Семейство Кардиналь, Галеви Людовик, Год: 1884

Переводы
Время на прочтение: 79 минут(ы)
Скачать в PDF

СЕМЕЙСТВО КАРДИНАЛЬ.

Людовика Галеви.

(Съ французскаго.)

Рядъ разсказовъ талантливаго писателя, соединенныхъ подъ общимъ заглавіемъ ‘Семейство Кардиналь’, представляетъ замчательно врную картину парижскихъ буржуазныхъ нравовъ,— картину далеко не привлекательную, но набросанную мастерскою рукою художника, близко знакомаго съ описанною средою. Въ его очеркахъ, какъ живые, проходятъ передъ нами madame Cardinal, monsieur Cardinal, ихъ милыя дочки, друзья, знакомые, маркизы, сенаторы, ouvreuses оперныхъ ложъ, все это на ярко очерченномъ фон современнаго общества 1870—1883 годовъ. Главныя лица повствованія, супруги Кардиналь,— а съ ними и вся буржуазія, созданная имперіей,— были бы омерзительны и невозможны, какъ литературные типы, если бы симпатичный талантъ г. Галеви не представилъ ихъ въ высоко-комическомъ вид, если бы тонкимъ юморомъ и остроумнымъ смхомъ не прикрылъ язвъ, разъдающихъ Францію, и, вмст съ тмъ, если бы не показалъ въ глубин души своихъ героинь и героевъ прекрасныхъ качествъ, исковерканныхъ и направленныхъ на трагикомическое негодяйство цлымъ рядомъ прискорбныхъ историческихъ событій, сбившихъ съ пути его соотечественниковъ. ‘Казаться! Во что бы ни стало, казаться!’ — вотъ девизъ и задача огромнаго большинства французовъ. Ихъ сокрушаютъ les apparences. Ради того, чтобы казаться, французъ готовъ на все на свт, на трудъ, на подвигъ, на геройство, но лишь съ тмъ, чтобы казаться, а не быть добродтельнымъ, подвижникомъ или героемъ, французъ-буржуа готовъ на всякую гадость и мерзость, но подъ непремннымъ условіемъ, чтобы были спасены les apparences. Мы говоримъ, конечно, не о всхъ французахъ, даже не о большинств націи. Но дло въ томъ, что большинство не видно, а выдаются лишь т, кому хочется казаться, вотъ почему и вся нація, при своихъ превосходныхъ качествахъ, кажется много хуже и испорченне, чмъ она есть въ дйствительности.
Въ разсказахъ г. Галеви проходятъ не только почти типическія фигуры мелкихъ буржуа, но затрогивается слегка и исторія Франціи послднихъ тринадцати лтъ, изображено, какъ очень крупныя историческія событія, потрясавшія эту страну, отражались въ ум и сердц такихъ ея, сыновъ и дочерей, каковы супруги Кардиналь и имъ подобные, имвшіе несомннную долю вліянія и на самый ходъ этихъ событій. Въ легкой, чрезвычайно остроумной форм, не имющей въ себ ничего рзкаго и грубаго, рядъ этихъ разсказовъ составляетъ очень мткую сатиру на современное французское общество.

I.
Мадамъ Кардиналь.

Вечеромъ 6 мая 1870 года толстая, небрежно одтая дама, въ старой клтчатой накидк на плечахъ, съ серебряными очками на носу, неподвижно стояла за кулисами оперы, облокотившись о подставку для лампы, и смотрла на сцену восторженными, умиленными глазами. Давали ‘Фауста’ Гуно. Двицы кордебалета танцовали вальсъ вокругъ Маргариты, а дамы хора, выстроенныя вдоль декораціи, съ видомъ неизмримой скуки и покорности своей участи, распвали:
Que la valse nous entrane!
Faisons retentir la plaine
Du bruit de nos chansons!
Valsons!
Je respire peine!
Ah! quel plaisir! etc. etc.
Я подошелъ къ толстой дам, слегка хлопнулъ ее по плечу и сказалъ:
— Здравствуйте, мадамъ Кардиналь! Какъ поживаете?
— Такъ себ, не дурно, благодарю васъ.
— А ваши дочки?
— И двочки ничего.
— Он танцуютъ сегодня?
— Полина танцуетъ, Виржини нтъ. Видите, вонъ Полина, въ полосатомъ плать, голубое съ блымъ.
— Знаете, прехорошенькой становится ваша Полина.
— Да, ни дать, ни взять, какъ Виржини,— до тринадцати лтъ какая была дурнушка и вдругъ выровнялась.
— Еще какъ выровнялась-то! Лучше всхъ теперь въ балет.
— О, нтъ! Не лучше всхъ. Во мн нтъ итого материнскаго ослпленія. Мари Ферно лучше Виржини.
— А скажите, который годъ Полин?
— Скоро пятнадцать.
— Пятнадцать! Время-то какъ летитъ! Точно вчера видлъ ее вотъ такою между мелюзгою въ ‘Вильгельм Тел’, на мосту надъ потокомъ во время балета.
— Да, пятнадцать. Она въ первой кадрили, посл экзамена, наврное, переведутъ въ корифеи… Не дальше какъ третьяго дня директоръ, проходя мимо, потрепалъ ее за подбородокъ, а вы знаете, директоръ не всякую потреплетъ за подбородокъ.
— А? Пятнадцать лтъ! Каково это?… Ну, и, надюсь, еще ничего… А? мадамъ Кардиналь, ничего?
— О, нтъ, нтъ, нтъ!… Не подумайте, чтобы не было предложеній. Напротивъ, отбою нтъ… Въ особенности господинъ N….— изъ дома не выходитъ. Но двочка терпть его не можетъ, ну, знаете, приневоливать Какъ-то духа не хватаетъ, къ тому же это совсмъ не дло матери.
— У васъ прекрасное сердце.
— О! что касается сердца!… Да скажите сами, къ чему спшить? Къ будущему году двочка еще похорошетъ.
— А Виржини? Все еще мосье Поль?
— Мосье Поль! Разв вы не знаете? Да гд же вы были?
— Только что вернулся изъ Россіи, я три мсяца пробылъ въ Петербург.
— Ахъ, да, то-то мы и не имли удовольствія васъ видть… Я даже надняхъ говорила объ этомъ съ мосье Кардиналь… Да, въ эти три мсяца много воды утекло. Съ мосье Полемъ покончено!
— Покончено? Что же такое случилось?
— О, Боже мой! Такъ, пустяки сущіе.
— Разскажите…
— Съ удовольствіемъ… Только актъ конченъ… Мы тутъ будетъ мшать перемн декорацій, отойдемте вонъ туда, въ уголокъ налво.
Я послдовалъ за мадамъ Кардиналь, и вотъ что она разсказала мн въ уголк налво:
— Мосье Поль, вы, вдь, знаете, былъ всегда непосда: то ему туда надо, то сюда… Вотъ въ начал февраля онъ и говоритъ вдругъ: ‘Мн нужно създить къ себ въ деревню, посмотрть работы…’ Въ этотъ самый день,— бываютъ же въ жизни такія роковыя случайности!— является къ намъ одинъ молодой человкъ, не бывавшій Богъ знаетъ сколько времени. Вы, наврное, знаете… Крошаръ, актеръ изъ Портъ-Сенъ Мартенъ… Нтъ, не знаете? Нисколько меня не удивляетъ, онъ изъ мелкихъ, но малый видный, способный… Рано или поздно пробьется, я въ этомъ уврена. Такъ вотъ приходитъ онъ и говоритъ: ‘Не хотите ли сегодня къ намъ, въ Портъ-Сенъ-Мартенъ? Я играю одного изъ вельможъ въ ‘Лукреціи Борджіа’. Принесъ четыре мста. Оперы въ этотъ день не было, репетиціи тоже, мы согласились, пошли. Роль Крошара была не изъ крупныхъ, но, несмотря на это, онъ, все-таки, былъ замтенъ,— и голосъ, и костюмъ, ну и самъ-то молодецъ… Я все восхищалась имъ: ‘Экій красавецъ! Вотъ молодецъ-то!’ Виржини молчитъ. А мн и не въ домекъ, просто ослпла, точно одурла въ этотъ вечеръ… Какъ на грхъ! А, кажется, въ чемъ другомъ, а ужь въ наивности меня нельзя заподозрить.
На другой день сидимъ мы вроемъ съ Виржини, она строчитъ балетные башмаки. Вдругъ звонокъ. Отпираю — Крошаръ. Входитъ онъ и говоритъ:
— Довольны вчерашнимъ вечеромъ?
— Еще бы не довольны.
Сидимъ, разговариваемъ. Минутъ черезъ десять мн нужно идти, рыбы купить,— мы ждали гостей къ обду. Возвращаюсь я. Виржини сидитъ красная, Крошаръ тоже. Я уже это посл сообразила. На другой день прізжаетъ мосье Поль изъ деревни, сидитъ у насъ. Какъ разъ въ это время приносятъ письмо Виржини. Я, съ дуру, и вхожу съ письмомъ. Мосье Поль сидитъ на кресл, Виржини стоитъ у камина. Я и говорю:
— Теб письмо, Виржини. Рука незнакомая.
Я думала, какое-нибудь объясненіе въ любви. Мосье Поль очень любилъ читать такія объясненія, показывать можно было, такъ какъ въ это время у насъ ршено было всхъ спроваживать, кром мосье Поля. Виржини распечатала, да вдругъ какъ вскрикнетъ:
— Ахъ, это отъ него!
Что тутъ подлаешь? Молода… невзначай это сорвалось у нея. Мосье Поль всталъ, а она хлопъ — дурно… Письмо упало на полъ, онъ такъ и бросился на него. Я не виню его, нисколько не виню, на его мст я бы сдлала тоже. Прочелъ онъ такъ, однимъ взглядомъ. Потомъ смотрю, преспокойно беретъ со стола перчатки и шляпу. Я хлопочу около Виржини,— безъ чувствъ лежитъ въ кресл, похолодла,— а сама и говорю мосье Полю:
— Что тамъ такое случилось?
— Вотъ, говоритъ, что,— подаетъ мн письмо и уходитъ.
Надо правду сказать, въ тотъ же вечеръ онъ прислалъ Виржини десять тысячъ франковъ. Что-жь, этого отъ него не отнимешь: мосье Поль поступилъ какъ человкъ порядочный. Мн, конечно, не до письма было, я хлопотала все около Виржини. Наконецъ, она открыла глаза.
— Ахъ,— говоритъ,— maman, maman!
— Что такое?
— Ахъ, maman, письмо…
— Ну, что письмо?
— Отъ Крошара, maman.
— Что же такое, что отъ Крошара?
— Ахъ, maman если бы ты знала, тогда-то…
— Что такое? Когда?
— Пока ты ходила за рыбой…
— Ну, что, когда я ходила за рыбой? Что? Что? Что?
— Ну, maman, да… Что съ этимъ подлаешь? Я точно съ ума сошла…
И вдругъ, хлопъ,— опять въ обморокъ. Только я и говорю:
— Ну, довольно, брось, это несчастіе, конечно, но здоровье дороже всего. Какъ это ты такую глупость сдлала? Что теб пишетъ этотъ актеришка?
Ахъ, дорогой мой, онъ настрочилъ тамъ такихъ вещей, такихъ вещей… словомъ, ясно было, что Виржини бгаетъ за нимъ посл той глупой исторіи. Онъ извиняется, что не былъ еще, днемъ, вишь, у него репетиція, вечеромъ спектакль, называетъ ее и голубкою, и обожаемымъ ангеломъ… на ты!… кончаетъ тмъ, что будетъ дома завтра въ четыре часа. А? какова гадость? Не доставало, чтобы Виржини стала изъ-за него себя безпокоить… Какъ это вамъ покажется?
Подаю я ей письмо и говорю:
— Почитай хорошенько, онъ насмхается надъ тобою, и по дломъ. А мосье Поля-то нтъ.
— Ахъ, что мн за дло до мосье Поля!
— Опять глупо! Встань, пройдись по комнат, на теб лица нтъ… Слдовало бы теб колотушекъ надавать, трепку хорошую, да догадалась ты вовремя упасть въ обморокъ. Еще разъ повторяю, здоровье дороже всего. Ну, оправилась?… Сію минуту садись и пиши мосье Полю, проси прощеніе.
— Нтъ, нтъ! Ни за что!
Такъ и не написала. За то на другой день такъ и порывалась убжать къ своему Крошару. Только уже мосье Кардиналь и я были насторож… Она вздумала было артачиться и добилась общанной наканун трепки, а Крошаръ получилъ въ четыре часа въ вид утшенія письмо мосье Кардиналя, отлично написанное письмо. Слово въ слово я его не упомню, знаю только, что оно начиналось словами: ‘Monsieur! Разгнванный отецъ считаетъ своимъ долгомъ отвтить на ваше почтеннйшее письмо отъ такого-то числа…’ и т. д., и т. д.
Крошаръ присмирлъ, и Виржини, казалось, выкинула его изъ головы, а отъ мосье Поля ни слуха, ни всточки, кром десяти тысячъ франковъ. Вы скажете, хорошо еще и это… Конечно, конечно. Но отъ времени до времени я, все-таки, говорила Виржини, чтобы она написала. Она всякій разъ отвчала:
— Да, въ такомъ случа надо отослать назадъ десять тысячъ франковъ.
Я не настаивала, хотла было сама ссть и написать мосье Полю, посовтовалась съ мосье Кардиналемъ. А онъ я говоритъ:
— Многое можно сказать и за, и противъ этого. Но, обсудивши здраво, не дло матери мшаться въ эти исторіи… Нтъ, нтъ… Я напишу ему самъ. Ты не бойся, имени Виржини не будетъ произнесено, это будетъ письмо порядочнаго человка къ порядочному человку, я выскажу мосье Полю мое глубокое сожалніе о томъ, что, вслдствіе событія, отъ моей воли независвшаго, наши добрыя отношенія нарушились и т. д., и т. д.
И онъ написалъ… Отвта не было… Такъ прошелъ цлый мсяцъ. Пусто какъ-то казалось въ дом, знаете, привычка, что все-таки, кто-нибудь есть. Въ особенности скучалъ мосье Кардиналь, съ утра до вечера твердилъ: ‘Вотъ тоска-то! Все одни, да одни!’ По вечерамъ сталъ даже уходить въ кофейную, вмсто того, чтобы сидть съ нами, какъ бывало при мосье Поль.
Въ опер про Крошара ничего не узналось, но вс видли, что съ мосье Полемъ все покончено. Ну, само собою разумется, сейчасъ разные тамъ господа начали увиваться вокругъ Виржини… Что толковать, вы сами знаете! Всхъ больше ухаживалъ маркизъ Кавальканти. Знаете его?… Онъ мн часто говорилъ про васъ, всегда отлично отзывался.
Виржини — ни туда, ни сюда, ни маркизу, ни другимъ нтъ отвта, а сама все тоскуетъ, похудла, поблднла, поутру во время класса не можетъ полминутки на носкахъ простоять… А, вдь, вы знаете, каковъ у нея былъ носокъ, всю жизнь, кажется, выстояла бы. Я и говорю ей:
— Нельзя такъ падать духомъ, дитя мое, надо опять устроиться
— О, maman! Они вс такіе противные, вс, вс до одного!
Только разъ получаетъ она письмо отъ маркиза и показываетъ мн: ‘Прочти, говоритъ, мама’. Просто, скажу вамъ, восторгъ что такое! Даже слишкомъ хорошо! Сейчасъ сами увидите.
Я говорю Виржини:
— Вотъ это человкъ, уметъ жить! Теб-то онъ нравится?
— Ахъ,— говоритъ,— maman, да разв такой можетъ нравиться? Только, сказать правду, онъ ли, другой ли — мн все равно. И видишь ли, такъ какъ надо же кого-нибудь, такъ по мн уже лучше такого, котораго нельзя любить. А то съ тми одно мученье.
Да вдругъ какъ расплачется, откуда только слезы берутся, точно изъ пожарной трубы… Каково вамъ покажется? Это она все еще о Крошар!.. Я и говорю:
— Ну, перестань, говорю, мой ангелочекъ! Не къ спху дло… Не будемъ говорить о маркиз. О немъ и-завтра успемъ.
— Нтъ, говоритъ, maman, лучше сразу покончимъ… Онъ уродъ, онъ смшонъ… я уврена, что не полюблю его. Кром него никого не хочу!
Сію же минуту написала ему и даетъ мн письмо отправить въ маркизу. Признаюсь, я была въ порядочномъ затрудненіи, какъ поступить. Въ важныхъ случаяхъ я всегда спрашиваю совта у мосье Кардиналь. Онъ и говоритъ мн:
— Виржини неприлично писать къ незнакомому мужчин… Это совсмъ не идетъ. Я самъ напишу ему!
Слъ самъ писать. Только пишетъ, пишетъ и остановится.
— Да,— говоритъ,— мадамъ Кардиналь, не легко сочинить такбе посланіе, но я, все-таки, сочиню.— И сочинилъ, прекрасно написалъ. Знаете, у мосье Кардиналь громадный тактъ въ щекотливыхъ длахъ. Онъ никогда ни словомъ не обмолвится про Виржини, я уже говорила вамъ, онъ въ такихъ случаяхъ ведетъ дло какъ слдуетъ мужчин съ мужчиною…
