Седой локон, Эберс Георг, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

Седой локон

Сказка Георга Эберса.

(Право перевода приобретено редакцией от автора).

Была некогда страна прекраснее всех стран на свете, а дворец герцога, владевшего ею, стоял на берегу озера, такого синего, что синее и представить себе невозможно.

Однажды, давним-давно, подъехал к этому озеру рыцарь Венделин со своим оруженосцем Йоргом н нашел на его берегах одни пустынные, голые скалы. Однако, прежде, по-видимому, здесь было не то, местами виднелись еще полуразрушенные колонны и лежали опрокинутые мраморные статуи с отбитыми руками и носами. Сохранились старые каменные стены на откосах гор, которые были когда-то покрыты плодородною землей и виноградными лозами, но дожди давно уже смыли со скал слой мягкой земли, а среди разрушившихся построек и в обвалившихся погребах жили лисицы, совы и другие ночные птицы н животные.

Рыцарь Венделин не любил предаваться размышлениям, но, осмотревшись вокруг, невольно подумал: ‘Что здесь такое произошло?’ Оруженосец подумал то же самое и пошел вслед за своим господином. Рыцарь повел поить коня к синему озеру, ибо, хотя страна и изобиловала речными руслами, но они представляли одни лишь голые камни, серый, пересохший гравель, да мелкий песок, которого хватило бы на стольких писарей, сколько рыб в море.

— А что если вода здесь соленая, как в Мертвом море? — сказал рыцарь, оруженосец возразил:

— Тьфу, пропасть! Этого только недоставало!

В то время как Венделин подносил горсть к губам, чтобы отведать воду — которая, к сожалению, мало походила на вино — он услышал какие-то странные звуки. Они были жалобные и печальные, но в то же время нежные и приятные. Казалось, они исходили из жестоко страдающей женской груди, а это было нашему рыцарю как раз на руку, он и выехал-то затем, чтобы искать приключений.

Венделин действительно встретил их уже немало, к седлу его оруженосца были привязаны семь хвостов от драконов, убитых его господином. Но женщина в опасности — женщина с прекрасным, нежным голосом — была такою редкою находкой, какой еще не доводилось встречать рыцарю. Оруженосец заметил, что глаза Венделина так и засверкали от удовольствия, он потер себе лоб и подумал:

‘Плакать бы тут надобно, а нашему рыцарю все в радость!’.

Между тем вода в озере была вовсе не соленая, а напротив, необычайно сладкая, и когда Венделин дошел до пещеры, из которой доносился жалобный голос, он увидел женщину волшебной красоты, красивее всех тех, которых когда-либо доводилось встречать как ему, так и поседевшему уже Йоргу. Правда, она была бледна, но зато губы ее блистали влажным пурпуром, как свежая земляника, глаза были сини, как небо Святой Земли, а волосы золотились, как лучи солнца. У рыцаря при виде ее сильно забилось сердце, и он не мог выговорить ни слова, но, тем не менее, успел разглядеть, что на руках и ногах красавицы были цепи, и что чудные волосы ее сжимало изумрудное кольцо, спускавшееся с потолка. Женщина не замечала ни рыцаря, ни оруженосца, который даже прикрыл глаза рукою, чтобы лучше разглядеть ее.

Сердце рыцаря закипело горячим негодованием. Из прекрасных глаз красавицы катились слезы одна за другой и падали на ее одежду, которая была уже так мокра, как будто ее только что вытащили из озера.

Когда рыцарь заметил и это, гнев его сменился жалостью, а Йорг, отличавшийся мягкосердечием, просто заплакал навзрыд, уж очень жалко ему было смотреть на пленницу. Рыцарь взволнованным голосом окликнул женщину и объявил ей, что он германец, что зовут его Венделином и что он выехал, чтобы убивать драконов и защищать своим мечем всех страждущих и угнетенных. Ему посчастливилось уже во многих столкновениях, и он ничего лучшего не желает, как сразиться за нее.

Пленница перестала плакать, но печально покачала головой, насколько то допускали прикованные волосы, и проговорила:

— Враг мой могуществен. Ты молод и красив, тебя, наверное, ждет дома любящая мать, и я не хочу, чтобы тебя постигла участь остальных. Посмотри на это дерево. Эти белые плоды на его иссохших ветвях — ведь это их черепа… Иди лучше своею дорогой, злой волшебник, который держит меня своею пленницей и не хочет освободить, пока я не обещаю быть его женой, скоро вернется сюда. Его зовут Мисдрал, он силен и могуч. Он живет вон там, в пустынных скалах, на северном берегу озера. Прими мою благодарность за доброе желание помочь мне и ступай своею дорогой.

Рыцарь и не думал следовать ее совету. Не теряя лишних слов, он подошел к красавице и взялся за ее волосы, чтобы высвободить их из кольца. По не успел он коснуться изумруда, как две темно-коричневые змеи высунули навстречу ему свои ядовитые жала.

— Вот оно что! — промолвил Венделин.

Недолго думая, схватил он одною рукой обеих змей за шеи, другою за хвосты, перервал их пополам и выбросил на прибрежные камни.

Увидев это, пленница вздохнула свободнее.

— Теперь я верю, — сказала она, — что тебе удастся освободить меня. Сними кольцо с моей руки!

Рыцарь повиновался, и когда он коснулся тонких, изящно закругленных пальцев красавицы, ему стало тепло и хорошо на сердце и захотелось поцеловать ее. Однако он ограничился тем, что снял кольцо и надел его на кончик собственного мизинца.

— Если ты повернешь это кольцо на пальце, — сказала женщина.— ты обратишься в сокола, ибо, знай… Но, увы! Горе нам!.. Видишь, забурлила вода, это он плывет сюда.

Не успела женщина произнести этих слов, как из озера, отфыркиваясь, поднялось отвратительное чудовище. Оно казалось огромным куском серой, гнилой пемзы. Из глазных впадин, вместо глаз, выглядывали две жабы, вместо волос, голова его была покрыта сивою всклокоченною мореною травой. которая падала ему на лоб и плечи, а вместо зубов торчали, оскалившись, длинные железные гвозди.

— Хорош женишок! — пробормотал оруженосец. — Если в каменном теле его не найдется мягкого местечка — пропала моя головушка!

Те же мысли пришли в голову и рыцарю, а потому он не счел нужным заносить меча над чудовищем, а поднял большой обломок гранита и пустил его прямо в лоб волшебнику. Тот только чихнул и провел себе рукою по лбу, словно отгоняя муху. Потом, оглядевшись вокруг и увидев рыцаря, он испустил громкое ржание и мгновенно превратился в дракона с огненной пастью. Венделина это порадовало, сражаться с подобною нечистью было для него привычным, разлюбезным делом. Но не успел он вонзить свой добрый меч в тело чудовища и нанести ему кровавую рану, как оно отделилось от земли и ринулось на рыцаря уже в облике грифона. Защита становилась трудна, но Венделин не знал страха и доблестно владел рукой и мечем, несмотря ни на какие новые образы, в которых нападал на него злой волшебник. Однако, в конце концов, рыцарь заметил, что силы изменяют ему. Вес меча его увеличился во сто крат, а на руках и ногах словно повисло по десяти пудовой гире. У оруженосца замерло сердце, и он счел за лучшее отъехать к сторонке, на этот раз дело могло кончиться плохо. Колена подкосились у рыцаря, и когда великан, уже в образе единорога, ударил в его щит, Венделин не выдержал и повалился наземь.

Между тем чудовище внезапно свернулось в клубок и снова бросилось на противника в виде черной, проворной крысы.

Венделин готов был лишиться чувств, но в это время из пещеры раздался голос пленницы:

— Кольцо! Вспомни о кольце!..

Рыцарю удалось слегка повернуть кольцо на мизинце большим пальцем, и в ту же минуту он почувствовал себя так легко и привольно, как никогда. Ему казалось, что ослабевшему сердцу его придана упругость стали, ему стало весело и легко на душе и страстно захотелось подраться, как в былое время, когда он был четырнадцатилетним мальчуганом. Какая-то необъяснимая сила толкала его вверх, все выше и выше, он повиновался ей, свободно и уверенно махая пестрыми крыльями, которые мгновенно выросли у него. Пернатая спина его уже касалась облака, а он по-прежнему ясно видел все, что происходило на земле. Обострившийся глаз различал мельчайшие предметы с такой ясностью, будто они отражались в чистом, полированном зеркале. Он видел каждый волосок на спине крысы, и снова необъяснимая сила, которой он не мог и не хотел сопротивляться, заставила его ринуться вниз и ударить клювом и когтями в долгохвостую. Венделин превратился в сокола, и крыса ни в силах была защищаться против его грозного нападения.

Пленница сначала со страхом, потом с радостью следила за всем происходившим. Когда же сокол схватил крысу когтями и стал наносить ей удар за ударом, красавица подозвала оруженосца и приказала ему снять с себя оковы. Работа эта так понравилась Йоргу, пришлась ему так по сердцу, что он н не думал торопиться с нею.

Освободившись от пут, женщина выпрямилась, потянулась и стала еще во сто крат прекраснее. Потом, взяв изумрудное кольцо, которым волшебник сковал ее волосы, она бросила его в воздух со словами:

— Сокол, сокол, будь тем, чем ты был прежде. Мисдрал, выслушай свой приговор!

Тогда Венделин снова принял свой рыцарский облик, который показался ему очень тяжел после того, как он побывал соколом. Крыса же как-то вытянулась, вздулась и снова обратилась в пемзового исполина. Но чудовище не поднялось теперь во весь рост, а с визгом и воем извивалось у ног, красавицы, словно провинившаяся собака.

— Теперь изумруд, в котором таилась твоя власть надо мной, в моих руках, — проговорила женщина. — Я могла бы стереть тебя с лица земли, но имя мое Клементина, т. е. Милосердная. Я ограничусь тем, что сошлю тебя в твои скалы и там ты останешься до последнего часа последнего дня. Паналука, Панарука, — изумруд, делай свое дело!

Тогда пемзовый исполин стал огненно-красным, как раскаленное железо. Он все-таки поднял кулак, чтобы погрозить Венделину, и затем бросился в озеро, откуда поднялся нар, вода зашипела, закипела и сомкнулась над чудовищем.

Теперь рыцарь и красавица остались одни, она спросила Венделина, чем может отблагодарить его, и он не мог придумать ничего иного, как то, чтобы она стала его женой и последовала за ним на его родину, в Германию.

Но женщина слегка покраснела и сказала печально:

— Я не могу покинуть эту страну и не могу быть женою смертного. Но я знаю, как следует награждать героев, и потому дарю тебе свой поцелуй.

Венделин преклонил колена: красавица обняла его голову своими стройными руками и слила уста с его устами.

