СЕКРЕТНЫЯ ВОСПОМИНАНЯ ИНСТИТУТКИ.
СЕКРЕТНЫЯ ВОСПОМИНАНЯ ИНСТИТУТКИ.
‘Дражайшая маменька!
‘Любезная маменька!
В. Водовозовъ.
‘Отечественныя Записки’, No 3, 1863
Секретные воспоминания институтки, Водовозов Василий Иванович, Год: 1863
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Моя добрая знакомая, Надежда Сергевна А., когда-то воспитывалась въ одномъ изъ провинціальныхъ институтовъ, и, подобно многимъ изъ своихъ подругъ, сохранила очень разнообразныя воспоминанія о золотыхъ годахъ своей юности, взлелянной, какъ говорится въ нашихъ сказкахъ, ‘за тридевятью замками, за тридвятью ключами, чтобы втеръ не завялъ и солнце не запекло, чтобъ и добры молодцы не завидли’. Въ ея туалетномъ столик были тщательно сбережены: кусочки хлба или просфоры, завернутые въ бумажки, вырзанные офицерики на кон, картинки, изображающія ангела на колняхъ съ поднятыми къ небу руками и взоромъ, или какого нибудь пастушка съ барашками, разныя записочки въ род слдующей: ‘чудная! божество! мадонна! пришли мн твоего ножичка’, и т. д. Надежда Сергевна сказывала мн, что у ней очень долго оставались на рук слды знаковъ отъ вырзанныхъ ножемъ буквъ, означавшихъ имя учителя, котораго она обожала.
‘Вотъ какими глупостями мы занимались!’ однажды начала она говорить мн.— Теперь въ институтахъ ужъ не то, теперь — слышала я отъ одной знакомой инспектрисы — заботятся о развитіи, двицы читаютъ всхъ современныхъ авторовъ, учителя безъ затрудненія приходятъ съ ними бесдовать въ свободное отъ занятій время, классныя дамы обращаются съ ними, какъ старшія подруги — словомъ, вс члены заведенія составляютъ одну добрую семью: мы въ наше время были не такъ счастливы. Помню я, какъ одинъ неопытный преподаватель остался у насъ на нсколько минутъ по окончаніи класса и началъ спрашивать, все ли мы поняли, что онъ объяснялъ. Мы, уже выпускныя двицы, совсмъ опшили и съ недоумніемъ только поглядывали на классную даму. Наконецъ, дв или три изъ нашихъ посмле, видя его крайнее замшательство, что-то робко пробормотали въ отвтъ. Что жь вы думаете? Этимъ двумъ куда не поздоровилось! Едва ушелъ преподаватель, дама подозвала ихъ и стала допрашивать, съ какою цлью он заговорили съ постороннимъ мужчиной? Жаль, дескать, что вы, безстыдницы, еще не бросились на шею! такъ и пялятся впередъ… сидите у меня на самой задней лавк, когда придетъ господинъ Б. Потомъ таинственно призвала ихъ къ себ инспектриса и чуть не со слезами на глазахъ просила сознаться, не писали ли он еще какихъ нибудь записочекъ? не имли ли какихъ нибудь свиданій въ корридор? Когда двици стали оправдываться, то она назвала ихъ неблагодарными, какъ дерево, и прогнала отъ себя. Хорошо, что еще дло не дошло до начальницы! Словомъ, бдныя двушки были осрамлены совершенно. Он исхудали съ горя, и, можетъ, совсмъ зачахли бы, еслибы скоро не наступилъ выпускъ. Но, что всего ужасне, мы, ихъ подруги, смотрли на нихъ, какъ на зачумленныхъ, хотя сами украдкою или подъ покровительствомъ какой нибудь дамы длали вещи ужь похуже этого.
— Вотъ, что меня удивляетъ, замтилъ я моей знакомк: — вы храните вс, эти альбомчики, стишки, и проч., между тмъ, на васъ почти не видно и слда институтки!