На другой день является маркизъ. На первый разъ всегда какъ-то не знаешь съ чего начать. Но маркизъ человкъ очень порядочный и ловкій, онъ очень скоро, незамтнымъ манеромъ приступилъ къ длу.
— Такъ какъ же,— говоритъ,— мы устроимся?— Я отвчаю:
— Вы бы, господинъ маркизъ, какъ располагали?
Тутъ онъ и высказалъ свои предположенія… Безобразіе, настоящій ужасъ! Представьте, онъ хотлъ выплачивать намъ маленькій пенсіонъ, это мосье Кардиналю-то и мн, а Виржини, чтобы жила съ нимъ, въ его отел на бульвар королевы Гортензіи. Вотъ, скажу вамъ, когда надо бы видть мосье Кардиналя! Онъ былъ великолпенъ, показалъ, что значитъ истинное достоинство отца семейства!
— Господинъ маркизъ,— сказалъ онъ,— разъ навсегда примите къ свднію, что насъ ничто не разлучитъ съ Виржини, или, врне, мы, мадамъ Кардиналь и я, лучше согласимся весь остатокъ нашей жизни довольствоваться супомъ и кускомъ говядины, даже безъ соли, чмъ отпустить куда бы ни было дочь безъ себя… Во-первыхъ, чего желаетъ сама Виржини? Жить и не разставаться съ родителями. Она порядочная двушка и не мечтаетъ о великолпіяхъ…
И пошелъ, и пошелъ, Богъ знаетъ, когда бы кончилъ, если бы Виржини не перебила его и не сказала:
— Папа совершенно правъ, мы привыкли жить вмст и не желаемъ разставаться.
— Какъ вамъ угодно будетъ, мадемуазель… Я готовъ исполнить вс ваши желанія, такъ какъ моя любовь…
Этого мосье Кардиналь уже не могъ вынести. Онъ всталъ блдный отъ гнва.
— О подобныхъ вещахъ, господинъ маркизъ, ни слова въ моемъ присутствіи. Такія вещи до меня не касаются!
— Надо же мн, однако, объясниться съ вашею дочерью,— отвтилъ маркизъ.
— Я не понимаю, о какихъ объясненіяхъ вы говорите, я не долженъ понимать, что такое вы подъ этимъ разумете! Къ тому же, у меня назначено дловое свиданіе въ четыре часа, и меня ждутъ. Я ухожу и надюсь, что могу сказать вамъ до свиданія, а не прощайте.
— Мое искреннее желаніе, чтобы это такъ было,— мосье Кардиналь.
— И такъ, до свиданья, господинъ маркизъ.
Мосье Кардиналь ушелъ, какъ вы видите, ни на мгновенье не уронивши своего достоинства.
Только что онъ вышелъ, мы, т.-е. я съ маркизомъ, сошлись въ два слова. А Виржини во все время хоть бы словечко вымолвила, хоть бы глазкомъ моргнула, точно будто ей и дла нтъ до нашего разговора. Правда, въ ней собственно пока и надобности не было. Вотъ мы и поршили, я и маркизъ, нанять такую квартиру, чтобы можно было всмъ помститься. Маркизъ предложилъ было намъ всмъ перебраться въ его домъ, но я отвтила, что мосье Кардиналь ни за что не согласится, да тутъ же, въ слову, обстоятельно выяснила ему характеръ мосье Кардиналя, растолковала ему, насколько этотъ человкъ дорожитъ честью, добрымъ именемъ и уваженіемъ общества, насколько необходимо во что бы то ни стало устроить все такъ, чтобы соблюдены были вс приличія, что для этого нужно имть два подъзда и дв лстницы во избжаніе какихъ бы то ни было непріятныхъ встрчь въ неуказанные часы.
Маркизъ все это отлично понялъ, на другой же день пустился искать квартиру и къ полудню разыскалъ и нанялъ. Въ ней мы и живемъ теперь… это въ улиц Пигаль. Мосье Кардиналь любитъ старые кварталы. Прекрасная квартира! Заходите какъ-нибудь. Въ середин гостинная, столовая, направо наши комнаты, косье Кардиналя, моя и Полинина, налво помщеніе Виржини и маркиза. Два входа, дв лстницы. Маркизъ очень настаивалъ, чтобы мы взяли отдленіе съ парадною лстницею. Но мосье Кардиналь отказался съ своимъ обычнымъ тактомъ. Вы знаете, сколько такта у этого человка. Мы взяли себ черную лстницу.
Какъ видите, устроилось все превосходно и, все-таки, дорогой мой, намъ живется не такъ хорошо, какъ кажется. Бываютъ минуты, когда я искренно жалю о мосье Пол… Хорошъ онъ былъ со мною, любилъ меня! Возилъ въ театръ и въ такихъ случаяхъ бралъ всегда кресло для мосье Кардиналя… Понимаете, вдь, тотъ ни за что въ мір не согласился бы показаться въ одной лож съ… Теперь все пошло иначе. Маркизъ всячески старается удалить отъ меня Виржини… Мало этого, маркизъ ршительно ни въ чемъ не сходится съ мосье Кардиналемъ: ни во взглядахъ на литературу, ни въ политик, ни въ религіозныхъ вопросахъ… ни въ чемъ, а это вызываетъ постоянные споры, непріятности. У Кавальканти на карточкахъ напечатано: камергеръ двора… ну, какого-то тамъ изъ оставшихся за штатомъ посл Сольферино, онъ противникъ прогресса, стоитъ за дворянство, за, духовенство. Можете себ представить, до чего у нихъ доходитъ съ мосье Кардиналемъ. Не дальше, какъ въ страстную пятницу, недли дв тому назадъ, цлая драма разыгралась, настоящая драма! Надо вамъ сказать, что еще наканун, въ великій четвергъ, мосье Кардиналь, чтобы подразнить маркиза, говоритъ мн:
— Мадамъ Кардиналь, угостите насъ завтра хорошенькой жареной бараниной!
А маркизъ очень просто замчаетъ:
— Вы знаете, мадамъ Кардиналь, что я мъ постное.
— А вотъ я такъ буду сть жареную баранину въ великую пятницу,— возразилъ мосье Кардиналь.
Маркизъ промолчалъ, тмъ пока дло и кончилось. Только мосье Кардиналь внутренно изъ себя выходилъ, все искалъ случая придраться. Вотъ на другой день подается два обда, один — скоромный, другой постный. Безъ скандала обойтись не могло. Къ довершенію дла, только что сли за столъ, Альфонсъ приноситъ газеты… Альфонсъ слуга… нашъ лакей… У насъ теперь лакей служитъ! Маркизъ получаетъ la qazette de France мосье Кардиналь — la Marseillaise. Альфонсъ ошибкою la qazette de France подалъ мосье Кардиналю, а la Marseillaise маркизу…
— Господинъ маркизъ,— сказалъ тогда мосье Кардиналь, извольте вашу мерзкую газету!
— Извольте вашу прекрасную газету, мосье Кардиналь,— отвтилъ маркизъ и улыбнулся.
Прекрасную! Понимаете, вдь, это была иронія… Мосье Кардиналь н терпитъ ироніи. Это, говоритъ, орудіе итальянцевъ и они имъ владютъ такимъ особеннымъ манеромъ.
Обмнялись они газетами и молчатъ. Потрмъ разговоръ опять завязался и сама уже я не знаю какъ сошелъ на Ватиканскій соборъ. Мосье Кардиналь такъ и вспыхнулъ, точно трутъ, и началъ… что интриги іезуитовъ отвратительны, что Римъ принадлежитъ итальянцамъ, а Франціи нтъ до него никакого дла, что папу долой, іезуитовъ вонъ, и да здравствуетъ итальянское единство, цлую рчь сказалъ и закончилъ словами:
— Все ваше духовенство — канальи!
Маркизъ преспокойно стъ свою треску и молчитъ… Каково это? Молчитъ… Вдь, это же опять иронія, это молчаніе!.. Тогда я, уже какъ супруга, сочла своею обязанностью подержать мосье Кардина ли и вскричала:
— Извольте отвчать мосье Кардиналю какъ слдуетъ, а не длать такихъ штукъ. Чего молчите? Это все одна иронія!
Тутъ вышелъ изъ терпнія и маркизъ, всталъ и говоритъ:
— Мосье Кардиналь, я прошу васъ такихъ вещей не говорить, особенно въ такіе дни.
— Ничто не помшаетъ мн высказывать мои мннія,— отвтилъ мосье Кардиналь.— Я сказалъ канальи и стою на этомъ.
— Мосье Кардиналь, я католикъ и не позволю вамъ трогать мою религію, въ нашемъ семейств два епископа… Не позволю. Понимаете вы?…
Это меня окончательно взорвало.
— Какъ вы смете говорить: не позволю… говорить мосье Кардиналю, когда вы въ его дом, у его семейнаго очага, за его столомъ?… Это уже слишкомъ! И чего вы носитесь съ вашею религіей? Прежде чмъ толковать о религіи, слдовало бы подумать о нравственности.
— О нравственности! Что вы этимъ хотите сказать, мадамъ Кардиналь?
— То, что я хочу сказать, очень просто. Нечего тутъ носиться съ религіозными чувствами человку, который бросилъ жену и троихъ дтей въ Италіи, а самъ живетъ въ Париж съ танцовщицею! Нтъ, мн просто гадко становится!
— Мадамъ Кардиналь, вы затрогиваете такія вещи, которыхъ нельзя трогать. Да, я женатъ, но сто разъ говорилъ вамъ, что маркиза первая подала мн поводъ… Не будь этого, и меня бы здсь не было.
— Ахъ, какъ это вжливо! Слышишь, Виржини? Онъ говоритъ, что его бы здсь не было, если бы маркиза не подала повода… Онъ тебя оскорбляетъ!
— Не дочь, а васъ, сумасшедшая вы старуха!…
— Не смйте вы называть мою жену сумасшедшею старухою!— вступился мосье Кардиналь.
— Ну, такъ старая вдьма, если вамъ это больше нравится.
— Какъ!… Я старая вдьма?… Это за то, что дочь ему отдала?
— Дочь! Да она полюбила меня!
— Виржини полюбила! Моя дочь полюбила такого-то… Да съ чего же вы это взяли? Даже наканун дня, когда все ршено было, Виржини спрашивала моего совта, она никогда ничего не длала, не спросившись меня, никогда, за исключеніемъ вотъ только Крошара… И я же ей сказала: ‘нечего тутъ раздумывать, хотя онъ и итальянскій маркизъ, а, все-таки, маркизъ’. А Виржини мн отвтила: ‘Не въ этомъ дло, maman. Если я ршусь, то лишь потому, что уврена, что никогда не полюблю его, и если онъ разойдется со мною когда-нибудь, то я не только не стану тужить, а даже очень довольна буду’.
— Ты сказала это, Виржини?— вскричалъ маркизъ.
— Не совсмъ такъ. Maman нсколько переиначиваетъ.
— Ничего я не переиначинаю, клянусь Богомъ, который меня слышитъ.
— Не богохульствуйте, мадамъ Кардиналь,— вскричалъ маркизъ.
— Хочу богохульствовать и буду, старая вы итальянская крыса.
Маркизъ въ правду окрысился и назвалъ меня гадиной. Мосье Кардиналь вскочилъ, хотлъ графиномъ пустить маркизу въ голову, Полина убжала вся въ слезахъ, Виржини чуть жива отъ страха, кричитъ:
— Папа! Maman! Эдуардъ!
Это его, маркиза звали Эдуардомъ. Потомъ она расплакалась и говоритъ:
— Ахъ! Я вижу, намъ придется разстаться!
Настоящій скандалъ вышелъ, скажу вамъ. На счастье пришла мадамъ Берсонъ, портниха, въ одномъ дом съ нами живетъ, пришла играть въ лото. Маркизъ сейчасъ же ушелъ. Мы стараемся быть какъ можно любезне, но мадамъ Берсонъ отлично поняла, что что-то у насъ не ладно, женщина она съ большимъ тактомъ, посидла немного и ушла.
Виржини надулась, взяла ‘Petit Journal’ и читаетъ. Мосье Кардиналь отвелъ меня въ сторонку и говоритъ:
— Слышала, что сказала Виржини?
— Что такое?
— Намъ придется разстаться.
— Слышала. Что же изъ этого?
— Это, выходитъ, съ кмъ же разстаться? Съ нами?
— Съ нами! Ты съ ума сходишь, мосье Кардиналь… Съ маркизомъ разстаться. Возможно ли, чтобы Виржини отреклась отъ отца съ матерью… Перестань, пожалуйста! Самъ увидишь сію минуту… Милка!
— Maman!
— Знаешь, что говоритъ мосье Кардиналь? Будто ты сказала, что хочешь насъ покинуть?
— Я?
— Да, будто ты сказала, что намъ надо разстаться?
— О, papa! о, maman! Да разв это можно? Я говорила про Эдуарда. Разв я промняю васъ на него? Только вы ему сегодня много лишняго наговорили. Оставьте въ поко политику и его религію.
— Дло въ томъ,— отвтилъ мосье Кардиналь,— что въ политик и въ религіи вся суть.
— Можно говорить, однако же, о чемъ-нибудь другомъ.
— Можно, только что же это за разговоры будутъ? Болтовня пошлая!
— Ну, полноте, папа, повоздержитесь, все-таки.
— Повоздержусь, дочька, повоздержусь… Помиримся.
Позвали Полину, вс перецловались… У меня даже слезы навернулись. Потомъ сли вчетверомъ за лото. Въ двнадцать часовъ вернулся маркизъ, поклонился, поклонилась и я… все какъ слдуетъ. Улеглись вс спать. Вдругъ на разсвт — стукъ-стукъ, въ мою дверь стучатся.
— Кто тамъ?
— Я, маркизъ. Вставайте скоре.
Я наскоро накинула на себя кофточку и выхожу Маркизъ въ туфляхъ, въ халат.
— Виржини больна?
— Ей что-то не здоровится.
— Это вчерашняя сцена ее разстроила. Надо сдлать ей теплую ножную ванну.
— Да, она о томъ же проситъ.
Я пошла въ кухню, развела огонь, поставила воду. Маркизъ приходилъ нсколько разъ узнать, готово ли. Наконецъ, вода зашипла, я вылила ее въ ножную ванну и понесла. Прошла я столовую, прошла гостинную и постучалась въ дверь.
— Я это, отворите, принесла ванну.
— Хорошо. Давайте сюда.
— Это съ какой стати?
— Я самъ сдлаю ей ванну.
— Съ чего же вы взяли, что я позволю вамъ длать ножную ванну моей дочери, когда я сама тутъ на-лицо?
— Говорю вамъ, что вы ни на, что не нужны. Давайте.
— Ни за что!
Онъ схватился за ванну, я не даю. Онъ тащитъ къ себ, я — къ себ. Вода расплескалась и ему обдало ноги кипяткомъ. Закричалъ онъ и отскочилъ прочь. Тогда я прошла въ комнату, подбжала къ Виржини.
— Вотъ,— говорю,— мой ангелъ, твоя ножная ванна.
Потомъ обратилась я къ маркизу:
— Но-но, мерзкая обезьяна, попробуй вырвать дочь изъ объятій ея матери. Ты побросалъ своихъ дтей, а я свою не оставлю!…
Вдругъ мадамъ Кардиналь оборвала свой разсказъ и рысцой побжала на сцену, черезъ минуту она вернулась, таща Полину за ухо.
— А! мерзкая двчонка!
— Но, maman…
— Я сама видла, какъ мосье де-Гальерандъ поцловалъ тебя за этой кулисой.
— Не правда это, не цловалъ…
— А я говорю, правда.
Мадамъ Кардиналь закончила фразу звонкой пощечиной. Прибжалъ режиссеръ танцевъ.
— Штрафъ, мадемуазель Полинъ, штрафъ!
— За что, мосье Плюкъ? За то, что меня же maman побила?
— Не могу же я оштрафовать вашу мамашу, а я лучше сдлаю, я вотъ васъ, мадемуазель Полинъ, вдвойн оштрафую.
— А за что, смю спросить?— сказала мадамъ Кардиналь.
— За ваше присутствіе въ кулисахъ, мадамъ Кардиналь. Маменьки не имютъ права входить на сцену. Вы знаете правило.
— Хорошо ваше правило, нравственно! Его выдумали, чтобы лишить матерей возможности смотрть за дтьми.
— Это до меня не касается. Знаю я только, что ваша дочь заплатитъ шесть франковъ штрафа.
— Ну, и заплатитъ!— отвтила мадамъ Кардиналь.— Не испугаете насъ вашими шестью франками. Слава Богу, за насъ есть кому выкинуть вамъ какіе-то жалкіе шесть франковъ! Полина, идемъ.
Прощаясь со мною, мадамъ Кардиналь проговорила:
— Ахъ, дорогой мой, сколько заботъ, сколько тревогъ для матери, когда дв дочери въ балет!

