Игнатий Николаевич Потапенко
Игнатий Николаевич Потапенко
Семейка
(Южно-деревенский очерк)
Семейка
(Южно-деревенский очерк)
Омелькин сон
Язык любви
Дочкин гостинец
Родины
——————————————————————————-
Семейка, Потапенко Игнатий Николаевич, Год: 1887
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Всю ночь потягивался Омелько, кутаясь во влажной высокой траве. В плавнях трава зеленеет до поздней осени, и только когда упадёт первый снег, она покрывается старческою желтизной, вянет и свёртывается. А камыш не боится первого снега и долго ещё, пока не ударит добрый декабрьский мороз, шелестит своими длинными зелёными лентами.
Хорошо было бы крепким сном встретить утреннюю зарю! Заснул бы Омелько так, как только может спать здоровый двадцатилетний парень, без сна промучившийся всю длинную осеннюю ночь. Утренний холод пронизывает все его молодые члены, приятная дрожь пробегает по телу, сладко потягивается он, и звонко хрустят его косточки. Славно, эх, как славно заснулось бы! Нельзя. Спит ещё табунщик — он же безусловный повелитель Омельки. Вон он зарылся в траве и выставил к небу свой толстый прыщеватый нос, из которого точно хрюканье целого стада свиней раздаётся храп. Дядя Данило любит поспать, что и говорить!
Хорошо, чёрт возьми, быть табунщиком! Жалованье огромное — восемьдесят карбованцев в год — это чего-нибудь стоит! А работа… Да какая ему работа? Ночью спит как какой-нибудь князь, а проснётся, так только ему и дела, что понукать им, попыхачом. А он, попыхач, получает каких-то там двадцать рублей да на каждый день шапку житных сухарей, а по праздникам ещё селёдку. Житьё, нечего сказать! А за это ни днём, ни ночью не засни, только знай-гоняй по приказанию дяди Данилы… Вот и теперь — табун разбрёлся по пригорку, того и гляди — зайдёт в снопы и наделает шкоды. Вставай, Омелько, бегай по полю с огромным батогом и сгоняй его в кучу. А глаза его так вот и смыкаются…
Но вместо того, чтоб встать и заняться табуном, Омелько закрыл глаза и в ту же минуту почувствовал, что члены его онемели. До его уха смутно долетали фырканье лошадей да шум утреннего ветра, случайно ворвавшегося в гущину камыша, а потом и это исчезло, и он вдруг очутился в совершенно другом мире.
Приснилась ему знакомая местность. По высокому, крутому берегу Днепра в беспорядке раскинулись хаты Пузыревых хуторов. Вот над балкой стоит красивая, заново обмазанная, хата старого Пузыря, который первый поселился в том месте. Косые лучи вечернего солнца идут мимо всех хуторянских хат и падают на дырявую камышовую крышу строения, стоящего поодаль от всех, на высокой круче и, кажется, вот-вот готового всеми своими жалкими, подпёртыми стенами низринуться в Днепр. Это — хата Фёклы, его матери. А внизу Днепр шумит и пенится, мутные волны его с треском ударяют о крутой каменистый берег. На завалинке сидит Фёкла. Э, как она постарела за три года! Тоненький нос крючком, а подбородок кверху — вот-вот сойдутся. Щёки запали, потому что зубов нет, а сама ещё храбрится, не горбится. А это кто движется к хате, с котомкой за спиной, с палкой в правой руке? Да это, кажется, батько?! Гм!.. Странное дело! Как же это он, кажись, не шатается, как будто и не пьяный? По всем признакам — это его батько. Тот же небольшой рост, та же общипанная, дырявая чумарка, та же сивая шапка, которую Омелько помнит ровно столько времени, сколько сознаёт своё существование, и также точно она закрываете и брови, и уши. Идёт он тихо, слегка прихрамывая и левой рукой придерживаясь за бок. ‘Это ему где-нибудь ребро переломили!’ — думает Омелько. А седая борода подросла значительно, видно, батько не брился с полгода, и нос уже не красный, а почти чёрный, — видно, батько здорово трескал водку где-нибудь на рыбальстве!.. Решительно, по всем признакам — это его батько! А вот погоди, ежели он подойдёт к завалинке и начнёт бить мамку, тогда уже ясное дело… Однако он подошёл к завалинке, сел и даже руки не поднял, чтоб ударить мамку… Разговаривает… Тьфу ты пропасть!.. Как же это так? Батько по всем статьям, а между тем не пьяный и не бьёт мамку!.. Нет, тут что-то не так. А вот из ворот выходит девка, маленькая такая, чуть побольше аршина ростом — да у них все в роду маленькие, и он-то сам мало чем больше — ну это уже сейчас можно узнать, кто такая. Это Оксана, сестра его. И чего это она села поодаль и отвернулась от матери?.. Да вот, наконец, и он, Омелько, сидит рядом с нею!.. Вот так чудо! Когда это было, чтобы вся семья их собралась дома? Никогда этого не бывало, а теперь вся как есть при месте… А что же они есть будут? Дома ведь ни рожна не водится. Дивится Омелько такому чуду, ан глядь, по большой хуторянской дороге идёт поп в скуфье и с палкой… Вот уж попа тут не следовало бы! Это уж наверняка быть беде! У Омельки дрожь пробегает по телу. И зачем тут поп? Кажись, всё так хорошо устроилось, и вдруг он прилез… Наверное — или батько умрёт, или хата развалится… Уж это даром не пройдёт. Хотя бы ещё поп с крестом, а то с палкой, в скуфье… О, это совсем не к добру… ‘Ах, ты байстрюк растреклятый! Ты это что же наделал?’ — вдруг закричал поп отчаянным голосом, совершенно так, как будто бы это был не голос, а гром, и со всего размаха хватил его палкой в бок. Мурашки пробежали по телу Омельки от этого удара, и он проснулся весь облитый потом. А кричал-то это не поп: дядя Данило во весь свой гигантский рост стоял перед ним и изо всей мочи толкал его в бок каблуком своего огромного сапога. Дядя Данило был высок и тонок. У него было смуглое лицо с маленькими угольными глазами и белые как молоко зубы. Он происходил из цыган и не так давно ещё кочевал со своим шатром по степям, а потом почувствовал склонность к оседлости, втёрся в сельское общество, женился на вдове-крестьянке, но за ним на веки вечные осталось прозвание ‘цыгана’, и это прозвание навсегда перейдёт к его потомкам.
