СЕМЕЙНАЯ ИСТОРІЯ
СЕМЕЙНАЯ ИСТОРІЯ
Повсть.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
VII.
VII.
Семейная исторія, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1893
Время на прочтение: 119 минут(ы)
Вотъ уже третій день, что желзнодорожный поздъ мчитъ меня на югъ, признаки котораго я чувствую въ горячихъ лучахъ солнца, разливающихъ яркій свтъ по зеленющимъ нивамъ, въ широкомъ размах равнинъ, безконечно тянущихся по об стороны позда и замыкающихся только горизонтомъ, въ расположеніи селъ и въ архитектур деревенскихъ домовъ — глиняныхъ съ камышевыми крышами, съ изсиня блыми стнками, съ тонконогими и длинноногими аистами на крышахъ, съ вишневыми садочками, гд безъ умолку чирикаютъ черные скворцы, прилетвшіе на смну своимъ срымъ родичамъ, въ густыхъ камышахъ плавенъ съ вчно влажной землей съ высокой травой, въ которой такъ любятъ прятаться отъ жары дикія утки. Почуялся и сладкій запахъ акацій, издалека повяло моремъ и гд-то на нсколько минутъ блеснула его темнозеленая поверхность и тотчасъ-же скрылась.
Цлый годъ почти не дышалъ я этимъ воздухомъ, вмст съ которымъ какъ-бы осязаемо вдыхаешь силу и бодрость, это — душистый и прянный ароматъ полевыхъ цвтовъ, растворенный въ мягкой влаг, подымающейся изъ моря. Чудное море, я такъ рвался къ нему!..
Мой путейскій мундиръ былъ не новъ, но выглядлъ прилично. Всего часа два оставалось до нашего большого приморскаго города, гд протекла вся моя жизнь, кром этого послдняго года. Я обдалъ на станціи, причемъ почти ничего не лъ, потому что былъ очень взволнованъ. Здсь расходились позда и пришлось долго ждать. На платформ была дловитая суета, на каждомъ шагу на тебя летли тюки съ шерстью, ящики съ консервами, боченки съ нжинскими огурцами и пассажиры съ узлами и чемоданами. Я ушелъ отсюда и сталъ ходить по огромной зал буфета. Сосредоточенный на своихъ ощущеніяхъ, я не глядлъ по сторонамъ и не обращалъ вниманія на то, слишкомъ обычное явленіе, что моя фигура всякій разъ шла мн навстрчу, когда я приближался къ зеркаламъ на обоихъ концахъ зала. Но вотъ я случайно остановился и взглядлся въ этого статнаго юношу въ студенческомъ мундир и въ форменной фуражк. Да неужели-же это я? Девять мсяцевъ тому назадъ я точно также, въ ожиданіи позда, шагалъ по этой зал и тоже былъ взволнованъ, но другими чувствами. Тогда я только халъ въ Петербургъ, и готовился сдлаться студентомъ. Въ карман у меня было свидтельство о томъ, что я кончилъ гимназію съ золотой медалью, на лиц моемъ еще оставались слды блдности и истомленія, которыя свидтельствовали, что золотая медаль досталась мн недаромъ. На мн было партикулярное коричневое пальто и мягкая фетровая шляпа. Держался я неловко, какъ-то бокомъ и слегка нагнувшись впередъ, въ движеніяхъ моихъ было что-то нершительное, вялое, а въ выраженіи лица — какая-то неопредленность, не то переросшій мальчикъ, не то недоразвившійся юноша. Едва пробивавшіеся усики походили боле на пятна, случайно сдланныя сажей, и когда я спрашивалъ себ стаканъ чаю, то голосъ мой, начинавшій фразу почти басомъ, мгновенно и неожиданно прерывался и переходилъ въ альтъ. Это было нелпое, недоконченное существо, въ добавокъ еще измученное восьмилтнимъ ученьемъ. Казалось, это существо не было способно ни на ученіе, ни на борьбу, казалось, оно готово свалиться подъ малйшимъ напоромъ обстоятельствъ, отъ ничтожнйшаго дуновенія втра.
И вотъ я возвращаюсь: молодой человкъ съ бодрымъ мужественнымъ видомъ. Лицо мое возмужало и черты его окончательно дорисовались. Въ немъ нтъ ничего красиваго, но есть здоровье, румянецъ и какое-то выраженіе твердости, увренности, а если говорить правду — то и умъ. Я замчательно развился во всхъ отношеніяхъ. Я чувствую себя свободно. Я чувствую, что теперь стою неизмримо выше того несчастнаго, замореннаго золотой медалью гимназиста, жалкая фигура котораго девять мсяцевъ тому назадъ отражалась въ этихъ же зеркалахъ.
Какъ это произошло, что я такъ развился, я, можетъ быть, объясню потомъ, если будетъ случай. Теперь же мн объ этомъ некогда было думать. Подали нашъ поздъ, я слъ въ вагонъ и былъ занятъ только одной мыслью, однимъ желаніемъ: поскоре пріхать домой, расцловать своихъ, увидть нашъ зеленый городъ и наше море, вчно волнующееся, вчно ппящееся. Я очень любилъ свою семью и теперь все думалъ о ней. Я старался представить себ, какъ и что теперь тамъ длается и вотъ какъ все это мн представлялось.
Но еще два слова о себ. Въ гимназіи я былъ тмъ, что называется ‘примрнымъ ученикомъ’. Я не знаю, откуда у меня явилось убжденіе, что непремнно и во что бы то ни стало надо всегда быть первымъ и торчать на золотой доск. Это убжденіе до того было сильно во мн, что — мн теперь такъ кажется — если-бы какъ-нибудь случилось, что я вдругъ оказался когда-нибудь не первымъ, то я былъ-бы способенъ утопиться въ томъ самомъ мор, которое такъ любилъ. Впрочемъ, любилъ-ли я его тогда? Не знаю. Я его полюбилъ тогда, когда ухалъ отъ него и именно въ тотъ моментъ, когда оно начало постепенно становиться меньше и меньше и, наконецъ, совсмъ исчезло. Точно также и семью мою я полюбилъ, когда простился съ нею первый разъ въ жизни. Должно быть, я любилъ ихъ всегда, но мн некогда было узнать объ этомъ и почувствовать это, потому что все время я былъ примрнымъ ученикомъ и добивался золотой медали. Ни большого тщеславія, ни большихъ способностей у меня не было. Я работалъ спокойно, усидчиво — и со стороны, должно быть, производилъ впечатлніе существа принесеннаго въ жертву богу мудрости. Подъ конецъ моего гимназическаго ученія я изощрилъ только одну изъ своихъ способностей — память, и то только насижную память и того меньше — учебную, урочную. Зато я тотчасъ же забывалъ все, что не относилось къ моимъ урокамъ, и то, что длалось у насъ дома, какъ шла жизнь,—.меня почти не занимало. Поэтому и мое теперешнее представленіе о томъ, что длается тамъ, должно быть, мало походило на дйствительность, но тмъ боле — я долженъ разсказать это.
Отецъ мой — гигантъ, съ широкими плечами, съ выпуклой грудью, съ большой кудрявой головой. Черты лица его рзки — большой носъ, крупныя мясистыя губы, но взглядъ его срыхъ глазъ — ясный и спокойный, какъ у людей, у которыхъ все уравновшено, жизнь идетъ навстрчу желаніямъ, а желанія не стремятся за предлы возможнаго и достижимаго. Я его знаю только пьющимъ чай, обдающимъ и завтракающимъ, въ остальное время онъ занятъ, про него говорятъ, что онъ ‘занятъ по горло’. Онъ очень важное лицо въ управленіи желзной дороги и получаетъ денегъ пропасть. У насъ большая квартира, всхъ комнатъ — четырнадцать, превосходныя лошади, каждую недлю бываютъ маленькіе вечера, а разъ въ два мсяца — большіе. Но про эти вечера я знаю только, что на нихъ бываетъ много народу и много шума, тамъ играютъ на фортепіано и въ карты, поютъ, а на большихъ — и танцуютъ. Я во всю жизнь дома ни разу не легъ спать позже одиннадцати и ни на одномъ изъ этихъ вечеровъ не былъ. Я слишкомъ былъ погруженъ въ свои занятія и меня туда даже не тянуло.
Отца своего я иначе не представляю, какъ громко и весело говорящимъ и смющимся здоровымъ открытымъ заразительнымъ смхомъ. Я его никогда не видлъ печальнымъ, никогда также я не слышалъ, чтобы онъ былъ нездоровъ. Про него, то есть про его здоровье, мать говорила, что онъ желзный. Со мной, съ моимъ младшимъ братомъ и сестрой онъ былъ нженъ. Онъ ничего никогда для насъ не сдлалъ, потому что у насъ ни въ чемъ не было недостатка, но мы знали, что онъ насъ страстно любитъ. Это было какъ-то само собою понятно. Это чувствовалось. Ему было лтъ пятьдесятъ, но на видъ — меньше.
Мать представляетъ совершенную противуположность ему и въ то же время удивительно подходитъ къ нему. Она средняго роста, стройная и тонкая, съ лицомъ худощавымъ, нервнымъ, съ чертами правильными и мягкими, я находилъ ее прекрасной и въ иныя минуты любовался ею, какъ созданеімъ чистой красоты, совсмъ не помня, что она моя мать. Она говорила мало, но всегда умно и значительно, такъ что отецъ всегда соглашался съ нею. Но она умла слушать, когда говорили. На лиц ея выражалось такое живое вниманіе, такъ удивительно мнялось выраженіе ея прекрасныхъ небольшихъ, темныхъ глазъ и такъ тонко подчеркивались эти выраженія ея едва уловимой умной усмшкой и легкимъ сдвиганіемъ и приподниманіемъ бровей. Ей было уже, кажется, сорокъ лтъ и я не скажу, чтобы года не отразились на ея лиц, но отразились благородно, замнивъ румянецъ ея щекъ прозрачной блдностью и вмсто сотни мелкихъ морщинъ положивъ на него дв, три складки, почти не нарушавшихъ чистоту и стройность линій.
При встрчахъ за столомъ (я видлъ только эти встрчи) отецъ подходилъ къ матери и какъ-то покорно наклонялъ свою львиную голову и долгимъ поцлуемъ прикладывался къ ея рук, тоже самое онъ длалъ, когда уходилъ въ кабинетъ. Ихъ разговоры всегда напоминали мн бесду двухъ друзей — веселыхъ и доврчивыхъ, одинъ изъ которыхъ больше говорилъ, а другой больше слушалъ. Я никогда не наблюдалъ, чтобы они — не то что поссорились, а поговорили сколько-нибудь крупно или обидли другъ друга словомъ, взглядомъ. Они мн представлялись идеальной парой и мн казалось, что боле счастливой пары нтъ и не можетъ быть на свт.
И такъ какъ это былъ обденный часъ, то я и представилъ себ нашу семью, какъ она тамъ въ большой столовой съ высокими разноцвтными окнами слушаетъ разсказы отца (онъ умлъ живо и иногда комично разсказывать самыя пустяковыя вещи). Мать — молча, внимательно, отвчая ему своими мняющимися взглядами и своей улыбкой, братъ и сестра громко и весело смясь, и какъ они вс тамъ влюблены въ него и счастливы. И я много далъ-бы, чтобы ускорить ходъ позда и вдругъ, сейчасъ же попасть туда, въ эту хорошо знакомую мн столовую и занять свое обычное, хорошо насиженное мсто.