II.
Мосье Кардиналь.

22 ноября 1871 года, въ девять часовъ вечера, я шелъ по одному изъ корридоровъ, перекрещивающихся и перепутывающихся въ зданіи Оперы. Впереди меня шелъ помощникъ балетнаго режиссера, звонилъ изъ всей силы и какъ-то нараспвъ выкрикивалъ: ‘На сцену, mesdames, на сцену. Начинаютъ второй актъ’.
Изъ уборной корифей вышло десятка полтора юныхъ балеринъ. Шумя, смясь, болтая, толкая другъ друга, он бгомъ неслись на сцену. Я посторонился къ стн.
— Bonjour, vous…— привтствовали меня пятнадцать молодыхъ голосовъ.— Какими судьбами?.. Вы зачмъ сюда попали?…
Веселая, красивая толпа, декольтированная, одтая въ газъ, шелкъ и бархатъ, промчалась мимо и исчезла за поворотомъ лстницы. Зачмъ я сюда попалъ? Я отлично зналъ, зачмъ,— разыскать моего глубокоуважаемаго друга, мадамъ Кардиналь. Дверь въ уборную оставалась отворенной. Я заглянулъ въ нее. Служанки развшивали по стнамъ грязноватыя платья, красныя фланелевыя юбки, невзрачные коконы, изъ которыхъ только что вылетли блестящія бабочки балета въ ‘Донъ-Жуан’. Три или четыре мамаши сидли на соломенныхъ стульяхъ, вязали, болтали или дремали. Въ углу я разглядлъ мадамъ Кардиналь. Давно знакомые, сдые тирбушоны все такъ же обрамляли ея патріархальное лицо, табакерка попрежнему лежитъ на колняхъ, т же неизмнныя серебряныя очки. Мадамъ Кардиналь читала газету. Погруженная въ чтеніе, она не слыхала, какъ я подошелъ и слъ рядомъ съ нею на табуретъ. Быстро и тихо я проговорилъ ей на ухо:
— Мадамъ Кардиналь, соблаговолите разсказать мн исторію мосье Кардиналя.
— Нтъ никакой исторіи…
— Исторія есть и прелюбопытная. Мосье Кардиналь былъ мировымъ судьею во время коммуны, мосье Кардиналь былъ арестованъ.
— Тише… тише… въ Опер никто не подозрваетъ…
— Я буду говорить такъ тихо, какъ вы прикажете, но я хочу знать подробности. Меня интересуетъ все, что васъ касается… А въ моей скромности…
— Знаю, знаю и вполн уврена… Охотно разскажу вамъ… только подвиньте вашъ табуретъ.
Я подвинулся къ мадамъ Кардиналь, и она начала свое повствованіе:
— Я принуждена начать издалека, такъ какъ, знаете, въ жизни бываютъ необыкновенныя сцпленія обстоятельствъ… Начать надо съ 4 сентября. Ахъ! Что это былъ за день для насъ, дорогой мой! Во-первыхъ, революція!… Нечего и говорить объ участіи въ ней мосье Кардиналя. Онъ былъ на набережной Орсе, передъ законодательнымъ собраніемъ, въ первомъ ряду у самой ршетки, домой вернулся въ шесть часовъ, измученный, потерявши голосъ отъ крика: да здравствуетъ республика! Онъ принесъ съ собою холодный паштетъ въ пять франковъ и бутылку бургонскаго и говоритъ: ‘Мадамъ Кардиналь, мы сегодня пируемъ’. Въ обду собралась вся семья: мосье Кардиналь, я, Полина, пришла и Виржини съ маркизомъ. Знаете, Кавальканьти, ну, тотъ, котораго она выбрала. Маркизъ и объявляетъ, что завтра же узжаетъ съ Виржини въ Италію, онъ сутокъ не хочетъ пробыть въ город, гд уличная сволочь провозгласила республику… При этихъ словахъ мосье Кардиналь такъ и подпрыгнулъ.
— Я былъ въ числ этой сволочи, провозгласившей республику!— крикнулъ онъ, бросился на маркиза и схватилъ его за воротъ. Мы, т.-е. я и мои дв цыпочки, насилу оттащили его отъ маркиза.
Къ счастью, Виржини все уладила съ своимъ обычнымъ таятомъ. Она разъяснила мосье Кардиналю настоящую причину отъзда. Дло было въ томъ, что во время осады Оперу закроютъ, а Виржини не желала бы прекращать танцевъ, что ей предлагаютъ ангажементъ въ Милан и т. под. Мосье Кардиналь успокоился.
— Я преклоняюсь, если дло идетъ объ искусств и о будущности Виржини,— сказалъ онъ.
Маркизъ взялъ назадъ свое слово насчетъ сволочи, и они распрощались очень прилично.
Во все время осады въ мосье Кардинал точно два разныхъ человка было: патріотъ, требовавшій поголовной вылазки, употребленія въ дло греческаго огня, превращенія въ груду пепла всего Парижа… Но, дорогой мой… я скажу вамъ всю правду… въ немъ былъ и собственникъ… Виржини настоящій ангелъ! Передъ отъздомъ въ Италію она потребовала отъ маркиза, чтобы онъ прилично устроилъ ея родителей, мосье Кардиналя и меня… Само собою разумется, вс переговоры вела я, и достоинство мосье Кардиналя ни чуть не было затронуто… На другой день посл отъзда маркиза съ Виржини, я и говорю мосье Кардиналю:
— Другъ мой, не можешь ли ты указать мн хорошаго помщенія капитала въ тридцать тысячъ франковъ?
— Капитала въ тридцать тысячъ?— отвтилъ онъ.— Я не спрашиваю васъ, откуда взялся такой капиталъ, не желаю знать этого! А въ настоящее время, по случаю тревожныхъ событій, сильно подешевели дома… Надо абонироваться на ‘Petites Affiches’.
Черезъ недлю мы очень выгодно купили домъ въ Батиньел. Вотъ причина колебаній мосье Кардиналя въ вопрос о томъ, чтобы взорвать Парижъ на воздухъ.
Впрочемъ, мосье Кардиналь велъ себя настоящимъ героемъ во время осады. По его годамъ и вслдствіе ревматизмовъ, онъ не въ состояніи былъ нести службу національной гвардіи. Но онъ, все-таки, нашелъ возможность принимать дятельное участіе въ оборон: онъ каждый вечеръ ходилъ въ клубы! Такая жизнь не особенно противорчила его вкусамъ. Онъ заводилъ связи въ политическомъ мір. Въ Батиньол онъ уже усплъ составить себ видное положеніе. Три или четыре раза его выбирали въ бюро клуба и разъ даже, когда предсдателю необходимо было выйти на нсколько минутъ, мосье Кардиналь занялъ его мсто на это время. Вечеромъ онъ вернулся домой самъ не свой отъ радости, бросился мн на шею и уже ничего не могъ выговорить, какъ только:
— Мадамъ Кардиналь, я предсдательствовалъ, я предсдательствовалъ!… Ну, вы, вдь, сами знаете, какъ Трошю выдалъ насъ пруссакамъ… Подписали капитуляцію, заключили миръ…. Мосье Кардиналь подчинился обстоятельствамъ, но пришелъ въ настоящее отчаяніе, когда узналъ, что король Вильгельмъ хочетъ войти въ Парижъ. Я даже представить себ не могу, что бы было, если бы пруссаки вздумали придти въ Батиньоль!.. Я ршительно не въ силахъ была бы сдержать мосье Кардиналя. Къ счастью, они не пошли дальше парка Монсо. Однако же, мосье Кардиналь не переставалъ повторять:
— Послушайте, мадамъ Кардиналь, Альзасъ, Лотарингія, пять милліардовъ,— со всмъ этимъ, длать нечего, надо помириться. Но если они осмлятся тронуть Бордо, если посмютъ тронуть республику!.. О, посмй только тронуть республику!
Между тмъ, наступило 18 марта, и я даю вамъ честное слово, мосье Кардиналь тутъ уже ршительно не причемъ…. Еще бы! Я держала его подъ замкомъ цлую недлю, боялась, какъ бы чего. Многіе совтовали мосье Кардиналю принять участіе въ движеніи. Оно и понятно, выскажись только мосье Кардиналь за коммуну, онъ увлекъ бы за собою многихъ къ Батиньол. Но мосье Кардиналь не высказался. Я, съ своей стороны, употребляла всевозможныя усилія успокоить его. Какъ супруга, я, конечно, раздляла политическія мннія мосье Кардиналя. Но я не только супруга, а, вмст съ тмъ, мать, у меня еще дочь оставалась на рукахъ… Я и соображала: ‘По милости всей этой исторіи опера закрыта вотъ уже девять мсяцевъ, и кто ихъ знаетъ, когда ее откроютъ. А Полина не пристроена, пристроить ее при республик мн будетъ очень мудрено, тогда какъ во время имперіи,— надо отдать ей должную справедливость,— это длалось очень просто, само собою’.
Предубжденія мосье Кардиналя противъ высшихъ классовъ общества у меня, конечно, не было, да и быть не могло. За кулисами Оперы мы встрчаемся съ свтскими людьми высшаго общества и понимаемъ, что въ нихъ есть много хорошаго… Не подумайте, что я это только вамъ говорю изъ вжливости. Нтъ, это мое убжденіе. Я очень хорошо сознаю, насколько необходимы люди порядочные, такъ какъ безъ нихъ,— ну, скажите на милость сами,— что бы сталось съ нашими бдными крошками? Только этихъ доводовъ я не могла высказать мосье Кардиналю, онъ сію минуту остановилъ бы меня словами: ‘мадамъ Кардиналь, ты знаешь, я не люблю входить въ эти дла’.
Черезъ недлю я вынуждена была выпустить мосье Кардиналя. Онъ далъ мн слово вести себя тихо и смирно. Съ моего позволенія онъ вступилъ въ батиньольскій комитетъ соглашенія… Это было превосходно!… Каждый день засданія, посылки делегатовъ въ Версаль… Изъ этого ровно ничего не могло выйти, но представляло, все-таки, большія выгоды: во-первыхъ, это занимало мосье Кардиналя, во-вторыхъ, поддерживало его значеніе и нисколько не компрометировало.
Но это не все. Для развлеченія мосье Кардиналя, у него было массонство… Онъ, само собою разумется, былъ франмассономъ и занималъ даже должность… должность Великаго Шотландца священнаго свода акова VI. Франмассонство волновалось… Въ немъ образовалось три партіи: одни члены стояли на томъ, чтобы не длать ничего ровно, другіе предлагали мирныя манифестаціи, третьи хотли высказаться за коммуну. Мосье Кардиналь былъ того мннія, что не слдуетъ ничего длать, такъ какъ франмассонство не слдуетъ впутывать ни въ войну, ни въ политику.
Собранія ложи происходили почти ежедневно. Тамъ шумли, спорили… Мосье Кардиналь, возвращаясь домой, говорилъ мн:
— Мадамъ Кардиналь, если хочешь видть человка, только что блиставшаго въ преніяхъ, то смотри на меня.
Такъ прошло съ мсяцъ. И если мосье Кардиналь склонялся на чью-нибудь сторону, то скоре на сторону версальцевъ, а никакъ не коммуны. Начать съ того, что онъ далеко не одобрялъ декрета о найм квартиръ. Домъ, купленный нами въ Батиньол, былъ доходный домъ, и что же? Какъ только вздумается квартирантамъ, такъ они и съзжаютъ, не заплативши, подъ покровительствомъ національной гвардіи. А потомъ мосье Кардиналь нжный и любящій отецъ… Его очень печалило отсутствіе Виржини, продолжавшееся уже около восьми мсяцевъ, и онъ зналъ, что маркизъ не вернется съ нею до тхъ поръ, пока въ Париж будетъ коммуна. Что касается меня, то я давно была на сторон версальцевъ. Коммуна, правда, хлопотала объ открытіи Оперы, но безъ балета! Будущность Полины просто истерзала меня, невольно думалось: ‘Не бда бы все это, если бы имперія просуществовала двумя или тремя годами дольше. Полина была бы въ трупп, и ея положеніе было бы, вроятно, обезпечено во всхъ отношеніяхъ’. Извините, я все увлекаюсь въ сторону, но, знаете, когда мать заговоритъ о дочеряхъ, это длается невольно.
Такъ вотъ подошло 28 апрля…. ужасное время! Тутъ начались вс наши несчастія. Уже съ недлю передъ тмъ стали долетать бомбы и до Батиньоля. Мосье Кардиналь каждый день осматривалъ домъ… Вдругъ, 26 числа вечеромъ, входитъ онъ ко мн, а на самомъ лица нтъ, зубъ на зубъ попасть не можетъ….
— Мадамъ Кардиналь,— говоритъ,— знаешь ли ты, что случилось?
— Нтъ, мосье Кардиналь, ты меня пугаешь.
— Мосье Тьеръ бомбардировалъ насъ!.. Да, чего не длалъ мосье де-Бисмаркъ, то сдлалъ мосье Тьеръ! Ни одно прусское ядро не упало въ Батиньол, а сегодня ночью версальская бомба прошибла нашу крышу, починки, по крайней мр, на полторы тысячи франковъ!
Я даю мосье Кардиналю капель, стараюсь успокоить, но онъ страшно разстроенъ и вдругъ говоритъ:
— Я не хотлъ участвовать въ массонской демонстраціи, а теперь отправлюсь, мадамъ Кардиналь. отправлюсь въ первыхъ рядахъ, грудью стану противъ версальскихъ пуль…. Шляпу, мою шляпу… Въ полдень собраніе ложи… иду къ моимъ братьямъ.
Онъ ушелъ, несмотря на мои крики и слезы. На завтра была назначена большая демонстрація. Ршено было выставить на укрпленіяхъ массонскія знамена, и если бы хотя одинъ выстрлъ задлъ ихъ, тогда вс братья дали клятву двинуться на версальцевъ. Наканун мосье Кардиналь возставалъ противъ этого проекта, но въ то время его еще не бамбардировали! Ну, а знаете, когда прошибутъ крышу бомбой и надлаютъ убытку на полторы тысячи франковъ, тутъ человкъ поневол другое заговоритъ. Вернулся мосье Кардиналь въ четыре часа, спокойный, важный, съ длинною палкой въ рукахъ.
— Мадамъ Кардиналь,— сказалъ онъ мн,— длай такъ, какъ сама знаешь, но завтра къ 8 часамъ утра мн необходимо массонское знамя… Я самъ понесу знамя и обязался его изготовить. Понимаешь, чмъ больше будетъ знаменъ, тмъ внушительне будетъ и тмъ боле заставитъ призадуматься того, кто насъ бомбардируетъ! Вотъ древко для знамени!
По фигур и по тону мосье Кардиналя я сразу поняла, что возраженія безполезны. Длать нечего, взялись мы съ Полиною за работу и изъ стараго бальнаго платья Виржини состряпали знамя. Я пожертвовала одною изъ моихъ шерстяныхъ юбокъ для прокладки между двумя шелковыми полотнищами, чтобы плотне было. Всего же лучше вышли эмблемы и девизъ. Изъ голубыхъ атласныхъ лоскутовъ отъ костюма Виржини я вырзала трехъугольникъ, молотокъ, лопатку и буквы для девиза: ‘любите другъ друга’. Все это мы нашили на блое знамя. Удивительно вышло! При отъзд мосье Кардиналя въ открытомъ кабріолет, вс присутствующіе пришли въ восторгъ… А было человкъ до трехсотъ на улиц. Мосье Кардиналь обнялъ меня при всхъ. Я плакала, кричала, удерживала его за пальто, говорила:
— Мосье Кардиналь, я не отстану отъ тебя! Тебя ждутъ опасности, я твоя супруга и должна раздлить ихъ съ тобою!
— Нтъ, мадамъ Кардиналь,— отвтилъ онъ,— я не возьму тебя съ собою. Мн нужна вся моя твердость, твое присутствіе можетъ поколебать ее. Прощай!… Не удерживай меня! Я грудью стану противъ выстрловъ версальцевъ! Грудью посл крыши!
Онъ обнялъ меня еще разъ, слъ въ кабріолетъ, раскланялся съ толпою и ухалъ. Я чуть не падала въ обморокъ, меня поддерживала одна добрая знакомая, мадамъ Каниве,— въ Опер она, при ложахъ… и смотрла вслдъ удаляющемуся кабріолету и знамени, разввающемуся надъ головою мосье Кардиналя. Кругомъ вс восхищаются, говорятъ:
— Лучше всхъ будетъ ваше, наврное лучше всхъ.
Но мн уже, сами вы понимаете, не до того было. Кабріолетъ не усплъ повернуть за уголъ, какъ я сообразила: ‘Онъ не взялъ меня съ собою, но могу же я пойти и посмотрть процессію на бульвар. Надо показать Полин, чтобы это осталось въ памяти двочки, надо, чтобы она видла, какъ будетъ дефилировать ея отецъ. Тутъ же я припомнила, какъ интересовался моими двочками графъ де Глайль… Раза два или три я бывала у него съ Виржини, и онъ всякій разъ говорилъ:
— Привозите какъ-нибудь Полину.
Это было еще до 4 сентября. Мосье де-Глайль, скажу вамъ, не изъ такихъ франтовъ, что норовятъ только погубить двочку. Нтъ, это человкъ серьезный, любая мать можетъ ему смло доврить свою дочь,— большой знатокъ танцевъ и жизнь хорошо знаетъ. Онъ всегда давалъ очень хорошіе совты Виржини. Вотъ я и подумала: ‘Повезу я къ нему Полину. Онъ живетъ на антресоляхъ окнами на бульваръ… бульваръ Маделенъ. Для насъ лучше желать нечего: мы будемъ въ лож перваго яруса и увидимъ всю процессію’.
Мосье де-Глайль принялъ Полину съ распростертыми объятіями, меня усадилъ въ кресло у окна гостинной, а самъ сталъ съ Полиною къ другому окну, втроемъ у одного окна намъ было бы тсно и неудобно… Въ часъ процессія начала дефилировать. Ну, скажу вамъ, это не видалъ этого, тотъ уже ничего подобнаго не увидитъ! Поразительно! Впереди всхъ члены-коммуны, подпоясанные своими шарфами, за ними три отряда тюркосовъ коммуны, потомъ делегаціи массонскихъ ложъ и, наконецъ, чины… чины массонства, а между этими чинами мосье Кардиналь съ сіяющимъ лицомъ и разввающимся надъ головою знаменемъ… Я высунулась изъ окна и кричу дочери: ‘Полина! Полина! Отецъ, смотри, твой отецъ!’ Полины нтъ въ окн…. Я продолжаю кричать: ‘Полина! гд же ты? Говорю теб, смотри, вонъ отецъ!’ Наконецъ, она услыхала и тоже высунулась изъ окна…. личико у бдняжки такъ и горить, такъ, и пылаетъ отъ волненія… Я говорю: ‘Махай платкомъ, Полина, махай платкомъ’! Стали мы об махать платками. Я кричу изъ всхъ силъ: ‘Мосье Кардиналь! мосье Кардиналь!… Вотъ мы, здсь, въ антресол!…’ Онъ услыхалъ, повернулъ голову, тихо преклонилъ передъ вами свое знамя и продолжалъ дальше! Когда я собиралась уходить, мосье де-Глайль и говоритъ:
— Оставьте у меня вашу крошку, я привезу ее самъ вечеромъ, посл обда.
— Нтъ,— говорю,— графъ, нтъ, не сегодня, не могу я разстаться съ дочерью въ такой день, когда мосье Кардиналь подвергается величайшимъ опасностямъ… Въ другое время… въ другое время!— И я увела Полину.
Вернулись мы, было около трехъ часовъ… Канонада прекратилась. Это меня нсколько успокоило. Вдругъ часа въ четыре опять, залповъ шесть или семь. Точно предчувствіе подсказало мн, я вскрикнула: ‘Это мосье Тьеръ стрляетъ въ мосье Кардиналя!’ — Такъ и вышло.
Въ шесть часовъ распахивается настежь дверь, является мосье Кардиналь, вн себя, безъ шляпы, весь въ пыли, глаза страшные… Можете себ представить, что произошло? Въ то время, какъ мосье Кардиналь ставилъ свое знамя между воротами Мальо и воротами Дофина, вдругъ версальское ядро летитъ пряно на него… Мосье Кардиналь слегъ въ постель отъ сильнйшей лихорадки, больше недли я не знала покоя съ нимъ. Ночью постоянный бредъ, и въ бреду онъ только и твердитъ: ‘Мосье Тьеръ бомбардировщикъ! Кидаетъ бомбы въ мой домъ! Кидаетъ бомбы въ меня! Да здравствуетъ коммуна!’
Когда мосье Кардиналь оправился, около 15 мая, я уже не могла удержать его отъ дятельнаго участія въ движеніи. Ему предложили на выборъ мсто въ бюро военнаго управленія или должность въ магистратур. Я склоняла его въ сторону магистратуры. Мн это казалось безопасне, почетне и боле подходящимъ къ характеру мосье Кардиналя. Въ пятницу 19 мая было опубликовано въ Оффиціальной газет назначеніе мосье Кардиналя мировымъ судьею. Меня это тревожило, но, все-таки, должна вамъ признаться, и льстило мн, что имя мосье Кардиналя напечатано на первой страниц правительственной газеты. Первое засданіе предстояло мосье Кардиналю въ понедльникъ, въ девять часовъ утра. Наканун, въ воскресенье, онъ пошелъ въ фотографію и снялся въ двухъ позахъ, на первомъ портрет онъ одинъ, задумчивъ и важенъ, одтъ въ судейскую робу, стоитъ опершись на цоколь колонны, въ рукахъ Оффиціальная газета отъ 19 мая… Это членъ магистратуры! На второмъ портрет онъ одтъ въ костюмъ судьи, но уже не одинъ,— я опираюсь на его руку, а онъ показываетъ мн нумеръ Оффиціальной газеты отъ 19 мая и улыбается… Это супругъ!
Въ понедльникъ, въ девять часовъ утра, мосье Кардиналь, одтый въ судейскую робу, слъ на судейское кресло. По его торжественному и внушительному виду, можно было подумать, что онъ всю свою жизнь только и длалъ, что былъ судьею… Само собою разумется, что я привела Полину. Засданіе открыто, объявлено разбирательство перваго дла… вдругъ, въ эту самую минуту вбгаетъ разсыльный коммуны и кричитъ: ‘Непріятель ворвался въ городъ!… Вс на баррикады!’
Однимъ прыжкомъ я очутилась на судейской эстрад, стащила съ мосье Кардиналя судейскую одежду, закинула куда-то его судейскую шапочку и живымъ манеромъ увела его самого домой… Тамъ я опять заперла его крпко накрпко, и въ теченіе шести недль онъ носа не показывалъ даже въ окно. По прошествіи шести недль я было начала уже успокоиваться, какъ вдругъ разъ утромъ звонокъ… Полина пошла отпирать, потомъ, бжитъ въ ужас и кричитъ:
— Maman, maman! Полиція!
Дйствительно, явилась полиція и предъявила мосье Кардиналю фотографическіе портреты, которые онъ имлъ глупость снимать съ себя въ самый день вступленія версальцевъ. Мосье Кардиналь держалъ себя съ необыкновеннымъ достоинствомъ.
— Да, это я,— сказалъ онъ.— Я жертвовалъ моею жизнью и готовъ слдовать за вами. Цною униженія я не соглашусь купить жизнь… Позвольте мн обнять жену и я готовъ на все…
Онъ простеръ ко мн объятія, я бросилась ему на шею, и тутъ онъ усплъ мн шепнуть:
— Кром маркиза, никто не выручитъ… Я помню, онъ съ нимъ очень друженъ, обдывалъ у него…
Потомъ онъ обратился къ полицейскому коммиссару и сказалъ:
— Идемте, мосье, идемте!
Я тотчасъ отправила телеграмму Виржини: ‘Отецъ на каторгу. Прізжай съ маркизомъ. Одинъ можетъ спасти‘. Надо отдать справедливость маркизу,— настоящій баринъ… Черезъ двое сутокъ онъ уже былъ въ Париж, и когда я было начала:
— Какъ вы добры, что пріхали!…
Онъ остановилъ меня и сказалъ:
— Не благодарите меня. Мн нужно было видть господина Тьера по римскимъ дламъ. Кстати, я поговорю съ нимъ о мосье Кардинал.
На другой день мосье Кардиналь былъ возвращенъ мн.
Въ эту минуту корифеи, цвтки и бабочки шумною толпою вернулись въ уборную. Полина подбжала къ мадамъ Кардиналь и, сіяя отъ удовольствія, сказала:
— Смотри, maman, смотри на мои уши… брилліантики! Это мосье де-Глайль мн привезъ сегодня!
Мадамъ Кардиналь быстро надла на носъ очки, осмотрла по очереди оба маленькихъ брилліанта и, повидимому, осталась довольна, такъ какъ обратилась ко мн и проговорила:
— Онъ очень мило ведетъ себя съ Полиною, этотъ мосье де-Глайль.— Знаете, тогда точно что оснило меня, какъ я съ нею похала къ нему во время демонстраціи мосье Кардиналя… А теперь уходите… Вы стсняете этихъ двочекъ… Он слишкомъ хорошо воспитаны для того, чтобы раздваться при васъ.