— Что же это ты наделал, байстрюк растреклятый? — повторял дядя Данило бессчётное число раз.
Омелько схватился как ужаленный. ‘Байстрюк!.. Гм!..’ Это для него было самое обидное слово из всех ругательных. Оно намекало на то стародавнее обстоятельство, что Омелько был рождён своей матерью ещё тогда, когда она была девицей. Увы! Это была правда. Такого же точно происхождения была и сестра его Оксана, и только после рождения Оксаны батько его женился на Фёкле.
Что же, однако, он наделал? Солнце поднялось уже высоко. Перед ним расстилалась широкая, бесконечная нива с желтеющими корнями скошенного хлеба. Табун расползся по всей помещичьей ниве, кони хозяйничали в копнах поздней пшеницы, которую ещё не успели свезти. Да, действительно, он кое-что наделал. Но что же он мог поделать, когда глаза против его воли закрылись, и сладкий сон незаметно охватил его? Нужно же и ему, попыхачу, спать когда-нибудь! При том, ведь он не собака какая-нибудь, чтобы его толкали в бок каблуками, так что у него до сих пор печёнка болит. Наконец, чего это дядя Данило постоянно допекает его этим ‘проклятым байстрюком’?..
И Омельку вдруг обуяло упорство, да такое упорство, какое может обуять только кровного хохла и какого Омелько ещё никогда не испытывал. ‘Чёрт с ним, с его табуном, с его жалованьем, с сухарями, с селёдкой!’ — решил он.
— Что ж ты молчишь и чухаешься? Не видишь, что ли? — приставал Данило, указывая на поляну, где хозяйничал табун.
— Вижу, — равнодушно отвечал Омелько.
— Ну чего ж стоишь? Бери батог!.. Живо!
— А ты не дерись и не ругайся! — промолвил Омелько вместо того, чтоб кинуться к батогу и бежать на поляну.
Дядя Данило опешил. А Омелько, которого теперь уже окончательно разобрало упорство, взял да и опустился на траву и преспокойно уселся. Данило до того изумился, что даже и не подумал вновь толкнуть его каблуком.
— Ну, ладно же! — промолвил он. — Я и сам загоню! Да только тебе несдобровать!
Он схватил кнут и пошёл самолично сгонять лошадей. А Омелько сидел на траве и вслед ему дерзко улыбался.
Его охватило такое приятное чувство, какого он ещё никогда в жизни не испытывал. Он с наслаждением смотрел на плоды своего неповиновения. Первый раз в жизни он ‘взял свою волю’, и как это приятно, он и изъяснить не может. Вот лежит его котомка, а тут же рядом — палка. Кнут — помещичий, его придётся оставить, а жаль, он так любил ходить с кнутом и хлестать им в воздухе. Этот резкий звук веселит его сердце. В котомке ещё осталось десятка два сухарей. Что же? Больше, кажется, сидеть нечего. Жалованья ему следует там что-то около полтины, да наплевать, всё одно — не дадут. А вот что: нужно дождаться дяди Данилы и попрощаться с ним. Всё ж таки вместе целый год провели в поле. Жаль ему лошадей — он был большой любитель лошадей и знаток ихних немощей (едва ли даже сам дядя Данило сумел бы так искусно пустить кровь лошади как он!) Ну, да что! Бредихинский управляющий давно уже заманивает его к себе. Да только там уж он ни за что не наймётся в попыхачи, а прямо в табунщики. Хоть даром, за одни сухари, лишь бы быть табунщиком, лишь бы его воля была. А вот кстати и Данило подошёл.
— Прощайте, дядя Данило!
— А что? Уже мандровать собрался? — насмешливо промолвил дядя Данило. — Значит, по батьку пошёл. Тот весь век свой шляется, ни на одном месте не усидит!..
— А хоть бы и по батьку?! Да чёрт с вами, с вашим местом! — хватил Омелько, убедившись, что с Данилом нельзя проститься мирно. — Кажется, я никому ничего не должен!?
— Проваливай! На твоё место десяток найдём! — приветствовал его Данило.
Действительно, должность Омельки считалась завидной, и на его место было пропасть охотников.