Начались пригородныя дачи, сладкій ароматъ акацій врывался въ раскрытыя окна вагоновъ и слегка опьянялъ меня. Вдали открылся городъ, но онъ еще казался нелпой и громоздкой кучей построекъ, наваленныхъ одна на другую. Поздъ мчится и мчится. Но вотъ онъ измняетъ направленіе, городъ ушелъ куда-то влво, а передо мной развернулось море — безконечное вдоль и вширь, все точно живое, неумолчно-рокочущее и безъ отдыха движущееся своими гигантскими волнами, кокетливо украшенными сдыми гребнями. Никогда не поражало меня оно такъ глубоко, какъ въ этотъ разъ, никогда я не смотрлъ на него съ такимъ чувствомъ восхищенія и вмст ужаса передъ этой колышащейся громадой, передъ этой страшной силой — безъ направленія, безъ смысла и безъ сердца…
Вотъ и городъ. Меня встртили мать и сестра и мы похали по знакомымъ улицамъ нашего города въ широкой открытой коляск. Спустились сумерки. Теплый южный вечеръ съ зажигающимися звздами на синемъ чистомъ неб. Шумливый, безпокойный уличный говоръ южанъ, окутанные зеленью улицы и дома. Тихій, мягкій влажный воздухъ. Таинственный, едва доносящійся говоръ морскихъ волнъ. Все это разомъ овладло моей душой и силой своего впечатлнія какъ бы вырвало изъ нея на мигъ впечатлнія другого міра и другой жизни, которымъ я всецло отдавался эти девять мсяцевъ, и я чувствовалъ себя такъ, какъ будто я вчера только покинулъ южный городъ и мою семью.
Было семь часовъ вечера. Отецъ еще не ухалъ изъ дому. Онъ горячо обнялъ меня и былъ въ восторг отъ моего вншняго вида. И онъ и вс домашніе находили, что я совсмъ не тотъ, что былъ прежде. Отецъ восхищался моимъ здоровьемъ, говорилъ, что во мн не осталось ‘и тни латинской грамматики’, замчательно похоже изображалъ жалкаго, согбеннаго, удрученнаго школьною мудростью подростка съ тусклымъ взглядомъ, съ неловкими безжизненными движеніями, и самъ смялся и смшилъ всхъ, мать главное вниманіе обратила на то, какъ я хорошо держусь, какая у меня явилась изящная самоувренность и какъ идетъ мн мой мундиръ. Въ какія-нибудь полчаса, я, кажется, узналъ все, что безъ меня тутъ произошло. Сестр пошелъ семнадцатый годъ, она была хороша и у нея уже были поклонники. Братъ не унаслдовалъ моего мста на золотой доск, учился плохо и какъ разъ теперь остался на второй годъ въ пятомъ класс. Но это никого не огорчало, объ этомъ мн сообщили въ шутливомъ тон съ добродушнымъ смхомъ.
Въ половин восьмого отецъ поднялся и сказалъ:
— Ну, милый мой гость, радость-радостью, а дло дломъ. Надо хать!
Мать посмотрла на него прищуренными глазами и тончайшая усмшка заиграла въ лвомъ углу ея рта. Но она ничего не возразила, протянула ему руку, которую онъ взялъ и поцловалъ. На прощанье онъ потрепалъ меня по плечу и сказалъ:
— Отдохни хорошенько съ дороги, Володя. Пораньше ложись спать, а завтра разскажешь мн про свое житье-бытье!
— Неужели ты и по вечерамъ работаешь, папа?— спросилъ я съ сожалніемъ, потому что мн хотлось посидть въ нашемъ тсномъ кружк и было досадно, что не будетъ доставать самаго главнаго лица.
— По горло, душа моя, по горло!— отвтилъ отецъ и провелъ рукой по своей ше.
Онъ не взглянулъ на мать и она, какъ мн показалось, нарочно смотрла въ это время въ сторону. Лакей сказалъ, что лошади поданы, и отецъ вышелъ.
Не прошло и десяти минутъ, какъ сестра встала и сказала матери:
— Намъ пора одваться, мама!
Мать кивнула ей головой и тоже поднялась.
— Какъ!— воскликнулъ я: — вы тоже узжаете? Куда?
— Мы сегодня въ городскомъ театр. Ужъ ты извини пожалуйста, Володя… Московская труппа съ Ермоловой пріхала. Это у насъ рдкость!..— сказала мать.
— Ну, да вдь онъ спать хочетъ наврно!— промолвила сестра.— Три дня хать въ вагон, — устанешь!..
— Я могъ бы просидть съ вами всю ночь!— отвтилъ я, и должно быть, въ моемъ тон слышался укоръ.
Мать сказала мягкимъ тономъ извиненія:
— Я осталась бы съ тобой, Володя, но мы общали… За нами задетъ Будзинскій… Но не хочешь-ли съ нами? У насъ ложа…
Я отказался. Я даже поспшилъ уврить мать, что въ самомъ дл хочу спать, что это даже лучше, что он узжаютъ, потому что иначе я переутомился бы, и я достигъ того, что на лиц моей матери уже не было выраженія виновности и безпокойства. Он ушли и я остался съ братомъ.
Моему брату Михаилу было теперь пятнадцать лтъ. Оставшись вдвоемъ, мы смотрли другъ на друга съ любопытствомъ. Мы, кажется, оба удивляли другъ друга. Онъ былъ въ гимназическомъ мундир съ блестящими пуговицами, съ широкой обшивкой на воротник, съ сильно перетянутой таліей. Онъ ежеминутно подходилъ къ большому стнному зеркалу, вынимая изъ кармана маленькую гребенку и поправлялъ свою тщательную прическу кверху. Когда онъ вынулъ платокъ, на меня пахнуло духами. Онъ былъ довольно уже большого роста и старался говорить толстымъ голосомъ. Когда я закурилъ папиросу, онъ выразилъ удивленіе: неужели я не курю сигаръ? И тутъ-же оказалось, что онъ большой любитель и знатокъ сигаръ. Папа куритъ тяжелыя сигары въ шестьдесятъ рублей полъ-сотни, но для него это и слишкомъ дорого и неудобно. Онъ не въ состояніи выкурить въ одинъ разъ такую большую сигару, а часть ея и закуривать вторично, это — безобразіе, она тогда совсмъ теряетъ ароматъ и пріобртаетъ вкусъ пятикопечной. Это длаетъ у нихъ воспитатель Мышкинъ. Онъ десять разъ гаситъ и десять разъ закуриваетъ свою сигару. Это противно. Поэтому онъ усердно рекомендуетъ маленькія легкія сигаретки фабрики Педро Хименецъ въ Гаванн, пятнадцать рублей сотня, flord-fina.
— Ты попробуй,— сказалъ онъ своимъ тономъ знатока, — и не отстанешь! Не хочешь-ли?
Онъ вынулъ изъ бокового кармана маленькій портсигаръ изъ черепахи съ золотыми иниціалами, раскрылъ его и поднесъ мн. Я взялъ и сталъ курить flord-fina.
Я находился подъ вліяніемъ своего разочарованія. Это было, такъ сказать, оскорбленная мечта. Вдь нсколько сутокъ я только и мечталъ о томъ, какъ бы поскоре попасть въ свою семью и наговориться со всми вми вдоволь. А семья посвятила мн только полчаса. Мн не хотлось говорить, да этого было и не надо. Мой братъ оказался словоохотливымъ малымъ и, кажется, очень былъ радъ, что его слушаютъ. Я тотчасъ-же замтилъ, что онъ намренъ основательно познакомить меня съ своей особой и что у него есть чмъ похвастать. Я оставилъ его мальчикомъ, любившимъ прыгать, дурачиться, играть въ мячъ, необыкновенно живымъ и подвижнымъ, становившимся вялымъ и сразу терявшимъ вс свойства своего сангвиническаго темперамента, когда садился за уроки. Но это былъ мальчикъ, въ полномъ смысл слова не заботившійся о вншности и ничего не понимавшій въ сигарахъ.
— А ты на велосипед не здишь?— вдругъ спросилъ онъ меня.
— Нтъ, не зжу!..— отвтилъ я.
Онъ здилъ. У нихъ образовался маленькій клубъ. Въ город это принято въ лучшемъ обществ. Имъ отвели широкую поляну за чертой города. У него великолпный англійскій блесикнетъ, заплоченъ семьсотъ пятьдесятъ. У нихъ часто бываютъ состязанія съ призами, въ складчину, и онъ уже взялъ одинъ призъ — вотъ этотъ самый портсигаръ изъ черепахи. Теперь онъ считается вторымъ велосипедистомъ, а первый — нмецъ Шлиманъ, но мсяца черезъ два онъ разсчитываелъ обогнать Шлимана, потому что у того плохой велосипедъ нмецкой работы.
— Ты напрасно, Володя, не здишь, это замчательно благородный спортъ. Въ Англіи, говорятъ, все высшее общество здитъ на велосипедахъ!..
— А ты разв принадлежишь къ высшему обществу?— спросилъ я его.
— Я думаю!— съ непоколебимой увренностью отвтилъ онъ.— А кстати, скажи: въ какомъ обществ ты вращался въ Петербург?
— Въ обществ своихъ товарищей.
— И только?
— Только.
— Гм… Разв твои товарищи все такіе изящные люди?
— Напротивъ, у насъ совсмъ не обращаютъ вниманія на вншность. Мы прилично одты и только.
— Но ты такъ перемнился… Я ожидалъ, что встрчу вахлака и медвдя, а ты — совсмъ благовоспитанный молодой человкъ изъ хорошаго общества.
Миша сначала забавлялъ меня, а теперь началъ интересовать. Я сравнивалъ его съ тмъ, что я самъ представлялъ въ его возраст и съ тмъ, чмъ я былъ въ этотъ моментъ. Онъ нисколько не походилъ ни на то, ни на другое. Уже одно то, что онъ такъ просто и смло высказывался и что у него были такіе опредленные вкусы длало его не похожимъ на тотъ типъ гимназиста, который сложился въ моемъ воображеніи на основаніи моего личнаго опыта. Я, конечно, не думалъ, что вс гимназисты вчно,— какимъ былъ я,— погружены въ зубреніе, вс измождены, блдны, неловки, молчаливы и постоянно стремятся попасть на золотую доску. У насъ были разные типы, но такихъ — цнителей тонкихъ сигаръ и побдителей на велосипедическихъ турнирахъ, не было. Кром того мн не нравилось это самоувренное причисленіе себя къ какому-то высшему или лучшему обществу. Вообще мой братъ, по мр того, какъ объснялся, производилъ на меня все боле и боле непріятное впечатлніе. Онъ постоянно думалъ о своей вншности: поправлялъ свои отлогіе воротнички, какъ бы боясь, что они недостаточно выдвигаются изъ-за воротника мундира, отрядилъ пылинки съ сюртука, выдавливалъ черныя точки на вискахъ и на носу. Зачмъ, спрашивалъ я себя, пятнадцатилтнему мальчику такая забота о вншности? Онъ, очевидно, хочетъ нравиться, но кому?
— А что ты называешь хорошимъ обществомъ?— спросилъ я, покуривая сигаретку, которая въ самомъ дл оказалась превосходной.
— Какъ что называю? Я думаю, это ясно. Вс одинаково называютъ это!— отвтилъ онъ.
— Нтъ, не вс. Хорошимъ обществомъ одни называютъ общество людей родовитыхъ, такъ называемыхъ аристократовъ, но такихъ здсь у васъ нтъ, разв два человка найдется. Въ этомъ обществ дйствительно умютъ изящно и красиво держаться и видятъ въ этомъ нчто важное и даже поэтому судятъ о человк. Но ты этого общества не видалъ и слдовательно не можешь судить, похожъ-ли я на молодого человка изъ этого ‘хорошаго общества’. А другіе, въ томъ числ и я, хорошимъ обществомъ называютъ общество людей образованныхъ, дльныхъ и порядочныхъ, но въ такомъ обществ ни отъ кого не требуютъ, чтобы онъ держалъ себя изящно и красиво, а только, чтобы онъ былъ приличенъ. И такъ почему-же ты думаешь, что я похожъ на благовоспитаннаго молодого человка изъ хорошаго общества?
— Ну, вотъ, что за пустяки!— слегка обидчиво возразилъ Михаилъ.— У насъ съ утра до вечера полонъ домъ народа… По твоему, это не хорошее общество? Страннаго ты мннія о нашемъ дом!..
— Я не знаю, какое у насъ бываетъ общество и не могу судцть о немъ, но по всей вроятности это — хорошее общество второго типа, т. е. общество образованныхъ, дльныхъ, порядочныхъ людей…
— Я думаю!— сдвинулъ онъ плечами.