III.
Двицы Кардиналь.

29 ноября 1875 года въ первый разъ по возобновленіи оперы давали ‘Донъ-Жуана’. Шелъ второй актъ. У меня было кресло оркестра, направо, въ уголк, излюбленномъ старыми завсегдатаями, слушающими только балетъ. А такъ какъ балетъ появляется лишь въ слдующемъ акт, то въ нашемъ уголк никто не обращалъ вниманія на ссору Церлины съ Мазетто… Мы болтали, переливали изъ пустаго въ порожнее… старину вспоминали, старую сцену улицы Пелетье, оперу до войны и до повара… Сколько невознаградимыхъ утратъ въ кордебалет! Сколькихъ хорошенькихъ двочекъ не досчитывались! Виллеруа, Брашъ, Вольтеръ, Жоржо… двухъ Кардиналь… Я совсмъ было забылъ о нихъ, о ихъ вчной и неизмнной спутниц, ихъ почтенной мамаш, осанистой, величественной мадамъ Кардиналь въ сдыхъ букляхъ, съ прекрасными серебряными очками на носу, испачканномъ въ табак… А мосье Кардиналь!… Я всхъ ихъ потерялъ изъ вида и ршительно ничего не зналъ о настоящемъ жить-быть этой интересной семьи. Я ршилъ, не откладывая вдаль, навести о нихъ справки.
Въ антрактъ я прошелъ на сцену и, добравшись до дамскихъ уборныхъ, приступилъ къ разспросамъ. Отвтъ получился отъ всхъ одинъ: ‘Виржини Кардиналь не поступала на сцену посл войны, а Полина Кардиналь исчезла съ пожара!’ Исчезли хорошенькія Кардиналь, исчезла и мадамъ Кардиналь! Слдовъ никакихъ… Меня, впрочемъ, едва слушали, всмъ не до того было: въ этотъ вечеръ не только ‘Донъ-Жуанъ’ шелъ въ первый разъ, но шли впервые костюмы Гревена, танцовщицы вертлись передъ большимъ зеркаломъ фойэ, затягивая шнуровки обуви, расправляя мальо движеньемъ стана, оправляя буфы газовыхъ юбокъ. Электрическій звонокъ… На сцену! На сцену весь балетъ. Цлая армія пьерретокъ, полишинелекъ и арлекинокъ, точно солдатики, выстроилась въ глубин сцены у большой арки. Все это было очень мило и красиво, но ни на волосъ не подвигало моихъ розысковъ о судьб, постигшей мадамъ Кардиналь.
Вдругъ кто-то тихонько хлопнулъ меня но плечу. Оборачиваюсь и оказываюсь лицомъ къ лицу съ прехорошенькой полишинелькой,— высокая, остроконечная шапка, полосатый горбъ спереди, полосатый горбъ сзади, трубчатый оборокъ, атласныя буфы на плечахъ… и шустрая, хорошенькая мордочка двочки лтъ шестнадцати.
— Вы мосье X.?
— Я мосье X.
— Вы справлялись о семейств Кардиналь?
— Я справлялся.
— Такъ вотъ, если не боитесь лзть въ ложи четвертаго яруса, идите туда и обратитесь къ моей тетушк мадамъ Каниве.
— Мадамъ Каниве?
— Да. Она — уврезъ въ четвертомъ ярус, четная сторона амфитеатра… Она можетъ вамъ все разсказать про мадамъ Кардиналь.
— Быть можетъ, вы сами что-нибудь знаете?
— Конечно, только очень немного. Я знаю…
— Мадемуазель Каниве,— прервалъ маленькую полишинельку строгій голосъ,— что вы тамъ длаете? Извольте отправляться на свое мсто!
Это распоряжался балетный режиссеръ, милйшій мосье Плюкъ, недреманнымъ окомъ слдившій за эволюціями своей маленькой арміи. Въ три прыжка мадемуазель Каниве очутилась въ первомъ ряду и еще разъ крикнула мн:
— Обратитесь къ моей тетушк!
Тотчасъ посл балета, во время финала я отправился наверхъ.
Прости, великая тнь Моцарта! Высоко четвертый ярусъ, очень высоко… Добрался я, наконецъ, и обращаюсь въ первой корридорной:
— Четная сторона амфитеатра?
— Здсь.
— Мадамъ Каниве?
— Это я.
Мадамъ Каниве пристально всмотрлась въ мое лицо, потомъ воскликнула:
— Позвольте, позвольте, вдь, я васъ знаю. Вы мосье X?
— Совершенно врно.
— Я отлично васъ знаю. Мы съ вами обдали.
— Обдали? Гд же это?
— Да у мадамъ Кардиналь!
Тутъ съ необычайною ясностью все сразу возстановилось въ моей памяти. Да, мы обдали у мадамъ Кардиналь въ Батиньол… было это шесть, семь лтъ тому назадъ… Разъ въ Опер… въ бдной сгорвшей Опер улицы Друо мы были вчетверомъ… отлично помню, именно вчетверомъ… Одинъ сенаторъ, настоящій сенаторъ, засдавшій въ шитомъ мундир въ Люксембург, первый секретарь одного иностраннаго посольства, одинъ художникъ и вашъ покорнйшій слуга. Дло было въ корридор… Чудные старые корридоры были въ погибшей Опер съ множествомъ закоулковъ и закоулочковъ, плохо освщенныхъ какими-то коптилками. Изловили мы въ одномъ изъ такихъ закоулковъ обихъ двицъ Кардиналь и приставали къ нимъ сдлать намъ удовольствіе отобдать съ нами завтра въ англійскомъ кафе. Хотлось двочкамъ невообразимо.
— Ахъ, вотъ maman,— говорили он,— maman ни за что не согласится. Вы не знаете, какова maman…
А она уже тутъ, какъ тутъ, эта страшная maman.
— Прекрасно!— воскликнула она.— Отлично! Вы опять доведете моихъ дочерей до того, что я надаю имъ колотушекъ.
— О, мадамъ Кардиналь!
— Не люблю, чтобы он шлялись по корридорамъ. Не терплю я этого… неприлично.
Я сейчасъ же выпускаю внередъ сенатора. Мадамъ Кардиналь всегда съ должною атенціею относилась къ установленнымъ властямъ. Вступается сенаторъ:
— Перестаньте, мадамъ Кардиналь, не сердитесь. Я былъ тутъ, и мое присутствіе можетъ служить вамъ порукою, успокоитъ васъ… Вещь самая невинная. Мы просто просили вашихъ милыхъ дочекь откушать съ нами въ англійскомъ кафе.
— Какъ! Безъ матери?
— Ахъ, мадамъ Кардиналь, вы бы доставили несказанное удовольствіе!
— Такъ, такъ… семейство Кардиналь отправится кутить по кабачкамъ! Вамъ бы уже кстати пригласить и мосье Кардиналя! Да за кого вы насъ принимаете, наконецъ?
Мадамъ Кардиналь рзко выговорила эту фразу и тотчасъ же осклась, сконфузилась, перемнила лицо и тонъ. Она почувствовала, что пересолила, и струсила, какъ бы сенаторъ не обидлся.
— Извините,— поспшила она поправить дло,— я погорячилась, но, знаете, я превращаюсь въ настоящую львицу, чуть что коснется моихъ двочекъ… Вамъ хочется пообдать съ ними? Все это можно устроить… Приходите завтра… прошу всхъ четверыхъ, приходите откушать къ намъ, что Богъ послалъ. Мосье Кардиналь за величайшую честь почтетъ…
Мы переглянулись и, несмотря на сильно разбиравшій насъ смхъ, совершенно серьезно приняли приглашеніе. На слдующій день поутру мы препроводили основательный запасъ провизіи и корзинъ шампанскаго, а въ половин седьмаго явились сами Мосье Кардиналь принялъ насъ отмнно любезно. Всмотрвшись очень внимательно, можно было замтить нкоторый оттнокъ сдержанности по отношенію къ сенатору. Все шло прекрасно. Двочки были необыкновенно милы, въ блыхъ кисейныхъ платьицахъ съ широкими голубыми кушаками,— настоящіе амурчики. Папаша, мамаша, дочки изображали нжную, почти умилительную картину, отъ всей обстановки вяло патріархальною добродтелью… Мы вс, начиная съ самого мосье Кардиналя, были во фракахъ и, блыхъ галстухахъ,— ни дать, ни взять маленькая провинціальная свадьба.
Вдругъ звонокъ.
— Это, должно быть, пирожное принесли,— объяснила мадамъ Кардиналь. Входитъ горничная и шепчетъ что-то на ухо хозяйк… Мадамъ Кардиналь замтно взволнована, зоветъ Виржини… Оживленное совщаніе между маменькой и дочкой. Очевидно, дло идетъ не о пирожномъ. Но что же случилось? Виржини подходитъ къ намъ и говоритъ:
— Это звонила мадамъ Каниве, старая пріятельница maman, прекраснйшая женщина, пришла къ намъ обдать… Maman хочетъ ей отказать… я говорю, что нельзя этого, не хорошо… Она, видите ли, уврезъ, корридорная въ Опер… Такъ неужели?..
Мы возстаемъ противъ отказа, въ одинъ голосъ требуемъ мадамъ Каниве… Входитъ мадамъ Каниве, насъ знакомятъ, и вс усаживаются за столъ. Что за обдъ! Что за разговоры! Восторгъ! Во всю мою жизнь я не лъ съ такимъ аппетитомъ, во всю жизнь не обдалъ такъ весело… Ничего подобнаго я не видывалъ и не увижу.
Мадамъ Каниве кушала фундаментально и надъ рюмочкой не задумывалась, но ни на минуту не теряла головы, всякій разъ, какъ только прерывался разговоръ, она небрежно пропускала слдующую фразу, при нжной улыбочк по адресу сенатора:
— Какъ подумаешь, что съ маленькою протекціей я могла бы перейти изъ ложъ четвертаго яруса въ третій ярусъ!
Сенаторъ дурачкомъ притворялся, длалъ видъ, что ничего не понимаетъ, но мадамъ Каниве не теряла духа, и опять, точно припвъ старинной баллады, повторялось:
— Какъ подумаешь, что съ маленькою протекціей, и т. д., и т. д.
За дессертомъ мосье Кардиналь сразился съ сенаторомъ изъ-за государственнаго переворота. Это былъ букетъ!
И вотъ я опять встртилъ мадамъ Каниве, и все еще въ четвертомъ ярус. Я счелъ долгомъ вжливости выразить мое удивленіе по этому поводу.
— Совсмъ было, совсмъ было перешла въ третій,— сказала она,— и, наврное, перешла бы, не случись этого 4 сентября… Ахъ, оставьте это. я непремнно взволнуюсь… Скажите лучше, чмъ могу вамъ служить?.
— Мн говорили, что я могу разузнать отъ васъ о мадамъ Кардиналь.
— Конечно, могу сообщить самыя свжія новости… третьяго дня получила письмо отъ нея… Садитесь, пожалуйста.
Мы сли на великолпной скамейк, обитой поддльной кордовской кожей. Въ новой Опер царитъ необыкновенная роскошь даже въ корридорахъ четвертаго яруса. На другомъ конц скамьи, опершись обими руками на саблю, дремалъ муниципальный гвардеецъ въ каск. До насъ доносились звуки финала ‘Донъ-Жуана’ и служили аккомпаниментомъ повствованію мадамъ Каниве.
— Мадамъ Кардиналь живетъ въ деревн,— разсказывала она,— разумется, съ мосье Кардиналемъ. Виржини купила имъ хорошенькій домикъ въ Рибомон, селеніи близъ Сенъ-Жермена… подарила имъ по случаю свадьбы… Помните маркиза? Ну, овдовлъ и женился на Виржини. Теперь она маркиза по настоящему. Гд Полина, меньшая, не знаю, думаю только, что, должно быть, завертлась. Начинала я раза два или три разговоръ о ней съ мадамъ Кардиналь, она всякій разъ отвчала: ‘Одна у меня дочь — маркиза во Флоренціи. Не напоминайте мн о другой’. Я уже и не напоминаю. Не весело живется мадамъ Кардиналь въ деревн, скучаетъ страшно. Привыкла она къ Батиньолю, а знаете, разъ привыкъ человкъ къ Батиньолю… Но эта женщина вся предана своимъ обязанностямъ и какъ только увидала, что дло идетъ о политической будущности мосье Кардиналя, она забыла о себ. Да, онъ очень серьезно пустился въ политику, вдь, это была его всегдашняя мечта. Въ послднемъ письм мадамъ Кардиналь пишетъ мн: ‘Мосье Кардиналь доволенъ, очень доволенъ… все идетъ отлично, какъ нельзя лучше’…
Разсказъ былъ прерванъ невообразимымъ шумомъ и гамомъ. Вс двери отворились. Антрактъ. Мадамъ Каниве захлопотала по своимъ длишкамъ, я вернулся внизъ.
И такъ, мосье Кардиналь серьезно принялся за политику и очень доволенъ, и все идетъ отлично. Я нашелъ, что это общественное явленіе заслуживаетъ ближайшаго изученія. Маленькое путешествіе въ Рибомонъ — просто большая прогулка, на слдующій день старая наемная воляска изъ Сенъ-Жерменя подвезла меня къ жилищу мосье Кардиналя. На двери нчто врод рукописной афиши содержало въ себ слдующія драгоцнныя свднія:
Мосье Кардиналь принимаетъ ежедневно, не исключая воскресеній, отъ 12 до 4 часовъ, и готовъ давать объясненія избирателямъ Рибомона и сосднихъ общинъ относительно ихъ обязанностей и въ особенности правъ.
Выборы сенатскіе, законодательнаго, департаментскіе, окружные, муниципальные и другіе.
Начало хорошо. Я позвонилъ. Тотчасъ же послышался голосъ… знакомый голосъ: ‘Амели, Амели… звонятъ… отопри…’ Калитка отворилась, передо мной стояла маленькая горничная.
— Вы насчетъ политики?… Вы избиратель?
— Нтъ, я бы желалъ видть мадамъ Кардиналь.
Меня прервалъ громкій возгласъ. Мадамъ Кардиналь узнала меня и бжала мн навстрчу… или, по меньшей мр, длала посильныя попытки бжать… Тирбушоны разввались по втру, очки подпрыгивали на носу, круглое лицо еще боле расплылось въ выраженіи восторга, изъ ея запыхавшейся груди вырывались возгласы:
— Вы! вы!… Ахъ, какъ же это? Вы!…
Кажется, никогда и никто не встрчалъ меня такъ радостно и привтливо, я растерялся даже. Мосье Кардиналь сохранилъ больше достоинства. Онъ встртилъ меня на верхней площадк крыльца, провелъ черезъ сни, отворилъ дверь и проговорилъ съ величественнымъ жестомъ:
— Прошу въ гостинную… Я бы могъ сказать — вступите въ храмъ.
Я удивленно посмотрлъ на него и невольно повторилъ:
— Въ храмъ?
— Да. Смотрите… Вотъ божество! Мое божество!… Тамъ, тамъ, на камин.
Я старался разсмотрть, но храмъ былъ темноватъ. На камин виднлось дйствительно что-то бурое, но я никакъ не могъ сообразить, что такое…
— Вольтеръ! Это Вольтеръ! Знакомъ вамъ этотъ бюстъ Вольтера?
Знакомъ ли мн этотъ бюстъ! Да я же и купилъ-то его! Мой пріятель Поль былъ въ Англіи. Разъ я получаю отъ него письмо… Онъ писалъ, между прочимъ: ‘прочти приложенную записку Виржини и распорядись…’ Записка Виржини была приблизительно такого содержанія: ‘Милый мой, на будущей недл день рожденія папаши. Прежде онъ справлялъ именины, а теперь не хочетъ, говоритъ, что это отзывается суевріемъ и клерикализмомъ. Поэтому мы будемъ праздновать день его рожденія. Насчетъ подарковъ дло нисколько отъ того не мняется. Ты знаешь, какъ папа деликатенъ и какъ онъ гордъ!… Прямо никогда ничего у насъ не попроситъ, но всегда съуметъ очень ловко дать мн понять, чмъ бы я могла сдлать ему удовольствіе. Такъ вотъ недли дв онъ съ утра до ночи только и говоритъ о какомъ-то бюст Вольтера… ‘Ахъ, какъ бы хорошо имть бюстъ Вольтера! Я великолпный видлъ, бронзовый, въ натуральную величину, на бульвар Пуассоньеръ’ и т. д. Ты знаешь, онъ боготворитъ Вольтера. Очень мило было бы съ твоей стороны, если бы ты написалъ кому-нибудь изъ твоихъ друзей купить этотъ бюстъ и прислать къ намъ. Только объясни хорошенько, чтобы не вышло ошибки. У того бюста голова наклонена и лицо улыбается. Папа говоритъ, что это настоящая улыбка Вольтера… Да смотри, какъ бы купецъ не надлалъ глупостей, какъ въ прошломъ году съ мебелью для гостинной. Помнишь, ее принесли съ твоею карточкою и со счетомъ на твое имя. Мебель папа взялъ тогда, но цлыя дв дв недли злился, не говорилъ ни съ maman, ни со мною. Пусть пришлютъ бюстъ безъ карточки и безъ счета’.
И вотъ мы втроемъ, мадамъ Кардиналь, мосье Кардиналь и я, услись вокругъ камина, подъ предсдательствомъ благополучно присланнаго мною Вольтера, и бесдуемъ, безъ малйшаго толка для меня, да и говорилъ, въ сущности, одинъ мосье Кардиналь, а мы лишь слушали о томъ, какъ онъ посвятитъ себя на служеніе отечеству, по мр силъ своихъ… Парижъ,— онъ сознаетъ это,— слишкомъ большое поприще для его дятельности, но онъ уже усплъ оказать важныя услуги въ Рибомон и окажетъ еще боле важныя… Дло приходится ему имть съ людьми очень узкихъ взглядовъ, очень отсталыми… съ честными и добрыми людьми, но невжественными, знающими лишь свое поле да виноградники. Онъ съуметъ расшевелить ихъ, стряхнуть съ нихъ апатію. Смлый піонеръ всеобщей подачи голосовъ, онъ подниметъ первобытный слой… и т. д., и т. д., безъ умолку, безъ перерыва боле четверти часа. Я начиналъ уже раскаиваться въ этой поздк, совсмъ не то мн было нужно, хотлось съ глазу на глазъ поговорить по душ съ мадамъ Кардиналь. Къ счастью, раздался звонокъ. Мосье Кардиналь поднимаетъ голову, прислушивается, его взоръ загорается… Онъ зачуялъ… избирателя и не ошибся. Маленькая горничная вводитъ его въ гостинную. Видъ этого избирателя отвратителенъ. Сапоги стоптанные, пальто изтертое, смятая шляпа, галстухъ веревкой, усы нафабрены ваксой… Словомъ, омерзніе! Мосье Кардиналь бросается навстрчу.
— Вы желаете поговорить со мною, мой другъ?
— Да, насчетъ внесенія меня въ списки избирателей… Представьте, они хотятъ меня вычеркнуть изъ-за какого-то дряннаго приговора суда…
— Пойдемте, мой другъ, сюда, ко мн въ кабинетъ.
Мосье Кардиналь удалился въ свой кабинетъ, почтительно пропустивши впередъ своего восхитительнаго кліента. Мы остались вдвоемъ съ мадамъ Кардиналь. Заводить пружину не пришлось, машина сама заработала. Рчь мадамъ Кардиналь полилась обильнымъ и наивнымъ потокомъ.
— Ахъ, какъ я рада… какъ я рада васъ видть! Помните… Ахъ, времячко, времячко!…. Хорошее было времячко… Опера… ложа мадамъ Монжъ… урокъ мадамъ Доминикъ… Все прошло, все кончено… Вотъ куда пришлось забраться. Я пожертвовала собою мосье Кардиналю, положительно пожертвовала… Знаете, что тогда-то было, при коммун?… Мосье Кардиналь согласился принять должность въ магистратур… Его арестовали, хотли сослать на понтоны. Маркизъ бросился къ мосье Тьеру… Намъ возвратили мосье Кардиналя. Но тутъ начинается по Батиньолю говоръ, какимъ способомъ удалось мосье Кардиналю выбраться на свободу. Начинаютъ добираться… Его дочь любовница маркиза! Маркизъ другъ мосье Тьера! Положеніе мосье Кардиналя въ Батиньол было сразу подорвано… Отъ него отверываются, пристраиваютъ ему гадость на гадости. Это, конечно, не поколебало убжденій мосье Кардиналя, но, все-таки, огорчало его. Тутъ-то онъ и заговорилъ о перезд въ деревню, о необходимости распространенія полезныхъ истинъ въ сред деревенскаго населеніи… А распространеніе полезныхъ истинъ всегда было страстью мосье Кардиналя! ‘Я рожденъ быть проповдникомъ,— говорилъ онъ часто.— Мое призваніе распространять истины…’ Вамъ нечего растолковывать, вы, вдь, знаете мосье Кардиналя.
— Знаю, мадамъ Кардиналь, отлично знаю.
— Къ тому же Парижъ былъ въ осадномъ положеніи. Мосье Кардиналь просто умиралъ отъ этого осаднаго положенія, только и зналъ, что повторялъ: ‘Задыхаюсь я, задыхаюсь подъ этимъ осаднымъ положеніемъ. Точно давитъ меня что-нибудь… Я не понимаю, какъ вы вс можете дышать, я не могу… не могу!’ За него страшно становилось, бдняга просто, можно сказать, прозябалъ. Мн, все-таки, жилось кое-какъ, у меня была Опера, была Полина…
— Ахъ, да, Полина… Скажите, что, какъ она?…
— Да, вамъ я скажу, но только вамъ, вамъ одному. На нашей семь есть скорбное пятно и это пятно Полина! Давно она меня тревожила… Она неглижировала танцами, а разъ двочка неглижируетъ танцами, это уже ясный признакъ, что у нея въ голов разныя эдакія идеи заводятся… При этомъ ничуть, ничуть не похожа на Виржини. Та доврчивая, нжная, такъ всегда хороша съ матерью, безъ совта ничего не длаетъ. А Полина, напротивъ, все сторонилась какъ-то отъ меня, удалялась, никогда, бывало, не поговоритъ съ матерью откровенно, по душ, что думаетъ длать, какъ устроиться въ будущемъ. Я была насторож. Но, вы знаете, разъ двочка ршилась погубить себя, ни одна мать уже тутъ ничего не подлаетъ. За кулисами я постоянно замчала одного маленькаго молодаго человка, все вертится, все увивается вокругъ Полины. Я спросила ее, что за молодой человкъ, отвчаетъ: ‘Очень милый молодой человкъ, занимаетъ прекрасное мсто, секретарь министра’. Секретарь министра!… Какъ вамъ это покажется? Хорошо положеніе тамъ, гд этихъ министровъ мняютъ, какъ козырей въ картахъ?… Разъ, наконецъ, Полина говоритъ мн прямо, что любитъ этого франтика, обожаетъ… жить безъ него не можетъ… хочетъ отдаться ему по любви… А? Каковы ужасы? Не говоря уже объ отц. Полина знала политическія убжденія мосье Кардиналя… Отецъ все бы простилъ ей… кром чиновника, служащаго правительству мосье Макъ-Магона!… Я читаю Полин длинную нотацію, безъ дальнихъ околичностей запрещаю ей близко къ себ подпускать этого министерскаго секретаришку. Она, повидимому, соглашается съ моими доводами, и въ тотъ же вечеръ… знаете ли, дорогой мой, что произошло въ тотъ же вечеръ?
— Предполагаю, мадамъ Кардиналь, догадываюсь!
— Вечеромъ,— давали ‘Роберта’,— посл балета она промежду пальцевъ у меня проскользнула. Вс сходятъ со сцены… Полины нтъ!… Гд живетъ этотъ секретаришка, я не знала, иначе пустилась бы за нимъ вдогонку и отняла бы у него мое дитя. Но не могла же я бгать по всмъ министерствамъ и спрашивать у дворниковъ: ‘Не вашъ ли секретарь?…’ Вернулась я домой. Увидавши, что и одна, мосье Кардиналь поблднлъ. Я падаю на колни.
— Мосье Кардиналь, прости меня… Я дурная мать, не съумла уберечь дочь.
Онъ поднимаетъ меня, мы обнимаемся и вмст плачемъ… Въ такія минуты мосье Кардиналь доходитъ до удивительной высоты! Полина вернулась… на другой день, и мы имли слабость простить несчастную. Но, понимаете сами, разъ двочка сдлала такую штуку, къ ней уже нельзя имть доврія. Мосье Кардиналь съ грустью говоритъ мн:
— Мадамъ Кардиналь, помяни ты мое слово, двочка уйдетъ отъ насъ, она не будетъ окружать нашу старость… Эта — не Виржини!
Ахъ, Виржини! Это — ангелъ! Про нея я разскажу вамъ, какъ только кончу про Полину,— всего два слова… Полина бросила танцы, у нея теперь свой отель, лошади, экипажи, но родителей она забыла, знать не хочетъ! Я только одно ей сказала:
— Послушай, у твоего отца есть политическая будущность. Умоляю тебя, не позорь ты имени Кардиналь… Перемни фамилію.
— Это,— говоритъ,— сдлано уже мсяцъ тому назадъ, maman… Полинъ Кардиналь! Совсмъ не шикарно… Меня зовутъ Полинъ де-Жиральда.
— Мадамъ де-Жиральда — ваша Полина?
— Да, она… а маркиза Кавальканьти, моя радость, это моя Виржини! Онъ женился на ней, дорогой мой, по настоящему женился!… Живетъ она въ собственномъ дворц, во Флоренціи. Играетъ роль въ обществ… везд принята… пользуется уваженіемъ… ни одного любовника!… Мы были у нихъ во Флоренціи, мосье Кардиналь и я… Цлую недлю прогостили въ ихъ дворц. Маркизъ былъ очень хорошъ съ нами, засыпалъ подарками. Мосье Кардиналь остался очень доволенъ.
— Пріятно,— говоритъ,— получать подарки, отъ которыхъ не придется краснть, подарки настоящаго зятя. И я долженъ признаться, что, несмотря на раздляющую насъ политическую пропасть, въ этомъ человк много хорошаго, видна порода, онъ уметъ дарить, хорошо даритъ.
Мы уже были на отъзд въ Парижъ, какъ вдругъ мосье Кардиналь передумалъ и сказалъ мн:
— Мадамъ Кардиналь, не прокатиться ли намъ въ Римъ?
— Берегись,— говорю,— мосье Кардиналь, Римъ поповскій городъ… Въ состояніи ли ты будешь смотрть на это спокойно?
— Да, мадамъ Кардиналь, я хочу постить это гнздо суеврія.
Мы похали въ Римъ. Всю дорогу мосье Кардиналь повторялъ:
— Я убжденъ, мадамъ Кардиналь, что Римъ не произведетъ на меня никакого впечатлнія.
И, дйствительно, никакого не произвелъ… Мы осмотрли ршительно все, кром внутренности церквей, такъ какъ мосье Кардиналь ни за что не хотлъ переступить ихъ порога, и везд онъ говорилъ одно и то же:
— Мадамъ Кардиналь, вся болтовня объ этомъ Рим раздута,— одно преувеличеніе!
Римъ со всми его церквами и монастырями приводилъ его въ отчаянье.
— Это мертвый городъ, мадамъ Кардиналь,— городъ, который слдовало бы стереть съ лица земли. Видите ли, я не знаю Чикаго, но Чикаго я предпочитаю… тамъ жизнь.
Въ три дня все это такъ опротивло мосье Кардиналю, что мы собрались узжать и уже укладывались, когда явился къ намъ слуга отеля и говоритъ:
— Сегодня въ четыре часа пріемъ у его святйшества, у меня есть два входныхъ билета… Не желаете ли?
Я отвчаю ему:
— Милый мой, если бы вы знали мосье Кардиналя, вы не сдлали бы намъ подобнаго предложенія.
— Позвольте, мадамъ Кардиналь,— остановилъ меня мосье Кардиналь,— позвольте. Я не сталъ бы добиваться этой встрчи, но такъ какъ случай представляется, то… мы будемъ въ Ватикан.
И мы были… Я была очень рада посмотрть все это, но, все-таки, я не спокойна была за мосье Кардиналя. Правда, онъ общалъ мн быть смирнымъ, сдерживаться, но я знала его пылкій характеръ, знала его мннія о пап… Вотъ пришли мы, насъ ввели въ прекрасную залу и объяснили, что, при появленіи его святйшества, вс должны стать на колни… А? мосье Кардиналя на колни!
— Что-то будетъ?— думаю я про себя.— Мосье Кардиналь никогда въ жизни не согласится стать на колни передъ человкомъ.
Отворяется дверь… появляется его святйшество… мосье Кардиналь опускается на колни. Просто, скажу вамъ, ничего я не понимаю… Папа подходитъ къ намъ. Въ эту минуту… ну, что прикажете съ этимъ длать?… Въ дтств, въ молодости я была религіозна… безъ мосье Кардиналя была бы, пожалуй, и теперь… къ тому же слабость, женская слабость… Я такъ была взволнована, до слезъ… Но тутъ, только что папа поровнялся съ нами, мосье Кардиналь поднимается во весь ростъ, да прямо такъ и смотритъ въ лицо пап… гордо, какъ равный равному!…
Въ эту минуту отворилась дверь изъ кабинета. Вышелъ избиратель. Мятая шляпа на голов, самъ онъ набиваетъ трубку. Вокругъ всей его особы распространяется запахъ водки и дряннаго табаку. Мосье Кардиналь проводилъ его отмнно почтительно, съ низкими поклонами, повторяя:
— Къ вашимъ услугамъ, мой добрый другъ, всегда къ вашимъ услугамъ.

IV.
Мадамъ Каниве.

Прошло пять лтъ. Въ пятницу 28 мая 1880 года я опять былъ въ опер и около десяти часовъ вечера,— надо быть точ нымъ, когда дло идетъ о вещахъ такой важности,— пошелъ между вторымъ и третьимъ актами ‘Аиды’ поболтать съ моею старою пріятельницею мадамъ де Х***. У входа въ ложу я отдалъ пальто корридорной, не обративши никакого вниманія на лицо этой услужливой особы. Когда я вышелъ изъ ложи, обязательная дама, помогая мн надть пальто, сказала:
— Надюсь, вы хорошо поживали съ тхъ поръ, какъ навстили меня года три или четыре тому назадъ?
— Навстилъ васъ?.. Гд это? Когда?..
— А тамъ… наверху. Я была корридорною въ четвертомъ ярус, вы приходили справиться о мадамъ Кардиналь… Я мадамъ Каниве.
Мадамъ Каниве!.. Я вспомнилъ мадамъ Каниве и ея раскзазы про семейство Кардиналь. Въ то время ея завтною мечтою было перебраться въ корридоръ третьяго яруса, и вдругъ я встрчаю ее въ первомъ. Я счелъ долгомъ поздравить ее съ такимъ блестящимъ… пониженіемъ.
— А знаете, какъ это случилось?— сказала она.— Я служу за щвейцара въ одномъ дом квартала Маделенъ. За это время такъ много посмнялось министровъ, что, наконецъ, достался одинъ я на мою долю… то-есть квартировалъ въ нашемъ дом. Такъ этотъ министръ замолвилъ обо мн словечко директору оперы, и вотъ я спустилась сразу въ первый ярусъ.
Я еще разъ выразилъ мое сочувствіе мадамъ Каниве и воспользовался случаемъ разузнать отъ нея о мадамъ Кардиналь.
— Мадамъ Кардиналь ничего… поживаетъ себ хорошо! Все въ деревн съ мужемъ… Огорчаетъ ее одно только, просто убиваетъ… Представьте себ, мосье Кардиналь до сихъ поръ не иметъ правительственнаго мста… Просто невроятно.
— Неужели?
— Никакого… Мадамъ Кардиналь писала мн на прошедшей недл, она говоритъ, что мосье Кардиналь совсмъ упалъ духомъ, такъ упалъ, что хочетъ даже отказаться отъ политики.
— О!… И часто вамъ пишетъ мадамъ Кардиналь?
— Очень часто.
— И ея письма цлы у васъ?
— Вс до единаго, они такъ интересны, такъ трогательны… Необыкновенная женщина мадамъ Кардиналь! Она всю жизнь посвятила мужу и своимъ обязанностямъ.
— Знаю, знаю… Я всегда былъ очень расположенъ къ ней!
— И она къ вамъ… и она… Не дальше, какъ въ послднемъ письм, она пишетъ мн: ‘Спустившись въ ложи перваго яруса, вы должны теперь часто видать всхъ этихъ господъ… Передайте имъ мой привтъ’… И ваше имя было упомянуто… ваше первымъ..
— Я тронутъ, глубоко тронутъ… и съ особеннымъ удовольствіемъ прочелъ бы это письмо мадамъ Каниве…
— И это, и другія, если это доставитъ вамъ удовольствіе, я принесу ихъ посл завтра вечеромъ…
Ровно черезъ двое сутокъ я имлъ счастіе принять изъ рукъ мадамъ Каниве тридцать или сорокъ писемъ мадамъ Кардиналь.
Не пугайтесь,— я не намренъ публиковать полнаго собранія писемъ мадамъ Кардиналь, четырехъ писемъ совершенно достаточно. Ихъ я воспроизвожу съ дословною точностью, ограничиваясь исправленіемъ орографіи. Я хотлъ было не трогать и ошибокъ, но ихъ оказалось слишкомъ много. Въ этихъ письмахъ разсказана исторія семейства Кардиналь за послдніе четыре года и рикошетомъ изображена отчасти исторія Франціи вообще.

V.
Программа мосье Кардиналя.

Рибомонъ, 25 ноября 1877 года.

Вы спрашиваете, какъ мы вс поживаемъ. Поживаемъ и хорошо, и плохо. Вс здоровы, Виржини во Флоренціи, Полина въ Париж, мосье Кардиналь и я здсь, въ деревн… Да, вс здоровы и, увы, вс врозь, вс въ разброд! Тяжело прожить всю жизнь доброю семьянинкою, свято исполнять свои обязанности, ничего не любить, кром своего домашняго очага, сознавать себя супругою и матерью и быть вынужденною на старости лтъ сказать себ: у меня дв дочери и нтъ при мн этихъ двухъ дочерей, и никогда не будетъ, некому окружать уою старость…
Виржини замужемъ за маркизомъ, Виржини маркиза по настоящему, продолжаетъ быть украшеніемъ высшаго круга Флоренціи. Дорогая моя крошка! Все это величіе не вскружило ей голову. На прошедшей недл еще она писала мн, что тамъ она царица всхъ праздниковъ и баловъ, но что это ровно ничего не значитъ. Вовсе не особенно весело изо дня въ день быть маркизою во Флоренціи, и бываютъ минуты, когда она скучаетъ о своей семь, о Батиньол и объ Опер… Ангелъ она у меня!.. Выплачиваетъ намъ шесть тысячъ франковъ ежегоднаго пенсіона… Она часто говоритъ о своемъ желаніи побывать у насъ, во Франціи, но я имю достаточно твердости отклонять ее отъ этого намренія, хотя мое материнское сердце разрывается при этомъ на части. Я никогда не ршусь допустить встрчи маркиза съ мосье Кардиналемъ. Вы знаете ихъ постоянныя политическія несогласія. Но, несмотря на это, до разрыва у нихъ дло никогда не доходило, они ругались, но уважали другъ друга… Оставя же въ сторон политику, ихъ отношенія были приличныя, почти дружественныя… Увы! Теперь нтъ никакихъ отношеній съ тхъ поръ, какъ въ 1875 году въ Рим между папою и мосье Кардиналемъ… Знаете,— я передавала вамъ это… Во время аудіенціи въ Ватикан мосье Кардиналь не захотлъ преклониться передъ папой, всталъ и прямо посмотрлъ ему въ глаза, не сморгнувши. Тамъ узнали, что мосье Кардиналь тесть маркиза, изъ Рима отписали обо всемъ во Флоренцію, а маркизъ написалъ дерзкое письмо мосье Кардиналю. Мосье Кардиналь отвтилъ еще боле рзкимъ письмомъ, и вс сношенія прекратились, крон полученія шести тысячъ франковъ пенсіона, само собою разумется, такъ какъ пенсіонъ выговоренъ свадебнымъ контрактомъ Виржини.
А Полина… про нее что говорить! Какъ начала дурно, такъ и продолжаетъ… Подъ именемъ мадамъ Жиральда она стала одною изъ самыхъ модныхъ и крупныхъ кокотокъ… Я часто вяжу какъ хмурится мосье Кардиналь, читая газету, и всегда знаю, что это значитъ… Наврное, говорится о дом, или о туалет, или объ экипаж мадамъ Жиральда. Полина богата, Полина счастлива: не нужна ей мать… то-есть она такъ думаетъ, и глубоко ошибается. Мать всегда нужна, особливо въ ея положеніи. Раза три или четыре я была у нея потихоньку отъ мужа. Ахъ! какой шикъ, моя дорогая, какой шикъ! Я вамъ скажу, что для матери, въ нкоторомъ смысл, даже лестно видть такой шикъ у дочери… У нея одиннадцать человкъ прислуги! Каково это? Одиннадцать: денной кучеръ, ночной кучеръ, горничная, ея помощница, метръ д’отель, поваръ, кухонная двка, лакей, конюхи, маленькій грумъ… И какой порядокъ, какъ вс приличны, ни малйшей фамильярности… Совсмъ какъ въ барскомъ дом. Но чего же все это стоитъ! Надо только видть, какъ тащитъ и грабитъ весь этотъ народъ. Заглянула я въ книжку повара,— цны-то всему знаю,— ну, просто обмерла! Не выдержала я, наконецъ, и говорю мосье Кардиналю:
— Послушай, мосье Кардиналь, у Полины настоящій денной грабежъ… Воля твоя, а я буду здить разъ въ недлю въ Парижъ. Мать обязана пещись о своемъ ребенк, ограждать его отъ грабителей.
Мосье Кардиналь поблднлъ, какъ полотно, всталъ и, не говоря ни слова, отворилъ дверь. Въ такія минуты я дрожу отъ страха, онъ такъ бываетъ величественъ, такъ театраленъ!… Отворилъ дверь, отступилъ на два шага, вытянулъ руку, точно въ настоящей драм, и говоритъ:
— Можете идти, мадамъ Кардиналь… но прощайте, прощайте навсегда!
Я сейчасъ же,— какъ вы можете себ представить,— хлопнулась на диванъ и заболтала руками и ногами. Покинуть мосье Кардиналя!… Покинуть въ то время, какъ онъ препоясался всеоружіемъ на великую битву (это его подлинныя слова), когда только что начинается его апостольское служеніе въ деревн, когда онъ душу свою готовится положить за правду… Да разв могу я его покинуть въ такую минуту? Ни за что въ мір! Ахъ, дорогая моя! Надо знать, какъ тяжело достается ему это апостольство… Онъ находитъ, что крестьяне слишкомъ апатичны, имъ дла нтъ до политики. Онъ бы желалъ расшевелить сельское населеніе, но до чего это трудно… Кром одной старушки-легитимистки, одного старичка-орлеаниста и трехъ бывшихъ чиновниковъ-бонапартистовъ, вс здсь республиканцы. Только какіе республиканцы? Это совсмъ не то, что республиканцы въ Батиньол. Здшній народъ свое толкуетъ,— говоритъ, что четыре или пять лтъ дла идутъ не дурно, хлбъ родится, виноградъ вызрваетъ, цны стоятъ хорошія, все спокойно, что этимъ надо довольствоваться и, имя правительство, всего лучше поддерживать его какъ можно дольше. Не дальше какъ вчера одинъ здшній крестьянинъ вотъ какія вещи говорилъ мосье Кардиналю:
— По мн, пусть бы былъ королемъ Карлъ X, нтъ его — пусть былъ бы до сихъ поръ Людовикъ-Филиппъ, этого нтъ — пусть себ Наполеонъ. Сдлали республику, пусть будетъ республика. Я всегда былъ за то, что есть. Я не подалъ бы голоса за республику, но разъ есть республика, я стою за нее… Вотъ мое мнніе. Я былъ и буду всегда за сохраненіе существующаго.
Такія мннія изъ себя выводятъ мосье Кардиналя. Мосье Кардиналь всю свою жизнь зналъ только одинъ девизъ: впередъ! Онъ говоритъ, что Франція не должна останавливаться, что она авангардъ народовъ, піонеръ цивилизаціи. Все это,— вы понимаете, моя дорогая,— выраженія и фразы мосье Кардиналя, но, слушая ихъ постоянно, я затвердила ихъ почти наизусть… Съ тхъ поръ, какъ мы живемъ въ деревн, мосье Кардиналь много работаетъ: читаетъ латинскихъ писателей, по-французски, конечно. Онъ сдлалъ большіе успхи въ литератур, въ политик, въ краснорчіи. Вчера онъ сказалъ мн:
— Мадамъ Кардиналь, я чувствую, что созрлъ для власти!
А разъ онъ говоритъ это, разъ, при своей извстной скромности, онъ это почувствовалъ, стало быть, это врно. Если бы вы знали, какъ онъ теперь превосходно говоритъ… и какъ, долго!… Сколько хорошихъ вещей я слышу отъ него. Все это потеряно для государства, а я что за слушательница для такого человка? Понимаю-то я изъ трехъ словъ четвертое. Меня просто поражаетъ, что до сихъ поръ не обращаются къ мосье Кардиналю и не говорятъ ему: ‘Выбирайте… какую должность желаете?.. По финансовому управленію или по судебной части?’ То и другое наиболе подходитъ для него.
Вотъ и республика у насъ, а мосье Кардиналь не у длъ! Нечего сказать, хороша республика, которая можетъ воспользоваться мосье Кардиналемъ и не пользуется имъ! Онъ тутъ волнуется, бьется, сохнетъ, готовъ принять какое угодно мсто, даже съ жалованьемъ… и ничего! Съ утра до вечера мосье Кардиналь только и думаетъ о своемъ отечеств и даже съ вечери до утра, такъ какъ очень часто по ночамъ просыпается и все думаетъ, все думаетъ. Сплю я, вдругъ онъ будитъ меня въ потемкахъ, ‘Мадамъ Кардиналь, скоре зажигай свчку!’ Я уже знаю, что это пришла ему въ голову новая мысль о реформ и онъ боится, какъ бы не забыть, хочетъ сейчасъ же записать… Спички лежатъ съ моей стороны, я зажигаю, передаю ему записную книжку и карандашъ, и онъ пишетъ, пишетъ ночью для своего отечества. Не дальше, какъ прошедшею ночью, я три раза зажигала свчу для трехъ разныхъ мыслей, пришедшихъ въ голову мосье Кардиналя: первая объ апатіи деревенскаго населенія, вторая о Вольтер, третья о чисто гражданской религіи… Спички плохо зажигались, и мосье Кардиналь воскликнулъ въ сердцахъ:
Это все нарочно длается, это все штуки лваго центра, орлеанистовъ, захватившихъ власть въ свои руки!… Это они для того, чтобы уронить республику, чтобы всякій могъ сказать, что и срныя спички-то при республик хуже, чмъ во время имперіи!
Въ деревняхъ вопросъ о срныхъ спичкахъ иметъ огромное значеніе. Недавно какъ-то одинъ сосдъ-бонапартистъ иронически сказалъ мосье Кардиналю:
— Ваша республика и спичекъ путно не уметъ сдлать.
А мосье Кардиналь ему въ отвтъ:
— Это издліе не моей республики, а господина Макъ-Магона.
Поразительно боекъ онъ на возраженія, да, вдь, такъ, сразу, экспромптомъ, ни на минутку и не задумается. Меня вотъ мучаетъ, что мосье Кардиналю не даютъ мста, а онъ даже не удивляется.
— Мадамъ Кардиналь,— говоритъ онъ,— если я имъ не нуженъ, это значитъ, что теперешняя республика не настоящая республика… Истинная республика — это движеніе, шумъ, горячка.
Въ послднее время мосье Кардиналь много занимался историческими изслдованіями. Онъ говоритъ, что это цлый рудникъ, въ которомъ можно отыскать удивительныя вещи. Такъ, онъ открылъ, что въ прежнія, давнишнія времена были то же республики и что он постоянно волновались, что народъ такъ и жилъ живмя на улицахъ, на площадяхъ и все шумло, все шумло. Онъ разсказываетъ обо всемъ этомъ здшнимъ жителямъ, и надо только послушать, какъ онъ разговариваетъ съ крестьянами! Поразительно!… Каждый день, какая бы ни была погода, онъ ходитъ отъ двнадцати до четырехъ часовъ, останавливается съ крестьянами, толкуетъ съ ними, и не тмъ языкомъ, которымъ всегда говоритъ… Это было бы имъ недоступно, они ничего бы не поняли… Для нихъ онъ умаляется, нисходитъ до нихъ. Вотъ, напримръ, въ прошлый вторникъ пошла я съ нимъ. Мы остановились около одного крестьянина, вскапывавшаго свой огородъ… Мосье Кардиналь начинаетъ разговоръ…
— Ну, что, другъ любезный?
— А что, мосье Кардиналь?
— Копаете, землю расшевеливаете?
— Какъ видите.
— А что будетъ, если не копать, не расшевелить вашъ огородъ?
— Извстно, ничего на немъ не родится.
— Ага? Вотъ я къ чему и рчь велъ… Государство все равно, что огородъ, его тоже надо расшевеливать, постоянно расшевеливать.
— Э, нтъ, это не все равно, огородъ нужно копать, а государству нужно спокойствіе.
Вотъ они каковы, наши крестьяне! Только и знаютъ свою рутину. Но мосье Кардиналь не теряетъ духа. Онъ говоритъ, что, все-таки, взволнуетъ департаментъ Сены-и-Уазы. А пока онъ волнуетъ меня! Вся эта политика меня тревожитъ… Я начинаю думать, что тоже кое-что понимаю въ ней, и принялась читать политическія газеты… Представьте себ, я-то, никогда не читавшая ничего, кром романовъ и дневника происшествій въ моемъ Petit Journal…
Впрочемъ, мосье Кардиналь сильно занятъ еще однимъ,— празднованіемъ столтія со дня смерти Вольтера. Оно приходится на 30 мая будущаго года, но онъ уже готовится къ нему, хочетъ прочесть здсь, въ Рибомон, публичную лекцію, озаглавленную: Богъ-Вольтеръ. Мосье Кардиналь уже отлично знаетъ наизусть все начало, и надо только послушать, какъ онъ читаетъ!… Для практики онъ иногда по вечерамъ читаетъ мн это начало. Онъ садится за столъ, я сажусь противъ него… Я изображаю публику… Мосье Кардиналь подноситъ руку ко лбу, собирается съ мыслями, обдумываетъ, ищетъ первую фразу… Онъ ничего не обдумываетъ и ничего не ищетъ,— отлично заучилъ на память… а такъ, видъ лишь такой длаетъ… Вдругъ онъ поднимаетъ голову, быстрымъ движеніемъ руки откидываетъ волосы назадъ и начинаетъ:
‘Одинъ легкомысленный, хотя и глубокій писатель назвалъ Вольтера Король-Вольтеръ… Названіе его есть оскорбленіе, и оскорбленія этого я не брошу въ лицо Вольтеру… Я назову его Богъ-Вольтеръ, причемъ долгомъ считаю извиниться по поводу суеврій, соединяемыхъ съ этимъ наименованіемъ, но самое это слово очищается уже черезъ то, что оно соединяется съ именемъ Вольтера’.
Потомъ слдуетъ длинная тирада о томъ, что Вольтеръ былъ республиканцемъ… Вся лекція будетъ продолжаться часъ, и во все время мосье Кардиналь долженъ длать видъ, будто импровизируетъ ее. Но она написана… и знаете, кмъ написана? Мною, дорогая моя, мною! Мосье Кардиналь сдлалъ меня участницею своихъ работъ, сотрудницею… Онъ диктовалъ мн свою лекцію. Съ нкотораго времени онъ пріучается диктовать и даже нсколькимъ человкамъ за разъ. Въ прошедшее воскресенье позвалъ онъ секретаря мэріи и учителя, усадилъ насъ троихъ, и меня тоже, за три столика и началъ диктовать всмъ троимъ… въ одно время… три разныя вещи… Секретарю мэріи — размышленія о тираніи, учителю — мысли о преступленіяхъ папъ, мн — соображенія о чисто гражданской арміи… Правда, отъ непривычки онъ нсколько сбивался и путался… но очень немного. Онъ ходилъ по комнат взадъ и впередъ, обливался потомъ, бдняга. Жаль смотрть на него было… Я говорю ему:
— Мосье Кардиналь, ты убьешь себя такой работой… нельзя такъ работать. А онъ отвчаетъ:
— Мадамъ Кардиналь, это необходимо. Я долженъ привыкать.
Въ будущее воскресенье онъ опять намренъ привыкать. Все это меня пугаетъ… Постичь не могу, какъ умъ человческій въ состояніи вмстить въ себя все это!
Каждый вечеръ посл обда мосье Кардиналь диктуетъ мн свои впечатлнія, свои воспоминанія… это его мемуары. Будетъ необыкновенно интересно, но опубликовать ихъ невозможно ране, какъ черезъ пятьдесятъ лтъ посл его смерти, когда угаснутъ страсти,— какъ онъ говоритъ. Онъ занятъ еще изготовленіемъ своей программы къ выборамъ въ муниципальный совтъ… Это будетъ первымъ шагомъ его политической жизни. Мосье Кардиналь не желаетъ возвышаться сразу, начнетъ съ муниципальнаго совта, потомъ вступить въ генеральный совтъ, потомъ… потомъ неизвстно, что будетъ, ничего пока неизвстно… Онъ самъ говорилъ мн вчера вечеромъ:
— Мадамъ Кардиналь, съ всеобщею подачею голосовъ все возможно!
Эта программа мосье Кардиналя будетъ уже его окончательною программою… программою его будущей дятельности ни всю жизнь. Повидимому, есть политическіе люди, составляющіе тоже программы, но какъ только эти люди получатъ въ руки власть, такъ и прощай старая программа!… На такія штуки мосье Кардиналь не пойдетъ.
Редактированіе этой программы подало поводъ къ очень трогательной сцен, между нами. Разъ онъ говоритъ мн:
— Я окончательно ршилъ. Садись сюда, мадамъ Кардиналь, я продиктую теб мою программу.
Я сажусь, онъ начинаетъ диктовать… Свобода того, свобода этого… И такъ строкъ двадцать, все перечисленіе всякихъ свободъ и, въ конц-концовъ, заключеніе: ‘свобода всего…’ Мосье Кардиналь продолжаетъ:
— Свобода развода.
Тутъ, моя дорогая, я такъ и подскочила на стул, смотрю прямо въ глаза мосье Кардиналю и смло говорю ему:
— Этого, мосье Кардиналь, я не напишу, ни за что въ мір не напишу. И если бы вы любили меня, то выкинули бы эту гадость изъ вашей программы… Человкъ, женатый на такой женщин, какъ я, человкъ, которому посчастливилось выдать дочь замужъ за маркиза, за милліонера, не въ прав имть подобное мнніе. Я ставлю васъ безконечно высоко, уважаю, боготворю, преклоняюсь передъ вами, но отсохни у меня рука, если я напишу эту мерзость.
Тогда онъ подходитъ ко мн, беретъ меня за об руки и говоритъ:
— Послушайте, мадамъ Кардиналь, для васъ я принесу величайшую жертву. Вы знаете, никогда въ жизни я не измнялъ принципу… Для васъ я отказываюсь отъ развода, я исключаю его изъ моей программы… Но не будемъ терять времени… пойдемте дальше…
Онъ хотлъ продолжать, но я уже не могла писать, меня душили рыданія, я залилась слезами… Для меня онъ пожертвовалъ разводомъ! Я упала къ его ногамъ, цловала его руки… Судите сами, могу ли я не боготворить такого человка?
Наконецъ, я оправилась. Онъ сталъ опять диктовать, и я писала все, что ему было угодно… Изгнаніе іезуитовъ, уничтоженіе всхъ религій и т. д., и т. д. Противъ этого я бы тоже могла возражать… Вы знаете, несмотря ни на что, въ глубин души я, все-таки, сохранила нкоторый остатокъ религіозности. Я думаю, что такіе выдающіеся люди, какъ мосье Кардиналь, могутъ обходиться безъ всякой религіи. Но много ли такихъ людей? Вдь, это крошечное меньшинство, это исключенія, такъ сказать, избранные, для другихъ же, для массы, для народа религія должна имть въ себ кое-что хорошее: страхъ передъ чмъ-то, надежда на что-то въ будущемъ, по окончаніи того, что длается здсь, на земл… Ставлю себ въ заслугу то, что говорю въ защиту религіи, такъ какъ лично я имю основательные поводы жаловаться на нее!… Давно это было, еще во время имперіи, наканун того дня, когда Виржини должна была въ первый разъ выдлиться изъ кордебалетной толпы. Ставили заново Вильгельма Теля. Виржини предстояло въ первый разъ танцовать въ pas de quatre и даже съ маленькимъ соло, съ пробжкою и съ подъемомъ ноги. Меня это сильно волновало, за носокъ Виржини я не боялась, а подъемъ ноги, признаюсь, тревожилъ… Я уже поставила десятка полтора свчей въ разныхъ церквахъ. Ну, свчи горятъ себ, и ничего… Никто васъ не спрашиваетъ, зачмъ и за что вы ихъ ставите, отдали два су, пять су, глядя по свчк, зажгутъ ее, и кончено. Только наканун спектакля я и думаю: ‘Для перваго дебюта свчки мало, надо заказать мессу…’ Иду я въ церковь св. Маріи въ Батиньол, встрчаю какого-то маленькаго викарія и говорю ему:
— Господинъ аббатъ, нельзя ли мессу?
— Когда?
— Завтра,— говорю.
— Заупокойную?— спрашиваетъ.
— Какую,— говорю,— заупокойную… совсмъ не заупокойную. Мессу за мою старшую дочь, которая и не думала умирать,— доказательство, что завтра она дебютируетъ въ Опер… потому-то я и желала бы заказать мессу.
— Какъ, мессу для дебюта въ Опер?
Викарій состроилъ даже оскорбленную рожу, повернулся во мн спиною и говоритъ, что для такихъ длъ нтъ у нихъ мессы… А! Нтъ мессы для такихъ длъ! А для какихъ же есть?… Наша, что ли, вина, что мы бдные люди и что моя дочь принуждена танцовать въ балет, а не живетъ аристократкой?
Ну, теперь она аристократка, настоящая аристократка! Не нуждается, слава Богу, въ какой-нибудь месс въ Батиньол… У нея теперь есть свое собственное кресло, обитое краснымъ бархатомъ съ золотыми гербами, въ самой модной церкви Флоренціи.
Пишите мн, моя дорогая, сообщите, что подлывается въ Омер.

Нжно васъ любящая Зоя Кардиналь.

VI.
Полина Кардиналь.

Рибономъ, 12 мая 1878 г.

Ахъ, добрый другъ мой! Какую недлю мы пережили! Сколько радости принесла она намъ въ начал и сколько горя въ конц!… Въ воскресенье были выборы въ муниципальный совтъ… Мосье Кардиналь баллотировался и былъ выбранъ! Вы представить себ не можете, до чего онъ счастливъ…
— Наконецъ-то, я добился! Наконецъ, я сталъ хотя чмъ нибудь… Это первая ступенька!— твердилъ онъ, не переставая. Минуты не могъ побыть на мст, все ходилъ то по дому, то вокругъ дома, водилъ меня посмотрть залу засданій совта, кресло, на которомъ онъ будетъ засдать. не могъ обдать, ночью не могъ уснуть, только забудется, вдругъ вскакиваетъ и начинаетъ опять повторять:
— Я сталъ хотя чмъ-нибудь! Это первая ступенька!…
Меня сильно тревожило ею волненіе. Я старалась его успокоить, ночью же заварила ему липоваго цвта съ маковыми головками, пою его, а сама уговариваю:
— Уснуть надо, мосье Кардиналь, необходимо уснуть, не то у васъ не хватитъ силъ для подготовляющейся борьбы.
А борьба уже подготовляется, моя дорогая. Мосье Кардиналь не будетъ выбранъ мэромъ. Онъ ожидаетъ этого… Большинство въ совт останется за прежнимъ мэромъ… Этотъ мэръ былъ крупнымъ фабрикантомъ, разбогатлъ и живетъ теперь рентой, дла бросилъ… у него два или три милліона. Онъ одинъ изъ тхъ людей, о которыхъ мосье Кардиналь говоритъ, что они злоупотребляютъ своимъ богатствомъ, швыряютъ днньги куда попало, кому попало и на что попало: на школы, на церкви, на публичныя библіотеки, на пріюты… Это уже не благотворительность, а бросанье денегъ лишь на показъ. Такими средствами мосье Кардиналь не можетъ бороться съ нимъ, такъ какъ милліонами не ворочаетъ. У мосье Кардиналя небольшое, но честно нажитое состояніе. Конечно, могъ бы и онъ давать и жертвовать кое-что, но никогда ничего не даетъ и не дастъ, по принципу. Онъ считаетъ позорнымъ прибгать къ подобнымъ средствамъ и своимъ возвышеніемъ хочетъ быть обязаннымъ только своимъ личнымъ качествамъ.
Мосье Кардиналь намревается сразу начать борьбу съ мэромъ и уже къ первому засданію готовитъ рчь… Надо вамъ сказать, что рчь будетъ политическая, но составленная такъ ловко, будто въ ней нтъ ничего политическаго. Очень глупъ законъ,— законъ, по которому муниципальные совты не смютъ ничмъ заниматься, кром длъ общины… Но странно было бы, если бы мосье Кардиналь, проработавши столько времени, не съумлъ обойти законъ. Повидимому, вся политика на томъ и стоитъ, чтобы обходить законъ.
Черезъ пять дней посл выборовъ, въ пятницу, т.-е. третьяго дня, приходился день рожденія мосье Кардиналя. Въ среду поутру я получаю письмо отъ Полины, такое милое, такое родственное:
‘Милая мама,— писала она,— тебя огорчаетъ, что папа сердится на меня. Меня это тоже огорчаетъ. Въ пятницу день рожденія папа… Если бы вы позволили, я бы пріхала обдать у васъ въ деревн. Свою карету я оставлю у павильона Генриха IV и возьму фіакръ, чтобы не шокировать папа. Извсти, могу ли я рискнуть пріхать. Само собою разумется, я привезу подарокъ папа. Ты напиши мн, чмъ я могла бы лучше угодить ему…’ и т. д.
Разнощикъ писемъ всегда доставлялъ мн письма Полины потихоньку, и я потихоньку же прочитывала ихъ въ саду. Пока я читала да перечитывала это письмо, вдругъ смотрю идетъ мосье Кардиналь. Въ конц Полина писала такія нжныя, такія ласковыя слова, что у меня слезы подступили къ глазамъ.
— Это письмо отъ Полины?— строго проговорилъ мосье Кардиналь.
— Да,— говорю я.
— Опять скандалъ какой-нибудь!…
Это уже была напраслина… Я не выдержала, слезы такъ и хлынули. Рыдаю я, подаю письмо мосье Кардиналю и говорю:
— Возьмите… прочтите.
Прочелъ онъ и говоритъ:
— Я не правъ былъ, мадамъ Кардиналь, винюсь… Желаніе сдлать мн подарокъ… Хорошія чувства не совсмъ еще заглохли въ этой несчастной двочк… И знаете, такъ какъ я очень обрадованъ удачнымъ исходомъ выборовъ, то я хочу и васъ порадовать. Какъ тамъ живетъ Полина, не мое дло.. Есть ли у нея домъ, лошади, брилліанты…
— Да еще какіе!…
Этотъ возгласъ вырвался у меня невольно,— не выдержала материнская гордость.
— Я знать этого не желаю,— продолжалъ мосье Кардиналь.— Къ завтраму я найду такую комбинацію, чтобы Полин можно было пріхать ко дню моего рожденія, подумаю объ этомъ ночью. Ночнымъ думамъ я обязанъ самыми блестящими идеями.
И точно, въ два часа ночи мосье Кардиналь разбудилъ меня и сказалъ:
— Нашелъ комбинацію… такую комбинацію, что Полин можно будетъ, если захочетъ, прогостить у насъ недлю, дней десять.
— Неужели?
— Да. Только надо, чтобы она была очень просто одта. Сосдямъ мы скажемъ, что это наша дальняя племянница, что служитъ въ магазин… не совсмъ здорова, а мы пріютили ее изъ милости, пусть поправится у насъ… Это произведетъ хорошее впечатлніе. Завтра утромъ можешь хать за Полиной.
Въ одиннадцать часовъ утра я была уже у Полины. Лакей встртилъ меня и говоритъ:
— Барыни нтъ дома… изволятъ каждое утро верхомъ кататься, къ двнадцати часамъ пожалуютъ завтракать. Не изволите ли потрудиться подождать барыню…
Вотъ какъ вжлива, вотъ какъ отлично настроена вся прислуга моей дочери! Ну, вхожу я въ маленькую гостинную, открываю окно: мн такъ хотлось посмотрть, какъ Полина здитъ верхомъ… Я никогда не видала ее на лошади!… Безъ пяти минутъ въ двнадцать вызжаетъ изъ-за угла амазонка… моя Полина! Лошадь такъ и блеститъ на солнц, точно серебряная, а за нею детъ маленькій грумъ, очень приличный, смотритъ просто бариномъ!… Подъхала она, подняла голову, увидала меня, да вдругъ какъ вскрикнетъ:
— Ахъ, maman! Здравствуй, maman, какъ я рада!…
А надо замтить, другъ мой, что одта я была настоящей чучелой… И кто бы тамъ что ни говорилъ, у моей двочки золотое сердце, но многія въ ея положеніи такъ во всеуслышаніе признаютъ мать, одтую чучелой, среди благо дня, на улиц, при всхъ прохожихъ, при грум, который самъ смотритъ бариномъ… Полина вошла въ амазонк, шлейфъ на рук несетъ, на голов маленькая мужская шляпка… Амуръ! Восхитительный амуръ!… Бросается мн на шею…
— Maman!… Что, maman? Какъ? Уладили на завтра?
Я говорю, уладила хоть на сегодня, если она хочетъ, и передаю ей во всхъ подробностяхъ комбинацію, придуманную мосье Кардиналемъ… передаю, а сама не спокойна, думаю: ‘велика нужда двочк бросать богатый домъ и все эту роскошь и забираться въ какую-то трущобу съ отцомъ да съ матерью’….
И что бы вы думали? Ничуть не бывало… Она пришла въ восторгъ, положительно въ восторгъ.
— Отдохну,— говоритъ,— у васъ съ недльку, подышу чистымъ воздухомъ… Измучилась,— говоритъ,— за прошедшую зиму. Далеко не всегда пріятно быть обязанной веселиться. Я съ удовольствіемъ поскучаю немножно съ вами въ деревн…
Словомъ, наговорила кучу милыхъ вещей, напомнившихъ мн мою прежнюю Полину… Къ тому же, ее приводило въ восхищеніе переряживанье бдною торговочкою изъ магазина. Она не хотла откладывать поздку до слдующаго дня и ршила хать тотчасъ же со мною вмст. Въ этотъ день она общалась быть на одномъ скучномъ обд. Поздка къ намъ освободила ее отъ обда.
Полина позвала Германсъ, свою старшую горничную,— у нея дв горничныхъ,— и приказала ей выбрать самыя простенькія, самыя небросающіяся въ глаза платья. Мы позавтракали на скорую руку и пошли въ гардеробную. Не нашлось ни одного подходящаго туалета, какой ни наднь, весь Рибомонъ сбжится смотрть и ахать. Сли мы въ ея карету и пустились по магазинамъ и по модисткамъ. Полина купила два или три платья и столько же шляпокъ, отъ всего приходила въ восторгъ, твердила:
— Посмотри, maman, какъ будетъ идти ко мн, прелесть!…
Поражалась дешевизною и все говорила прикащикамъ:
— Вы, должно быть, ошиблись… Это не можетъ быть такъ дешево.
А я каждый разъ локтемъ ее поталкиваю. Совсмъ не къ чему говорить такія вещи въ магазинахъ. Нагрузили мы полную карету покупками, демъ домой, вдругъ Полина вспомнила:
— А подарокъ-то папа! Что подарить ему, придумать не могу!
Тутъ меня оснило. Я и говорю ей:
— Твоя сестра подарила отцу бюстъ Вольтера, мосье Кардиналь не разъ говорилъ, что желалъ бы имть въ pendant къ нему бюстъ другаго писателя того же времени… Имя-то вотъ я забыла… Жанъ-Жакъ… именно, Жанъ-Жакъ, а по фамиліи… Еще улица такая есть, на ней почтовое отдленіе… Жанъ-Жакъ Руссо. Насилу вспомнила.
Сейчасъ же покатили мы на бульваръ, купили бюстъ, запихали его въ карету между картонками съ платьями въ тридцать девять франковъ и съ шляпками въ двнадцать франковъ и вернулись домой. Пока Германсъ укладывала чемоданъ, Полина одлась. Она выбрала ситцевое платьице мелкими горошками и соломенную шляпку съ полевымъ макомъ. Шло къ ней удивительно… Выходимъ, садимся въ карету, совсмъ бы уже хать, вдругъ Полина хлопаетъ себя по лбу.
— Ахъ, Боже мой! Я и забыла про сегодняшній обдъ, да и про завтрашній, и про послзавтрашній.
Послала лакея за Германсъ и говоритъ ей:
— Напишите сейчасъ же барону, что не могу сегодня, ду къ maman въ деревню… То же самое напишите мосье Жоржу про завтрашній день и маркизу про послзавтрашній…
— Хорошо, сударыня,— отвчаетъ горничная.
— Да, мосье Жоржу напишите любезное, хорошенькое письмецо, а тмъ двумъ, что хотите, все равно.
Мн это не понравилось, я и говорю, какъ только карета двинулась:
— Какъ это ты поручаешь горничной писать такія письма?
— Что же такое? Германсъ подписываетъ ихъ моимъ именемъ. Вс эти господа думаютъ, что я сама пишу. У Германсъ почеркъ лучше, она была учительницей, къ тому же, она пишетъ безъ ошибокъ… тогда какъ я на этотъ счетъ плоховата. Вдь, это отчасти по твоей вин, maman. Ты больше хлопотала о танцахъ, чмъ о правописаніи…
— Потому хлопотала, что находила это полезне и права была… Безъ танцевъ-то была ли бы ты тмъ, что ты теперь? А отъ правописанія какой толкъ?… Вонъ оно куда ведетъ это правописаніе — въ горничныя!
Дохали мы до Сенъ-Жермена, наняли коляску, переложили въ нее чемоданъ и бюстъ Жанъ-Жака Руссо и отправились дальше. Черезъ полчаса мы пріхали къ себ въ Рибомонъ. Мосье Кардиналь встртилъ дочь съ распростертыми объятіями, но называлъ ее не дочерью, а племянницею, такъ какъ тутъ была наша двочка-прислуга.
Какой былъ чудесный обдъ! Какой вечеръ!… Опять семьей… Осуществилась моя завтная мечта!… Посл обда мы переставили всю мебель въ гостинной, чтобы помстить Жанъ-Жака Руссо въ симметрію съ Вольтеромъ. Потомъ я сла играть въ пикетъ съ Полиной,— помолодла лтъ на десять. Мосье Кардиналь сидлъ тутъ же, смотрлъ на нашу игру… На этотъ вечеръ онъ прервалъ свои занятія. Обыкновенно по вечерамъ онъ пишетъ свои мемуары. Онъ былъ такъ добръ, что даже самъ съигралъ робера два съ Полиной. Иногда онъ и со мною играетъ, зная, какое это для меня наслажденіе… Съ его стороны это большая жертва, особливо потому, что въ этой игр приходится считать королей: три короля, четырнадцать королей… Одно время онъ просто сносилъ ихъ, изъ-за удовольствія швырнуть короля и чтобы не считать ихъ. Но недавно онъ придумалъ отличное средство, королей не сбрасываетъ и считаетъ ихъ, но не называетъ королями, а говоритъ: четырнадцать клерикаловъ. Такимъ образомъ все дло уладилось.
Въ десять часовъ я подала имъ чай съ пышками… Знаете, съ моими пышками. Полин он такъ понравились, что она забылась и неосторожно сказала:
— Ахъ, maman, какъ вкусны твои пышки… Я никогда не ужинала съ такимъ аппетитомъ въ Англійскомъ кафе.
Я начала кашлять. Къ счастью, мосье Кардиналь не слыхалъ, или, по крайней мр, сдлалъ видъ, что не слыхалъ.
Посл чая я отвела мою Полину въ ея маленькую комнатку съ блыми занавсками, своими руками раздла ее, уложила въ постельку… Я была опять въ своей сфер… Дло въ томъ, моя дорогая, что нтъ у меня непреклонности въ понятіяхъ о чести, которая составляетъ величіе мосье Кардиналя. Если бы я не посвятила всю мою жизнь этому безукоризненному человку, я бы пречудесно могла пристроиться горничной въ Полин. Въ тотъ вечеръ я сама ее уложила, укрыла одяльцемъ. Она была очень довольна и болтала:
— Совсмъ будто я опять двчонка… Maman, помнишь?… Я была еще въ маленькихъ въ Опер, мы возвращались домой посл спектакля, ты, сестра и я… поужинаемъ, бывало, весело-превесело на шесть су каштанами, купленными на рынк въ Батиньол.
Увы, мой добрый другъ, этому хорошему дню не суждено было повториться. Катастрофа приближалась… Но, чтобы выяснить вамъ, отъ чего произошла катастрофа, мн необходимо передать вамъ нкоторыя подробности. Въ Сенъ-Жермен постоянно квартируютъ кавалерійскіе полки: то драгуны, то конно-егеря… теперь стоятъ тамъ конно-егеря… Отъ насъ это версты четыре… Мстность у насъ очень красивая, и офицеры часто катаются верхами мимо нашего дома. Мосье Кардиналь не можетъ видть ихъ равнодушно, я уже говорила вамъ, что постоянная армія противна его программ. Онъ допускаетъ одно — вооруженную націю. Въ мирное время — ни одного солдата… Разв только жандармы и полевая стража. Мосье Кардиналь согласенъ допустить ихъ, особливо съ тхъ поръ, какъ самъ сталъ землевладльцемъ и деревенскимъ обывателемъ, главнымъ образомъ, потому, что здсь бродяги безсовстно крадутъ овощи съ огородовъ… Но онъ ни въ какомъ случа не допускаетъ постоянной арміи, преторіанцевъ!… Такъ называетъ мосье Кардиналь всхъ военныхъ… Во время войны, другое дло,— тогда вс должны быть солдатами. У каждаго свое ружье, и патроны, у кого есть лошадь, тотъ отправляется воевать верхомъ, у кого нтъ лошади, тотъ пшкомъ идетъ, но воевать идутъ вс до единаго человка. Такимъ образомъ составляется армія, только это, все-таки, не настоящая армія… Это, какъ говоритъ мосье Кардиналь, неудержимый потокъ, страшная лавина… Вотъ какова армія мосье Кардиналя!… Она непобдима… Все это очень подробно изложено въ бумагахъ мосье Кардиналя, онъ часто говоритъ мн:
— Мадамъ Кардиналь, я могу умереть спокойно, въ моихъ бумагахъ все подробно изложено…
Въ четверть часа каждый обыватель можетъ быть готовъ къ какой угодно войн, къ вншней или къ междуусобной. Мосье Кардиналь не оставилъ неразработанною ни малйшей подробности, такъ, для артиллеріи онъ изобрлъ плугъ, который въ пять минутъ можно превратить въ пушку. Нтъ войны — этою пушкою землю пашутъ, вдругъ война,— вмсто плуга оказывается пушка. Пахарь сейчасъ же превращается въ артиллериста, каждое воскресенье онъ обязанъ два часа стрлять изъ плуга-пушки. Это настоящее диво. Какъ только вступаетъ въ должность новый военный министръ,— мняютъ ихъ теперь черезъ каждые три мсяца,— такъ мосье Кардиналь сообщаетъ ему о своемъ изобртеніи. И представьте, ни одинъ не отвтилъ!… Мосье Кардиналь нисколько не удивляется и находитъ это очень естественнымъ при нашей канцелярской неподвижности.
Вы сейчасъ поймете, почему я говорила о полкахъ, стоящихъ въ Сенъ-Жермен. Третьяго дня, часовъ въ десять утра, мосье Кардиналь читалъ газеты въ своемъ кабинет. Онъ получаетъ девять газетъ… на это не жалетъ денегъ,— восемь газетъ его направленія и одну что ни на есть самую клерикальную, для того, какъ онъ говоритъ, чтобы поддерживать въ себ враждебность… Полина пошла пройтись немножко по дорог, одлась въ блое кисейное платье, воткнула розу въ волоса и поверхъ надла старую соломенную шляпу мосье Кардиналя. Хороша была моя Полиночка необыкновенцо! Мосье Кардиналь остановилъ было ее, предложилъ прочесть ей свою публичную лекцію о Вольтер, но Полина, кажется, мало интересуется этими вещами.
— Нтъ,— говоритъ,— папа, я пріхала въ деревню подышать, чистымъ воздухомъ и хочу пользоваться деревнею… пойду погулять въ поле.
— Да знаешь ли ты даже, кто такой Вольтеръ?
— Конечно, знаю, папа… Это сморщенный старичишка, прежде онъ стоялъ мраморный въ сняхъ Французскаго театра… Потомъ его перенесли въ фойе и окружили растеніями… Рожа обезьянья, а очень не глупая… Видишь, я отлично знаю, кто такой Вольтеръ.
Она ушла гулять, а я пошла въ огородъ нарвать земляники. Вдругъ слышу верховые дутъ по улиц. ‘Ну,— думаю,— опять эти сорванцы конно-егеря дутъ дразнить мосье Кардиналя и мшать ему работать’. Вслдъ затмъ слышу голоса, хохотъ на улиц, потомъ на двор… Смотрю, бжитъ Полина, а за нею верхами два офицера. Она встртилась съ ними на улиц, и надо же быть такому грху: оба ее знали… Полина хотла убжать, а они бросились въ догонку и забрались прямо на дворъ… Она отъ нихъ на крыльцо, хохочетъ и гонитъ ихъ, кричитъ:
— Оставьте меня въ поко, убирайтесь вонъ!
— Подемте сейчасъ же завтракать съ нами въ павильонъ Генриха IV.
— Въ другой разъ, въ другой разъ съ удовольствіемъ… сегодня нельзя, не могу… Убирайтесь вонъ, убирайтесь сію минуту!
А они не узжаютъ. Я бгу изъ огорода, въ это время одинъ изъ нихъ начинаетъ възжать верхомъ на наше крыльцо. Вдругъ отворяется дверь, самъ мосье Кардиналь выходитъ изъ дома!.. Этого-то, именно, я пуще всего и боялась. Какъ была съ карзинкой земляки въ рукахъ, такъ и присла на мст.
— Назадъ, господа, назадъ! Я здсь хозяинъ!
— Не сердись, папа, я знаю этихъ господъ.
— А я ихъ не знаю,— вскричалъ мосье Кардиналь,— и знать ихъ не желаю… Извольте оставить мою усадьбу! Прошло то время, когда необузданная военщина могла посягать на домашній очагъ гражданина! Это напоминаетъ самые позорные дни нашей исторіи… Еще разъ, господа, узжайте!
При этихъ словахъ мосье Кардиналь вытянулъ правую руку по направленію къ калитк. Онъ былъ необыкновенно величественъ! Неподвиженъ, какъ статуя, и жестъ удивительный, точно въ театр!… Офицеры были, очевидно, люди очень порядочные, не сказали ни слова и тотчасъ же ухали, вжливо поклонившись намъ, дамамъ… Правда, Полина, стоя на крыльц, длала имъ изъ-за спины мосье Кардиналя умоляющіе жесты.
Только что они ухали, тутъ-то и разразилась страшная, буря… Мосье Кардиналь сурово обошелся съ Полиной, даже слишкомъ сурово. Она тоже вышла изъ себя… Вы знаете, вспыльчива она… Сказала отцу, что эти офицеры люди очень хорошіе, что одинъ изъ нихъ даже членъ жокей-клуба… начала упрекать отца въ томъ, что онъ поступилъ грубо и глупо… Словомъ, наговорила того, чего дочь не должна позволять себ говорить отцу. Мосье Кардиналь слушалъ ее совершенно подавленный. Я пыталась остановить Полину и никакъ не могла… Ей уже не было удержа. Закончила она тмъ, что довольно съ нея этой семейной жизни, что не побоится она пройти пшкомъ до Сенъ-Жермена и пойдетъ завтракать съ офицерами въ павильон Генриха IV. Такъ и убжала въ старой соломенной шляп мосье Кардиналя.
Тогда мосье Кардиналь обратился ко мн и съ поразительнымъ хладнокровіемъ сказалъ:
— Я хотлъ возратить вамъ дочь, мадамъ Кардиналь, но это не удалось… Теперь мн одно остается: политика! Войдемте въ домъ, мадамъ Кардиналь, войдемте…
И мы вошли… Онъ слъ и опять принялся за чтеніе газетъ. Его рука дрожала немного, но онъ, все-таки, читалъ… Какая энергія въ этомъ человк, какая сила воли! Черезъ четверть часа онъ поднялъ голову,— онъ уже былъ совершенно спокоенъ,— и сказалъ мн:
— Замтили вы жестъ, который я сдлалъ съ высоты крыльца, когда выгналъ вонъ этихъ преторіанцевъ?
— Конечно! Ты былъ величественъ!
— Такъ знайте же, что это одинъ изъ обычныхъ жестовъ Мирабо.
Что это за человкъ, моя дорогая!.. Что за человкъ!.. Вчно занятъ своимъ дломъ, своими политическими идеями, даже въ такія минуты!

Искренно любящая васъ
Зоя Кардиналь.

Глава VII.
Виржини Кардиналь.

Рибомонъ, 3 іюня 1878.