Взвалил Омелько котомку на плечи, взял палку и побрёл большой дорогой. Потом он спохватился и завернул в сторону, где пасся его любимый гнедой конь — ‘Васька’.
— Васька, Васька! — кликнул он коня, подошёл к нему, потрепал его по спине и любезно поцеловал его прямо в морду. — Прощай, брат! — нежно промолвил он и пустился в путь.
В это время дул свежий осенний ветер. Он то и дело сдувал с головы нашего путешественника шляпу, сплетённую его собственными руками из житной соломы. Огромные поля этой шляпы пугали попадавшихся навстречу ворон. Шляпа была далеко не по сезону, но Омелько от этого нисколько не унывал. Его смешило одно странное обстоятельство. Когда он перекладывал свою котомку с одного плеча на другое, то непременно минуты две держал её перед глазами и читал по складам то, что было на ней написано (он научился грамоте ещё в детстве, когда находился у попа, в качестве камердинера маленького поповича). Там была следующая надпись, сверху: ‘ценная’, а пониже: ‘посылка на 125 рублей серебром’, дальше обозначался адресат, но Омелько замазал его дёгтем, так как адресатом был, конечно, не он. Бог знает, где и при каких обстоятельствах нашёл он этот, выброшенный кем-то, кусок холста со следами сургучных печатей и сделал себе из него котомку, выставив напоказ крупную цифру. С его стороны это была горчайшая ирония, так как цифра эта красовалась рядом с огромной заплатой на его чумарке, а на ногах не было даже постолов. Но такое сопоставление тешило его душу.
Он был очень весел. Если б его спросили, что заставило его покинуть табун, то он, конечно, не нашёл бы другого ответа как: ‘Чёрт с ними, с ихним местом, с сухарями и селёдкой!’ При этом, может быть, пожаловался бы на жестокость дяди Данилы. Но это было бы не совсем искренно. Дядя Данило и прежде имел большие сапоги с твёрдыми каблуками и всегда делал из них должное употребление. Нет, а всему виною здесь был чудный сон, который приснился Омельке.
В самом деле, разве это была не трогательная картина!? Вся родня его собралась дома, и при этом батько сидел смирно, был трезв и никого не бил. Наяву, по крайней мере, он никогда не видел подобной картины. Вся семья его вечно была в разброде. Батько — где-нибудь на рыболовстве, сестра — в людях, в услужении, он — попыхачом у дяди Данилы, мать — где-нибудь кухаркой в городе… И он был тронут этой небывалой картиной, сердце его, это чёрствое сердце, не привыкшее к нежным ощущениям, забилось сильнее и запросило родственного свидания.
Он уже прошёл вёрст семь, когда перед ним раскинулся широкий ставок, а над ставком — большое село Вишнёвое. Всё село издали казалось огромным вишнёвым садом, за деревьями почти не видно было хат, только острая верхушка церковной колокольни с большим крестом на конце да деревянные кресты расположенного в отдалении кладбища свидетельствовали о том, что здесь живут и умирают люди. Омелько отправился к ставку попить воды, потому что у него после сухарей першило в горле. На берегу ставка с коромыслом на плечах стояла девка, в которой Омелько, несмотря на то, что видел только её затылок, узнал свою землячку — Одарку. Одарка стояла лицом к ставку, с подтыканной юбкой и полунагнувшись к воде, Омелько имел полную возможность незаметно подкрасться к ней. Он тихонько подошёл к ней и изрядно хватил её ладонью по спине. Это, по его мнению, была самая изысканная форма приветствия. Одарка взвизгнула.
— Скаженный!.. Омелько! — вскрикнула она, обернувшись. — Откуда это тебя чёрт принёс?
После этого вопроса было ясно, что Одарка очень обрадовалась Омельке. Это как нельзя лучше выражало её ясное, здоровое и красное как пучок молодой калины лицо.
— Меня-то? А ты спроси его, этого самого чёрта, зачем он меня по земле носит? Табун пас, да видишь, бросил. Вот и всё. Нет, ты скажи лучше, какая нечистая сила тебя принесла сюда с хуторов!?.
— А видишь, я думала, что ты там зимовать будешь, вот и ушла оттуда, чтоб не видеть твоей корявой рожи! Ха, ха, ха, ха!..
Понимать это следовало так, что Одарка находит Омельку довольно красивым парнем и в этом смысле сказала ему комплимент. Разумеется, Омелько не мог остаться в долгу, поэтому немедленно ответил:
— Напрасно, девка, опасалась! Разве не знаешь, что я, как повстречаю твою свиную морду, всегда отворачиваюсь… Хо, хо, хо-о! А скажи-ка, Одарка, что моя сестра — Оксана поделывает?..
— Оксана?.. Гм!.. Я что-то давно не видала её! Она служит у пана управляющего да что-то уже недели с две не показывается!.. А ты сходи, проведай, может, заболела!?
— Да затем и пришёл!..
И Омелько, нагнувшись, стал черпать воду своей соломенной шляпой. Одарка, разумеется, воспользовалась случаем толкнуть его так, что он едва не полетел в ставок.
— Оглашённая!!! — крикнул ей Омелько. — А знаешь, Одарка, когда бы мне давали тысячу рублей, то я, ей-Богу, не женился бы на такой ведьме как ты!..
Это с его стороны было косвенное предложение вступить с ним в законное сожительство.