Съ каждой минутой онъ мн меньше и меньше нравился. Въ немъ какъ-то не было ничего естественнаго, то-есть такого, что было бы естественно для его возраста. Повидимому, онъ разсматривалъ себя, какъ равноправнаго члена какого-то ‘хорошаго общества’ и напускалъ на себя въ преувеличенномъ объем все, чтобъ только казаться такимъ. Мн захотлось дать ему легкій урокъ и я сказалъ:
— И вотъ что, мой другъ! Каково бы ни было то общество, въ которомъ ты бываешь, но замть, что во всякомъ хорошемъ обществ все длается во-время, и во всякомъ хорошемъ обществ пятнадцатилтній мальчикъ, щепетильно слдящій за своей прической, стягивающій талію, выдавливающій прыщи на своей физіономіи, пахнущій духами и тономъ знатока разсуждающій о достоинств сигаръ, покажется смшнымъ. Это я теб по братски говорю…
Лицо Миши приняло напряженно-надменное выраженіе и слегка поблднло.
— Я такъ и зналъ, что ты вздумаешь мн читать нотаціи, но я въ нихъ не нуждаюсь!— съ холодной дерзостью во взгляд отвтилъ онъ.
Я сильно задлъ его самолюбіе и это, не знаю почему, доставляло мн удовольствіе. Но я не хотлъ съ нимъ ссориться и сказалъ мягко, что не имлъ въ виду читать нотаціи, а только высказалъ свое мнніе.
— И во всякомъ случа поврь, что я не хотлъ тебя обидть!— прибавилъ я.
— Да я и не позволю себя обидть!.. Я никому никогда не спускаю!— задорно и хвастливо сказалъ онъ.— Ты знаешь, гд твоя комната?— промолвилъ онъ, вставая.— Прежняя, ты самъ найдешь ее…
— А ты къ себ? Разв мы не въ одной комнат?
— О, нтъ, я настоялъ на этомъ. У всякаго человка бываетъ потребность оставаться въ одиночеств. Притомъ, у тебя одни вкусы, у меня другіе. Неправда-ли? Такъ ужъ я тебя оставлю.— Онъ вынулъ изъ кармана массивные золотые часы, цпочка отъ которыхъ висла поверхъ сюртука между второй и четвертой пуговицей.— Уже около девяти. Я пойду…
— Куда?
— Въ садъ Маркова, Тиволи, знаешь?
— Разв туда пускаютъ гимназистовъ?
— Вотъ пустяки: я переоднусь, у меня, надюсь, есть штатское платье… Я ложусь поздно, часа въ два.
— И теб это позволяютъ?— почти съ ужасомъ спросилъ я.
— Кто такой?
— Ну, отецъ и мать…
Онъ усмхнулся.
— У насъ въ дом полная свобода. У насъ никого не стсняютъ!..
Онъ подошелъ къ зеркалу, должно быть по привычк поправилъ свой кокъ на голов и пожелавъ, мн спокойной ночи, а также прибавивъ, что если я захочу сть или пить, мн все дастъ клюшница Марина Игнатьевна, вышелъ.
Я остался совершенно одинъ.
Я остался совершенно одинъ и у меня было достаточно времени и свободы, чтобы проврить свои впечатлнія. Обшее впечатлніе было таково, что меня обидли, мною слишкомъ мало занялись. Но я вообще не даю развиваться въ себ эгоистическимъ мотивамъ. Я замтилъ, что они являются къ моимъ услугамъ во всякое время и при всякихъ обстоятельствахъ и если имъ дать волю, они могли бы задушить въ моей душ все остальное. А въ душ моей было кое-что другое, что я берегъ старательно. И я тотчасъ-же понялъ, что мн ршительно не изъ чего обижаться. Отецъ занятъ, но онъ въ самомъ дл занятъ и всегда былъ занятъ. Онъ и прежде узжалъ изъ дому въ девять часовъ утра, прізжалъ на одинъ часъ къ завтраку, опять узжалъ, являлся къ обду, отдыхалъ часа полтора и затмъ спшилъ въ какую-то коммисію, которая никогда не прекращалась. Не могъ же я требовать, чтобы ради моего прізда онъ манкировалъ своими обязанностями. Онъ работаетъ много и за это получаетъ большія деньги (у него было что-то около двадцати пяти тысячъ), которыя даютъ намъ возможность жить, ни въ чемъ себ не отказывая. Что-жъ, за это ему только надо сказать: спасибо. Мать и сестра страстно любятъ театръ, случай увидть Ермолову — у насъ рдкость, меня-же они будутъ видть еще почти три мсяца. Миша… Но онъ, собственно говоря, ничмъ и не обидлъ меня, напротивъ, я сдлалъ на его счетъ рзкое замчаніе, въ чемъ уже каялся.
И тмъ не мене меня не покидало тяжелое чувство разочарованія. И тонкая усмшка на губахъ у матери, когда отецъ заторопился хать, почему-то врзалась у меня въ памяти. Я не придавалъ ей никакого значенія и никакъ не объяснялъ ее, а она не выходила у меня изъ головы. Затмъ эта фраза Миши: ‘у насъ въ дом полная свобода. У насъ никого не стсняютъ’, тоже меня безпокоила. Я и не думалъ, что у насъ въ дом кого-нибудь стсняютъ, но я никакъ не ожидалъ, чтобы при этой свобод могъ развиться мальчикъ съ такими нелпыми вкусами. Значитъ, онъ росъ вн вліянія семьи. Не могу же я допустить, что такіе результаты получились, благодаря вліянію на него отца и матери. Въ нихъ я никогда не видалъ ничего вульгарнаго, ничего плоскаго. Отецъ всегда былъ образцомъ простоты, мать не допускала въ своемъ присутствіи рзкаго выраженія.
А главное, что было непріятно, это ощущеніе, будто я еще въ позд, ду одинъ въ купэ съ полной свободой желать, чтобы это поскорй кончилось и чтобъ я поскорй попалъ въ свою семью, подъ ласковые взгляды, среди шумныхъ дружескихъ разспросовъ и разсказовъ. И я искренно обрадовался, когда вошла Марина Игнатьевна, моя старая знакомая.
Она вошла, всплеснула руками и ахнула и на лиц ея выразились изумленіе и восторгъ.
— Володинька! Да какимъ же вы молодцомъ стали! Да я бы васъ и не узнала! Да что это за воздухъ тамъ, должно быть, въ Петербург, что этакъ-то человка измняетъ!.. Дайте же я васъ поцлую!..
И она поцловала меня въ щеку, и все продолжала глядть на меня и восхищаться и хвалить Петербургъ за то, что онъ такъ преобразилъ меня. Нечего и говорить, что она сейчасъ же постаралась предоставить мн вс удовольствія, какія только были въ ея власти, то есть притащила мн всевозможныя закуски, цлый обдъ, нсколько сортовъ вина, чай, ликеръ, варенье и, конечно, была бы на верху счастья, если бы я все это сълъ и выпилъ.
Марину Игнатьевну я зналъ всегда, потому что мое появленіе на свтъ застало ее въ нашемъ дом, а въ нашъ домъ она перешла по наслдству, вмст съ моей матерью, изъ дома ея отца. Ей было лтъ шестьдесятъ и, если судить по ея лицу, у нея была сотня болзней, являющихся у человка въ этомъ возраст и обладающихъ способностью какимъ-то чудомъ уживаться въ старомъ и хиломъ организм, подтачивая его по капл. Но Марина Игнатьевна никому не жаловалась на свои болзни. Кажется, она считала, что въ званіи экономки ‘въ хорошемъ дом’ это неприлично. У себя въ каморк съ однимъ маленькимъ окномъ, выходившимъ въ коридоръ, она, конечно, ошушала вс болзни разомъ и тихонько стонала, но ‘въ комнатахъ’ при исполненіи обязанностей она всегда была здорова, какъ будто вс ея болзни въ это время оставались тамъ, въ каморк, на узенькой кровати. Низенькаго роста, сухощавая, желтолицая, она отличалась необыкновенной живостью, трудолюбіемъ, распорядительностью, ей довряли безусловно, она знала вкусы каждаго не только изъ хозяевъ, но и изъ гостей и ужъ дйствительно держала домъ въ порядк.
Я былъ нсколько удивленъ ея восторженнымъ привтствіемъ, потому что въ прежнее время, при моей угрюмой склонности къ уединенному зубренію и при отсутствіи интереса ко всему на свт остальному, я всегда смотрлъ на нее и говорилъ съ нею холодно да и говорилъ рдко, въ самыхъ неизбжныхъ случаяхъ. И странно, у меня мелькнула мысль объ этомъ, что изъ всхъ восторговъ, какіе я видлъ сегодня по поводу моего прізда, ея восторгъ показался мн самымъ большимъ и самымъ чистымъ. Она объяснила, что прежде даже боялась, бывало, заговорить со мной,— такой я былъ мрачный и серьезный. И это удивительно потому, что у насъ въ дом вчно стоитъ такое веселье и никто никогда ни о чемъ не думаетъ…
— Какъ это, Марина Игнатьевна? Неужели никто и никогда не думаетъ?— воскликнулъ я,, поразившись такой странной мыслью.
— Да когда же имъ думать, Владиміръ Николаевичъ? Когда имъ думать? Папаша цлый день въ длахъ и даже по вечерамъ не бываетъ дома, у мамаши всегда гости, или они катаются, или въ театр и тоже все съ компаніей. Лидочка съ ними… А ужъ о братц вашемъ, Михаил Николаевич, и говорить нечего. Они, только изъ гимназіи пришли, пообдали, сейчасъ берутъ свою машину и дутъ, а вечеромъ, чаю напившись, въ какой-нибудь садъ идутъ, а зимой на конькахъ катаются… Все за барышнями ухаживаютъ… Гд-жъ тутъ думать? Не то, что вы, Владиміръ Николаевичъ, вы — первымъ ученикомъ были, а Михаилъ Николаевичъ даже въ классъ не перешли… Да и зачмъ богатымъ людямъ думать? Все у нихъ есть, все Богъ посылаетъ!..
Прекрасно. Это было личное мнніе Марины Игнатьевны, которое можно было и не раздлять, и я не раздлялъ его. На счетъ того, что богатымъ людямъ не надо думать, потому что имъ все Богъ посылаетъ, можетъ быть, она и могла привести какіе-нибудь доводы, но дло въ томъ, что мой отецъ вовсе не былъ богатъ, у него не было никакого состоянія, онъ зарабатывалъ все своимъ трудомъ, и по всей вроятности, все это проживалось. А чтобы зарабатывать такъ много, надо думать и думать. Мать… Я никогда не слышалъ, чтобъ она разсуждала вслухъ, но ея короткія замчанія были умны, да и въ глазахъ ея было столько тонкаго ума, сколько не можетъ быть у ‘не думающаго человка’. Относительно сестры я ничего не могъ сказать, я ее совсмъ не зналъ съ этой стороны. А Миша несомннно думалъ по своему. Но для меня было новостью, что наше семейство до такой ужъ степени живетъ важно. Я зналъ, что у насъ были назначенные дни, но что каждый день бываютъ гости, этого я не думалъ. Я спросилъ Марину Игнатьевну, съ которыхъ поръ это началось.