Ахъ, дорогая моя, какъ справедлива поговорка, что нтъ розы безъ шиповъ, нтъ радости безъ горя! Мы это на себ испытываемъ, какъ нарочно, всякое политическое торжество мосье Кардиналя отравляется какою-нибудь неблагоразумною выходкою его дочери… Шесть недль тому назадъ натворила длъ Полина, теперь Виржини… Да, моя дорогая, Виржини, всегда такая скромная, разсудительная, благоразумная… Она сдлала отчаянную глупость! Теперь все улажено, благодаря мн, ея матери, но за то и досталось же намъ два денька, 30 и 31 мая!
Я начну съ 30 мая, это былъ день знаменитаго столтія, день публичной лекціи. Было половина восьмаго утра, или безъ четверти восемь, я повторяла лекцію по рукописи мосье Кардиналя… Я ее тоже наизусть выучила на всякій случай. Вечеромъ во время публичнаго чтенія я должна была сидть на эстрад сзади мосье Кардиналя, и если бы онъ какъ-нибудь невзначай сбился, спутался, я бы — тутъ какъ тутъ — подсказала бы ему. Такъ вотъ, я повторяю, дошла до того мста, гд говорится противъ духовенства, рзко говорится, сильно… не въ моемъ это вкус. Я, вдь, знаете, все-таки, нсколько отсталая и была бы, несомннно, религіозна, если бы не боялась разсердить мосье Кардиналя… Вдругъ звонокъ. Смотрю, разсыльный изъ телеграфа… Телеграмма! А какъ только телеграмма, такъ мн уже представляется, не случилось ли чего съ моими цыпочками… На этотъ разъ я не ошиблась, депеша была изъ Флоренціи отъ моего зятя, маркиза. Въ материнской тревог я начинаю читать вслухъ, совсмъ забыла, что мосье Кардиналь тутъ же сидитъ и слышитъ… Читаю: ‘Виржини ухала. Не одна. Курьерскимъ будетъ Париж 30 мая, часъ дня. ду слдующимъ курьерскимъ. Буду завтра. Помшайте Виржини хать дальше‘.
— Ничего не понимаю,— сказалъ мосье Кардиналь.
А я, какъ старая дура, и хватила прямо:
— А я такъ все понимаю отлично! Не одна!.. Не одна!.. Сердце матери никогда не обманетъ… Виржини сбжала съ любовникомъ!
Сама не знаю, какъ это сорвалось у меня съ языка… Не сообразила я, не подумала о мосье Кардинал, насколько онъ строгъ и щекотливъ въ длахъ чести… Онъ поблднлъ даже.
— Было у меня дв дочери,— проговорилъ онъ.— Одна пошла не-путемъ, и вотъ та, что пошла путемъ, пускается то же непутемъ.
Написанная эта фраза не производитъ никакого впечатлнія, но надо было слышать, какъ сказалъ ее мосье Кардиналь. Это было поразительно, необыкновенно драматично!.. Къ счастью, меня тутъ же оснило, я взяла депешу и сдлала видъ, будто еще разъ перечитываю ее внимательно, потомъ и говорю:
— Я просто съ ума сошла… Мн, шутъ знаетъ, что представляется… Нтъ ровно ничего важнаго. Слушайте, мосье Кардиналь, я сейчасъ разскажу все, что произошло во Флоренціи… Мужъ съ женою, то-есть маркизъ и Виржини, повздорили… Она взяла да и ухала отъ него… Маркизъ детъ за нею съ слдующимъ поздомъ, хочетъ догнать, выпросить у нея прощеніе… Очевидно, во всемъ виноватъ онъ… онъ человкъ съ достоинствомъ, не побжалъ бы онъ въ догонку за нашею дочерью, если бы она ушла съ любовникомъ…
Этимъ, однако же, я не убдила мосье Кардиналя. Онъ перечиталъ депешу самъ и говоритъ:
— Не одна!… не одна… Какъ вы объясните эти слова, мадамъ Кардиналь?
Тутъ меня еще разъ оснило.
— Ну, что же,— говорю,— что не одна? Очень просто, это значитъ, что Виржини ухала съ горничною, вотъ и все. Маркизъ прибавилъ эти слова, чтобы успокоить насъ,— не тревожьтесь, молъ, ваша дочь не одна детъ въ вагон. Будь это иначе, если бы она ухала съ кмъ-нибудь, маркизъ написалъ бы: съ однимъ, то-есть съ мужчиной, а тутъ нтъ ничего такого, просто — не одна она…
Этотъ доводъ окончательно успокоилъ мосье Кардиналя. Я уговорила его не волноваться и спокойно твердить свою лекцію, и ухала въ Парижъ. Прізжаю на Ліонскій вокзалъ, спрашиваю, откуда входятъ дущіе изъ Флоренціи. ‘Вотъ,— говорятъ, откуда’. Стала я передъ дверью и жду. Подходитъ поздъ. Смотрю, въ толп пассажировъ моя Виржини, блдная, трепещущая, окутанная вуалью, подъ руку съ долговязымъ молодцомъ… Увидала она меня, бросила черномазаго усача и — прямо ко мн.
— Ахъ, maman! maman!
Руки у меня сильно чесались надавать ей тутъ же хорошихъ колотушекъ, эта была моя всегдашняя система въ Опер… Только Виржини бросается мн на шею и шепчетъ:
— Если бы ты знала, maman, какъ онъ мн опротивлъ.
А онъ-то, усачъ-то черномазый, подходитъ и говоритъ своимъ подлымъ итальянскимъ говоромъ:
— Вирзини, пойдемъ…
— Позвольте,— говорю я,— мосье, я ея мать.
А сама прямо смотрю ему въ глаза.
— Да,— говоритъ Виржини,— это моя maman. Позвольте мн поговорить съ нею.
— Хоросо,— говоритъ.— А я пойду за багазомъ…
Онъ ушелъ и отлично сдлалъ, не то я бы не задумалась и ему надавать колотушекъ. Отвела я-Виржини въ сторону и говорю:
— Это что еще за франтъ такой?
Тутъ я узнаю всю правду, всю ужасную правду, моя дорогая. Итальянецъ — теноръ! Какой-то мерзкій теноръ!.. Какъ вамъ это нравится? Маркиза, аристократка… и вдругъ связаться съ какимъ-то теноромъ! Не нашла она въ высшемъ-то обществ! Просто невроятно, а, между тмъ, сущая правда!
Пока тотъ ходилъ за багажемъ, она мн все разсказала, моя бдная двочка. Скучала она въ этой Флоренціи смертельно, только и развлеченья было, что опера. Зимой появился новый теноръ, особенно хорошъ онъ былъ въ нжныхъ романсахъ. Она встрчалась съ нимъ нсколько разъ на великосвтскихъ вечерахъ. Въ послдній разъ на вечер у одной княгини, ея пріятельницы, очутилась она какъ-то вдвоемъ съ теноромъ минутъ на пять въ амбразур окна. Тутъ-то этотъ молодецъ и осмлился объясниться ей въ любви… Теперь, говоритъ, я могу вамъ признаться, такъ какъ завтра ду въ Лондонъ и никогда васъ не увижу… Ее это такъ взволновало, что съ ней сію же минуту сдлалось дурно при всемъ этомъ высшемъ итальянскомъ обществ!… Можете сами посудить, каковъ скандалъ вышелъ. Маркизъ увезъ ее домой и сдлалъ отвратительную сцену, вздумалъ обвинять ее въ томъ, что она любовница тенора. Она вскричала:
— Не правда это! Не правда!
Маркизъ взбсился, бросился съ кулаками и нещадно избилъ мою цыпочку… Самъ колотитъ, да приговариваетъ:
— Знайте, сударыня, не хочу я быть посмшищемъ всей Флоренціи!
Осталась она одна и, въ свою очередь, взбсилась.
— А! ты не хочешь быть посмшищемъ? Такъ постой же у меня, погоди!
Тутъ она, какъ была въ бальномъ плать, такъ и убжала изъ дома, только сняла съ себя вс цнныя вещи… Ушла безъ копйки денегъ, безъ всего ршительно. Явилась къ тенору и говоритъ:
— Вотъ я. Вы меня любите… я васъ люблю… удемте!
Ну, и ухали. Только не успли они ссть въ вагонъ, какъ Виржини сообразила, что длаетъ глупость. Сами посудите, можетъ ли какой-то тамъ теноръ надолго занять порядочную женщину?
Говоримъ мы такъ-то, а теноръ уже тутъ какъ тутъ, приказалъ положить свой багажъ въ маленькій омнибусъ и бжитъ за Виржини. Онъ уже взялъ билеты на курьерскій поздъ, въ Париж не хотлъ остановиться… Но моя дочь была у меня въ рукахъ, и я ее не выпустила… Какъ львица защищаетъ своего дтеныша, такъ и я вступилась за Виржини, когда онъ осмлился сказать ей:
— Багазъ готовъ въ маленькій іомнибусъ, я озыдаю васъ.
Отвтила ему уже я сама:
— И убирайся ты одинъ въ этомъ іомнибус… Убирайся, пока цлъ, не то я покажу теб, какъ увозить маркизъ!… Ну, маршируй живой рукой, и духа твоего чтобы не было!
Онъ вздумалъ артачиться, тогда я прибавила:
— Нельзя ли безъ разговоровъ, а то хуже будетъ… Вы никакихъ правъ на нее не имете, а я имю права на нее. Вотъ крикну сейчасъ и на моей сторон будутъ вс матери и вс городовые.
Вокругъ насъ уже стала собираться публика. Виржини сама не своя, вся трясется, умоляетъ его ухать. Кончилось тмъ, что онъ слъ одинъ въ свой омнибусъ, а я съ Виржини ухала въ фіакр къ вокзалу Сен-Лазаръ. Дорогой я говорю Виржини:
— Прежде всего, намъ необходимо подумать не о маркиз, а о твоемъ отц. Ничто не должно нарушать его спокойствія… особливо сегодня… Нынче вечеромъ у мосье Кардиналя публичная лекція о Вольтер’. Все это очень не ладно вышло, и ты выбрала самое неподходящее время для своей продлки… Будь это въ какой-нибудь другой день, ну, и не велика бы важность, а то надо же было именно сегодня. Во что бы то ни стало, необходимо все уладить. Главное — это, чтобы отецъ не могъ усомниться въ твоей чистот… Мы все свалимъ на маркиза.
— Вдь, это будетъ ложь, maman.
— Тутъ уже не до этихъ тонкостей. И пусть себ ложь, но когда дло идетъ о спокойствіи мосье Кардиналя и о его добромъ имени, тогда все позволено.
Пріхали… Я бросаюсь въ кабинетъ мосье Кардиналя и говорю
— Привезла… привезла нашу голубку… Она ангелъ, а этотъ человкъ — чудовище… Онъ избилъ ее… избилъ до крови…
— Ничто не удивитъ меня со стороны клерикала. Виржини, приди въ мои объятія, несчастная мученица!
Мосье Кардиналь протягиваетъ къ ней руки… а она все не ршается.
— Ты слишкомъ добръ, папа. Я виновата…
Вижу я, дло можетъ выдти плохо съ этими излишними нжностями, перебиваю Виржини, толкаю ее въ объятія мосье Кардиналя, потомъ, не давая имъ выговорить ни слова, выпроваживаю ее вонъ… Нельзя было допустить, чтобы мосье Кардиналь волновался въ такой день… Къ вечеру ему необходимы вс его силы… Я говорю Виржини:
— Пойдемъ, оставимъ отца… ему нуженъ покой. Маркизъ прідетъ завтра и на колняхъ будетъ умолять твоихъ родителей возратить тебя ему.
И денекъ только выдался, моя дорогая! Я съ ногъ сбилась, бгая отъ мосье Кардиналя къ Виржини, отъ Виржини къ мосье Кардиналю. Виржини сильно меня тревожила. Ни всть что ей въ голову лзло. Она до невозможности преувеличивала значеніе своего поступка, воображала, что маркизъ не проститъ, хотла хать въ Лондонъ, опять къ тому…
— Въ Ковенъ-Гарден есть,— говоритъ,— кордебалетъ. Я поступлю туда, стану опять танцовать…
— Маркиза на подмосткахъ!
— О, нтъ, maman, я поступлю подъ моимъ прежнимъ именемъ.
— Этого,— говорю,— еще не доставало! Подъ именемъ твоего отца! Да кто же это теб позволитъ опять трепать имя мосье Кардиналя по театральнымъ подмосткамъ? Нтъ, этого никогда не будетъ. Такъ ты и знай. Хочешь глупости длать, такъ не угодно ли подъ именемъ маркиза, а не подъ именемъ отца!
До того она меня тревожила, до того безпокоила, что вечеромъ передъ тмъ, какъ намъ отправляться съ мосье Кардиналемъ на торжественное засданіе, я взяла и заперла Виржини на ключъ, изъ опасенія, знаете, какъ бы опять чего не натворила.
Засданіе, скажу вамъ, было дйствительно торжественное и такъ хорошо, такъ хорошо, что передать нтъ словъ! На немъ былъ весь Рибомонъ… весь ршительно. Но, увы! только Рибомонъ.
Мосье Кардиналь послалъ входные билеты всмъ редакторамъ парижскихъ газетъ и журналовъ… И что же вы думали? Ни одинъ не пріхалъ. Вотъ каковы вс эти парижане! Знать они не хотятъ провинціи!
Мосье Кардиналь приказалъ поставить на эстрад бюсты Вольтера и Руссо, два подарка дочерей, Виржини и Полины. Ихъ установили на такихъ колонкахъ изъ поддльнаго мрамора, мосье Кардиналь слъ между ними… По этому поводу онъ сказалъ, превосходно сказалъ, что онъ есть связующее звно, соединяющее этихъ великихъ людей, что онъ примиритъ ихъ между собою… При жизни они, кажется, терпть не могли другъ друга и постоянно говорили другъ другу разныя глупости… и только посл смерти очутились какъ-то всегда вмст, все парочкою…
Произвела ли какой-нибудь эффектъ лекція мосье Кардиналя, а не могу ршить наврное. Это нельзя даже назвать эффектомъ,— это было нчто лучшее: вс были удивлены, ошеломлены. Мосье Кардиналь ожидалъ этого.. Еще наканун, перечитывая лекцію, онъ сказалъ мн:
— Для нихъ это недоступно. Не поймутъ онй. Но на этотъ разъ я и говорить буду не для нихъ, а для Франціи, для Европы. Эту вещь я напечатаю…
Мосье Кардиналь только о томъ и мечтаетъ, чтобы пропечататься, видть свое имя на обложк книги! И правъ былъ мосье Кардиналь, правъ, какъ всегда! Изъ его лекціи, кажется, никто ничего не понялъ, но вс аплодировали, тмъ усердне аплодировали, чмъ меньше понимали. Они были очень довольны, слушая рчи, для нихъ непонятныя, имъ льстило, что такая мудреная исторія написана для нихъ. Ничего не понимая, они, все-таки, гордились тмъ, что другіе думаютъ, будто они способны понимать такіе возвышенные предметы.
Впрочемъ, нчто похожее случилось разъ со мною во Французскомъ театр улицы Ришелье. Мосье Кардиналь хотлъ показать мн трагедію, давно уже онъ говорилъ:
— Мадамъ Кардиналь, вамъ необходимо посмотрть трагедію.
Пошли мы съ нимъ. Не могу сказать, чтобы это показалось мн особенно занимательнымъ. Выходятъ актеры, говорятъ длинныя, предлинныя тирады, не переводя духа… чувствуешь, что говорятъ они хорошо и что вещи говорятъ все хорошія… Но скука, скажу вамъ, невыносимая! А, все-таки, я восхищалась, нельзя иначе, когда вс восхищаются.
Посл лекціи мосье Кардиналю были устроены торжественные проводы съ факелами, впереди шли музыканты. Это былъ бы лучшій вечеръ въ моей жизни, если бы во всю дорогу меня не мучила мысль о моей цыпочк, запертой на ключъ. Но и дома меня ждала радость: Виржини одумалась и успокоилась, въ ней одержало верхъ аристократическое чувство. Она поняла, что обязана возвратиться во Флоренцію и занять принадлежащее ей по праву мсто въ тамошнемъ обществ, что не въ прав она компрометировать своими похожденіями имя своего отца. Виржини ршилась подчиниться необходимости и стать опять, по мр возможности, доброю и врною супругою.
На другой день мы съ нею похали въ Парижъ. Сначала я было хотла заставить маркиза самого явится къ намъ и упрашивать мосье Кардиналя возвратить ему Виржини. Но, поразмысливши хорошенько, нашла это не совсмъ удобнымъ,— пошли бы объясненія, какъ да почему… Они были бы настоящимъ ударомъ для мосье Кардиналя, неимвшаго понятія о ея продлк съ дряннымъ теноришкой. Тогда я распорядилась иначе и много лучше, какъ нельзя удачне. О, въ такихъ критическихъ обстоятельствахъ инстинктъ матери лучшій совтникъ!… Мы съ Виржини позавтракали въ ресторан около ліонскаго вокзала. Минутъ за пятнадцать до часа я говорю Виржини.
— Жди меня тутъ, я одна пойду встртить маркиза, а то онъ, пожалуй, вообразитъ, будто ты сама къ нему лзешь… Отнюдь не слдуетъ признавать себя неправою… особливо, когда въ самомъ дл виновата.
Въ часъ я была на вокзал и поджидала мужа на томъ же мст, гд наканун ждала… того, другаго!… Какъ только я взглянула на маркиза, такъ сейчасъ же поняла, что изъ него что хочешь, то и длай, хоть веревочки ней… увидалъ меня одну, поблднлъ и вскрикнулъ:
— А Виржини! А Виржини!
Онъ назвалъ ее по имени, не сказалъ: ‘а ваша дочь’! Мы были спасены! Онъ еще влюбленъ! Я, старая, толстая дура, знаю, это и ничуть не увлекаюсь самомнніемъ, но у меня всегда была одна хорошая способность… моя даже, могу похвастаться, спеціальность въ Опер… Я сразу умла разобрать, влюбленъ или не влюбленъ человкъ… Это вс знали, такъ что другія матери совтовались со мною насчетъ своихъ дочерей, придутъ, бывало, и говорятъ:
— Мадамъ Кардиналь, у васъ такой врный взглядъ… Будьте добры, подите посмотрите… намъ бы хотлась знать, какъ и что… И я, бывало, пойду, посмотрю и говорю прямо:
— Этотъ втюрившись, готовъ!— а не то: Нтъ, говорю, это не настоящая любовь, такъ, одна пустяковина.
На эти вещи у меня удивительное чутье… На этотъ разъ дло было уже не въ Опер, а въ большомъ свт… Но, знаете, любовь всегда и везд одна и та же… Влюбленъ ли мужчина въ танцовщицу, или въ маркизу — толкъ одинъ, все онъ шальной и дуракъ-дуракомъ. Это врно.
Маркизъ сразу попался, первый его взглядъ искалъ Виржини… ‘Ну, думаю, не сорвешься, голубчикъ!’ Будь тутъ сама Виржини, все бы уладилось въ ту же минуту, стоило ей только показаться, чтобы забрать его опять въ руки… Но я не посмла, побоялась, какъ бы не вышло какой сцены при всей публик. Еще наканун, съ теноромъ-то, на насъ уже стали было обращать вниманіе, а тутъ, если бы дошло до скандала, непремнно заговорили бы: ‘что это за толстая дама является каждое утро воевать съ пассажирами, прізжающими съ курьерскимъ поздомъ изъ Флоренціи?’
Я успокоила маркиза, сказала, что Виржини вн всякой опасности, подъ крыломъ своей матери… усадила его на ту же лавочку, на которой наканун исповдывала Виржини. Произошло объясненіе… и порядочно-таки горячее!.. Успокоившись насчетъ Виржини, онъ здумалъ опять важничать, началъ растолковывать, что никогда не увидится съ Виржини, что пріхалъ въ Парижъ лишь за тмъ, чтобы прилично обставить дло, что онъ готовъ выплачивать ежегодно крупную сумму… и въ заключеніе повторяетъ свою знаменитую фразу.
— Не хочу, молъ, я быть сказкою всей Флоренціи.
Тутъ я уже не выдержала.
— А,— говорю,— сказкою Флоренціи? А чмъ,— говорю,— вы были при вашей первой супруг, какъ не притчею во языцхъ и не одной Флоренціи? Вы сбжали отъ нея въ Парижъ искать утшенія въ кордебалет. А супруга ваша что длала? Стснялась она тамъ? Много она стснялась? Только она изъ великосвтскихъ была, и имъ все можно, вашимъ великосвтскимъ! Любовниковъ имть, это для нихъ милая шалость! А попробуй наши дочери — бда, преступленіе! Вотъ оно, ваше ныншнее общество, вотъ! Правъ, совершенно правъ мосье Кардиналь, что хочетъ передлать его по новому. Если бы вы взяли Виржини изъ монастыря, тогда ни васъ и никого не удивило бы, что она васъ обманываетъ, что завела любовниковъ… дюжинами, это было бы въ порядк вещей, и вы бы приглашали на обды ея любовниковъ, они были бы вашими пріятелями! А взяли вы ее изъ Оперы, балета, такъ и ничего ей, стало быть, нельзя… Изъ-за того, что она случайно пріхала изъ Флоренціи въ одномъ поед съ какимъ-то дрянненькимъ теноромъ, вы начинаете вопить, точно съ васъ щкуру дерутъ… А позвольте узнать, что такое случилось? Что могло случится въ курьерскомъ позд, когда онъ катаетъ по шестидесяти верстъ въ часъ и лишь изрдка останавливается всего на какихъ-нибудь десять минутъ? Ничего не случилось… Я вамъ говорю, это, я — ея мать! Да и дло, въ сущности, не въ этомъ, а въ томъ, вопервыхъ, чтобы избжать скандала. А для этого извольте взять Виржини, и сейчасъ же. Вамъ скандалъ не желателенъ, мн еще мене, такъ какъ всякій скандалъ можетъ отразится на мосье Кардинал, а на мосье Кардинал ничто не должно отражаться. Если же вы не возьмете Виржини, вотъ тогда такъ уже выйдетъ исторія. Знаете, что тогда будетъ? Виржини опять поступитъ въ балетъ, опять пойдетъ на подмостки, начнетъ опять длать глупости… и не подъ высокочтимым именемъ мосье Кардиналя… нтъ! это вы отдумайте… подъ вашимъ именемъ, подъ вашею фамиліей. Разъ молодая двушка вышла замужъ, ея роднымъ дла нтъ до ея продлокъ, пусть уже мужъ отвчаетъ… Вотъ тогда-то вы уже будете настоящею сказкою Флоренціи!
Вижу я, что эти резоны дйствуютъ, сейчасъ же тронула нжную струнку чувства:
— Виржини,— говорю,— тутъ, близехонько. Пойдемте къ ней. Вы обнимитесь, расцлуетесь, и кончено… Ну, она виновата, можетъ быть, но виноваты и вы. Поймите, вдь, ей въ первый разъ въ жизни пришлось быть битой не своею родною матерью. Это страшно подйствовало на бдняжку. Послушайте, если вамъ кажется не совсмъ удобнымъ вернуться съ нею во Флоренцію… хотите, я поду вмст съ вами? Мн тяжело будетъ разстаться съ мосье Кардиналемъ, но я готова и на эту жертву… И когда высшее итальянское общество увидитъ, что Виржини возвращается въ нее подъ руку съ своею матерью, то любопытно было бы посмотрть, кто осмлится хотя взглядъ косой бросить? Не очень-то он со мною разговорятся, ваши флорентинскія франтессы!
Словомъ, я довела его до того, что ему и податься уже было некуда. Онъ отвтилъ, что если вернется въ Италію съ Виржини, то предпочитаетъ ухать съ нею вдвоемъ, безъ меня… Черезъ четверть часа моя маркиза была въ объятіяхъ своего маркиза. Они заняли отдленіе въ Grand Htel, прожили цлый мсяцъ, въ публик появлялись всюду парочкою, въ Булонскомъ лсу, въ театрахъ… давали большіе обды. Обо всемъ этомъ сообщалось въ газетахъ, въ отдл Великосвтскихъ отголосковъ, все это было перепечатано въ итальянскихъ газетахъ… Во Флоренціи читали и только глазами хлопали.
Вечеромъ я вернулась въ Рибомонъ, и этотъ ужасный, день закончился тихо и мирно у домашняго очага, вдвоемъ съ мосье Кардиналемъ, читавшимъ корректуру своей публичной лекціи. Какъ хотите, для супруги и для матери не шутка пережить сразу столько волненій и тревогъ!

Всею душею преданная вамъ Зоя Кардиналь.

VIII.
Фейерверкъ.

Рибомонъ, 5 мая 1880 года.

Рядъ новыхъ событій, моя дорогая! Жизнь мосье Кардиналя настоящая драма. Со времени его знаменитой публичной лекціи на юбиле Вольтера, вотъ уже цлыхъ два года онъ бьется, хлопочетъ, не знаетъ покоя… писалъ пятьдесять разъ, выпрашивая какое-нибудь мсто, одному депутату нашего округа послали больше десяти писемъ. И ни откуда ни привта, ни отвта! Въ послднемъ письм къ депутату онъ указывалъ на необходимость учрежденія новой должности, подходящей для него какъ нельзя лучше: главнаго инспектора надъ духомъ сельскаго населенія. Обязанность инспектора должна состоять въ томъ, чтобы расшевеливать апатію деревень. Ни слова въ отвтъ, ни даже приглашенія для личныхъ переговоровъ!
Наконецъ, это взорвало мосье Кардиналя, онъ написалъ депутату одно изъ тхъ рзкихъ писемъ, какія онъ одинъ только уметъ писать такъ мастерски. Это, писалъ онъ, становится уже похожимъ на какую-то шутку, непозволительно съ такимъ пренебреженіемъ относиться къ избраннику всеобщей подачи госовъ, посл этого не стоитъ хлопотать о выборк депута, если этотъ депутатъ не хочетъ палецъ о палецъ ударить для своихъ избирателей…
На этотъ разъ получился отвтъ, но какой отвтъ! Судите сами, передаю его слово въ слово:
‘Мосье, совтую вамъ не утруждать себя столь частымъ писаньемъ ко мн. Если васъ интересуетъ узнать, почему я не отвчаю на ваши письма, то обратитесь въ бюро префектуры и постарайтесь прекратить неблагопріятные слухи о себ…’
Неблагопріятные слухи о мосье Кардинал! Онъ такъ и привскочилъ.
— Я знаю, кмъ направленъ ударъ!— воскликнулъ онъ.— Это іезуиты! Узнаю ихъ работу! Они подъ меня подкапываются, но я справлюсь съ ихъ интригой…
Онъ ршилъ тотчасъ же хать въ префектуру и непремнно вмст со мною. Онъ хотлъ при мн посрамить клеветниковъ. Мы приказали запречь нашу лошадку въ плетеный кабріолетъ… подарокъ Виржини въ прошлый день рожденія мосье Кардиналя… Похали вдвоемъ въ Версаль. Прізжаемъ. Встрчаетъ насъ дежурный — олицетворенное нахальство.
— Я желаю видть господина префекта,— говоритъ мосье Кардиналь.
— Господинъ префектъ не принимаетъ,— отвчаетъ дежурный, а самъ не отрываетъ глазъ отъ газеты… отъ какого-то реакціоннаго листка.
— Меня приметъ!
— Никого не принимаетъ, не приметъ и васъ.
— Я бы попросилъ васъ быть повжливе… Знаете ли вы, кто я?
— Кто же вы такой?
— Мосье Кардиналь, членъ муниципальнаго совта Рибомона. Республиканскій префектъ обязанъ всегда быть къ услугамъ избранниковъ всеобщей подачи голосовъ.
Дежурный не удостоилъ даже отвтить: преспокойно себ перевертываетъ листъ своей газеты… Невозможно себ представить до какого нахальства доходятъ эти люди, какъ только заполучатъ какое-нибудь мстишко. Тутъ уже мосье Кардиналь изъ себя вышелъ… сказалъ дежурному, что распорядится съ нимъ по своему и добьется разговора съ префектомъ… Я стараюсь его успокоить. Не тутъ то было… Отворяется дверит, входитъ молодой человкъ, блондинчикъ…
— Что тутъ такое? Что за шумъ?
Мосье Кардиналь говоритъ ему:
— Я членъ муниципальнаго совта… Вотъ какія вещи пишетъ мн депутатъ нашего округа… Я явился сюда, чтобы: превратить въ прахъ вс клеветы.
Блондинчикъ оказался премилымъ, очень вжливымъ молодымъ человкомъ, пригласилъ насъ въ свой кабинетъ и сказалъ мосье Кардиналю:
— Я сейчасъ наведу справки.
Принесли ‘дло’ мосье Кардиналя въ синей обертк… толстйшее, огромное дло. Въ немъ были подшиты вс просьбы мосье Кардиналя о мстахъ. Онъ узналъ ихъ издали. Я тоже издали разсмотрла, что на одномъ лист было напечатано сверху: Полицейская префектура. Блондинчикъ началъ читать эту бумагу, и мы съ мосье Кардиналемъ отлично видимъ, какъ онъ старается скрыть улыбку.
— Что тамъ такое?— спрашиваетъ мосье Кардиналь.
— Такъ, ничего… пустяки…
— Вы усмхнулись, милостивый государь, и скрыли усмшку. Я считаю себя въ прав знать, надъ чмъ вы усмхнулись… Я въ прав знать все, что находится въ моемъ дл.
— Это конфиденціальное сообщеніе.
— Относительно меня не можетъ быть никакихъ конфиденціальныхъ сообщеній. Я никогда не прятался, вся моя жизнь прошла открыто на глазахъ моихъ согражданъ. Я честно боролся, страдалъ за отечество. Не выйду отсюда, не прочитавши этой, бумаги. Давайте ее сюда.
— Это становится, наконецъ, скучнымъ,— воскликнулъ блондинчикъ.— Берите… читайте, если уже вамъ такъ хочется… Вотъ почему вы не получили отвта на ваши просьбы.
Онъ подалъ бумагу мосье Кардиналю, а тотъ передаетъ мн и говоритъ:
— Я забылъ взять очки. Прочтите, мадамъ Кардиналь.
— Нтъ, ужь позвольте,— вступился молодой человкъ.— Супруг вашей совсмъ не къ чему читать это.
Тогда мосье Кардиналь сказалъ одну изъ тхъ фразъ, которыя могутъ вознаградить подобное мн бдное созданіе эа всю преданность, за вс жертвы и самоотверженіе… Онъ сказалъ:
— Мадамъ Кардиналь была мн врною и надежною подругою въ теченіе всей жизни. У меня не было и не будетъ секретовъ отъ нея. Читайте, мадамъ Кардиналь, читайте.
— Маленькій блондинчикъ пожалъ плечами, съ такимъ видомъ, что ‘мн, молъ, все равно, ихъ дло’… Я стала читать, и вотъ какіе ужасы тамъ написаны:
‘Г. Кардиналь личность сомнительной нравственности’.
Меня душитъ негодованіе. Я хочу бросить бумагу… Мосье Кардиналь останавливаетъ меня съ необыкновеннымъ спокойствіемъ и достоинствомъ:
— Мадамъ Кардиналь, продолжайте…
Это было сказано такъ повелительно, что я продолжаю:
‘Его достатки пріобртены, повидимому, не совсмъ чистыми путями’.
Я хочу опять бросить, но чувствую, что моя рука сжата точно тисками, ее держитъ мосье Кардиналь… и энергично говоритъ мн:
— Мадамъ Кардиналь, приказываю вамъ дочитать до конца, не останавливаясь.
Ахъ, дорогая моя! Кто не видалъ мосье Кардиналя въ подобные моменты, тотъ ничего не видалъ, тотъ представить себ не можетъ ни хладнокровія, ни самообладанія этого человка! Я читаю дале:
‘У него дв дочери, он были танцовщицами въ Опер. Старшая живетъ въ чужихъ краяхъ въ незаконномъ сожительств съ однимъ итальянскинъ маркизомъ. Меньшая, подъ именемъ Полины де Жиральда, ведетъ предосудительную жизнь самою широкою рукою‘.
Да, дорогая моя, у меня достало силы прочесть все это вслухъ при мосье Кардинал. Виржини въ незаконномъ сожительств!… Когда она такая настоящая, законная маркиза, законне чего я не бываетъ… Или опять про Полину… насчетъ руки!… Вздоръ-то какой, клевета какова! Надо быть слпымъ, чтобы не видать, какая у нея маленькая и узенькая ручка…
Мосье Кардиналь, какъ только услыхалъ эту глупость насчетъ руки, такъ сейчасъ же всталъ и съ поразительнымъ спокойствіемъ сказалъ блондинчику:
— Я не унижусь до опроверженія подобныхъ клеветъ… Кмъ сообщены вс эти свднія? Полиціей… то-есть коммиссаромъ полиціи имперіи… Это лишаетъ вашъ документъ всякаго значенія. Я ухожу, но вы еще обо мн услышите,— вы и ваше правительство!… Пойдемте, мадамъ Кардиналь, здсь намъ длать нечего!
Ушли мы. На лстниц я ему и говорю:
— Что же ничего не возразилъ про Виржини? Про Виржини ты могъ опровергнуть…
— Да, мадамъ Кардиналь, про Виржини могъ, а про Полину не могъ… Въ подобныхъ случаяхъ всего лучше противупоставить сплошное отрицаніе, гуртомъ… Это и достойне, и эффектне.
Только вернувшись домой, мосье Кардиналь не выдержалъ и ему измнили силы… въ первый разъ въ жизни онъ опустился въ кресло и сказалъ:
— Конечно… я отказываюсь!… Стоитъ ли посл этого жертвовать собою родин, жертвовать привязанностяйи, держать себя настоящимъ Брутомъ съ родными дочерьми?… И вотъ награда за все!…
Я уже хотла воспользоваться удобнымъ случаемъ и предловить ему похать пообдать къ Полин, полакомиться… Но къ нему уже вернулась вся его энергія, онъ опять зашагалъ по комнат и заговорилъ:
— Нтъ, не откажусь я! Никогда не откажусь! За меня отмститъ имъ всеобщая подача голосовъ. Черезъ три мсяца будутъ выборы въ генеральный совтъ. Я не ршался выступить кандидатомъ, стснялся расходами… уступалъ мсто мэру, тайному орлеанисту… Теперь потягаемся, и я одолю… Пущу въ ходъ вс средства безъ разбора. Меня выберутъ… Все это я обдумаю сегодня ночью и завтра будетъ готовъ планъ дйствія.
Въ эту ночь мы оба не спали. Мосье Кардиналь придумывалъ планъ дйствія, мн не давала уснуть душевная тревога. Я перебирала всю мою жизнь, обсуживала каждый свой поступокъ, мысленно спрашивала себя: ‘Мадамъ Кардиналь, честно ли ты исполнила свои обязанности? Неужели правы т, что говорятъ, будто жизнь мосье Кардиналя нечиста? Если правда это, виновата ты, его супруга. Ты обязана была не допускать его жить такъ, если это предосудительно…’ Чмъ глубже, чмъ строже я вдумывалась, тмъ покойне становилась моя совсть. Говорятъ, будто нравственность для всхъ одна… Вздоръ это, выдуманный людьми, у которыхъ сто тысячъ ливровъ дохода! Нравственность у всякаго своя: что человкъ, то и нравственность. Будь мосье Кардиналь заурядною личностью, тогда другое дло, я была бы виновата, но разъ мосье Кардиналь то, что онъ есть, у кого хватитъ наглости упрекнуть меня въ томъ, что я длала? Прежде всего, надо было обезпечить спокойствіе мосье Кардиналя. Съ его возвышеннымъ характеромъ, при возвышенности его идей, онъ не могъ взяться за трудъ, пригодный для всякой мелкой сошки. Онъ слишкомъ гордъ для того, чтобы перебиваться жалкимъ заработкомъ на какихъ-нибудь низкихъ, подчиненныхъ должностяхъ. Онъ годится только для мстъ начальническихъ, гд бы онъ могъ управлять, распоряжаться, приказывать… Ясно, кажется, что долгъ супруги и дтей хлопотать о доставленіи ему независимости, возможности употребить въ дло его высшія способности… Мы исполнили этотъ долгъ!
На слдующее утро планъ мосье Кардиналя былъ составленъ. Мэръ боле, чмъ когда-нибудь, злоупотреблялъ своимъ богатствомъ. По случаю свадьбы одной изъ дочерей, онъ далъ большой праздникъ въ своемъ парк: вечеромъ фейерверкъ, днемъ мачты съ подарками, бгъ въ мшкахъ, ребятишкамъ разбрасывали пряники и мдныя деньги, и т. под. Мосье Кардиналь былъ возмущенъ всмъ этимъ до глубины души! Онъ говорилъ, что вс эти подлыя штуки заимствованы изъ позорнйшаго времени нашей исторіи, которое называлось феодализмомъ.
Планъ мосье Кардиналя состоялъ въ томъ, чтобы въ слдующее воскресенье дать большой обдъ всмъ членамъ муниципальнаго совта, кром мэра, и потомъ сжечь фейрверкъ, только не простой, дтскій фейерверкъ, а для людей взрослыхъ, фейерверкъ съ философскимъ и политическимъ смысломъ, такой, чтобы былъ въ одно время забавой и демонстраціей. Въ пятницу утромъ я похала въ Парижъ, нужно было сдлать множество покупокъ для обда и заказать фейерверкъ. Мосье Кардиналь все подробно записалъ на особой записк въ мастерскую господина Руджіери. Записка была озаглавлена: Заказъ на антиклерикальный фейерверкъ. Финальный букетъ былъ замненъ цлою декораціей, изображающей начальную школу, на ея франтон огромными буквами надпись: Долой іезуитовъ!
Пріхала я въ Парижъ, побывала въ улиц Монтаргейль, купила дичи и рыбы и захала къ Полин. Вхожу, она одна.
— Не помшаю теб?— спрашиваю ее.
— Что ты, maman? Никогда въ жизни. Я жду принца, да это ничего, я васъ познакомлю. Онъ очень радъ будетъ.
— Принца?
— Да, настоящаго, въ-самомъ-длишнаго, а не въ-нарочку… принца царствующей династіи и очень близкаго къ трону. Вчера онъ мн сказалъ: ‘Между мною и трономъ только два человка’. Онъ сейчасъ прідетъ. Сама увидишь, какой онъ милый и славный малый. А пока не съиграемъ мы въ безигъ?
Мы съиграли три партіи, начали четвертую, вдругъ отворяется дверь, входитъ лакей, весь въ черномъ, въ короткихъ панталонахъ, въ шелковыхъ чулкахъ, и докладываетъ: ‘Его высочество’. Да, моя дорогая, вотъ, вдь, какъ у моей Полины! И что бы тамъ ни толковали, а материнское сердце, все-таки, радуется!… Входитъ его высочество… настоящій-то мальчишка, розовенькій, бленькій, двадцати лтъ нтъ…
— Ваше высочество, моя maman…— говоритъ Полина.
И скажу вамъ, правда ея, премилый, преблаговоспитанный мальчикъ… Видала я принцевъ и прежде, дочери же знакомили еще во времена Оперы, случалось и ужинать съ ними… Вы, вдь, знаете, я строго держалась правила не покидать моихъ дочерей до послдней минуты… И всегда я замчала, что мое присутствіе не доставляло никакого удовольствія всмъ этимъ принцамъ: по ихъ гримас видла, что они бы предпочли обойтись безъ мамаши. А этотъ даже не поморщился. Прелесть! Поклонился, какъ слдуетъ раскланяться съ дамой, кто бы она ни была, и сказалъ:
— Очень радъ познакомиться съ милйшею мадамъ Кардиналь!
А я и думаю про себя: ‘ну, этотъ не на шутку влюбленъ въ Полину, если такъ приличенъ со мною’. Видите ли, въ теченіе всей моей материнской карьеры я замчала, что всегда можно разсчитать степень любви къ дочерямъ по большей или меньшей почтительности къ ихъ матери. Мн не разъ приходилось говорить Виржини:
— Берегись, дитя мое, не довряй этому господину, его любовь не настоящая. Онъ не достаточно хорошъ съ твоею матерью.
Принцъ былъ очень хорошъ, лучше желать нельзя. Онъ сказалъ:
— Не стсняйтесь, пожалуйста, продолжайте вашъ безигъ.
Мы стали опять играть. Онъ слъ сзади Полины. Она съ нимъ совтуется:
— Какъ бы вы сбросили, ваша свтлость?
Только въ полголоса у нея иногда вырывались фамильярности врод:
— Фитюлька ты!… Ничего не понимаешь…
И всякій разъ, когда у нея были короли, она объявляла:
— Восемьдесятъ папашъ…— и искоса поглядывала на принца… Понимаете?— тонкій намекъ на ея положеніе. И оба принимались хохотать отъ всей души… Хороша молодость! Хорошая вещь любовь!
Я опять почувствовала себя въ своей сфер и о времени забыла такъ, что взглянула на часы… анъ хвать, уже четыре часа! Я сказала мосье Кардиналю, что выду съ поздомъ, который отходитъ въ половин пятаго. Онъ долженъ былъ выхать въ своемъ кабріолет, встртить меня на Сенъ-Жерменской станціи. Невозможно было заставлять ждать мосье Кардиналя даже изъ-за принца крови. Принцъ, какой бы онъ тамъ ни былъ, все-таки, не боле, какъ принцъ, то-есть человкъ, всмъ обязанный своему происхожденію, тогда какъ мосье Кардиналь ничему и никому, кром себя, ничмъ не обязанъ.
Я забыла про фейерверкъ и зазжать къ г. Руджіери уже было некогда. Говорю объ этомъ Полин. Тутъ принцъ и оказался поистин милымъ молодымъ человкомъ! Онъ взялся исполнить это порученіе. Длать нечего, пришлось объяснить ему, члену королевской фамиліи, что нашъ фейерверкъ долженъ имть противу-іезуитскую окраску и пришлось передать записку мосье Кардиналя. Онъ прочелъ записку и сказалъ, что это очень оригинальная мысль, крайне оригинальная. Затруднялъ меня еще одинъ вопросъ,— вопросъ о плат. Мн казалось несовсмъ ловкимъ заставить юношу расплачиваться за фейерверкъ, который уже никакъ не могъ быть ему по вкусу. Но только что а начала было объ этомъ, какъ Полина меня остановила:
— Что,— говоритъ,— maman, за глупости! Принцъ все сдлаетъ. Стоитъ ли толковать о такихъ пустякахъ?
Я, конечно, не настаивала, во-первыхъ, уже потому, что всегда находила смшнымъ платить самой, когда можно заставить заплатить людей. Это одно изъ правилъ, крпко внушенныхъ мною дочерямъ.
Мосье Кардиналь ждалъ меня на станціи. Мы вмст вернулись въ Рибомонъ. Я сказала ему, что все заказано: дичь, рыба, пирожное, фейерверкъ… что все будетъ доставлено въ воскресенье утромъ. Все и было доставлено. Двое служащихъ г. Руджіери привезли фейерверкъ… удивительный фейерверкъ, цлая подвода верхомъ, стоившая никакъ не мене тысячи франковъ. Мосье Кардиналь лишь на одну минуту вышелъ въ садъ указать мсто для фейерверка и тотчасъ же вернулся назадъ. Онъ былъ очень занять, такъ какъ ночью ему пришла въ голову новая блестящая мысль… сказать во время обда спичъ на англійскій манеръ. Спичъ — это новое слово, англійское. Мосье Кардиналь знаетъ теперь поразительное множество словъ на всхъ языкахъ. Теперь онъ былъ занятъ сочиненіемъ и заучиваніемъ этого самаго спича, который предполагалъ сказать экспромптомъ за столомъ. Кажется, у англичанъ особая манера говорить рчи, нсколько иная, чмъ у насъ. Это не краснорчіе, а какъ бы разговоръ, это юморъ — тоже новое слово, употребляемое мосье Кардиналемъ. Онъ хочетъ ввести во Франціи этотъ родъ политическихъ разговоровъ.
Въ половин седьмаго сли за столъ. Все шло превосходно. Обдъ удался какъ нельзя лучше, и дичь, и рыба мосье Кардиналя произвелъ великолпный эффектъ. Въ девять часовъ вс вышли въ садъ смотрть фейерверкъ. И фейерверкъ удался отлично… ракеты, бенгальскіе огни, колеса, огненные фонтаны… и ни одной осчки. А, вдь, вы знаете, обыкновенно въ фейерверкахъ безпрерывныя осчки: то не загорается, другое не вертится, третье не летитъ. Погода, къ тому же, самая благопріятная, нтъ ни луны, ни втра. Наконецъ, между деревьями загорается цлая декорація… колонны, дверь… Вс гости повторяютъ:
— Ахъ, какъ хорошо! Превосходно! Много лучше, чмъ у мэра.
— Погодите, погодите, кричитъ мосье Кардиналь.— Еще то ли будетъ! Подождите фронтона!… Подождите надписи!
Зажигается фронтонъ, загорается надпись… и каковъ ужасъ! Знаете ли, какая появилась надпись огромными огненными буквами? Вмсто: Долой іезуитовъ/ Да здравствуетъ императоръ!
Какъ это случилось, я до сихъ поръ понять не могу. Принцъ и подшутилъ и, ради мальчишеской потхи, прислалъ бонапартистскій фейерверкъ, вмсто антиклерикальнаго? Этого я, впрочемъ, не допускаю со стороны такого благовоспитаннаго молодаго человка и, притомъ, влюбленнаго въ Полину. Правдоподобне, что ошиблись у г. Руджіери. Это очень большое заведеніе, въ немъ должны быть фейерверки для всхъ партій и мнній. Тамъ могли ошибиться мнніемъ… а не то, пожалуй, воспользовались случаемъ сбыть залежалый товаръ! Не мало, должно быть, осталось у нихъ на рукахъ фейерверковъ вовремя паденія имперіи. Съ ихъ стороны это неловкая штука и даже не допустимая, если поразмыслить хорошенько, вдь, должны же они были сообразить, что вс это замтятъ.
Какъ бы тамъ, однако, ни было, а только что зажглись слова: Да здравствуетъ императора!— толпа начала кричать, свистать… Населеніе здсь не склонно къ бонапартизму… Мосье Кардиналь, какъ левъ, кинулся прямо въ огонь. Фейерверщики кричатъ ему:
— Не подходите! Не подходите! Обожжетесь!
Онъ ничего не слышитъ и въ азарт хочетъ все опрокинуть. Я бросаюсь въ огонь слдомъ за нимъ, вытаскиваю его назадъ… подпалила себ накладныя букли, кружево и ленты чепца. Между тмъ, гости расходятся взбшенные. Мосье Кардиналь бжитъ за ними, кричитъ имъ вслдъ:
— Вернитесь, вернитесь! Я вамъ все объясню. Заказано было: Долой іезуитовъ!
Никто не слушаетъ.
Остались мы вдвоемъ, мосье Кардиналь и я. Онъ, точно убитый, упалъ въ изнеможеніи на скамейку. Видя его въ такомъ положеніи, я единственный разъ въ моей жизни напустила на себя смлость и сказала мосье Кардиналю цлую рчь.
— Послушай.— говорю я ему,— если это поведетъ за собою разрушеніе твоихъ политическихъ стремленій, то, быть можетъ, намъ придется Бога благодарить за эту ошибку въ фейерверк. Быть можетъ, теб судьбою не предназначено заниматься политикой. О, я знаю, ты не вришь въ это, а я врю, имю слабость врить… Видишь ли, мосье Кардиналь, ты слишкомъ непреклоненъ въ своихъ принципахъ. Политика хороша для втрогоновъ, для прыгуновъ, готовыхъ мнять убжденія хоть каждую недлю, и никуда не годятся для такихъ, какъ ты, никогда не мняющихъ убжденія! Кто иметъ вс данныя, чтобы всего добиться? Ты!… Кто не добился ничего? Ты. Во время имперіи ты мн говорилъ: ‘Посл имперіи я добьюсь своего’… Имперіи давно нтъ, а ты, все-таки, не при чемъ… Тогда ты сталъ говорить: ‘Посл Макъ-Магона придетъ мой чередъ’… И Макъ-Магона нтъ, а теб что дали? Ровно ничего. Ты утшался тмъ, что толковалъ: ‘Мн нечего ждать отъ негодяевъ лваго центра. А вотъ когда дла перейдутъ въ руки Гамбетты, тогда и получу все, чего только пожелаю!’ Ну, и что же? Вотъ и заправляетъ всмъ твой Гамбетта, а много ты получилъ? Его же чиновники длаютъ теб гадости! Вс они одного поля ягоды, эти Наполеоны III, Макъ-Магоны, Гамбетты… только клички мняются. У всхъ одни порядки, одни предразсудки. Никогда и никто изъ нихъ не въ состояніи понять величія твоего характера. Они вчно будутъ ставить теб въ укоръ твоихъ дочерей. Да, твоихъ дочерей!… И знаешь что? Они, пожалуй, даже правы. Ахъ, мосье Кардиналь! дай ты мн разъ въ жизни высказать ною мысль прямо и до конца… Я женщина простая, это правда… и мысли у меня простыя, буржуазныя… Но въ одномъ я глубоко убждена,— въ томъ, что настоящая твоя карьера никакъ не политика… настоящая карьера — это твои дочери!
Тутъ я замолчала, сама испугалась того, что сказала. Но мосье Кардиналь уже успокоился, почти улыбался и снисходительно проговорилъ:
— Мадамъ Кардиналь, я не сержусь на васъ. Вы сами не въ состояніи отдать себ отчетъ о полномъ значеніи вашихъ словъ… Но моей энергіи ничто не сломитъ. Теперь все противъ меня, даже мои фейерверки… Правительство мосье Гамбетты знать меня не хочетъ! И прекрасно… Я человкъ терпливый, подожду… У насъ есть всеобщая подача голосовъ: мой чередъ придетъ.
Въ ту минуту, когда мосье Кардиналь замолчалъ, къ намъ подошелъ жандармскій унтеръ-офицеръ и говоритъ:
— Мн очень непріятна вся эта исторія, но я вынужденъ донести по начальству. Я сейчасъ просмотрлъ инструкцію жандармамъ… Тамъ есть параграфъ насчетъ возмутительныхъ надписей. Въ вашемъ фейерверк была надпись, какъ разъ подходящая подъ этотъ параграфъ. Васъ предадутъ суду.
Предадутъ суду!… Этого еще не доставало!… Такъ я и обмерла… Смотрю на мосье Кардиналя и что же вижу? Его лицо вдругъ просіяло.
— Составляйте актъ, другъ мой,— говоритъ онъ жандарму.— Составляйте актъ.
Потомъ отводитъ меня въ сторонку и говоритъ:
— Судъ, мадамъ Кардиналь, процессъ… политическій процессъ!… Вдь, это пьедесталъ!… Я спасенъ! Моя карьера обезпечена. На суд я стану самъ себя защищать, такъ какъ въ подобныхъ случаяхъ глупо даже брать адвоката. Вс выгоды подобнаго процесса достаются всегда на долю адвокатовъ, они составляютъ себ репутацію, наболтаютъ съ три короба и ухлопываютъ кліента подъ высшую мру… Къ тому же, надо платить этимъ господамъ… имъ вс барыши, и слава, и деньги… Съ меня имъ взятки гладки. Я самъ буду своимъ адвокатомъ!… Съ ныншней же ночи займусь приготовленіемъ защиты.
И онъ уже третій день работаетъ надъ своею защитою. Вотъ начало его рчи на суд:
‘Господа судьи! Я имлъ въ виду устроить антиклерикальный фейерверкъ. Но неразборчивый въ средствахъ наживы торговецъ не постыдился снабдить меня за хорошія деньги фейерверкомъ, вышедшимъ изъ моды, не посовстился…’ и т. д., и т. д.
Но мосье Кардиналь начинаетъ тревожиться, его безпокоитъ, что до сихъ поръ нтъ повстки о его процесс. Какъ послышится звонокъ, такъ онъ кидается отпирать самъ:
— Это, она!… Повстка!
Увы, оказывается то мясникъ, то булочникъ, а повстки нтъ, какъ нтъ. Мосье Кардиналь совсмъ истомился и сейчасъ только сказалъ мн съ такимъ горькимъ выраженіемъ:
— Неужели даже процесса не начнутъ противъ меня?

Вашъ неизмнный другъ Зоя Кардиналь.

Р.

‘Русская Мысль’, NoNo 6—7, 1884

Галеви Людовик
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Меланхолия и воображение, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1803
  2. Пират, Мариетт Фредерик, Год: 1836
  3. История Самуэля Титмарша и Большого Гоггартовского алмаза, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1841
  4. Дедушка и внучка, Мид-Смит Элизабет, Год: 1911
  5. Приключение доктора Хирна, Ландсбергер Артур, Год: 1916
  6. История одной работницы, Попп Адельгейд, Год: 1909
  7. Сцены из жизни Гарибальди, Гарибальди Джузеппе, Год: 1882
  8. Брак по любви, Галеви Людовик, Год: 1891
Электронная библиотека