Оруженосец, увидев это, потихоньку вздохнул и прошептал:

— И отчего это мой отец был простым мельником? Как посмотришь, что только ни доступно этим рыцарям!.. Но я полагаю, что поцелуем дело не окончится, а будет что-нибудь на придачу, либо скатерть-самобранка, либо что другое.

Но Клементина даровала своему избавителю еще более ценную награду. Заметив, что во время боя со злым волшебником у него поседела на левом виске прядь волос, она сказала:

— Отныне страна эта будет принадлежать тебе, а так как в борьбе со злом у тебя поседел один локон, то ты будешь называться впредь герцогом Гризо. Все владетельные князья и сам император признают за тобою достоинство, которое я даю тебе, моему избавителю. И каждый раз, когда в царственном доме, коего я тебя назначаю родоначальником, родится ребенок, я буду его восприемницей. Всех сыновей твоего рода, от первого до последнего, будет украшать серебристый локон, будут ли они черноволосые, русые или белокурые. Эта седая прядь будет служить для твоих потомков ручательством, что они могут ожидать от жизни всяких благ. Но власть моя имеет пределы, и если у одного из твоих потомков будет отсутствовать седая прядь, значит более могущественные силы помешают мне пролить над ним свои дары и от него самого будет уже зависеть, как устроить свою жизнь… Еще одно слово: Отдай мне кольцо и возьми взамен это зеркало, в котором ты и твои близкие могут во всякое время увидеть то, что им дорого, как бы далеко оно ни находилось.

— Значит, я могу всегда вызвать твой образ, красавица! — воскликнул рыцарь.

Волшебница усмехнулась и проговорила:

— Нет, герцог Гризо, зеркало властно вызывать только изображения смертных, но я укажу тебе жену, которую ты будешь видеть охотнее, чем любую волшебницу в зеркале. Еще раз благодарю тебя! Ты владетельный герцог, прими же свое царство!

С этими словами волшебница исчезла. В воздухе раздался тихий звон и шелест, и пустыня оделась свежею растительностью, пересохшие русла рек наполнились прозрачною, струящеюся водой, а по берегам их возникли цветущие аллеи, тенистые леса и рощи. Развалившиеся стены на откосах тор укрепились, встали на места, а склоны покрылись плодородною землей, поросшею фруктовыми деревьями и виноградниками. Селения и города вынырнули из-под земли. Великолепные сады с цветами, оливковыми, померанцевыми, лимонными, фиговыми и гранатовыми деревьями, украсились темными или золотистыми плодами и фруктами. Вблизи места, где была заключена волшебница, вырос парк несравненной красоты с журчащими ручейками, высоко бьющими фонтанами, крытыми верандами и серебряными и золотыми сетками, но которым живописно вились, цепляясь тысячами побегов и усиков, роскошные вьющиеся растения.

Разрушенные колонны встали на свои места, у мраморных статуй выросли носы и руки, а на заднем плане всего этого великолепия, молодой герцог увидел как бы туманное пятно, которое, постепенно определяясь, приняло, наконец, очертания герцогского дворца с балконами, башнями, колоннадами, бронзовыми и мраморными статуями по краям широкой, плоской крыши.

Оруженосец Йорг широко раскрыл рот, но, войдя в сени, снова закрыл его, чтобы дать ему отдых для предстоявшей работы, ибо из кухни доносился приятный запах жареного, а так как голод его был сильнее любопытства, то он тотчас же приказал услужливому повару позаботиться об удовлетворении его аппетита.

Между тем рыцарь Венделин обходил залы и покои дворца, по его галереям и коридорам везде толпились лакеи, стражи и гайдуки, из конюшен доносился топот крепких копыт придворных коней и звяканье цепей о ясли. Хоры трубачей играли туш и тысячеголосая толпа, собравшаяся на переднем дворе замка, не умолкая кричала:

‘Да здравствует наш светлейший герцог Гризо!’

Рыцарь снисходительно кивал головой своим добрым подданным, и когда канцлер, с глубоким поклоном, в вычурной речи, перечислил благородному герцогу все его заслуги перед страной, — о которых сам Венделин ровно ничего не знал, — он выслушал канцлера самым серьезным образом.

Утомленный уже многочисленными приключениями, Венделин не без удовольствия сидел теперь на спокойном троне. Впрочем, он старался быть достойным того высокого положения, которое дала ему волшебница, и когда, начав с азбуки, основательно изучил искусство управления государством, он отправился в Германию. Там он просил руки своей кузины Вальпурги, привез се с собою в замок и счастливо царствовал вместе с нею много-много лет. Пять сыновей, которых подарила ему жена, все явились на свет с седыми локонами. Они сделались доблестными мужами, служили своему отцу верными вассалами, братски любили друг друга и частыми походами расширили границы своего государства.

Так прошло много лет. Один потомок храброго Венделина следовал за другим, первенец всегда носил имя родоначальника, и на крестинах каждого из сыновей всегда присутствовала волшебница Клементина.

Положим, никто не видел ее, но нежный звон, раздававшийся но всему дворцу, изобличал ее присутствие, а когда звон прекращался, седая прядь на левом виске новорождённого оказывалась свившимся серебристым локоном.

Прошло пять столетий и, наконец, снесли в могилу герцога Венделина XV.

С более роскошным седым локоном еще не являлся на свет ни один из Гризов, а между тем он рано закрыл глаза. Мудрецы страны утверждали, что на долю каждого особенно счастливого человека полагается известная мера счастья, а Венделин XV, за тридцать лет своей жизни, успел исчерпать ее всю.

И действительно, этому герцогу все удавалось с детства. Когда он был еще кронпринцем, от него ожидали чего-то особенного, и, несмотря на такие ожидания, он все-таки сделался прекрасным правителем. Все любили его, войско под его предводительством шло от победы к победе, во все время его царствования одна богатая жатва сменяла другую и, наконец, женою его стала красивейшая и добродетельнейшая дочь владетельного князя.

Венделин XV нашел смерть в пылу битвы, когда со всех сторон слышался уже победный клик его армии. Все, чего может желать человеческое сердце, было дано ему, одного лишь счастья он был лишен при жизни, — счастья иметь потомство. Но, по крайней мере, он умер с надеждой оставить после себя наследника.

На зубчатых стенах замка развевались черные флаги, колонны в высоких сенях были обвиты флёром, золотые кареты покрыты черным лаком, в гривы и хвосты герцогских коней вплели черные ленты. Егермейстер велел выкрасить в зверинце всех пестрых птиц в темные цвета, а учитель приказал школьникам обвернуть тетрадки черными обложками. Опереточные певцы пели одни грустные арии, в минорном тоне, и каждый из верноподданных считал долгом наложить на себя знаки траура. Когда, как раз в это время, рубиново-красный нос придворного виночерпия принял фиолетовый оттенок, гофмаршал нашел это совершенно естественным. Даже к свивальникам грудных младенцев пришивали черные завязки. Горе было также в сердцах, но в особенности в сердце вдовствующей молодой герцогини. Она тоже сбросила все яркие цвета и ходила в глубоком-глубоком трауре, но ее прекрасные, кроткие глаза, против всякого дворцового этикета, были ярко-красны от пролитых слез.

Охотнее всего она сама последовала бы в могилу за супругом, но сладкая надежда и ожидание отрадных обязанностей удержали ее в живых и бросили мягкий солнечный луч в мрачное будущее, которое казалось ей чернее траурных одежд окружавшего ее двора.

Так прошло пять долгих месяцев, и в первый день шестого, с крепостных стен резиденции раздалась пушечная пальба. Выстрелы один за другим потрясали воздух, но не могли нарушить сна мирных граждан, — и без того в эту ночь никто не сомкнул глаз. Даже старожилы не могли запомнить ничего подобного. Со скалистых берегов северной части озера, где жил злой волшебник Мисдрал, поднялась непогода и разразилась над городом и герцогским дворцом. Гром, треск, свист и шум стоял такой, какого можно ожидать лишь в день Страшного Суда. Молния прорезывала воздух не так, как обыкновенно — тонкою, зубчатою стрелой, быстрою, как сама молния, но падала на землю в виде огненных шаров, из которых, к счастью, ни один не произвел пожара. Часовые на башне рассказывали, что на темном небе, — подобно млечному потоку по черной шерсти, — текла какая-то серебристо-белая масса, и с высоты, сквозь шум ветра и грохот бури, слышались нежные звуки струн. Звуки эти слышали многие из городских жителей, а придворный фортепианный мастер объявил даже, что они напоминали звук его собственных инструментов, — конечно, не из самых лучших.

Когда началась пальба с крепости, жители повыходили на улицу, а метельщики, которые убирали упавшие с крыш листы железа и кирпичи, отложили в сторону метлы и стали слушать. Фейерверкер издержал в этот день много пороха, а горожане, считавшие выстрелы, потратили немало времени, пальбе не было конца. Шестьдесят выстрелов означали рождение принцессы, сто один — принца. Когда послышался шестьдесят первый выстрел, все возликовали, ибо поняли, что герцогиня разрешилась от бремени сыном: но когда за сто первым последовал сто второй, один находчивый адвокат решил, что родились две принцессы. При сто шестьдесят первом предположили, что родился мальчик и девочка: при сто восьмидесятом, школьный учитель, которого жена наградила семью девочками, воскликнул: ‘Должно быть тройня!—femenini generis!’ Но это предположение было устранено его восемьдесят первым выстрелом, и когда, наконец, пальба прекратилась на двести втором, не оставалось больше сомнения, что обожаемая монархиня разрешилась двумя мальчиками.

Весь город ликовал. Траурные флаги заменились пестрыми, национальных цветов. На окнах магазинов снова появились красные, жёлтые и голубые материи, придворные разгладили морщины на лбу и стали упражнять себя в радостных улыбках.

Все были счастливы, — только астролог, старые бабы да ученые сомнительно покачивали головами. Несомненно, что дети, родившиеся в такую ночь, явились на свет при дурных предзнаменованиях. Но и в самом дворце радость была не полная. Наиболее верные из слуг казались чем-то озабочены и с тревогой шептались между собой.

Надо сказать, что хотя оба мальчика родились совершенно здоровыми и правильно сложенными, но у родившегося вторым недоставало седой пряди волос, которая до тех пор украшала каждого новорождённого Гризо.

Дворецкий Йенс, прямой потомок оруженосца Йорга, который хорошо знал историю Венделина I, так как слышал ее из уст своего деда, — был так убит, как будто его постигло большое несчастие, и когда, вечером, виночерпий, хранитель серебра и главный кравчий сидели вместе с ним за стаканом вина, он не скрыл от них своих опасений. Вслед за ним и у других сложилось убеждение, что в двери счастливого герцогского дома Гризо постучалась беда.