— Да всегда-же такъ было!— просто отвтила она: — И при васъ это было, только вы за своими книгами этого не замтили…
Въ самомъ дл,— до чего я, значитъ, былъ погруженъ въ свои книги и какія книги? Сказать-бы, это были живыя, занимательныя книги, отъ которыхъ нельзя оторваться, которыми я упивался въ Петербург, — а то вдь учебники — сухіе, скучные, безжизненные. И я такъ погружался въ нихъ, что не замчалъ, какая жизнь идетъ у меня подъ бокомъ…
Я поблагодарилъ Марину Игнатьевну и, прежде чмъ пойти въ свою комнату, прошелся по всей квартир. Я побывалъ въ кабинет отца. Онъ былъ обширенъ и все въ немъ было тяжелое, громоздкое — и столъ, и кресла, и диванъ, и шкафы. А въ шкафахъ подъ стекломъ стояли книги — вс въ свженькихъ изящныхъ переплетахъ. Отецъ мой былъ любитель и знатокъ переплетовъ, онъ не признавалъ книги, плохо переплетенной. На стн висла единственная картина — портретъ моей матери, сдланный пастелью. Здсь она была написана совсмъ молодой и я помню, что этотъ портретъ вислъ уже лтъ двнадцать. Я прошелся по всмъ комнатамъ и убдился, что мы живемъ роскошно и, конечно, тратимъ весь заработокъ отца. Особенно дорогая отдлка была въ трехъ комнатахъ, которыя составляли будуаръ матери. Шелковыя обои, дорогія драпировки изъ какой-то странной матеріи стариннаго стиля, маленькія драгоцнности изъ тхъ рдкихъ предметовъ искусства, что по годамъ стоятъ въ антикварныхъ лавкахъ, не находя себ достаточно богатаго любителя. Въ этихъ комнатахъ я бывалъ съ дтства, но съ тхъ поръ, какъ надлъ гимназическій мундиръ и сталъ добиваться золотой доски и золотой медали, я ни разу не заглянулъ сюда. У матери тоже былъ книжный шкафъ и тамъ въ необыкновенномъ порядк стояли изящные томики — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого. Они были въ тонкихъ голубыхъ переплетахъ, тогда какъ въ шкафу у отца все были темнокрасные и коричневые. Дверь въ комнату сестры была открыта и я заглянулъ туда. У нея былъ безпорядокъ. На креслахъ и на стол валялись части туалета, снятаго передъ выздомъ въ театръ. На окн стояли горшки съ цвтами, но цвты были чахлые, съ опавшими листьями, зато на этажерк стоялъ роскошный букетъ изъ искусственныхъ розъ, превосходно сдланныхъ. Это мн не понравилось. Я терпть не могу искусственныхъ цвтовъ. Въ комнат Миши я не былъ, онъ уходя заперь ее на ключъ, что, какъ потомъ оказалось, длалъ всегда.
Осмотръ квартиры произвелъ на меня грустное впечатлніе. Я нигд ршительно не встртилъ ничего, что говорило-бы объ интеллигентныхъ вкусахъ хозяевъ. Эти красивые переплеты съ вытисненными золотомъ заглавіями и именами авторовъ и были именно только переплетами, они никогда не вынимались изъ шкафовъ и не раскрывались. Отецъ держалъ ихъ, какъ любитель хорошихъ переплетовъ, мать — потому, что библіотека представляетъ прекрасное украшеніе для будуара. Но я нигд не нашелъ случайно забытой книги или журнала, — раскрытыхъ на какой-нибудь сотой страниц, быть можетъ, на интересномъ мст, отъ чтенія котораго оторвало дло или приходъ гостя. Такія книги — живые свидтели движенія мыслей, такія книги всегда бываютъ въ дом, гд любятъ читать. Не устанавливаютъ свжую книгу въ книжный шкафъ, чтобъ вынимать ее всякій разъ, когда есть возможность прочитать нсколько страницъ. Нтъ, у насъ въ дом не читаютъ, это было для меня ясно. Я не нашелъ даже газетъ. Он получались ‘на должности’, какъ мн объяснила Марина Игнатьевна, тамъ отецъ и знакомился съ новостями.
Я какъ-то отвыкъ отъ этого. Девять мсяцевъ я вращался въ обществ живой молодежи, постоянно носящейся съ какой-нибудь книгой или статьей, постоянно ищущей живого интереса въ книг, волнующейся по этому поводу, обсуждающей, спорящей. Бывалъ у товарищей и самъ живя, какъ они, я привыкъ къ этому виду разбросанныхъ книгъ, раскрытыхъ, замасленныхъ, нердко истрепанныхъ и словно живыхъ, потому что он дйствительно были для насъ живыми собесдниками. Разв могъ-бы человкъ — молодой, нетерпливый, пролежать до трехъ часовъ ночи съ книгой въ рукахъ, не отрывая отъ нея глазъ и двигаясь только для того, чтобы перевернуть страницу,— если-бы эта книга была мертва, если-бы она не говорила съ нимъ живымъ языкомъ и не будила въ немъ живыхъ мыслей и чувствъ?
Въ моей комнат я нашелъ вс свои старые учебники и тетради. При взгляд на нихъ я какъ-то въ одно мгновеніе перечувствовалъ весь тотъ упорный и поистин тяжкій трудъ, который я положилъ на нихъ. И припоминая прошлое, вглядываясь въ него пристально и добросовстно, я видлъ ясно, что не любознательность приковывала меня къ нимъ, а какое-то тупое и ограниченное тщеславіе — быть первымъ во что-бы то ни стало. Будь это любознательность, она потянула-бы меня къ другимъ книгамъ. И какимъ отставшимъ я почувствовалъ себя, когда потомъ, уже въ качеств студента, заглянулъ въ другія книги, и какимъ отсталымъ я чувствовалъ себя еще и теперь, когда уже хоть немного пополнилъ свои проблы. И я развернулъ свои учебники — одинъ, другой, вотъ они эти отмтки карандашомъ и ногтемъ, обозначавшія роковое мсто, до котораго надо знать — ни больше, ни меньше. Вотъ въ этихъ тетрадяхъ — неизмнныя пятерки, доставлявшія мн столько мукъ и столько глупаго счастья… И я, видя себя такимъ, каковъ былъ въ ту минуту, дивился, какъ я могъ отдавать прежде всего себя этимъ пятеркамъ.
Я легъ спать, но долго не могъ уснуть. Я испытывалъ какое-то странное чувство ненависти. Мн безъ всякаго основанія все казалось, что въ дом у насъ жизнь идетъ не такъ, какъ надо-бы, хоть я ровно ничего еще не наблюдалъ.
Это было предчувствіе…
У насъ въ дом дйствительно было весело. Мать и сестра вставали поздно и уже съ двухъ часовъ, т. е. сейчасъ-же посл завтрака, начинали являться знакомые. Въ четыре часа подавалась коляска и он хали куда-нибудь за городъ. Обдъ, какъ и завтракъ, проходилъ въ тсномъ семейномъ кругу. Мн даже казалось страннымъ, что при такомъ обширномъ круг знакомыхъ и при такой доступности посщенія нашего дома, у насъ никого никогда не приглашали къ столу. Такъ какъ я съ перваго-же дня былъ настроенъ подозрительно, то и это тревожило меня и казалось мн обстоятельствомъ не безъ значенія. А часовъ съ девяти вечера, если не хали въ театръ, гостиная начинала наполняться знакомыми, подымался говоръ, смхъ, играли въ четыре руки, пли, вообще длали, что кому взбредетъ въ голову. За дв недли, что я былъ уже дома, я усплъ только поверхностно познакомиться съ этимъ обществомъ. Это были большею частью наши желзнодорожные инженеры, люди все молодые, недавно выпущенные изъ института. Отъ города тогда строилась дополнительная втвь и ихъ было особенно много. Но они мнялись и я не усплъ еще ни съ однимъ изъ нихъ познакомиться на столько, чтобы имть о немъ ясное представленіе. Одинъ только Будзинскій, который служилъ въ управленіи и ему не надо было здить на линію, бывалъ у насъ каждый день. Но его я зналъ еще до отъзда въ Петербургъ. Правда, я зналъ только, что онъ Будзинскій, что зовутъ его Аркадіемъ Сергевичемъ, что онъ инженеръ и часто у насъ бываетъ. Онъ мн очень нравился по вншности, въ особенности при сравненіи съ другими. Высокій, въ мру худощавый, съ открытымъ симпатичнымъ, хотя вовсе некрасивымъ лицомъ, на которомъ свтилась пропасть ума, но не того ума, который спшитъ показать себя, выразиться въ острыхъ словахъ, въ удачныхъ замчаніяхъ, а ума сдержаннаго, сосредоточеннаго въ себ самомъ, скупого. Необыкновенно красивы были у него глаза съ медленнымъ, подолгу останавливающимся, какъ-бы изучающимъ взглядомъ. Надъ большимъ матовоблымъ лбомъ подымались и зачесывались кверху тонкіе шелковистые волосы, легкими прямыми прядями спускавшіяся до шеи. Онъ говорилъ мало, но всегда слушалъ внимательно и въ этомъ отношеніи походилъ на мою мать. Среди нашихъ знакомыхъ онъ былъ старшій по лтамъ (ему было подъ сорокъ) и, по положенію, отъ него вс зависли и въ ихъ обращеніи съ нимъ замтна была почтительность, конечно, невольная, являющаяся у людей всегда по отношенію къ тмъ, отъ кого зависитъ ихъ благополучіе, онъ не важничалъ, но все-же видимо держалъ ихъ на нкоторомъ разстояніи.
Общество у насъ засиживалось обыкновенно до трехъ, до четырехъ часовъ. Когда-же здили въ театръ, то возвращались оттуда большой компаніей и садились за долгій и веселый ужинъ.
Замчательно, что отецъ никогда не бывалъ въ это время въ гостиной. Онъ прізжалъ домой поздно, часа въ два ночи, иногда и позже и проходилъ прямо въ свой кабинетъ, къ которому примыкала его маленькая спальня. Для человка, такъ много работающаго каждый день, это было понятно. Но меня это поражало, что онъ такъ весь отдается работ, у меня даже являлась мысль, не жестоко-ли со стороны матери, что она ведетъ такую широкую жизнь, стоющую такъ дорого, когда отцу все это достается такимъ ужаснымъ трудомъ.
Однажды я сказалъ отцу:
— Что ты такъ много работаешь? Ты себя заморишь!
— А? какъ много?— спросилъ онъ, не понявъ сразу, въ чемъ дло.
— Да какъ-же? Каждый день ты до обда въ управленіи, а вечеромъ въ этой коммисіи засиживаешься до двухъ часовъ… Вдь этакъ можно совсмъ надломить здоровье…
— А… Да… Вотъ что!… Ну, что-жъ подлаешь?.. Я привыкъ!.. Это пустяки… Не стоитъ говорить!
И онъ тотчасъ-же перемнилъ разговоръ, какъ-бы не желая выставлять передо мною свои заслуги. Онъ даже слегка покраснлъ при этомъ.
Какъ-то такъ вышло, что я велъ жизнь почти отдльную отъ семьи. Впрочемъ, это такъ непремнно должно было выйти, потому что у насъ въ дом былъ такой духъ. Вс жили отдльною жизнью, это и выразилъ Миша, когда сказалъ: ‘у насъ въ дом полная свобода’. У него, напримръ, былъ свой кругъ знакомыхъ — все какіе-то спортсмены, съ которыми я видлъ его нердко на бульвар. Онъ, словно подражая отцу, аккуратно являлся домой къ завтраку и обду и ночевалъ дома, остальное-же время его комната была заперта и дома не было ни его, ни биссикнета. Но нельзя-же предположить, что онъ все время здилъ на велосипед. Только сестра еще не вела отдльной жизни и ея общество было въ то же время обществомъ матери.
Въ первое время это мн было непріятно. Въ этомъ виноваты были мои мечты о жизни въ семь, причемъ я, по неопытности я по моему незнанію условій жизни, представлялъ себ эту жизнь въ вид какого-то непрестаннаго трогательнаго общенія. Но понемногу я не только привыкъ къ этому, но мн даже стала нравиться эта свобода. Никто не вмшивался въ мою жизнь, никто не стоялъ надо мной и главное — никто никогда не спрашивалъ меня, что я длаю, что думаю длать, куда иду, съ кмъ знакомъ. А знакомыхъ у меня оказалось не мало. Это были мои товарищи по гимназіи, съхавшіеся теперь изъ разныхъ университетовъ. Встрча была пріятная, вс мы такъ или иначе перемнились подъ вліяніемъ студенческой жизни, и интересовали другъ друга.
