Оскара Левертина
———————————————————————
Сельма Лагерлёф, Левертин Оскар, Год: 1907
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Сельма Лагерлеф представляет собою самую удивительную литературную аномалию из всех, какие я знаю. То, что казалось навек устаревшим, она обновила, тому, что считалось давно пережитым и похороненным, она вновь дала жизнь, поразившую всех. В эпоху, которая представляется нам прежде всего умудренной опытом и старой, и поэзии которой даже тогда, когда она изображает молодость, с таким трудом удается скрыть мел кия морщинки на висках и улыбку старости на губах— в такую эпоху мир представляется ее глазам, как никогда невиданная, впервые раскрывающаяся книга чудес, и тэ, что она видит, она умеет рассказать так, что все старые и умудренные опытом, слушающие ее, становятся тоже, как дети, и не в силах оторваться от ее рассказа. В такое время, когда интеллектуальный расчет несомненно перевешивает непосредственность, в ней все — бьющая через край фантазия, и все, что она говорит, рождается у нее исключительно из простоты сердца, в библейском значении этого слова. В эпоху сомнений и недоверия, вызывающих жесткое и неумолимое отношение к жизни, у нее находится для всего живущего та нежность, та восторженная любовь к людям, животным, цветам, какие мы видим у св. Франциска и других святых т юга, все существо которых проникнуто настроением, напоминающим блаженство певчих пташек. Все это вместе создает поэзию, являющуюся в своих недостатках и достоинствах единственной в своем роде и оказывающую почти мистически-оригинальное действие.
Сельма Лагерлеф родилась в Вермланде в 1858 году. Она готовилась к учительской деятельности, прошла между 1882—1885 гг. курс учительской семинарии в Стокгольме и потом целый ряд годов была учительницей в начальной женской школе в небольшом городке Ландскрона. До 1890 года она была совершенно неизвестна. Весной этого года одна из стокгольмских женских газет Idun объявила конкурс для новелл ‘размером около ста страниц’. Туда Сельма Лагерлеф послала первые отрывки книги, которой суждено было приобрести такую любовь и известность не только в Швеции, но и далеко за пределами севера. Эта книга — повесть ‘Гёста Берлинг’.
Трудно себе представить жизнь более простую, менее богатую фактами, способными объяснить ее творчество, чем жизнь Сельмы Лагерлеф, и так же проста и незаметна и самая внешность этой женщины. С появлением в свет повести ‘Гёста Берлинг’ Сельма Лагерлеф покидает узкий учительский круг маленького города, в котором жила до тех пор. Она долгое время путешествует по югу и востоку и приобретает европейскую известность раньше, чем снова селится в шведским провинциальном городе, столице древней Далекарлии, Фалуни, с ее старинными медными рудниками. Но ее все еще окружает таинственное инкогнито гения. Только ее удивительный, обращенный внутрь, взгляд и глубокий голос поражают с первого момента. Сельма Лагерлёф не умеет вести разговора. Она делается заметной только, когда начинает рассказывать что-нибудь. Тогда она вырастает в какую-то неведомую величину, покоряющую слушателя, и изумление нас охватывает тогда перед тайнами ее гения.
