим. Пущу на курсы. Буду я земским врачом в Кобеляках, она — акушеркою! Здорово! Нет, побей же меня лиха година, если не здорово! И как это мне в голову не приходило до сих пор? Затуркали вы меня тут? Кислоты уж очень много…
Сергей Петрович закрывает глаза. И… и на миг острая тоска охватывает его. Ему мерещится миловидное личико Янины, ее ясные, светлые глазки, ее такая милая, робко-лукавая и чистая девичья улыбка. Мерещится ее тонкая и стройная девичья фигурка. И рядом всплывает образ Аглаи Викторовны. Взять бы Таську, взять Янину и… уйти, оставив Аглаю.
Сергей Петрович встряхивает головою и упавшим голосом говорит ‘хитрому хохлу’:
— И — ну, что же, голубчик? Вам, ведь, виднее!
Из столовой глухо доносится звон струн рояля и голос Аглаи Викторовны.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’ No 9, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.