Младшему мальчику предстояла суровая участь. Так думала не только домашняя челядь, но и весь придворный штат, ибо составленный астрологом гороскоп был известен каждому. Все мудрецы были согласны с мнением звездочета, и вскоре оказалось, что сама волшебница Клементина бессильна против угрожавшей второму принцу злой участи: в день крестин неслышно было ни нежных звуков, ни благоухания, обозначавшего ее присутствие. Она не осталась совсем чужда герцогскому дому, ибо белая прядь волос па виске перворождённого принца завилась серебристым локоном, но волосы второго ребенка остались каштановыми, и даже в увеличительное стекло нельзя было найти в них ни одной белой нити. Все это наполнило сердце молодой матери глубокою тревогой. А когда она позвала старую Нонну, которая вынянчила еще ее покойного супруга, — чтоб расспросить, как было дело при его крещении, старуха разразилась громкими рыданиями и открыла герцогине все, что предсказывали мальчику астролог и мудрецы. Герцог Гризо, которому придется прожить жизнь без седого локона! Это было нечто неслыханное, нечто ужасное, и старая нянька несколько раз повторяла, говоря о втором мальчике, что он ‘дитя несчастья, бедный, обездоленный маленький принц!’

Тогда герцогиня вспомнила, что она в предыдущую ночь видела во сне, как дракон нападал на ее младшего мальчика. Великий страх объял ее душу, она велела принести себе ребенка и, когда его положили возле нее голенького, стала ощупывать своими ослабевшими руками его маленькую круглую головку, прямую спинку и стройные ножки. О, как это благотворно на нес подействовало!

Мальчик был сложен безукоризненно и, если ему чего недоставало, то всего только седого локона. Молодая мать не могла вдоволь насмотреться на него и наконец, склонившись над ребенком, проговорила вполголоса:

— Милое, дорогое дитя, ты так же дорог н близок мне, как твой брат. Он будет герцогом, но это счастье не так уж велико, и мы не станем его оспаривать. Подданные доставят ему в свое время немало забот. Для них он должен расти сильным и крепким, и, конечно, кормилица даст ему более питательную пищу, чем я, слабая женщина. Но тебя, бедное, дорогое, несчастное дитя, я буду кормить собственною грудью, и если ты не будешь счастлив в жизни, вина будет не моя.

Когда явился главный пастор, чтобы спросить, какое имя намерена дать герцогиня второму мальчику, так как первый, несомненно, должен называться Венделином XVI, она снова вспомнила свой сон н проговорила торопливо:

— Георгием, так как он победил дракона.

Старик сочувственно посмотрел па герцогиню и сказал серьезно:

— Да, это хорошее для него имя.

Время шло, и оба принца благополучно росли. Георга кормила сама мать, Венделина — кормилица. Они выучились в свое время лепетать, потом бегать, потом говорить, ибо в этом отношении нет никакого различия между сыновьями герцога с седыми локонами и самыми обыкновенными мальчуганами. И, несмотря на то, ни один ребенок не похож в сущности на другого. Если бы нашелся такой выродок из школьных учителей, который пожелал бы написать идеальную книгу о воспитании, в ней пришлось бы сделать столько глав, сколько на свете мальчиков и девочек, а следовательно, книга вышла бы не из тонких.

Что же касается наших царственных близнецов, то в них уже с первых дней жизни выразилось большое несходство. Волосы Венделина были гладки и, если бы не седой локон, — который в виде серебряного вопросительного знака ниспадал на его левый висок, — были бы совершенно черны: у Георга же были светло-русые, курчавые волосы. Роста они были одинакового до семилетнего возраста, но затем младший стал тянуться больше старшего. Они очень любили друг друга, но игры, которые нравились одному, редко приходились по вкусу другому, и можно было подумать, что глаза их созданы по различному рецепту, ибо то, что Георгу казалось белым, брать его видел часто в черном цвете.

За обоими был установлен тщательный присмотр: ни тот, ни другой никогда не оставались одни. Старшему это нравилось: он любил лежать спокойно, когда его обмахивали опахалами и отгоняли от него мух, при этом он требовал, чтобы ему рассказывали сказки, которые охотно слушал, пока не задремлет. Удивительно было, как крепко н долго он мог спать. Придворные говорили, что он набирается сил для тягот будущего правления.

Он еще не научился порядочно говорить, но уже отлично умел приказывать и никогда не пошевелил пальцем там, где другие могли за него что-нибудь сделать. При этом его спокойное лицо с большими усталыми глазами было так необычайно красиво, что сама мать смотрела на него со страхом и уважением, как на нечто сверхъестественное. За него ей не приходилось тревожиться: во всей стране не было более послушного, примерного мальчика.

Совсем не таков был Георг — ‘дитя несчастья’. За ним всегда требовался самый бдительный надзор, шалости как будто гнездились у него в крови, и можно было подумать, что он намеренно призывает на свою голову несчастия, которые и без того угрожали ему. Он при всякой возможности ускользал от наблюдения приставленных к нему лакеев и сторожей, придумывал головоломные игры, к участию в которых привлекал также сыновей садовников и служащих в замке.

Строить и вечно строить — было его манией.

Он то сооружал дома из камней, то рыл глубокие пещеры с залами и коридорами. При этом он работал усерднее всех своих сверстников, и когда возвращался во дворец, весь в грязи, в каплях пота на лбу, придворные задумчиво покачивали головами и с удовольствием переводили глаза на Венделина, который, как истый герцогский сын, никогда не пачкал своих белоснежных рук.

По всему видно было, что Георг сортом пониже своего высокорожденного брата. Когда старший жаловался на жару, младший, недолго думая, кидался в озеро. Когда Венделину было холодно, Георг восхищался свежим, бодрящим воздухом. За ним герцогиня хотела бы иметь его глаз, ей часто приходилось бранить и порицать его, тогда как старший сын слышал от нее одни только похвалы. Но за то, когда Георг, совершенно не по-герцогски, стремительно бросался к ней на грудь, она ласкала и целовала его и не могла выпустить из своих объятий, когда же хотела быть особенно нежна с Венделином, то только прикасалась губами к его лбу или гладила его по голове. Георг был далеко не так красив, как его брат: у него было просто розовое, свежее детское лицо, но за то взгляд его глаз был необычайно глубок и искренен, в этом взгляде герцогини читала все то, к чему стремилось ее собственное сердце.

Оба били счастливы, как все дети выросшие под теплыми лучами материнской любви, но придворные дамы, кавалеры и служащие тем не менее замечали, что злой рок уже наложил свою руку на младшего принца. Как часто, например, он навлекал на себя неудовольствие кроткой герцогини! А всех несчастных случаев, которые выпадали на долю одиннадцатилетнего мальчика, былой не перечесть. Купаясь, он однажды слишком далеко заплыл в озеро и чуть не утонул, в манеже бешеная лошадь сбросила его через барьер, и лейб-хирурга беспрестанно тревожили то по случаю прошибленной головы, то вывихнутой руки или ноги младшего принца. Правда, никто не питал к мальчику ненависти, за исключением гофмаршала и церемониймейстера,— но все относились к нему с состраданием. Насколько его преследовала судьба — выразилось яснее всего, когда дом, сложенный мальчиком из камней, обрушился на него. Георга вытащили без чувств из-под развалин, и дворецкий, прибежавший на крик товарищей принца, отнес мальчика на его постель и ухаживал за ним до прихода доктора.

Старая Нонна помогала дворецкому, и оба верные слуги делились между собой тем, что было у них на сердце. Они вспоминали дурные предзнаменования, сопровождавшие рождение принца, и Пепе выразил опасение, что ‘дитя несчастья’ не встанет больше.

— Увы! увы! — сказал он, — для бедного принца, пожалуй, будет лучше, если Господь приберег его к себе: ранняя смерть все-таки легче, чем долгая жизнь полная бедствий и лишений.

Мальчик слышал все это от слова до слова, хотя не мог шевельнуть ни одним членом, глаза его были закрыты, но слух и сознание не покидали его. Старая Нонна успела пролить немало слез, слушая слова преданного Пепе, который со своей стороны старался внушить ей твердость, как вдруг Георг поднялся на постели, протер себе глаза кулаками и потянулся. Потом быстро вскочил на ноги, живой и веселый, как молодой зяблик.

Испуганные слуги сначала громко вскрикнули, потом еще громче захохотали, не помня себя от радости, но лейб-хирург, как раз в эту минуту вошедший в комнату, сделал очень кислую и недовольную мину, так как приятная перспектива спасти от смерти герцогского сына распалась прахом на его глазах.

Герцогиня во время этого происшествия находилась в отсутствии. Возвратясь домой, она хотела было побранить Георга за его неосторожность, но материнское чувство взяло верх, и когда мальчик, бросившись к ней на шею, стал спрашивать, правда ли, что ему в жизни предстоят одни несчастья, герцогиня готова была громко разрыдаться, но, сделав над собой усилие, назвала Пепе и Нонну старыми дураками, а все их рассказы о предзнаменованиях глупыми бреднями. Потом неспешно выбежала в другую комнату, и Георгу показалось, что она заплакала. Он понял из уверения матери, что она хочет только утешить его, и с этой минуты начал сам видеть в себе ‘дитя несчастья’.

Это было конечно дурно, но имело и свои хорошие стороны. Каждое утро, просыпаясь, мальчик ожидал чего-нибудь дурного, когда же день приходил к концу, и он не испытал ничего, кроме радости и удовольствия, — он вечером ложился спать с благодарным чувством за то хорошее, на которое он в сущности не имел никакого права. С этих пор герцогиня учредила над сыном еще более строгий присмотр, сама ходила за ним, как курица выведшая утят, и запретила ему складывать дома из камней.

Благородную герцогиню осаждали в это время и другие заботы. Король соседнего государства, разбитый неоднократно ее покойным супругом и его предшественником, счел, что теперь — когда страна Гризов управляется женщиной и ее наместником, настал самый удобный момент напасть на герцогство и возвратить отторгнутые когда-то провинции. Войсками герцогини предводительствовал маршал Мусташ, и вскоре предстояло сражение, которое, как и все сражения, должно было окончиться либо победой, либо поражением.

Однажды появился посланец из лагеря с письмом от храброго Мусташа, который просил подкреплений, так как неприятель значительно превосходил его численностью. Тогда наместник созвал Великий Совет, на котором обязана была присутствовать и герцогиня, и пока ученые господа совещались в ее председательстве, ей пришлось в первый раз в течение многих недель выпустить из глаз Георга.