— А вы думаете, мн легко было себя переработать? отвчала она.— По выход изъ института, меня повезли на визитъ въ одинъ домъ. Въ зал сидли какіе-то офицеры, я тоже сидла, вытянувшись, какъ въ класс, и алла, какъ зарево, при каждомъ вопрос. Мн всего досадне было видть, что это многихъ тшило. Вдругъ хозяйка, прощаясь съ однимъ короткимъ знакомымъ, сказала: ‘будьте добры, если случится по дорог, купите мн помады’. Услышавъ это, я не могла выносить боле. Потъ градомъ посыпался у меня съ лица: я закрыла рукою глаза и выбжала изъ комнаты. Вс переполошились, ршили, что я больна, и таки заставили меня лечь въ постель. А мн знаете, что представилось? въ одну секунду я сообразила, что помаду употребляютъ для волосъ, а волосы чешутъ, когда встаютъ съ постели, а когда встаютъ съ постели, то бываютъ въ дезабилье… вотъ срамъ-то! А то еще лучше было съ одной изъ нашихъ. Ее первый разъ привезли въ какое-то большое собраніе: она все время держалась подл матери, посматривая со страхомъ на толпу, ей все казалось, что кто ни пройдетъ мимо, непремнно ее зацпитъ. Вдругъ, какъ нарочно, одинъ уже пожилой господинъ, узнавъ, что она институтка, вроятно, пожелалъ о чемъ нибудь разспросить ее, немного рзко подошелъ и сказалъ: ‘позвольте узнать, изъ какого вы института?’ Наша дикарка такъ испугалась, что взвизгнула и отскочила. Господинъ очень смшался, сталъ извиняться передъ ея матерью: ‘Извините меня, ради Бога — говорилъ онъ — я точно слышалъ, что ваша дочь изъ института, но не зналъ, что она изъ института глухонмыхъ: я никакъ не хотлъ оскорбить ее своимъ неумстнымъ вопросомъ’. Впрочемъ, и у насъ подобныхъ дикарокъ было немного, но он-то и выражали вполн нашъ институтскій порядокъ. Что касается меня, мн помогло то, что я уже не въ самыхъ раннихъ лтахъ поступила въ институтъ: я до сихъ поръ берегу свои бездлушки въ поученіе себ и другимъ. Я ни отъ кого не скрываю этихъ мелочей, хотя въ шутку и называю ихъ секретными воспоминаніями. Не угодно ли? мой запасъ къ вашимъ услугамъ…’
Я поблагодарилъ мою знакомку и тотчасъ воспользовался ея предложеніемъ. Меня прежде всего привлекъ богатый альбомъ въ золотой оправ, я наудачу развернулъ его и прочелъ:
Adieu, adieu, я удаляюсь,
Loin de vous я буду жить,
Mais cependant я постараюсь
Jamais, jamais васъ не забыть.
Это нжное выраженіе двуязычнаго чувства меня очень тронуло. Не мене понравилась мн и игривость стиха, съ какою оно высказано: я невольно замечтался о прозрачной нжности ручки, писавшей эти строчки. Несравненная Мадонна! какъ, вроятно, все было прозрачно и въ ум твоемъ? И что сталось съ тобою, когда русскій опытъ наложилъ тяжелую руку на существо твое, подобное благоуханію французскихъ духовъ? Но, перевертывая страницу за страницей, я все боле погружался въ мрачный романтизмъ, которымъ вяло отъ этихъ нжныхъ листковъ, наконецъ меня совсмъ озадачило слдующее стихотвореніе:
Умру, и ты меня забудешь,
Не вспомнишь, Надя, обо мн:
Ко гробу приходить не будешь,
Забудешь прахъ въ сырой земл.
Чего же еще ожидать посл этого? Разв только лучшей рифмы? мн не нашутку стало грустно, и вдругъ наивная простота и искренность одного двустишія меня снова развеселила:
Люби меня, какъ я тебя:
Мы об институтки.
— Что? какова поэзія? начала Надежда Сергевна:— а не осудите, другой не было и въ нашей жизни. Эти больныя испаренія чувства происходили ужь отъ той душпой атмосферы, въ которой мы жили. Мальчики подерутся другъ съ другомь и отведутъ душу: нашему женскому сердцу хотлось высказаться по-своему, посоперничать въ любви. Но высказываться не было возможности: за самое невинное сочувствіе къ учителямъ намъ чуть не вытягивали жилы. Да, что объ этомъ толковать? Я лучше доставлю вамъ сборникъ самыхъ любимыхъ институтскихъ стихотвореній, изъ котораго вы увидите, каковъ билъ нашъ вкусъ и каково развитіе, а теперь вотъ прочтите хоть эти два письма: я писала ихъ къ маменьк, уже бывши въ старшемъ класс.
