Семейство Турениных, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1863

Проза
Время на прочтение: 107 минут(ы)
Скачать в PDF

СЕМЕЙСТВО ТУРЕНИНЫХЪ.

I.
Ирина едоровна.

Извстно, что до 12-го года сен-жерменскимъ предмстьемъ Москвы была опуствшая нын часть города, центромъ которой почитался бывшій слободской дворецъ. Въ прошломъ столтіи въ нмецкой слобод и басманной воздвигали свои палаты и петербургскіе вельможи, прізжавшіе въ Москву доживать свой вкъ на поко, и вс крупные представители коренной московской знати. Но вельможи перевелись на Руси, московская знать пораззорилась, и померкшіе покои нашихъ ддовъ или опустли, или достались новымъ богачамъ, новымъ людямъ, недорожащимъ преданіями. Первостатейное купечество внесло условія своей мщанской жизни въ прежнія великолпныя жилища елисаветинскихъ и екатерининскихъ баръ. Грустно смотрть на совершившуюся перемну женщинамъ, трудно съ нею помириться имъ, потому что на женщинъ обаятельне дйствуютъ преданія гршнаго XVIII вка, и потому еще, что въ поруганныхъ палатахъ боле всего пострадали уборныя нашихъ небезупречныхъ бабушекъ. Здсь домовитая и раскормленная купчиха обыкновенно устраиваетъ свою гардеробную и кладовую и отмриваетъ ситецъ, и отвшиваетъ сахаръ, и хвастаетъ своимъ богатствомъ передъ приходской протопопицей… тамъ, гд съ замирающимъ сердцемъ красавица въ пудр и мушкахъ выслушивала признанія и клятвы…
Въ басманной, къ числу немногихъ домовъ, сохранившихъ родовые гербы на своихъ фронтонахъ, принадлежалъ большой каменный домъ Ирины едоровны Братиславовой, урожденной Турениной. Онъ никогда не выходилъ изъ семейства Турениныхъ, не горлъ при французахъ и не подвергся передлкамъ и измненіямъ, которыми своенравная мода ежегодно сглаживаетъ послдніе остатки нашей старины. Получивши домъ въ приданое отъ родителей, Ирина едоровна прожила въ немъ сорокъ шесть лтъ, не смотря на стованья многочисленныхъ родственниковъ и знакомыхъ, которые не переставали жаловаться на неудобства, сопряженныя для нихъ съ перездами черезъ всю Москву, по зимнимъ ухабамъ и неосвщеннымъ улицамъ.
— Чтобы ршиться на такое путешествіе, надо васъ любить, какъ мы васъ любимъ, ma tante, или ma cousine, говаривали постители Ирины едоровны.
— И спасибо вамъ, друзья мои, отвчала старушка:— а меня вы не смущайте. Я здсь родилась, здсь и умру. Посл меня, Богъ знаетъ, въ какія руки достанется мое родимое гнздо.
Ее постоянно тревожила мысль объ участи, ожидавшей домъ, въ которомъ протекла ея жизнь.
Свое помщеніе Ирина едоровна имла полное право называть гнздомъ. Она съ незапамятныхъ временъ занимала четыре небольшихъ комнатки на жилой половин дома, а такъ называемые парадные покои были постоянно заперты и ни подъ какимъ предлогомъ не отпирались съ тхъ поръ, какъ овдовла Ирина едоровна, которая замужемъ была всего одинъ годъ. Такимъ образомъ, большая часть изъ ея родственниковъ, то-есть вс т, которые принадлежали къ молодому поколнію и называли старушку ma tante, а не ma cousine, знали не домъ ея, а только т комнаты, въ которыхъ она помщалась. Носились темные слухи о томъ, что пріемные покои заперты вслдствіе романическаго происшествія, героиней котораго была 20-лтняя Ирина едоровна, но объ этомъ происшествіи всякій разсказывалъ посвоему. Изъ числа немногихъ сверстниковъ Ирины едоровны человкъ пять-шесть несомннно знали ея тайну, но, изъ уваженія къ старушк, никогда непоминавшей о своемъ прошедшемъ, упорно отмалчивались на вс вопросы молодежи. Такіе вопросы особенно часто предлагала Юлія Николаевна Туренина, молодая вдова, которая и сама по себ состояла въ дальнемъ родств съ Ириной едоровной, и по мужу доводилась ей внучатной племянницей. Разъ даже къ ней самой ршилась обратиться Юлія Николаевна, съ просьбою позволить ей взглянуть на запертыя комнаты.
— Не огорчай меня, Юленька, и не проси объ этомъ, сказала старушка:— а если можешь, успокой ты мою старость, общай мн, что посл моей смерти ты купишь мой домъ. Я давно объ этомъ думаю: своего у тебя нтъ, ты богата, живешь постоянно въ Москв и живешь отсюда близёхонько — значитъ, не посмотришь на то, что домъ въ басманной, а ты сама знаешь, домъ — капитальный и нашъ родовой, туренинскій домъ. По крайней мр, хоть бы не въ чужія руки достался. Артюш — это ужь врно,— его не видать какъ своихъ ушей. Посл меня все пойдетъ съ молотка за долги! Право, купи и со всею мебелью, только булевскіе часы, что стоятъ въ гостиной противъ двери, отдай отъ меня Артюш. За нихъ дорого заплатилъ покойный батюшка: они привезены сюда изъ Версали во время революціи. Подумай ты объ этомъ, Юленька. Я тебя не тороплю: ты только общай мн, что подумаешь, потолкуешь съ знающими людьми.
Юлія общала.
Старушка говорила о долгахъ своего семейства, нкогда многочисленнаго, а тогда состоявшаго изъ вдоваго брата, Ильи едоровича, и незамужней сестры, Марьи едоровны Турениныхъ. У Ильи едоровича былъ единственный сынъ, Артемій, давно ухавшій за-границу, гд задолжалъ и оставался за неимніемъ денегъ, которыя на первыхъ норахъ высылались ему часто и въ изобиліи, а потомъ все рже и рже, но мр того какъ оскудвали средства Турениныхъ, дошедшихъ понемногу до совершеннаго раззоренія. Русскимъ барамъ проматываться не учиться стать, по Туренины прибгли къ одному изъ самыхъ сложныхъ способовъ раззоренія. Изъ пятерыхъ братьевъ, составлявшихъ семейство, одинъ Илья едоровичъ былъ женатъ, но вс жили вмст и вмст управляли, не для его, имніемъ унаслдованнымъ ими отъ родителей, жили дружно, хлбосольно, весело, давали пиры и праздники… Но это еще нескоро бы разстроило ихъ огромное состояніе, еслибъ ихъ не занимала постоянная мысль удвоить, удесятерить его. Вкъ свой они провели въ разсчетахъ и аферахъ. То выстраивали бумаго-прядильную фабрику, то заводили конный заводъ. За недостаткомъ денегъ дло не стояло: продавался за полцны недавно купленный и только что отдланный московскій домъ, закладывались деревни и на вырученныя деньги выписывались станы для фабрики и кровные жеребцы для завода. Но, проработавъ годъ или два, фабрика закрывалась, а породистыя лошади распродавались съ аукціона, потому что Туренинымъ нужны были деньги для какой нибудь новой зати, для новой, еще боле выгодной спекуляціи. А между тмъ заложенныя деревни продавались съ молотка, и Артемій, жившій заграницей долгами, напрасно ждалъ общанной присылки денегъ… Такъ проходили годы. Илья едоровичъ похоронилъ всхъ братьевъ и съ оставшейся сестрою перехалъ на житьё въ басманную, во флигель дома Ирины едоровны.
Ирина едоровна всячески помогала своимъ, удляя сколько могла изъ доходовъ съ имнія, доставшагося ей посл мужа въ пожизненное владніе. Своего у ней былъ одинъ только домъ, и тотъ былъ давно заложенъ въ частныя руки, а деньги отданы братьямъ. Не прощала себ старушка этихъ денегъ.
— Такъ, прахомъ пошли, говаривала она.— Прямо бы мн послать ихъ Артюш — былъ бы онъ здсь и закрылъ бы мн глаза, когда я умру. А теперь, какъ его выручишь?
И дйствительно, у Ирины едоровны оставалось почти въ обрзъ, что ей было нужно на скудный ея прожитокъ и на ежегодный взносъ процентовъ за домъ. Продать его при жизни она не ршалась, даже чтобы выручить любимаго племянника, и постоянно придумывала средство распорядиться такъ, чтобы, по крайней мр, посл ея смерти домъ былъ проданъ съ пользой для Артемія. Съ этой цлью она и обратилась къ Юліи.
Юлія ршилась купить домъ. Что именно ее къ тому побудило — трудно сказать, простой ли капризъ, который могла себ позволить богатая женщина, преданность ли къ Ирин едоровн, которую она дйствительно любила, или, наконецъ, участіе къ судьб тоскующаго по родин молодаго человка, котораго, впрочемъ, въ глаза не видывала Юлія Николаевна? Врно то, что старушка достигла своей цли отнюдь не тми доводами, на которые она разсчитывала. Мало подйствовали на Юлію ея разсказы о томъ, что домъ построенъ графомъ Растрелли для обер-шенка, Василія Андреевича Туренина, бывшаго въ большой сил при императриц Елисавет Петровн, что сама императрица нердко зазжала къ своему любимцу, когда живала въ Москв, или въ Измайлов, что графъ Алексй Григорьевичъ Разумовскій былъ задушевнымъ пріятелемъ Василію Андреевичу и т. д.
Давши слово старой тётк, она очень умно взялась за дло, то-есть, ни во что сама не вмшиваясь, совершенно положилась на своего управляющаго, знающаго и честнаго человка. Тотъ выкупилъ домъ изъ рукъ ростовщика и выправилъ закладную на имя своей доврительницы, такъ что Ирин едоровн приходилось впредь платить очень умренные проценты. Этого же управляющаго страушка назначила своимъ душеприкащикомъ по завщанію, которымъ все свое имущество отказывала Юліи, какъ родственниц, чтобъ не подвергнуться пересудамъ прямыхъ наслдниковъ, она написала на ея имя письмо, въ которомъ подробно объясняла всю заключенную съ нею сдлку, и распоряжалась, какъ хотла, деньгами, очищавшимися отъ продажи дома. Юлія предложила внести ихъ впередъ, чтобы доставить ей утшеніе еще при жизни вызвать Артемья Туренина изъ-за-границы, но Ирина едоровна поняла, что дло принимаетъ оборотъ, котораго она избгала. Какъ ей ни желалось обнять Артемія, на благодяніе со стороны молодой своей родственницы она не напрашивалась и написала ей (Юлія была въ деревн), что ршительно отказывается воспользоваться ея предложеніемъ. Настоять Юлія не успла, потому что, вслдъ за письмомъ старушки, пришла всть объ ея смерти. Скончалась она тихо, какъ жила, заочно благословляя племянницу, которая, говорила она, даетъ ей умереть спокойно.
Сообщая эти подробности, повренный Юліи извщалъ ее, что къ осени она будетъ введена во владніе домомъ, и требовалъ приказаній насчетъ прислуги, оставшейся посл Ирины едоровны. Илья едоровичъ писалъ съ своей стороны, прося разршенія прожить во флигел до весны, а весной, прибавлялъ онъ, и онъ и сестра его, Марья едоровна, переселятся на житье въ подмосковную.
Прислугу Юлія велла оставить на прежнемъ положеніи, а Иль едоровичу отвчала довольно холодно, что проситъ его не спшить отъздомъ, старики этимъ довольствовались и продолжали гостить во флигел родоваго своего дома, въ который, въ послднихъ числахъ октября, хозяйкой вступила Юлія, пріхавшая въ Москву поздно вечеромъ, когда вс жители басманной уже спали глубокимъ сномъ.

II.
Старая служанка.

Юлію Николаевну звали въ свт dition diamant — прозвище, удачно характеризовавшее ея крошечную особу, сіявшую близною и дтскою миловидностью. Эта маленькая женщина упрочила за собою очень выгодное положеніе въ обществ. Она была богата и дотого безупречна, что т самые люди, которые съ ожесточеніемъ нападаютъ на женщину за малйшее проявленіе чувства, нападали на Юлію Николаевну только за ея холодность. И точно, она, повидимому, никого не любила, по крайней мр за ней не знали ни одной исключительной привязанности: задушевныхъ пріятельницъ у ней не было, съ мужчинами она тоже не водила дружбы и не кокетничала, напротивъ, постоянно надъ ними подтрунивала, начиная съ собственнаго мужа, человка пустаго и ограниченнаго, котораго она въ грошъ не ставила. По милости установившейся за ней репутаціи, ей многія шалости безнаказанно сходили съ рукъ: она пропадала изъ дому по цлымъ днямъ, узжая съ утра верхомъ одна, безъ берейтора, и возвращаясь на разсвт, держала пари, что сдлаетъ три тура вальса вокругъ залы дворянскаго собранія и — выиграла, не могла добиться отъ мужа позволенія бывать на маскарадахъ и не пропускала ни одного маскарада, доставляя себ удовольствіе интриговать собственнаго супруга въ присутствіи двухъ-трехъ знакомыхъ, посвященныхъ въ ея тайну.
Овдоввъ, Юлія Николаевна увидла себя окруженною толпой поклонниковъ, привлеченныхъ ея молодостью и богатствомъ, но никому изъ нихъ не удалось покорить своенравный умъ и холодное сердце молодой женщины, недорожившей ничмъ на свт, кром своей независимости.
Изъ деревни въ Москву Юлія вернулась изъ любопытства: ей хотлось видть свой домъ.
Въ старомъ дом все было приготовлено къ прізду молодой хозяйки. Ее давно ожидали. Въ передней, на стол, она даже нашла нсколько визитныхъ карточекъ, и на одной изъ нихъ прочла имя Александра Михайловича Хруслова, близкаго родственника Турениныхъ, но ей знакомаго только по наслышк. При карточк была записка.
‘Я не имю чести знать васъ, писалъ Хрусловъ, но предлагаю вамъ свои услуги въ дл, которое теперь лежитъ на вашей отвтственности и, къ сожалнію, легко можетъ разстроиться. Я говорю о возвращеніи Артемья Туренина изъ-за-границы. Его отецъ раззоренъ и воспользуется деньгами, которыя назначены сыну. Выпроситъ ли онъ ихъ у сына, или отъ васъ получитъ — все равно, не будетъ выполнена послдняя воля Ирины едоровны, и Артемій не увидитъ Россіи. Это нужно предупредить, и мн бы хотлось переговорить съ вами, прежде чмъ вы вступите въ дловыя сношенія съ стариками — Турениными. На первый разъ, отъ этихъ сношеній вамъ, какъ женщин, легко уклониться, ссылаясь на незнаніе дла и на необходимость посовтоваться съ вашимъ повреннымъ. Во всякомъ случа прошу васъ располагать мною.’
— ‘Какое странное письмо!’ подумала Юлія. ‘Впрочемъ, какое мн дло до старика Туренина? Я взялась переслать деньги его сыну и перешлю ихъ — вотъ и все’.
Она бросила записку на столъ и перестала объ ней думать.
Наконецъ-то она одна въ комнатахъ Ирины едоровны: у ней подъ рукою связка ключей, принадлежавшихъ старушк… Въ первую минуту ей стало какъ будто совстно посягать на чужую, такъ долго хранимую тайну, но любопытство взяло свое. Юлія открыла ящикъ рабочаго стола, который стоялъ неизмнно возл креселъ покойницы. Ящикъ былъ наполненъ всякой всячиной, въ немъ нашлась овальная табакерка изъ слоновой кости, съ рзнымъ портретомъ Екатерины II, въ этой табакерк, которую постоянно употребляла Ирина едоровна, еще оставался табакъ, успвшій выцвсти, очки были наполовину вынуты изъ футляра, между страницъ ‘Псалтиря’ пестрли закладки изъ разноцвтныхъ лентъ… Вс эти предметы живо напоминали о той жизни, которой они были необходимой принадлежностью. Въ семейныхъ портретахъ, рисованныхъ миньатюрой на кости и вставленныхъ въ медальоны, не было недостатка, но между ними не нашлось ни одного, который бы могъ играть роль въ неразгаданномъ еще роман: все — или безсмысленныя, или важныя лица, въ зеленыхъ и красныхъ мундирахъ.
‘Не то!’ думала Юлія, возвращая портреты на прежнее мсто.
Безуспшно перерыла она еще нсколько ящиковъ и шкатулокъ, послднія ея надежды сосредоточились на старинномъ бюро цльнаго краснаго дерева съ мдною насчкой… На одной изъ его полокъ лежалъ альбомъ въ красномъ сафьянномъ переплет. Листы оказались совершенно блыми, нетронутыми, только на первой страниц, подъ именемъ Ирины едоровны, были три строки, писанныя мужскимъ почеркомъ, чернила такъ поблднли отъ времени, что Юлія съ трудомъ могла разобрать:
‘Donn mon amie le 15 Novembre 1194.
‘Trois syllabes forment son nom, et les trois Grces за figure‘.

‘Gabriel’.

Извстно, что джентльменъ того времени или вовсе не писалъ, или писалъ по-французки.
— ‘Gabriel?’… повторила Юлія, которая знала наврное, что дядю ея звали Никитой.
Женская рука приписала въ конц страницы:
‘ Le 24 Dcembre, 10 h. 1/2 du matin’.

‘Au revoir’.

Другихъ слдовъ романа не доискалась Юлія, а эти слишкомъ мало поясняли т сбивчивые разсказы, которые ей довелось слышать: кто говорилъ, что Ирина едоровна вышла замужъ за Братиславова, любя другаго, кто уврялъ, что она съ молоду чувствовала призваніе къ монастырской жизни, но что этому призванію противился ея отецъ, кончившій тмъ, что насильно выдалъ ее замужъ, упоминали даже о томъ, что какое то виднье навело двадцатилтнюю красавицу на мысль идти въ монастырь… Но что же значили запертыя комнаты, и какой смыслъ будутъ имть он для Юліи? Она ршила, что не вступитъ въ нихъ, пока не добьется толку отъ Дуняши, старой горничной Ирины едоровны, и легла спать, обдумывая, какъ приступить къ вопросу, на который о сю пору постоянно отмалчивалась врная служанка.
На другой день Юлія проснулась рано и позвонила. Явилась Дуняша, поставила на столъ чайный приборъ и спросила тмъ почтительнымъ и вмст фамильярнымъ тономъ, которымъ привыкли говорить старые слуги:
— Какъ изволили почивать на новосель, матушка барыня?
Юлія замтила слезы на ея глазахъ.
— Спасибо, Дуняша, сказала она:— только зачмъ же ты меня встрчаешь слезами? Это нехорошо!
— Что длать, матушка? Съ собой не совладаешь, отвчала Дуняша, совсмъ расплакавшись.— А вы ужь на мн не взыщите, бога-ради.
— Ну, полно, Дуняша. Ты знаешь, покойница тетушка о теб не забыла, и ты обезпечена на всю жизнь. Вдь у тебя и отпускная есть, не правда ли?
— Есть-то — есть, да что мн въ ней? сказала Дуняша.— Вы ужь не оставьте меня… Коли милость ваша будетъ, позвольте мн остаться здсь… хоть на время.
Судьба Дуняши была дйствительно обезпечена Ириной едоровной, но старая горничная принадлежала къ тому вымирающему у насъ поколнію слугъ, которыхъ вся жизнь — подвигъ самоотверженія и преданности. Дуняша привыкла жить не для себя, а для своей барыни и, похоронивъ ее, спрашивала себя: ‘Кому я теперь нужна? Изъ чего буду хлбъ сть?’ Покойница оставила ей небольшую сумму денегъ и весь свой гардеробъ. Но къ чему все это Дуняш? Она вкъ свой проходила бы въ узенькомъ черномъ плать, въ которомъ вс жители басманной давнымъ-давно привыкли видть ея длинную, худощавую фигуру. Есть у нея и чепецъ, который она надваетъ только по воскресеньямъ, отправляясь къ обдн (въ будни Дуняша просто подбирала подъ роговую гребенку жиденькую косичку сдыхъ волосъ), а вс остальныя сокровища она бы съ радостью отдала за право дожить свой вкъ въ той свтёлк туренинскаго дома, въ которой даромъ погибла ея молодость и увяла замчательная нкогда красота. Въ понятіяхъ доброй служанки цлыя 30 лтъ, которыя она прожила въ этой свтёлк, не давали ей права въ ней умереть. О такомъ недосягаемомъ счасть она и не мечтала и ршилась просить только о томъ, чтобъ ей позволено было остаться… на время.
— Очень рада, сказала Юлія.— Да куда же ты собираешься посл? Въ подмосковную, съ Ильей едоровичемъ и Марьей едоровной, что ли?
Дуняша молчала и, опустивъ голову, перебирала концы своего платка.
— Что жь ты не отвчаешь, Дуняша?
— Что же мн отвчать вамъ, матушка? Вдь вы сами изволите знать, теперь наши господа не у себя живутъ, примрно, у васъ въ гостяхъ. А что они располагаютъ весной въ подмосковную перехать, такъ это они только сами себя тшатъ. Еще Богъ знаетъ, останется ли за ними подмосковная: ее теперь описываютъ. Конечно, наши господа добры, а ужь, Христосъ съ ними, какіе беззаботные! Вдь мало ли передавала имъ покойница? Все не въ прокъ. Бывало, начнетъ говорить со мною моя голубушка, только руками всплеснетъ, да поплачетъ объ Артемь Ильич. Вдь, что прожито — и сказать нельзя! Вотъ въ третьемъ году степную вотчину, Васильевское, аукціона продали. А село-то какое было! Я оттуда и взята, матушка. Ужь поплакали мы вмст съ барыней. И конный заводъ былъ, и лсу-то что!… и хлба становилось видимо невидимо! Все пропало, все спустили! Теперь и до Разсказова дло дошло. Это, чай изволите знать, подмосковная-то Разсказовымъ прозывается. Такъ коли теперь за нее не внесутъ шести тысячъ серебромъ, то и послдняго пристанища лишатся.
— На какія же деньги они разсчитываютъ? спросила Юлія, вспомнивъ о письм Хруслова.
— Извстно, на вашу милость, отвчала Дуняша.— Какъ вы имъ изволили отписать, что моя покойница оставила деньги Артемью Ильичу, такъ Илья едорычъ и общались своему управляющему, что вотъ, молъ, изъ артюшиныхъ денегъ мы прежде всего за подмосковную внесемъ.
— Какъ, за подмосковную! воскликнула Юлія:— да эти деньги принадлежатъ не Иль едорычу, а если изъ нихъ взять шесть тысячъ рублей, то нечего будетъ послать его сыну.
— Такъ-то такъ, матушка барыня!… Ужь какъ жаль Артемья Ильича! Да что жь ему, сердечному, прикажете длать? Извстно, когда ему папенька отпишутъ, что у насъ, молъ, послднюю деревню сукціона продаютъ, онъ отъ денегъ откажется.
— Да что же, Илья едорычъ разв не любитъ своего сына?
— И, матушка, какъ не любить! Очень любитъ. Да вдь наши господа, Богъ ихъ знаетъ, точно малолтніе какіе: все себя тшатъ, все надются, что не нынче — завтра разбогатютъ, а ужь гд разбогатть…
— Что за человкъ Александръ Михайлычъ Хрустовъ? перебила вдругъ Юлія.
Дуняша разразилась похвалами.
Юлія задумалась. На нее непріятно подйствовало то, что она слышала о Турениныхъ. Ей и прежде было извстно, что состояніе ихъ разстроено, но теперь она сообразила, что судьба стариковъ, живущихъ подъ ея кровлею, остается, до извстной степени, на ея отвтственности, а Юлія не чувствовала къ нимъ особеннаго расположенія, даже мало ихъ знала, изо всего семейства она постоянныя сношенія поддерживала съ одной Ириной едоровной. Какъ же ей теперь избавиться отъ непрошенной опеки надъ стариками Турениными, не жертвуя, однако, въ ихъ пользу деньгами, завщанными Артемію? Юлія ршилась дйствовать неиначе, какъ съ совта Хруслова.
— Дуняша, сказала она, поднимаясь съ постели:— если теб нечего длать при Марь едоровн, оставайся здсь. Я буду очень рада, если ты согласишься быть у меня экономкой.
Трудно описать восторгъ и выразить благодарность старой служанки. Лице ея просіяло, благословенія посыпались на Юлію.
— Ужь еслибъ вы знали, матушка, какое вы мн благодяніе оказываете, твердила она, объясняя, какъ ей необходимъ, какъ дорогъ ей тотъ уголъ, въ которомъ она состарлась…
А Юлія между тмъ, принявшись за чай съ сударями и добытыми по знакомству густыми сливками, старалась еще задобрить Дуняшу и вмст съ тмъ дать другой оборотъ разговору.
— Сколько времени ты ходила за покойницей? спросила она.
— Безъ малаго тридцать лтъ, матушка! я къ нимъ по девятнадцатому году поступила.
— И, должно быть, съ молоду красавицей была, замтила Юлія.
— И, ужь красавицей! Такъ себ, недурна-съ, отвчала Дуняша.
— Что же ты замужъ не вышла? Врно, у тебя женихи были?
— Женихи то были-съ, и купеческаго сынка сватали, и мн былъ непротивенъ, ну, приданое потребовали, лисью шубу да двсти рублей денегъ, такъ дло и разошлось.
— Разв Ирина едоровна объ этомъ не знала?
— Посл узнали-съ, отъ Авдотьи Михайловны.
— Почему же ей Авдотья Михайловна раньше не сказала?
— А она въ т поры въ Ростовъ ходила, Богу молиться. Ужь посл, когда тётенька узнали, такъ какъ меня бранили, царство имъ небесное! И шубу пожаловали, и двсти рублей, да ужь не воротишь: его тмъ временемъ просватали и свадьбу съиграли.— Видно, Богу такъ угодно, заключила. Дуняша.
— Послущай, Дуняша, сказала Юлія:— при жизни покойницы, я знаю, ты не любила говорить о запертыхъ комнатахъ, но теперь теб нтъ причины молчать. Разскажи мн, что ты знаешь.
Старая служанка помялась и отвчала де вдругъ.
— Это было еще до меня, матушка. Я ходила за покойницей всего тридцать лтъ, а это еще до меня было-съ.
— Да что же такое было? настойчиво спрашивала Юлія.
— Я только по наслышк знаю, отвчала Дуняша, которая очевидно не ршалась выдать тайну своей госпожи. А вотъ-съ вы бы когда изволили Авдотью Михайловну спросить: ей коротко извстно… она сама видла… Жаль! кабы напередъ знать, я бы ее не отпустила: она все утро у меня сидла, теперь, небось, ушла.
— Кто? Авдотья Михайловна? что же она со мной не повидалась?
— Она — совстливая такая, боится, чтобъ вы чего не подумали. Да вонъ она никакъ по двору плетется.
— Нельзя ли ее сейчасъ воротить? спросила Юлія.
— Феня! сказали Дуняша стоявшей у дверей двочк:— бги скоре, скажи Авдоть Михайловн, что барыня, молъ, васъ сами увидали и просятъ къ себ. Слышишь? Бги!
Но двочка, не дослушавъ послдняго слова, стремглавъ спустилась съ лстницы и черезъ нсколько минутъ вернулась вслдъ за званой гостьей.