Резвый мальчик только того и ждал, и так как погода была в этот день особенно бурная, он убежал к озеру, — в то время как брат его по случаю ненастья сидеть дома,—вскочил в лодку с сыном обер-гондольера и. усердно работая веслами, понесся по волнам. Каштановые локоны его развевались по ветру, и когда большая волна особенно сильно подбрасывала челнок, он громко кричал от восторга. До сих нор ему позволяли пускаться в озеро не иначе как с особого разрешения, на безопасной лодке, с надежными гребцами, и держаться вблизи южного берега. Это доставляло мальчику довольно умеренное удовольствие, но самому, без посторонней помощи, бороться против волн и ветра — было, наоборот, ни с чем несравнимым наслаждением.

Георг никогда еще не был в северной части озера, а именно там-то и было так таинственно темно, там, по словам Нонны, жили духи, которые стерегли сосланного туда отвратительного пемзового великана. Может быть, добравшись до того берега, ему удастся взглянуть на чудовище. Это было так заманчиво! Георг повернул челнок к северу, приказав своему спутнику налечь на весла, и сам сделал то же самое. По мере приближения к северной части озера, волны становились все выше и выше. Поднялась буря, ветер резал ему лицо, но чем неистовее бушевало озеро, тем радостнее и веселее становилось у него на душе.

Сын гондольера начал трусить и просил вернуться, но Георг в первый раз в жизни воспользовался своим герцогским правом и потребовал, с несвойственной ему строгостью, чтобы мальчик повиновался, если ему приказывают.

Но тут внезапно наступила тьма, и какая-то необъяснимая сила подбросила челнок на воздух, словно громадный гиппопотам нырнул под лодку и поднял ее своей спиной. Георг почувствовал, как стремительный водоворот подхватил его и быстрыми кругами тянет ко дну. Дух захватило у мальчика, сознание исчезло, и когда он снова пришел в себя, он очутился в закрытой пещере, окруженный со всех сторон причудливой формы сталактитами, серовато-коричневого цвела, с которых канала какая-то влага. Где-то наверху, за сводом, слышался громкий смех, похожий на хрюканье, и голос, напоминавший лай осипшей собаки, произнес несколько раз:

— Наконец-то, наконец, нам попалось отродье Венделина! Наконец-то один из Гризов — в наших руках!

Георгу пришло на память все, что он случайно слышал от Пепе и Нонны и впоследствии потихоньку выспросил у них. Он понял, что попал в руки злого волшебника Мисдрала и что теперь его постигло настоящее несчастье, которое угрожало ему с детства. Ему было холодно, голод давал себя знать, и когда мальчик вспомнил о чудном парке у себя дома, о накрытом столе, за которым так удобно было сидеть на стульях с высокими сцинками, о сытых, прислуживающих лакеях, ему стало совсем скверно на душе.

Затем Георгу пришло в голову, какое горе доставит матери его отсутствие. Своим внутренним взором он ясно представлял себе как она с распущенными волосами мечется по парку, везде отыскивая его.

Когда он был маленький, герцогиня имела привычку брать его к себе в постель и играть с ним в ‘Красную Шапочку’. Георг думал теперь об этом и представлял себе мать, лежащую без сна, в слезах, на шелковых подушках, и в эту ночь, и в многие другие, последующие. Ему захотелось плакать, но он тотчас же рассердился на самого себя и с досады топнул ногой.

Мальчику было только тринадцать лет, но страх и робость были так же мало знакомы ему, как его предку, Венделину I-му. Когда он услышал голос злого Мисдрала и те проклятья, которыми волшебник осыпал его близких, Георгом овладел страшный гнев, и, подобно первому Венделину, за пять столетий перед тем, он схватил камень, чтобы бросить в морщинистое лицо чудовища. Но Мисдрал не показывался, и Георг не мог даже надеяться увидеть его, так как из разговора двух духов он узнал, что волшебник, вследствие данной фее Клементине клятвы, не смеет прикоснуться к нему и потому решил уморить его голодом. Перспектива эта тем менее улыбалась мальчику, что он уже теперь ощущал неприятное чувство в области желудка.

В пещеру проникал некоторый свет через отверстие в своде. И потому, когда мальчик устал плакать и сердиться на самого себя н волшебника, он счел за лучшее оглядеться несколько и принялся рассматривать окружавшие его сталактитовые образования. Одно походило на кафедру, другое на верблюда, третье заставило его расхохотаться, ибо удивительно напоминало учителя Софуса, преподававшего ему и брату грамматику. У одной из колонн как будто стояла плачущая женщина, и это снова вызвало слезы на глаза мальчика. Но он не хотел плакать и сталь разглядывать потолок. Оттуда спускались длинные сталактиты, из которых одни были похожи на ледяные сосульки, другие напоминали развешенное мокрое белье. Георгу вспомнилось место за парком, где происходила сушка белья, ему живо представились то длинный чулок, то рубашка, прикрепленные к фруктовым деревьям, на которых осенью висят такие сочные и вкусные плоды. Это представление еще больше подстрекнуло его голод. Он покрепче затянул пояс и начал громко стонать.

Наступила ночь, в пещере стало совсем темно. Георг попробовал уснуть, но это не удавалось ему, несмотря на однообразный, усыпительный шум капель, с равномерным плеском падавших с потолка в лужи.

Чем далее шло время, тем сильнее мучил его голод и раздражал свист летучих мышей, невидимых в темноте.

Мальчик страстно желал, чтобы скорее наступило утро, и не раз воздевал руки к небу в горячей молитве о своем спасении, но еще более о кусочке хлеба и о том, чтоб рассвело. Так он сидел, погруженный в самого себя и, чтобы что-нибудь жевать, грыз себе ногти. Вдруг он услышал в луже на полу какой-то плеск, — вероятно, это была рыба, Георг приподнялся, желая прислушаться, и ему показалось, что чей-то тихий голос зовет его. Он еще внимательнее насторожил уши и — нет он не ошибся — голос прозвучал снова явственно и приветливо:

— Георг, бедный мальчик, ты не спишь?

Как отрадно стало ему на душе, как быстро он вскочил на ноги и ответил на вопрос! Теперь он был спасен, это казалось ему так же верно, как дважды два-четыре, хотя в сущности могло быть и иначе.

Над лужей, из которой слышался голос, появилась слабая полоска света, хорошенькая золотая рыбка высунула из воды головку, препотешно открыла свой круглый рот и проговорила едва слышным голосом — настоящая рыба не может говорить громко, ибо лишена легких, — что ее посылает крестная мать Георга, фея Клементина. Повелительница ее хотя и недовольна поведением своего крестника, но так как он вообще хороший мальчик, и она предана семье Гризов, то хочет на этот раз выручить его из беды.

Георг закричал с жаром:

— Домой, домой! Отправь меня только скорее к матери.

— Это было бы конечно проще всего и вполне возможно, — возразила рыбка, — но если моя повелительница освободит тебя из власти злого волшебника Мисдрала, она принуждена будет дозволить ему нанести вашей семье другой удар. Войска ваши готовятся к битве. Если ты вернешься домой, великан станет помогать вашим врагам: они разобьют ваших, возьмут вашу столицу и матери твоей может угрожать опасность.

Георг, при этих словах, стремительно вскочил на ноги и сделал отрицательный жест рукой. Потом опустил на грудь свою кудрявую голову и проговорил печально и кротко:

— Тогда я останусь здесь и лучше умру с голоду.

Рыбка радостно ударила хвостом, так что во все стороны брызнула вода, и заговорила снова, хотя голос ее охрип уже от одной фразы:

— Нет, нет, зачем же! Если ты согласен начать жизнь бедным, неизвестным мальчиком, не говорить никому что ты принц и откуда происходишь, тогда никакой враг не может причинить вреда ни герцогине, твоей матери, ни ее войску.

— А я никогда не увижу ни моей матери, ни брата? — спросил Георг.

Щеки его стали так же влажны, как окружавшие его сталактиты.

— Нет, отчего же! — возразила рыбка. — Если ты будешь честным человеком и совершишь в жизни что-нибудь великое и прекрасное, тебе разрешено будет вернуться к своим.

— Великое и прекрасное, — повторял Георг. — Это должно быть весьма нелегко. А если я действительно совершу что-либо хорошее, почем я буду знать, что и волшебница признает его таковым?

— У тебя тогда вырастет седой локон. Ты будешь в праве объявить всем и каждому, что ты сын герцога, и вернуться домой, — проговорила рыбка едва слышно. — а теперь следуй за мной. Я буду освещать тебе путь. Счастье твое, что ты так много бегал и остался худым, иначе ты пожалуй застрял бы где-нибудь по пути. Ну, слушай же! Эта лужа, через трещину в скале, протекает в озеро. Я и поплыву впереди тебя до большого пруда, куда стекают все ключи из этих гор. Там я поверну направо, а ты — в канал налево. Ты будешь плыть по нему в течение часа, пока не достигнешь главного потока, по нему ты поплывешь до поворота на восток, потом перейдешь через гору и направишь путь на север. Протяни сюда свою руку, чтобы я могла тебе дать денег на дорогу.

Георг повиновался, и рыбка выбросила ему изо рта на руку сорок блестящих грошей. Каждой монеты ему должно было хватить на пропитание себя в течение суток и на уплату за ночлег.

Рыбка нырнула в глубину, Георг последовал за ней, сообразуясь с полоской света, исходившей от чешуйчатого проводника. Местами проход в скале становился так тесен, что мальчик ползя на животе по дну, едва покрытому водой, ударялся головой об стенки н принужден был сжимать плечи. Иногда ему казалось, что он застрянет между камнями, как вбитый в дерево клин, но он каждый раз высвобождался и наконец достиг большого пруда ключевой воды, в котором, играя, гонялись одна за другой молодые русалки с зелеными волосами и рыбьими хвостами. Они приглашали Георга принять участие в их играх, но рыбка посоветовала ему не терять время с праздными девами, и затем рассталась с ним.

Георг остался один и отдался течению подземного потока. Наконец, поток вырвался на свободу в виде широкой реки, и мальчик, перевалив вместе с нею через каменные пороги, шлепнулся в большой, обросший зеленью бассейн, подняв своим падением целый столб брызг. Форели в бассейне пришли в страшное смятение, собака на берегу подняла громкий лай, а пастух от удивления вскочил на ноги, когда пестрый комок, перенесенный потоком через скалу, вынырнул из воды в виде красивого тринадцатилетнего мальчугана.

Вскоре Георг уже стоял на берегу, отдуваясь и с вожделением посматривая на хлеб и сыр, составлявшие пищу пастуха, в то время как вода ручьями стекала с мокрой одежды мальчика.

Пастух был очень, очень стар и совершенно глух, но он умел читать в глазах человека, и так как был добрый старик и успел уже подоить своих коз, то протянул мальчику кружку молока. Он отломил также кусок хлеба и указал Георгу место на солнышке, которое взошло с час тому назад.