Однажды мы товарищеской компаніей забрались въ загородный театръ, гд давали оперетку. Тогда весь городъ съ ума сходилъ отъ необыкновенныхъ достоинствъ актрисы Лидовой, которая, недавно только выступивъ на сцену, ‘создавала’ роль за ролью. Про нее говорили, что она молода, хороша и смла. Что давали тогда, не помню, знаю только, что въ Лидовой мы вс разочаровались. Въ ея игр было что-то вульгарное, плоское, животное. Мы были слишкомъ молоды, чтобъ увлечься этимъ. Но восторгъ публики былъ дйствительно великъ. Въ антракт я взялъ у моего сосда бинокль и началъ разглядывать публику. Но вдругъ я поспшно отвелъ бинокль отъ глазъ, тщательно протеръ стекла и сталъ пристально глядть въ глубину литерной ложи бенуара. Мы сидли въ балкон и мн пришлось глядть сверху внизъ. Въ лож сидли два господина, одинъ — старичекъ съ лысиной, съ блднымъ испитымъ лицомъ, съ орденами въ петлиц, другой — гигантъ, здоровякъ, съ кудрявой головой. Они горячо спорили, особенно — гигантъ,— онъ горячился, нервно жестикулировалъ и потрясалъ головой, но также часто смялся, такъ что, очевидно, споръ былъ мирный, дружескій.
Эти кудри приковали мое вниманіе, потому что они удивительно походили на кудри моего отца. Да это его голова, да и ростъ и могучее сложеніе и манера говорить, смяться, — все его. Только лица я не могъ разглядть хорошо, потому что онъ повернулъ его къ старику и въ глубин ложи былъ полумракъ. Но вотъ и лицо — это мой отецъ. Это безусловно онъ. Въ цломъ город нтъ другой такой фигуры и лицо — его.
Но какъ-же это? Вдь онъ въ коммисіи! Еще сегодня посл обда, когда онъ, уходя, цловалъ руку мамы, я спросилъ его: ‘ты опять въ свою коммисію’? И онъ отвтилъ такимъ простымъ и естественнымъ тономъ: ‘Разумется, разумется’! Какимъ-же образомъ онъ оказался здсь? И тамъ въ маленькой комнатк, примыкающей къ лож, лежитъ великолпный букетъ, очевидно, предназначенный для поднесенія кому-то изъ артистовъ… Но можетъ быть, это — ложа не его, а старичка, а онъ только зашелъ поболтать въ антракт? Тогда и букетъ принадлежитъ не ему? Все это я мысленно обсудилъ съ какою-то страстностью, какъ будто въ томъ, что отецъ не въ коммисіи, а въ театр и что онъ хочетъ поднести кому-то букетъ уже заключалось преступленіе, какъ будто не я-же самъ скорблъ по поводу того, что отецъ много работаетъ и никогда не отдыхаетъ. Сердце у меня билось неспокойно и нервно, я слдилъ въ бинокль, долго-ли будетъ сидть мой отецъ въ лож, не выйдетъ ли онъ и не займетъ-ли мсто въ партер. Раздался звонокъ, собирающій публику, пришли музыканты и настроили инструменты. Сейчасъ подымется занавсъ. Въ ложу вошелъ оффиціантъ, отецъ что-то приказалъ ему и при этомъ внушительно пояснялъ. Служитель взялъ обими руками букетъ и осторожно унесъ его изъ ложи. У меня сердце забилось еще сильне. Но вотъ старичекъ всталъ, простился и ушелъ. Итакъ, это — ложа моего отца, и онъ одинъ въ ней. Почему-же онъ одинъ и почему онъ, когда уже поднимали занавсъ, не выдвинулся впередъ, а все сидлъ въ глубин ложи, откуда не такъ хорошо было видно и слышно?
Пока еще старичекъ сидлъ и букетъ лежалъ въ лож, я началъ, было, думать, что моя мнительность просто глупа и непростительна. Коммисія почему-то не состоялась и отецъ пріхалъ въ театръ развлечься. Это такъ естественно и слава Богу, что онъ, такъ много работающій, можетъ иногда отдохнуть такимъ образомъ. Но эти два обстоятельства подорвали мое успокоительное разсужденіе. Случайно цопавъ въ театръ, не берутъ ложу для одного человка. Но если не было больше мстъ? Это могло случиться, и дйствительно, театръ, биткомъ набитъ. Отецъ не стсняется въ средствахъ и ему ничего не стоитъ заплатить за ложу, въ особенности при томъ обстоятельств, что ему рдко приходится развлекаться. Но букетъ, букетъ! Съ какой стати онъ, случайный поститель театра, подноситъ кому-то букетъ?..
И я сталъ теперь слдить за судьбой букета. Лидова пла. Была сцена, которая потрясла театръ, ей аплодировали, кричали, и поднесли корзинку съ цвтами (это уже была третья корзина въ этотъ вечеръ), но букетъ не появлялся. Но вотъ новая сцена, въ которой поетъ не Лидова, а другая артистка — миніатюрная, изящная, золотистая блондинка съ очаровательными глазками, съ задорной улыбкой и съ прекрасными ровными зубами чудной близны. Она совсмъ безъ голоса и поетъ фальшиво, но это ничего, у нея есть поклонники, ей хлопаютъ, она кланяется, улыбается и беретъ букетъ… Да, тотъ самый букетъ, я узналъ его и его подалъ дирижеру оркестра тотъ слуга, который появлялся въ лож бенуара. Я не отрывалъ бинокля отъ глазъ… Я слжу за артисткой и за ложей бенуара. Она посылаетъ въ эту ложу, о, — совершенно явно въ эту ложу — поцлуй, а мой отецъ бшено аплодируетъ ей…
Я заглянулъ въ афишу. Ея фамилія Кунцева. Она убжала, а я вскочилъ съ мста и, къ удивленію моихъ товарищей, сталъ стремительно пробираться между сидвшихъ зрителей. Я выбжалъ въ коридоръ, схватилъ пальто и вышелъ на улицу. У меня была мысль — зайти въ ложу къ отцу, но я тотчасъ отвергъ эту мысль. Въ душ моей было глубокое смущеніе. Я самъ еще не понималъ хорошо, что собственно во всемъ этомъ меня взбудоражило, но я чувствовалъ, что здсь совершается что-то для меня оскорбительное, при чемъ я даже присутствовать не имю права, мн чудилось, что.надо мною виситъ какая-то чудовищная ложь, которую я долженъ разсять, что кто-то здсь оскорбленъ и я долженъ его защитить. Однимъ словомъ, это былъ тотъ неясный порывъ возмущенной юношеской чистоты, который тмъ мучительне, что онъ безпредметенъ и смутенъ и не знаетъ, куда направиться.
Я ходилъ по улицамъ, стараясь свжимъ ночнымъ воздухомъ, прилетавшимъ съ моря, освжить свою разгоряченную голову и ослабить порывистое біеніе сердца. Только посл полуночи я пошелъ домой и, поднимаясь по лстниц, освдомился у швейцара, не пріхалъ-ли отецъ? Швейцаръ видимо удивился такому вопросу.
— Они никогда раньше двухъ часовъ не возвращаются!.. отвтилъ онъ.
— Никогда? почему-то переспросилъ я.
— Не было случая! увренно подтвердилъ швейцаръ.
Я прошелъ прямо къ себ. Проходя мимо комнаты Миши, я убдился, что она заперта. Этотъ тоже, кажется, рдко являлся раньше двухъ. Изъ гостиной слышались веселые голоса и смхъ. Тамъ было весело: я представилъ себ мою мать, которая живетъ такъ беззаботно и такъ доврчиво протягиваетъ отцу руку, а онъ съ такой правдоподобной нжностью цлуетъ эту руку… Жила-ли бы она такъ беззаботно, если-бы подозрвала что-нибудь. И конечно, не я буду тотъ, кто разрушитъ ея заблужденіе.
Я старался не думать о моемъ отц, я старался избгать характеристики и не давалъ его поступку никакого названія. Я чувствовалъ, что мои свднія недостаточны, что у меня есть данныя только для того, чтобы быть смущеннымъ и мучиться, но нтъ ихъ еще для того, чтобы назвать фактъ опредленнымъ именемъ. Притомъ-же меня не покидала мысль, что это какая-нибудь случайность, что я тутъ чего-то не понялъ. Я вдь почти восторженно любилъ моего отца и мн было-бы тяжело сразу развнчать его. Я не спалъ и не раздвался. Я прислушивался къ часамъ, когда они били въ коридор, и ждалъ звонка. Пробило два, тревога моя усиливалась… Половина третьяго и три… звонокъ. Я, не слишкомъ долго думая, быстро прошелъ коридоръ и очутился въ комнат, гд стоялъ буфетъ. Черезъ эту комнату отецъ непремнно долженъ былъ пройти, такъ какъ онъ никогда ночью не заходилъ ни въ гостиную, ни въ столовую. Я открылъ буфетъ и, отыскавъ отрзанный ломоть хлба, сталъ машинально намазывать его масломъ. Шаги: вошелъ отецъ. Я обернулся.
— Ты только сейчасъ пріхалъ? Ты до сихъ поръ былъ въ коммисіи? спросилъ я и въ лиц его я замтилъ что-то такое, чего до сихъ поръ никогда не видлъ. Но я не могъ еще понять, что это.
— Да, да, какъ видишь!.. Только сейчасъ… А ты не спишь? отвтилъ онъ, не останавливаясь и прямо идя къ двери.
— Но неужели у васъ такъ долго занимаются? Уже четвертый часъ…
— Неужто?
Онъ поднялъ брови и какъ-то неумно усмхнулся, хотя я ничего не сказалъ смшного.
— Неужто четвертый? повторилъ онъ и прибавилъ:— Фу,-какъ усталъ… Спать хочется!.. Совтую и теб ложиться, Володя!..
И онъ торопливыми и, какъ мн показалось, не совсмъ ровными шагами прошелъ въ кабинетъ. Теперь, еще разъ попристальне вглядвшись въ его лицо и принявъ во вниманіе его походку, я понялъ, что онъ не совсмъ трезвъ. Значитъ, посл театра былъ хорошій ужинъ…
Я оставилъ свой бутербродъ въ буфет и пошелъ къ себ. Отвратителиное чувство сдавливало мн грудь. ‘Ложь, ложь, кричало что-то у меня въ душ:— ложь въ самомъ основаніи жизни! Ложь со стороны отца, который передъ нами и передъ матерью играетъ роль нжно-влюбленнаго въ нее. И она и мы этому вримъ… И мн наша семья казалась такимъ прочнымъ, такимъ счастливымъ союзомъ… Что-же мн длать съ этимъ?’ И я всю ночь думалъ о томъ, что мн съ этимъ длать…
Я очень плохой актеръ, а потому очень естественно, что на другой и третій день и отецъ, и мать, и сестра спрашивали меня, чмъ я озабоченъ и хорошо-ли спалъ. И я справлялся въ зеркал о томъ, что подало имъ поводъ задавать такіе вопросы. Оказалось, что лицо мое было блдно, подъ глазами появилась синева и на лбу между бровей легли дв тонкія складки. Это такъ и должно было быть, потому что я совсмъ не спалъ. Если я иногда наедин успокаивался, то какъ только являлся въ общество нашей семьи, тысйчи мелочей растравляли мою рану. Въ этомъ обществ ршительно ничто не измнилось. Все въ немъ шло до такой степени гладко и мирно, вс съ такой дружеской предупредительностью относились другъ къ другу, что нельзя было и подозрвать о томъ глубокомъ разногласіи этой семьи, свидтельство котораго было у меня. Мои пылающіе взоры впивались въ отца, когда онъ весело разсказывалъ матери и намъ свои служебные эпизоды, но я весь проникался негодованіемъ, когда онъ, узжая въ ‘коммисію’, по обыкновенію, подходилъ къ матери, наклонялъ голову и нжно-нжно цловалъ ея руку. Я думалъ: ‘такъ лгать передъ нею и передъ нами,— это ужасно! И какая выработанная ложь! Могъ-ли я думать, что этотъ простодушный человкъ, съ такимъ открытымъ лицомъ, съ глазами, такъ прямо смотрящими, до такой степени весь проникнутъ ложью!’ И когда я въ эти минуты смотрлъ на мать, то мн казалось, что если она и не знаетъ и даже не догадывается (о, конечно, нтъ, иначе она ни одной минуты не осталась-бы въ его дом!), то она чувствуетъ нчто, ей самой непонятное. Она чувствуетъ это всю жизнь и оттого всю жизнь давитъ ее какая-то неопредленная тоска, и оттого щеки ея блдны, оттого въ глазахъ ея всегда свтится такая серьезность, а на губахъ часто появляется сарказмъ. И не поэтому-ли она старается наполнить все свое время вншнимъ весельемъ, чтобы заглушить въ душ это неопредленное и необъяснимое чувство тоски? И этимъ я теперь объяснялъ себ, что ея образъ жизни ниже ея самой — ея души, ея ума…
Въ иныя минуты у меня являлся неизъяснимый порывъ нжнаго сожалнія къ этой бдной женщин — такой прекрасной, такой умной и благородной, моей матери, которую мняютъ на Богъ знаетъ кого, и мн хотлось подойти къ ней, приласкать ее и сказать: ‘Бдная, бдная моя! Какъ ты низко обманута!’ Но я, конечно, удерживалъ этотъ порывъ — ради нея, ради ея спокойствія.