III.
Авдотья Михайловна.

Авдотья Михайловна, бдная вдова изъ дворянъ, нисколько не напоминала всмъ извстный, всми презираемый типъ приживалокъ. Ее, напротивъ, нельзя было не уважать: такъ умла она сохранить свое личное достоинство въ томъ ложномъ положеніи, въ которое ее поставили обстоятельства. На милости Ирины едоровны, своей благодтельницы, она никогда не напрашивалась, любила ее и съ незапамятныхъ временъ пользовалась ея довренностью.
Черты ея лица были строги и благородны, она постоянно носила черное платье и блый коленкоровый чепецъ.
— Что жь это вы отъ меня бжали, Авдотья Михайловна? сказала Юлія.— Разв мы съ вами не старыя знакомыя?
Авдотья Михайловна ласково отвчала на ея поцалуй, но серьёзное выраженіе ея физіономіи не измнилось. Она сказала:
— Вы молоды, моя красавица! на что я вамъ старуха старая?
— Прошу васъ такихъ словъ не повторять, возразила Юлія:— я знаю, какъ Ирина едоровна васъ любила.
— Правда, любила, родная моя, сказала Авдотья Михайловна — и дай ей Богъ вчную память! Бывало скажетъ: какъ мн тебя не любить? Мн тебя архангелъ Гавріилъ послалъ?…
Слезы навернулись у ней на глаза.
— Гавріилъ? повторила Юлія.
— Да, матушка, подтвердила Авдотья Михайловна, которая очень охотно пускалась въ разсказы о своей благодтельниц.
— Изволите видть: она еще въ т поры замужъ не выходила, а случилось это въ самый день архангела Гавріила, детъ она, покойница, отъ обдни, а я въ то время бдствовала съ матерью, мать меня и послала кружева продавать, я только что шесть недль вылежала въ горячк, еще плохо оправилась, устала, ноги-то у меня подкосились, и сла я на тумбу, да и плачу. Тутъ-то тётенька прохала мимо, увидала меня, остановила карету, подозвала, съ собой меня посадила и привезла къ себ домой. Да съ тхъ поръ и не оставляла. Такъ, бывало, и скажетъ, что, молъ, архангелъ Гавріилъ мн тебя подарилъ, какъ же мн тебя оставить?
— Вы знаете, Авдотья Михайловна, что я по ея желанію купила этотъ домъ? спросила Юлія.
— Знаю, матушка! покойница не разъ со мной объ этомъ говаривала. Она васъ за умницу почитала: у ней, говоритъ, въ прокъ пойдетъ.
— Надюсь. Только вотъ что, Авдотья Михайловна… Объ этомъ дом ходятъ такіе слухи… Въ запертыхъ комнатахъ, говорятъ, что-то такое случилось съ тётушкой…
— Случиться-то, точно — случилось, и не дай Богъ вспомнить! А вы, моя красавица, прикажите молебенъ отслужить на новосель: авось, вамъ Господь-Богъ и счастья пошлетъ.
— Да что же такое случилось? скажите мн, Авдотья Михайловна.
— Объ этомъ ваша тётенька покойница никогда не говаривала и намъ всмъ заказывала не говорить, пока она жива. Ну, теперь ее Господь прибралъ, значитъ, съ насъ клятва снята, по пустому болтать не слдуетъ, а вы — близкій человкъ покойниц, вамъ для чего жь не разсказать?
Юлія приготовилась слушать.
— Авдоть Михайловн объ этомъ коротко извстно, замтила Дуняша.
— Какъ не извстно! сказала Авдотья Михайловна.— Вдь вы, можетъ, изволили слышатъ, тётенька была помолвлена съ графомъ Турбскимъ. Это еще, знать, годовъ пятнадцать или съ залишкомъ до французовъ было.
— Графа звали Гаврилой? спросила Юлія.
— Гаврила Алексичъ, докончила старушка:— такъ точно, матушка. Ужь то-то парочка была! Какъ, бывало, ходятъ они по зал, съ тётенькой рука въ руку, такъ бы все, кажется, на нихъ и глядлъ. Красавецъ былъ: высокій такой, тоненькій… Я тогда къ тётеньк уже часто хаживала, и она меня на помолвку позвала. ‘Хочу’, говоритъ, ‘чтобъ Дуня была на помолвк’. Вся Москва съхалась. На тётеньк брилліантовъ было тысячъ на двадцать, у самой щеки разгорлись, да напудренная — такъ отъ нея и сіяло… Приданое сдлали богатйшее, и до свадьбы всего недли дв оставалось. Ужь такъ вс счастливы, что, кажется, и сказать нельзя. Вотъ, сударыня моя, въ самый сочельникъ иду я отъ обдни, смотрю: бжитъ ко мн снная двушка, Афимья. ‘Авдотья Михайловна!’ говоритъ, ‘слышали вы о нашей бд? Вдь графа убили!’ Я такъ и обмерла: какъ убили? Это онъ, значитъ, наканун повздорилъ съ какимъ-то сорванцемъ, на другой день и дрались на шпагахъ. Я опрометью бжать къ тётеньк. Чего! она и отца роднаго не узнаетъ: то къ дверямъ бросится, то на постель такъ и повалится. А на похоронахъ что было! изъ церкви замертво ее вынесли. Ужь она убивалась, убивалась, моя голубушка! Въ монастырь собралась идти, ну, ддушка вашъ и слышать не хотлъ. Прошелъ годъ, другой. Разъ я прихожу къ ней: она сидитъ блдная, худая такая, словно убитая… ‘Поздравь меня’, говоритъ, ‘Дуня: я помолвлена.’ О жених ни слова не сказала. Свадьбу назначили въ самый покровъ Богородицы. Старый баринъ ужь какъ доволенъ: гостей назвалъ, ужинъ заказалъ на шестьдесятъ персонъ. Я пришла: тётеньку ужь къ внцу одвали. Краше въ гробъ кладутъ: сидитъ передъ зеркаломъ, молчитъ и хоть бы слезинку проронила, а какъ ее одли, и ей ужь идти въ гостиную, она меня увидала, кивнула мн головой, и слезы выступили у ней на глазахъ. Посадили ее, какъ водится, къ столу, передъ хлбомъ и солью, по правую сторону сидитъ посаженая мать, по лвую — посаженый отецъ… Вдругъ, какъ барышня моя вскрикнетъ, закрыла лице руками, да такъ и покатилась въ обморокъ. Къ ней бросились: ‘что такое? что такое?’ — ‘Я, Говоритъ, его видла… видла… сейчасъ къ столу подходилъ!’ Ее — оттирать и тмъ, и слъ, и водой, и каплями отпаивать, куда теб! на ногахъ не стоитъ. То-то была суматоха! Старый баринъ самъ ее на руки взялъ и посадилъ въ карету, такъ и повезли къ внцу, около налоя шафера водили. На другой день она приказала запереть комнаты, а къ вечеру у ней открылась горячка.
— А кром ея никто графа не видалъ? спросила Юлія, ни слова непроронившая изъ разсказа старушки.
— Никто, матушка, отвчала та.
— Захаръ Архипычъ видлъ, таинственно замтила Дуняша: — онъ тогда только что въ офиціанты поступилъ. ‘Словно, говоритъ, графъ-то живой, весь въ орденахъ стоитъ передъ барышней и пальцемъ на нее грозитъ.’
— Я, Дуняша, Захара Архипыча обижать не хочу, сказала Авдотья Михайловна: — а только Богъ знаетъ, видлъ ли онъ, или нтъ.
— И, что вы, Авдотья Михайловна! Захаръ Архипычъ не солжетъ. Какъ богъ-святъ, видлъ, подтвердила горничная. ‘Какъ это, говоритъ, графъ мимо меня прошелъ, такъ у меня со страху-то подносъ изъ рукъ чуть не вывалился.’
— Что жь было посл, Авдотья Михайловна, спросила Юлія.
— Ну, матушка моя, тётенька долго-таки проболла и оправилась. Иногда мн скажетъ: ‘увидишь, Дуня, Богъ дастъ, я года не проживу.’ Она-то жива осталась, а дяденька вотъ ровно черезъ годъ скончался. На двадцать второмъ году овдовла, ужь кто, да кто за ней не сватался! и слышать не хотла опять замужъ идти. Бывало, когда родные станутъ уговаривать, такъ вся и вспыхнетъ: ‘Я, говоритъ, теперь — сама себ госпожа! никто меня не приневолитъ.’
— Ну, а мужа своего… она любила?
Авдотья Михайловна призадумалась.
— Должно быть, любила, моя родная, отвчала она.— Извстно — мужъ. Покорная была жена. Бывало, дяденьк ни Въ чемъ не перечитъ. Все, бывало, говоритъ: ‘да, хорошо, слушаю!’ Такъ ужь онъ, покойникъ, при мн разъ сказалъ: ‘Хоть бы ты мн когда насмхъ отвчала: нтъ! Мн бы, кажется, легче было’. А онъ ее до безумствія любилъ.
— Входила когда нибудь Ирина едоровна въ запертыя комнаты?
— Акуратно разъ въ годъ, матушка, отвчала Дуняша.— Войдетъ, зарыдаетъ, да такъ и упадетъ предъ образомъ.
— Покажите мн то мсто, гд она его видла, сказала Юлія, поспшно вставая.
Об старухи слдовали за ней по корридору, ведущему къ пріемнымъ комнатамъ. Противъ ожиданія Юліи, он были въ совершенномъ порядк: въ теченіе сорока шести лтъ ихъ ежемсячно чистили, на зиму вставляли двойныя рамы, а въ холода протапливали. Въ гостиной, паркетный полъ, испещренный черными звздами, лоснился, какъ будто его сейчасъ натирали, только выцвлъ желтый штофъ, которымъ, къ помолвк Ирины едоровны, была обита мебель. Въ комнат пахло сухимъ деревомъ.
— Вотъ, матушка, сказала Авдотья Михайловна, указывая на диванъ:— тутъ она сидла… какъ теперь на нее гляжу.
Юлія взглянула на булевскіе часы, стоявшіе противъ дверей: стрлка показывала половину одиннадцатаго.
— Какого числа скончался графъ? спросила молодая женщина.
— Въ самый сочельникъ, наканун рождества, отвчала Авдотья Михайловна:— домой его привезли около обдень, онъ былъ въ безпамятств и прожилъ съ часъ времени, небольше.
‘День и часъ, отмченные въ альбом’, подумала Юлія.
Сильно на нее подйствовали и простой разсказъ Авдотьи Михайловны, и видъ этихъ комнатъ, отъ которыхъ еще вяло прошедшей драмой. Нердко неодушевленные предметы бываютъ краснорчиве человка: мы холодно встрчаемся съ свидтелями трагическихъ событій, а иногда взглянемъ на остановленную часовую стрлку, на перо или на перчатку, забытыя на стол, и въ насъ перевернется вся душа!
— Юлія Николаевна, сказала Авдотья Михайловна:— тетенька заказывала мн вамъ напомнить, что часы эти она молодому барину завщала, такъ вы, матушка, сами приберегите ихъ для него.— Боялась, покойница, чтобъ ихъ не продали, прибавила она съ разстановкой.
— Помню. А она очень любила Артемья Ильича?
— Любила… Авдотья Михайловна нагнулась къ Юліи и сказала таинственно:— На графа какъ сынъ родной похожъ онъ, моя красавица! Я, случалось, смотрю — сама себ не врю. Тётенька покойница, какъ онъ заговоритъ, бывало, взглянетъ на меня, да и пожметъ плечами?
— Онъ похожъ на графа Турбскаго?
— То-есть, вс капельки подобралъ… Тмъ-то больше онъ и дорогъ былъ покойниц. Десять лтъ все ждала его, моя голубушка, объ одномъ только и заботилась, какъ бы его сюда выписать… Ну, теперь, знать, никто не выпишетъ. Не видать намъ Артемья Ильича!
— Я выпишу, вдругъ сказала Юлія.
Об старушки такъ и ахнули.
— Ужь это вы разв для ея памяти доброе дло сдлаете, прибавила Авдотья Михайловна, украдкой утирая слезу.
— Выпишу! повторила Юлія.— Только васъ прошу объ этомъ никому ни слова не говорить.
Въ эту минуту явилась горничная съ докладомъ, что ‘дяденька и тётенька приказали поздравить съ пріздомъ и узнать о ея здоровь’.
Юлія велла сказать, что придетъ къ нимъ сама, и спросила одваться. Прощаясь съ Авдотьей Михайловной, она положила ей въ руку пачку ассигнацій, но бдная дворянка наотрзъ отказалась отъ денегъ.
— Нтъ, нтъ, моя голубушка, говорила она:— я по милости вашей тётеньки осталась съ кускомъ хлба, и будетъ съ меня! Отъ нея я все принимала… это — дло другое: она со мной и радость и горе длила.

IV.
Илья едоровичъ.

Во флигел съ нетерпніемъ ждали Юлію. Похоронивъ сестру, старики Туренины перестали видть ея ежедневныхъ постителей и скучали въ одиночеств. Ихъ самихъ забыли съ тхъ поръ, какъ прекратились ихъ обды и вечера, изо всего семейства одна Ирина едоровна принадлежала къ числу тхъ немногихъ личностей, которыя не забываются ни въ роскош, ни въ нищет.
Иль едоровичу Туренину было далеко за 70. Наружность его бросалась въ глаза и напрашивалась на кисть художника. Высокаго роста, плотный, широкоплечій, съ правильными чертами лица, серебристыми, великолпными волосами и бородою, распускавшейся веромъ на груди, онъ смотрлъ и большимъ бариномъ, и главою семейства, и героемъ многихъ романовъ девятидесятыхъ годовъ. Но бывшаго щеголя мы застаемъ уже въ широкомъ пальто на бличьемъ мху, которое онъ покидалъ только лтомъ, и въ бархатныхъ сапогахъ, обыкновенной обуви людей, страдающихъ подагрою. Онъ сидлъ въ вольтеровскихъ креслахъ, у окна, возл него, въ углу, стояла камышевая трость, безъ пособія которой онъ не поднимался съ мста. Старикъ былъ занятъ: онъ что-то чертилъ на аспидной доск, прихлебывая чай изъ огромной фарфоровой чашки. Сестра его, Марья едоровна, помщалась на диван и, уже покончивъ съ чаемъ, принялась вязать шерстяной шарфъ на деревянныхъ спицахъ. Ея добродушное и отчасти туповатое лицо было нкогда красиво, но съ лтами осунулось, потемнло и сморщилось. Она безпрестанно поглядывала на дверь.
Утренній чай пили, по обыкновенію, въ комнат Ильи едоровича, скудно омеблированной полудюжиной старомодныхъ креселъ, диваномъ, неподходившимъ подъ фасонъ креселъ, и двумя тремя разнокалиберными столами, изъ которыхъ одинъ — краснаго дерева и овальный — стоялъ, какъ водится, передъ диваномъ. Вообще, въ комнат было довольно пусто, зато на большомъ письменномъ стол Ильи едоровича не нашлось бы, кажется, мста для яблока: тутъ были нагромождены и глобусы, и химическіе снаряды, и математическіе инструменты, и разобранный телескопъ, и книги, и кипы бумагъ. Въ углу комнаты топилась печь, когда на минуту утихало трещанье дровъ, явственно слышался скрипъ грифеля по аспидной доск, на которой писалъ Илья едоровичъ.
— Ты бы сходила къ Юленьк, Ганя, сказала Марья едоровна, прерывая молчаніе и обращаясь къ двушк лтъ двадцати — шести или семи, которыя сидла возл нея и разматывала шерсть.
— Какъ хотите, мамаша, отвчала Ганя (она была ея крестница и воспитывалась въ дом), а лучше потерпите: Юлія Николаевна одвается.
Старушка помолчала.
— Elie, сказала она вдругъ.
— Что теб? спросилъ Илья едоровичъ.
— Ты бы къ Юленьк-то сходилъ,
Илья едоровичъ обернулся.
— Говорятъ теб: она одвается, сказалъ онъ.
Марья едоровна опять замолчала.
— Ганя, начала она черезъ пять минутъ.
— Что, мамаша?
— Право, лучше, еслибы ты къ ней сходила.
Ганя положила на столъ мотокъ шерсти и встала. Илья едоровичъ улыбнулся.
— Настояла-таки на своемъ, замтилъ онъ:— а я вотъ дломъ занимаюсь, такъ и гостью поджидаю терпливо. Поди сюда, Ганя.
Ганя подошла.
— Слушай, сказалъ Илья едоровичъ.— Вотъ мы селитряный заводъ устраиваемъ. Для селитры нужны гурты, для гуртовъ нужны корма, а для кормовъ нуженъ дождикъ. Такъ ли? Ну-съ, сударыня моя, теперь желательно узнать, сколько у насъ въ Разсказов выпадетъ дождя? Вотъ, запрошлымъ лтомъ, какъ мы тамъ жили, я наблюдалъ, да записывалъ. Хочешь, теперь я теб скажу, сколько у насъ въ іюн мсяц выпало… капель дождя? Ну, какъ ты думаешь?
— Капель? повторила Ганя:— не знаю.
— А я вотъ сейчасъ узнаю.
— Какъ! Узнаешь? Ахъ, неужьто, Elie? Скажите! подхватила Марья едоровна, оставя свое вязанье и подходя къ брату.
Ганя поняла, что Юлія Николаевна забыта, вернулась на свое мсто и опять принялась разматывать шерсть, между тмъ какъ Илья едоровичъ съ наивнымъ фанфаронствомъ школьника закидывалъ сестру техническими выраженіями, очень немудрыми, но казавшимися верхомъ человческой учености старушк, которая подъ словомъ ‘кубическій футъ’ представляла себ сложнйшую машину. Ученый сеансъ былъ прерванъ Ганей.
— Юлья Николаевна, объявила она громко.
Старики поднялись навстрчу своей молодой родственниц и съ патріархальнымъ радушіемъ заключили ее въ объятія.
— Elie, посмотри, какъ она похорошла! замтила Марья едоровна.
— А когда жь она хороша-то не была? возразилъ Илья едоровичъ, поцаловавъ руку у Юліи.— Садись, моя красавица, прибавилъ онъ, придвигая ей кресло.— Впрочемъ, съ какого права я здсь хозяйничаю? вдь мы — твои гости.
— Вы — у себя, сказала Юлія:— вы — у себя (Она оглянулась).— Я здсь въ первый разъ. Ахъ, что это? да ваша комната похожа на средневковую лабораторію. Est ce que vous faites de l`or?
— Я и на старости лтъ заниматься люблю. Вкъ живи, вкъ учись! отвчалъ Илья едоровичъ, принимаясь ей показывать стклянки и реторты.
— Вотъ истинное сокровище! сказала Юлія, избгая дотронуться до химическихъ снарядовъ и не удерживая насмшливой улыбки.
Ганя слегка покраснла и подняла глаза на Юлію: он обмнились взглядомъ, въ которомъ выразилось взаимное нерасположеніе…
— Ахъ! вотъ и Саша! Скажите, какъ кстати! воскликнула, Марья едоровна.
Это восклицаніе относилось къ высокому мужчин зрлыхъ лтъ, вошедшему безъ доклада. Онъ держалъ въ рукахъ круглую, квакерскую шляпу и отрывисто кланялся направо и налво, приговаривая: ‘Здравствуйте-съ’. На его длинной ше былъ повязанъ узенькій галстукъ, сбившійся всторону, черты его лица были тонки, носъ слегка приподнятъ, выраженіе физіономіи замчательно умно. Марья едоровна представила его Юліи, назвавъ Александромъ Михайлычемъ Хрусловымъ, роднымъ племянникомъ покойной жены Ильи едоровича. Юлія протянула ему руку, онъ повторилъ: ‘здравствуйте-съ’, услся въ уголъ, взялъ съ письменнаго стола какой-то циркуль и принялся его вертть въ рукахъ, не обращая, повидимому, вниманія, на присутствіе незнакомаго лица.
— Вотъ, Саша, мы и хозяйки своей дождались, сказалъ Илья едоровичъ, указывая на Юлію.— Поживемъ съ ней до весны, позаймемся съ ней дломъ — артюшинымъ дломъ позаймемся — а весной, богъ-дастъ, въ гости къ себ, въ подмосковную, ее попросимъ.
— Въ подмосковную?… сказала Юлія, желавшая уклониться отъ дловаго разговора:— я къ вамъ туда верхомъ пріду. Говорятъ, у васъ домъ очень хорошъ.
— Хорошъ! подтвердилъ Илья едоровичъ, который любилъ поговорить о томъ, что напоминало прежній блескъ семейства.— Его строилъ мой ддъ, Василій Андреичъ, а мы съ братомъ Андреемъ, заново отдлывали. Ну, теперь рдко тамъ бываемъ, тамъ кое-что и въ ветхость стало приходить, нужно бъ было руки приложить… Да вотъ, Богъ поможетъ, взберемся деньгами, такъ этимъ и позаймемся. А домъ — барскій! Туда, бывало, моя милая, по воскресеньямъ пол-Москвы съзжалось, человкъ по восьмидесяти за столъ саживалось. Теперь, конечно, будетъ не то… Придется жить потише.
— Ахъ, Elie! что это! А можетъ, къ намъ и будутъ здить по прежнему, сказала Марья едоровна.
— Какъ знать? Можетъ быть. Лишь бы Богъ помогъ — заживемъ, отвчалъ Илья едоровичъ, одушевляясь.
Онъ всталъ и подошелъ къ Юліи.
— Vous l’avecz dit, je fais de l`or! сказалъ онъ.— У меня, въ Разсказов — оранжереи и теплицы, он, бывало, круглый годъ снабжали насъ цвтами и фруктами…
— Ахъ, повришь ли, Юленька? вотъ какіе были ананасы! вставила свое словцо Марья едоровна, указывая руками объемъ ананасовъ.
— Встарину любили роскошь, продолжалъ старикъ, не слушая сестры:— ну, вашъ вкъ не таковъ — практическій! Длать нечего — съ волками жить, по-волчью выть! Мои теплицы и оранжереи обращаются въ складочные сараи. Селитряный заводъ завожу, сударыня: все готово, только за дло приниматься. Теперь весь разсчетъ — въ сорока тысячахъ ассигнаціями, и можно головой поручиться, что черезъ два года он нетолько вернутся, да еще пятьдесятъ тысячъ серебромъ въ карман будетъ. Вотъ химическіе-то опыты и пригодились!
Марья едоровна слушала благоговйно, разиня ротъ и не спуская глазъ съ брата.
— Такъ-то, Саша, заключилъ Илья едоровичъ, обращаясь вдругъ къ племяннику и хлопнувъ его по плечу: — нужда пляшетъ, нужда скачетъ, нужда псенки поетъ! Въ нужд, братъ, изъ ничего многое сдлаешь.
— Нтъ-съ, дядюшка, не сдлаешь! флегматически отвчалъ племянникъ.— Это одинъ Богъ сдлалъ-съ, а нашему брату капиталъ нуженъ.
— И капиталъ найдемъ. Занять можно.
— Залоговъ потребуютъ-съ.
— Залоговъ? А знаешь ли ты, спросилъ Илья едоровичъ съ важностью и даже подбоченясь:— знаешь ли ты, что моему отцу по пятидесяти тысячъ безъ заемнаго письма давали?
— Теперь народъ-то умне сталъ.
— Что жь ты хочещь сказать?… Что мн на честное слово нельзя поврить, что ли? спросилъ старикъ, возвышая голосъ и выпрямляясь во весь ростъ.
Юлія съ испугомъ взглянула на Александра Михайловича, но выходка дяди, казалось, нисколько его не смутила.
— Да, нельзя-съ, отвчалъ онъ тмъ же тономъ:— честнаго слова никто не купитъ у вашего кредитора, если заводъ вашъ лопнетъ.
— Такъ знай же, что я презираю людей, которые залогу довряютъ боле, нежели чужой чести.
— Это — какъ вамъ угодно-съ, а презирать ихъ не за что. Стало быть, у нихъ деньги-то не шальныя.
— Ахъ, Саша! Что это! какой ты, право! Vraiment, comme vous les! замтила Марья едоровна.
Ганя, повидимому привыкшая къ такимъ спорамъ между дядей и племянникомъ, смялась, не стсняясь. Старикъ былъ взбшенъ.
— Такъ поэтому и ты никому не повришь на честное слово? спросилъ онъ.
— Никому-съ.
— Я тебя поздравляю! сказалъ Илья едоровичъ, замняя свои театральныя позы добродушнымъ гнвомъ.— Хорошъ же ты посл этого!… То-то, братъ, больно ты разсчетливъ и уменъ! Все меня учишь: я передъ тобой — ребенокъ, ты — мой учитель! А на поврку выходитъ, что какъ я тебя послушаюсь, такъ и останусь въ дуракахъ. Не по твоей ли милости я въ прошломъ году сквозь пальцы тридцать тысячъ пропустилъ?
— Какъ же это такъ случилось? спросилъ Александръ Михайловичъ.
— А вотъ какъ… (Илья едоровичъ обратился къ Юліи). Владимірскій купецъ лсъ покупалъ — просто задаромъ, искалъ товарища и обратился ко мн. И всего-то на первыхъ порахъ требовалась тысяча цлковыхъ — только задатокъ внести. А кто отговорилъ? (Тутъ Илья едоровичъ грозно взглянулъ на племянника). Ты!— и не отпирайся: ‘и мошенникъ-то купецъ, и проведетъ-то онъ наврное’… А мошенникъ-то вчера ко мн приходилъ: ‘за вами, говоритъ, тогда дло стало, а купецъ Семеновъ купилъ лсъ, да теперь тридцать тысячъ въ карманъ положилъ’. И весь разсчетъ мн длалъ. Такъ вотъ я чмъ теб обязанъ!
— Ахъ, Боже мой! Каково! промолвила Марья едоровна.
— Не угодно ли, дядюшка, я свою ошибку поправлю? завтра же вамъ другаго купца приведу.
— Спасибо! теперь не вернешь.
— Только была бы тысяча цлковыхъ: покажу, такъ съ рукой оторвутъ-съ.
— Оторвутъ-съ, оторвутъ-съ!… укорительно повторилъ Илья едоровичъ, пріискивая возраженіе и не находя его. Я ея говорить-то не хочу и… и приказываю теб замолчать! повелительно докончилъ онъ.— Сказано, что заведу заводъ — и заведу! и къ теб за урокомъ не пойду! Сегодня же напишу къ Петру Петровичу, заключилъ онъ, опускаясь въ вольтеровское кресло.
Александръ Михайловичъ зналъ, что къ незримому лицу Петра Петровича всегда обращались въ крайнихъ случаяхъ и кое когда получали отъ него сотую долю того, что просили, зналъ онъ также, что изъ этихъ сотыхъ долей составилась уже порядочная сумма, о взысканіи которой поговаривалъ Петръ Петровичъ. Постращавъ его именемъ, старикъ, очевидно морочилъ и себя и другихъ.
Настала минута молчанія.
— Юленька, началъ Илья едоровичъ:— у насъ съ тобою дла завелись, моя красавица! Нужно переговорить объ артюшиныхъ деньгахъ. Но твое дло — женское, молодое, такъ я вчера ршился, если ты позволишь, поручить вотъ этому умнику (онъ указалъ на Александра Михайловича) побывать у тебя и въ твоемъ присутствіи потолковать съ твоимъ повреннымъ.
Юлія поняла, что Хрусловъ усплъ ей облегчить объясненіе съ дядей.
— Очень хорошо, отвчала она.— Я сама еще ничего не знаю, но повидаюсь съ своимъ повреннымъ и потомъ попрошу Александра Михайлыча побывать у меня. А давно вы, дядюшка, получили извстіе о вашемъ сын?
— Когда это мы получили послднее письмо? сказалъ Илья едоровичъ.— Ужь давненько.
— Да еще, никакъ, лтомъ, вмшалась Марря едоровна.
— Когда это, Ганя, мы письмо-то получили?
— Десятаго іюня, отвчала Ганя, не поднимая глазъ съ работы.
— Грхъ сказать, онъ насъ письмами не балуетъ, замтилъ Илья едоровичи, которому хотлось хоть на сын вымстить, остатокъ досады.— Тоже, я чай, тамъ въ тридесятомъ царств умничанья набирается!
— Ахъ! ужь мы его ждемъ — не дождемся, со вздохомъ сказала Марья едоровна.
— C’est notre enfant prodigue, продолжалъ старикъ.— Вдь ужь десять лтъ какъ пропадаетъ, а намъ бы пора на его свадьб поплясать. Да вотъ, Богъ дастъ, все устрою, такъ самъ поду за Артюшей.
— Ахъ, Elie, позжай! сказала Марья едоровна.
Она съ умиленіемъ улыбнулась. Всякая надежда на какую нибудь перемну въ настоящей ея жизни приводила ее въ восхищеніе. Вкъ свой, за исключеніемъ послднихъ двухъ-трехъ лтъ, провела она ни о чемъ не заботясь, въ совершенномъ бездйствіи, въ кругу семейства и многочисленныхъ знакомыхъ, въ привычкахъ роскоши. Но съ тхъ поръ, какъ измнилось положеніе Турениныхъ, она не хотла мириться съ дйствительностью и упрямо удалялась это всего, что о ней напоминало. Старики тшили другъ друга призраками и, какъ дти, хватались за мыльные пузыри.
— Юленька, сказала вдругъ Марья едоровна:— ты никакъ Артюши никогда не видала?
— Никогда.
— Никогда? повторила старушка и, задумавшись надъ этимъ отвтомъ, нагнулась къ Юліи и сказала ей на ухо:
— Выходи за него замужъ. Онъ — красавецъ и умница. Вс въ него влюбляются.
— Я невлюбчива, отвчала Юлія, вставая.— А теперь — прощайте, мн надо похозяйничать.
Она требовала, чтобъ старики не безпокоились ее провожать, и эта обязанность была возложена на Хруслова.
Юлія остановилась въ небольшой боковой зал, украшенной портретами Фридриха Великаго и Ильи едоровича въ его молодости. Король прусскій былъ изображенъ въ трехугольной шляп, мантіи и со скипетромъ въ рук, а Илья едоровичъ — въ зеленомъ мундир съ красными отворотами, въ пукляхъ и съ напудренной косичкой.
— Александръ Михайлычъ, сказала Юлія:— можете вы побывать у меня хоть завтра вечеромъ?
— Когда прикажете-съ, отвчалъ онъ, откланиваясь.
— Elle, говорила между тмъ Марья едоровна: а что, еслибъ Артюша женился на Юлиньк? Поговори-ка ей.
— Что жь? Мы отъ этого не прочь, отвчалъ Илья едоровичъ.