— А ты думаешь, я пошла бы за такого чертополоха? Ха, ха! Да если б мне пообещали, что я царицей сделаюсь, а, ей-Богу же, и тогда поднесла бы тебе гарбуз!..
После этого Омелько мог уже не сомневаться, что предложение его будет принято.
— Желал бы я видеть того дурака, которого чёрт окрутит с тобой!..
При этом Омелько очень ловко преподнёс ей тяжеловесный удар в спину и прибавил:
— Прощай, Одарка!
В это время на него вылилось целое ведро воды, а вслед ему послышались слова:
— Прощай, чтоб тебе споткнуться на первом камне! Ха, ха, ха, ха! — и звонкий хохот Одарки провожал его чуть не до самого дома управляющего, куда он направился, чтоб навести справки об Оксане.
Разговор этот привёл Омельку к важному решению. Как придёт зима, он непременно женится на Одарке. Девка она славная, здоровая, работящая и главное — расположена к нему. Недаром же она вылила на него целое ведро воды. И свадьба Омельки с Одаркой почти была решена в этот момент. Как бы только наняться к бредихинскому управляющему? ‘Что ж! — думал Омелько. — У неё ничего нет, и у меня тоже!’ и это было самим крепким доводом в пользу женитьбы.
На широком дворе управляющего Омелько встретил человек пять рабочих, по-видимому — из полтавцев. Он спросил у них про Оксану.
— Оксана? Ха, ха, ха, ха! А тебе на что Оксана? Опоздал, парень, опоздал! Ха, ха, ха, ха! — и рабочие неистово хохотали, а Омелько ничего не понимал.
— Оксана — моя сестра, — пояснил он, видя, что они подозревают что-то недоброе.
— А! Она — твоя сестра! Так ты спроси-ка вот у самого пана управляющего! Вон он переваливается!
Омельке указали толстого пана с заспанным лицом. Он подошёл к пану и смиренно снял шляпу.
— Можно ли мне спросить у вас, пан, про мою сестру — Оксану? — несмело проговорил он и поклонился. — Она у вас тут служит, а я хотел бы повидаться с нею!
— Что такое? Оксана? — и пан рассмеялся. — У нас нет твоей Оксаны! Ищи её в другом месте!..
— Как нет Оксаны? А где же я буду искать её?..
— Ха, ха! А ты знаешь, что такое — твоя Оксана? — продолжал смеяться пан, и от этого смеха у Омельки сердце похолодело.
— Как же мне не знать, что такое Оксана, когда она сестрой мне приходится? — отвечал он. — Оксана — девка рабочая, честная…
— Честная? — спросил управляющий. — А я тебе скажу, что она — шкура…
И тут он прибавил ещё такое слово, от которого у Омельки кровь ударила в голову.
— Как же это можно, пан?.. Чтобы Оксана?..
— Да, да, да! А мы, знаешь, этаких не держим!.. Ищи её в другом месте!..
И пан удалился в хату, а Омелько стоял, точно пригвождённый к земле. Ноги его отказывались двигаться, ему казалось, что в голове его, и в сердце, и во всём его теле произошло что-то страшное, всё перевернулось вверх дном… А рабочие смеялись ещё звонче, ещё безжалостней, поминая имя Оксаны и приставляя к этому имени такие слова, от которых у Омельки стыла кровь в жилах.
— Так вот как Оксана? — вслух промолвил Омелько. — Не может же быть, чтобы все они врали! — сделав усилие, он побрёл по большой дороге.
Ясное дело — всё это произошло оттого, что ему приснился поп. Что ж теперь? Положим, он теперь пойдёт на рыбный завод, где, как ему известно, батько его нанялся в рыбалки. Но ведь он почти уверен, что батька уже нет на свете. Уж ежели сон начал сбываться (а сны, говорят, всегда наоборот сбываются), так и пойдёт одно за другим: Оксана опозорена, батько умер, матери ногу сломали, хата развалилась, ему кто-нибудь в дороге шею свернёт, либо Одарка выйдет за другого… Уж это так. Поп даром не приснится, да ещё с палкой и какой огромной палкой!.. Тем не менее Омелько пошёл на завод. Ну, если уж батько действительно умер, то по крайности он постоит и перекрестится над его могилой.
Рыбный завод находился верстах в пяти от села Вишнёвого. С высокой кручи шёл извилистый спуск, внизу расстилался целый лес зелёного камыша, а в камыше, над узенькой речкой, торчали две ободранный хаты, которых никто никогда не мазал и не чистил, так как здесь не было ни одной бабы. По берегу речонки сушился ‘невод’, и в разных местах кучами валялись остатки старых сетей, нитки для плетения новых, огромные ‘сапе ты’ и разная рыбальская справа. В воздухе носился запах вяленой рыбы. Речонка впадала в Днепр, куда рыбалки отправлялись на дубках, с которых забрасывали сети.
Было уже под вечер. На поляне кружком разместились человек тридцать рыбалок, перед ними стояли миски с мочёными в воде сухарями, у каждого в руке была селёдка. Так уже водится, что рыбалки, постоянно имеющие дело со свежей рыбой, почти никогда не едят её, всю добычу спешат они запродать в город, а сами питаются чем попало, преимущественно селёдкой. Омелько почтительно поклонился. Здесь у него довольно было земляков и знакомых. Он обвёл глазами весь круг. ‘Так и есть! Батька не видно! Я так и знал!’ — чуть не вслух подумал он.