Я съ любопытствомъ взялъ письма и началъ читать ихъ: передаю ихъ отъ слова до слова.
‘Я, славу Богу, здорова, чего и вамъ желаю. Какъ вы проводите время? Что до меня касается, то 20-го іюня, мы были въ саду князя Д. Обыкновенно мы туда ходимъ по четыре въ рядъ. Пришедши въ садъ, который очень великъ и очень красивъ — даже есть пруды — была тамъ музыка, и мы по трав вмст танцовали кадриль, потомъ пошли осматривать домъ. Онъ очень хорошъ и много въ немъ драгоцнностей. Потомъ пошли осматривать оранжереи, и когда вышли, то намъ дали по стакану лимонаду. А потомъ опять играла музыка, и намъ роздали по четыре маруададины, связанныхъ вмст пакетиками. Потомъ мы вышли и пошли домой. Прощайте, милая и дорогая маменька, и проч.
‘NB. Я и на другой день очень веселилась: у насъ былъ праздникъ. Намъ раздавали кушанья не по порціямъ, а кто сколько хотлъ, и меня даже очень вырвало’.
‘Я ршительно не знаю, что вамъ писать. Наша классная дама, мадамъ П., такая добрая! Ахъ, вы просто не знаете, милая маменька! такая она добрая… велитъ къ первому числу приготовлять письма. Несмотря на все это, я ршительно не нахожу, что писать. Извините, что такъ мало нишу. Ужъ звонятъ 8 часовъ: намъ нужно пить чай. Отъ всей души многоуважающая и любящая васъ, дочь ваша…’
— Не правда ли? сказала Надежда Сергевна:— судя по этимъ письмамъ, вы могли бы счесть меня глупою. Наше развитіе точно было незавидное, но все-таки меня и тогда нельзя было назвать тупицей: я считалась одною изъ самыхъ бойкихъ и неугомонныхъ. Тупость находила на меня повременамъ, вслдствіе разныхъ обстоятельствъ. Такъ и прочтенныя вами письма сочиняла я въ совершенномъ одурніи отъ неистовыхъ распеканій моей классной дамы. Надо вамъ знать, что мы не имли права ни сами писать въ родителямъ, ни получать отъ родителей письма безъ того, чтобъ этихъ писемъ не прочитала классная дама. Оттого мы отправляли двоякія посланія: одни черезъ дамъ, а другія черезъ родственниковъ, приходившихъ къ подругамъ, или подкупали для этого двушку и солдата. Вы видли образецъ посланій перваго рода. Тутъ, разумется, мы не могли писать, о чемъ бы хотлось, а остальное было слишкомъ безцвтно. Насъ, напримръ, разъ или два въ годъ, для проформы, водили гулять въ сосдній съ институтомъ садъ одного князя, который былъ чмъ-то въ род нашего попечителя. Эти гулянья становились намъ совершенной пыткой. Мы всегда предпочитали сидть неподвижно или спать въ класс и дортуар, когда дама уйдетъ въ свою комнату. Тутъ мы были свободне, а при каждомъ выход начинались приготовленія, распеканія, жесточайшая муштровка. При этомъ столько накопится горечи и досады въ душ, что даже новые предметы насъ не занимали. Нашъ попечитель иногда угощалъ насъ. Мы, привыкнувъ по нсколькимъ днямъ голодать въ институт, тутъ обыкновенно надались до того, что многіе уходили въ больницу. Классная дама, о которой я упоминаю въ одномъ изъ писемъ, была самой ожесточенной фуріей. Я въ шутку хвалю ее, но она знала очень хорошо, какъ я ее ненавижу, и мои родные знали ее отлично. Старая, полнокровная два, она, можно сказать, просто бсилась отъ своего худосочія: все лицо нальется темно-красною кровью съ синими оттнками, искривится къ какую-то горькую зминую улыбку, и начнетъ она гвоздить, и гвоздитъ, гвоздитъ до того, что, наконецъ, ужь шипитъ отъ злости, и пережевываетъ губами, глотая вытекающую слюну, а щоки лоснятся, какъ опухшія, отъ жиру, и поту. ‘Кто нынче у васъ дежурною?’ спросятъ родные — ‘Вдьма’ отвчаютъ вс двицы. Этимъ именемъ называли вообще дамъ, но ее по преимуществу. Ко всему этому она была еще грубая лицемрка. Разъ пришелъ ко мн дядя въ свободное отъ классовъ время. Посл многихъ настойчивыхъ его требованій, моя дама принуждена была отпустить меня на свиданье. Онъ узжалъ и хотлъ со мною проститься. Не пробыла я съ дядею двухъ минутъ, какъ дама посылаетъ за мною одну изъ двицъ. Я хотла скоре уйти, но дядя не отпустилъ меня, говоря: ‘Не бойся, если она осмлится что нибудь теб сдлать, я пойду къ начальниц’. Я осталась: черезъ минуту меня позвали снова. ‘М-ль П. очень сердится’ говоритъ присланная двица. Я, почти не простившись, оставила дядю и побжала. На лстниц встрчаетъ меня еще подруга: ‘Иди, говоритъ, скоре… наша вдьма на тебя хочетъ жаловаться’. Чуть я появилась въ классъ, дама закричала: ‘Venez-ici. Отчего ты тотчасъ не была здсь, скажи, отчего? Я знаю, чего я требую. Ты должна сидть и учить уроки, а не бгать’.— ‘Да я невиновата, сказала я:— меня не отпускалъ дядя’.— ‘Я теб ужь сколько разъ говорила, чтобъ не смла разсуждать: ты должна! слпо мн повиноваться. Назначеніе женщины на свт — работа и самоуниженье. А ты вотъ читаешь всякія книги: оттого и смиренья у тебя нтъ. Въ тебя вошелъ дьяволъ широкими воротами’. Такъ она всегда попрекала меня тмъ, что я читаю: но сколько меня за это ни преслдовали, я тайкомъ доставала книги и съ жадностью читала ихъ по ночамъ. Вскор посл этого былъ у насъ учитель рисованія. Разбирая рисунки, онъ нечаянно пролилъ на полъ стаканъ воды. М-зель П. вызвала меня и сказала: ‘Возьми сейчасъ полотенце и подотри полъ’. Это было сдлано съ цлью меня какъ можно боле унизить. Я не вытерпла и отвчала, что не нанималась ей въ служанки. П. стиснула зубы, но, боясь, что я наговорю ей дерзостей передъ учителемъ, начала увщевать вмсто меня цлый классъ: ‘Вы вс воображаете себя принцессами, а не понимаете, что только униженіемъ и услужливостью можно выиграть въ жизни. Вы должны считать за счастье, когда я кого нибудь изъ васъ выберу то или другое сдлать. Я только хотла испытать васъ, но теперь вижу, что вы камни безъ сердца. Молитесь Богу, чтобы Онъ внушилъ вамъ другія правила. Я сама одной молитвой достигла высокихъ правилъ, которымъ слдую ужь двадцать лтъ. Вотъ мой защитникъ (и она показала на окно) и вы, стремитесь къ истин, которая вонъ тамъ (и она подняла палецъ къ потолку). Разсуждать передъ старшимъ гршно’. П. трогалась чуть не до слезъ и даже голосъ ея становился мягче, когда она доходила до послдней степени ярости. Едва ушелъ учитель, она разразилась самымъ отчаяннымъ крикомъ: ‘Ты — мерзкая, безнравственная двчонка! Несчастные твои родители, что должны имть такую скверную, дерзкую дочь… Да ты у меня еще наплачешься: увидишь, какой баллъ поставлю я теб за поведеніе! У тебя будетъ такой аттестатъ, что никуда, ни въ одинъ домъ тебя не примутъ: еще подожди, поклонишься мн въ ноги… Я такъ распишу твой характеръ въ книг, что всякій ужаснется’. Надо знать, что у насъ заведена была книга, гд, при выпуск двицъ, дамы описывали характеръ каждой, книгу эту давали читать роднымъ или лицамъ, которыя искали себ гувернантки. Крикъ заразителенъ. Какъ ни покорны были наши двицы, но тутъ зашумли. Намъ оставался только годъ до выпуска, мы особенно не могли вынести обиды, сдланной при учител старшему классу. Нкоторыя изъ нашихъ при при этомъ шум даже довольно явственно выговорили: ‘низкая П.’ Наша дама встала и, едва переводя духъ, только произнесла: ‘Я сейчасъ иду къ начальниц’. Классъ на минуту притихъ, и она снова обратилась къ намъ съ рчью: какъ видно, страхъ не на долго взялъ у ней перевсъ надъ злостью: ‘Я знала — говорила она — я знала, что вы меня такъ отблагодарите за вс попеченія. Богъ меня любитъ и открываетъ мн вс ваши дурные поступки. Вы думаете, что только за это, что вы мн сегодня сдлали, я могу на васъ жаловаться. Нтъ! Прислужница мн разсказывала, какъ вы тайкомъ бгаете но корридорамъ, какъ по ночамъ не спите въ дортуарахъ, я сама въ щелку дверей замтила всхъ, всхъ — и вс до одной у меня записаны въ книжк. Неблагодарныя, низкія! Вы и знаете только обманъ, да ложь, а ложь происходитч, отъ врага нашего, дьявола. У васъ нтъ души, нтъ сердца, у васъ вмсто сердца — пустота, а въ пустот — грязь. Вы не будете счастливы въ семейств, вамъ придется кровавыя слезы утирать локтями. Вы знаете изъ церковной исторіи, что были чистыя, невинныя жертвы, мученицы, которыя удостоились внца, такъ и я надюсь получить черезъ вашу безнравственность мученическій внецъ. Если есть между вами добренькія, покорныя, такъ вы ихъ готовы закусать. Вы кладете пятно на наше заведеніе, гд воспитанницы до сихъ поръ отличались покорностью, послушаніемъ, повиновеніемъ. Нтъ! это стыдъ, это позоръ, это…’ П. говорила до тхъ поръ пока голосъ ея не прервался. Потомъ она быстро ушла изъ класса. Нкоторыя изъ нашихъ съ ршимостью сказали: ‘Что жь за бда! пусть жалуется… мы разскажемъ maman, какъ она насъ притсняетъ, она не сметъ ничего сдлать’. Но другія, такъ называемыя парфетки, ужь напередъ начали плакать, боясь за свой аттестатъ. Дло кончилось, впрочемъ, довольно мирно. Насъ, конечно, всхъ обвинили и заставили просить прощенія у П. Но никого не наказывали, потому что на нашу даму уже передъ тмъ было много жалобъ, и боялись надлать шуму въ город. Тмъ воспитанницамъ которыя не плакали и не цаловали руку у П., насолили въ одиночку. Мн, разумется, посл того совсмъ житья не было: я такъ привыкла къ разнымъ колючкамъ и униженіями, что въ самомъ дл окаменла. Ужь и говорить нечего о томъ, что я постоянно имла худой баллъ изъ поведенія. П. мстила мн разными способами. Разъ, въ пріемный день, я ходила по зал, ожидая братьевъ. П. подошла ко мн и спросила по-французски: ‘Зачмъ ты здсь ходишь?’ Я отвчала, что жду родныхъ — ‘Ступай наверхъ: я тебя позову, когда придутъ… да кто именно придетъ къ теб?’ — Мой братъ.— ‘Одинъ только братъ, а онъ не приведетъ съ собою товарищей?’ — Нтъ, вы знаете, что онъ никогда не ходитъ сюда съ товарищами.— ‘Я знаю, что ты туда и суешься, гд побольше мужчинъ. Хорошо: посмотримъ’. Я ничего не отвчала и ушла. Немного погодя, меня позвали въ залъ. Случилось, что въ это время пріхалъ и другой мой братъ изъ полку. Онъ вышелъ въ отставку и я уже съ годъ его не видала. Такъ, вмсто одного, неожиданно пришли ко мн оба брата. Я въ первую минуту не узнала другаго. ‘Надя, сказалъ онъ:— что-жь? ты ужь меня забыла?’ Тутъ я съ радостью къ нему бросилась и крпко его поратовала. Братья начали со мною весело болтать, разспрашивали о томъ и о другомъ и скоро замтили нашу даму, которая важно сидла за столомъ, подзывая двицъ и раздавая приказанія. Каждая подходившая двица длала два раза низкій книксенъ и уходила за другою, которая, въ свою очередь, подходя и уходя, длала но книксену. Это походило на какой-то восточный обычай поклоненія, братья мои, стоявшіе близко, можетъ быть, и не обратили бы особеннаго вниманія на эту сцену, если бы П. не смотрла на нихъ каждую минуту съ какой-то особенной дкостью. ‘Чего она отъ насъ хочетъ? спросилъ одинъ.— Можетъ быть, и намъ нужно сдлать книксенъ?’ замтилъ другой добродушно — и оба ужь больше не глядли, а стали разговаривать со мною о домашнихъ длахъ. П. вдругъ встала и нсколько разъ прошла мимо насъ, какъ будто подслушивая нашъ разговоръ. Мы замолчали. Она было ушла, но потомъ вернулась, остановилась невдалек отъ насъ и стала дерзко смотрть прямо въ глаза братьямъ… вдругъ она строго подозвала меня и громко сказала: ‘Ваши кавалеры ведутъ себя очень неприлично’, потомъ быстро удалилась, какъ будто ни въ чемъ не бывало. Я совсмъ приросла къ мсту. Братья разбудили меня отъ усыпленія. ‘Надя! что она помшанная, что ли? начали они меня спрашивать:— мы этого не стерпимъ, мы сейчасъ пойдемъ къ начальниц’ — ‘Да, сказала я, чтобы ихъ успокоить:— на нее иногда такъ находитъ, посл она сама кается… ради Бога, оставьте это’. Я знала, что въ случа жалобы мн придется выйти тотчасъ же изъ института, а это все-таки считалось у насъ большимъ безчестіемъ. Побывъ еще немного съ братьями, я вернулась въ классы. Что за чудо! вс дамы и даже комнатныя двушки, которыя встрчались мн на дорог, какъ-то двусмысленно глядли на меня: язвительно улыбаясь и даже покачивали головою. Вотъ голубыя строятся въ ряды, чтобы идти въ садъ. Прохожу мимо нихъ: он хихикаютъ, отворачиваются, о чемъ-то шепчутъ. Не зная за собою никакой вины, я уже вся раскраснлась отъ стыда, и этотъ стыдъ какъ будто была, мн явною уликой. Я бгу къ своимъ: он боятся смотрть на меня, тоже или странно улыбаются, или скажутъ слово — и замолчатъ, или отойдутъ въ сторону. Я готова заплакать, готова, врить, что я — самая ужасная преступница. Одна изъ самыхъ добрыхъ и любимыхъ подругъ моихъ сжалилась надо мною, видимо перемогла себя и подошла ко мн, а я уже сидла за столомъ, въ отчаяніи закрывъ обими руками голову. ‘Надя, сказала она боязливо:— какъ же это ты, душка, такъ неосторожно, при всхъ?’ — ‘Да что такое? я ничего не знаю, меня убьютъ…’ едва могла проговорить я и истерически зарыдала. Вдругъ вс бросились ко мн: ‘Шерочка, тише, тише… идетъ П.’ Я вмигъ смолкла и отерла слезы. Подруги, кажется, не изъ жалости, а изъ страху распеканья просили меня замолчать: когда доставалось одной, то перебирали и всхъ, исключая парфетокъ. Мы отправились въ садъ. Я шла ни жива ни мертва, горя желаніемъ объясниться съ подругой, которая приняла во мн участіе, но А. зорко высматривала всхъ и говорить не было никакой возможности, да меня и поставили въ первую пару. Пришли мы въ садъ. Гляжу: вс классныя дамы толпою собрались около инспектрисы, и жужжатъ, жужжатъ о чемъ-то, какъ пчелы: поглядятъ въ ту сторону, гд была я, и начнутъ съ жаромъ взмахивать руками. Я стояла, прислонившись къ дереву, блдне смерти. Вдругъ П. громко, съ видимымъ торжествомъ, произнесла мое имя. Сердце у меня забилось отъ радости, краска снова вступила въ лицо: наконецъ все должно было объясниться, меня знали. Мн легче было нести на себ богъ знаетъ какую вину, чмъ оставаться въ этомъ невдніи. Наша инспектриса была въ своемъ род добрая, но хилая и больная, вчно кашлявшая, старушка. Она все прощала: только сильно сердилась, когда ее чмъ-нибудь безпокоили. Дамы вертли ею, какъ угодно. Она уже видимо теряла память, и все жаловалась на чью-то неблагодарность: кажется, ея племянникъ, служившій въ гвардіи, въ то время очень прокутился. ‘Ma chè,re, сказала она, когда я подошла къ ней:— гд это ты научилась цаловаться съ незнакомыми мужчинами?’ Я вся вспыхнула, и громко, чтобы вс слышали, стала объяснять, что никогда неспособна была къ подобному длу, что кром братьевъ у меня никого не было: я просила ее призвать моихъ родныхъ и удостовриться въ истин моихъ словъ. ‘Ахъ, боже мой! воскрикнула она:— не раздирай такъ мн уши… вы меня совсмъ измучите… Неблагодарныя! сколько объ васъ ни заботишься, вы ничего, ничего не хотите понять… У васъ только одно на ум: любезничать съ мужчинами… ни стыда въ васъ нтъ, ни совсти… Охъ! больше не могу говорить!’ — Maman! сказала я, вся въ слезахъ:— защитите меня хоть вы, меня здсь вс срамятъ, вс гонятъ… вдь это былъ братъ мой, увряю васъ, что братъ.— ‘Ну, видите, это былъ ея братъ, неожиданно начала она, обращаясь къ дамамъ:— оставьте же ее, ради-бога, оставьте… ахъ! не плачь ты, я этого не вынесу.’ — ‘Вотъ видите, вмшалась тутъ П. на французскомъ язык:— въ ней даже нтъ къ вамъ никакого уваженія: она разговариваетъ съ вами и стоитъ въ платк. А я, извините, никогда не выдумывала: она сказала сама, что къ ней придетъ одинъ братъ, а явился еще товарищъ, съ которымъ она цаловалась, я сама это видла’. Тогда было уже очень холодно, и мы вс ходили въ платкахъ, я ршилась высказать весь свой характеръ, и рзко отвтила П. Я сказала, что наша добрая maman не захочетъ, чтобы мы изъ приличія теряли здоровье, а свою даму стала стыдить, что, не узнавъ ничего толкомъ, она разславила обо мн небылицу по всему институту, въ заключенье я даже пригрозила, что буду просить родныхъ, чтобъ они объяснились съ начальницей. Эти послднія слова особенно встревожили инспектрису. ‘Ну, ну, ужь довольно, замтила она:— не говори такъ съ дамой, не говори… Нельзя цаловаться съ незнакомымъ мужчиной: это ты только по неопытности, такъ ужь прощаю… Оставьте ее, пожалуйста, оставьте’, подтвердила она дамамъ, и, закашлявшись сильне обыкновеннаго, поплелась изъ саду. Такъ и это дло кончилось ничмъ, но разныя передряги этого времени не прошли мн даромъ: я дв недли пролежала въ больниц въ сильнйшей лихорадк. Представьте же теперь, что подобная госпожа, какъ моя дама, будетъ завдывать моею перепискою съ родителями. Разумется, мы и сами не пишемъ ничего искренно, и своихъ родныхъ просимъ не писать къ намъ ни о какихъ домашнихъ длахъ. Одной изъ моихъ подругъ мать ея, жившая гд-то далеко въ другомъ город, написала откровенно: ‘Вотъ ты ужь большая двица, скоро оставишь институтъ — такъ должна знать все. Скажу теб по правд, дла наши въ очень плохомъ состояніи. Про отца ужь лучше умолчу, ты объ этомъ сама услышишь… братъ твой боленъ, у меня на рукахъ. Не жди же отъ меня къ выпуску большихъ суммъ на твой гардеробъ: я сама перебиваюсь изъ послдней копейки. Жаль мн тебя, какъ прідешь въ нашу трущобу: тебя холили въ институт, а тутъ насмотришься горя, и т. д.’ Мать напоминала глухо и о нкоторыхъ домашнихъ сценахъ, которыя были пересказаны дочери родными и знакомыми во время воскресныхъ свиданій. Прочитавъ это письмо, наша П. полюбопытствовала узнать всю подноготную о семейств моей подруги, но понимая, что съ нею изъ однаго страху никто не будетъ откровенничать, она передала содержаніе письма всмъ другимъ дамамъ, въ томъ числ одной изъ голубаго класса, по имени К. Эта К., ласковая и добрая на видъ, только и жила сплетнями. Она все время проводила въ томъ, что рыскала по корридорамъ, пряталась за дверьми: подслушивала, подсматривала и наушничала. Несмотря на то, что отъ нея многимъ приходилось плохо, она ловко умла входить каждому въ довренность. Она заодно съ двицами бранила нелюбимыхъ дамъ, и потомъ все нересказывала этимъ дамамъ. Учителя считали ее самой образованной и гуманною женщиной: она дйствительно кое-что читала и, схватывая верхушки, болтала о поэзіи, о Пушкин, даже о развитіи женщины. Подобные характеры могутъ явиться только среди самой пустой, однообразной и затертой жизни, при недостатк всякихъ умственныхъ и нравственныхъ интересовъ. К. позвала къ себ мою подругу, ласково обняла ее за талію и сказала таинственнымъ голосомъ: ‘Viens, ma chè,re, dans ma chambre, j’ai te parler’. Пришедши съ нею въ свою комнату, она посмотрла въ об стороны корридора, и потомъ осторожно приперла дверь. ‘Скажи мн, обратилась она къ подруг:— теб очень грустно? Ты, бдненькая, такъ скучаешь… я что-то слышала о твоемъ положеніи: можетъ, нельзя ли помочь, или я дамъ теб добрый совтъ… Все-таки будетъ легче на душ, какъ повришь кому-нибудь свою грусть, а во мн ужь будь уврена, я никому ничего не открою’. К. говорила еще много своимъ нжнымъ, вкрадчивымъ голосомъ, довела мою подругу до слезъ, и она наконецъ разсказала ей до малйшихъ подробностей обо всемъ, что она видла и слышала еще въ дтств, что передавали ей родные и знакомые. Не удивляйтесь этому: мы такъ мало знали ласки, что были рады всякому сочувствію и не разбирали, откуда оно происходитъ. Что жь, вы думаете? Не прошло нсколько дней, какъ уже вс въ институт, начиная отъ начальства до послдней служанки, знали исторію моей подруги. Съ-тхъ-поръ ей не было пощады. Разныя власти при каждомъ случа ей говаривали: ‘Ты тоже въ отца, дрянь ты этакая! Еще мало твоей матери возиться съ твоимъ развратнымъ отцомъ: ты окончательно хочешь сгубить ее такимъ же безстыднымъ поведеніемъ’. Моя подруга, которая сначала только и думала о томъ, какъ будетъ помогать семь и даже исхудала отъ этой заботы, подъ конецъ возненавидла мать свою за то, что она въ письм своемъ намекнула объ отц. У насъ бывали самые печальные примры этого отчужденія отъ родныхъ. Хорошо еще, у кого родители находятся въ томъ же город: тутъ возможна тайная переписка, или, при ихъ посщеніяхъ, двицы знакомятся со своими семейными обстоятельствами. Но большею частію мать и отецъ живутъ далеко, двицы сами просятъ ихъ никогда не писать о своихъ длахъ. Между тмъ имъ все боле наскучаетъ заказная, безцвтная переписка. Кончается тмъ, что по нскольку мсяцевъ он не получаютъ извстій отъ родныхъ и сами имъ не пишутъ. Вдругъ черезъ семъ или восемь лтъ мать прізжаетъ за своею дочерью. Сколько утекло воды съ того времени! Совершенно не зная о своемъ будущемъ положеніи, дочь пишетъ самый пышный реестръ своего выпускнаго гардероба, чтобъ не ударить лицомъ въ грязь передъ другими. Мать, не видавъ столько лтъ дочери, готова жертвовать послднимъ: сама остается безъ куска хлба, а ей ужь длаетъ калоши изъ малиноваго бархату. Но какія при этомъ происходятъ сцены — я вамъ разскажу въ другой разъ’.