V.
Александръ Михайловичъ.

Юлія въ самомъ дл принялась хозяйничать — и не на шутку: цлые два дня устроивала она на новый ладъ старый туренинскій домъ и любовалась имъ, какъ игрушкой.
Уютная келья, въ которой Ирина едоровна такъ долго молилась за упокой души графа Турбскаго, обратилась въ щегольской кабинетъ, парадныя комнаты были открыты, принесли цвтовъ, и Юлія ихъ разставила въ гостиной около мебели, уже размщенной въ современномъ вкус, къ вечеру зажглись лампы, и комнаты засіяли новой жизнью… Драма, которая въ нихъ разыгралась, канула въ вчность…
Юлія, хлопотавшая съ утра, еще одвалась, когда ей доложили, что Александръ Михайловичъ ждетъ ее въ гостиной.
— То-то славный баринъ, говорила Дуняша, помогая ей окончить туалетъ.— И нашихъ не оставляетъ, дай ему Богъ здоровья. Сколько разъ изъ бды ихъ выручалъ! Что — онъ, что — моя покойница: только на нихъ и тратились. Говорятъ, Александръ-то Михайлычъ даже самъ позапутался теперь.
Хрусловъ встртилъ Юлію, какъ старую знакомую, безцеремонно расположился на диван и попросилъ позволенія закурить папироску.
— Мн, Юлія Николаевна, нельзя было не впутаться въ ваши дла, началъ онъ:— вы здсь — какъ въ лсу, а я ужь давно осмотрлся-съ.
— Вамъ не нужно извиняться, сказала Юлія:— напротивъ, я должна благодарить васъ… Ваши совты мн необходимы. Я никакъ не думала встртить затрудненій въ выполненіи завщанія Ирины едоровны. Да и это, признаюсь — для меня новость: дядя и тётка остаются, кажется, на моихъ рукахъ, на моей отвтственности.
— Да-съ, и даже больше, чмъ вы думаете-съ и чмъ они сами думаютъ.
— То-есть, по крайней мр, пока они здсь будутъ жить.
— Да они здсь и умрутъ-съ, если не спасти послдняго ихъ имнія, перебилъ Хрусловъ.
— Что же значатъ вс проекты Ильи едорыча?… Хоть я имъ и не совсмъ довряю… но все таки!…
— Дребедень-съ! Дло извстное — языкъ безъ костей.
— Однако, если продастся ихъ имнье, останется у нихъ что нибудь?… деньги, что ли?
— Ничего ровно-съ.
Юлія была поражена.
— А Артемій Ильичъ? спросила она, помолчавъ.— Какъ же онъ на все это смотритъ?
— А онъ объ этомъ и не знаетъ-съ. Вотъ ужь одиннадцатый годъ, какъ онъ за-границею, и цлыхъ девять лтъ, какъ гроша не получалъ отъ отца. Ему пишутъ всякій вздоръ: что заводятся фабрики, что не нынче — завтра ему вышлются деньги… Онъ не такой человкъ, чтобъ жаловаться: все ждетъ и должаетъ. Теперь его, бднаго, должники не выпускаютъ въ Россію.
— Почему жь вы ему не отпишете, въ какомъ положеніи дла его семейства?
— Съ какой же это цлью-съ? Какая ему польза узнать, что его положеніе совершенно безвыходно? Ему и безъ того тяжко. Вернуться сюда ему все таки будетъ несчмъ, а изъ Неаполя онъ ужь, наврное, длъ не поправитъ-съ.
— Да… это — правда! сказала Юлія:— но объясните мн загадку. Ирина едоровна раззорялась на своихъ братьевъ, васъ — я знаю — они тоже обирали…
— Э! вздоръ какой-съ! Я — человкъ холостой, много ли мн нужно?
— Все равно… Объясните мн, почему и вы, и Ирина едоровна, которая любила Артемья Ильича, вы раззорились на стариковъ, а его не выручили?
Александръ Михайловичъ пожалъ плечами.
— Это вы справедливо замтили-съ, сказалъ онъ.— И не они первые, не они послдніе вводятъ людей въ подобный грхъ.
— Какой эгоизмъ! замтила Юлія.
— Конечно… Да вдь вс — эгоисты-съ. А эти, гд могли, тоже добро длали.
— Да, когда оно имъ ничего не стоило.
— И за то спасибо. Сердце у нихъ мягкое.
— О, этого товара везд много! Я его въ грошъ не ставлю… Терпть не могу этихъ стариковъ!
— Напрасно-съ! Онн, кажется, васъ полюбили, а Марья едоровна отъ васъ просто въ восторг.
— Этого я вовсе не желаю… Она глупа, какъ пробка. J’aime mieux Cain que Jocrisse!.. Пожалуйста, не заступайтесь за нихъ! спшила прибавить Юлія, замтивъ, что Александръ Михайловичъ сбирается ей возражать. Поговоримте лучше о дл. Когда вы писали ко мн, вы, вроятно, имли что нибудь въ виду?
— Имть-то — имлъ-съ. Да не было еще у меня всхъ нужныхъ справокъ подъ рукой, послднія только сегодня получилъ. Дло плохо-съ.
— Какія справки? спросила Юлія.
— А вотъ, изволите видть: вопросъ — въ томъ, чтобы спасти стариковъ отъ голодной смерти и выписать Артемья изъ-за границы. Такъ ли-съ? Все это надобно сдлать изъ денегъ, оставленныхъ Ириной едоровной, но этихъ денегъ немного.
— Двадцать дв тысячи ассигнаціями, сказала Юлія.
— Знаю-съ. Изъ нихъ старикамъ необходимо: вопервыхъ, внести три тысячи рублей серебромъ за подмосковную.
— Только три? Мн говорили шесть.
— Да они и сами такъ думаютъ-съ. Они вообще о своихъ длахъ понятія не имютъ. Ими вертитъ, какъ хочетъ, ихъ управляющій — плутъ первокласный. Чтобы спасти подмосковную отъ продажи съ молотка, достаточно трехъ тысячъ, это — врно-съ! Но кром того, на уплату кое какихъ долговъ нужно сейчасъ же положить тысячи дв. Вдь они кругомъ задолжали-съ, дло до того дошло, что имъ ни одинъ лавочникъ фунта говядины, золотника чая безъ денегъ не отпуститъ. Значитъ — на стариковъ пойдетъ пять тысячъ, а на долю Артемья останется съ небольшимъ тысяча, хоть бы это спасти!
— Все это — такъ, сказала Юлія:— но я бы сперва желала знать, по какому праву Илья едорычъ намренъ располагать деньгами своего сына?
— Ну-съ, объ этомъ толковать нечего. Это, должно быть — статья ршенная. Илья едорычъ, по всей вроятности, уже иметъ на это согласіе сына. По крайней мр, вотъ письмо, которое я сегодня получилъ отъ Артемья.
Хрусловъ вынулъ изъ кармана мелкоисписанный листъ почтовой бумаги, пробжалъ глазами первыя страницы и указалъ Юліи на слдующій параграфъ:
‘Ты не ошибаешься: отецъ мн пишетъ, что ему необходимо взять на время деньги, которыя мн завщены покойной тёткой. Но странно, что ты спрашиваешь, какой я дамъ отвтъ? Тутъ одинъ только отвтъ и возможенъ. По твоему, мн на эти деньги слдовало бы возвратиться въ Россію. Положимъ, но доказывать отцу я этого не стану и сегодня же пишу ему, что онъ воленъ располагать моими деньгами, какъ ему угодно. Что касается до другаго твоего вопроса, не скрою отъ тебя, что безъ пяти тысячъ рублей серебромъ мн отсюда невозможно тронуться, да и этого мн только что станетъ на проздъ и на уплату самыхъ спшныхъ долговъ.’
Юлія возвратила письмо Хруслову и задумалась.
— Александръ Михайлычъ! сказала она вдругъ.
— Что прикажете-съ?
— Знаете ли что? Я хочу выписать въ Россію Артемья Туренина.
— Вы-съ? Да съ какой же стати вы-то это сдлаете?
— Какъ вамъ сказать?.. Изъ уваженія къ памяти Ирины едоровны, коли хотите, даже, пожалуй, въ укоръ старикамъ… Впрочемъ, изъ чего-бъ я это ни сдлала, а сдлаю непремнно… Со вчерашняго дня у меня вотъ тутъ (Юлія приложила палецъ ко лбу) вертится эта мысль, и я ее выполню, во что бы ни стало.
Александръ Михайловичъ съ изумленіемъ посмотрлъ на свою собесдницу и въ свою очередь задумался.
— Что же-съ! Длайте, какъ вамъ угодно, сказалъ онъ:— мшать вамъ не буду, но и слишкомъ поддерживать ваше намреніе мн не приходится.
— Почему такъ?
— А потому, что Артемій Туренинъ — человкъ, съ которымъ шутить нельзя. Онъ и у отца роднаго никогда гроша не попросилъ… Узнай онъ, что въ этомъ дл я съ вами заодно… Какъ бы это сказать-съ?…
Александръ Михайловичъ замялся.
— Чтожь бы онъ сдлалъ?
— Онъ бы мн деньги-то въ лицо бросилъ за мое вмшательство-съ.
— О, такъ и я въ опасности! Вотъ это я люблю… Все, что я слышу объ Артемь Туренин, мн нравится до крайности. По вашему разсчету, ему изъ денегъ Ирины едоровны останется только тысяча рублей, а онъ пишетъ, что ему нужно пять, не правда ли? Остальныя четыре тысячи вы завтра же получите отъ меня, а переслать ихъ къ Туренину такъ, чтобъ не оскорбить его гордости, это — ужь ваше дло.
— Ужь если вы не на шутку ршились его выручимъ, такъ я вамъ скажу, какъ это сдлать, сказалъ Александръ Михайловичъ,— Вашихъ денегъ онъ не приметъ — это — врно-съ, за то старики примутъ охотно. Хотите, я имъ объясню, что вы готовы дать имъ четыре тысячи взаймы? Тогда изъ денегъ Артемья они возьмутъ еще тысячу, а ему будутъ посланы остальныя пять, его собственныхъ денегъ. Этакъ-съ дло еще можетъ сладиться.
Противъ ожиданія Хруслова, Юлія согласилась, не обинуясь. Она, дйствительно, не на шутку задумала выручить бднаго изгнанника, о которомъ забылъ отецъ и рдко-рдко вспоминали въ кругу прежнихъ друзей. Его вызывалъ на родину капризъ незнакомой ему женщины, незадавшей даже себ вопроса: ‘Зачмъ вернется онъ въ Россію’?
Александръ Михайловичъ взялся на слдующій же день переговорить съ стариками и немедленно дать отчетъ Юліи о результат переговоровъ.
— Скажите, Александръ Михайлычъ, спросила Юлія:— правда ли, что была романическая исторія между Артемьемъ Туренинымъ и этой двушкой… Ганей? Говорятъ, онъ ее погубилъ.
— А намъ-то какое до этого дло-съ? отвчалъ Хрусловъ.
‘Какой чудакъ!’ подумала Юлія.
‘Какой оригиналъ!’ говорили о немъ прежде, и его оригинальность нравилась женщинамъ, которымъ скоро надодаютъ безцвтность и ничтожество нашихъ свтскихъ юношей. Бывало, эти юноши завидовали положенію Хруслова, охотно танцовавшаго на петербургскихъ балахъ, что не мшало ему умть говорить на раутахъ. Но пришло время — Хрусловъ бросилъ свтъ, зарылся въ книги и зажилъ чудакомъ. Прежняго свтскаго человка въ немъ можно было узнать только по щегольскому французскому языку и необыкновенно врному пониманію женщинъ. Теперь онъ съ ними обращался безцеремонно, какъ съ мужчинами, потому что он уже не волновали его воображенія.
Въ передней раздался звонокъ.
— Ахъ, Боже мой, воскликнула Юлія, я и забыла! Это — Костевичъ! Онъ вчера зазжалъ ко мн и между-прочимъ общался что-то прочесть. Не знаю, какъ съ нимъ быть? Не будетъ ли вамъ скучно?
— Ничего-съ! отвчалъ Александръ Михайловичъ тономъ человка, привыкшаго мириться съ житейскими испытаніями:— а если очень надостъ, такъ и уйти можно-съ.
Костевичъ любилъ называть себя ‘салоннымъ литераторомъ’. Въ этомъ выраженіи таилась и доля похвалы самому себ, и доля горькой ироніи, направленной противъ современной литературы. Писать стихами и прозой онъ начатъ съ раннихъ лтъ и дожилъ до 30-ти, не успвъ выбраться въ печать: къ его сонетамъ и повстямъ не благоволили журнальныя редакціи, но Костевичъ искалъ и даже находилъ утшеніе въ кругу свтскихъ литературныхъ дилеттантовъ и читалъ свои произведенія въ московскихъ гостиныхъ, въ которыхъ вообще игралъ непослднюю роль.
— Слушатель! сказала Юлія, указывая на Александра Михайловича.
— Боже мой! Публика!… произнесъ съ комическимъ паосомъ литераторъ, схватывая себя за голову. (Онъ протянулъ руку Хруслову, съ которымъ былъ давно знакомъ).— А вы, Юлія Николаевна, общали, что никого не будетъ.
— И, къ счастью для васъ, не сдержала слова.
— Къ счастью для меня? Что вы! Я — человкъ робкій, и разсердить Александра Михайловича смерть какъ боюсь. Онъ нашу братью терпть не можетъ.
— Не умрете вы съ отчаянія, если онъ и разсердится.
— А если онъ умретъ со скуки, каково будетъ мое положеніе?
— Я живучъ-съ, сказалъ Хрусловъ, закуривая папироску.
— Создатель! воскликнулъ Костевичъ:— вотъ еще страшная мысль: ну, какъ онъ останется живъ и дастъ тягу? Нтъ, этого я ршительно не перенесу! Сейчасъ же примемъ мры, чтобы отрзать ему путь къ отступленію.
Онъ быстро передвинулъ свое кресло къ дверямъ и услся съ подъигранной важностью… Все это длалось и говорилось живо и ловко — и не было лишено комизма. Юлія и Александръ Михайловичъ смялись.
Наружность Костевича была не изъ дюжинныхъ: черные волосы, цвтъ лица и бглость взгляда обнаруживали природу желчную и раздражительную. Онъ, безспорно, былъ человкъ неглупый, не смотря на его литературныя претензіи, которыя, впрочемъ, отнюдь не вредили его свтскому положенію. Напротивъ, онъ принадлежалъ не къ тому кругу общества, въ которомъ сочинителей считаютъ пересмшниками или даже людьми безпутными и пьяницами, какъ выражался комендантъ пушкинской повсти, Костевичъ былъ человкъ свтскій, а въ нашемъ большомъ свт авторство о сю пору остается синонимомъ учености и очень многимъ внушаетъ чувство, похожее на благоговйный страхъ. Непричастная такому заблужденію, Юлія, однакожь, смотрла на Костевича, какъ на авторитетъ. Ея литературный вкусъ былъ такъ мало развитъ, что она чистосердечно восхищалась многими изъ произведеній салоннаго литератора, въ особенности тми, которыя отзывались вліяніемъ французской романтической школы тридцатыхъ годовъ. Словомъ, какъ писателя, она уважала Костевича, оставаясь къ нему совершенно равнодушной, какъ къ поклоннику, хотя онъ одинъ изъ всхъ ея обожателей не нагонялъ на нее скуки: она любила его дразнить и тшилась его желчными выходками.
— Ну! полноте, Никита Иванычъ! сказала Юлія:— придвиньтесь къ намъ, выкурите папироску и принимайтесь за чтеніе. А покамстъ разскажите, что вы тутъ безъ меня подлывали: въ кого вы влюблены? что васъ особенно бситъ?
— Влюбленъ я… въ васъ! а бситъ меня… какъ бы вамъ сказать?… Особеннаго ничего нтъ въ виду, а все въ одинаковой мр. Иногда мн кажется, что свтъ я полюблю, когда онъ пойдетъ вверхъ ногами, когда, и пр., у всхъ повыростутъ бараньи головы… Право, это будетъ перемна къ лучшему. По крайней мр, хоть новыя лица станутъ попадаться, старыя-то, не поврите, до чего надоли!… А собой-то, собой-то какъ довольны! Зависть състъ, на нихъ глядя… Да, л=я сталъ завистливъ, свтъ развилъ во мн этотъ гнусный порокъ… Впрочемъ, что обо мн говорить!… Скажите лучше вы, Юлія Николаевна, кого вы возненавидли, или полюбили любовью, или хоть дружбой?
— Опять-таки — никого.
— Ахъ, да! Вдь я и забылъ, что вы хвастаете холодностью.
— Это вы, Никита Иванычъ, говорите со злости, потому что вамъ не довелось слышать, что я васъ люблю. Вы очень хорошо знаете, что я никогда не хвастаю.
— Въ такомъ случа ваше равнодушіе доказываетъ только одно, сказалъ Костевичъ съ желаніемъ задть Юлію заживо:— вы, просто, не встрчали человка, который бы васъ достаточно любилъ, чтобъ внушить вамъ чувство.
— Вы правы: я сто разъ говорила тмъ, которые со мной объяснялись въ любви, что они любить неспособны.
‘Гм, чертёнокъ!’ подумалъ Костевичъ и сказалъ вслухъ:
— А мн васъ жаль! Какъ тамъ ни говорите,
Но жалко думать, что напрасно
Была вамъ молодость дана…
— Какъ напрасно? Я танцую до упаду, зжу верхомъ по 30 верстъ, теперь очень довольна своимъ домомъ и собираюсь его отдлать, сегодня я узнала, что онъ застрахованъ отъ огня, какъ я сама застрахована отъ высокихъ чувствъ… Вотъ вамъ и завидно, не правда ли? потому что вы ни отъ чего не застрахованы…
— Я пожаровъ не боюсь, сказалъ Костевичъ.— Вы знаете сказку о Феникс?
— Нтъ, не знаю! да и къ чему мн? Фениксъ — самъ по себ, а я — сама по себ.
‘Вотъ люди-то! изъ пустаго въ порожнее переливаютъ!’ подумалъ Александръ Михайловичъ.
Разговоръ принялъ оборотъ, котораго добивалась Юлія. Костевичъ все боле и боле сердился по мр того, какъ она съ какимъ-то цинизмомъ хвалилась недостаткомъ мягкости и впечатлительности своей природы.
— Словомъ, вы имете полное право гордиться собой, заключилъ литераторъ.— Вы перещеголяли улитокъ, ни къ чему на свт не привязались…
Молодая женщина осталась очень довольна такимъ упрекомъ и хотла шуткой отвчать Костевичу, но… шутка замерла у ней на язык…
Юлія вдругъ, Богъ знаетъ почему, вспомнила о своей матери, о дн ея смерти. Въ этотъ день она не плакала, но впала въ конвульсіи, которыя чуть было не обратились въ хроническую болзнь. Это былъ единственный случай, въ которомъ въ ней высказалась возможность сильной привязанности.
— Давайте читать, Никита Иванычъ, спшила сказать Юлія, чтобы замять разговоръ.— Мн очень хвалили вашу повсть. Говорятъ, лучше соллогубовскихъ.
— Кто это могъ вамъ сказать? спросилъ Костевичъ недоврчиво и еще не оправившись отъ досады.
— Княжна Sophie… Давайте, давайте тетрадь!
— Право, лучше бы отложить до другаго раза, сказалъ литераторъ, замтно смягчившись.
Въ эту минуту неожиданно явился Илья едоровичъ съ сестрой.

VI.
Поклонникъ Юліи.

Бдные старики скучали дома и пришли незванные.
— Мы съ тобой цлый день не видались, моя красавица! весело сказалъ Илья едоровичъ:— соскучились по теб, да, кстати, свою радость пришли теб объявить: отъ сына письмо получилъ, сударыня!
— Ахъ, да! ахъ, что это, право, comme il est bon vraiment! Право, ты не повришь, Юленька, твердила Марья едоровна.
Пока Юлія уговаривала тётку, Хрусловъ отвелъ Илью едоровича всторону. Онъ ршился предупредить дальнйшія объясненія по поводу письма Артемія, боясь не безъ основанія, что старикъ, котораго характеръ былъ ему хорошо извстенъ, на радости не съуметъ помолчать, поспшитъ приступить къ денежному вопросу и, пожалуй, наслушается отъ Юліи очень горькихъ истинъ. ‘Бабёнка-то — себ на ум: ее не заставишь держать языкъ за зубами!’ думалъ Александръ Михайловичъ.
— Дядюшка! началъ онъ:— я тоже получилъ письмо отъ Артемья. Онъ вамъ пишетъ объ деньгахъ-съ?
— Ну-да!
— Прекрасно-съ. Только теперь объ этомъ нужно помолчать. У меня есть еще деньги въ виду-съ. Мы такъ дло-то поведемъ, что и на вашу долю хватитъ, и Артемья выпишемъ.
— Ба-ба-ба! Гд жь ты, братецъ, такую Калифорнію открылъ?
— Здсь не мсто объясняться, дядюшка! Видите, насъ ждутъ, сказалъ Хрусловъ, указывая на Юлію и ея гостей.— Вы ужь положитесь на меня, дайте мн сроку до завтрашняго утра. Все устрою-съ и явлюсь къ вамъ завтра. Только теперь-то о денежныхъ длахъ ни слова-съ.
— Ну, ну! добро! Завтра — такъ завтра! Длай, какъ знаешь, умная голова!
И повеселвшій старикъ ударилъ племянника но плечу.
— Пойдемте-съ, насъ ждутъ! сказалъ племянникъ.
Какъ скоро Илья едоровичъ подошелъ къ Юліи, она ему представила Костевича, какъ литературную знаменитость. Оказалось, что Илья едоровичъ знавалъ его дда.
— Видишь, Elie, какъ мы кстати пришли, замтила Марья едоровна.— Monsieur compose des romans и сейчасъ будетъ читать свое сочиненіе.
— Что жь! Коли намъ позволятъ, мы послушаемъ, отозвался старикъ.
Но Костевичъ сталъ отнкиваться отъ чтенія, говоря, что его повсть требуетъ окончательной отдлки, что онъ, правда, хотлъ ее прочесть Юліи Николаевн, которая вообще благосклонно смотритъ на его литературные опыты, но что повергнуть вещь неоконченную на судъ публики онъ не ршается, и т. д.
— А вотъ и вышло, что мы пришли не кстати, добродушно замтилъ Илья едоровичъ.— Онъ думаетъ: мы, старики, не поймемъ!
— О! если такъ, я жертвую собою… и вами, сказалъ Костевичъ.
Придвинули кресла, услись, и вс глаза устремились на автора… Тетрадка лежала на стол, и первый листъ былъ уже откинутъ… Но въ эту ршительную минуту изчезла вся самоувренность Костевича: онъ былъ блденъ и, дйствительно, согласился: бы отказаться отъ чтенія.
— Это — юмористическій разсказъ съ драматической завязкой, началъ онъ нетвердымъ голосомъ и не поднимая глазъ съ тетради.— Впрочемъ, это видно изъ самаго названія: Гд комедія, тамъ и драма…
Чтеніе началось. Костевичъ писалъ гладко, разсказывалъ недурно, но въ его юмористическихъ сценахъ не доставало веселости, а въ драматическихъ — чувства. Были прочтены уже многія страницы, которыя публика должна была привтствовать дружнымъ смхомъ, но публика не смялась, и нсколько разъ голосъ дрогнулъ у автора.
Къ-счастью, Илья едоровичъ выручилъ и его, и слушателей. Какъ человку, непосвященному въ литературныя тонкости, хорошо настроенному событіями дня и вдобавокъ приготовленному къ мысли, что услышитъ произведеніе замчательное — ему чрезвычайно понравилась повсть Костевича. Онъ отыскалъ небывалое глубокомысліе въ одной изъ самыхъ плохихъ сценъ и, воспользовавшись минутной остановкой, ахнулъ и принялся наивно выражать свой восторгъ.
Марья едоровна только и выжидала отзыва брата.
— Каково! Скажите! Что это, Elie! Ахъ, какая прелесть! затвердила она въ свою очередь.
Эта неожиданная поддержка придала бодрости автору: онъ выпилъ стаканъ воды съ сахаромъ и продолжалъ. Разсказъ оканчивался драмой, напоминавшей ужасы романовъ Эжена Сю, любимца Юліи. Она пришла въ восхищеніе. Костевичъ торжествовалъ и съ скромной улыбкой выслушивалъ похвалы стариковъ и хозяйки дома.
— А скоро ты напечатаешь? спросилъ Илья едоровичъ, который, по привычк, свойственной русскимъ людямъ его лтъ, говорилъ ты молодёжи.
— Это напечатано не будетъ, внушительно отвчалъ Костевичъ.
— Почему такъ?
— Потому, что мои повсти печатать от-ка-за-лись, громко и съ разстановкой произнесъ онъ, окидывая все общество вопросительнымъ взглядомъ.
— Какъ отказались?
— Да такъ! Говорятъ: е est trop comme il faut!
— Вотъ теб разъ! Да вдь все общество составлено изъ людей comme il faut, а литераторы бываютъ же въ обществ.
— Гм!… Это-то имъ и вмняютъ въ преступленіе. Впрочемъ, понятно, что журналисты не терпятъ ни людей, ни нравовъ недоступнаго имъ круга. Они удостоиваютъ литератора своимъ вниманіемъ тогда только, когда онъ принадлежитъ къ обществу, въ которомъ женщины являются… съ фольгой и вербными цвтами на голов, а мужчины безъ перчатокъ. Неизмнныя принадлежности этого общества: трубки, водка… грязныя карты… и площадные разговоры. Эти милые нравы описываются, разумется, въ грязныхъ стишкахъ и площадныхъ повстяхъ, какими теперь запружена наша литература, а свтская повсть считается — изволите видть — вещью отсталой, никуда негодной, свтская повсть — не существуетъ!
— Однако, есть же у насъ и свтскія повсти, замтила Юлія, принимаясь разливать чай.
— Дв-три повсти — есть! но знаете ли, что это доказываетъ? Что написавшій ихъ унизился до лести, до поклоновъ, свелъ дружбу съ журналистами, поилъ ихъ шампанскимъ… словомъ — пожертвовалъ достоинствомъ человка изъ тщеславнаго желанія видть свое имя въ печати. Ну-съ! на этакій подвигъ, слава-богу, не всякій способенъ:
Такой тяжелою цною
Я вашей славы не куплю!
Да! я сожгу все, что написалъ, и ничьихъ милостей вымаливать не буду. Литературными друзьями я не обзаведусь и останусь при однихъ врагахъ. Вы не знаете, что такое литературные враги, Юлія Николаевна! Имъ нтъ отпора. Это — не то, что… ваши враги, напримръ. Положимъ — позавидуютъ вашей красот и распустятъ слухъ, что вы безобразны, покажитесь на балъ — et les rieurs sont pour vous. А нашъ братъ публик не прокричитъ, что во мн, дескать, есть дарованіе! Не правда ли? заключилъ Костевичъ, обращаясь преимущественно къ Александру Михайловичу, котораго желалъ вывести изъ молчанія, тягостнаго для его авторскаго самолюбія.
— Да и кричать попробуетъ, такъ ему не поврятъ-съ, отвчалъ Александръ Михайловичъ.
— Вы что этимъ хотите сказать? запальчиво спросилъ литераторъ.
— То именно, что сказалъ-съ.
— А я вамъ вотъ что скажу, спшила перебить Юлія:— ваши литераторы — дураки, а вы теперь пейте чай.
Она подала чашку Костевичу.
— Изъ рукъ твоихъ приму я чашку яда! продекламировалъ онъ, улыбаясь. Веселость его возвратилась и поддерживалась цлый вечеръ, который, благодаря ему, прошелъ незамтно. Было за полночь, когда старики, совершенно обвороженные своимъ новымъ знакомцемъ, отправились во флигель.
— Намъ съ вами по дорог, сказалъ Костевичъ, спускаясь съ лстницы вмст съ Александромъ Михайловичемъ.
— Да-съ, только пшій конному — не товарищъ, отвчалъ тотъ.— Я вдь все пшкомъ-съ.
— Да и я пшкомъ сегодня. Моя карета въ починк.
— Пойдемте-съ.
Нсколько времени они шли молча. Хрусловъ, по обыкновенію, разсянно смотрлъ по сторонамъ, но Костевичъ былъ такъ настроенъ, что не вынесъ молчанья.
— Какъ хорошъ этотъ старикъ, началъ онъ:— какой умный старикъ! Знаете, такъ себ воображаешь… напримръ, Гомера…
‘Эка хватилъ!’ подумалъ Александръ Михайловичъ.
— А какова Юлія Николаевна? продолжалъ Костевичъ:— а?
— А вы… того-съ… въ нее влюблены?…
— Богъ знаетъ, что это такое! Поврите ли? Три часа тому назадъ я ее просто ненавидлъ.
— Вы все съ ненавистью, да со страстями… Вдь этакъ, пожалуй, бабу-то и напугать недолго, замтилъ Александръ Михайловичъ.— Просто, повсть ваша ей понравилась, вотъ вы ее и полюбили-съ.
— Это что значитъ? сухо возразилъ литераторъ.
— Чему жь тутъ обижаться? Вс поэты таковы.
‘Юродивый!’ подумалъ Костевичъ. ‘Поди, толкуй съ нимъ! съ него взятки гладки!’
— А вы вотъ сладить съ нею не умете, сказалъ Александръ Михайловичъ.— Такія женщины не любятъ, чтобъ мужчина обращался съ ними какъ мальчикъ.
— Какъ? я-то обращаюсь съ нею какъ мальчикъ?… Ха, ха, ха… отозвался Костевичъ съ принужденнымъ смхомъ.— Да разв вы не замтили, что она со мной кокетничаетъ? Такъ я вамъ скажу, что съ женщинами такого рода главная трудность состоитъ въ томъ, чтобъ обратить на себя ихъ вниманіе.
Но Александръ Михайловичъ уже не слушалъ. Повернувъ на Чистые Пруды, онъ остановился… Полный мсяцъ освщалъ голыя втви деревьевъ и игралъ въ вод. Хрусловъ обими руками оперся на свою трость и засмотрлся на лучи, дробившіеся въ мелкой ряби пруда.
Часто, въ свтлую ночь, прохожій видалъ, какъ чудакъ, сидя у открытаго окна своей комнаты, глядлъ или на небо, или на старую липу, разросшуюся передъ окномъ въ палисадник и освщенную луной. ‘Онъ усплъ перечесть, сколько звздъ на неб и сколько листочковъ на старомъ дерев’, думалъ прохожій, который на возвратномъ пути заставалъ его опять у окна, ‘вотъ должно быть нечего длать человку!’
Свтла, холодна и безмолвна была сверная ночь. Только разъ отдаленный стукъ кареты, вызвавшій сонный окликъ: ‘кто идетъ!’ прервалъ всеобщее, торжественное молчаніе, но Хруслова не вывелъ изъ задумчивости. Онъ стоялъ, не двигаясь, и продолжалъ смотрть.
— Долго ли вы будете любоваться этой лужей? нетерпливо сказалъ Костевичъ, поджидавшій своего товарища.
Александръ Михайловичъ, молча, отвелъ глаза отъ воды и пошелъ своей дорогой.
— Совсмъ замерзъ! продолжалъ Костевичъ, потирая руки.— Я самъ люблю природу, только не въ конц октября и, признаюсь, во всякое время года я поклоняюсь ей въ человческомъ образ охотне, чмъ въ мсячныхъ лучахъ.
— Ну, нтъ-съ! отозвался Александръ Михайловичъ.— Вотъ вы посмотрите: изъ этой, по вашему, лужи мсячные-то лучи выйдутъ такими же чистыми, какими въ нее вошли, а мы съ вами изъ нея въ такомъ бы вид вылезли, я вамъ доложу, что просто мальчишки стали бы на насъ пальцемъ показывать-съ.
— Куда вы? Мимо своей квартиры прошли! закричалъ Костевичъ.— Прощайте, желаю вамъ согрться!