Никогда еще завтрак не казался принцу таким вкусным, и пока он ел, пил и грелся на солнце, он готов быль назвать глупцом всякого, кто бы сказал, что он ‘дитя несчастья’.

Насытившись, Георг поблагодарил пастуха и протянул ему одну из монет, полученных от рыбки, но старик отстранил его руку.

Тут в мальчике проснулась герцогская гордость, он не хотел быть обязанным нищему в лохмотьях и снова подвинул деньги пастуху. Старик и на этот раз не принял их. Когда же он заметил дорогую одежду молодого принца, которую не успела испортить вода, он покачал головой и сказал наставительно:

— То, что дает рука неимущего, не может быть оплачено никакими деньгами. Возьми назад свою монету.

Тогда Георг сильно покраснел, спрятал свои деньги в карман и проговорил:

— В таком случае, да наградит тебя Господь!

Слова эти легко и свободно сошли с уст мальчика, а между тем это были те самые слова, которыми нищие в стране Гризов благодарили за подаяние.

До полудня Георг бегом следовал по берегу реки, чтобы обсушиться, и при этом старался сосредоточиться, но мысли так быстро сменяли одна другую, что он не мог остановиться ни на дурном, ни на хорошем. Когда же он сел отдыхать под цветущим кустом бузины, ему снова вспомнились мать, которой он причинил такое горе, его брат, Нонна и старый Пепе, и он принялся плакать, при мысли, что никогда более не увидит их. Как может он совершить что-либо великое и прекрасное, как того требовала рыбка! Три дня он чувствовал себя совсем убитым, а когда проходил мимо играющих сверстников или мимо липы, под которой весело плясали или пели парни и девушки, он думал про себя: ‘Вам хорошо, вы не дети несчастья, как я!’

Первую ночь он провел на мельнице, вторую на постоялом дворе, а третью в кузнице. На заре, готовясь идти дальше, он увидел подъехавшего всадника, который закричал стоявшему на пороге кузнецу:

— Битва проиграна. Король обратился в бегство. Гризы идут на столицу.

Георг весело засмеялся. Посланец, услышав это, хотел ударить сто хлыстом, но мальчик увернулся и побежал дальше. Ему казалось, что с него внезапно сняли великую тяжесть, которая до сих пор давила его. У него мелькнула мысль, что сражение было бы проиграно военачальником Мусташем, если бы он, Георг, остался принцем и сидел спокойно дома, вместо того, чтоб отбивать себе ноги о камни большой дороги.

Было еще рано, когда он пришел к тому месту, где река повертывала на восток. Отсюда ему надо было держаться к северу, и он увидел лесную дорожку, взбегающую на вершину горного хребта, который тянулся вдоль реки. Роса еще покрывала почву, а среди дубов и буковых деревьев над его головой уже все свистало, пело, чирикало п щебетало, — словно весь птичий мир слился в один ликующий хор, в котором дятел выстукивал такт. В листве играл солнечный луч, а на цветущую землю ложились от листьев красивые, круглые тени. Хотя Георг шел в гору, ему дышалось необычайно легко, и вдруг, сам не зная почему, он полной грудью запел, навстречу лесу, песню, которой научил его сын садовника. Около полудня он подумал, что достиг вершины горы, но за нею оказалась другая, еще более высокая, цепь гор. Отдохнув и подкрепив свои силы бутербродом. — который дала ему на дорогу жена кузнеца, — Георг пошел дальше и, когда солнце уже склонялось к западу, достиг, наконец, высшей точки горного хребта.

Отсюда снова виднелась река. Она извивалась, блестя и сверкая среди зеленых луков, как серебряная лента. Лесистые холмы тянулись вдоль ее берегов, верхушки деревьев были позлащены заходящими лучами солнца, а снежные вершины дальних гор покрыты розоватым сияньем, которое напомнило ему персиковые деревья там, дома, в их бледно-розовом цвету. Фиолетовая дымка окутывала серые, каменистые высоты, а на горизонте, далеко-далеко, сверкало что-то голубое, может быть дорогое, родное озеро, которое Бог знает когда придется ему снова увидеть… Все это было так чудно хорошо, и так переполнило его сердце сладкими воспоминаниями н надеждами! Влажные глаза мальчика устремлялись то вправо, то влево, но пространство, открывавшееся перед ним было безгранично. Как велик, как неизмеримо велик Божий мир, который с этих пор будет весь его домом, вместо тесного, обнесённого каменной оградой дворцового парка! Два орла парили высоко код золотыми барашками облаков, и Георг сказал себе, что с этой минуты он тоже свободно, как они по небу, будет странствовать по земле. Чувство свободы охватило его с необычайною силой, он сорвал с головы шляпу и подбросил ее высоко кверху, потом стремглав пустился бежать с горы и вскоре нашел гостеприимный ночлег в келье пустынника.

С этих пор странствование стало доставлять ему удовольствие. Конечно, он был дитя несчастья — отрицать это было бы бесполезно, — но вряд ли дети счастья чувствовали себя иначе, чем он. На тридцатый день, когда Георг шел уже по другой, более ровной местности, он нашел себе спутника. Это был сын каменотеса. Он был гораздо старше Георга, но охотно принял его себе в товарищи, и заметив, что это ловкий, здоровый мальчик, с головой на плечах, убедил его поступить в ученье к своему отцу. Каменотеса звали Крафт, он был мастер своего дела и с готовностью принял к себе спутника сына, который как раз вручил ему свой последний грош. Таким образом, сын герцога сделался каменотесом.

* * *

Между тем в замке Гризов царствовало горе и смятение. Мальчик, с которым Георг отправился на озеро, успел спастись, и на утро вернулся домой. Но сколько ни расспрашивали его, могли добиться только одного, что он собственными глазами видел, как утонул принц. Двор удовольствовался этим сообщением, но не герцогиня, ибо скорее властелин откажется от своих владений, чем любящая мать от надежды снова увидеть свое детище. Кстати, герцогиня имела средство убедиться, жив ли ее любимец: у нее было зеркало, подаренное волшебницей первому Венделину, в которое все Гризы могли во всякое время увидеть того, кто им дорог. В этом же зеркале герцогиня видела, как муж ее упал с лошади, пораженный на смерть. Герцогиня поспешила вынуть зеркало из шкатулки чёрного дерева, в которой оно хранилось, но пока Георг оставался в пещере злого волшебника, на гладкой поверхности зеркала не отражалось ничего. Это было мало утешительно, но герцогиня продолжала надеяться, думая про себя: ‘Если бы его не было более в живых, я должна была бы увидеть, по крайней мере, его труп’. Всю ночь сидела она перед зеркалом, а на утро прибыл гонец из лагеря с известием, что неприятель наступает, и что Мусташ должен будет принять сражение до прибытия требуемых им подкреплений. Исход битвы весьма сомнителен, герцогине следует приготовиться к бегству, вместе с принцами и, если дело дойдет до крайности. захватить с собою коронные бриллианты, государственную печать и несколько мер золота.

Наместник приказал уложить все это в сундуки и положить туда же собственный его халат. Затем он попросил вдовствующую герцогиню посмотреть в зеркало и приказать позвать его, как только там появится картина битвы.

Под утро герцогиня увидела, как оба войска ударили друг на друга, но у нее тотчас же явилось желание узнать, что с ее сыном—и на этот раз он действительно появился рядом со старым оборванным пастухом. Старик делил с ним хлеб и сыр, а мальчик сидел весь измокший, не имея даже возможности переменить платье. Это сильно встревожило герцогиню. Она уже представила себе, что Георг схватил насморк, горячку или воспаление легких н лежит один, без помощи, под открытым небом. С этой минуты она совсем забыла о предстоящей решительной битве, и в течение нескольких часов не думала ни о чем другом, как о сыне. Она созвала егерей, гонцов и профессоров географии, ботаники и геологии, и просила их посмотреть в зеркало и решить, где находятся те горы, которые они там видит. Но светлая поверхность зеркала отражала только непосредственно окружающие Георга предметы, а потому никто не мог решить, где он находится. Тогда она разослала людей во всех направлениях искать пропавшего принца.

Так прошла половина дня, и когда наместник, после обеда, явился снова, чтобы узнать о ходе битвы, герцогиня с ужасом заметила, что совсем забыла о ней.

Она снова приказала зеркалу показать себе войско и главнокомандующего Мусташа, который приходился двоюродным братом покойному герцогу, и с отчаянием увидела, что ряды дрогнули… Наместник увидел то же самое. Он схватился обеими руками за свой низкий лоб и воскликнул:

— Все погибло!.. Мой сан, ваша светлость и государство! Лечу в казначейство, в конюшню! Неприятель… бегство… наши храбрецы… Ваша светлость, наблюдайте за ходом битвы! Более неотложные обязанности…

С этими словами он скрылся и когда через полчаса вернулся, весь красный от сделанных им распоряжений, и незаметно, из-за спины герцогини, взглянул в зеркало, он с негодованием откинулся назад и вскричал с таким гневом, которого в сущности истинный царедворец никогда не смел выражать в высочайшем присутствии:

— Клянусь кровью моих предков! Мальчуган, взбирающийся на гору… когда нам так важно узнать…

Герцогиня глубоко вздохнула, снова вызвала картину битвы и увидела, что пока она наблюдала за сыном, все успело измениться к лучшему. Это очень порадовало ее, а наместник воскликнул:

— Я всегда это предсказывал вашей светлости. Условия были таковы, что победа не могла не остаться за нами. Доблестный Мусташ! Полагаясь на него, я спокойно мог отправить обозы с вещами. Ваша светлость, дозволите теперь вернуть их?

С этой минуты герцогиня до конца сражения не следила больше за сыном. Зато когда победа окончательно склонилась на сторону ее войска, она снова вызвала в зеркале дорогой образ.

Пока Георг печально шел вперед, мать думала:

‘Неужели это мой неисправимый сорванец? Хотя бы он опять взглянул весело и выкинул какую-нибудь шалость!’

Когда же мальчик беззаботно продолжал свой путь, как веселая и свободная перелетная пташка, герцогиня, конечно, порадовалась, но вместе с тем и взгрустнула. Если он так доволен и беззаботен, значит, он совсем забыл о ней.

Все гонцы, которые были разосланы искать пропавшего Георга, вернулись ни с чем. Но герцогиня успела узнать из зеркала, что он стал учеником каменотеса и исполняет самые тяжёлые работы. Это очень огорчило любящую мать. Правда, он обречен на несчастье, но когда герцогиня увидела, что он ест грубую пищу, которою пренебрегли бы ее дворовые собаки, — из одной миски с грубыми, грязными сотоварищами, она подумала, что бедствия, постигшие ее сына, перешли уже всякую меру.