Однако, я не могъ оставаться въ такомъ неопредленномъ положеніи. Меня все тянуло на что-то ршиться, что-то предпринять. Я еще нсколько разъ былъ въ театр и всегда видлъ отца въ одной и той-же лож. Иногда къ нему заходили знакомые, которыхъ я не зналъ, но у нихъ были свои мста. Кунцева всякій разъ получала букетъ, который выносили изъ его ложи… Однимъ словомъ, для меня уже было ясно все: отецъ никогда не здилъ въ коммисію и никакой коммисіи не было. Судя по тмъ взглядамъ, какіе Кунцева посылала въ его ложу, между ними были опредленныя отношенія. Наконецъ, я, ршившись прослдить дло до конца, чтобы быть во всеоружіи, однажды не выпускалъ его изъ виду до конца спектакля. Я слдилъ за нимъ, какъ шпіонъ, и видлъ, какъ передъ концомъ послдняго дйствія онъ вышелъ изъ ложи и направился за кулисы.
Я долженъ сказать, что если дальше въ этотъ вечеръ я велъ себя, какъ не долженъ-бы былъ вести, то этому виной было мое состояніе, которое мшало мн разсуждать. Да, если-бы я разсуждалъ, то не кончилъ-бы такъ глупо. Я не разсуждалъ, но дйствовалъ замчательно правильно — въ томъ смысл, чтобы не пропустить ни одного шага моего отца, чтобы прослдить его до того момента, когда я могъ-бы сказать: вотъ, я знаю, я видлъ и ты знаешь, что я видлъ и не можешь отрицать! Зачмъ мн было это, я не знаю. Словно я хотлъ явиться судьей и ршителемъ нашихъ семейныхъ отношеній или считать себя призваннымъ наказать и отомстить! Теперь вижу, что это было глупо, теперь, представляя себ, какъ я шагъ за шагомъ выслживалъ моего отца, я чувствую отвращеніе къ самому себ въ роли добровольнаго сыщика. Но у меня есть одно оправданіе: я все еще немного сомнвался, мн иногда приходила мысль: а можетъ быть, окажется, что это было какое-нибудь дикое сцпленіе обстоятельствъ и въ сущности все это не такъ! Сомнніе было нелпо, но оно утшало меня и я питалъ надежду, что факты уличатъ меня въ ошибк.
Въ тотъ моментъ, когда отецъ пошелъ за кулисы, я вышелъ изъ театра и, остановившись въ слабо освщенномъ мст на площади, пристально смотрлъ на экипажи. Среди нихъ не было маленькой одноконной каретки, въ которой обыкновенно здилъ отецъ. Я осмотрлъ улицу близъ театра и нашелъ эту каретку. Она стояла отдльно, неподалеку отъ низенькой, невзрачной двери, которая носила громкое названіе: ‘подъздъ для господъ артистовъ’. Я подумалъ: ‘такъ! такъ и должно быть!’ и сталъ наблюдать. Мн пришлось простоять минутъ десять. Стала выходить публика изъ главнаго подъзда, началось сильное движеніе. Вышелъ кое-кто изъ артистовъ, музыкантовъ и хористовъ. Я все смотрлъ, когда двинется къ подъзду наша каретка. Какая-то гурьба мужчинъ съ криками и аплодисментами вывалилась изъ низенькой двери и съ нею дама съ лицомъ, на-половину закутаннымъ въ оренбургскую шаль. Она сла въ коляску и укатила, провожаемая восторженными криками. Она прохала мимо меня. Я узналъ ее,— это была Лидова.
Но вотъ у меня сильно забилось сердце. Раздался знакомый мн голосъ:
— Иванъ, давай!
И каретка подкатила къ подъзду. Въ нее слъ отецъ и Кунцева. Отецъ высунулъ голову въ окно и сказалъ кучеру голосомъ негромкимъ, но ясно схваченнымъ моимъ болзненно-напряженнымъ слухомъ:
— Позжай къ Надару!
— Слушаю! отвтилъ Иванъ и они похали.
Я не двинулся съ мста. Я вдругъ какъ-будто потерялъ ршимость. Надаръ — это было имя извстнаго въ город ресторатора. Ресторанъ этотъ я зналъ, онъ считался лучшимъ. И, конечно, отецъ мой не похалъ-бы въ худшій. Въ томъ, что онъ похалъ ужинать съ Кунцевой, уже для меня не было ничего новаго. Но одно новое обстоятельство поразило меня и такъ глубоко поразило, что я растерялся. Иванъ — это нашъ кучеръ. Иванъ, это тотъ самый кучеръ, который въ другой коляск возитъ мою мать, когда она вызжаетъ кататься или въ театръ, или съ визитами. Иванъ знаетъ, что мой отецъ не здитъ въ коммисію, тогда какъ весь домъ твердитъ, что онъ проводитъ вечера въ коммисіи, Иванъ знаетъ, что онъ беретъ въ театр актрису и везетъ ее ужинать къ Надару, и можетъ быть Иванъ возитъ ихъ оттуда еще куда-нибудь… Иванъ знаетъ, что мой отецъ надуваетъ мою мать и какъ надуваетъ… Каждый шагь моего отца ему извстенъ. Зачмъ-же это? Что за оскорбительная беззаботность? Что за легкое отношеніе къ столь глубокимъ вопросамъ? Вмсто того, чтобы прятать свои поступки какъ можно подальше, онъ посвящаетъ въ нихъ кучера, который можетъ проболтаться на кухн, а отъ этого уже одинъ шагъ до того, чтобы узналъ весь городъ и моя мать, моя мать узнала… Это ужасно! Неужели онъ не понимаетъ, какое страшное горе готовитъ ей этой неожиданностью и какое потрясеніе семьи? Я не понимаю, какъ все это могъ длать мой отецъ, обыкновенно умный, предусмотрительный, что и доказала его карьера, которую онъ сдлалъ единственно своимъ умомъ и способностями. Я не узнавалъ его…
Простоявъ въ нершительности нсколько минутъ, я вдругъ быстрыми, порывистыми шагами двинулся въ городъ. Я не взялъ извощика потому, что мн казалось неловкимъ произнести: въ ресторанъ Надара. Для меня это былъ уже не обыкновенный ресторанъ, куда здятъ вс, а проклятое мсто, гд мой отецъ оскорбляетъ мою мать, меня и всю семью.
Я шелъ быстро. Широкая аллея изъ старыхъ втвистыхъ акацій была слабо освщена рдкими газовыми фонарями. Рзкій приторный запахъ акацій раздражалъ мои нервы… ‘Чистая публика’ ухала въ городъ въ своихъ и извощичьихъ экипажахъ, по алле-же шагали — кто побдне. Никто не спшилъ, потому что ночь была чудная, съ ярко горящими звздами на далекомъ темносинемъ неб, съ легкимъ ласкающимъ своей прохладой втромъ, который посылало сюда море, и оно само какъ-то важно и широко шумло гд-то вдали, невидное отсюда.
Одинъ только я шелъ быстрымъ безпокойнымъ шагомъ. Конечно, мн не за чмъ было торопиться, потому что тамъ вовсе не торопились и я во всякомъ случа застану то, что мн было надо. Но я вдь былъ самъ не свой и не отдавалъ себ яснаго отчета въ своихъ дйствіяхъ. Когда горячо любишь кого-нибудь и вдругъ являются обстоятельства, пробуждающія въ теб сомннія, то закрываешь глаза и боязливо отворачиваешься отъ нихъ, но когда сомнніе уже овладло душой, то страстно ищешь фактовъ, чтобъ подтвердить его.
И вотъ я бжалъ, чтобы убдиться во-очію, что мой отецъ, котораго я считалъ самымъ благороднымъ человкомъ въ мір, совсмъ не то…
Вотъ и городъ, вотъ и главная улица, разскающая его какъ разъ посредин и идущая прямо къ морю. Нужно повернуть въ переулокъ и тамъ — ресторанъ Надара. Я это и сдлалъ и, ни на мгновеніе не остановившись, растворилъ дверь и вошелъ.
Длинный залъ, уставленный столиками съ блоснжными скатертями. Публики немного, но залъ ярко освщенъ. Я оглядлъ всхъ,— ихъ здсь не было. Я зналъ, что тамъ, за колоннами есть другая комната, гораздо меньше, и оттуда до меня доносились веселые голоса. Весь дрожа, словно предчувствуя какую-нибудь роковую бду, я направился туда слабыми, неврными шагами. Сердце мое стучало неровно, то торопясь, то замирая. Я минулъ колонны и очутился въ комнат, освщенной розовымъ свтомъ, падавшимъ отъ люстры. Въ первую минуту у меня стоялъ передъ глазами какой-то туманъ, я слышалъ только говоръ справа и слва и чувствовалъ, что здсь за другими столами есть посторонніе… Но вотъ туманъ понемногу разсялся и я увидлъ довольно большой овальный столъ, уставленный кушаньями и бутылками, и за нимъ нсколько мужчинъ, въ числ ихъ тотъ старичекъ, котораго я видлъ тогда въ лож бенуара. Кунцева сидла тутъ-же, а рядомъ съ нею, у края стола, мой отецъ.
Въ первое мгновеніе меня никто не замтилъ. Но вдругъ отецъ поднялъ голову и увидлъ меня. Лицо его поблднло. На немъ выразилось не то смущеніе, не то гнвъ. Онъ положилъ вилку и ножъ и всталъ.
— Владиміръ? Ты?.. Это… Зачмъ-же?— промолвилъ онъ какимъ-то страннымъ, неувреннымъ, даже не вполн своимъ голосомъ.
Я не двигался съ мста и не могъ произнести ни одного слова. Должно быть, лицо мое и весь мой видъ не подавали добрыхъ надеждъ. Кто-то быстро всталъ изъ-за стола и пододвинулъ мн стулъ. Кажется, я зачмъ-то протянулъ руки впередъ, но вдругъ все потемнло и я потерялъ сознаніе…
Когда я очнулся, то увидлъ себя въ небольшой комнат, гд горлъ газовый рожекъ въ стеклянномъ тюльпан, былъ столъ, каминъ и піанино. Я лежалъ на диван, подъ головой у меня была кожаная подушка. Меня окружалъ сильный и пріятный запахъ одеколона, на стол стоялъ пузырекъ, должно быть со спиртомъ. Я увидалъ отца, стоявшаго у стола и съ безпокойствомъ заглядывавшаго мн въ глаза. Я тотчасъ узналъ его, узналъ и отдльную комицту ресторана и. вспомнилъ все. Я былъ очень слабъ и мозгъ мой, начавшій было тотчасъ-же сильно работать, быстро ослаблъ, я опять закрылъ глаза и съ минуту пролежалъ безъ мысли.
— Хочешь рюмку хересу, Володя?— сказалъ отецъ, сдерживая свой громкій голосъ: — это тебя подкрпитъ…
Мозгъ мой опять заработалъ и вдругъ создалъ странную для меня и для моего недавняго настроенія мысль, что я виноватъ передъ отцомъ, что я являюсь какимъ-то непрошеннымъ судьей его поступковъ, и онъ — жертва моей легкомысленной ршимости. Сцена, происшедшая въ комнат за колоннами, показалась мн невроятно глупой и оскорбительной для отца. Мое появленіе могло быть непредвиднно, случайно. Я поступилъ, какъ крайне невоспитанный человкъ, подчеркнувъ при постороннихъ людяхъ обстоятельства, о которыхъ при нихъ даже намекать не слдовало. Я долженъ былъ сперва подумать, хватитъ-ли у меня силы выдержать эту встрчу, а допустивъ ее, обязанъ былъ сдержать себя. По всей вроятности я поставилъ отца въ смшное и обидное положеніе.
Но онъ былъ здсь и предупредительно старался оказать мн какую-нибудь услугу. Онъ далъ мн вина, я выпилъ и мн, правда, стало лучше, я почувствовалъ силы, поднялся и слъ.
— Я надлалъ теб хлопотъ!?— промолвилъ я:— какая досада! Я всмъ помшалъ!..
— О, пустое! Они ухали. Какъ ты попалъ?
— Нечаянно. Зашелъ поужинать и вдругъ… почувствовалъ слабость!…
Я теперь больше всего на свт желалъ, чтобы не вышло разговора о томъ. ‘Это посл, посл!’ — мысленно говорилъ я себ.
— Да… А я халъ оттуда… Изъ коммисіи и… И завернулъ сюда закусить… И тутъ встртилъ знакомое общество…
‘Какъ это дурно, что я заставляю его еще лгать передо мной, тогда какъ слова одного довольно и онъ не лгалъ-бы боле’,— думалъ я. Но я былъ такъ еще слабъ, вс мои чувства, за часъ передъ этимъ бушевавшія, такъ обезсилли, что я просто былъ неспособенъ теперь выдержать правду, то есть все то, что повлекла-бы за собой правда. И я выслушалъ его заявленіе съ видомъ спокойнаго доврія. Не знаю, подозрвалъ-ли онъ хоть на минуту, что мое появленіе въ ресторан было неслучайно, что мой обморокъ былъ результатомъ встрчи съ нимъ при тхъ обстоятельствахъ, подозрвалъ-ли онъ хоть часть того, что было въ дйствительности, если и подозрвалъ, то теперь, посл моего объясненія, все это у него прошло. Въ первую минуту, когда я очнулся, мн показалось, что въ тон его была какая-то виноватость, онъ какъ-бы еще чего-то опасался. Но теперь онъ, очевидно, совсмъ поврилъ въ случайность всего происшедшаго и въ то, что я и на этотъ разъ не усомнился въ его коммисіи. Онъ говорилъ уже тмъ обычнымъ своимъ свободнымъ, добродушнымъ тономъ, какимъ говорилъ всегда.
— Не закусить-ли теб, Володя? а? Кусочекъ добраго филея съ мадерой, это тоже тебя подкрпитъ!.. Право, закусилъ-бы… Здсь отлично это длаютъ, здсь поваръ хорошій… Артистъ, художникъ!..
Я машинально, не думая о томъ, хочу или не хочу я сть, согласился и онъ приказалъ сдлать мн филей съ мадерой.
— Вотъ и отлично, а я пока выпью стаканчикъ grogne amricain… Это у насъ новый напитокъ. Ты не пробовалъ? Недавно одинъ изъ нашихъ инженеровъ здилъ въ Парижъ и привезъ оттуда способъ и научилъ Надара. Въ Париж этотъ grogn теперь вс пьютъ… И у насъ стали пить.
Ему принесли грогъ. Онъ слъ рядомъ со мной на диван и, мшая маленькой ложечкой напитокъ, отъ котораго пахло ромомъ и плававшимъ въ немъ лимономъ, — опять заговорилъ:
— Но скажи, пожалуйста, отчего у тебя такая слабость? Ты, врно, много занимаешься?
Помню, что въ эту минуту я подумалъ: ‘сказать все сразу?’ — и сейчасъ-же ощутилъ въ груди страшную тяжесть и ршилъ: — ‘нтъ, не по силамъ, не выдержу!’ — И посл каждой его фразы я это думалъ. Я солгалъ:
— Случалось… Иногда ночи просиживалъ!..
— Нехорошо это, Володя! Ты вообще слабъ. Ты себя еще въ гимназіи замучилъ. Возрастъ у тебя критическій, надо беречь силы. Вотъ я оттого и Мишу не понукаю. Плохо онъ идетъ, да Богъ съ нимъ, лишь-бы какъ-нибудь дотянулъ. Вдь ни къ чему это. И скажи, пожалуйста, это уже съ тобой случалось или первый разъ?..
— Первый разъ!— отвтилъ я правду, такъ какъ ршительно безполезно было лгать.
— Ну, и все-таки нехорошо. Надо посовтоваться съ хорошимъ врачемъ. Богъ знаетъ, что тамъ у тебя… Надо все длать во-время… Я думаю вотъ что, Володя: не похать-ли теб на южный берегъ Крыма? Вдь ты ничмъ не связанъ. До сентября еще больше двухъ мсяцевъ, ты-бы отлично поправился. Право-же объ этомъ надо подумать. Я серьезно боюсь за твое здоровье. Съ виду ты ничего себ, особенно пріхалъ молодцомъ, но скоро подаешься. Я это уже нсколько дней замчаю и подумывалъ объ этомъ. Вотъ что, Володя, ты завтра-же сходи къ Головинскому,— онъ хорошій врачъ и добросовстный. Мы у него вс лечимся, кром меня, разумется, потому что-мн не отъ чего лечиться, разв отъ излишняго здоровья…
И онъ засмялся мило, добродушно, по-дтски. Этотъ смхъ свидтельствовалъ, что у него славная, открытая душа и, какъ я думалъ прежде, чистая совсть. И мн такъ было больно разставаться съ этимъ убжденіемъ, что даже теперь, когда все было для меня ясно и когда онъ только что, за дв минуты передъ этимъ, произнесъ свою всегдашнюю ложь, мн хотлось думать попрежнему и я старался обмануть себя.
Я кивалъ головой въ знакъ того, что соглашаюсь съ нимъ на счетъ моего здоровья, что пойду къ Головинскому и что онъ прекрасный врачъ и добросовстный. Мн принесли филей и я сълъ его — какъ это ни странно — съ большимъ удовольствіемъ.
Отецъ медленно попивалъ грогъ и на лиц его замтно выражалось чувство неудовольствія. Я думалъ: ‘это онъ жалетъ о томъ, что я помшалъ ему провести вечеръ, какъ онъ хотлъ’, — и, по всей вроятности, это такъ и было. Несомннно, онъ думалъ о Кунцевой и о пріятномъ обществ, отъ котораго я его оторвалъ. Онъ это доказалъ сейчасъ.
— Ты знаешь, кто это былъ съ нами?— спросилъ онъ.
Я вопросительно взглянулъ на него, не понявъ, о комъ именно онъ говоритъ.
— Эта дама, что ужинала… Ты ее замтилъ? Или ты ничего не замтилъ?— пояснилъ онъ.
Я понялъ. Онъ скорблъ о томъ, что его разлучили съ Купцовой и потому не могъ не говорить о ней. Это хоть немного утшало его. Я не отвтилъ, онъ продолжалъ:
— Эта Кунцева, изъ оперетки. Мы ей покровительствуемъ. Ей не очень везетъ въ ныншнемъ сезон. Появилась эта Лидова, въ которой я не нахожу ничего хорошаго. Голосъ? Ну, что такое голосъ для опереточной актрисы? Дло второстепенное. А игра ея — одно грубое нахальство. Видишь передъ собой на сцен какое-то животное, которое старается показать все, что у него есть… Несимпатично и противно! (я тутъ подумалъ: ‘пока мы сходимся съ нимъ во взглядахъ!’). А эта — Кунцева, это другое дло. У ней мало голоса, правда, но за то она — сама грація и изящество! Она играетъ тонко, едва-едва намекая на то, что Лидова подчеркиваетъ во всю… Въ этомъ вся суть… Мы ее поддерживаемъ…
Прихлебывая американскій напитокъ, онъ еще долго говорилъ о достоинствахъ Кунцевой и тонкой опереточной игр вообще. Мн кажется, что на это время онъ забылъ о своей коммисіи и, можетъ быть, забылъ даже и то, что говоритъ со мной, отъ котораго все это надо скрывать. Онъ увлекся предметомъ, который былъ близокъ его сердцу, и хоть этимъ словеснымъ восторго ъы хотлъ вознаградить себя за потерянное удовольствіе. Наконецъ, онъ спохватился и взглянулъ на часы. Было половина третьяго. Намъ пора было хать. Онъ позвалъ лакея, расплатился и сказалъ:
— Вели, голубчикъ, моему Ивану подавать!
Я схватилъ его за руку, подчиняясь мысли, которая пришла мн въ голову и которую я еще не довелъ какъ слдуетъ.
— Погоди!.. Не надо!— сказалъ я, можетъ быть, нсколько горячо, вслдствіе чего онъ посмотрлъ на меня недоумвающимъ взоромъ.
— Но поздно, Володя… Пора!— проговорилъ онъ.
— А впрочемъ, вотъ что… Ты позжай одинъ, а я посижу еще…
— Что ты? Что ты? Почему-же теб не похать?
— Такъ… Я хочу пройтись… Это мн будетъ полезно!..
Онъ пожалъ плечами.
— Странный ты!.. А впрочемъ, какъ знаешь!.. Только достаточно-ли ты окрпъ уже, чтобы идти пшкомъ?
— О, я вполн окрпъ…
— Ну, хорошо… Пожалуй… Такъ ты еще посидишь?
— Да!
Мн показалось, что онъ, сперва недоумвавшій, потомъ обрадовался моему намренію идти пшкомъ. Можетъ быть, онъ вздумалъ, пользуясь этимъ, куда-нибудь захать.
Ему подали каретку и онъ ухалъ. Минутъ черезъ пять и я вышелъ. Лакеи и самъ господинъ Надаръ проводили меня почтительно, какъ сына одного изъ самыхъ тароватыхъ постителей ресторана. Въ первый моментъ, когда я вышелъ на улицу и въ лицо мн пахнуло свжимъ ночнымъ воздухомъ, у меня слегка закружилась голова. Ноги мои были еще слабы. Но я былъ радъ, что мн удалось отказаться отъ путешествія въ карет. Помилуй Богъ, что долженъ былъ подумать обо мн Иванъ, увозя изъ ресторана отца съ сыномъ, тогда какъ онъ привезъ его съ опереточной актрисой? Я избжалъ этого.
Дома на лстниц я спросилъ у швейцара, давно-ли пріхалъ отецъ.
— Они еще не возвращались!— былъ отвтъ, и я, спрашивая, почти наврное зналъ, что будетъ такой отвтъ.
Я прошелъ къ себ, никмъ не замченный, и легъ въ постель совершенно разбитый.
Въ которомъ часу пріхалъ отецъ, я не знаю, но на другой день въ девять часовъ онъ уже ухалъ въ управленіе, а за завтракомъ былъ, по обыкновенію, здоровъ, цвтущъ, оживленъ и симпатиченъ. Я-же сидлъ молчаливый и ощущалъ во всемъ организм какую-то вялость. Мать спросила меня заботливо и участливо, отчего у меня такой плохой видъ. Я взглянулъ на нее и вдругъ меня охватило неудержимое чувство жалости къ ней, къ этой бдной женщин, которую такъ искусно и такъ неосторожно надуваютъ. Мои глаза наполнились слезами и я долженъ былъ сдлать страшное усиліе, чтобы не заплакать. Постыдная слабость — результатъ вчерашняго обморока. Я терпть не могъ излишней чувствительности и внутренно былъ взбшенъ на себя.
Волненіе моей матери усилилось. Посыпались разспросы, на которые я отвчалъ молчаніемъ. И вдругъ отецъ сказалъ совершенно простымъ тономъ, въ которомъ не слышалось ничего, кром заботливости обо мн:
— О, нашъ Владиміръ совсмъ плохо ведетъ себя и его надо подтянуть! Представь себ, Катя, вчера какую онъ штуку выкинулъ…
‘Что? Что? Неужели онъ разскажетъ? Все какъ было? Неужели все, какъ было?’ — тревожно спрашивалъ я себя, а онъ продолжалъ:
— Я возвращался часовъ въ двнадцать… ду мимо Надара и мн захотлось закусить… Зашелъ, встртилъ знакомыхъ и прислъ къ нимъ… Вдругъ входитъ нашъ Володя, и не усплъ я еще разглядть его какъ слдуетъ, какъ онъ уже въ обморок лежитъ!..
— Боже мой!— воскликнула мать и лицо ея страшно поблднло. Прнэтомъ ея взглядъ съ какимъ-то строгимъ вниманіемъ остановился на отц.— Что-же это, Володя? Ты… Ты, значитъ, боленъ?..
Не знаю, почему, но мн казалось, что тревога ея происходила не только отъ безпокойства за мое здоровье, но и отъ чего-то другого. Въ противномъ случа, откуда-бы взялась эта растерянность въ лиц и частые вопросительные взгляды на отца.
Но отецъ нисколько не смутился и продолжалъ спокойно и серьезно обсуждать мое положеніе. Хорошо еще, что онъ тамъ оказался, а то вдь могло случиться Богъ знаетъ что. Онъ досказалъ затмъ, какъ мы провели время въ отдльномъ кабинет, повторилъ на счетъ южнаго берега Крыма и доктора Головинскаго. Одно только не было упомянуто: имя Кунцевой.
Когда я слушалъ его разсказъ, у меня усиленно билось сердце и мн все хотлось остановить его и крикнуть: ‘нтъ, не то, не то, не то! Не такъ было дло, а вотъ какъ…’ И разсказать все съ того самого момента, когда я впервые увидлъ его въ лож бенуара съ букетомъ… Но я, разумется, не далъ воли этому порыву. Я щадилъ мать да и себя самого тоже.
Мать настойчиво взяла съ меня слово, что я серьезно займусь своимъ здоровьемъ. Но она была очень разстроена и блдна до конца завтрака. Сестра глядла на меня съ сочувствіемъ, а Миша почему-то все поглядывалъ искоса и иронически усмхался. Потомъ, когда мать и отецъ вышли, онъ, не стсняясь, очевидно, присутствіемъ сестры, сказалъ:
— Со мной этого никогда не случится!
— Чмъ-же это ты застраховалъ себя?— спросилъ я.
— О, чмъ? Это у тебя все, братъ, отъ латыни, отъ зубрячки… А я зубрячки не признаю и латыни не даю ходу!
— Потому-то ты и заслъ на второй годъ!— насмшливо сказала сестра. Она, кажется, вообще не симпатизировала ему и они нердко пикировались по-дтски.— Латынь-то тебя и подвела!.. Ха, ха!
— И совсмъ не латынь! У меня по латыни три съ минусомъ! А срзался я по математик и по исторіи!— побдоносно возразилъ Миша:— вообще, Лида, ты не въ свои дла не суйся! А я говорю,— продолжалъ онъ, снова обращаясь ко мн: — что здоровье прежде всего и его надо беречь. Что мн въ золотой медали, если я потомъ буду всю жизнь раскисляемъ? Лишь-бы какъ-нибудь дипломъ получить. А ты, Володя, вотъ спорта не признаешь — спортъ — великая вещь! Я замтилъ, что съ тхъ поръ, какъ зжу на биссиклет, у меня грудь выше стала… Да! Я вотъ еще хочу просить папу, чтобы яхту мн купилъ. Хочу попробовать этого ощущенія…
— А учиться когда будешь?— опять ядовито спросила сестра.
Миша сдлалъ презрительную мину.
— Это, положимъ, не твое дло. Но я найду время учиться…
Сестра разсмялась и ушла. Миша подслъ ко мн близко и заговорилъ совсмъ тихимъ голосомъ:
— Такъ ты былъ вчера у Надара посл двнадцати?
— Да, былъ!— отвтилъ я.
— И видлъ эту? а?
— Что такое?— спросилъ я, вдругъ испугавшись, что, можетъ быть, я его врно понимаю.
— Эту… птичку… Кунцеву?..
— Что ты говоришь?— дрожащимъ голосомъ воскликнулъ я.
— Фу, какой ты нервный!.. Вдь я-же это знаю… Я только молчу… Но знаешь, я предпочитаю Лидову… Она куда лучше!..
Я схватилъ его за руку и крпко, до боли стиснулъ.
— Замолчи! Неправда!.. Ты ничего не знаешь!.. Ты не смешь знать!.. Ты не смешь думать объ этомъ!..— задыхаясь, проговорилъ я и не знаю, зачмъ еще прибавилъ:,— ты негодяй!
Онъ вскочилъ, какъ ужаленный, и посмотрлъ на меня вызывающимъ взглядомъ.
— Ну, знаешь, я за это даю въ физіономію!..— промолвилъ онъ съ какимъ-то сосредоточеннымъ, холоднымъ бшенствомъ.— И въ другой разъ не спущу…
— Уходи, уходи, пожалуйста!..— промолвилъ я и, должно быть, голосъ у меня былъ страшный, какъ и мой видъ.
Онъ сказалъ:
— Ладно, посмотримъ!— и ушелъ.
Точно удары молніи во время грозы, настигшей гд-нибудь въ безлюдномъ пути, поражали меня. Думаешь, что вотъ уже самый сильный и послдній, и съ облегченіемъ переводишь духъ, но вдругъ новый невроятный блескъ ослпляетъ глаза и раздается страшный ударъ грома, и не куда спрятать голову — ни полуразрушенной хижины, ни жалкаго куста… Онъ знаетъ! Этотъ экстренно созрвающій мальчуганъ, какъ т жалкія растенія, смена которыхъ предварительно вымачиваютъ въ спирт, чтобы выгнать имъ побольше и поскоре ростъ, потому что они заказаны къ сроку,— съ миной стараго скептика толкующій о вещахъ, которыя должны быть физіологически противны его возрасту, его организму… онъ, съ пошленькой улыбкой, съ чувствомъ дряннаго тщеславія говоритъ о нехорошемъ дл отца, какъ о чемъ-то простомъ и понятномъ ему… Значитъ, эта тайна, виситъ уже въ воздух, значитъ, при малйшей неосторожности это можетъ узнать мать… Что-же тогда будетъ?.. Она будетъ оскорблена безмрно. Ея гордость не вынесетъ этого и она должна будетъ разорвать съ нимъ, а значитъ разорвать и нашу семью, которая все-же еще какъ-нибудь держится, хоть и на шаткомъ основаніи. Правда — лучше лжи, это такъ, но когда ложь уже опутала насъ, надо, во что-бы то ни стало посредствомъ новой лжи, мене обидной, добиваться, чтобы слпые оставались слпы… Надо щадить живыхъ людей, надо беречь ихъ спокойствіе.
Я поднялся, чтобъ уйти куда-нибудь, безъ цли, изъ одного желанія какой-нибудь перемны, какого-нибудь движенія, потому чти все здсь давило меня. Я сдлалъ два шага къ двери, которая вела, въ гостиную, и вдругъ замеръ на мст, пораженный картиной, которую считалъ невозможной. Отецъ прохаживался по гостиной съ матерью. Онъ нжно охватилъ ея талію правой рукой, для чего нсколько наклонился набокъ, а въ лвой держалъ ея руку. Они медленно ступали по ковру, онъ что-то тихо-тихо говорилъ ей, а она смотрла, на него съ озабоченно внимательнымъ выраженіемъ и изрдка кивала головой. Я смотрлъ на нихъ, они меня не видли. Изъ ихъ разговора я не слышалъ ни одного слова, но мн казалось, что я яснопонималъ смыслъ его. У нея явилось сомнніе, не знаю — почему,— потому-ли что онъ захалъ ужинать въ ресторанъ, тогда какъ ужинъ есть дома, или это было въ связи съ тмъ, что она гд-нибудь слышала, съ какимъ-нибудь намекомъ, полусловомъ… Онъ своимъ подкупающе-искреннимъ тономъ старался разсять ея сомннія и, вроятно, достигалъ этого. О, да, конечно — достигалъ. Она слушаетъ его доврчиво и только недавняя тревога еще оставила слды на ея лиц. но какъ онъ можетъ такъ правдоподобно играть роль влюбленнаго, какъ у него не дрогнетъ рука, съ такой почтительной и трогательной нжностью держащая ея руку, какъ онъ можетъ подходить къ ней, прикасаться, обнимать ея талію? Какъ его на это хватаетъ? Неужели-же этотъ человкъ, котораго я всю жизнь считалъ образцомъ чистосердечія, только хорошій актеръ, не боле? ‘Нтъ, думалъ я, — должно быть, я слишкомъ еще молодъ, чтобъ понимать все это…’
Они приближались къ двери, въ которую я смотрлъ, я отодвинулся въ сторону. Пробилъ часъ. Отецъ вдругъ какъ-бы спохватился, отпустилъ ея талію и, по обыкновенію, поцловавъ ея руку, сказалъ:
— Какъ-бы не опоздать! Мн еще надо захать въ банкъ… Прощай, Катя!
Мать улыбнулась ему какой-то лнивой улыбкой и тотчасъ-же направилась въ свои комнаты, а онъ вошелъ въ столовую съ намреніемъ пройти въ кабинетъ. Онъ увидлъ меня.
— А, это ты, Володя? Ну, какой-же у тебя видъ не хорошій!.. Къ Головинскому, голубчикъ, къ Головинскому! Сегодня-же! Я знаю, что онъ пошлетъ тебя въ Крымъ! Ну, сдлай мн любезность, сходи!..
Я пробормоталъ что-то относящееся къ его словамъ. Кажется, я общалъ. Но мн было не до того. Я весь киплъ отъ какого-то мучительнаго колебанія, въ душ моей что-то созрвало, какое-то ршеніе, которому, я зналъ это, неизбжно надо будетъ подчиниться…
Онъ дружески кивнулъ мн головой, какъ-бы прощаясь со мной, и прошелъ въ кабинетъ, очевидно, чтобъ захватить портфель, который всегда возилъ съ собой на службу. Я постоялъ еще нсколько секундъ и вдругъ, словно меня что-то толкнуло, ршительными шагами пошелъ за нимъ.
Онъ рылся въ ящик стола, я стоялъ передъ столомъ, положивъ на зеленое сукно об дрожащія руки. Онъ почувствовалъ, что я здсь, поднялъ голову, оставилъ свое занятіе и отступилъ на шагъ.
— Что ты, Володя?— тревожно спросилъ онъ и глаза его сдлались большими.
— Мн нужно говорить съ тобой, мн непремнно нужно говорить съ тобой!..— промолвилъ я, не-прямо на него глядя, но тмъ не мене видя все его лицо. Голосъ мой звучалъ какъ-то фатально, какъ у сомнамбулиста, словно я говорилъ не по своей вол, а по внушенію неотразимой посторонней силы.
Онъ сразу понялъ, что здсь что-то не просто, но, конечно, далекъ былъ отъ мысли, что я хочу говорить о немъ. Онъ, повидимому, вообразилъ, что у меня есть какая-то личная непріятность, по поводу которой я хочу посовтоваться съ нимъ, какъ съ опытнымъ человкомъ, какъ съ отцомъ.
— Тебя что-то мучаетъ, мой бдный? А?— спросилъ онъ съ безконечнымъ участіемъ.
— Да, да! Невыносимо мучаетъ!..— подтвердилъ я прежнимъ тономъ.
— Голубчикъ мой, что-жъ ты мн раньше не сказалъ этого? Ну, вотъ что: дло не къ спху? а? Не къ спху, хорошо… Видишь, я теперь не могу слушать тебя съ полнымъ вниманіемъ. Меня въ управленіи ждутъ тридцать человкъ. А посл обда — у меня свободныхъ два часа, ну, даже и больше, если хочешь… Вотъ мы и поговоримъ… А ты успокойся, и знай, что — что-бы тамъ ни было — мы приложимъ вс усилія и поправимъ… Такъ? Вотъ и отлично!.. Ну, прощай, тороплюсь, съ мамой твоей заболтался!..
Онъ взялъ мою руку, которая была совсмъ безучастна, наскоро пожалъ ее, еще разъ кивнулъ мн головой и убжалъ.