VII.
Племянникъ и дядя.

Зная, что старики Туренины встаютъ не рано, Александръ Михайловичъ, по обыкновенію своему, долго и съ наслажденіемъ пилъ утренній кофе. Этимъ, впрочемъ, и ограничивались его сибаритскія привычки, а букетомъ цвтовъ, иногда появлявшимся на его стол, ограничивались его траты на предметы роскоши. Три небольшія комнаты, занимаемыя Александромъ Михайловичемъ, свидтельствовали о его нетребовательности. Онъ, повидимому, усплъ вдоволь обзавестись одними книгами да журналами, которые грудами лежали на столахъ, на диван, на креслахъ и даже на полу.
— Надо, чтобъ все было подъ рукой, говаривалъ онъ, когда ему замчали, что не мшало бы ему купить два — три шкафа и привести библіотеку въ порядокъ.— Въ шкафахъ ничего не отыщешь.
Панкратъ, камердинеръ Александра Михайловича, не любилъ стирать пыль съ мебели и книгъ и вообще мало заботился объ удобствахъ жизни. Человкъ онъ былъ свтскій и обыкновенно вслдъ за бариномъ уходилъ со двора и пропадалъ до поздней ночи, такъ что нердко баринъ возвращался домой раньше его, съ четверть часа звонилъ у дверей и, не добившись толку, догадывался, что его слуга или въ гостяхъ, или спитъ непробуднымъ сномъ. ‘Экой болванъ!’ ворчалъ Александръ Михайловичъ и плелся съ Чистыхъ Прудовъ на Прсню, ночевать къ своему пріятелю, Верховцеву, такому же чудаку, какъ онъ. На слдующій день Панкратъ объяснялъ, что точно вздремнулъ: ‘день деньской сидишь все одинъ да одинъ — читать я не умю — вдь со скуки и дрема одолетъ!’ говорилъ Панкратъ. Такой доводъ совершенно обезоруживалъ Александра Михайловича. ‘Надо мн свой ключъ завести’, замчалъ онъ. Случалось и того хуже въ т дни, когда баринъ уходилъ изъ дому съ утра, прежде чмъ слуга успвалъ протопить печи. Слуга уйдетъ, бывало, въ свою очередь и, хотя вернется раньше барина, разочтетъ, что поздно, что усталъ, что топить печи не время, и преспокойно заляжетъ спать. Александръ Михайловичъ являлся ночевать на нетопленную квартиру.
— Панкратъ, что это у насъ такъ холодно? спрашивалъ онъ.
— Это вы съ надворья такъ, должно быть, настыли. Я васъ шубой накрою, отвчалъ Панкратъ и на слдующее утро ни свтъ — ни заря такъ нажаривалъ печи, что Александръ Михайловичъ просыпался съ головною болью.
— А ты… того… опять нажарилъ, у меня, по твоей милости, голова разболлась! говорилъ онъ своему камердинеру.
— Это — воля ваша-съ, а я въ самую въ лепорцію истопилъ, отвчалъ Панкратъ.
— Ну, хорошо! вотъ сдлай-ка ты это еще разъ, я тебя со двора вытолкаю. Слышишь?
Панкратъ не только слышалъ, но даже привыкъ слышать угрозы, безплодно повторявшіяся цлыхъ десять лтъ сряду. Отставки онъ не получилъ и взялъ ее самъ. Нашлись люди, позавидовавшіе счастью Хруслова и пожелавшіе переманить его слугу: въ одно прекрасное утро слуга объявилъ, что ему ‘выходитъ мсто повыгодне’, и простился съ своимъ бариномъ.
На замчанія о неблагодарности Панкрата, польстившагося на лишнихъ двадцать цлковыхъ въ годъ, Александръ Михайловичъ отвчалъ:
— Что жь тутъ за диковина! Всему своя цна. За двадцать тысячъ иной отца роднаго продастъ. Меньше возьметъ-съ.
Черезъ мсяцъ Панкрата прогнали съ выгоднаго мста, и онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, вернулся на прежнее, мене выгодное, но боле прочное.
Часу въ десятомъ Панкратъ не безъ удовольствія услышалъ, что Александръ Михайловичъ потребовалъ одваться: это значило, что баринъ идетъ со двора, и камердинеръ воленъ съ утра искать развлеченья въ сосднемъ трактир.
Старики Туренины только что принялись за утренній чай, когда къ нимъ явился Александръ Михайловичъ.
— Добро пожаловать, племянничекъ, привтствовалъ его Илья едоровичъ.— Не прикажешь ли чаю? Нутка, садись, разсказывай! Чмъ ты насъ порадуешь? Какой ты кладъ нашелъ?
— Деньги нашелъ, дядюшка-съ.
— А много ли?
— Хватитъ-съ на т расходы, на которые вы опредляли деньги Артемья.
— Тьфу ты пропасть! Да говори, братецъ, толкомъ. Расходы теб извстны: Артюш достается съ небольшимъ шесть тысячъ, которыя придется внести за Разсказово, вотъ и вся недолга.
Зная, съ кмъ иметъ дло, Александръ Михайловичъ поднимался на хитрости и, чтобы представить сдлку въ самомъ выгодномъ свт, избгалъ отвчать цифрами на заданный ему вопросъ, онъ даже умолчалъ о томъ, что за подмосковную слдовало внести только три тысячи, а не шесть.
— Вотъ мы и внесемъ за Разсказово, сколько требуется, сказалъ онъ:— да сверхъ того кое какіе долги уплатимъ, а остальное Артемью пошлемъ-съ.
— Какіе тамъ еще долги? спросилъ старикъ, нахмурившись.
— Спшные-съ. Вотъ я справочку навелъ, не угодно ли полюбопытствовать, дядюшка?
Илья едоровичъ принялъ изъ его рукъ исписанный листъ бумаги, надлъ очки и принялся читать вполголоса:
‘Въ мясную лавку… 187 рублей… Андрееву… гм… гм… за прошлогодніе дрова…’
— Да что ты меня этимъ вздоромъ-то угощаешь? сказалъ онъ сердито и бросая бумагу на столъ.— Я и безъ тебя знаю, что мясникъ мн не изъ дружбы поставляетъ говядину, а полагаетъ ее въ деньги.
— Да вы, дядюшка, взгляните на итоги-съ. Вдь этого вздора-то на дв тысячи серебромъ набралось!
Илья едоровичъ покосился на племянника, молча придвинулъ къ себ бумагу, пробжалъ ее глазами и задумался.
— Саша! сказалъ онъ вдругъ повеселвшимъ голосомъ: — вдь это выходитъ — у насъ съ тобою 8 тысячъ на лицо, если, не касаясь артюшиныхъ денегъ, мы можемъ и по этому счету уплатить, и за Разсказово внести.
— Нтъ-съ, дядюшка! я разсчитывалъ такъ, чтобъ Артемью въ обрзъ осталось, сколько ему нужно. Изъ его денегъ все таки придется тысячу рублей прихватить.
— Ну, не восемь, такъ семь! сказалъ старикъ, подводя новые итоги подъ достающіяся ему суммы.— Эге, братъ! дай сроку мы съ тобой заживемъ! заключилъ онъ, подтвердительно хлопнувъ рука объ руку и принимаясь ходить по комнат.
— Ахъ, слава-богу! промолвила Марья едоровна, просіявшая при послднихъ словахъ брата.
Но Хрусловъ понялъ, на что гнетъ Илья едоровичъ, и спшилъ разрушить его мечты.
— Разумется, заживемъ, сказалъ онъ:— когда поуправимся съ долгами, да вытребуемъ сюда Артемья.
— Постой, постой! Ты впередъ не забгай, а меня выслушай, умная голова! перебилъ Илья едоровичъ.— Артюшу я не меньше твоего желаю видть, но вытребовать его теперь, на пустое мсто — невесело будетъ ему, да и мн тяжело. Другое дло — выписать его черезъ годъ, или полтора, поработавши на завод, да получивши чистую выручку, да накопивши денегъ. По крайней мр мн можно будетъ сказать сыну: ‘ты, братъ, тамъ учился и наслаждался природой, а мы здсь на тебя работали. Вотъ теб готовое состояніе: живи съ нами и наслаждайся нашими трудами! Ну, и онъ увидитъ, что отецъ о немъ подумалъ’.
Илья едоровичъ умилился надъ паосомъ собственныхъ словъ, Марья едоровна прослезилась.
— Такъ какъ же вы думаете распорядиться, дядюшка? спросилъ Хрусловъ.
— А вотъ какъ: артюшины деньги пойдутъ, какъ сказано, за подмосковную, а къ твоимъ семи тысячамъ мы призаймемъ еще пять, да и пустимъ въ ходъ селитряный заводъ.
— Позвольте-съ. Вопервыхъ, призанять вы не найдете…
— Почему не найду? Нашелъ же ты. Чьи это деньги? Кто намъ даетъ ихъ взаймы?
— Юлія Николаевна.
— Что жь!— дло родственное…
— Это точно-съ. Это она длаетъ собственно изъ уваженія къ памяти Ирины едоровны, чтобъ имть возможность выполнить сы завщаніе. Вчера, по вашему порученью, я съ Юліей Николаевной толковалъ о вашемъ дл, письмо Артемья было у меня въ карман, я отъ нея не скрылъ, что онъ вамъ предоставляетъ деньги Ирины едоровны…
— Что тутъ скрывать! Деньги, слава-богу, некраденыя.
— Да-съ. Но она въ этомъ видитъ уклоненіе отъ воли покойницы и предлагаетъ вамъ свои деньги взаймы, съ тмъ условіемъ, чтобъ Артемій воспользовался завщаніемъ…
— Съ условіемъ! гнвно перервалъ Илья едоровичъ.— Съ условіемъ! Мн предписываютъ условія! Да съ какого права разбираете вы отца съ сыномъ? Артюша — мой сынъ, а деньги — его, беру ихъ и распоряжаюсь ими, какъ хочу, и ничьихъ постороннихъ услугъ мн не нужно, и ничьихъ денегъ я не прошу! сказалъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу.
— Ахъ, Саша, ты его безпокоишь! заботливо замтила Марья едоровна.
Дйствительно, Илья едоровичъ былъ раздраженъ. Онъ раза — два прошелся по комнат, потомъ отодвинулъ кресло отъ стола и слъ въ полъ-оборота къ окну, показывая видъ, что занимается тмъ, что происходитъ на двор, и не обращаетъ вниманія на присутствіе племянника. Племянникъ счелъ нужнымъ помолчать, чтобъ дать ему время угомониться и надуматься, взялъ книгу со стола и расположился читать. Прошло нсколько минутъ. Старикъ усплъ сообразить, что погорячился изъ пустяковъ, что, отказавшись отъ денегъ Юліи, онъ, вмст съ тмъ, долженъ отказаться отъ своихъ плановъ: ихъ выполненіе зависло теперь отъ ея сговорчивости. Прежде всего, Иль едоровичу нужно было взять назадъ неосторожно сказанное слово, и онъ сталъ придумывать, какъ бы ему, не уронивъ себя, возобновить прерванный разговоръ.
— Ага! ты никакъ чтеніемъ изволишь заниматься? сказалъ онъ, ршившись взглянуть на Александра Михайловича.
— Да-съ, дядюшка, жду, что вы скажете. А то — не сказано, по моему, что у разсудительнаго человка сгоряча сорвалось съ языка. Вдь это — сами знаете-съ — только сгоряча можетъ показаться, что устроить одно дло выгодне, чмъ устроить ихъ разомъ три, да-съ, капитальныхъ три дла: и недоимку за имнье внести, и спшные долги уплатить, и Артемья выручить.
— Выручить! пробормоталъ Илья едоровичъ.— Точно онъ тамъ въ плну! Точно я врагъ своему сыну! А объ комъ же я-то забочусь? Что мн деньги на игру, или на франтовство нужны, что ли, въ самомъ дл? Кажется, все о немъ хлопочу, и заводъ для него устроить собираюсь, а не будетъ денегъ, на какіе доходы я его устрою? Юленька умна. Она пойметъ, что отъ этого зависитъ артюшина будущность, она мн свои деньги безъ всякихъ условій отдастъ.
— Не отдастъ, дядюшка. Вы знаете — я не солгу. Она мн вчера говорила, что вашимъ планамъ не вритъ-съ.
На слово племянника Илья едоровичъ дйствительно полагался, какъ на каменную стну.
— А по какому это случаю — позвольте узнать — я у нея изъ вры вышелъ? спросилъ онъ съ дкой ироніей.
— А вотъ по какому-съ. Вы сами говорите, что она женщина умная. Вотъ она и понимаетъ, что заводское дло требуетъ дятельности да расторопности, а вамъ семьдесятъ пять лтъ, дядюшка, васъ подагра по цлымъ недлямъ съ постели не спускаетъ… Такъ вотъ-съ по какому случаю?
— Я ей скажу, что у меня помощникъ есть.
— Она и сама знаетъ, что есть, да въ Неапол.
— Что ты вздоръ-то мелешь? сказалъ старикъ, возвысивъ голосъ.— Я теб не объ Артюш говорю, объ Иван Игнатов. Знаю, что ты его не жалуешь: да я, братъ, слава-богу, не меньше твоего на свт погнилъ и не хуже твоего толкъ въ людяхъ разумю. Я вотъ Юленьк разскажу, что за человкъ Иванъ Игнатовъ.
— А я, дядюшка, и ей, и вамъ берусь доказать, что онъ мошенникъ.
— Не трудись, не докажешь! спокойно возразилъ Илья едоровичъ.
— Докажу-съ! Онъ вамъ наводилъ справку о платеж за Разсказово?
— Ну! такъ что же?
— А то, что на Разсказов недоимки всего три тысячи, а онъ вамъ показываетъ шесть, остальныя три онъ намренъ себ въ карманъ положить. Вотъ что-съ! Да онъ, должно быть, этимъ дломъ-то не первый разъ промышляетъ-съ. Вотъ — извольте,— справка, которую я самъ наводилъ за послдніе восемь лтъ. То ли вамъ показывалъ Иванъ Игнатовъ? квитанціи, разумется, у него-съ?
— Ну да… не знаю… у него, въ контор, отвчалъ оторопвшій старикъ.— Но все равно… у меня здсь его отчеты… Проврить можно… Покажи свою бумагу.
Онъ придвинулся къ столу, поспшно отыскалъ конторскую книгу и углубился въ сличеніе счетовъ. И Марья едоровна, и Хрусловъ пристально слдили за его работой. На каждой страниц онъ находилъ неопровержимыя доказательства систематическаго воровства, хмурился, кусалъ себ губы, укорительно покачивалъ головой и кончилъ тмъ, что сердито отбросилъ книгу и, молча, поднялся съ креселъ.
— Ну, что, Elie? спросила Марья едоровна.
— Чай, сама видишь что! отозвался Илья едоровичъ.— Гм!… негодяй! проговорилъ онъ сквозь зубы.
— Скажите! воскликнула старушка.— Elie, да зачмъ же онъ это сдлалъ?
Илья едоровичъ въ сильномъ волненіи расхаживалъ по комнат, закинувъ руки за спину и подергивая плечомъ.
— Завтра же со двора его долой! Въ зашей его изъ Разсказова!… Учту его, въ острогъ упрячу мошенника!… Ужь я дамъ себя знать! грозно повторялъ онъ, разговаривая съ самимъ собой и, вдругъ, остановившись противъ племянника, сказалъ обиженнымъ, заискивающимъ голосомъ:— Да на кого же, посл этого, можно въ ныншній вкъ понадяться? Скажи ты-мн на милость.
— А я-то о чемъ же толкую, дядюшка? отвчалъ племянникъ и, понимая, что настала удобная минута подольстится къ старику съ тмъ, чтобъ его уломать, схватилъ его за руку и началъ говорить съ необыкновеннымъ жаромъ и даже возвысивъ голосъ, что съ нимъ почти никогда не случалось.— Изъ чего жь я хлопочу? Ужели вы воображаете, что я безъ цли, такъ, зря, настаиваю на томъ, чтобъ вы выписали Артемья? Слушайте: вы ршились, во что бы ни стало, поправить дла? Пора! понимаете съ?… Вы хотите устроить заводъ? Прекрасно-съ. Да что такое заводъ? Безпрестанныя хлопоты, разъзды, закупки, надзоръ за работой по днямъ и по ночамъ… Такъ ли-съ? Здсь прежде всего требуется свжая голова, здоровый человкъ, такой помощникъ, который бы васъ не продавалъ по десяти разъ на день, какъ продаетъ Иванъ Игнатовъ. И мало того, что вы сами врите вашему помощнику — нужно, чтобъ ему посторонніе люди врили-съ, нужно, чтобъ знали, что у васъ подъ рукою человкъ, который ведетъ дло, съ усердіемъ настоящаго хозяина. Такого человка, помимо сына, вы нигд и ни въ комъ не найдете-съ. А будетъ онъ при васъ, поймутъ, что вашъ заводъ — не пустая затя и можетъ идти настоящимъ порядкомъ. Тогда и кредитъ явится! А безъ кредита, дядюшка, вы нетолько завода не устроите-съ, сотни кирпичей не найдете! Значитъ, отъ присутствія Артемья зависитъ и возстановленіе вашего кредита, и его и ваша будущность, и устройство завода, и возможность его существованія. Словомъ сказать, все зависитъ отъ его присутствія. Теперь вамъ представляется случай его выписать, пропустите — другаго не дождетесь: и сына неувидите, и послдней надежды на поправку состоянія лишитесь! Вы понимаете, дядюшка, что я правду говорю-съ?
Старикъ былъ видимо поколебленъ, но, ошеломленный такимъ потокомъ словъ, не могъ собраться съ мыслями и не зналъ, что отвчать. Александръ Михайловичъ ршился не щадить средствъ для довершенія своей побды.
— Вотъ-съ, опять тётушка говорила, какъ бы женить Артемья, сказалъ онъ.— Конечно, это пока — одн предположенія, и до свадьбы еще далеко, но дло — сбыточное-съ: бабёнка — молоденькая, хорошенькая и съ состояніемъ… Чмъ не жена Артемью? Она же, какъ видите, не знавши его, принимаетъ въ немъ участіе: онъ-де — изгнанникъ, вздыхающій по родин, лицо интересное, романическое-съ. Начало — хоть куда, а даромъ пропадетъ, коли Артемью все придется по родин вздыхать.
— Ахъ, Elie, что это въ самомъ дл! О чемъ ты думаешь? выпиши Артюшу! воскликнула Марья едоровна.— А то смотри, какъ-бы тотъ вчерашній сочинитель на ней не женился… право!
— Это будьте покойны, она за него замужъ не пойдетъ, сказалъ Хрусловъ, самодовольно улыбнувшись.
— Выпиши, Elie! повторила Марья едоровна.
Илья едоровичъ не меньше сестры своей увлекался будущностью, которую сулилъ ему племянникъ. Врожденное упрямство уживалось въ немъ съ ребяческою легковрностью, а старость не спасала его отъ обольщеній воображенія. Ему уже казалось, что онъ получаетъ въ руки доходы съ завода и пируетъ на свадьб сына. Онъ съ трудомъ скрывалъ свою радость и только боясь уронить себя въ глазахъ Александра Михайловича, не ршался ударить съ нимъ по рукамъ. Но Александръ Михайловичъ видлъ, что дло выиграно.
— Ну-съ, дядюшка, въ добрый часъ! сказалъ онъ.— Вотъ перо и бумага, напишите дв строчки Артемью, да и дло съ концомъ! А за хлопоты по пересылк денегъ и разнымъ уплатамъ я берусь, это — ужь не ваша забота. Вы только, благословясь, напишите-съ.
— Постой… Что ты присталъ ко мн?… Дай подумать, говорилъ старикъ, у котораго такъ и зудли руки поршить все дло однимъ почеркомъ пера.
— Все ужь обдумано-съ. Пора вамъ имніе спасти, пора сына обнять, пора его и женить! Такъ я говорю тётушка? сказалъ Хрусловъ, требуя поддержки отъ Марьи едоровны.— Вдь не изъ своихъ же я выгодъ хлопочу-съ.
— Ахъ, Elie, что это, право! Напиши къ Артюш! стала умолять старушка.— Поврь, что Юленька выйдетъ за него замужъ. Ты слышишь, что Саша говоритъ. Не изъ своихъ же выгодъ онъ хлопочетъ!
— Кто объ этомъ толкуетъ? началъ было Илья едоровичъ, обдумывая небезславное отступленіе… И вдругъ свтлая мысль блеснула въ его голов. Онъ обратился къ сестр.
— Да ты скажи толкомъ, Марья едоровна: ты этого желаешь, что ли? спросилъ онъ.
— Ахъ! да какъ же не желать! отвчала Марья едоровна, и улыбаясь, и вздыхая въ одно и тоже время.
— Ну, быть по твоему! ршилъ старикъ, соглашаясь съ глупой сестрою охотне, чмъ съ умнымъ племянникомъ.
Онъ слъ за письменный столъ и взялся за перо.
— Говори, что писать-то? сказалъ онъ Александру Михайловичу.
— Да просто-съ, что ‘мн, молъ, изъ твоихъ денегъ нужно взять не боле тысячи рублей, остальныя получай и прізжай къ намъ’. О томъ, что вы нашли занять, упоминать — я полагаю — не нужно-съ.
— И безъ тебя знаю, что не нужно, отозвался Илья едоровичъ, принимаясь довольно медленно водить перомъ по бумаг.
Александръ Михайловичъ между тмъ вооружился песочницей и, давъ окончить старику, поспшилъ засыпать его каракули и положилъ письмо въ карманъ.
— Ну, вотъ-съ, и слава-богу! заключилъ онъ.— Жаль только, что подарочекъ не подоспетъ ко дню его рожденія. Вдь это, должно быть, на этихъ дняхъ-съ.
— Ахъ, и въ самомъ дл! сказала Марья едоровна:— Elie, а мы здсь отпразднуемъ артюшино рожденье. Постойте, когда жь это будетъ? У насъ сегодня какое число? Ганя! гд она?
— Его рожденье 2 ноября, отвчалъ Илья едоровичъ за Ганю, которой не было въ комнат. Какъ большая часть стариковъ, онъ твердо помнилъ числа событій, относящихся къ его молодости.
— Значитъ, посл завтра. Прекрасно-съ. Мы и на праздничный обдъ денегъ удлимъ-съ.
Александру Михайловичу хотлось побаловать стариковъ за ихъ податливость.
— Давай, выпьемъ на радости! сказалъ Илья едоровичъ.
Марья едоровна себя не помнила отъ восторга.

VIII.
Ганя.

Ганя была въ сосдней комнат и не проронила ни единаго слова изъ разговора Александра Михайловича съ стариками. Когда Марья едоровна стала ее выкликать за справкою о дн рожденія Артемія, она не явилась и не отозвалась, боясь подвергнуть коментаріямъ невольное смущеніе, съ которымъ не успла совладать. Она сидла въ углу комнаты, на маленькомъ диван, нагнувъ голову и сложивъ руки подъ грудью. Заслышавъ шаги Хруслова, выходившаго изъ комнаты Ильи едоровича, она быстро протянула руку къ вязанью, лежавшему передъ нею на стол. Но это движеніе не укрылось отъ Александра Михайловича, онъ подошелъ къ молодой двушк, облокотился на столъ и спросилъ ее вполголоса:
— Довольны ли вы, Ганя?
Она молчала.
— Отвчайте же.
— Я не знаю, проговорила она.
— Что жь это вы лукавите? сказалъ онъ, покачавъ головой, и, еще боле понизивъ голосъ, прибавилъ:
— Вдь вы его еще любите, Ганя?
Она покраснла, но выдержала пристальный взглядъ Александра Михайловича.
— Нтъ! отвчала она нетвердымъ голосомъ.
Александръ Михайловичъ на нее посмотрлъ, какъ будто въ первый разъ вглядываясъ въ крупныя, но мягкія и ласковыя плебейскія черты ея лица, утратившаго свжесть первой молодости, но сохранившаго выраженіе, которое просилось въ душу. Маня покраснла и отвернулась.
‘Она — милая, славная двушка!’ подумалъ Хрусловъ и слъ возл нея.
Съ тхъ доръ, какъ онъ зналъ Ганю, онъ первый разъ касался предмета, столь близкаго ея сердцу, и приступилъ къ цему по своему, безъ приготовленій и обиняковъ.
— Что жь вы такъ встревожены? сказалъ онъ, взявъ ея руку.— Скажите, Ганя. Мн, старику, можно все сказать-съ.
Рука ея была холодна и слегка дрожала.
— Кто вамъ объ этомъ говорилъ? спросила Ганя.
— Да еще тогда… какъ я вернулся изъ-за-границы и былъ проздомъ въ Москв — Артемій мн говорилъ.
— Что? спросила она.
— Что онъ васъ любитъ.
Она молчала.
— Ну, а съ тхъ поръ, какъ я васъ вижу, вдь я разсянъ, но не слдъ…
— Мн будетъ страшно тяжело это свиданіе, промолвила она, не поднимая глазъ.
— И только?
— Только!… А вы сдлали доброе дло. Poms… vous tes un ange de bont!… прибавила она.
— Вотъ вздоръ какой-съ! сказалъ Александръ Михайловичъ.
Давно женскій взглядъ не останавливался на немъ съ такимъ ласковымъ и добрымъ выраженіемъ, и давно женская рука не дрожала въ его рук. Александръ Михайловичъ не хотлъ съ нею разстаться, не смотря на то, что Ганя пыталась ее освободить.
‘Славная двушка!’ подумалъ онъ опять.
Ганя конфузилась, хотла говорить и не находила словъ.
— Наши старики — точно дти… начала она? обрадовавшись, что нашла предметъ разговора: — всему врятъ… А вы теперь пойдете… туда, къ Юліи Николаевн?
— Да, надо будетъ, отвчалъ онъ.
— Подите… сказала Ганя, вставая вдругъ.— Прощайте… до свиданья.
Она быстро отвернулась и вышла.
Александръ Михайловичъ проводилъ ее глазами и разсянно взялся за шляпу.
Ганя была бдная сирота, безъ рода и племени. Надобно знать, что прежнее гостепріимство Турениныхъ доходило до того, что у нихъ по цлымъ мсяцамъ гащивали не только родственники и знакомые, но встрчный и поперечный,— всякій, кому только, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, удавалось перешагнуть черезъ порогъ ихъ дома, странничество и убожество считалось всегда предлогами достаточными. Вотъ и случилось нкогда, что въ Разсказово забрела какая-то странница, представившая Туренинымъ троицкую просфиру и объявившая, что возвращается изъ Іерусалима. Она просила позволенія денька два-три отдохнуть съ дороги, отдыхала ровно три мсяца и внезапно скрылась, оставивъ вмсто себя новорожденнаго ребёнка, котораго Марья едоровна окрестила Агафьей и стала называть Ганей.
Ганя выросла въ дом, выучилась говорить по-французски и довершила свое воспитаніе чтеніемъ всякаго рода книгъ, которыя ей попадались подъ руку. Туренины обращались съ нею ласково, любили ее, но объ ея будущности заботились такъ же мало, какъ о своей собственной.
Артемій Ильичъ въ нее влюбился — (когда же не влюбляются въ воспитанницъ?) и заговорилъ о женитьб, однако, не женился и ухалъ заграницу. Въ его оправданіе нельзя не замтить, что противъ мысли о женитьб возстало все семейство. Илья едоровичъ по этому предмету переговорилъ съ глазу на глазъ съ Ганей, впрочемъ — нисколько не измнилъ своего ласковаго обращенія съ нею. Что касается Марьи едоровны, она даже очень интересовалась ея романомъ и нердко спрашивала:
— Ганя, dites moi, vous tes encore amoureuse d’Артюша? на что, впродолженіе цлыхъ десяти лтъ, Ганя постоянно отвчала:— Этому ужь такъ давно, мамаша.
Тмъ и кончался разговоръ, а кром Марьи едоровны никто и не пробовалъ его заводить. Домашніе любили Ганю и не позволяли себ никакихъ нескромныхъ замчаній и распросовъ, отъ постителей туренинскаго дома она держала себя въ почтительномъ отдаленіи, допускавшемъ неболе какъ обмнъ обыденныхъ фразъ, которыя, пожалуй, не обошлись бы безъ оскорбительныхъ намёковъ, еслибъ не было извстно, что ихъ не потерпятъ ни Илья едоровичъ, мы въ особенности Ирина едоровна. Такъ никто и не узналъ отъ Гани, сколько на ея долю выпало горя, и въ чемъ состоялъ ея романъ. Первый о немъ заговорилъ Александръ Михайловичъ и заговорилъ такъ, что не оскорбилъ Гани. Но ушедши въ свою комнату наверхъ, она закрыла лицо платкомъ, плакала долго и неутшно и еще не наплакалась досыта, когда ее потребовали внизъ.
Марья едоровна объявила ей, какъ новость, о скоромъ возвращеніи Артемія изъ-за границы и объ обд, которымъ предполагалось отпраздновать день его рожденія. Ганя, разумется, должна была принять участіе въ приготовленіяхъ къ этому торжеству. Старики, съ своей стороны, совершенно довольные и счастливые, уже успли вдоволь нахлопотаться, обдумывая вс подробности имениннаго обда и призывая поочередно на совщаніе то повара, то экономку, то столоваго дворецкаго, Захара Архипыча, мнніе котораго пользовалось прочнымъ авторитетомъ. Ган было поручено сейчасъ же посл обда хать въ магазинъ и выбрать чайный сервизъ (старый уже никуда не годился), изъ магазина Марья едоровна велла ей захать къ Хруслову напомнить ему о присылк общанныхъ денегъ.
— Да… мамаша, возразила Ганя:— можетъ быть, мое посщеніе вовсе не понравится Александру Михайлычу.
— И полно, что это? отвчала Марья едоровна.— Какой вздоръ! Скажи, что я тебя прислала.
Только что отобдали, Ганя отправилась. За неимніемъ экипажа она рдко вызжала и всегда, какъ ребёнокъ, радовалась случаю прокатиться въ саняхъ, или пролетк.
Мало удовольствій выпадало на ея долю. Тихо, скучно и однообразно текла ея жизнь. Молодости бываетъ тсно между стариками, какъ бы они ни были снисходительны и добры. Съ какой сндающей скукой Ганя, нагнувъ голову надъ вязаньемъ, проводила длинные зимніе вечера у столика, на которомъ Марья едоровна раскладывала пасьянсъ, между тмъ какъ Илья едоровичъ, молча, ходилъ по комнат, или чертилъ что нибудь на аспидной доск. Боже мой! какъ въ это время тяжело бывало Ган, и какъ подчасъ работала ея молодая голова, унося ее за тридевять земель!…
Передъ наступленіемъ нескончаемаго вечера Ганя пользовалась часомъ свободы. Когда, посл обда, старики ложились отдохнуть, и огоньки начинали мелькать въ лавочкахъ, она надвала пальто и шляпу и выходила на улицу. Морозъ трещалъ, твёрдый снгъ хрустлъ подъ ногами, извощики, полуокоченвшіе отъ стужи, похлопывали рукавицами…
Ганя почти бгомъ пускалась по тротуару, закинувъ голову назадъ и съ наслажденіемъ вдыхая холодный воздухъ.
Вдругъ мимо нея, звеня во вс бубенчики, проносилась дорожная тройка, и при фонарномъ свт мелькала поблвшая отъ инея борода ямщика.
‘Счастливые люди! они дутъ на большую дорогу’, думала Ганя, слдя глазами за тройкой. ‘Тамъ и лса, и села, и города… и куда не доведетъ большая дорога!’
Иной разъ ей встрчалась сгорбленная нищенка съ посохомъ въ рук и сумой за плечами. Ганя подавала ей милостыню и спрашивала, издалека ли она?
— Изъ-подъ Каширы, касатка, теперича на праздники въ свое село пробираюсь.
— Что жь у тебя тамъ дти, что ли, бабушка?
— И — нтъ, кормилица, какъ есть сирота, и никого-то у меня нтъ, а все надоть дома разговться.
‘Не за большимъ гонятся эти бдные люди, думала Ганя:— нетребовательно ихъ счастье, зато не оставляетъ оно горькихъ воспоминаній по себ.’
И она шла дале, вглядываясь въ звздное небо… Голова ея горла, и словно иголками кололо ея щеки, зардвшіяся на мороз.
— Искупила я свое счастье! продолжала она думать.— Что за дло — я жила тогда!
Но гд-то далеко ударили въ колоколъ ко всенощной. Пора домой. Во флигел уже начался зимній вечеръ: Марья едоровна уже сидитъ за картами, Илья едоровичъ — за аспидной доской, пора и Ган приняться за вязанье!
А года шли за годами. Уже боле десяти лтъ, какъ Артемій за границей… Вотъ онъ скоро и вернется, но не вернется прежняя пора для Гани… Она сама уже не та… Тяжело ей будетъ теперь свиданіе съ Артемьемъ Туренинымъ, не радуется ея сердце семейной радости, затянному празднику.
Исполнивъ порученіе Марьи едоровны, она велла хать къ Хруслову. Пролётка остановилась у крыльца. Въ окнахъ мелькалъ огонь — Александръ Михайловичъ былъ дома. Ганя нершительно позвонила. Даже Панкратъ былъ дома и показался въ, дверяхъ.
— Александръ Михайлычъ у себя? спросила Ганя.
— У себя-съ. Пожалуйте, отвчалъ Папкратъ.
Она сдлала шагъ впередъ и опять отступила.
— Доложи ему, что Марья едоровна велла ему напомнить о деньгахъ.
Ганя поспшно сла въ пролётку и ухала. Дома она сказала, что Александръ Михайловичъ спалъ, и что она не велла его будить. Марья едоровна пріуныла: она съ минуты на минуту ждала разныхъ присылокъ изъ магазиновъ, а въ дом не было ни гроша. Къ счастью, Александръ Михайловичъ во время доставилъ общанныя деньги, и Марья едоровна опять засуетилась, какъ будто на знаменитый обдъ должна была съхаться вся Москва. Переходя изъ буфета въ двичью, а изъ двичьей къ Ган, старушка урывками появлялась въ кабинет Ильи едоровича, то съ запасомъ невинныхъ сплетней, набранныхъ въ разныхъ углахъ дома, то съ распросами и собственными соображеніями.
— А какъ ты думаешь, Elie, Юленька влюбится въ Артюшу? спрашивала она.
— Это еще Богъ знаетъ, а пока — только бабьи толки, говорилъ Илья едоровичъ.— Мой разсчетъ врне: пойдетъ у насъ заводъ, да разбогатетъ Артюша, такъ не мы за невстами погонимся, а он погонятся за нами.
— Посмотри, что влюбится, настаивала Марья едоровна. Ужь тогда, Elie, надобно будетъ домъ въ Москв купить. По моему бы на Арбат. Moi j’aime beaucoup l’Arbate. Ты какъ думаешь, Elie?
— Тамъ видне будетъ, отвчалъ Илья едоровичъ.