При всём том Георг, к удивлению, всегда казался весел, тогда как Венделин, наследник престола, большею частью смотрел пасмурно.

Вследствие одержанной победы, герцогство счастливого мальчика еще более расширилось и сословия начали поговаривать о том, чтобы возвести его на степень королевства. Венделин имел все, чего может желать человек, и тем не менее, он с каждым месяцем становился все пасмурнее п недовольнее.

Когда наследник престола выезжал в золотой карете, и герцогиня слышала, как приветствовал его народ, или когда он аппетитно прищелкивал языком, сидя за блюдом фазанов, или со вкусом потягивал сквозь зубы сочную спаржу, матери приходило на мысль, как тяжело теперь его брату, и у нее, помимо воли, являлось неприязненное чувство к счастливцу, которому дано все то, чего лишен бедный, выброшенный из дому Георг.

Однажды герцогиня увидела, как Георг старается вновь собрать часовой механизм, осторожно разобранный им. В эту минуту наместник и церемониймейстер также подошли к зеркалу, чтобы взглянуть в него, и подняли такой страшный крик и выразили такое отчаяние, как будто неприятель снова вступил в страну.

— Бедный, жалкий, достойный сожаления и сострадания принц! — соболезновал один.

— И это Гризо! Это неслыханно, безбожно, это святотатство! — восклицал другой.

И действительно, им пришлось увидеть нечто ужасное: грубый ремесленник, на их глазах, избил тростью сына Венделина ХV-го! Подобная же сцены видала герцогиня и позже, в школе, куда каменотес отдал своего бойкого, способного ученика. Сколько времени приходилось бедному мальчику просиживать за огромными чертежами или простаивать перед классною доской с противными цифрами, между тем как Венделин занимался не более двух часов в день с ласковым, вкрадчивым учителем, который мягко и как бы шутя, вводил его в храм науки. Все, что представляло малейшие трудности, тщательно устранялось с его пути, все горькое покрывалось слоем сладчайшего меда. Точно также и в школе счастливец ступал по розам без шипов, если же он и зевал иногда в лицо учителю, тот лишь гордился этим, зная, что принц зевает точно так же — если еще не громче и чаще — за всем тем, что другие привыкли считать удовольствием.

Когда Венделину исполнилось шестнадцать лет, он был объявлен совершеннолетним, ибо, как известно, принцы развиваются раньше других людей. Вскоре, после того его короновали — и уже не герцогом, а королем: но и при этой церемонии, принц беспрестанно прикрывал рот кружевным платком.

Государством он управлял превосходно, ибо мать и сведущие люди в стране избрали ему прекрасных, способных помощников, которые исполняли все, что было нужно. Они носили название тайных советников короля. В ведении одного находилось войско, у другого — администрация, третий управлял податями и таможенными сборами, четвертый — школами, пятый обязан был оказывать вместо короля милости, шестой — носивший титул советника советников — думал за его величество. Этому же опытному царедворцу представлено было выбрать для молодого короля супругу, и он необыкновенно успешно выполнил свою задачу, ибо принцесса, которая в двадцатый день рождения Венделина XVI соединилась с ним узами брака, была так прекрасна, как будто ее изваяли из драгоценного материала, особенно тонкими инструментами. Более пропорционально сложенной фигуры нельзя было бы найти ни в одном кабинете восковых фигур. При этом она обладала искусством никогда не нарушать гармонии своих правильных черт, если случалось что-нибудь смешное, она только слегка приподнимала верхнюю губу, а там где другие плакали бы, искажая тем свое лицо, она только медленно опускала веки. Она была очень добродетельна и, несмотря на ее семнадцать лет, ее называли ‘мудрой’, ибо она никогда не говорила ничего глупого, а наиболее умные свои мысли также скрывала, вероятно, из скромности. Венделину это нравилось, потому что он сам не любил говорить, но герцогиню это печалило. Она так радовалась, что будет иметь дочь, перед которой можно будет изливать всю полноту своего сердца, и надеялась иметь поверенную в лице жены своего сына. Но вышло иначе. Когда герцогиня пробовала излить волновавшие се чувства, ей казалось, что на королеве все это оставляет так же мало следа, как вода на перьях лебедя.

Народ восхищался своей царственною четой. Король и королева были так поразительно красивы, когда катались в золотой коляске, откинувшись в противоположные углы, и так высокомерию и гордо смотрели вверх, как будто все им близкое находилось на небе, на земле же им нечего было искать.

Так шли годы. Но выбор советника советников оказался на этот раз не вполне удачен. Королева не дарила наследника своему супругу и дому Гризов угрожала опасность прекратиться с Венделином XVI. Это конечно озабочивало герцогиню, но не так сильно, как можно было бы ожидать: она знала, что есть на свете еще один Гризо, и ее материнское сердце не переставало надеяться, что он когда-нибудь вернется и продолжит славный род ее супруга.

Герцогиня по-прежнему посылала гонцов в те страны, где, судя но костюму окружавших его людей и характеру местности изданий, мог находиться Георг.

Один раз герцогиня предложила своей невесте взглянуть вместе с нею на светлую поверхность зеркала, но больше уже не повторяла опыта. Когда королева увидела Георга, плохо одетого, с каплями пота на лбу, сидящего согнувшись над чертежами, в бедной каморке под крышей, она лишь слегка повела ноздрями, как будто ее оттолкнул завах нищеты, и проговорила холодно:

— И это брат моего супруга? Не может быть!

С этих пор герцогини никому, кроме старой Нонны, не позволяла смотреть в зеркало, а между тем сама проводила много часов в день, следя за трудным жизненным путем своего несчастного сына. Правда, иногда ей казалось, что к печальному существованию бедного, отверженного принца примешивается немножко и счастья, ей даже приходило иногда в голову, что в то время, как красавец Венделин, несмотря на свой седой локон, становился таким тучным и краснощеким, что напоминал скорее отъевшегося арендатора, простой, дюжинный Георг превращался постепенно в высокого, стройного молодого человека с открытым челом и прекрасными выразительными глазами.

Каких страхов не пережила она вместе с младшим сыном! какое горе не сжимало ей сердца, при виде нужды, которую он терпел, а это случалось нередко, — но за то, как часто она смеялась н радовалась, когда видела, что ‘дитя несчастья’, по какому-то необъяснимому самообману, считает себя счастливым!

Разве случалось ей видеть когда-нибудь более сияющее лицо, чем лицо ее Георга, в тот день, когда в великолепной зале, какой-то почтенный старец в длинной мантии прижал его к своей груди и увенчал лаврами те самые чертежи, над которыми он когда-то просиживал ночи? А потом, когда он прибыл уже в другую страну, среди величайшей нужды — свет иногда идет на выворот! — Георг казался так необузданно счастлив, как будто фортуна высыпала на него весь свой рог изобилия.

Он жил в выбеленной известкой каморке, которая вместо пола была вымощена кирпичом. Придя домой, он не ел ничего кроме куска хлеба, нескольких винных ягод и козьего сыра с глотком мутного вина, разбавленного водой. Этот нищенский обед приносила ему старая, бедно одетая женщина, и у герцогини разрывалось сердце, при виде того, как он вытаскивал несколько медных монет, чтобы заплатить ей. А на этот раз он, кажется, выдал последние, по крайней мере, он вывернул свой кошелек, вытряс его на ноль, но оттуда не выпало ничего.

Все эго глубоко уязвляло сердце любящей матери, она долго и горько плакала, думая о благосостоянии своего старшего сына и о жестокой слепой судьбе, которая так несправедливо распределяет свои дары.

Когда глаза ее, отуманенные слезами, могли снова различать предметы, герцогиня опять посмотрела в зеркало и увидела длинное, довольно жалкое здание, к которому примыкала большая, покрытая решетчатою кровлей веранда. Вокруг простых, деревянных столбов вилась роскошная виноградная зелень, луна обливала серебристым светом зеленые побеги н листья, и веселый свет огней бросал золотистый, пурпурный отблеск на освещенную решетчатую крышу и на радостные лица пирующих.

За длинным, узким столом сидели молодые люди в удивительных одеждах, с веселыми, оживленными лицами. Перед каждым из них стояла, оплетенная соломой, бутылка с длинным горлышком, кубки наполнялись, опоражнивались, поднимались кверху. Молодые люди чокались между собою, в глазах их зажигался вдохновенный огонек, движения становились быстрее, и вот, один из них вскочил на стол — и этот один был прекраснее всех других, это был ее Георг.

Казалось, он чувствовал себя не на земле, а на небе. Он говорил и говорил, а другие слушали его, притаив дыхание, пока он не опорожнил залпом такого огромного кубка, что у герцогини морозь пробежал по коже.

Что за неистовый восторг вызвала эта речь среди присутствующих! Словно бесноватые, повскакали они со своих мест, а один даже высоко забросил свой кубок через решетчатую крышу веранды.

Когда Георг сошел со стола, все окружили его, бросались к нему на грудь, обнимали его и, наконец, запели хором. В конце концов, герцогиня увидела своего сына с увлечением кружившегося в вальсе с молодой девушкой, она была очень красива, но плясала босиком, вероятно, это была дочь трактирщика. Хотя ему, как принцу, не совсем подобало эго, но герцогиня охотно простила ему, — она видела, как Георг целовал свежие как вишни губы молодой девушки.

Все это очень походило на счастье, хотя конечно не могло быть таковым, ибо какое же счастье может выпасть на долю обречённого злому року? Трудно было сказать, что это, но во всяком случае, Георг имел вид человека находящегося на верху блаженства.

Герцогиня не сомневалась теперь, что сын ее находится в Италии, но, тем не менее, ни один из посланцев не мог найти его. Год спустя, Георг начал заниматься делом, которое, она надеялась, могло навести новых посланных на его след. Георг покинул жалкую каморку и жил теперь в великолепной высокой комнате. Она видела его ежедневно, с пергаментным свертком в руках, отдающим приказания толпе рабочих. Иногда он набирался на исполинские леса — окружавшие постройку — так высоко-высоко в поднебесье, что у нее, глядя на него, делалось головокружение, а ему, по-видимому, это было привычным делом.

По временам приходил на постройку царственной осанки господин, с прекрасною молодою девушкой, окруженный толпою царедворцев и слуг. Тогда вызывали Георга, он показывал государю и молодой девушке — вероятно его дочери-планы и долго беседовал с высокими посетителями. При этом он вовсе не выказывал подобострастия, свойственного придворным, движения его были свободны и уверенны, глаза смотрели так открыто и с такой скромною приветливостью, что герцогине так и хотелось привлечь его к себе на грудь и крепко расцеловать, но, увы! это было невозможно, к тому же мало-помалу ей стало казаться, что сын ее гораздо более жаждет других поцелуев, по крайней мере, он как-то особенно посматривал на молодую девушку, и та, по-видимому, ничего не имела против этого.