Учение о переселении душ представляется мне мало привлекательным. Оно слишком элементарно. Есть что-то раздражающее в мысли, что любой человек может подвергнуться любому превращению. Достаточно горечи заключается в словах мрачного датского принца, что прах Александра Македонского служит замазкою для бочки. Еще больше горечи, однако, в мысли, что душа Александра на пути своих странствований проходить, может быть, через целый ряд не отличающихся героизмом земных оболочек. Но, читая Сельму Лагерлеф, невольно делаешься склонным верить в это старое учение. Всюду в ее рассказах и особенно в обрисовке женских образов у нее встречаются странные слова, точно вышедшие из сокровенной глубины души, неуловимые штрихи, словно откровения, далёкие и сказочные, но в то же время проникнутые правдой, которая чарует и покоряет. Мечтательность семнадцатилетней молоденькой девушки и усталость пятидесятилетней женщины, материнство, экстаз монашенки, коварство ведьмы и счастье королевы, все самые разнообразные тайны и порывы женской жизни—все знакомо этой писательнице, собственная жизнь которой протекала так тихо и уединенно. Да, душа Сельмы Лагерлеф в своем странствовании прошла через много возрастов и много образов. В глубокой древности она была седой Валой, средь грохота бурь возвещавшей свои прорицания, она была опьяненной жизнью, тайно увезенной дочерью ярла и кающейся, бичующей себя монахиней, она была злым духом, святой, ведьмой, рабыней, и еще во множестве других образов жила она на земле. В ее рассказах мы находим весь пыл, всю мудрость и радость прежних далеких, лишь полузабытых существований с их богатым опытом, в них нам слышится отдаленное эхо давно минувших времен и разрушенных городов.
Но не только это. ее произведения проникнуты особой логикой, это не обычная логика нашего мира, при всей своей кажущейся парадоксальности она словно отвечает самому таинственному закону жизненного процесса. Загадочная музыка, звучащая за спущенным занавесом, часто с изумительной силой слышится в ее словах. Она обладает поражающей способностью влагать смысл в абсурдное и придавать последовательность бессвязному и разбросанному. Иногда мне кажется, что она знакома с Парками, и что три беззубые, старые богини судьбы знают дорогу к ее жилищу и не раз в уютный послеобеденный час, за чашкою кофе, рассказывают ей интересные вещи: Лахезис о том, как натягивается и грунтуется ткань жизни, Атропос о том, как неутомимо-деятельный челнок выводит на красной основе свой пестрый рисунок, Клото о том, как отрезаются нить и шаблоны.
В одном из своих рассказов — ‘История из Хальстанеса’ — Сельма Лагерлеф выводит уморительного старого отставного шведского офицера, который свой старческий досуг проводит в изготовлении большого ковра из лоскутьев, куда ‘он вплетает свою жизнь и жизнь своих друзей, стараясь дать слабое изображение того, как эти жизни представлялись его глазам на станке Господа’.
Таким удивительным сказочным ковром из лоскутков можно назвать картину ее собственной писательской деятельности. Здесь нет недостатка в резких красках, а также и в некоторой доморощенной пестроте иногда сомнительного вкуса, но все это исчезает перед бесконечным богатством рисунков и мотивов, делающим из него действительно единственное в своем роде изображение мировой ткани.
Среди всех атрибутов колдовства, которыми Сельма Лагерлеф добросовестно пользуется в своих творениях, отсутствует, насколько я знаю, одно таинственное орудие которое, однако, особенно подошло бы к ее поэзии. Я имею в виду волшебный жезл. Но, может быть, она потому ничего о нем не говорит, что пользуется им ежедневно и поэтому уже не находит в его чудесах ничего особенно удивительного. Но нам все эти свежие ключи, бьющие из-под ее руки, представляются чудесными. Это забытые источники, принадлежащие бесконечно далекому прошлому, седой старине Швеции — принадлежит же она и сама к древнему шведскому роду, от которого тянутся нити к Олафу Рудбеку [Шведский ученый XVII века, который пытался доказать в своем Атланде, что упоминаемая Платоном ‘Атлантида’ и есть Швеция], как и к Тегнеру и Гайеру. Но она вызвала к жизни и новые источники из недр земли и скал. Как минувшее десятилетие показало нам, что шведские недра таят в себе неведомые богатства драгоценного металла, так и она дала нам живое доказательство неистощимого поэтического богатства Швеции. Конечно, оно было известно уже и раньше, но она проявила его с самым несомненным и гениальным инстинктом. Поэтому-то эта дочь Швеции и особенно дорога нашему сердцу.
Текст издания: Северные сборники издательства ‘Шиповник. Книга 1. — Санкт-Петербург, 1907. — С. 103—107.