IX.
Туренинскіе гости.

Въ день, назначенный для обда, флигель туренинскаго дома принялъ праздничный видъ: все было вымыто и вычищено, вс съ утра принарядились, чтобы, какъ скоро проснутся господа, поздравить ихъ съ новорожденнымъ.
Часовъ около десяти Илья едоровичъ вышелъ изъ своей спальни, кряхтя и охая. Онъ дурно провелъ ночь и жаловался на сильную головную боль. Это съ нимъ рдко случалось, онъ иногда страдалъ отъ подагры, но вообще пользовался завиднымъ въ его лта здоровьемъ. Марья едоровна встревожилась.
— Ахъ, чтожь это, право, Elie, заговорила она:— чтожь ты это, какъ нарочно, къ такому дню занемогъ? Не послать ли за докторомъ? Какъ ты думаешь?
— Не нужно, отвчалъ Илья едоровичъ.— Это я, должно быть, еще съ вечера угорлъ. Я спать ложился, такъ ужь чувствовалъ, что у меня голова тяжела, вотъ я хрну понюхаю.
— Понюхай, понюхай. А то вотъ что, Elie — ужь не отложить ли обдъ до завтрашняго дня? спрашивала опять Марья едоровна, не безъ тайнаго опасенія, что братъ согласится на ея предложеніе.
— Да полно вздоръ-то придумывать, сказалъ онъ съ сердцемъ.— Говорятъ теб, я угорлъ. Кое-кто прідетъ, вотъ я и разсюсь.
И старикъ нюхалъ хрнъ и ждалъ гостей.
По случаю траура никого не звали, но хотли удержать обдать тхъ родственниковъ и знакомыхъ, которые сами вспомнятъ о дн рожденья Артемія и прідутъ съ поздравленіями.
Юлія завернула на одну минуту и общалась быть къ четыремъ часамъ, приплелась уже знакомая читателю Авдотья Михайловна… И только! А утро было уже на исход, въ зал, украшенной портретами Фридриха Великаго и Ильи едоровича, уже давно былъ накрытъ столъ на 15 приборовъ, въ буфет все чаще и чаще раздавались хлопанье откупоренныхъ бутылокъ и громкія распоряженія Захара Архипыча. Ганя уже отправилась одваться къ обду.
— Матушка, Агафья Александровна, говорила Дуняша, явившаяся поздравить стариковъ:— не дай Богъ угадать, а мн словно не врится, что прідетъ молодой баринъ.
— Прідетъ, Дуняша. Деньги посланы.
— Знаю, матушка, да я сегодня сонъ нехорошій видла… Ужь, полно, въ добрый ли часъ затяли этотъ обдъ: моей покойниц только что три мсяца минуло.
— Что, Дуняша, какой сонъ? спросила Ганя, продолжая одваться.
— А вижу я, моя сударыня, начала Дуняша, понизивъ голосъ:— вижу я: старый баринъ стоитъ въ рчк, и вода ему по самый поясъ, а на берегу-то стоитъ Артемій Ильичъ. Какъ это увидалъ онъ барина, такъ и всплеснулъ руками: ‘Ахъ, молъ, папенька, куда это вы зашли?’ Что же, матушка? старый баринъ и давай его къ себ манить. Онъ, этакъ, вижу, къ рк — то шагнулъ, да ужь, къ счастью, Захаръ Архипычъ вернулся и его за руку схватилъ. А я стою… такъ и обмираю.
— Это — ничего, Дуняша, я часто вижу во сн, что тону, сказала Ганя…
— Нтъ-съ, это нехорошо, вмшалась горничная, помогавшая ей одваться.— Вамъ, сударыня, это съ того и снится, что вы купаться любите и къ вод ужь очень безстрашны, а Авдоть Матвевн отчегобы такое приснилось? Воля ваша, нехорошо!
Мужскіе шаги послышались на лстниц.
— Агаъья Александровна, можно къ вамъ войдти-съ? спросилъ Александръ Михайловичъ за дверью.
Это посщеніе было совершенной новостью для Гани, но ея туалетъ былъ оконченъ, и она отвчала, что ‘можно’. Об служанки отправились внизъ.
— Я вамъ долженъ визитъ, сказалъ Александръ Михайловичъ.— Почему жь вы-то не хотли ко мн войдти, Ганя?
Вмсто отвта, она покраснла до ушей. Александръ Михайловичъ притянулъ ее къ себ. Она дрожала всмъ тломъ…
— Скажите, давно прекратилась ваша переписка съ Артемьемъ? спросилъ онъ посл минутнаго молчанія.
— Вотъ ужь пять лтъ… Но почему это васъ интересуетъ? спросила, въ свою очередь, Ганя, не понимавшая, съ какой стати возобновляется этотъ разговоръ.
— Потому, что вы сами меня интересуете. Вы — отличная двушка.
— Но вы меня не знаете, проговорила она съ усиліемъ.
— А что-съ? Совсть, я чай, грхами обременена?
Ганя измнилась въ лиц.
— Ахъ! ради-бога, не говорите такъ, сказала она, вырывая свою руку изъ его руки.— Я этого не терплю!
— Агафья Александровна, къ мамаш крестной пожалуйте! кликнули съ лстницы.
Ганя бросилась къ двери и вдругъ остановилась. Она чувствовала необходимость объясниться съ Александромъ Михайловичемъ, упроченная за нимъ репутація чудака не могла извинить его обхожденія съ нею. Ганя понимала, что ихъ отношенія измнились, что онъ сталъ на нее смотрть другими глазами, чмъ прежде…
— Послушайте, сказала она (и вся кровь бросилась ей въ лицо):— у васъ слишкомъ доброе сердце, чтобъ не понять, что вы затяли недобрую игру. Не лучше ли оставить?
И не дождавшись отвта, она сбжала внизъ.
Внизу, кром Авдотьи Михайловны, оказались налицо старый дядька Артемія, да Костевичъ.
Костевичъ, какъ свтскій человкъ, представленный Туренинымъ, и какъ литераторъ, которому они аплодировали, вмнилъ себ въ обязанность явиться къ нимъ съ утреннимъ визитомъ и пріхалъ, не воображая, что попадетъ на семейное торжество.
Что касается до стараго дядьки, онъ былъ непремннымъ гостемъ Турениныхъ во вс торжественные дни и на этотъ разъ, противъ обыкновенія, опоздалъ, за что и подвергся хотя заочному, но нсколько рзкому отзыву со стороны Ильи едоровича.
— Вотъ они — друзья, пріятели! говорилъ онъ, напрасно поджидая гостей.— Былъ Илья едорычъ богатъ, такъ отъ знакомыхъ отбоя не зналъ, а понесчастливилось Иль едорычу, такъ видно, никого ему и не дождаться! Хороши, нечего сказать! Даже эта скотина, Иванъ Иванычъ, и тотъ ужь знать не хочетъ.
Имя Ивана Иваныча, человка маленькаго, затертаго и робкаго, первое навернулось на языкъ недовольнаго старика, но въ сущности, изъ всхъ прихлебателей туренинскаго дома никто мене Ивана Ивановича не заслуживалъ упрека въ неблагодарности. Онъ около 18-ти лтъ прожилъ у Турениныхъ, это — правда, но ничмъ не былъ имъ обязанъ. Лучшіе годы своей жизни онъ посвятилъ воспитанію Артемія и добросовстно, какъ только умлъ, выполнилъ свою обязанность, а ухалъ Артемій за границу — онъ покинулъ домъ, не предъявляя своихъ правъ на общанную ему нкогда пожизненную пенсію и даже не дополучивъ цлой половины слдовавшаго ему жалованья. О счетахъ своихъ съ Турениными онъ никогда не говорилъ, о нихъ зналъ только одинъ Александръ Михайловичъ, доставившій ему мсто преподавателя русскаго языка въ одномъ изъ московскихъ уздныхъ училищъ. Казеннымъ жалованьемъ да кой-какими уроками сталъ подъ старость пробавляться Иванъ Ивановичъ и долго не унывалъ. Несмотря на то, что ему уже было подъ пятьдесятъ, когда ухалъ Артемій, онъ еще разсчитывалъ на свтлую будущность. Давно посдвшій, пожелтвшій, высохшій и отъ природы надленный невзрачной, длинноносой фигурой, онъ, конечно, мечталъ не о женитьб, да и поздно ему было наживать новыя привязанности. Сердце его, исполненное преданности и любви, безраздльно принадлежало Артемію, къ нему привязался Иванъ Ивановичъ съ отцовскою нжностью, вокругъ него сгруппировалъ вс свои надежды. Неболе какъ на два года узжалъ за границу молодой Туренинъ, а по прошествіи этихъ двухъ лтъ опять къ нему долженъ былъ поступить старый дядька, для котораго, конечно, еще слдовало придумать должность… Но объ этомъ мало заботился Иванъ Ивановичъ: онъ готовъ былъ идти въ конторщики, въ ключники — все равно, лишь бы жить при своемъ воспитанник, а тамъ… женится Артемій, пойдутъ дти, ихъ выняньчаетъ Иванъ Ивановичъ, будетъ ихъ дядькой, какъ былъ дядькой ихъ отца. Но прошло не два года, а шесть, восемь, десять лтъ: будущій отецъ семейства все не возвращался на родину, дло дошло до того, что ему почти не къ чему было и возвращаться.
Иванъ Ивановичъ запилъ съ горя!
Занятый казенными и частными уроками, онъ еще кое какъ воздерживался въ будни, но рдкое воскресенье и рдкій праздникъ не былъ онъ пьянъ.
— Смотри, братъ, ты никакъ попивать начинаешь! Самъ, я чай, знаешь, что въ этомъ толку мало, уже не разъ замчалъ ему Илья едоровичъ, къ которому онъ въ извстные дни являлся съ поздравленіями. Старый дядька сперва конфузился и молчалъ, а потомъ отвыкъ конфузиться, но продолжалъ молчать… Онъ вообще говорилъ мало: ‘у него голосъ заржавлъ’, съострилъ кто-то на его счетъ.
День рожденья Артемія онъ сталъ праздновать съ утра. Зазвавъ съ собою въ трактиръ такого же горемыку, какъ онъ — драгоцннаго человка, умвшаго безропотно выслушивать вс возможныя повторенія объ Артеміи, Иванъ Ивановичъ, за стаканомъ пунша, въ двадцатый разъ прочелъ ему письмо, еще за три года тому назадъ полученное отъ милаго воспитанника… Они погоревали вмст, потомъ еще разъ прочли письмо, потомъ еще спросили пуншу…
Такъ незамтно прошло утро, и уже начали ударять къ вечерн, когда Иванъ Ивановичъ явился въ флигель туренинскаго дома.
Тутъ ему готовился неожиданный ударъ.
Надобно сказать, что у Турениныхъ вс домашніе его любили. Проживши съ нимъ 18 лтъ подъ одною кровлею, никто отъ него не слыхалъ непріятнаго слова, напротивъ, старые слуги, въ род Захара Архипыча, не могли достаточно нахвалиться его учтивостью и ласковымъ обхожденіемъ (онъ и Артемія пріучилъ ихъ уважать), казачки и снныя двочки, непереводившіеся въ дом, души не чаяли въ Иван Иванович, который постоянно одлялъ ихъ яблоками и пряниками и вообще баловалъ.
Одна изъ этихъ баловницъ сторожила приходъ стараго дядьки, чтобъ порадовать его доброй встью, и едва онъ вступилъ въ переднюю, подвернулась къ нему и торопливо объявила:
— Молодой баринъ прідетъ-съ!
Иванъ Ивановичъ не разобралъ, потому, можетъ быть, что у него шумло въ голов, ему послышалось: ‘молодой баринъ пріхалъ!’ — Ноги у него подкосились, онъ поблднлъ и, какъ стоялъ въ шинели и шапк, такъ и опустился на стулъ и съ трудомъ проговорилъ:
— Когда пріхалъ? гд онъ?
Испугавшись своей прыти, двочка принялась объяснять, въ чемъ дло. Насилу опомнился Иванъ Ивановичъ.
— П… ш… шла! сказалъ онъ сердитымъ шопотомъ и двумя пальцами толкнулъ въ зашей проказницу, которая поспшно юркнула въ корридоръ.
Кое-какъ оправившись, Иванъ Ивановичъ скинулъ шинель и вошелъ въ гостиную.
— Съ новорожденнымъ честь имю… началъ онъ.
— Много чести! сердито перебилъ Илья едоровичъ.— Только не поздненько ли хватились, батюшка Иванъ Иванычъ? Вдь, изволите видть, день-то ужь на исход.
— Дла-съ… пробормоталъ старый дядька.
— Ну, какъ же! Небось, черныхъ собакъ набло моешь! Да вдь всхъ заразъ не перемоешь, сударь мой! Завтра могъ бы позаняться, а сегодня не гршно было бы и къ намъ заглянуть.
— Помилуйте-съ, мало ли какія дла… длъ много-съ, безсмысленно повторялъ Иванъ Ивановичъ, переминаясь съ ноги на ногу.
— Laissez, Elie! vous voyez, il а bu, вполголоса замтила Марья едоровна.
— Вижу! да не въ томъ сила! Сегодня я бъ и самъ умлъ его напоить, да онъ-то, должно быть, моимъ угощеньемъ брезгать начинаетъ! А, кажется, безъ малаго двадцать лтъ въ дом прожилъ, и обращались съ нимъ не какъ съ чужимъ человкомъ. Не знаю, какъ по вашему, а по моему этого не слдовало бы забывать.
Иль едоровичу нужно было на комъ нибудь сорвать сердце, и беззащитному дядьк долго бы пришлось выслушивать начатую проповдь, еслибъ на выручку ему не явился нежданный избавитель — Костевичъ.
Чмъ мене старики Туренины разсчитывали на Костевича, тмъ боле ему обрадовались, его приняли какъ стараго друга, усадили, уговорили остаться обдать.
— У насъ сегодня двойная радость, объяснилъ ему Илья едоровичъ:— мы празднуемъ и день рожденія сына, и скорое его возвращеніе.
— Ахъ…. Иванъ Иванычъ, сказала Марья едоровна, обращаясь къ дядьк, который, воспользовавшись пріздомъ литератора, отретировался къ сторонк и подслъ къ Авдоть Михайловн:— Иванъ Иванычъ, вы знаете… Elie третьяго дня писалъ къ Артюш?.. онъ скоро прідетъ… Каково? продолжала Марья едоровна:— не вритъ!
Дйствительно, Иванъ Ивановичъ смотрлъ во вс глаза и даже бровью не двинулъ. Не въ первый разъ ему доводилось слышать, что скоро прідетъ Артюша.
— Точная правда, шепнула ему Авдотья Михайловна.
На лиц стараго дядьки выразилось скоре тревожное, чмъ радостное чувство. Онъ оглянулся во вс стороны, но, не видя въ комнат ни Гани, ни Хруслова (на ихъ показанія онъ полагался), робко скользнулъ въ дверь и отправился ихъ отыскивать. Въ буфет его остановилъ Захаръ Архипычъ и подтвердилъ слова Марьи едоровны. Иванъ Ивановичъ наконецъ поврилъ, но и тутъ не обнаружилъ ни малйшей радости, только выпилъ дв рюмки водки и сталъ еще угрюме… Такъ на него обыкновенно дйствовалъ хмль…

X.
Иванъ Ивановичъ.

Между тмъ въ гостиной рчь шла объ Юліи.
— Вотъ съ утра изволитъ разъзжать по гостямъ да по магазинамъ, а мы ее жди! а ужь скоро 5 часовъ, говорилъ Илья едоровичъ.— Могла бы, кажется, вспомнить, что мы постарше ея.
— Ахъ, Elie! возразила Марья едоровна, которая заступалась за Юлію, какъ за будущую жену Артемія.— Почему ты знаешь? Можетъ быть, у ней карета сломалась.
— Э! полно, матушка! перебилъ съ сердцемъ Илья едоровичъ.— Хоть бы ты когда нибудь обмолвилась, да дльное слово сказала.,
— Вы что-то разстроены сегодня, батюшка, замтила Авдотья Михайловна, чинно сидвшая возл Марьи едоровны.
— Ничего не разстроенъ, а такъ… словно угорлъ. Все этотъ дуралей, истопникъ, не наладитъ вовремя трубы закрывать… А вамъ спасибо, Авдотья Михаиловна, что насъ не забыли, нашу хлбъ-соль помните. Нынче это въ диковинку. Забывчивъ сталъ свтъ!
— Онъ, дядюшка, всегда таковъ былъ-съ, сказалъ Александръ Михайловичъ.
— Вотъ опять меня учить принялся, сердито отозвался Илья едоровичъ.
— И я того мннія, что общество измнилось и едва ли къ лучшему, сказалъ въ свою очередь Костевичъ.— Мн говорятъ: цивилизація, развитіе… Не знаю, на сколько мы развились, но знаю, что мы утратили патріархальность нашихъ нравовъ, въ которыхъ, право, было много хорошаго. Да вы возьмите хоть это: бывало, начинающій писатель являлся къ Державину, къ князю Шаховскому, къ Ивану Ивановичу Дмитріеву — и они его принимали, ласкали, восхищались его стихами… даже плохими… и выводили въ люди. Разв это — бездлица?
— Какая жь бездлица! сказалъ Илья едоровичъ.— Да на томъ основано общество, чтобъ молодёжь почитала стариковъ, а старики покровительствовали молодёжи. Прежде такъ и было, а теперь вывелось, да кто жь въ барышахъ-то остался?
Костевичъ поддакивалъ. Отверженный литераторъ и оскорбленный старикъ сплись какъ нельзя лучше: досталось и вку, и нравамъ, и просвщенію… Въ пылу разговора Илья едоровичъ даже забылъ объ обд и о запоздавшей племянниц.
Когда Юлія пріхала, Марья едоровна разразилась восклицаніями и похвалами.
— Ахъ, comme vous cls befie! Скажите, какая ты нарядная, Юленька! Dites moi — vous avez beaucoup d’adorateurs!
Только что Юлія успла уссться, въ дверяхъ показался Захаръ Архипычъ — чопорный старичекъ, въ черномъ фрак, бломъ галстук и блыхъ перчаткахъ.
— Кушать готово! произнесъ онъ съ достоинствомъ.
Костевичъ подалъ руку Марь едоровн, Илья едоровичъ — Юліи, Авдотья Михайловна поплелась рядомъ съ Ганей, Иванъ Ивановичъ замыкалъ шествіе, которое потянулось мимо Хруслова, прислонившагося къ дверной притолк. Когда съ нимъ поравнялся старый дядька, Александръ Михайловичъ ласково полонитъ ему руку на плечо и сказалъ:
— Ну, что, старый пріятель, и на нашей улиц скоро праздникъ — а? Скоро, Богъ дастъ, и Артемья дождемся!
Иванъ Ивановичъ отчаянно махнулъ рукой и не отвчалъ ни слова.
За столомъ разговоръ не клеился. Илья едоровичъ, чувствуя, что на всхъ отзывается его мрачное расположеніе духа, старался переломить себя и не разъ съ принужденной веселостью заводилъ рчь то съ тмъ, то съ другимъ изъ гостей. Наконецъ подали шампанское — начались поздравленія… Старикъ благодарилъ, выпилъ бокалъ вина и заговорилъ о сын.
— Артемію минуло сегодня тридцать три года. Угадываетъ ли онъ, что теперь пьютъ за его здоровье, и чувствуетъ ли, что съ каждымъ часомъ къ нему приближается письмо, которое его возвратитъ на родину? Какъ онъ, вроятно, измнился и возмужалъ! Какъ радостенъ будетъ день его прізда!
Вдругъ Илья едоровичъ обратился къ Ивану Ивановичу, неподвижно сидвшему на противуположномъ конц стола.
— Иванъ Иванычъ, да ты никакъ выпилъ свой бокалъ, а меня не поздравилъ съ скорымъ возвращеніемъ блуднаго, сына? сказалъ онъ съ упрекомъ.— Это, братъ, не водится. Человкъ! налей ему шампанскаго!
Бокалъ Ивана Ивановича наполнился вновь, онъ его поднялъ и, молча, осушилъ.
— Да что жь это, въ самомъ дл? сказалъ Илья едоровичъ, возвысивъ голосъ:— что ты надо мной издваться вздумалъ, что ли? Я этого, братъ, не люблю. Говорятъ теб — поздравь и выпей!.. Слышишь? прибавилъ онъ, насупивъ брови.
— Что вы ко мн пристали? рзко проговорилъ Иванъ Ивановичъ.
Илья едоровичъ вспыхнулъ.
— Дядюшка, Иванъ Ивановичъ нерасположенъ… Лучше это оставить до другаго раза, вмшался Александръ Михайловичъ.
— Молчи! тебя не спрашиваютъ… Не оставлю! Налей ему еще! Я веллъ ему поздравить, такъ пусть поздравляетъ!
— Ахъ, Иванъ Иванычъ! что это? Право, какіе вы! Поздравьте насъ! сказала Марья едоровна.
Вс взоры обратились на стараго дядьку. Онъ былъ совершенно пьянъ. Въ дрожащей рук его ходенёмъ ходилъ бокалъ, мутные глаза пытались остановиться на Иль едорович.
— Не поздр…р…равлю! произнесъ онъ съ усиліемъ и со всего плеча ударилъ кулакомъ объ столъ, бокалъ разлетлся въ дребезги, вино разлилось по скатерти.
— Буянить! да ты съума сошелъ! Здсь не трактиръ! закричалъ Илья едоровичъ.
— Хуже трактира! отвчалъ съ разстановкой Иванъ Ивановичъ.— Здсь денной грабежъ! Ограбили сына… по міру пустили… безъ ножа зарзали!
— Вонъ его! загремлъ Илья едоровичъ, всталъ и выпрямился во весь ростъ.— Вонъ его! повторилъ онъ, задыхаясь.
Вс присутствующіе поднялись съ своихъ мстъ, усидлъ одинъ Иванъ Ивановичъ и продолжалъ кричать.
— Блудный сынъ! ха, ха, ха!… Зарзали… погубили… да еще радоваться велятъ! Ха, ха, ха!…
— Нанять извощика и отвезти домой! шепнулъ Хрусловъ Захару Архипычу, а самъ увелъ дядю въ кабинетъ и старался успокоить.
Старикъ былъ вн себя. Онъ хотлъ пройтись по комнат и зашатался. Племянникъ и Ганя усадили его въ кресло, онъ тяжело дышалъ и безпрестанно хватался за голову. Александръ Михайловичъ втихомолку послалъ за докторомъ.
— Право, напоить бы его трефолью съ мятой, вполголоса сказала Марья едоровна, показавшись въ дверяхъ кабинета.
— Ступай туда… къ гостямъ ступай, проговорилъ Илья едоровичъ.— Это — ничего… пройдетъ!
Старушка немного успокоилась и вернулась въ столовую въ то время, какъ оттуда готовились выбраться Юлія и Костевичъ, понимавшіе, что хозяевамъ не до нихъ. Марья едоровна отъ имени брата упросила ихъ остаться, настояла на томъ, чтобъ они опять сли за столъ, и велла подавать пирожное и дессертъ.
— Elie говоритъ, что ничего, что это пройдетъ, сказала она.— Только онъ очень разстроенъ. Каково! Quelle ingratitude! Иванъ Иванычъ… Comment il а os dire.
Разумется, никто не дотронулся до безчисленныхъ сластей, которыя разносилъ Захаръ Архипычъ. Посл неожиданно разразившейся бури настало упорное молчаніе: вс какъ будто находились подъ гнётомъ какого-то тяжелаго ожиданія, всмъ было неловко…
— Никита Иванычъ, mangez donc!… Юленька… Авдотья Михайловна, право, вы ничего не кушаете… угощала изрдка Марья едоровна.
— Мы, слава-богу, сыты, матушка, Марья едоровна, а вамъ, можетъ быть, угодно братца провдать, ршилась сказать Авдотья Михайловна.
— А вотъ сейчасъ кончимъ… Только фрукты подадутъ… Да что жь это, право, не подаютъ?
Въ самомъ дл, неимоврно долго тянулся дессертъ. Никого нельзя было добиться, вся прислуга столпилась у дверей кабинета Ильи едоровича. По прізд доктора, котораго, по приказанію Хруслова, провели съ задняго крыльца, вс узнали, что ‘стараго барина’ разбило параличемъ, но никто не ршался объявить объ этомъ Марь едоровн. Наконецъ въ столовую явилась Ганя съ заплаканными глазами.
— Ну, что? что такое? съ живостью спросила Марья едоровна.
— Ему нехорошо… проговорила Ганя, стараясь казаться покойной.
Старушка ахнула и побжала къ двери. Все общество бросилось за ней.
Илья едоровичъ лежалъ на диван. Свтъ лампы падалъ на правильный его профиль, на лиц, на которомъ уже не было признака жизни, оставалось выраженіе тревоги: губы были сжаты, брови сдвинулись. Длинные волосы старика живописно раскинулись по сафьянной подушк. Александръ Михайловичъ стоялъ у изголовья, докторъ, молча, вытиралъ ланцетъ, которымъ уже два разъ пробовалъ пустить кровь.
— Ахъ, боже мой! что съ нимъ? спросила Марья едоровна, всплеснувъ руками.
Никто не отвчалъ. Марья едоровна стояла ни жива — ни мертва и ухватилась за ручку дивана, чтобъ не грянуться объ полъ.
— Ну, что? сказалъ Хрусловъ на ухо доктору.
Тотъ нагнулся къ старику и, убдившись, что онъ пересталъ дышать, отвчалъ шопотомъ:
— Все кончено!
Александръ Михайловичъ подошелъ къ тётк и взялъ ее подъ руку. Она поняла, повиновалась молча и добрела до сосдней комнаты. Тутъ Ганя напоила ее какими-то каплями, стала передъ нею на колни и, заливаясь слезами, цаловала ея руки. Марья едоровна была такъ поражена, что не плакала, но въ какіе нибудь полчаса черты ея лица измнились, какъ посл долгой болзни.
— Юлія, Юленька! сказала она вдругъ такимъ умоляющимъ голосомъ, какъ будто отъ Юліи зависло воскресить Илью едоровича. Но бдная старуха не могла связать двухъ мыслей и не докончила.
— Чего ей хочется? спросила Юлія, подойдя къ Ган, которая, стоя у лампы, отсчитывала новый пріемъ капель.
— Утшительнаго слова, отвчала Ганя, не отрываясь отъ своего дла и не взглянувъ на молодую женщину.
— Я въ этихъ случаяхъ утшать не берусь, рзко сказала Юлія.
Этотъ отвтъ взорвалъ Костевича. Онъ подошелъ къ Ган, которую уже нсколько разъ то за тмъ, то за другимъ вызывали изъ комнаты, и сказалъ съ участіемъ:
— Скажите, Агафья Александровна, не могу ли я чмъ нибудь быть вамъ полезенъ? Вамъ необходимо оставаться при Марь едоровн, пусть Александръ Михайлычъ распоряжается здсь, а меня употребитъ на разъзды и посылки.
Ганя протянула ему руку.
— Агафья Александровна, священникъ здсь, шепнулъ Захаръ Архипычъ, на ципочкахъ вошедшій въ комнату.
Изъ полурастворенной двери кабинета запахло ладаномъ и восковою копотью…

XI.
Марья едоровна.

Юлія скупилась только на ласковыя слова, уходя, она просила Костевича обращаться къ ней за деньгами, необходимыми для закупокъ и расходовъ.
Узнавши объ этомъ, Ганя подошла къ Александру Михайловичу, съ живостью взяла его руки и сказала:
— Не правда ли, вы безъ ея помощи найдете денегъ на похороны?
— Найдемъ-съ, отрывисто отвчалъ Александръ Михайловичъ.
Ему пришлись очень по сердцу и довріе, которое онъ внушалъ Ган, и чувство гордости, которое сказалось въ ея выходк. Съ нкоторыхъ поръ Ганя ему серьёзно нравилась.
Онъ еще короче узналъ ее, еще боле съ нею сблизился въ теченіе печальныхъ дней, которые ему, передъ похоронами Ильи едоровича, пришлось почти безъ вызда провести во флигел туренинскаго дома.
Костевичъ то же бывалъ раза по два въ день. Ганя обращалась съ нимъ, какъ съ старымъ знакомымъ, а Марья едоровна, которой онъ возилъ разныя лакомства, полюбила его безъ памяти, гораздо боле, чмъ Александра Михайловича.
Немногіе изъ знакомыхъ и родственниковъ, нкогда пировавшихъ на туренинскихъ праздникахъ, съхались на похороны Ильи едоровича, да и т проводили его на послднее новоселье безъ слезъ и безъ сожалній, но не безъ замчаній о томъ, что покойникъ былъ пустой человкъ и ничего путнаго не сдлалъ на своемъ вку, на похоронахъ замтили отсутствіе Ивана Ивановича.
Посл печальной церемоніи вернулись во флигель, который, казалось, страшно опустлъ, царствовавшая въ комнатахъ мертвая тишина только повременимъ прерывалась глухимъ боемъ стнныхъ часовъ. Все не врилось, что хозяинъ навки переступилъ черезъ порогъ родоваго жилища, такъ и казалось, что вотъ сейчасъ отворится дверь, и выйдетъ изъ кабинета Илья едоровичъ, въ своемъ бличьемъ тулуп, съ камышевой тростью въ рук, и заговоритъ о селитряномъ завод.
Но цлыхъ шесть недль не отворялась дверь, за которою раздавалось заунывное и мрное чтеніе дьячка…
Длами Турениныхъ занялся, разумется, Александръ Михайловичъ. По довренности отъ Марьи едоровны, которая, какъ неотдленная сестра, имла право на незавидное наслдство, онъ създилъ въ Разсказово, прогналъ хвалёнаго Ивана Игнатова, устроилъ, что могъ, собралъ кои какія недоимки и привезъ въ Москву около тысячи рублей, которые вручилъ Ган на расходы. Боле неначто было и разсчитывать: по вызову кредиторовъ оказалось, что продажею Разсказова не покроются частные долги. Надъ имніемъ учредили опеку.
Марья едоровна слегла вскор посл похоронъ Ильи едоровича и не оправлялась. Опасности, правда, не было, но скудныя умственныя способности бдной старухи гасли со дня на день. Память стала ей измнять дотого, что она частёхонько не узнавала домашнихъ. Случалось даже, что ея слова отзывались совершеннымъ безуміемъ. Она спрашивала, напримръ: ‘скоро ли прідетъ сестра Ирина едоровна, и правда ли, что она выходитъ замужъ за живописца?’ Живописцемъ она называла фотографа, который, по изъявленному ею желанію, являлся снимать портретъ съ Ильи едоровича, когда онъ лежалъ въ гробу. Богъ знаетъ, почему физіономія этого человка поразила Марью едоровну и она часто говорила о немъ въ бреду. Замчательно также, что она никогда не упоминала о самомъ Иль едорович, котораго фотографическій портретъ постоянно вислъ у ней передъ глазами. Юлію она всегда узнавала и обыкновенно заговаривала съ ней объ Артюш, но несвязно и безсмысленно. Видно было, однако, что незадолго передъ болзнею у ней крпко засла въ голову мысль женить племянника на богатой вдов.
Но всего ясне и постоянне сказывалось въ ней чувство самосохраненія, которое мало по малу развилось до крайнихъ предловъ мнительности. Она стала всего на свт бояться, на все жаловаться, всхъ подозрвать въ нерадніи къ ея здоровью, даже въ покушеніи на ея жизнь…
И для нея самой, и для другихъ это было худшей, тягостнйшей стороной ея болзненнаго состоянія. Трудно себ представить, чего натерплась, черезъ какія мытарства прошла бдная Ганя. Марья едоровна боялась простуды, и Ганя по цлымъ днямъ не отходила отъ грлки, безпрестанно согрвая и собственныя руки, и т вещи, до которыхъ должна была прикоснуться старушка — ложку, стаканъ, носовой платокъ… ‘У тебя руки остыли’, говорила больная слабымъ голосомъ, и она опять обращалась къ грлк, которая такъ и не выносилась изъ комнаты. Въ этой комнат нетолько тщательно поддерживалась тепличная температура, но еще, вдобавокъ, ни днемъ ни ночью не открывались ставни. Марья едоровна, у которой никогда не болли глаза, заладила, что они у нея воспалены, надла зеленый зонтикъ и стала жаловаться на дневной свтъ. И Ганя отказалась отъ дневнаго свта, и зажгла неугасаемую лампу, тускло свтившую изъ-подъ двойнаго колпака. Въ темной комнат, отъ бездйствія и скуки еще боле, чмъ отъ слабости, больная принималась дремать по десяти разъ на день, вслдствіе чего плохо спала по ночамъ, такъ что безсмнная ея сидлка, Ганя, ни днемъ ни ночью не знала покоя. Наконецъ, Марья едоровна не принимала ни лекарства, ни пищи, которыхъ бы предварительно при ней не отвдала ея крестница. Все казалось вреднымъ больной старух, всмъ хотли ее разстроить, извести… Но когда эти подозрнія стали обнаруживаться въ отношеніи къ самой Ган, она пришла въ отчаяніе. Александръ Михайловичъ, напротивъ, обрадовался этому обстоятельству и воспользовался имъ, чтобы спасти бдную двушку: она недолго выдержала бы ту жизнь, на которую хотла себя обречь.
Пригласили сердобольную, и Марья едоровна пріутихла, успокоилась замтно… Этого результата, конечно, желали, однако, сначала онъ оскорбилъ Ганю: она была вправ разсчитывать по крайней мр на ту долю доврія, которую могло внушать постороннее лицо. Но когда, по прошествіи какихъ нибудь десяти дней, оказалось необходимымъ смнить то постороннее лицо, которому только на первыхъ порахъ посчастливилось, а потомъ довелось, какъ Ган, вытерпть вс привередничанья Марьи едоровны — то стало ясно, что старушка скучаетъ, приглядвшись къ лицамъ, что ея капризная болзнь не терпитъ скуки и привычки… Сидлки стали смняться еженедльно, и весь домъ отдохнулъ. Ганя могла изрдка входить къ больной, не возбуждая въ ней ни гнва, ни радости. Даже иногда Марья едоровна заговаривала съ ней о погод, объ Юліи, о воспаленіи въ глазахъ, но чаще несла безсмыслицу.
Александръ Михайловичъ бывалъ ежедневно. Всякій разъ, какъ его узнавала старушка, она его спрашивала, давно ли онъ изъ Разсказова. Поздка его въ подмосковную относилась еще къ тому времени, когда Марь едоровн несовершенно измнили память и разсудокъ.
Кром Хруслова, о больной навдывались Авдотья Михайловна, Юлія и Костевичъ, но рдко, очень рдко. Не дотого было каждому изъ нихъ.
Авдотья Михайловна, сама — человкъ хворый и немолодой, переселилась куда-то къ драгомиловскому мосту и не могла тратиться на извощиковъ.
Юлія Николаевна провела зиму на балахъ и вечерахъ, у себя принимала, хозяйничала, своими обожателями не хвастала потому только, говорила она, что не стоило хвастать, но все таки удлила имъ боле времени, чмъ умирающей тётк.
Костевичъ писалъ драму къ бенефису какого-то второстепеннаго актера. ‘Въ ней аристофановскимъ смхомъ, который невольно сообщится публик’, были осмяны представители современной литературы.
Словомъ, у всякаго была своя забота и, всми забытая, доживала свой вкъ Марья едоровна Туренина въ даровомъ углу туренинскаго дома.
— Вотъ ужь четыре мсяца, какъ она не живетъ и не умираетъ. Долго ли продлится это состояніе? спрашивалъ Александръ Михайловичъ.
— Можетъ быть, нсколько лтъ! отвчалъ докторъ, пожимая плечами.

XII.
Женихъ и невста.

Однако, рядомъ съ медленно умирающей старухой,

… брала права свои природа,—

пахнуло жизнью, радостью, счастьемъ…
Въ уютной и свтлой комнат Гани появились цвты на окнахъ, журналы и книги на стол. Ганя, веселая и одтая къ лицу, съ утра сидитъ за чтеніемъ, или за работой, а лучи весенняго солнца пробираются сквозь душистую сть зелени и цвтовъ и такъ весело играютъ на ея каштановыхъ волосахъ, на профил, на рукахъ… Она помолодла десятью годами.
Входитъ Александръ Михайловичъ, жметъ ей руку и садится противъ нея, она сначала конфузится и не поднимаетъ глазъ съ работы, но мало по малу завязывается разговоръ, они долго бесдуютъ, потомъ читаютъ вмст и всего чаще журналъ естественныхъ наукъ, повременамъ Александръ Михайловичъ прерываетъ чтеніе и начинаетъ разсказывать и объяснять, Ганя слушаетъ, не спуская глазъ съ своего учителя, она пристрастилась къ естественнымъ наукамъ, да какъ и не пристраститься? біографія ласточки или божіей коровки, когда ее разсказываетъ Александръ Михайловичъ, занимательне и трогательне многихъ романовъ.
Раза два-три въ теченіи утра Ганя выйдетъ распорядиться, присмотрть, въ исправности ли все, что требуется Марь едоровн, къ ней самой зайдетъ на четверть часа, и надъ постепеннымъ разрушеніемъ старушки, надъ ея безсмысленнымъ лепетомъ грустно задумается счастливая двушка… Она какъ будто совстится собственнаго счастья, но счастья не переспоришь, и едва Ганя перешагнетъ черезъ порогъ угрюмой комнаты, такъ оно отвсюду и напрашивается ей на душу.

Пусть праху — прахъ, жизнь полная живымъ!

Обыкновенно, Александръ Михайловичъ и Ганя обдаютъ вмст, потомъ идутъ гулять рука объ руку. Рано начинается ихъ утро, рано они обдаютъ, и до вечера остается имъ много времени на прогулку. Иногда у нихъ опредленная цль: они или соберутся осмотрть одну изъ старинныхъ церквей, которыми такъ богата Москва, или посщаютъ университетскій музей, который во всякое время доступенъ Александру Михайловичу.
Разъ они шли кузнецкимъ мостомъ, и Ганя невольно засмотрлась на блестящія бездлицы, выставленныя за окномъ одного изъ магазиновъ. Александръ Михайловичъ не спускалъ съ нея глазъ, однако ничего не сказалъ — не спросивъ даже, что именно она разглядываетъ, и нравится ли ей что нибудь въ особенности? Но на слдующее утро, когда проснулась Ганя, у нея на стол лежалъ футляръ съ той именно булавкой, которой она наканун любовалась, не смя вслухъ похвалить. Булавка была сдлана въ вид ящерицы съ яхонтовыми лапками и жемчужной головкой, на футляр была надпись: ‘учениц — учитель’. Какъ это ни смягчало подарокъ, за него, однако, Ганя поссорилась съ Александромъ Михайловичемъ, дло доходило даже до слезъ, по кончилось тмъ, что учитель самъ закололъ шаль своей ученицы драгоцнною булавкою, а ученица дала слово, что никогда съ нею не растанется.
Дни шли за днями, и такъ хорошо жилось Ган, что она не думала о будущемъ, ее испугала бы мысль о какой либо перемн въ ея жизни, особенно въ ея отношеніяхъ къ Александру Михайловичу. Но иныя отношенія не терпятъ застоя…
Однажды — это случилось въ первыхъ числахъ мая — Александръ Михайловичъ, противъ обыкновенія, не былъ по утру, но пришелъ уже посл обда и казался озабоченъ… Его, разумется, встртили вопросами: ‘почему онъ такъ опоздалъ? что случилось? чмъ онъ встревоженъ?’
— Не встревоженъ, отвчалъ онъ: — а я… сегодня письмо получилъ отъ Артемья.
Это имя не повторялось между ними со дня смерти Ильи едоровича. Ганя поблднла и спросила нетвердымъ голосомъ:— Что онъ пишетъ?
— О своемъ прізд извщаетъ… По моему разсчету, онъ долженъ быть на дняхъ.
Ганя, словно громомъ пораженная, опустила голову. Она не могла замтить, съ какимъ участіемъ Александръ Михайловичъ слдилъ за ея движеніями, но чувствовала, что онъ на нее смотритъ, и не смла поднять на него глазъ.
— Ганя, сказалъ Александръ Михайловичъ: — почему это извстіе васъ такъ смутило?
— Мн было такъ хорошо… отвчала она.
Александръ Михайловичъ не умлъ говорить обиняками.
— Вы мн разскажете вашу исторію съ Артемьемъ? спросилъ онъ.
Ганя молчала. Онъ повторилъ:
— Разскажете?
— О! да — теперь, или никогда! проговорила она.
Но нелегко ей было вымолвить то слово, котораго добивался Александръ Михайловичъ. Она дрожала, какъ въ лихорадк, и со страхомъ приступала къ признанію, отъ котораго — (она это смутно понимала) — зависла вся ея будущность.
— Вы знаете, что обо мн говорятъ?
— Знаю.
— И поврили?
— Могло быть такъ, могло быть иначе.
— Говорятъ правду.
Александръ Михайловичъ не отозвался.
— Я, можетъ быть, погибла въ вашемъ мнніи, но обманывать васъ я не хочу, сказала Гапя.
— Какъ же это онъ ухалъ? спросилъ Александръ Михайловичъ.
Она горько улыбнулась.
— Любовь его скоро остыла… Онъ хотлъ жениться, но изъ рыцарскаго чувства. Этого, по моему, было слишкомъ мало, я сама требовала, чтобъ онъ ухалъ…
— Вы поступили честно, но не онъ.
— Не обвиняйте его! Я не знаю, кто изъ насъ боле страдалъ тогда… Онъ былъ такъ молодъ и такъ увренъ, что любовь ему не измнитъ. А потомъ… любить было не въ его власти, но онъ жертвовалъ собой. Когда онъ со мною прощался, онъ былъ блденъ, и голосъ его дрожалъ, онъ сказалъ мн: ‘Ганя, отъ тебя зависитъ твоя будущность, никто въ мір не помшаетъ мн жениться на теб…’ Я отказалась отъ него, не онъ отъ меня… Въ письмахъ своихъ онъ повторялъ то же самое, но и я осталась врна своему слову… Теперь — все кончено между нами, но видться съ нимъ я не въ силахъ — я это чувствую…
— Однако, встрча съ нимъ почти неизбжна, сказалъ Александръ Михайловичъ.
— Не могу… Я уйду отсюда… я не останусь подъ одной кровлей съ нимъ.
— Куда же вы уйдете, Ганя?
— Куда?… не знаю… все равно, сказала она съ глубокимъ уныніемъ:
Долго молчалъ Александръ Михайловичъ… но вдругъ она почувствовала, что его рука ищетъ ея руку. Вся кровь прихлынула къ сердцу Гани.
— А за меня вы пойдете замужъ? спросилъ онъ шопотомъ.
Вмсто отвта, она припала головой къ его плечу, слезы ея хлынули, и съ невыразимымъ чувствомъ благодарности и любви взглянула она на человка, въ которомъ давно видла лучшаго изъ людей… Счастливый не мене ея, Александръ Михайловичъ цаловалъ ея руки и волосы…
— Вы подумали ль о томъ, что о васъ скажутъ? робко спросила Ганя.
— А мало ли говорятъ дребедени? Всего не переслушаешь. Человкъ женится для себя, а не для другихъ. Будь ты его вдовой, вдь я бы женился на теб, не правда ли?… Съ этой минуты прошедшее ни для тебя, ни для меня не существуетъ, давай думать о будущемъ, моя милая…
Въ будущемъ Ганя была уврена, но прежде всего нужно было спасти ее отъ свиданія съ Артеміемъ.
— Я его жду къ концу недли, сказалъ Александръ Михайловичъ.— Откладывать нечего. Завтра мы обвнчаемся, и ты передешь ко мн.
— Завтра!
— Да. У тебя вдь есть какое нибудь бленькое платьице? Ты его и наднь. Я всмъ распоряжусь съ утра, въ полдень пріду за тобой, а Марья едоровна тебя благословитъ, если будетъ въ памяти.
На слдующій день, передъ отъздомъ своимъ къ внцу, женихъ и невста вошли въ комнату Марьи едоровны. Старушк не безъ труда объяснили, въ чемъ дло: ей все мерещился фотографъ, котораго она звала живописцемъ, и она спрашивала, на комъ онъ женится? Когда же наконецъ поняла, что Александръ Михайловичъ и Ганя дутъ на собственную свадьбу, не обнаружила ни удивленія, ни радости. Сердобольная, только-что поступившая въ домъ и пользовавшаяся поэтому полнымъ вліяніемъ надъ больной, настояла на томъ, чтобъ она благословила Ганю образомъ. Прямо изъ церкви молодые вернулись во флигель, гд пробыли до девяти часовъ: въ этотъ часъ для Марьи едоровны начиналась ночь…
Вс домашніе радовались, что Богъ пристроилъ Ганю за добраго человка, но радость ихъ была отравлена тмъ, что свадьбу сыграли не настоящимъ порядкомъ: не было ни помолвки, ни двишника, ни гостей, ни обда.
— Это — ужь какъ домомъ поведется, внушительно говорилъ Захаръ Архипычъ:— какъ въ т поры къ намъ на свадьбу пожаловалъ упокойникъ, такъ видимое было дло, что у насъ ни одна свадьба не отпразднуется, какъ слдуетъ.
Юлія Николаевна приняла очень къ сердцу извстіе о женитьб Хруслова. Она вообще была на сторон всякой неожиданности, всякаго уклоненія отъ обыденныхъ явленій и начала превозносить Александра Михайловича до небесъ. Ей даже стало на себя досадно за т нескромные вопросы, которые она не разъ позволяла себ насчетъ Гани.
Вечеромъ, въ день свадьбы, Костевичъ сидлъ у Юліи. Она восторгалась благородствомъ Александра Михайловича.
— Что вы находите въ немъ особенно благороднаго? спросилъ наконецъ Костевичъ.
— Какъ что? Не всякій, я думаю, женится на двушк безъ состоянія, безъ имени и, вдобавокъ, съ двусмысленной репутаціей.
— Нашли чему удивляться! Что ему стоило жениться? Состояніе у него хорошее, а такому юродивому, какъ онъ, дла нтъ до общественнаго мннія. По моему, ужь если кому удивляться, то, конечно, ей. Я смотрлъ на нее, какъ на очень милую двушку, но, признаюсь, ничто меня такъ не бситъ въ женщин, какъ способность влюбляться въ уродовъ.
— Какъ вы сегодня жолчны и рзки, замтила Юлія.— Если вы такимъ же явитесь на завтрашній балъ, я вамъ запрещаю ко мн подходить.
— Я завтра на бал не буду.
— Я сама ду такъ, отъ скуки. Скучно!
— Наконецъ-то, сказалъ Костевичъ.— О, какъ меня радуетъ это слово!
— Такъ скучно, продолжала Юлія:— что для развлеченія я бы, кажется, рада горячкой занемочь!
— Средство хорошее, сказалъ Костевичъ:— только тмъ неудобно, что посл горячки волосы лезутъ, и поэтому я бы предложилъ другое… Отъ васъ зависитъ спастись отъ скуки, которая васъ убиваетъ, поймите, наконецъ, что вамъ необходимо…
— Полюбить, не правда ли? перебила Юлія.
— Да, полюбить! Хоть это слово и заставляетъ васъ смяться какимъ-то недобрымъ, безнравственнымъ смхомъ. Вы очень умны, Юлія Николаевна, и должны же понять, что вами истощены вс рессурсы вашей роли холодной женщины, эта роль могла интриговать до поры до времени, теперь — кончено: не нынче — завтра назовутъ ограниченностью то, что прежде слыло за оригинальность. Берегитесь!
— Какъ вы, однако, неловко убждаете, Никита Иванычъ. Вольны вы подозрвать меня, въ чемъ хотите, но не надодайте повтореніями. Никакой я роли не играю, а просто — скучаю, потому, вроятно, что меня никто не уметъ забавлять.
— Гм! да вы теперь, въ эту минуту, играете роль.
— Какую?
— Роль благороднаго пренебреженья къ чувствамъ человка, который васъ любитъ.
— Вы меня любите? Ха, ха, ха! Mais vous tes amoureux des beaux yeux de ma cassette!
Юлія вообще не церемонилась съ своими поклонниками, и привыкла обращаться съ ними, какъ съ людьми, въ которыхъ, при ея богатств и молодости, не могло быть недостатка. Одного Костевича она щадила, считала его человкомъ замчательнымъ, а главное — находила возможность бесдовать съ нимъ, дразнить его… Но въ этотъ вечеръ ей боле обыкновеннаго надоли его повторенія о роли, которую она будто бы играла, и она со скуки позволила себ грубую выходку насчетъ небезкорыстной любви литератора.
Онъ всталъ съ мста, какъ ужаленный, и сказалъ съ подъиграннымъ хладнокровіемъ:
— Вы отдаете себ полную справедливость. Во что же боле и влюбиться?
Юлія вспыхнула, но прежде, чмъ она нашлась, что отвчать, Костевичъ поклонился и вышелъ. Она позвонила и, сгоряча, отдала приказаніе не принимать его, если онъ прідетъ, потомъ поняла, что онъ не вернется, поняла и то, что сама вызвала его на дерзость. Но Юлія прощать не умла, да и Костевичъ не умлъ забывать. Въ итог, молодая женщина разъ навсегда перессорилась съ единственнымъ человкомъ, которому иногда удавалось разгонять ея скуку…

XIII.
Артемій Туренинъ.

Дней пять посл размолвки своей съ Костевичемъ, Юлія, съ утра никого невидавшая, отъ нечего длать, посл обда зашла провдать старую тётку. Марья едоровна спала.
Выходя изъ флигеля, Юлія въ сняхъ лицомъ къ лицу встртилась съ высокимъ, стройнымъ молодымъ человкомъ въ дорожномъ плать. Они въ недоумніи остановились другъ противъ друга. Незнакомецъ, очевидно сконфуженный, снялъ свою шляпу съ широкими полями и сказалъ:
— Извините… я, вроятно, ошибся. Я полагалъ, что здсь живетъ Марья едоровна Туренина.
Юліи не трудно было догадаться, что стоявшій передъ нею красавецъ, съ загорвшимъ лицомъ, волнистыми черными волосами и вандиковой бородкой, былъ Артемій Туренинъ.
— Вы не ошиблись, отвчала она:— Марья едоровна здсь. Я сейчасъ отъ нея… она спитъ… она нездорова…
Онъ поклонился и сталъ поспшно подниматься на лстницу, а Юлія почти бгомъ отправилась къ себ и кликнула Дуняшу.
— Дуняша, сказала она:— Артемій Ильичъ пріхалъ.
Старая горничная всплеснула руками.
— Матушка, барыня, кто вамъ сказалъ?
— Я сама его видла, сейчасъ въ сняхъ съ нимъ встртилась… ступай скорй во флигель.
Дуняша опрометью бросилась вонъ…
Между тмъ молодой Туренинъ, взбжавъ по лстниц, засталъ въ передней казачка, ловившаго мухъ на окн.
— Дома Агафья Александровна? спросилъ Артемій.
— Никакъ нтъ-съ, отвчалъ оторопвшій мальчикъ.
Невольно ёкнуло сердце у странника, котораго нёкому было встртить при возвращеніи его подъ родительскую кровлю.
— Здсь есть же кто нибудь, сказалъ онъ: — Захаръ Архипычъ, что ли? Ну, ступай, скажи ему, всмъ скажи, что Артемій Ильичъ пріхалъ. Всхъ зови сюда.
‘Баринъ пріхалъ!’
Эта всть съ телеграфической быстротой разнеслась по всмъ угламъ флигеля, людской и кухни, и прізжаго въ одну минуту обступили отъ мала до велика вс наличные служители туренинскаго дома. Ихъ, впрочемъ, было немного: посл смерти Ильи едоровича, Хрусловъ распустилъ большую часть прислуги, оставивъ при Марь едоровн только тхъ людей, безъ которыхъ она не могла обойтись. Изъ этого числа одинъ Захаръ Архипычъ могъ отъ души обнять своего барина, родившагося и выросшаго на его глазахъ, его одного и узналъ Артемій, вс остальные — народъ молодой — въ его отсутствіе стали на ноги и поступили на службу его семейства.
— А гд же Кондратій? Гд Анисья Петровна? спрашивалъ Артемій.
— Померли, батюшка, отвчалъ старый дворецкій.
— А это что за молодчикъ? спрашивалъ онъ опять, указывая на казачка, которому помшалъ охотиться за мухами.
— Это, батюшка, покойнаго Ивана кондитера — сынъ.
— Какъ покойнаго? и онъ умеръ?
— Какъ же-съ. Вотъ пятый годъ пошелъ.
Все это было грустно, хотя отчасти и предвидено. Живя заграницей, Артемій рдко получалъ письма отъ своихъ, и эти письма не изобиловали подробностями. ‘Pourquoi chagriner Артюша?’ говаривала обыкновенно Марья едоровна и настаивала на томъ, чтобы ему отписывали только о самыхъ крупныхъ событіяхъ, да и т сообщались ему въ превратномъ вид. Продавалось, напримръ, имніе съ молотка — и Илья едоровичъ очень чистосердечно увдомлялъ сына, что денегъ отъ продажи очистится достаточно на выгодное предпріятіе, которое съ лихвою вознаградитъ за потерю какого нибудь Васильевскаго, или Никольскаго. Плохо этому врилъ Артемій, потому что отца своего зналъ и все-таки ни гроша не получалъ изъ дому, но обратиться за провркою отцовскихъ показаній къ Хруслову, или другому врному человку — было не въ его характер, и жилъ онъ со дня на день, зная,— что дла разстроены, но никакъ не предвидя окончательнаго раззоренія. Даже и посл того, какъ Илья едоровичъ объяснилъ ему о необходимости задержать деньги, оставленныя Ириной едоровной, Артемій продолжалъ разсчитывать на Разсказово, то-есть, на состояніе въ полмильйона, и не боялся вступать въ долги. Жить разсчетливо онъ не умлъ. Когда стали подходить къ концу деньги, на первыхъ порахъ полученныя изъ дому, онъ легко нашелъ занять, какъ русскій баричь, много тратящій и, повидимому, богатый. Первые свои долги онъ даже уплатилъ, потому что счастливо игралъ въ рулетку, и еще занялъ… Но по мр того, какъ утрачивалась надежда на скорое полученіе денегъ изъ Россіи, онъ старался сократить свои расходы и подъ конецъ уже кое какъ перебивался съ долгами то игрою, то уроками англійскаго языка. Получивъ вмст и извстіе о смерти отца, и пять тысячъ, высланныя ему стараніями Александра Михайловича и Юліи, онъ собрался въ путь, но занемогъ и только къ весн сталъ поправляться. Во время болзни и медленнаго выздоровленія особенно горькою показалась ему жизнь на чужбин, и сильно пробудилось въ немъ желаніе возвратиться домой. Расплатившись съ самыми спшными долгами, онъ отправился моремъ до Одессы, изъ Одессы халъ, нигд не останавливаясь, и только приближаясь къ Москв, почувствовалъ, что на него повяло роднымъ воздухомъ. Невыразимою грустью и мучительнымъ ожиданіемъ наполнилось его сердце. Онъ чего-то смутно боялся, чего-то страстно желалъ. То ему представлялось, какъ отецъ его лежалъ въ гробу подъ золотой парчей, и какой у него былъ желтый цвтъ лица, то онъ мысленно переносился въ комнату Марьи едоровны: старушка сидитъ за вязаньемъ, и Ганя съ нею, и об вскрикиваютъ при его появленіи… Да ужь, полно, жива ли Марья едоровна? Живы ли т старые служители, къ добрымъ лицамъ которыхъ онъ съизмала привыкъ? А Ганя — обрадуется ли ему? Какъ-то они встртятся посл десятилтней разлуки?
И вотъ Артемій дома, но не встрчаютъ его ни Ганя, ни Марья едоровна, ни даже оставленные имъ старые служители…
— Чмъ нездорова тётушка? спросилъ онъ.
— Очень слабы-съ, отвчала молодая горничная.
— Точно такъ, вмшался Захаръ Архипычъ.— Часто въ забытіи находятся, даже и наяву все больше своими представленіями руководствуютъ.
Изъ этого отзыва, въ которомъ ясность была принесена на жертву краснорчію, Артемій понялъ только, что болзнь Марьи едоровны серьёзне, чмъ ему показалось со словъ попавшейся ему навстрчу незнакомой дамы.
Явилась Дуняша со слезами и радостными восклицаніями.
— Батюшка ты нашъ, красавецъ нашъ, говорила она, обнимая дорогаго прізжаго:— не привелъ Богъ мою покойницу дожить до этой радости! А я вдь сначала не поврила, когда мн барыня сказала, что вы пріхали.
— Какая барыня, Дуняша?
— А Юлія Николаевна, тоже сродственница вамъ, покойнаго Дмитрія Васильевича вдова. Да вы съ нею сейчасъ въ сняхъ повстрчались, батюшка. Вдь она домъ-то нашъ купила. А впрочемъ, гршно пожаловаться, барыня добрая и родства не забываетъ, тётеньку вашу она не оставляетъ и всмъ ее обезпечиваетъ…
— Какъ обезпечиваетъ?
Но этотъ вопросъ замеръ на губахъ Артемія, мучительное подозрніе мелькнуло въ его ум…
Вотъ вернется Ганя, онъ отъ нея узнаетъ правду.
— Скоро ли вернется Агафья Александровна? спросилъ онъ.
— Да она, батюшка, была сегодня поутру и больше не вернется, отвчала Дуняша.— Вдь вамъ отписать не успли, а ее Господь пристроилъ. Она замужъ вышла за Александра Михайлыча?
— Какъ? Ганя? за какого Александра Михайлыча?
— А за братца-то, за Александра Михайлыча. Какъ же, батюшка, въ прошлую середу повнчалась.
— Въ первомъ часу, вмшался Захаръ Архипычъ, который сознавалъ свое значеніе въ глазахъ молодаго барина и притомъ издавна любилъ играть роль въ важныхъ семейныхъ событіяхъ.
— Дло было видимое-съ, мн объ этомъ, конечно, никому говорить не приходилось, а то мн давно открывались Александръ Михайлычъ, что, молъ: ‘такъ и такъ, Захаръ Архипычъ, на АгаФь Александровн жениться можно, не взирая, что она — дьячихина дочь и даже незаконнорожденная, я ее за ихнюю добродтель возьму’.
‘Такъ вотъ — какъ!’ подумалъ Артемій, не слушая болтовни стараго дворецкаго, и ни о чемъ больше не спрашивалъ. Ему доложили, что чай готовъ, онъ сказалъ, что будетъ пить въ своей комнат, просилъ, чтобъ его извстили, когда проснется Марья едоровна, и отправился внизъ. Тамъ ему наскоро приготовили давно назначенную ему комнату, въ сводахъ, низкую, мрачную, почти вовсе немеблированную.
Въ простнк между двухъ оконъ висла маска одного изъ артеміевыхъ дядей, Анатолія едоровича, знаменитаго кутилы и волокиты своего времени. Кровать, на которую только что грудою навалили запасные матрацы и подушки, стояла въ углу, посреди комнаты, на кругломъ стол тускло горла свча.
Оставшись наедин, Артемій заложилъ руки за спину и, нахмуривъ брови, принялся ходить взадъ и впередъ.
Это была отцовская, наслдственная привычка, впрочемъ, Артемій мало походилъ на отца. Мы уже сказали, что странной игрою случая онъ лицомъ и пріемами напоминалъ графа Турбскаго, жениха покойной Ирины едоровны. Его красивая наружность выражала мене ума, чмъ прямоты и честности, на всей его особ, какъ породистое тавро, лежалъ отпечатокъ врожденнаго благородства. Воспитаніе его не удалось: онъ плохо учился, мало развился и остался упрямъ и вспыльчивъ. Эти свойства, опять унаслдованныя имъ отъ отца, были причиной вчной разладицы между ними. Артемій никогда не былъ горячо привязанъ къ Иль едоровичу, еще ребёнкомъ спорилъ съ нимъ и неохотно покорялся его власти. Это были дв несовмстныя натуры. Самое извстіе о смерти отца иначе бы подйствовало на другаго сына. Поразивъ Артемія, оно не охладило въ немъ того страстнаго чувства, съ которымъ онъ порывался на родину.
И вотъ — онъ на родин!
Но что за пустота вокругъ него! Сколько неожиданностей! Какія мрачныя предчувствія вкрадываются въ его. душу! Ганя — замужемъ! Марья едоровна какъ будто нуждается въ чьихъ-то милостяхъ! Что же случилось въ его отсутствіе? Что еще предстоитъ ему услышать?
‘Такъ вотъ — какъ!’ думалъ онъ опять. ‘Ганя — замужемъ, и замужемъ за Александромъ Михайлычемъ!’ Случись это раньше, и узнай онъ объ этомъ въ другое время, тяжелый камень свалился бы у него съ сердца, теперь — напротивъ, онъ не радовался за Ганю, но съ эгоизмомъ, сроднымъ человческой природ, не безъ дкаго чувства сожалнія думалъ о себ: въ настоящую минуту одна Ганя могла бы замнить ему семейство и друзей.
Захаръ Архипычъ пришелъ за давно остывшимъ стаканомъ чая, къ которому едва прикоснулся Артемій.
— Какъ, батюшка, вашему прізду вс радуются — ужь и доложить вамъ не умю, сказалъ старикъ.— Вдь безъ васъ вс мы пропадать должны. Сами изволите увидть, какъ все перемнилось. Эхъ! заключилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.
— Хорошо, хорошо, Захаръ. Вотъ увидимъ. А теперь — пойди… узнай, не проснулась ли тётушка?
Марья едоровна точно проснулась. Ей объяснили о прізд племянника, и она, казалось, поняла.
— Ахъ, Артюша, заговорила она: — Артюша! гд онъ?
Не безъ душевнаго волненія вошелъ Артемій въ ея комнату. Старушка лежала, глядя на него во вс глаза.
— Здравствуйте, тётя Маша, сказалъ онъ, называя ее тмъ именемъ, на которое она давно привыкла откликаться.
— Ахъ, живописецъ! заговорила Марья едоровна.— Опять! Зачмъ его сюда пустили?
— Тётя Маша, это — я, Артемій, неужели вы меня не узнаёте?
— Какъ не узнать! сказала Марья едоровна, повернувшись лицомъ къ стн и закрывъ глаза.
Онъ попробовалъ взять ея руку.
— Ахъ, холодно! проговорила больная:— оставь же… я всю ночь не спала.
Постоявъ, молча, у постели, Артемій медленно отправился въ свою комнату. На перепутьи попался ему Захаръ Архиповичъ.
— А вдь он васъ, батюшка, не изволили признать, замтилъ онъ съ участіемъ.
Артемій не отвчалъ.
Поваръ явился въ буфетъ узнать, не потребуется ли ужинъ.
— Повременить надо, сказалъ Захаръ Архипычъ.— Теперь ему не до того: тётушка его больно огорчила, самъ мн изволилъ признаваться и даже безпокоить себя не приказалъ.
Артемію было дйствительно — не до ужина. Минутъ десять оставался онъ въ какомъ-то тупомъ раздумьи, не стараясь даже на чемъ ни будь сосредоточить свои мысли, которыя то, бродили въ прошедшемъ, то забгали въ будущее. Потомъ — онъ посмотрлъ вокругъ себя: слабо озаренныя, голыя, сырыя стны его комнаты походили на могильный склепъ, висвшая въ простнк фальстафическая маска дяди, напоминая о прежнемъ веселомъ, разгульномъ жить-быть семейства, казалась горькою насмшкой надъ племянникомъ.
‘Уже ли, однако, не найдется здсь живаго человка, съ которымъ я могъ бы хоть слово перемолвить?’ подумалъ Артемій. ‘Надобно же разъяснить намеки Захара и Дуняши. Что, мы раззорены, что ли? На чужихъ хлбахъ здсь живемъ?’
Онъ, разумется, прежде всего подумалъ о Хруслов. Они всегда были въ дружескихъ отношеніяхъ, но теперь — между ними лежала бездна: Артемію не хотлось встртиться съ мужемъ Гани.
Вдругъ онъ вспомнилъ объ Иван Иванович и упрекнулъ себя въ неблагодарности, въ томъ, что не вспомнилъ раньше о старомъ дядьк, привязанность котораго онъ, однако, умлъ цнить. Но Иванъ Ивановичъ принадлежалъ къ числу тхъ людей, отъ которыхъ безцеремонно и безвозмездно принимаются сокровища любви и самопожертвованія…
Артемій кликнулъ Захара Архипыча.
— Захаръ, сказалъ онъ, принимаясь писать къ своему дядьк:— теперь еще не поздно, нельзя ли эту записку сейчасъ же дослать до Ивана Иваныча?
Дворецкій съ таинственнымъ видомъ подошелъ къ столу, за которымъ сидлъ Артемій и, не смотря на то, что въ комнат не было третьяго лица, сказалъ вполголоса.
— Да нешто вамъ неизвстно-съ? Его уже нтъ въ Москв, да онъ и не годится-съ.
— Что это значитъ?
— Съ кругу долой спился, отвчалъ Захаръ.
— Кто? Иванъ Иванычъ? Давно ли?
— Да испивать-то онъ давно началъ, ужь очень шибко по васъ тосковалъ, однако все себя сокращалъ и до большаго безобразія не доходилъ. А какъ вышла у него суспиція съ вашимъ папенькой (царство имъ небесное!) — такъ и запилъ мертвую.
— Что же такое у него было съ отцемъ?
Захаръ Архипычъ сталъ разсказывать тихимъ, внушительнымъ голосомъ.
— А въ самый день ихъ кончины праздновалось ваше рожденіе, и обденный столъ у насъ былъ. Иванъ Иванычъ, примрно, выпивши, и сталъ при всхъ упрекать вашего папеньку, что, молъ, много состоянія прожито. Конечно, это онъ, васъ любя, говорилъ и опять же — отъ невоздержности. Ну, папеньк вашему оно показалось обидно, и черезъ самое черезъ это они, можно сказать, до смертнаго отчаянія дошли. А какъ кончили они жизнь, такъ Иванъ Иванычъ даже на похоронахъ не былъ и съ этого раза шибко сталъ пьянствовать: очень ужь, должно быть, его совсть мучила. Раза три мн его встртить довелось, все — въ хмльномъ вид и все то онъ объ васъ говорилъ: мн, молъ, теперь имъ ужь на глаза нельзя показаться, я, говоритъ, ихняго папеньку убилъ!’ Такъ и не опохмлялся. И отъ мста ему отказали, и съ квартиры хотли согнать, до совершенной нищеты себя довелъ, вотъ ужь великимъ постомъ прізжала за нимъ сестра его — клинскаго узда дьяконица — и къ себ, Христа ради, взяла. Да и тамъ, слышно, онъ изъ кабака не выходитъ. Совсмъ пропащій человкъ!
Артемій глубоко вздохнулъ.
‘Никого-то не осталось!’ подумалъ онъ.
Старый дворецкій отошелъ къ дверямъ и долго, съ нмымъ участіемъ смотрлъ на своего молодаго барина.
— Вы бы, батюшка, изволили себя успокоить, сказалъ онъ наконецъ. Покушать чего нибудь не прикажете ли?
— Нтъ! Ступай, Захаръ: мн ничего не нужно. Вотъ что: мн бы хотлось заняться длами. Врно, посл отца остались какіе нибудь счеты и бумаги. Гд они?
— Объ этомъ братцу, Александру Михайлычу, извстно-съ, отвчалъ Захаръ Архипычъ.— Они еще надняхъ какую-то бумагу къ опекуну въ Разсказово изволили посылать.
— А, въ Разсказов опекунъ?
— Точно такъ-съ. Посл упокойника папеньки, по случаю долговъ опекуна назначили, а то сперва братецъ, Александръ Михайлычъ, длами занимались, и даже сами въ Разсказово изволили здить.
Старикъ собрался идти и опять вернулся.
— Еще хотлъ вамъ доложить, сказалъ онъ:— хотя насчетъ братца я отъ васъ приказанія не получалъ, а все таки хотлъ до нихъ послать о вашемъ прізд извстить, да теперича ихній камердинъ, Панкратъ Степановъ, здсь, такъ онъ и берется имъ объяснить.
‘Что жь, подумалъ Артемій, мн во всякомъ случа необходимо его видть.’ — Хорошо, Захаръ, ступай спать.
Но Захаръ Архипычъ спать не пошелъ: его ожидали въ буфет, гд собралось цлое общество, и уже не первый самоваръ вскипалъ въ честь Панкрата Степанова.
Здсь старый дворецкій занялъ почетное мсто и не безъ чувства собственнаго достоинства передалъ публик свои наблюденія надъ бариномъ.
— Сильно разстроены! разсказывалъ онъ:— все больше тмъ огорчаются, что тётенька ихъ не признали, опять, говоритъ, то мн больно, что Иванъ Иванычъ противъ меня такъ согрубилъ и очень ужь меня папенькой обидлъ. Я, говоритъ, съ тобой хочу посовтоваться, Захаръ, какъ мн въ этомъ случа поступить? ‘Теперича, молъ, длать нечего, сударь, лучше сами себя извольте успокоить’. Хотлъ лечь отдохнуть, а раздваться, говоритъ — самъ разднусь: я, говоритъ, къ этому въ чужихъ краяхъ себя пріучилъ.
Однако, долго еще не раздвался Артемій и тогда только бросился на кровать, когда московскіе колокола загудли къ заутрен.

XIV.
Двоюродные братья.

По утру пришелъ Александръ Михайловичъ.
Первая минута свиданія Артемія съ мужемъ Гани была тягостна для обоихъ. Они холодно поцаловались и обмнялись двумя — тремя казенными фразами, къ счастью или несчастью, предметъ разговора былъ подъ рукой.
— Скажи, пожалуйста, что меня здсь ожидаетъ? началъ Артемій. И вопервыхъ: на какомъ основаніи живетъ здсь Марья едоровна?
— Посл продажи дома отецъ твой не долго здсь жилъ, отвчалъ Александръ Михайловичъ.— Ну, а Марью едоровну, въ ея положеніи — самъ ты видишь — отсюда вывезти трудно, она тутъ занемогла и осталась…
— То-есть, какъ же осталась? Даромъ и изъ милости? На хлбахъ, что ли, у этой госпожи?
— Нтъ, не то чтобы на хлбахъ!… проговорилъ Александръ Михайловичъ.
— Да что ты мямлишь? нетерпливо сказалъ Туреннинъ.— Въ какомъ состояніи дла? Говори прямо, сдлай одолженіе.
— Плохо, голубчикъ! нечего грха таить. Вдь ты отца-то своего зналъ: съ каждымъ днемъ все хуже да хуже становилось. Вроятно, впрочемъ, ты ужь кое о чемъ и усплъ слышать…
— Я людей не разспрашивалъ, я тебя ждалъ, перебилъ Артемій.— Есть какія нибудь бумаги? Гд он?
— На что теб эта дребедень-то? По оставшимся бумагамъ ты толку не доберешься.
— Въ такомъ случа ты говори, сказалъ Артемій, возвысивъ голосъ.
— Казенный долгъ въ порядк, но есть частные долги, и надъ Разсказовымъ учреждена опека.
— Что жь, оно продаваться будетъ?
Александръ Михайловичъ не отвчалъ.
— Я тебя спрашиваю! сказалъ Артемій.
— Вроятно, будетъ.
— Очистится что нибудь отъ продажи?
— На это не разсчитывай, Артемій.
— Я пропалъ!
Это слово было произнесено едва слышно.
Александръ Михайловичъ подошелъ къ Артемію.
— Что ты, братецъ? сказалъ онъ:— опомнись. Пропалъ! Разв мужчина пропадаетъ? Ты — не баба!
— Я задолжалъ за границей, я занималъ на честное слово!, я опозоренъ! закричалъ Туренинъ, вскакивая съ мста.
— Много ты остался долженъ?
— Много ли? Да я — наслдникъ мильйоновъ, я такъ и занималъ. Мн все казалось мало. Какъ не врить въ породу — во мн отцовская кровь!
Отцовская кровь въ немъ кипла, кулаки его были сжаты, онъ бшено топалъ ногой.
Вдругъ распахнулась дверь, и на порог показался Захаръ Архипычъ, бережно держа обими руками и поддерживая грудью огромные булевскіе часы.
Это былъ не совсмъ удачно придуманный Юліей Николаевной первый шагъ къ знакомству съ молодымъ человкомъ, въ пользу котораго ее сильно заинтересовала вчерашняя встрча..
Юлія прислала ему раздушенную записочку при часахъ, завщанныхъ ему Ириной едоровной.
— Это что? отрывисто спросилъ Артемій.
— Ваши собственные часы!… началъ было Захаръ Архипычъ.
— Мои! а, такъ есть же у меня что нибудь!
И съ этими словами онъ выхватилъ часы изъ рукъ дворецкаго и со всего размаха бросилъ о полъ, внутри часовъ раздался сначала звонъ, потомъ продолжительный гулъ, стекло разлетлось въ дребезги, а испуганный Захаръ Архипычъ отскочилъ въ дальній уголъ комнаты.
Хрусловъ, непредвидвшій и неуспвшій предупредить этой сцены, подошелъ къ Артемію, взялъ его подъ руку и сказалъ:
— Успокойся, братецъ. Какъ теб не совстно!
Туренинъ съ утомленнымъ видомъ опустился въ кресло, его какъ будто угомонила собственная выходка.
Пользуясь наставшимъ молчаніемъ, старый дворецкій подкрался къ Александру Михайловичу и шепнулъ ему на ухо:
— При часахъ записочка была — извольте получить.
Александръ Михайловичъ взялъ у него записку и далъ ему знакъ выйти изъ комнаты.
— Теперь скажи, спросилъ Артемій тономъ горячей ироніи:— чьими благодяніями живемъ мы? Кого обобрали Туренины? Кто ихъ милостивцы?
— Домъ — теб извстно — принадлежитъ Юліи Николаевн, за квартиру ничего не платятъ, потому что и прежде, при Ирин едоровн, отецъ твой занималъ ее безплатно…
— Хорошо… это я слышалъ. Да вдь на даровой квартир надо сть и пить, надо прислугу содержать? Чмъ же о сю пору жила Марья едоровна?
На этотъ вопросъ неохотно и невдругъ отвчалъ Александръ Михайловичъ.
— Ты забываешь, Артемій, сказалъ онъ:— что Марья едоровна жила здсь не одна, и что на ея долю можно отнести только аптекарскій расходъ.
— Ахъ, не щади! перебилъ Туренинъ.— Это еще хуже.
— Я дло говорю. Впрочемъ, въ деньгахъ недостатка не было, и вотъ теб доказательство: вотъ — тысяча рублей, которыя я собралъ въ Разсказов.
— Это — деньги кредиторовъ, сказалъ Артемій, бросая на столъ пачку ассигнацій.— Да узнаю ли я, наконецъ, кто эти кредиторы, и сколько мы должны? Я у тебя требовалъ отцовскія бумаги — дашь ли ты мн ихъ?
— Пожалуй, коли ты заупрямился. Только я знаю напередъ, что это тебя ровно ни къ чему не приведетъ. Ты вс бумаги найдешь въ кабинет твоего отца.
Туренинъ всталъ, сдлалъ шагъ къ дверямъ и остановился.
— Не могу туда идти, проговорилъ онъ:— пойди самъ.
— Изволь.
— Постой, сказалъ Туренинъ:— дай мн честное слово, что ты передашь мн вс бумаги.
Александръ Михайловичъ подумалъ и сказалъ: — ‘Честное слово.’
Минутъ черезъ пять онъ вернулся съ цлой кипой расходныхъ книгъ, записокъ и тетрадей, положилъ на столъ и сказалъ:
— Вотъ теб ршительно все, здсь недостаетъ только послдней квитанціи по Разсказову: ее вытребовалъ опекунъ, только одна эта и была дльная бумага.
Артемій взялъ тетрадь, лежавшую сверху, и прочелъ на заглавномъ лист:
‘Проектъ объ устройств селитернаго завода‘.
Но это заглавіе было зачеркнуто карандашемъ, и подъ нимъ красовалось другое:
‘Essai sur l:acquisition el l:emploi des richesses’.
Тетрадь полетла подъ столъ, за нею послдовала другая, третья… цлая дюжина.
— Я вдь говорилъ теб, сказалъ Александръ Михайловичъ:— поврь мн — брось эту дребедень.
Но Артемій упрямо продолжалъ свои розысканія. Онъ открылъ приходо-расходную книгу. Въ графу прихода Илья едоровичъ аккуратно заносилъ занимаемыя имъ крупныя и мелкія суммы. Артеміи взялъ листъ бумаги и карандашъ, освдомился о цифр казеннаго долга и сталъ подводить итоги. Грозная цифра росла, судорожно сдвигались брови раззореннаго наслдника, лицо покрывалось мертвенною блдностью.
— Да мы въ неоплатныхъ долгахъ! сказалъ онъ, бросая карандашъ и обращаясь къ Александру Михайловичу.
Тотъ промолчалъ.
— А я на честное слово занималъ. Понимаешь ли ты это? продолжалъ Артемій.
— Да скажи по крайней мр, сколько ты долженъ? А прежде всего — брось ты это, сказалъ Александръ Михайловичъ, пытаясь закрыть книгу:— вдь это только понапрасну кровь себ портишь.
— Оставь! дай узнать, кого мы обобрали!
И онъ опять принялся перелистывать книгу.
— Это что! воскликнулъ онъ вдругъ:— ‘1-го ноября занято у Юліи Николаевны четыре тысячи рублей’. Какъ 1-го ноября! Это — т деньги, что мн высланы! Это ея милостями я сюда выписанъ! Боже мой! только этого униженія недоставало… да отвчай же ради Бога!
И Артемій, дрожа отъ гнва, стоялъ противъ Александра Михайловича, который давно побаивался этого открытія.
— Успокойся, братецъ, сказалъ онъ:— теб высланы деньги Ирины едоровны — твои деньги… а это отецъ твой занялъ для уплаты кой какихъ счетовъ и долговъ.
— Что ты меня морочишь! Почему же онъ сперва хотлъ задержать мои деньги, а потомъ отъ нихъ отказался?
— Потому что навернулись другія. Ими онъ кое съ кмъ и расплатился. Вотъ посмотри, коли хочешь, продолжалъ Хруссловъ, указывая въ нсколькихъ мстахъ книги:— вотъ это вычеркнуты все уплаченные счеты.
Помарки были сдланы самимъ Александромъ Михайловичемъ и такъ тщательно, что нельзя было разобрать ни одной буквы, напоминающей о томъ, сколько ему было должно семейство.
— Расплатились! уплачены… Разсказывай! Съ тобой расплатились, не правда ли? отрывисто говорилъ Артемій, расхаживая большими шагами по комнат и подергивая плечомъ. Въ эту минуту онъ очень напоминалъ своего отца. Вернувшись на свое мсто, онъ опустилъ голову на об руки и долго не поднималъ ея, Александръ Михайловичъ не ршался заговорить, да и что онъ могъ сказать?
Вдругъ Артемій протянулъ ему руку. Въ этомъ движеніи было столько подавленной грусти, столько нмаго отчаянія, что Александръ Михайловичъ отъ души пожалъ руку человка, котораго не могъ любить.
Обманывать его ложными надеждами онъ не хотлъ, но попытался пробудить въ немъ бодрость.
— Артемій! что ты, братецъ? Пріободрись! говорилъ онъ.— Нтъ того положенія, изъ котораго бы не выпутывались люди. Только духомъ упадать не слдуетъ. Не давай себя сломить судьб! самъ ршись ее переспорить, такъ и средства найдутся. Или ты думаешь въ самомъ дл, что ихъ вовсе нтъ.
— Есть! отозвался Артемій, но такимъ тономъ, что Александръ Михайловичъ невольно вздрогнулъ,— замолчалъ и долго сидлъ, потупивъ голову и машинально вертя въ рукахъ записку, переданную ему Захаромъ Архипычемъ. Вдругъ эта записка бросилась ему въ глаза, Александръ Михайловичъ чуть не вскрикнулъ: ‘Эврика’ и съ отчаяніемъ утопающаго ухватился за мысль, на которую нечаянно набрелъ. Это была мысль пожившаго въ свт человка: Юлія умна и хороша собой, она скучаетъ, ее легко экзальтировать ролью спасительницы Артемья, но времени мало — надо дорожить каждой минутой, надо, немедля, устроить свиданіе.
Александръ Михайловичъ безъ обиняковъ приступилъ къ длу.
— Ну, Артемій, сказалъ онъ:— будь — что будетъ, а прежде всего, братецъ, нужно быть приличнымъ человкомъ. Какъ тамъ ни верти, ты все таки въ гостяхъ у Юліи Николаевны, твое семейство ей многимъ обязано, прочти, что она теб пишетъ, да и зайди къ ней, хоть головой кивнуть.
Туренинъ взялъ записку и пробжалъ ее глазами: въ ней упоминалось о вчерашней встрч, и выражалась надежда, что случайно начатое знакомство упрочится во имя Ирины едоровны, память которой была одинаково дорога и Юліи, и Артемію.
— Одваться! крикнулъ Артемій.
На порог показался Захаръ Архипычъ. Александръ Михайловичъ поспшно отправился къ Юліи.
Умно и рельефно описалъ онъ ей положеніе молодаго человка — одинокаго, раззореннаго, опозореннаго въ собственныхъ глазахъ, и заключилъ свой разсказъ такими словами:
— Мы съ вами хлопотали выписать его изъ-за границы. Тамъ бы ему тюрьмы не миновать, это — правда-съ — а здсь онъ — или съ ума сойдетъ, или надъ собой бдъ надлаетъ-съ: отъ него все станется! Разв вамъ Богъ поможетъ, и вы его какъ нибудь въ руки возьмете-съ.

XV.
Любимцы Ирины едоровны.

Юлію и безъ того вторые сутки преслдовалъ образъ Туренина. Нечасто и только случайно вспоминала она о молодомъ изгнанник съ тхъ поръ, какъ, подъ вліяніемъ разсказа Авдотьи Михаиловны, ршилась устроить его возвращеніе на родину. Это былъ съ ея стороны минутный капризъ, въ которомъ она не раскаялась, но о которомъ давно перестала заботиться. Симпатичная красота Артемія ее поразила — и вотъ въ памяти Юліи Николаевны разомъ возникъ цлый рядъ обстоятельствъ, придающихъ особенный смыслъ красот Артемія: и сходство его съ героемъ романа Ирины едоровны, и отзывы о рыцарскомъ склад его характера, и, наконецъ, то значеніе, которой ей самой выпало въ его судьб.
Въ довершеніе всего, разсказы Дуняши, вдоволь натолковавшейся съ Захаромъ Архипычемъ о молодомъ барин, не повредили ему въ мнніи Юліи и драматизировали его положеніе.
— Словно всмъ чужой сталъ, словно не домой пріхалъ! говорила добрая служанка.— За что ни хватится, кого ни спроситъ — все нтъ да нтъ! а онъ, мой голубчикъ, ни слова — только кудрями встряхнетъ.
Юлія ршилась первая протянуть ему руку и, подъ вліяніемъ искренняго сочувствія къ Артемію, написала записку, которую послала при часахъ.
Вмсто отвта, явился Александръ Михайловичъ. Его слова поразили Юлію, а человкъ, неспособный пережить своего позора, еще выросъ въ ея глазахъ.
— Надо спасти его! О, мы спасемъ его! сказала она съ горяча, но, вслдъ за тмъ, въ первый разъ отъ роду почувствовала робость, недовріе къ собственнымъ силамъ, которыя подвергались слишкомъ серьёзному испытанію. Ей даже казалось, что она не съуметъ заговорить съ Туренинымъ. Она велла отказывать всмъ, кром его, и старалась обдумать, какъ его встртить, что ему сказать. Но время шло, а онъ не являлся. Напрасно Юлія подходила къ окну, прислушивалась къ стуку каждой двери…. Артемія все не было. Наконецъ, нетерпніе его увидть и неизвстность о томъ, что могло его задержать, внушило ей отчаянную мысль: подъ предлогомъ навдаться о Марь едоровн, она сама отправилась во флигель, долго просидла въ спальн больной, потомъ спросила: ‘гд Артемій Ильичъ?’ Ей отвчали, ‘что онъ заперся въ своей комнат, разбираетъ бумаги и пишетъ, и приказалъ, чтобъ его оставили, въ поко’.
Въ обденную пору Юлія вернулась домой. Она машинально сла за столъ и ничего не ла. Къ концу обда пришелъ Александръ Михайловичъ, у котораго также сердце было не на мст, и съ прискорбіемъ узналъ, что свиданіе не состоялось.
— Это, однако — его единственное спасеніе, замтилъ онъ, чтобъ придать бодрости Юліи, и Юлія дала ему слово во что бы ни стало поставить на своемъ и увидться съ Туренинымъ.
Тутъ явилась Дуняша, которой было поручено узнать, когда Артемій покончитъ съ своими счетами и перепиской.
— Матушка, Юлія Николаевна, въ саду нашъ баринъ, сказала она.
У Юліи вырвалось радостное восклицаніе.
— Вонъ извольте посмотрть, прибавила старая служанка:— наискось отъ оконъ, у самыхъ березокъ сидитъ красавецъ нашъ.
Юлія взглянула въ окно.
— Я пойду къ нему, сказала она.
— Длайте — какъ знаете, отвчалъ Александръ Михайловичъ. И не давъ себ времени надть шляпу, молодая женщина сбжала внизъ.
Туренинскій садъ отличался отъ большинства московскихъ садовъ отсутствіемъ неизбжной аллеи акацій, клумбъ съ красными тюльпанами и бесдокъ, выкрашенныхъ зеленою краскою. Это былъ старинный, правильный садъ, разбитый на широкомъ пространств, нкогда тщательно содержанный, а теперь запущенный и полузаглохшій.
Юлія почти бгомъ пустилась по боковой алле, откуда крутой поворотъ долженъ былъ ее вывести къ тмъ берёзкамъ, на которыя указывала Дуняша. Но бодрости у Юліи хватило только до поворота, тутъ она пошла тише, тише и въ нсколькихъ шагахъ отъ Артемія остановилась… Ей вдругъ стало страшно, у ней даже забилось сердце. Прижавшись къ дереву, сама не понимая, что она длаетъ, о чемъ думаетъ — она пристально вглядывалась въ серьёзный, благородный профиль Артемія, сидвшаго на скамейк и чертившаго тросточкой по песку дорожки. Движеніе, которое онъ сдлалъ, заставило Юлію вздрогнуть и спрятаться за дерево.
‘Надо идти, подумала она, но что я скажу ему, боже мой!’
Собраться съ мыслями она не могла и, ршись дйствовать очертя голову, она быстро подошла къ Артемію.
Онъ ее узналъ, поднялся со скамьи и снялъ шляпу. Юлія протянула ему руку.
— Сядьте,— сказала она: — и я сяду съ вами. Я васъ увидла въ окно и сошла.къ вамъ…
Артемій повиновался, молча. Онъ вовсе не былъ расположенъ жъ бесд. Юлія была смущена, но кое какъ оправилась.
— Вы, кажется, еще по утру собирались ко мн и не дошли? начала она опять.
— Это — правда, и вы, надюсь, извините меня, отвчалъ Туренинъ.— По утру я спшилъ окончить нсколько писемъ, но теперь непремнно хотлъ быть у васъ.
— Я васъ отъ визита не избавлю и зову къ себ пить чай.
Онъ поклонился.
— Прежде всего, я долженъ благодарить васъ… проговорилъ онъ съ усиліемъ и замялся.
— Я только исполнила желаніе Ирины едоровны, сказала Юлія, ошибаясь въ смысл его словъ.— Она мн поручила передать вамъ эти часы .
— О, я говорю не о часахъ. Я долженъ благодарить васъ и за то, что вы уже сдлали, и за то, что еще сдлаете для моего семейства: я — вашъ должникъ и, кажется — неоплатный, моей тётк, вроятно, придется умереть въ вашемъ дом, какъ и умеръ мой отецъ. Вотъ за что я хотлъ васъ благодарить.
— За это?… сказала Юлія, покраснвъ… и остановилась.— Въ такомъ случа я вашей благодарности не заслуживаю. Вы меня благодарите за то, что я длала для себя собственно.
Артемію было не до загадокъ, онъ вопросительно взглянулъ на Юлію.
— Я это длала, потому что… вотъ видите ли… тутъ она пустилась въ очень туманныя и запутанныя объясненія, изъ которыхъ Артемій могъ только понять, что Юлія Николаевца вритъ въ симпатію, даже заочную и, на основаніи того, что слышала о немъ, не отказываетъ ему въ чувств такого рода.
Онъ закусилъ губы.
— Иначе говоря, вы меня удостоили вашего сожалнія? спросилъ онъ запальчиво.
— Вы ошибаетесь. Я шага не сдлаю, чтобъ познакомиться съ мужчиною, который мн внушаетъ сожалніе, отвчала Юлія рзко и съ презрительной улыбкой.
— Въ такомъ случа мн остается спросить, чмъ я имлъ счастіе обратить на себя ваше вниманіе?
— Это я вамъ скажу тогда, когда вы будете расположены меня слушать.
Онъ промолчалъ.
‘Этакъ лучше’, подумала Юлія. ‘Ему не надо поддаваться, иначе вс выгоды будутъ на его сторон.’
— Вы… я надюсь, устроитесь въ Москв? спросила она.
— Позвольте мн не отвчать на этотъ вопросъ, сказалъ Артемій съ раздраженіемъ.
— Позволяю тмъ скоре, что за-границей видно забываютъ, какъ слдуетъ говорить съ русскими женщинами. Не хочу мшать вамъ, Артемій Ильичъ. Прощайте.
Она встала и направилась къ дому.
Эта уловка удалась. дкое выраженіе словъ Юліи, въ которыхъ слышалось чувство оскорбленнаго женскаго достоинства, заставило Артемія очнуться.
— Что же это, въ самомъ дл! подумалъ онъ.— Я, кажется, ее оскорбилъ. Уже ли я такъ упалъ духомъ, что даже не умю прилично вести себя? Александръ Михайлычъ правъ: я — баба!
Онъ поспшилъ вслдъ за Юліей и догналъ ее почти у самаго крыльца.
— Юлія Николаевна, сказалъ онъ: — мн совстно на васъ взглянуть… Простите мн… Я, право, себя не узнаю. За кого должны вы меня принимать? За недоросля? за дикаря?
— За человка, которому я съ двухъ словъ успла надость, отвчала Юлія съ принужденнымъ смхомъ.
— Да это — мой приговоръ… Вы не забудьте, что я шелъ благодарить васъ…
— Ахъ! пожалуйста, отложите всторону вашу благодарность, перебила Юлія.— Она мн не нужна.
— Вы мн позволите войти? спросилъ Артемій, когда молодая женщина стала подниматься на крыльцо.
— Я васъ звала.
— Вы никогда не видали этихъ комнатъ? спросила она, входя въ гостиную: — но, вроятно, вы слышали о драм, которая въ нихъ разыгралась? Вамъ говорили о смерти графа Турбскаго?
Но, вмсто отвта, Артемій задумчиво озирался кругомъ, невольно вспоминая, что двнадцать лтъ тому назадъ Ирина едоровна ему, какъ будущему хозяину, показывала эти самыя комнаты, въ которыя онъ теперь вступалъ гостемъ и нищимъ.
Юлія, слдившая за нимъ глазами, почти угадала его мысль.
‘Боже мой! Въ эту минуту онъ долженъ меня ненавидть’, думала она. ‘Я — точно его ограбила… Точно воспользовалась раззореніемъ его семейства!’
— Вы у меня что-то спрашивали? сказалъ Артемій.— Да… о граф Турбскомъ. Когда мн мцнулр двадцать лтъ, Ирина едоровна привела меня сюда и завщала каждое 24 декабря служить здсь панихиду по ея жених. Теперь это — ваша обязанность.
— Если это — упрекъ, сказала Юлія:— я мене виновата, чмъ вы думаете. Ирину едоровну мучила мысль, что домъ, которымъ она такъ дорожила, можетъ попасть въ рури людей совершенно постороннихъ, она настояла на томъ, чтобъ я его купила.
— Я это понимаю, и вы хорошо сдлали.
— Прежде я сама такъ думала, но теперь я этого себ не прощаю.
— Почему же?
— Потому что, безъ сомннія, вамъ было бы легче, еслибъ этотъ домъ сгорлъ.
Артемію стало совстно.
— Послушайте, сказалъ онъ почти ласково:— зачмъ вы мн приписываете мысли, оскорбительныя для васъ? Я уже разъ самымъ непростительнымъ образомъ навлекъ на себя вашъ гнвъ. Довольно, кажется, и этого, чтобъ заставить васъ отказаться отъ той… симпатіи, о которой вы говорили въ саду.
— А если я отъ нея не откажусь? сказала Юлія. Она вкрадчиво посмотрла на своего собесдника и прибавила съ кокетливой улыбкой:— Я упряма…
‘Да эта женщина, просто, на меня навязывается’, подумалъ Туренинъ и такъ холодно взглянулъ на Юлію, что она вспыхнула. Женская гордость заглушила въ ней на минуту и участіе къ Артемію, и начинающуюся, можетъ быть, любовь.
— Мн говорили, сказала она твердымъ голосомъ и потуривъ глаза: — что Артемій Туренинъ — честенъ и уметъ уважать женщинъ…
Эти слова дошли до его сердца.
— Ужели я далъ поводъ въ этомъ сомнваться? спросилъ онъ, быстро обернувшись къ Юліи. Тутъ только онъ замтилъ, что она дрожала, что она молода и хороша собой.— Вы дрожите? Что съ вами? продолжалъ Артемій съ участіемъ. Что такое я вамъ сказалъ?… Ахъ, не слушайте, не удерживайте меня. Поймите, что я — убитый, погибшій человкъ. Забудьте, что вы могли отъ меня слышать, и простимся друзьями.
— Нтъ, останьтесь и поймите въ вашу очередь то чувство, которое меня заставляетъ дружески протянуть вамъ руку: я общалась Ирин едоровн любить васъ и не тогда измню своему общанію, когда все кругомъ вымерло… или, для васъ по крайней мр, не существуетъ боле… когда на родин, въ собственномъ дом вы не находите ни одного человка, близкаго вашему сердцу. И если я одна встрчаю васъ съ участіемъ, вы не вправ его отвергнуть…
Но слово ‘участіе’ выражало понятіе слишкомъ блдное, чтобъ имъ можно было объяснить волненіе Юліи. Туренинъ съ опытностью тридцати-трехъ лтняго мужчины понялъ, что она экзальтировалась его положеніемъ, и твердо ршился разрушить ея мечты. Намреніе было честно, по требовало выдержки, на которую едва ли былъ способенъ Артемій.
Онъ взялъ Юлію за руку.
— Который вамъ годъ? спросилъ онъ ее голосомъ, котораго мягкіе, ласкающіе звуки показались ей неотразимыми.
— Мн?… двадцать-три года.
— Я знавалъ вашего мужа. Вы вышли замужъ по любви?
— Нтъ. Я никогда не любила.
— Будто?
— Я говорю правду… Я о сю пору думаю, что я любить неспособна.
— Вы напрасно это думаете. Любовь легко переходитъ изъ воображенія въ сердце. Но выберите человка, который не покончилъ съ жизнью, котораго стоило бы возвести въ герои романа.
Онъ поцаловалъ ея руку и взялся за шляпу.
— Ахъ, нтъ, останьтесь, не уходите! вскричала Юлія.— Куда вамъ идти? что вамъ длать дома? Ради Бога, не отказывайте мн, вамъ нтъ причины мн отказать. Не мучьте меня… это не шутка… моя просьба серьёзне, чмъ вы думаете.
Онъ не совсмъ понялъ смыслъ этихъ словъ, но молодая женщина говорила съ такимъ умоляющимъ, непритворнымъ отчаяніемъ, что онъ не имлъ духа отказать ей, и остался.
Подали чай.
Напрасно Артемій старался свести разговоръ на посторонніе, обыденные предметы, Юлія упорно искала доступа къ его сердцу. Чтобы спасти Артемія, ей нужно было привязать его къ себ, но какъ было этого добиться? Ей такъ неудалась ея единственная попытка пококетничать съ нимъ, что она, конечно, не думала ее возобновлять, да и правду сказать, слишкомъ была увлечена, чтобъ придерживаться этого холоднаго, избитаго средства. Она говорила отъ всей души, и въ ея словахъ сквозило искреннее, почти страстное чувство, которое не могло укрыться отъ Артемья.
— Юлія Николаевна, сказалъ онъ вдругъ:— какого мннія были бы вы о человк, который не съумлъ бы устоять противъ искушенія?
— Что вы называете искушеніемъ? спросила она, покраснвъ,
— А вы?
— Я вамъ скажу. Я не посмю осудить человка, который не уметъ побдить искушенія и съ голоду стъ чужой хлбъ, но меня возмутитъ гордость того, который согласится голодать скоре, чмъ принять кусокъ хлба, поднесенный ему отъ всего сердца… рукою друга. Вотъ что я думаю. А вы?
Онъ не отвчалъ ни слова.
Юлію мучила мысль объ участіи, которое она приняла въ возвращеніи Артемія на родину, гд его ожидало столько горькихъ недочетовъ.
— Еслибъ вы знали, что вы здсь не найдете тхъ, на кого вы разсчитывали, вы бы, можетъ быть, не ршились пріхать, сказала она.
— Рано или поздно пришлось бы возвратиться, отвчалъ Артемій.— Къ тому же меня всегда пугала мысль, что я могу умереть на чужой сторон. Жить можно везд, но умереть надо непремнно на родин.
— Вы родились здсь, въ Москв?
— Нтъ, въ Разсказов.
— Но вы будете жить въ Москв, не правда ли? Я уже васъ объ этомъ спрашивала, но отвтъ остался за вами.
— И останется. Какъ я могу ручаться въ томъ, гд мн доведется быть?
— Послушайте… сказала Юлія, подумавши:— общайте мн, по крайней мр, что… пока вы въ Москв, мы будемъ видться часто… каждый день, прибавила она робко.
Артемій немного сконфузился, но общалъ.
— По рукамъ! сказала Юлія.
Онъ улыбнулся еще разъ и поцаловалъ ея руку.
— Помните ваше общаніе, до завтра, повторяла молодая женщина, прощаясь съ своимъ гостемъ.
— Зачмъ я ее обманулъ? говорилъ самъ себ Артемій, возвращаясь въ свой флигель.

XVI.
Юлія.

А между тмъ общаніе, данное Артеміемъ, было въ глазахъ Юліи единственнымъ положительнымъ результатомъ ея перваго свиданія съ нимъ. Она была недовольна собой, она съ ужасомъ сознавалась, что едва ли ей успть. Пробило двнадцать, когда она раздлась и отослала горничную. Въ дом уже давно все улеглось, а она все еще сидла противъ трюмо, на которомъ горли свчи, и въ первый разъ съ отчаяніемъ глаза ея останавливались на собственномъ образ.
‘Дается же инымъ женщинамъ неотразимая красота!’ думала она, не замчая, что вся ея маленькая особа уже успла принять выраженіе, которое бываетъ неотразиме красоты: ея взглядъ, движенія, голосъ — все было проникнуто чувствомъ.
‘Однако, мы будемъ видться… онъ общалъ… и то много!’ думала она опять и надялась.
Но вдругъ у ней сжималось сердце, ей казалось, что ни къ чему не поведутъ новыя свиданія, и она съ отчаяніемъ повторяла:
— Ему не до меня, ни до кого на свт. Онъ пропалъ — я это чувствую.
И самое общаніе, данное имъ, представлялось ей такимъ ничтожествомъ. Юлія хотла взять съ него слово, что, на чтобъ онъ ни ршился, она обо всемъ узнаетъ заране… и не посмла… Онъ бдъ надъ собой надлаетъ! отъ него все станется… звучали въ ушахъ ея слова Александра Михайловича.
— И кто знаетъ, къ чему готовится онъ въ эту самую минуту, страшно!
Есть такія мысли, которыя бросаютъ и въ жаръ, и въ холодъ, отъ которыхъ не знаешь, куда бжать… При нихъ — не до сна, и Юлія не спала и даже не ложилась. Только предъ разсвтомъ его овладла тонкая дремота, сквозь которую ей виднлись не то сны, не то призраки. То ей казалось, что въ гостинную вносятъ окровавленный трупъ графа Турбскаго, то она видла себя въ спальн своей матери, куда она, Юлія, заснувшая отъ изнеможенія, бросилась, заслышавъ шумъ… кровать была пуста, одяло было сброшено на полъ.
Но шумъ продолжался.. Юлія проснулась и слушаетъ: это стукъ экипажа, остановившагося у воротъ. Она бжитъ въ залу. Уже свтло. У воротъ стоитъ ямская тройка, запряженная въ тарантасъ съ откинутымъ верхомъ. Юлія прильнула къ окну и прижала об руки къ сердцу — такъ оно билось.
Вотъ осторожно стукнуло кольцо калитки на улицу, вышелъ Артемій въ плащ и шляп съ широкими полями, онъ прыгнулъ въ тарантасъ, ямщикъ поднялъ возжи, и лошади тронулись ровной рысью.
Юлія пыталась отворить окно, хотла вскрикнуть и — не могла. у ней потемнло въ глазахъ, она опустилась на стулъ.
Но это продолжалось одну минуту. Юлія бросилась наверхъ, въ Дуняшину свтёлку.
— Дуняша! Дуняша! кричала она:— вставай, ради Бога! Онъ ухалъ. Бги — узнай: куда? зачмъ?
Когда старая горничная поняла въ чемъ дло, она мигомъ одлась и отправилась во флигель, гд застала на ногахъ Захара Архипыча, проводившаго своего барина
— Дло — хозяйское, объяснилъ старый дворецкій:— въ Разсказово похалъ. Вдь тоже надо на свою вотчину взглянуть. Можетъ статься, съ опекуномъ вздумаетъ повидаться.
— Когда онъ хотлъ вернуться? спросила Дуняша.
— Самъ, говоритъ, не знаю. Дловъ много, Авдотья Матвевна. А я — тоже своего дла не забываю, повару приказалъ, чтобъ на всякій случай было кушать готово.
Съ этими встями вернулась Дуняша къ Юліи и старалась ее успокоить.
Юлія сама старалась успокоиться, но безуспшно.
Старая служанка осталась при своей госпож.
Об он вернулись въ спальню, гд все еще горли свчи на трюмо. Ихъ дрожащее пламя, поблднвшее отъ деннаго свта, мерцало какимъ-то зловщимъ блескомъ.
— Погаси, Дуняша, сказала Юлія:— точно факелы!
— И матушка! что вы! Христосъ съ вами!— отозвалась Дуняша и замолчала.
Прошло около получаса. Въ дом понемногу все стало просыпаться и приходить въ движеніе: кое гд скрыпели двери, осторожные шаги послышались на паркет, начинали убирать комнаты.
— Нтъ, Дуняша, не могу! сказала вдругъ Юлія.— Сердце не на мст. Вели, чтобъ сейчасъ верховой скакалъ къ Александру Михайловичу и доставилъ ему эту записку. Чтобъ разбудили его, если онъ спитъ.
Она схватила перо и написала:
‘Прізжайте сейчасъ, сію минуту. Онъ ухалъ въ Разсказово. Мн страшно, не знаю, что длать.’
Въ ожиданіи отвта ею овладло такое безпокойство, что Дуняша нсколько разъ принималась ее отпаивать водой. Передъ самымъ пріздомъ Александра Михайловича, Юлія вспомнила слова Артемія: ‘надо умереть на родин, я родился въ Разсказов’.
— Нтъ, съ этой мыслью не проживешь до вечера! говорила она, закрывай руками пылающее свое лицо.
Какъ ни торопился Александръ Михайловичъ, было уже часовъ восемь, когда онъ явился къ Юліи. На немъ тоже, что называется, лица не было.
— Какъ вы думаете, что длать? спросила Юлія.
— Да Богъ знаетъ! отвчалъ онъ, пожавъ плечами.
— Богъ знаетъ! Богъ знаетъ! это — не отвтъ.
— Разв вы не видите, что я самъ ума не приложу! сказалъ Александръ Михайловичъ.— Скакать за нимъ? Да вдь я его знаю-съ: его не переспоришь. Какъ бы хуже не вышло. Разсказово онъ всегда очень любилъ. Жена моя надется, что тамъ онъ, можетъ быть, успокоится.
‘Да, ей легко надяться! она его уже не любитъ’, подумала Юлія.
— Пойду, хорошенько все расспрошу во флигел, продолжалъ Александръ Михайловичъ.
Во флигел Захаръ Архипычъ къ прежнимъ подробностямъ прибавилъ только, что наканун, посл ухода Александра Михайловича, Артемій Ильичъ изволили со двора отлучаться и, должно быть, этим временемъ лошадей себ къ сегодняшнему утру заказали, а вечеромъ, какъ пришли отъ Юліи Николаевны, такъ и отдали приказанье разбудить себя въ пятомъ часу. Я и чаю имъ приготовилъ — говорилъ старикъ.
— Не оставилъ ли онъ какихъ нибудь приказаній, или писемъ? добавилъ Александръ Михайловичъ.
— Юліи Николаевн супризъ желаютъ сдлать, доложилъ по секрету Захаръ Архипычъ.— Какъ сегодня одлись, такъ и выдали мн сто рублей серебра на починку (изволите помнить?) вчерашнихъ часовъ. У меня, говоритъ, не то на ум, неравно — забуду, такъ на тебя, молъ, Захаръ, надюсь, какъ, молъ, будутъ готовы часы, такъ ты ихъ и донеси до Юліи Николаевны и при записк. И записку мн изволили отдать.
Александръ Михайловичъ вытребовалъ записку и принесъ ее Юліи, которую засталъ въ круглой шляп и суконной амазонк.
— Боже мой! да такъ пишутъ только на прощаніи! воскликнула молодая женщина, пробжавъ записку глазами. Она передала ее Хруслову.
‘Цалую ваши руки, писалъ Артемій, и прошу васъ принять эти часы на память того вечера, который я провелъ у васъ. Прощайте!’
Александръ Михайловичъ молча возвратилъ ей записку.
— По троицкому шоссе, на восемнадцатой верст, поворотъ налво, не правда ли? сказала Юлія ршительнымъ голосомъ.
Это былъ маршрутъ въ Разсказово.
— Да, отвчалъ Александръ Михайловичъ.— Вы хотите хать?
— Да.
— Помоги вамъ Богъ! сказалъ онъ, крпко пожавъ руку Юліи.
Рука ея дрожала, да и у Александра Михайловича дв крупныя слезы повисли на рсницахъ.

XVII.
Обершенкъ Туренинъ.

Разсказово было старинное родовое имніе Турениныхъ, на славу устроенное обершенкомъ Василіемъ Андреевичемъ, праддомъ Артемія и личнымъ другомъ знаменитаго графа Растрелли. По растрелліевскимъ рисункамъ и планамъ были разбиты разсказовскіе сады и парки, вырыты пруды, насыпаны острова и возведены многочисленныя капитальныя постройки, которыя вс безъ исключенія, начиная отъ двухъ-ярусной церкви и барскаго дома и кончая оградами съ монументальными воротами — носили отпечатокъ вальяжнаго вкуса архитектора петровскихъ и елисаветинскихъ временъ. Въ молодости своей, Илья едоровичъ съ братьями не только поддерживали ддовское заведенье, но даже, не жаля денегъ, продолжали строиться и украшать Разсказово: въ саду и на островахъ явились театральныя и концертныя залы, бесдки, эрмитажи… Въ этомъ вид Разсказово должно было поглощать доходы другихъ имній и, разумется, пришло въ упадокъ, когда Туренины раззорились. Имъ былъ бы прямой разсчетъ отказаться отъ дорого стоившей имъ подмосковной, чтобъ спасти какую нибудь степную деревню, дающую врный доходъ, не требуя значительныхъ тратъ, но неразсчетливы были братья Туренины, къ тому же все семейство питало особенную привязанность къ Разсказову. Что же касается до Артемія, лучшія его воспоминанія были связаны съ подмосковной, въ которой онъ родился и воспитывался.
Теперь, когда ей угрожала продажа съ молотка, онъ ршился взглянуть въ послдній разъ на знакомыя ему мста. Не смотря на то, что десять лтъ отсутствія его такъ измнили, что узнать его трудно, онъ принялъ вс мры для сохраненія своего инкогнито въ Разсказов, чтобъ еще врне застраховать себя отъ докучливыхъ услугъ и восклицаній, которыя угрожали ему со стороны многочисленной дворни.
Еще въ Москв узналъ онъ, что старый ключникъ, едотъ Самсоновъ, давно — на поко и сдалъ ключи отъ дома внуку своему, молодому нарню, вовсе незнакомому Артемію. Это приходилось кстати: встрча съ ключникомъ была неизбжна. У первыхъ липъ длинной аллеи, служившей въздомъ въ Разсказово, Артемій отпустилъ ямщика и отправился пшкомъ. По обимъ сторонамъ аллеи тянулся двойной рядъ березокъ, разсаженныхъ самимъ Артеміемъ и давнымъ-давно его переросшихъ. Онъ остановился у одной изъ нихъ, его обдало крпкимъ смолянымъ запахомъ свжей листвы.
‘Какъ поднялась!’ подумалъ онъ, ощупывая блый стволъ березы и закинувъ назадъ голову, чтобъ взглянуть на верхнія втки. ‘Видно, въ добрый часъ и на многія лта посадилъ ее Артемій!’
Онъ пошелъ дале. Аллея примыкала къ широкой площади, среди которой стояла церковь, налво былъ паркъ, называвшійся звринцемъ, направо — барскій домъ, съ службами и садомъ. Церковныя ворота были отворены, и на погост двое молодыхъ крестьянъ рыли могилу. Артемій объяснилъ имъ, что желалъ бы осмотрть домъ и садъ, и общалъ на водку, если къ нему вызовутъ ключника. Одинъ изъ могильщиковъ бросилъ работу и лниво поплёлся на барскій дворъ. Другой вступилъ въ разговоръ съ незнакомымъ бариномъ,
— А вы сами откелева будете? спросилъ онъ, опершись на заступъ.
— Изъ Москвы.
— Небось, насъ купить хотите?
— А разв ужь много перебывало покупщиковъ? спросить въ свою очередь Артемій, уклоняясь отъ отвта.
— Да вотъ семеновскій баринъ назжалъ, тоже имніе смотрлъ. Недли съ дв никакъ будетъ, а то, пожалуй, и больше.
Артемій, какъ Гамлетъ, спросилъ, для кого это роютъ могилу?
— То-то для стараго ключника, отвчалъ крестьянинъ.— едотъ Самсоновъ прозывался, тоже годовъ сорокъ въ должности ходилъ, да года два безъ ногъ пролежалъ, такъ ужь и ходить не могъ, а вчерашняго числа померъ.
Артемій вспомнилъ знакомое, доброе лицо стараго ключника, вспомнилъ также сцену шекспировскихъ могильщиковъ и отошелъ отъ своего собесдника. На восточной сторон церкви, противъ алтаря стоялъ большой памятникъ, незабытый Артеміемъ. Онъ остановился противъ него и прочелъ надпись, которую еще ребёнкомъ читывалъ по складамъ:
‘Лта 1758, марта въ 5-ый день преставился соорудитель св. храма сего, рабъ божій, тайный дйствительный совтникъ, обершенкъ и обоихъ россійскихъ орденовъ кавалеръ, Василій Андреевичъ Туренинъ.’
‘Родительскія кости промотали’, подумалъ Артемій.
Онъ обошелъ вокругъ церкви и слъ на паперти, въ виду крестьянина, опять принимавшагося за свою работу. Вскор явился ключникъ. Туренинъ объявилъ ему, что, вроятно, долго пробудетъ въ саду и въ дом.
— За мной прідутъ поздно… можетъ быть, въ ночь… сказалъ онъ и въ вид неотразимаго довода сунулъ ему въ руку трехрублевую бумажку. Такая щедрость чуть было не возбудила подозрній ключника, который съ очевиднымъ недоумніемъ посмотрлъ на незнакомаго гостя, но успокоился совершенно, когда гость замтилъ, что, вроятно, домъ совершенно пустъ, и, слдовательно, бояться нечего.
— Пожалуйте-съ, проговорилъ ключникъ, прохода впередъ съ связкою ключей.
— Пойдемъ садомъ, сказалъ Артемій:— я съ террасы войду въ домъ, ты только отопри стеклянную дверь.
Онъ замтилъ, что проговорился, но русскій человкъ лнивъ на соображенія, и ключникъ, безпрекословно отворивъ калитку въ садъ, отправился къ террас примрять заржавленные ключи къ замку стеклянной двери.
— Хорошо, ступай теперь, сказалъ Артеміи, когда щелкнулъ замокъ.
— Вашему сіятельству не потребуется ли что? спросилъ ключникъ.
— Если что потребуется, я тебя отыщу…
Артемій слъ на ступеньки и закурилъ сигару. Его разсянный, почти холодный взглядъ блуждалъ по знакомымъ предметамъ, или углублялся въ длинную аллею, которая прямо отъ террасы спускалась къ пруду, блествшему къ конц сада. Но ничто, повидимому, не возбуждало въ немъ ни воспоминаній, ни радости, ни грусти… Одну минуту въ голов его мелькнула мысль, что аллея вовсе не такъ широка, какъ онъ воображалъ, и что оба сквера, разбитые по сторонамъ, тоже какъ будто стали поменьше — и только. Съ самаго утра и всю дорогу его, Богъ знаетъ почему, неотвязчиво преслдовалъ одинъ стихъ Лермонтова, впутываясь во вс его мысли, даже въ т, съ которыми не имлъ ничего общаго.

‘И всякій плакалъ, кто любилъ!’

вертлось у Артемія на ум, между тмъ какъ онъ вовсе не думалъ о любви, а смотрлъ на тонкую струйку дыма своей сигары и тутъ же вспоминалъ, что сигары куплены имъ въ Одесс у матроса, и самое лицо матроса рисовалось передъ нимъ… и вдругъ смнялось новымъ образомъ, новымъ воспоминаніемъ, вовсе неумстнымъ въ Разсказов, вовсе неблизкимъ сердцу Артемія.
Дло въ томъ, что какая-то желзная рука сжимала ему сердце и путала его мысли. Онъ даже не понималъ, что вокругъ него длалось. Не для него весеннее утро наполняло воздухъ благоуханіемъ и звуками.
Докуривъ сигару, Артемій обошелъ скверъ и вступилъ въ лабиринтъ старинныхъ аллей. Вотъ и прудъ — широкій и длинный, какъ озеро, а на берегу — театръ. Тутъ была устроена комната для отдыха посл купанья и стоила большихъ денегъ: она была обита китайской матеріей и нкогда убрана фарфоромъ. Какъ часто отдыхалъ здсь Артемій въ лтніе жары и пилъ кофе, читая журналъ! Давно ли, подъзжая къ Москв, онъ думалъ, что заплачетъ отъ радости, когда увидитъ китайскую комнату? Онъ собирался отыскать въ запыленномъ шкап журналъ прежнихъ годовъ, чтобъ помянуть старину и, лежа на шелковыхъ подушкахъ дивана, перечесть первые очерки Тургенева или статьи Блинскаго. Однако онъ прошелъ мимо театра, какъ будто не замтилъ его, прислонился къ дереву и безсмысленно слдилъ глазами за игрою солнца въ ряби пруда.
Изъ этого тяжелаго состоянія вывело его ничтожное обстоятельство.
Къ его ногамъ упала съ втки мертвая птичка. Онъ вздрогнула, поднялъ птичку и долго ее разглядывалъ.
— Бдняжка! проговорилъ онъ, бросая ее на землю и почувствовалъ, что ему стало грустно — и вотъ мало по малу началъ проясняться этотъ хаосъ, въ которомъ вертлся стихъ Лермонтова.
‘Да что жь я здсь длаю?’ подумалъ Артемій и быстро повернулъ въ аллею, которая вела къ дому. Тутъ, между липами, были разсажены кусты сирени. Артемій вспомнилъ о своемъ дтскомъ восторг, когда, бывало, семейство прізжало въ Разсказово въ то время, когда цвла сирень. Прямо изъ кареты онъ бжитъ, на террасу, оттуда — въ аллею и бжитъ какъ сумасшедшій, и заглянетъ во вс любимые углы сада, но садъ великъ, и не везд еще побывалъ Артемій, а его уже зовутъ пить чай… Прежде, однако, чмъ вернуться домой, онъ бросается къ кустамъ сирени, на которыхъ усплъ завидть блыя и лиловыя кисти цвтовъ, наломаетъ ихъ огромный букетъ и несется съ нимъ въ столовую, гд уже все семейство собралось вокругъ самовара. Тутъ же принимается искать цвточки о пяти и шести листкахъ, наберетъ ихъ полную пригоршню и отдастъ тёт Маш, чтобъ она спрятала ихъ въ молитвенникъ на счастье, а тётя Маша его поцалуетъ, нальетъ ему чаю со сливками, дастъ лишній сухарикъ за цвточки и позволитъ устроиться на его любимомъ мст у окна, откуда ребёнку такъ весело слдитъ за возней на двор, вдругъ оживившемся пріздомъ господъ. Когда ребёнокъ выросъ и сталъ смотрть дальше двора онъ полюбилъ видъ на Разсказово, открывавшійся изъ окна столовой.
О! какъ Артемью вдругъ захотлось разъ заглянуть въ это окно.
Онъ ускорилъ шагъ, поднялся на террасу, толкнулъ стеклянную дверь, которая съ трескомъ распахнулась, и вошелъ въ такъ называемую зеленую залу. Здсь нкогда обдывали многочисленные гости, назжавшіе въ Разсказово. Зала была старинной отдлки, съ колоннообразными изразцовыми печами въ трехъ углахъ и витою лстницей въ четвертомъ. Лстницу уже устроивали на артемьевой памяти, но она подходила подъ остальныя детали комнаты: братья Туренина были полуартисты, и Анатолій едоровичъ самъ рзалъ дубовыя статуэтки, служившія балясникомъ. Артемію пришло на память, какъ ловко оттуда сверху падалъ свтъ на одну изъ статуй, помщавшихся въ нишахъ по стнамъ. Но и статуи, и мебель были давно вывезены, и зеленая зала стояла пустая…
Онъ взбжалъ по лстниц наверхъ, миновалъ, не оглядываясь, цлый рядъ комнатъ и остановился въ небольшой семейной столовой, гд обыкновенно пили чай и обдали, когда не было гостей. Въ столовой уцлли и плетеные стулья, и круглый раздвижной столъ на безчисленныхъ ножкахъ.
Артемій подошелъ къ окну и растворилъ его: передъ нимъ — широкій дворъ съ каменной оградой, за оградой, черезъ площадь — свжая зелень высокихъ деревьевъ парка, съ проскою на ровную даль полей, на площади, немного направо — двухъярусная церковь, съ сверкающимъ на солнц крестомъ, дальше — большой прудъ, называвшійся верхнимъ, а по ту сторону пруда — дорога и село.
Вотъ оно, вотъ оно — его милое, прекрасное Разсказово, куда такъ рвалось его сердце, скучавшее великолпіями юга! Какъ тихо и какъ хорошо! Какъ можно бъ было отдохнуть здсь посл десятилтняго странствованія! Долго смотрлъ Артемій… потомъ встрепенулся, какъ будто о чемъ-то вспомнилъ, поспшно вышелъ изъ столовой, спустился по парадной лстниц и вступилъ въ нескончаемый корридоръ нижняго этажа. Направо была дверь, обитая сукномъ, подъ рукой Артемія она отворилась безъ усилій, это — его кабинетъ.
Какъ заботливо его когда-то отдлывалъ Артемій, и какъ онъ измнился! Куда двались ковры, шкапы съ книгами, мягкая мебель, огромное зеркало? Изъ итальянскаго окна, видно, съ тхъ поръ не выставляли двойной рамы, такъ потускнли стекла и столько завелось паутинъ, что сквозь нихъ едва можно было разглядть огромный кустъ сирени, котораго пахучія втви врывались, бывало, въ растворенное окно.
На камин стояла полуразбитая ваза въ ней, въ былое время, заботливая рука ежедневно возобновляла цвты… Какъ она его любила!… И передъ Артеміемъ воскресъ весь романъ его первой любви.
Въ тотъ годъ Туренины зажились въ деревн до рождества. Сюда въ зимнюю ночь, тайкомъ, по холодной лстниц пробиралась Ганя. Какъ она дрожала, и какъ горли ея щеки! Нетерпливой рукой срывалъ онъ шаль, накинутую на ея голову, бралъ ея руки и отогрвалъ ихъ на груди своей. Въ камин пылалъ огонь, они садились къ огню, и какъ безконечно счастливы были оба!
— Пора идти, говорила Ганя.
Онъ окутывалъ ее шалью и строго приказывалъ не простудиться. Рука ея уже касалась двернаго замка, она въ послдній разъ взглядывала на Артемія и останавливалась… До разсвта Ганя только что успвала пробраться въ свою комнату…
И Артемію стало до смерти жаль и жизни, и женщинъ, и Разсказова, и самого себя! Онъ закрылъ лицо руками и плакалъ навзрыдъ.
И всякій плакалъ, кто любилъ!

XVIII.
Разсказово.

Вдругъ въ корридор послышался шорохъ, и дверь боязливо скрипнула.
— Кто тамъ? сердито спросилъ Туренинъ.
Голова ключника высунулась изъ-за двери.
— Ваше превосходительство, робко сказалъ онъ:— барыня приказала доложить о себ.
— Какая барыня? спросилъ Артемій, у котораго гнвъ высушилъ слезы.
— Барыня, повторилъ ключникъ, заминаясь.
— Хорошо, теперь ступай, послышался въ корридор голосъ Юліи.
Она бодро проскакала двадцать верстъ и, явившись въ Разсказово, велла вести себя прямо въ домъ.
Ключникъ не прекословилъ и потому, что получилъ вторую ассигнацію, и потому еще, что со словъ Артемія ршилъ, что это за нимъ пріхала барыня, которая, впрочемъ, пріхала верхомъ.
А Юлія съ первыхъ словъ ключника поняла, что Артемій не назвалъ себя въ Разсказов: это подтвердило ея опасенія и ей самой придало новыя силы… но не на долго… Она почти обжала весь домъ, ключникъ едва поспвалъ за нею. Зато, какъ споро она услышала гнвный голосъ Артемія, ей разомъ измнили поддльныя, страхомъ опасности возбужденныя силы, переступивъ черезъ порогъ кабинета, она прислонилась къ стн и не удержалась бы на ногахъ, еслибъ ей на помощь не поспшилъ Артемій.
— Вы!!… сказалъ онъ, пораженный удивленіемъ.
Но она не могла проговорить ни слова.
Онъ вывелъ ее изъ корридора на частый воздухъ, въ садъ и посадилъ на ступеньку террасы.
— Я принесу воды, сказалъ Артемій.
Слабой рукой она его удержала и проговорила: ‘Не надо, пройдетъ’
Дйствительно — она стала приходить въ себя, но странная блдность не покидала ея лица. Юлія подняла глаза на Артемія, ожидая, чтобъ онъ заговорилъ.
— Но какому случаю вы здсь? спросилъ онъ холодно.
— А вы? Зачмъ вы сюда пріхали?
— Въ своихъ дйствіяхъ я не люблю отдавать отчета, отвчалъ Артемій.
Юлія опустила голову.
— Я это знала, я на это шла… но теперь намъ не до счетовъ…
Она перевела духъ.
— Но, боже мой, сказала она вдругъ, смотря ему прямо въ глаза:— ужели вы не понимаете, что я бросилась сюда только для того, чтобы спросить у васъ, зачмъ вы здсь?
Туренинъ съ трудомъ сдерживалъ свою досаду, онъ нетерпливо гнулъ хлыстикъ, выпавшій изъ рукъ Юліи.
— Положимъ, продолжала она:— что я объ васъ никогда не слыхала, не знаю, не видала васъ… но и тогда, еслибъ мн сказали, что вы сюда пріхали… съ тмъ… съ такими мыслями..
Она очевидно не ршалась выговорить какое-то слово, но вздрогнула и, закрывъ лицо платкомъ, сказала:
— О! какой ужасъ!
Артемій былъ тронутъ этимъ восклицаніемъ.
— Voyons, mon enfant, parlons raison… сказалъ онъ ласково.
Ободренная такими словами, она быстро къ нему обернулась, но онъ не спшилъ договорить, какъ будто собираясь съ мыслями, и черезъ минуту спросилъ уже совершенно другимъ тономъ:
— Да скажите, пожалуйста, что вы нашли необыкновеннаго въ томъ, что человку вздумалось създить въ деревню? Однако… что же тутъ страшнаго? что вы себ вообразили?
Это было сказано такъ естественно и просто, что Юлія была сбита съ толку. Она взглянула на Артемія, желая убдиться, что онъ говоритъ правду.
Онъ казался совершенно спокоенъ. Она уже готова была сознаться въ неумстности своихъ опасеній, но вдругъ вспомнила о записк, оставленной Артеміемъ у Захара Архипыча. Спросить о ней было неловко, но Юлія ршилась.
— Послушайте, сказала она:— меня такъ перепугалъ вашъ неожиданный отъздъ, что я послала… что я позволила себ послать во флигель узнать, не оставили ли вы какихъ нибудь писемъ, и мн принесли записку, которую я должна была получить гораздо позже. Какъ вы ее объясните?
— Мою записку? Очень просто. Часы, которые я и теперь прошу васъ принять на память о вчерашнемъ вечер, требуютъ поправки, а поправка — времени, по всей вроятности, вамъ ихъ доставятъ уже тогда, когда меня не будетъ въ Москв. Записку я долженъ былъ написать заране. Вотъ и все.
Объясненіе было удовлетворительно. Юлія нсколько разъ прошлась по террас, онахиваясь платкомъ, потомъ остановилась противъ Туренина и сказала:
— Артемій Ильичъ, вы не сердитесь на меня?
‘Надо, однако, положить конецъ этой сцен’, подумалъ онъ и отвчалъ:— Вы понимаете, что мн сердиться невозможно, но, ради Бога, узжайте. Узнаютъ, что вы здсь, заговорятъ… Проводить васъ я не смю: заговорятъ еще больше… Узжайте, это необходимо! прибавилъ онъ съ твердостью, почти повелительно.,
— Я поду, сказала Юлія.
Онъ довелъ ее до калитки и посадилъ на лошадь Юлія кивнула ему головой и дохала шагомъ до конца аллеи. Тутъ она осадила лошадь. Такія страшныя предчувствія опять овладли бдной женщиной, что, простоявъ нсколько минутъ въ раздумья о томъ, что ей длать, она пустилась обратно во весь опоръ, у калитки спрыгнула съ сдла и бросилась въ садъ.
Артемій сидлъ на прежнемъ мст и вспыхнулъ, увидвъ опять Юлію, по прежде, чмъ онъ усплъ подняться на ноги, она стала передъ нимъ на колни и залилась слезами.
— Презирайте меня, если хотите, сказала она:— что же мн съ собою длать?… я боюсь…
Онъ взялъ ея холодныя руки и подумалъ: ‘Бдняжка!… она любитъ.’
— Ну, скажите, чего вы боитесь? спросилъ онъ.
— Не заставляйте меня говорить. Вы сами знаете… но если не вамъ, то другимъ дорога ваша жизнь… вы поняли, не правда ли? что будущее въ вашихъ рукахъ…
И опустивъ голову, Юлія прибавила:
— Богъ наказываетъ меня за гордость.
Туренинъ былъ блденъ и молчалъ, въ немъ началась борьба, исходъ которой онъ самъ не угадывалъ…
— Теперь — подумайте, могу ли я ухать, не знавши, на что вы ршились? спросила Юлія.
— Даю вамъ честное слово, что я ни на что не ршился, сказалъ Артемій.
— Честное слово? повторила она съ просіявшимъ лицомъ.
— Да, и вы можете мн врить. Позжайте.
Онъ ей подалъ руку, на которую она оперлась обими руками. Они прошли нсколько шаговъ.
— Я вамъ врю, сказала Юлія.
Вмсто отвта, онъ судорожно прижалъ ее къ себ.
Свши на лошадь, она еще разъ протянула ему руку и похала, но у воротъ оглянулась и послала ему послдній привтъ.
А для Артемія еще не скоро разршился вопросъ:
Умереть ли ему?— Продать ли себя женщин, которой онъ не любилъ?
Передъ вечеромъ видли, какъ послдній наслдственный владлецъ Разсказова бродилъ по саду, какъ два раза подходилъ къ калитк, брался за нее и опять опускалъ руку… Что онъ перечувствовалъ прежде, чмъ лицо его приняло спокойное выраженіе обдуманнаго ршенія?…
Кто знаетъ?…
Напрасными догадками не будемъ тревожить его праха: тайну послднихъ мыслей онъ унесъ съ собой.
Солнце уже сло, когда въ саду раздался выстрлъ.
На Артемі нашли два запечатанныхъ письма: одно — на имя Александра Михайловича, другое — за-границу, на обертк перваго было приписано карандашемъ:
‘Скажи ей, что я ее не обманывалъ сегодня, но устоялъ противъ искушенія безчестнаго.’

ЭПИЛОГЪ.

Разсказово продано съ молотка и попало въ руки афериста, который черезчуръ усердно осуществилъ завтную мысль Ильи едоровича. Самый домъ обращенъ въ фабрику, а вковыя деревья сада и парка срублены на дрова. Въ бывшемъ театр устроены жилые покои для новаго владльца и его семейства, кухню, которую заботливой нмк необходимо было имть подъ рукой, пришлось помстить въ китайской комнат…
Продажа послдняго имнія нисколько не отозвалась на положеніи Марьи едоровны. Юлія Николаевна настояла на томъ, чтобъ старушка, которой она, впрочемъ, никогда не любила, была отдана на ея попеченіе, и флигель туренинскаго дома о сю пору остается въ томъ вид, въ какомъ былъ за нсколько дней до прізда Артемія. Сама Юлія почти не вызжаетъ изъ дому: въ ней развилась нервная болзнь, и доктора давно посылаютъ ее на воды.
Въ московскомъ свт очень немного и безъ особеннаго участія поговорили о смерти Артемія: онъ такъ долго оставался заграницей, что о немъ успли забыть. Въ семейств — его помнятъ. Марья едоровна спрашиваетъ иногда, скоро ли онъ прідетъ? При этомъ вопрос у Гани навертываются слезы на глаза. Въ буфет туренинскаго флигеля часто заходитъ рчь о молодомъ барин.
— Я объ этомъ зналъ, говоритъ Захаръ Архипычъ:— какъ пріхалъ въ Москву, такъ въ т поры мн изволилъ сказать: ‘Попомни, говоритъ, Захаръ, мое слово: папенька такъ меня обидлъ, что я на себя руки наложу…’

ОЛЬГА Н.

‘Отечественныя Записки’, No 1, 1863

Энгельгардт Софья Владимировна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Возмездие, Серао Матильда, Год: 1893
  2. Не одного поля ягоды, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1868
  3. Крушение ‘Великого Океана’, Мариетт Фредерик, Год: 1841
  4. Не так живи как хочется, а так как Бог велит, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1854
  5. Воспоминания на даче, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1874
  6. На родине, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1870
  7. Слово о полку, Жаботинский Владимир Евгеньевич, Год: 1928
  8. Голод, Гамсун Кнут, Год: 1890
Электронная библиотека