Однажды, разговаривая с Георгом, молодая принцесса уронила розу, и когда он поднял цветок, она, видимо, позволила ему оставить его у себя, по крайней мере, она ничего не возразит, когда молодой человек поднес розу к губам и спрятал к себе на грудь. Большой чертеж скрывал всю эту сцену от нескромных взглядов окружающих.

Один раз вечером герцогиня видела, как сын ее при свете луны перелезал с лютней в руках через садовую ограду, но в это время небо покрылось тучами и наступившая темнота скрыла от ее глаз Георга, она видела только освещенное окно и за ним чудный образ молодой девушки. Девушка нравилась ей чрезвычайно, и герцогиню бросило в жар и холод при мысли, что Георг может быть, назовет ее своей женой и привезет когда-нибудь в дом своей матери. Но ей снова приходило на ум, что сын ее — дитя несчастья, и что ему не может выпасть на долю любовь такого чудного, обворожительного существа.

То, что герцогиня увидела в последующие недели, еще более утвердило ее в этой мысли. Георг, который всегда глядел так смело и уверенно, напоминал ей теперь часы, которые бьют одно, а показывают другое, на постройке он по-прежнему твердо, решительно и самоуверенно распоряжался рабочими, когда же оставался один, то или сидел весь съежившись, с убитым, безнадежным видом, или, напротив того, беспокойно бегал взад и вперед по комнате размахивая руками. Иногда он так неистово ударял себя ладонью по лбу или бил себя кулаком в грудь, что герцогине делалось страшно.

После какого-то празднества на открытом воздухе, в саду, во время которого Георгу удалось в продолжение часа ходить по полутемной аллее с дочерью своего царственного друга и не раз поцеловать ее руку, герцогиня видела, как он, придя домой, разразился горькими рыданиями и выражал такое глубокое отчаяние, что мать боялась за его рассудок и докрасна наплакала себе глаза. А между тем как раз в это время ей следовало бы ощущать величайшую радость, ибо в конце концов оказалось, что советник советников был дальновиднее других и нисколько не ошибся в выборе королевы. Она родила принца — настоящего Гризо. Хотя седая прядь на его виске была несколько жидка и не завивалась смелым изгибом, но седину ее мог оспаривать разве только человек, страдающий дальтонизмом.

С какою радостью герцогиня нянчила бы своего внука, если бы сердце ее не было разделено на части! Даже в то время, когда она держала ребенка на руках, ее тянуло к зеркалу посмотреть на несчастного сына.

Услышав крик своего ребенка и узнав, что родился сын, Венделин XVI в первый раз за двенадцать лет был так же весел, как другие люди. Все, что в таком изобилии давала ему царская жизнь, казалось ему бледным и бессодержательным, величайшею для него радостью было, когда он думал, что только четыре часа, а било уже пять. Ребенок представлял, по крайней мере, что-либо новое, а сердце Венделина, бившееся так медленно, как отстающие часы к концу завода, начинало работать несколько быстрее, когда он думал о своем сыне. В первые недели он по целым часам просиживал у золотой колыбели и смотрел в монокль на будущего Венделина XVII-го, пока наконец это не перестало забавлять его и он не начал вновь — минута за минутой, час за часом — лениво покачиваться на тихих волнах прежней жизни.

Королева, его подруга на спокойном жизненном пути, во многом стала походить на него. И тот, и другая зевали так же непрерывно, как другие люди дышат. Желаний у них не было: ибо все, что они имели, было так хорошо, что следующий день не мог дать ничего лучшего. Жизненный путь их представлял прямую, бесконечную тополиную аллею, по которой они сонливо шли рядом.

Дворецкий Пепе, сделавшийся собственным его величества камердинером, с тех пор как Венделин XVI вступил на престол, конечно склонен был считать своего повелителя, родившегося при столь благоприятных предзнаменованиях и видевшего в жизни одну удачу, несомненно счастливым, но по ночам, слыша вздохи и всхлипыванья Венделина, он невольно думал про себя: ‘Нет, в собственной шкуре все-таки лучше’.

Камердинер его величества был скрытен и о слышанном не говорил никому, кроме старой Нонны. Та тоже научилась молчать и не сообщала о том, что узнала от старика, даже герцогине, которой и без того было нелегко.

Увы, каким бледным являлось ей теперь лицо ее любимца Георга! Но даже в самые тяжкие для себя дни он был всегда деятелен, всегда на месте, и собор, над которым он работал уже три года, приходил к концу. Теперь шла горячая работа над главным куполом, который гордо увенчивал здание. Когда Нонна смотрела теперь через плечо герцогини, она всегда, до самого захода солнца, находила Георга на постройке. Иногда у обеих женщин сердце переставало биться от ужаса, когда он взлезал на верхние концы балок, окружавших постройку лесов, и оттуда руководил работами. Злому року достаточно было бы сдвинуть на один дюйм ногу несчастного или шальной осе укусить его в руку, чтобы положить конец его существованию. Бедная мать тем более боялась за Георга, что он среди всех этих опасностей отнюдь не смирялся перед судьбой, а по-прежнему гордо и самоуверенно смотрел вперед.

Купол казался уже готовым, чего же Георг не закапчивал его и все продолжал лазить на эти страшные леса?

— Нонна, Нонна, посмотри, я не могу выносить этого долее! — воскликнула однажды герцогиня после того, как долго смотрела в зеркало. — Поддержи меня… он хочет спрыгнуть. Что, Нонна, как? Я не в силах больше смотреть.

И зеркало задрожало в руках несчастной женщины.

— О! — воскликнула старуха, с трудом переведя дух, — смотрите, он стоит уже на ногах, твердо и непоколебимо, как статуя Венделина I у нас на площади. Смотрите, смотрите…

— Да, да, вижу, — задыхаясь проговорила герцогиня, и упала на колени, чтобы возблагодарить небо.

Между тем нянька продолжала смотреть в зеркало и вдруг испустила такой страшный крик, что герцогиня вздрогнула, закрыла лицо руками и со стоном проговорила:

— Что такое? Упал?.. Все кончено?..

Но Нонна не дала ей докончить. Несмотря на ломоту в ногах, она проворно подскочила к герцогине с зеркалом в руках, и точно пьяная, смеясь и плача, но ясно н уверенно проговорила:

— Георг, наш дорогой Георг! Посмотрите! У нашего принца сейчас, на моих глазах, вырос седой локон.

Тогда и герцогиня поднялась па ноги, бросила взгляд в зеркало и, ясно увидев седой локон на виске сына, забыла, что она герцогиня, а Нонна простая нянька, привлекла ее к себе на грудь и горячо поцеловала в самые губы, поросшие такими почтенными усиками, что не один паж охотно променял бы свою молодую верхнюю губу на ее старую. Потом герцогиня схватила зеркало, чтобы убедиться еще раз, так ли она видела, но руки ее так сильно дрожали, что зеркало упало на пол и разбилось на тысячу кусков…

Это было ужасно! Хорошо еще, что Нонна давно уже оставила по детским то, что принято называть нервами, а то бы она упала в обморок рядом с герцогиней. Теперь, по крайней мере, она могла помочь своей повелительнице и ободрить и успокоить ее, как ум ела.

Между тем молодой зодчий поднялся на леса, чтобы исследовать замковый камень в своде купола, и нашел работу вполне удавшеюся. Он и не подозревал, что у него вырос седой локон, ибо приходившие осматривать работу старейшие мастера отвлекали все его внимание. Они пожимали ему руки, хвалили его и говорили, что он создал чудное произведение искусства. В то время, как Георг осматривал вместе с ними внутренность храма, прибыл и владетельный князь, по поручению которого строился собор, он внимательно стал выслушивать суждения мастеров о том, какой смелостью и гармонией отличается купол, за несколько часов перед тем доведенный до конца. Дарственный посетитель с интересом выслушал объяснения и когда усвоил себе все значение колоссального труда, привлек Георга к себе на грудь и проговорил:

— Благодарю вас, дорогой друг мой, несмотря на вашу молодость, я доверил вам великое дело, но вы превзошли самые смелые ожидания. В мои годы ценишь уже и то, когда приходится не испытать разочарования, когда же видишь свои надежды не только исполненными, но и превзойденными, то готов назвать такой день одним из хороших в своей жизни. Ваш труд составит украшение города и гордость всей страны, он покроет ваше имя неувядаемою славой. Примите же это от человека, который искренно расположен к вам.

С этими словами монарх снял золотую цепь с собственной груди и повесил ее на шею Георга, говоря:

— Искусство — легко, по словам одних, по мнению же других — очень тяжело. И те, и другие по-своему правы. Создание такого произведения искусства в своем уме должно составлять высокое блаженство, должно возносить на небо, но выполнение его нелегко и требует больших трудов и забот. Это я вижу по вам, мастер Перегрин. Не далее как вчера, я любовался юношеским блеском ваших каштановых волос, а сегодня — вероятно в то время, как вы прикладывали последнюю руку к своду купола — у вас поседела прядь волос на левом виске.

Георг вздрогнул. Заветнейшее желание его жизни исполнилось. Он пришел в эту страну под именем Перегрина и не говорил никому, что он сын владетельного герцога. Сердце его уже несколько лет пылало любовью к дочери повелителя страны, и Георг хорошо знал, что молодая девушка отвечает ему тем же, но он мужественно боролся со своим чувством из любви к матери, брагу и своей родине и тернеливо переносил сердечную боль и страдания.

Он хорошо знал расположение к себе монарха, знал, что достаточно было бы сказать ему: ‘Я Гризо’, чтобы высокий покровитель отдал ему руку своей дочери. Георг тысячу раз повторял себе это, но молчал и надеялся, надеялся, что ему удастся совершить путем груда и усилий то ‘великое и прекрасное’, которого требовала от него золотая рыбка в пещере волшебника Мисдрала. ‘Как только вырастет у тебя седой локон, сказала рыбка, — это будет служить признаком, что ты совершил то ‘великое и прекрасное’, которое даст тебе право носить гордое имя своего рода и, не нанося вреда близким, вернуться на родину’. И вот цель достигнута. Труд удался. Он снова может назваться Гризо, ибо седой локон — краса его дома — украшает и его чело.

Государь видел, что лицо Георга сначала вспыхнуло, потом покрылось смертельною бледностью.

— Что с вами, Перегрин? — спросил он.