— А батька моего что-то не видно! — обратился он к рыбалкам.
— Э-ге-ге! Твой батько!.. Да разве ты не знаешь своего батька?.. — отвечали ему рыбалки. — Он как получил свою первую долю да как закатил пьянствовать, так только его и видели!.. Помандровал!..
Несмотря на такую печальную весть, Омелько вздохнул свободней. ‘Ну, слава Богу! Всё-таки батько не умер!’
— А я думал, что его уже на свете нет! — сказал он.
— Ого-го-го! Твоего-то батька! Да он такой, что его никакой палкой не добьёшь! Живучий как чёрт!.. Да ты, парень, присаживайся да повече ряй с нами!..
Омелько не отказался, потому что здорово был голоден. Тут ему порассказали чудес про его батька. Один раз он, пьяный, свалился в воду и пошёл ко дну. Едва вытащили его неводом, думали, что околеет, нет — откачали. Другой раз, когда он напохмельи сидел на мостике, свесив ноги в воду, огромный сом схватил его за ногу и чуть не стащил в воду… Словом, батько его имел за собою столько разных историй, что их хватило на целый вечер. После ужина Омелько завалился спать в камыше, решив — чуть свет идти на Пузыревы хутора. Там он, должно быть, найдёт мать и от неё узнает и про Оксану, и про батька.
Полный месяц взошёл над Днепром и бросил свои лучи на крутой берег, где раскинулись хаты Пузыревых хуторов. Осветил он и полуразвалившееся жилище Фёклы. Стояла тихая ночь. Воздух был пропитан влагой, которая в виде миниатюрных крупинок росы садилась на стёкла маленьких неуклюжих окон. Фёкла сидела на завалинке, у неё был грустный вид. Да, пришло время серьёзно подумать о зиме. На дворе стоит глубокая осень, положим, выпадают ещё тёплые ночи, когда можно сидеть в нетопленой хате. Но уже не за горами мороз, а у неё на току нет ни одной камышонки для топлива, да и от самого тока оставалось только место, поросшее бурьяном. Ведь вот какая судьба! Вся родня оставила её, старуху, одну помирать с голоду да с холоду. И ни о ком ни слуху, ни духу! Оксану она не видала уже больше года, Омелько — тот уже года три не показывается, а муж хоть и является каждую зиму, да толку от этого мало. Является он уже тогда, когда пропьёт весь свой заработок, и заваливается на печку. Лишний рот, да и только, да ещё такой рот, что не любит сухой еды, любит смачивать её водкой… А чуть выпьет хоть самую малость, бушует, дерётся — что поделаешь? Не выгнать же вон его, своего законного мужа!
А было время!.. Эх, если бы к ней вернулась прежняя сила! Пошла бы она к вишнёвскому попу и нанялась бы к нему в кухарки. Она ведь отличная кухарка, не уступит учёному повару. А у попа еда отличная, и тёплая хата, и добрая одежда. Она жила у него лет десять, ещё когда молодой была, в годы своего девичества. А Нычипор служил кучером у того же попа. Славный парень был Нычипор! Работящий, весёлый, и такие у него были усы!.. Усами-то больше всего он и победил её сердце. Она и сдалась. Известно, девка молодая, глупая, а сердце у неё было горячее, ‘щирое’, а кровь в жилах так и клокотала как смола в раскалённом котле. Опозорила Фёкла свой честный род и родила ‘байстрюка’ — Омельку, а там уж и дальше пошло, за Омелькой явилась Оксана. Тогда уже батюшка повёл их в церковь и обвенчал. Да скоро прошли хорошие времена. Поселились они на хуторе, вот и эту самую хату собственными руками построили, да хозяйство не пошло им в руку. Волы — батюшка подарил им пару быков в день свадьбы — подохли (у всех тогда падёж был!), хлеб не родил, с каждым годом хуже, Нычипор стал с горя захлёбываться водкой, а она за ним, да так вместе и пропили своё скудное хозяйство. С горя!.. Остались пустые стены, да и те вот-вот обвалятся. Пробовала она после этого кухарить по чужим людям, да где там! Поживёт месяца два, а там вдруг подступит к сердцу тоска, да такая, что грудь разламывается, ну, и не выдержит, запьёт и бросит всё. А Нычипор — тоже самое. И как-то так всегда выходило, что в это время они всегда сходились и вместе пьянствовали, видно — сам дьявол сводил их. В конце концов Нычипор допивался до свирепости и приколачивал её до полусмерти. А дети росли где-то по чужим людям да, должно быть, проклинали их… Да, верно, от этих самых проклятий и не везло им, и хозяйство пошло прахом.
И холодно, мрачно было на сердце у старой Фёклы. Просило это сердце, чтобы какая-нибудь добрая, любящая душа на старости лет пригрела его.
А месяц подымался всё выше, и вот он стоит почти над самой хатой Фёклы и во всём своём блеске отражается в тихой, задумчивой глубине Днепра. На хуторе тихо. Давно уже всё живое завалилось спать, не слышно ни песен молодёжи, ни лая собак. Шагах в тридцати, на большой ‘улице’, промелькнула тень. Отчего это у Фёклы забилось сердце? Мало ли теней мелькает в ночное время?! Может, собака пробирается в чужой двор, ища любовных ощущений, а может быть и то, что какой-нибудь парень тайком шагает в днепровские камыши, а в тех камышах какая-нибудь шальная девка назначила ему свидание, а из этого выйдет великий грех… А тень, кажется, повернула к Фёклиной хате, и вот это уже не тень, а человеческая фигура, вся освещаемая лучами месяца. Да кто же это такой, едва переступая с ноги на ногу, идёт прямо к ней? О, Господи! Это привидение! Это нечистая сила! А может быть, это — смерть пришла за её грешной душой!.. Фёкла трижды перекрестилась.
— Мамко! — раздался над нею слабый голос женщины, и такой знакомый, такой дорогой голос.
— Оксана! — произнесла Фёкла и сделала радостное движение, но потом вдруг попятилась назад, и слово застыло на её губах.
— Что ж, мамко! У меня ноги подкашиваются!.. — говорила Оксана тем же слабым, усталым голосом.
— А, так вот с чем пришла ты утешить свою старую мать! Вот какой гостинец, собачья дочь, ты принесла ей! Байстрюка выслужила в чужих людях! Позор притащила в материну хату?.. — говорила оскорблённая Фёкла.
— Мамко! Что тут уже корить?! Принимайте, а не то выбросьте на улицу, а то велите кинуться в Днепр… Мне всё одно!..
— Да, да! И выброшу! Выброшу на улицу!.. Ты думаешь — нет? Пожалею? Как же, как же! А ты пожалела старую мать? А ты не опозорила её, нет? Ступай, кидайся в воду! Думаешь запла чу?..
Но это были одни только жестокие слова и при том произносимые тихо, вполголоса, чтоб никто из соседей не услышал. Говоря эти слова, Фёкла схватила дочку за талию и бережно вела её в хату. Она чуть не несла её на своих руках, боясь, что та оступится и упадёт. А жестокие слова в то же время потоком лились из её уст. Когда они пришли в хату, Фёкла уложила дочку на печь, кровати не было. Хата была почти пуста. Старый дубовый стол да длинная скамья у стены составляли всю мебель. Здесь началась расправа. Если бы в комнате незримо присутствовали два человека, из которых один только слышал слова, произносимые Фёклой, а другой только видел то, что она делала, то первый счёл бы её самым ужасным, бесчеловечным зверем, а другой признал бы, что у неё бесконечно доброе сердце. Слова были ужасны. Да, этого позора она никогда не простит Оксане! Она готова задавить её собственными руками, она сейчас созовёт весь хутор, чтоб все видели, как родная дочь опозорила её, старуху, всеми забытую. Она выбросит её на холод, на мороз, пусть она вместе со своим приплодом околевает там как старая, никому не нужная собака. Она… О, она этого не простит. Нет, никогда!..
И в это время она снимала с себя дырявый платок и окутывала им Оксану, собирала всё оставшееся не пропитым тряпьё и мостила под голову дочке, чтоб ей было повыше, поудобнее, в это время она незаметно прикасалась своими старческими губами к её горячему лбу и целовала этот дорогой лоб, и целовала так, чтоб дочка не заметила.
— Чьё? Говори, чьё, собачья дочка? — в то же время наступала она.
— Что уж тут спрашивать, мамко?.. Моё — вот и всё!.. — стонала Оксана и начала тихо повествовать, как она добралась до матери, как её выгнали от управляющего, как все издевались над ней и обливали её помоями, как она изнемогала и чуть не грохнулась о землю на дороге, и как она страдала и страдает в этот момент.
А в хате не оказалось ни свечного огарка, ни ‘каганца’. Вот до чего дожилась Фёкла! Ничего, месяц глядит прямо в окно, его луч заменит свечу…
Фёкла вышла из хаты. Нужно было кое-что приготовить. Она собрала во дворе десяток щепок и растопила ‘кабыцю’ в сенях. Нужно было нагреть воду, и она принялась выдёргивать из крыши остатки камыша. Здесь она дала волю словам. Нет, нет, решительно не следовало принимать Оксану. Пусть бы попробовала родить среди дороги, тогда другой раз уже этого не сделала бы… Да это уже, видно, род такой проклятый! Дочка пошла в мамку. Яблоко от дерева недалеко падает!.. Идите, добрые люди, полюбуйтесь, какой гостинец дочка принесла старой Фёкле! Завтра весь хутор будет трубить об этом.
Всю ночь Фёклина хата наполнялась тихими стонами. Оксана выносила невыразимые муки. Когда же на небе показалась бледная заря, и звёзды стали погасать, а в воздухе повеяло утренним холодом, — стенания стихли, и Фёкла — измученная, истерзанная — выбежала из хаты и стала креститься на восток.
— Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи! — молилась она вслух. — Всё кончилось и, кажись, благополучно!.. Слава тебе, Создателю!
— Что кончилось? Что ты там лепечешь, старая? Или ты уже с ума спятила?! — раздался хриплый голос мужчины.
Фёкла всплеснула руками.
— Вот так ночку Господь Бог послал! Нечего сказать! Слетаются коршуны на мою шею!.. Откуда ты взялся, Нычипор?
Нычипор давно уже сидел на завалинке и дремал. У него был до такой степени ободранный вид, что он походил на нищего. Под правым глазом красовался огромнейший синяк.
— Ах ты, старый пьяница! — укоризненно качала головой Фёкла. — Только и знаешь, что пропивать трудовую копейку, а не знаешь, что дома делается!..
— А чему тут делаться?..
— Чему? А вот дочка байстрюка привела! Слыхал? Да тебе, как погляжу, и это ничего!..
— Привела?.. Гм!.. Ну, коли привела так не задавить же его!.. А нет ли у тебя, Фёкла, холодной водицы испить? Страсть какая жажда!..
— А, чтобы вы все подохли, растреклятые! — с сердцем промолвила Фёкла и пошла в сени — достать воды своему печальному сожителю.
А из хаты доносился жалобный писк только что появившейся на свет живой контрабанды.
— Ишь ты! Пищит! — промолвил Нычипор и с удовольствием пропустил кружку воды. — Должно быть, будет здоровенный парень… и пьяница!.. Хе! Внук! — и он широко осклабился, почувствовав себя счастливым дедом.
— Тише ты поворачивайся, старый хрен! Пускай оно заснёт! — шёпотом обращалась Фёкла к своему супругу, сидевшему на лавке за пустым столом.
‘Оно’, завёрнутое в остатки старой Фёклиной сорочки, лежало на земле и действительно спало. С виду ‘оно’ обещало в будущем здоровенного парня. Красное лицо, резкий, задорный голос и энергические движения ручонками — говорили о здоровье. Только уж больно миниатюрно было это юное существо, явившееся на свет Божий при бледном свете месяца и с первой же минуты попавшее в нищенские лохмотья. Но в этом никто не видел ничего удивительного. Вся их фамилия отличалась малорослостью.
Оксана проснулась и спрашивала, кто ещё, кроме матери, сидит в хате, и осталась очень довольна, когда ей сказали, что это — батько. Всё-таки её незаконный первенец родился не где-нибудь на чужбине, где, может быть, какая-нибудь сострадательная баба пустила бы её в хату из милости, а в родной избе, у батька и матери. Сознавала это и Фёкла и чувствовала по этому поводу некоторую гордость. Ведь вот же, кажется, судьба всего лишила их: и хозяйства, и семейного счастья, и чести, а между тем — сумела же она без посторонней помощи приютить у себя преступную дочку и собственноручно ‘принять’ внука.
Уже и солнце поднялось над Пузыревым хутором, и люди давно принялись за работу, когда Омелько подошёл к Фёклиной хате. ‘Что-то тихо, и никого не видать!.. Должно быть, мамка пошла куда-нибудь на подёнщину!’ — подумал Омелько и заглянул в грязное стекло окна.
— Что за притча! И батько здесь! И мамка с чем-то там возится! Вот тебе и сон! Только Оксаны нет!.. Видно, они и не знают, что с ней приключилось!..
И он вошёл в хату.
— Ш-ш!.. — встретила его Фёкла. — Тише ты поворачивайся! Вот денёк выпал! Как будто они сговорились!.. Ха! На родины сходятся!
— На родины? Разве Оксана?.. Ишь ты какой! А! Ай да Оксана! Молодец девка!..
Омелько остановил свои взоры на племяннике.
— Когда?
— Сегодня ночью!.. А ты чего прибрёл?..
— Бросил… Невыгодно!.. Пойду служить к Бредихину!.. Звали туда!.. — рассеянно отвечал Омелько, усердно рассматривая новорождённого.
— Ну, и батько ж! Нечего сказать! — промолвил он, глядя на Нычипора и рассматривая его лохмотья и синяк, — доходился!..
— А что? — безучастно спросил Нычипор.
— Да был я на заводе, так мне земляки рассказывали…
— Все они дурни — твои земляки!.. Слухай, Фёкла, чего-нибудь бы закусить!.. Выпить бы по чарке!.. Нельзя же так… Родины ведь… Надо окропить внука!..
— Гм!.. А ты принёс что-нибудь? Небойсь, десятка два рублей заработал за лето, да все пропил!.. У меня ни гроша, ни корки хлеба в доме…
— Может, у тебя, Омелько, есть? — очень неуверенно спросил Нычипор.
— У меня ни одной копейки нет!.. Сухарей с десяток, кажись, осталось…
— Вот выслужили, чтоб вас на том свете сухарями кормили!.. — разгневалась Фёкла.
— Да ежели будут хоть сухарями кормить, так оно — ничего, а как и сухарей не дадут… — философствовал Нычипор. — Так как же так?.. Значит на сухую?
Ответа не последовало. Фёкла сама понимала, что встретить рождение внука ‘на сухую’ — позорно. Но она не могла придумать никакого исхода, так как в доме не было уже ни одной вещи, которую можно было бы снести в кабак.
— Мамко! — тихонько позвала Оксана. Мужчины насторожили уши. — Там в фартуке… развяжите узелок…
Нычипор просиял, как будто уже услышал запах водки. Ясное дело, что в фартуке завёрнута какая-нибудь ассигнация либо, в крайнем случае, мелочь. Он жалел об одном, — что узелок развяжет не он, а Фёкла, которая, пожалуй, вздумает по-хозяйски распорядиться находкой.
— Ну? — спросил он с величайшим нетерпением.
Но его опасения были напрасны. Настроенная в высшей степени торжественно, Фёкла в этот момент далека была от корыстных видов. Вынув из узелка бумажку, она немедленно положила её на стол.
— Карбованец!.. — в один голос произнесли все трое.
Карбованец при данных обстоятельствах казался им значительной суммой и привёл всех в хорошее настроение. Нычипор особенно заметно волновался и суетился на своём месте.
— Давай, я сам пойду! — сказал он, боясь, что Фёкла купит не то, чего ему хочется.
И, схватив бумажку, он почти выбежал из хаты. Он не признался, что, после вчерашнего пьянства, ему ужасно хотелось опохмелиться.
— Скажите, мамко, что это означает, когда поп снится? Да ещё с огромной палкой!.. — обратился Омелько к матери.
— А то означает, что все вы лентяи, пьяницы и развратные!.. — с сердцем сказала Фёкла. — Уже ж не может быть, чтобы поп во сне означал что-нибудь доброе!..
— Я, мамко, не развратный и не пьяница!.. Водки отродясь не пил!.. А поп, говорите, не к добру?..
— Известно, не к добру!
— А мне снился поп!.. Вот от этого с Оксаной и стряслась беда!..
Нычипор возвратился очень скоро. Он принёс целый штоф водки, а на закуску полдесятка солёных огурцов. Он находил, что закуска только мешает делу и всегда был против неё. При том же у Омельки были сухари, которые могли заменить хлеб. Нычипор уже был весел. Очевидно, он не вытерпел и хватил особый ‘шкалик’ в кабаке.
Все трое торжественно уселись за стол.
— А рюмки не водится!.. — заметил Омелько.
— Э, и без рюмки можно! Лишь бы водка была! — ответил Нычипор. — Мы со старой умеем и без рюмки!.. Пускай же оно вырастает да будет здоровое и счастливое!.. — прибавил он, указывая на новорождённого и при этом, взяв горлышко штофа в рот, влил себе в глотку основательную порцию.
— Да чтоб не было оно таким пьяницей как его дед!.. — прибавила Фёкла и, приняв от Нычипора штоф, хлебнула из него таким же способом.
— И как баба!.. — вставил Нычипор, закусывая огурцом.
— А я её ещё в жизни не пробовал!.. — говорил Омелько, рассматривая штоф. — Да уж ради племянника надо разрешить!..
— А ты попробуй, сыночек, так и не отстанешь! — посоветовал Нычипор. — Сладкая как мёд!..
— А чтоб тебе типун на язык, старому дураку! — обозлилась Фёкла. — Он хочет, чтоб и сын был такой пьяница как он!..
Омелько приспособился и по неопытности хлебнул слишком много. Напиток показался ему отвратительным.
— И как это люди пьют её, этакую пакость!? — произнёс он.
Однако, он скоро почувствовал, что в голове его забродили чудные мысли, и в жилах будто, вместо крови, стало разливаться пламя. Ему показалось, что это очень хорошо, и рука его невольно протянулась к штофу. Второй приём ещё менее понравился ему, но зато после этого приёма перед ним во всей своей прелести предстала Одарка, и он чувствовал себя так хорошо, как будто она только что вылила на него ведро воды.
— Шельмина девка — Одарка! Я непременно женюсь на ней! — произнёс он, обращаясь к родителям.
Тут он только заметил, что штоф наполовину уже был осушен, что Фёкла уже значительно пошатывалась, а батько занёс над её головой свою властную руку. О чём происходил у них оживлённый разговор, этого Омелько, за собственными мечтами, не слышал, но он счёл своим долгом заступиться за мать.
— Э, нет, батько! Драться?.. Это зачем же? Постой!.. — и он схватил батька за плечи и усадил на лавку.
— А здоровый парнюга!.. — признал Нычипор и, растянувшись на лавке, очень скоро захрапел.
— Ну, а я пойду!.. — сказал Омелько, взяв свою котомку.
— Куда? — спросила Фёкла, которая мостилась спать прямо под столом.
— Н-наниматься!.. К Бредихину!..
И он вышел на свежий воздух.
‘Весёлая штука эта водка! — размышлял он, направляясь, куда попало. — Это, ежели тоска охватит тебя, всегда следует хлебнуть… Ей-Богу! Хлебнуть раз, и как рукой сняло!.. У батька, должно быть, никогда не бывает тоски!..’
Дальше он вспомнил о давнишнем сне. ‘А ведь похоже!.. И поп даром не прошёл!.. А Оксана-то?.. Гм!.. По матери пошла! Ну, и семейка ж наша!.. Нечего сказать, вся удалась!.. Один другого голее… А батько так совсем нищий!’ Тут Омелько, неизвестно каким образом, спустился вниз к Днепру и очутился в камыше. Влажная, прохладная земля так и манила его растянуться во весь рост.
‘А на Одарке женюсь непременно!.. А, ей-Богу, женюсь! Славная девка Одарка!’
Это были последние мысли, высказанные Омелькой вслух. После этого глаза его закрылись, и он сладко заснул. А снилось ему, что бредихинский управляющий нанял его к себе табунщиком и платит ему сто рублей жалованья, и сухари, и каждый день по селёдке… И что он женился на Одарке.
Источник: Потапенко И. Н. В деревне. — Одесса: Типография ‘Одесского листка’, 1887. — С. 1.
Сканирование, подготовка текста: Е. Зеленко, май 2014 г.
Оригинал здесь: Викитека.