Молодой человек бросился на колени и, прижав руки повелителя к своим устам, воскликнул:

— Не Перегрин, нет. С этой минуты я снова Гризо, я Георг, второй сын герцога Венделина, о котором вы слышали. Теперь, мой благородный покровитель, я осмеливаюсь открыть вам, что люблю вашу дочь, Сперанцу, и не поменяюсь ни с каким богом, если вы дадите мне свое благословение.

— Гризо! — воскликнул государь. — Поистине день этот не только хороший, но один из лучших и счастливейших в моей жизни. Приди в мои объятия, мой дорогой, мой неоцененный сын!

Час спустя Георг уже прижимал принцессу к своему сердцу.

Вот так свадьба была! Но Георг не вернулся тотчас домой, а только написал матери, что он жив н счастлив и приедет к ней с молодою женой как только будет окончен тот великий труд, над которым он продолжает работать. К письму он приложил портрет своей прекрасной супруги, и когда герцогиня увидела портрет и прочла письмо, она от радости помолодела на десять лет, а Нонна — на пять.

Венделин XVI, узнав, что брат его жив, сочувственно улыбнулся и королева тоже, но оставшись наедине с супругом, она не стала скрывать своего неудовольствия и стала жаловаться на то, что государство Гризов станет теперь еще меньше, а оно и без того уже несколько меньше владения ее отца.

Когда герцогиня узнала, что Сперанца подарила своему супругу сына, она поехала в Италию, в сопровождении преданной старой Нонны, и свидание ее с сыном было радостно превыше всякой меры. Два месяца пробыла она с любящей четой, потом, довольная и счастливая, вернулась к себе домой, ибо Георг н его супруга обещали на следующий год посетить ее в столице Гризов.

Собор был окончен. Более величественного здания нельзя было найти по всей поднебесной, со всех стран стекались знатоки и художники, чтобы любоваться им. Общая похвала выпадала на долю Георга, и когда заходила речь о великих зодчих, имя его упоминалось в числе первых.

Счастливый своим детищем, но не кичась успехом, Георг прибыл, наконец, на родину с женой и ребенком.

На границе он встречен был общим ликованьем: военачальник Мусташ снова разбил неприятеля и присоединил новую провинцию к стране Гризов, которая таким образом, по заключении мира, приняла то же протяжение, как и владения отца королевы.

В столице развевались флаги, звонили колокола, палили из мортир, одна за другой, потрясая воздух, могучим хором грохотали большие пушки и стотысячная толпа восторженно кричала:

— Ура, ура! Да здравствует Венделин Счастливый!

Не далее как вчера, сословия порешили поднести королю, под владычеством которого государство так расширилось и которому ни одна неудача не угрожала даже издали, титул ‘Венделина Счастливого’. Это почетное имя красовалось на всех знаменах, на всех триумфальных арках и транспарантах и даже на пряничных сердцах в окнах булочных.

Георг и его прекрасная супруга радовались вместе со всеми ликующими, но счастливее всего они чувствовали себя наедине с матерью.

Венделин XVI принял брата и его супругу в большой приемной зале и даже сделал несколько лишних шагов ему навстречу, против предписании церемониймейстера, впрочем, королева поспешила исправить эту ошибку, не выходя из указанных границ. По окончании обеденного стола, Венделин вышел с братом на балкон и, стоя рядом с ним и ближе взглянув на него, невольно опустил в землю свои усталые глаза. Георг казался выкованным из стали, тогда как Венделин готов был думать, что его собственный спинной хребет сделан из хлебного теста.

Вечером озеро было блестяще иллюминировано, и празднество должно было закончиться большим катаньем на лодках, с музыкой и фейерверком.

В первой лодке, на мягких подушках из бархата и горностая, сидел Венделин XVI со своею супругою — королевой, во второй — Георг с молодой, горячо любимой женой. Герцогиня также поместилась с ним, чтобы ни на минуту не лишать себя счастья видеть их возле себя.

Погода была такая чудная, какой только можно было требовать от этого счастливого дня. Полная луна светила ярким блеском, как будто тоже хотела приветствовать короля с новым титулом. Снова раздался колокольный звон, и хор мальчиков и девочек, сопровождавший на особой лодке богато убранную королевскую гондолу, запел нарочно сочиненный на этот случай гимн, в двадцать четыре строфы, из которых каждая оканчивалась словами: ‘Восхвалимте же счастье, восхвалимте его, короля нашего, Венделина Счастливого’.

Король сидел рядом со своей супругой, которая не переставала ворчать на неизвестно откуда взявшегося брата, и требовала, чтобы муж ее хорошенько расследовал, не самозванец ли этот зодчий, называющий себя Гризом.

— Положим, и у него, и у ребенка — седой локон, сказала она, — но ведь выкрасить волосы не трудно, это искусство сделало в последнее время такие успехи! А уж этому толсторожему мальчишке во всяком случае скорее место в мужицкой зыбке, чем в колыбели принца.

Венделин не слушал, что говорила ему жена, сердце его болело, и каждый раз, когда удар колокола раздавался громче других или хор с особенной силой и ударением выводил слова ‘Венделина Счастливого’, ему казалось, что над ним издеваются. Он готов был громко застонать от стыда и душевной муки и укрыться во вторую лодку, поближе к любящей матери и к мощному брату, Георгу. Он смотрел в воду — и ему казалось, что рыбы смеются над ним, он поднимал глаза к небу — и месяц делал саркастическую улыбку и насмешливо поглядывал на жалкое существо, которое прозвали ‘Счастливым’. Венделин не в состоянии был овладеть собой, он весь ушел в себя, заткнул уши и, Бог знает, как охотно поменялся бы с здоровенным матросом, который сильными, мускулистыми руками устанавливал пурпуровый парус.

Легкий ветерок понес корабельную гондолу к острову, на котором приготовлен был фейерверк. Вторая лодка следовала за первой в недалеком расстоянии. Георг держал в своих руках руки жены и матери. Они обменивались немногими словами, но каждое заключало в себе целые сокровища любви и счастья и лучше всяких громких фраз показывало, как неизъяснимо дороги друг другу эти три существа.

Королевская гондола благополучно миновала утес, отделявший южную половину озера от северной, но как только вторая приблизилась к нему, внезапный, сильнейший шквал вырвался из ущелий скалы, налетел на лодку и повалил ее на бок раньше, чем матросы успели взять рифы. Георг бросился помогать им, но уже новый порыв ветра сорвал паруса, лодка опрокинулась, и бешеный водоворот увлек ее в пучину.

Георг увидел на поверхности волн обеих дорогих ему женщин. Он схватил мать, с нечеловеческими усилиями, борясь против волн и ветра, выплыл вместе с нею к берегу, где и положил ее на песок, у подошвы утеса. Потом поплыл обратно к месту крушения. Мать была спасена, но жена, его возлюбленная, его всё! Спасти ее или погибнуть вместе с нею — было его единственной мыслью.

На поверхности волн показалась вдали золотистая полоска. Это были ее волосы, ее чудные шелковистые волосы. С удвоенной силой двинулся Георг вперед, вот он уже достиг их, вот он схватил их обеими руками, вот руки его обхватили дорогое тело и подняли его кверху. Она дышит, она жива, от Георга зависит теперь вырвать ее из власти жестокого врага, из власти смерти. Одной рукой он крепко прижал к себе молодую женщину, а другой — с силой рассекал волны. Но, казалось, озеро превратилось в грозный поток, который стремительно несся ему навстречу. Георг боролся, задыхаясь от нечеловеческих усилий, но все напрасно. Силы уже начали изменять ему. Если никто не поможет теперь, он погиб, и, высоко подняв голову, он искал глазами помощи.

В эту минуту, королевская гондола, которой не коснулся шквал, спокойно прошла мимо, как освещенный луною лебедь. В душе Георга промелькнуло горькое сознание, что Венделин недаром зовется счастливым, а он — дитя несчастья. Но руки его уже снова рассекали волны и на этот раз с большим успехом. Сперанца открыла глаза, узнала мужа, поцеловала его в лоб и проговорила:

— Ты лучший из людей.

В то же время послышался и с утеса голос герцогини:

— Георг, мой дорогой, мой единственный сын!

Тогда ему сделалось удивительно легко, тепло на сердце. Вся горечь исчезла, и волны словно баюкали его, вместе с дорогой ношей. Георг видел, чувствовал близость своей возлюбленной жены. Перед его духовным взором возник образ матери и ребенка, возникло его чудное, нетленное творение — величественный собор, воздвигнутый им во славу Божию. Затем, у него мелькнула мысль, какое наслаждение приносила ему каждая новая весна, какое блаженство было творить и созидать, каким восторгом наполняло его все, что есть прекрасного на земле. Нет, нет и нет! Из всех людей на свете, он, дитя несчастья, был самым счастливым! И, под наплывом благодарного чувства, он ответил поцелуем на поцелуй своей жены. Спасена! Она спасена! Георг чувствовал уже твердую почву под ногами и протянул свою ношу к берегу, но в ту самую минуту, как чьи-то сильные руки приняли ее из его рук, бешеная волна снова увлекла его в пучину и воды озера сомкнулись над его головой…

На другое утро рыбаки вытащили тело Георга. Жена его и герцогиня были спасены. Мудрецы утверждали, что дитя несчастья окончило так, как надо было ожидать, а народ повторял их слова.

В мавзолее герцогов Гризо оставалось только два свободных места, и их нужно было сохранить для Венделина Счастливого и его супруги. Таким образом, дитя несчастья даже не могло покоиться в гробнице своих предков. Георга похоронили на зеленом холме, с которого открывался чудный вид на даль и озеро.

Король Венделин Счастливый и его супруга достигли глубокой старости. Окончательно впав в младенчество, Венделин избавился, наконец, от привычки стонать и всхлипывать по ночам. После смерти, его положили рядом с королевой Изабеллой, в самом холодном углу каменного мавзолея, и никогда, ни один солнечный луч, не коснулся его мраморного саркофага. Сын его, Венделин XVII, ежегодно, в день поминовения всех умерших, навещал могилу отца и возлагал на гроб сухой венок из иммортелей.

Могила Георга была окружена цветами и кустарниками. Любящие руки матери, жены и сына, берегли ее и пеклись о ней, а когда наступала весна, соловьи, малиновки, зяблики и красношейки пели бесконечные песни над головой покоившегося там несчастливца. Сын его, Георг, вырос на гордость своей матери и сделался владетельным князем в прекрасной Италии. С тех пор прошли века, но и теперь благодарные художники стекаются к могиле великого зодчего Георга Перегрина, из герцогского дома Гризов, и возлагают венки на зеленую могилу, на которую так приветливо светит солнце.

Оно, по крайней мере, не считает, что там покоится ‘дитя несчастья’.

———————————————————————

Источник текста: журнал ‘Нива’, 1890, No 47—49.

Седой локон

Читайте также: