Савося изъ-подъ Елани.
Савося изъ-подъ Елани.
Разсказъ.
М. Росляковъ.
‘Современникъ’, кн.XIII, 1914
Савося из-под Елани, Росляков М., Год: 1914
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Поскрипывая по снгу валенками, Степка шаромъ вкатился во дворъ, сильно хлопнулъ на бгу калиткой и, тяжело пыша, дловито сказалъ:
— Микола не детъ. За попомъ, слышь, надо — старуха плоха.
— Не детъ, говоришь? Вотъ вдь штука какая… А? Кого бы намъ позвать?
— Я ужъ позвалъ, тятя… Кузю.
— Дльно, Степка,— пряча въ усы улыбку, одобрительно отозвался Матвй: — Ты, братъ, у меня — парень непромахъ.
— Ну, тя къ лшимъ… зубоскалъ, — солидно отмахнулся польщенный Степка и, передохнувъ, продолжалъ:— Онъ ужъ готовъ, сичасъ детъ. На двухъ-то возахъ, слышь, увеземъ-ли…
— А и не увеземъ — эка бда. Остатки и одинъ увезу,— отозвался на Степкины слова Матвй:— Господи, ну-ко, благослови. Подемъ потихоньку.
Онъ взялъ возжи и основательно услся въ передокъ дровней, а Маланья, поставивъ фонарь на крылечко, торопливо распахнула ворота.
Застоявшійся Гндко порывисто подхватилъ сани и, взвизгнувъ по снгу, легко выдернулъ ихъ за ворота.
— Держись крпче,— крикнулъ Матвй.
— А… а… а… Ча…— чакнулъ зубами Степка, — не то выругаться хотлъ, не то отъ толчка и, какъ мячикъ, вылетлъ на поворот.
— Эхъ ты, ватаракша!— Матвй осадилъ лошадь и съ трудомъ повернулъ шею:— крпче садись…
— Ужъ ладно, сижу.
— То-то, сижу… А вонъ и Кузя.
Кузина кобыла крупной рысью бжала по накатанной дорог, громко фыркала, и отъ удовольствія мотала головой.
— Эй!— крикнулъ Матвй:— Я впередъ поду, али тебя пустить?
— Позжай ты!
Матвй пустилъ Гндка рысью и обернулся къ Степк, смясь:
— Кобыленка-то у Кузьки какія колна выкамариваетъ. А?
Слова отца заглушаются скрипомъ саней, и Степк слышится какая-то ерунда, что-то врод того: ‘Оленка… капустки… полномъ выковыриваетъ’.
Но ему лнь переспрашивать, и онъ весело хохочетъ. Смшно: оба они съ отцомъ укутаны и подпоясаны, какъ медвди — голову не повернешь. Въ избахъ горятъ огни, и кое-гд топятся печи, но еще очень рано. Щербатый мсяцъ весело ухмыляется съ неба. Свтло, тихо и морозно на улиц, но Степк не холодно. Снгъ горитъ голубыми и свтло-зелеными искорками, похрустываетъ подъ ногами лошадей и взвизгиваетъ подъ полозьями. Дорога легкая, укатанная, и лошадямъ хочется играть.
Выхали изъ деревни, повернули съ тракта влво, потомъ миновали Омелькинъ Починокъ и похали ровными, снжными, залитыми луннымъ свтомъ, полями. Деревни и починки вс отодвинулись вправо, слва, невдалек отъ дороги, стной чернлъ лсокъ, а впереди на много верстъ тянулись поля, упираясь въ казенный боръ.
Подосиновскіе покосы далеко, вс въ Чашков болот: зимней дорогой верстъ пятнадцать, а лтомъ и того больше.
Маета одна, а не покосы: пожня отъ пожни — на мужичій зыкъ, трава — одна осока, по колно въ вод, а накашивается гд возъ, гд полтора. Иной плаваетъ съ пожни на пожню весь снокосъ, а сна рдко, кто больше десяти возовъ собираетъ.
Степка, когда заходитъ разговоръ, жалуется на свои покосы и ругается не хуже любого мужика, но теперь его голова занята другимъ.
— Тять, — дергаетъ онъ отца за тулупъ: — Чуешь, глухарь?
— Ну?— Борода и усы у Матвя объиндевли.
— Помнишь, Микола лонись въ остожь волчье гнздо нашелъ.
— Ну, нашелъ.
— Волчатъ-то сколь… Вотъ бы и намъ… волчье бы гнздо.
— Ахъ ты, слова голова,— засмялся Матвй:— да вдь онъ лтомъ. Волчата въ ту пору махонькіе. А теперя каки волчата?
— Будто зимой не бываютъ?— усомнился Степка.
— Бываютъ, да вдь какіе… Выросли они таперя. Сохрани Богъ.
Въ бору стоитъ звонкая тишина. Мсяцъ скрылся за лсомъ, звзды погасли, и восточная сторона неба просвчиваетъ сквозь сосны багровымъ и розовымъ. Гладкія сосны съ кудрявыми верхушками, какъ часовые, застыли по краямъ дороги. Стоятъ он прямо, не сутулятся и не ежатся. Должно быть, имъ не холодно, и не надоло такъ стоять.
Гндко идетъ шагомъ. Матвй набилъ трубку и закурилъ. Съ цигаркой въ зубахъ подбжалъ сзади Кузя, на бгу плюхнулся къ Матвю въ сани и, прикуривъ, долго и съ наслажденіемъ затягивался. Мужики покурили и опять пустили лошадей рысью. Холодное и не яркое солнце поднялось въ затуманенномъ воздух выше лса. Около кордона выбжала на дорогу ощетинившаяся большая дворняжка и съ остервенніемъ пыталась схватить Гндка за морду.
За боромъ началось Чашково болото — мелколсье и луга — торфяники. Среди мелколсья кое-гд вычищены были небольшія пожни, на которыхъ стояли занесенныя снгомъ стога. Эти стога напоминали головы сахара съ клочками толстой и рваной бумаги на бокахъ.
Лтомъ здсь было топко и грязно. Даже и въ сухую погоду нердко приходилось вытаскивать лошадей жердями. Теперь же земля хотя и промерзла, но снга были еще неглубокіе, и дорога держалась кочковатая и неровная. Придерживаясь главной зимней дороги, идущей черезъ все болото, хали мужики еще версты дв черезъ пожни и мелколсьемъ, пока Матвй не остановилъ лошадь на веретейк, которая вела къ его сну.
— Кузь, а вдь тамъ кто-то есть,— удивленно сказалъ онъ:— гляди, слды…
— И вправду — слды,— удивился и Кузя.
Мужики выхали по верете на пожню, и оба сразу хлестнули по лошадямъ. Сно сверху было разрыто, и маленькій блокурый и объиндевлый мужиченко съ вилами въ рукахъ работалъ около него. Онъ уже усплъ навить половину воза. Замтивъ мужиковъ, онъ бросилъ вилы и замеръ на мст. Въ срыхъ его глазахъ застылъ животный ужасъ. Полураскрытый ротъ подергивался и кривился, точно крикъ о пощад, нароставшій внутри, не находилъ мста выйти наружу. Наконецъ, губы разомкнулись, и тонкій заячій крикъ прозвенлъ въ тишин и оборвался: ляскнувъ зубами, мужиченка отъ Кузинаго удара кувыркомъ покатился къ санямъ.
Кузя первый выскочилъ изъ саней.
— Каторжная ты душа. Изувчить тебя, стервеца, мало,— задыхаясь говорилъ Матвй:— Погоди, Кузя, больно ужъ онъ того… хлипокъ. У Кузи чесались кулаки отъ страстнаго желанія хоть разокъ еще двинуть мужиченку по скул, но онъ послушался Матвя — стоялъ и ждалъ.
Степка и самъ ощущалъ зудъ въ кулакахъ.
‘Двинь… двинь! — мысленно подзадоривалъ онъ Кузю:— дай ему по зубамъ’.
Но въ это время Гндко и Кузина кобыла подошли къ шаршавой лошаденк вора, у которой изъ глазъ текъ гной, и стали обнюхиваться.
‘Кабы не опаршивли’,— испугался Степка за Гндко и за Кузину кобылу, онъ взялъ лошадей подъ уздцы и отвелъ ихъ въ сторону.
Когда онъ обернулся, мужикъ все еще стоялъ на колняхъ, изъ носа у него текла кровь. Онъ прикладывалъ къ носу снгъ, окрашивая и размазывая его по лицу.
— Сволочь ты, сволочь и есть,— вразумительно говорилъ Матвй: нарвись-ко на другова — ребра бы переломали теб!
Кузя молчалъ, сжавъ зубы.
— Отколь ты, — видалъ я тебя будто, — спрашивалъ Матвй.
— Дальной я, изъ-подъ самой изъ-подъ Елани, отъ Шутенковъ,— говорилъ мужичонка, вытирая лицо и вставая:— Три версты отъ насъ до Елани.
— Ишь ты, отколь принесла некошная сила. Это что — Шутенки?
— Чео?
— Шутенки-то, спрашиваю, что… Деревня али Починокъ?
— Деревня, деревня, — обрадовался мужиченка: — осьмнадцать дворовъ.
— Ну, а звать-то какъ тебя.
— А Савося…. Саватй, то-ись. Саватй Халтуринъ по гумаг…
— Такъ… Та-жъ,— тяжело говорилъ Матвй:— Такой, сякой ты сынъ… За двадцать, глико, верстъ сно воровать. А?
— Христомъ-Богомъ прошу не увчьте меня, братцы. Робенковъ пожалйте,— страстно заговорилъ вдругъ Савося:— Богомъ прошу, отпустите. Трое ихъ у меня, робенковъ-то… Махонькой-то о шести недляхъ. Я бы васъ въ поминанье бы… Робенковъ бы молиться…
— Я вотъ те отпущу!— выдохнулъ молчавшій до сего времени Кузя.— Я те пропишу поминанье!
И онъ ршительно двинулся на Савосю.
— Постой, Кузя,— остановилъ его Матвй:— Погоди, за увчье отвчать заставятъ. А мы его и безъ того вытшимъ — забудетъ, какъ сно воровать.
— Ради Господа, не увчьте, братцы, — бормоталъ Савося и, дрожа, переводилъ съ Кузи на Матвя испуганный умоляющій взглядъ:— А я ужъ…
— Ну, ты… Молчи ужъ. Будешь мн возъ настаивать. Живо у меня. А ты, Степка, съ Кузей.
— Въ одинъ моментъ,— обрадовался Савося:— да я, кажись… Со всмъ моимъ удовольствіемъ., то-ись, за милую душу.
— А ты подожди. Сначала понюхай, какое теб удовольствіе будетъ,— насмшливо сказалъ Матвй.
— Нтъ, я ничего…
— То-то.
Матвй скинулъ съ себя тулупъ на снгъ, поставилъ Гндка по правую сторону стога, а Кузя свою кобылу по лвую — лошаденку Савоси убрали въ сторону — и работа закипла.
Савося старался изо всхъ силъ. Со стороны поглядть, такъ онъ чуть не танцовалъ на возу, укладывая, утаптывая, и ровняя подаваемые пласты сна. Степк тоже круто досталось — Кузя мужикъ проворный, трудно за нимъ поспть. Стогъ все уменьшался, а два воза по бокамъ все ширились, росли въ вышину, и Степка съ Савосей поднимались все выше и выше.
— Ну, шабашъ,— сказалъ Матвй, подавая на возъ послдній пластъ сна:
— Кузь, шабашить, говорю, пора, да заприжимить.
— А остатки. Опять же и очесыши?
— Длай, какъ говорю, я ужъ знаю.
Онъ затянулъ возъ прижимомъ, а прижимъ крпко замоталъ веревкой и граблями сталъ чесать возъ съ боковъ. То же самое продлалъ и Кузя. Когда работа была окончена, лошадей отвели въ сторонку и стали собирать граблями въ кучу очесыши и остатки.
— Ну-ко ты, шутъ еланскій, ползай къ себ на возъ,— съ улыбкой сказалъ Матвй:— остальное теб навьючимъ. Помогъ ты намъ.
Савося отороплъ.
— Зачмъ же… не надо мн. Я бы лучше такъ… домой бы похалъ.
— Поговори у меня!
Матвй погрозилъ вилами.
Степка смотрлъ, какъ Савося взобрался на свой, наполовину навитый, возъ, и какъ на лиц его выразилась тревога и недоумніе.
‘Дуракъ будетъ тятька, ежели отпуститъ его съ возомъ’,— думалъ Степка. Очесыши и разную труху, собранную съ остожья и изъ-подъ возовъ, мужики въ двое вилъ во мгновеніе скидали къ Савос на возъ.
— Гд у тебя прижимъ-отъ?— спросилъ Матвй.
Савося виновато заморгалъ глазами и сконфузился.
— Нту у меня — баба на дрова изрубила. Бездорожье, то да ее…— сказалъ онъ виновато:— стожаромъ заприжимить можно.
— Эхъ ты, то да ее… Выутюжить бы тебя этимъ стожаромъ!— отозвался Кузя:— Давай, Матюхъ, привяжемъ его къ этому стожару?
Кузя сердито расшатывалъ стожаръ, а Савося спрыгнулъ съ воза и вдругъ бросился бжать въ кусты.
Это было до того неожиданно, что Степка схватился за бока и зашелся отъ хохота. Матвй тоже ухмыльнулся, но сразу же запряталъ улыбку въ усы и, крикнувъ: ‘ахъ, черти болотные!’ — бросился догонять.
— Стой!— кричалъ онъ:— стой, говорю, хуже будетъ!
И, поймавъ бглеца за шиворотъ, сильно встряхнулъ его. Рванувшись еще разъ и сразу же обезсилвъ, Савося дико, по-звриному завылъ.
— А-а-а! Ржу-утъ!
И пытался укусить Матвя за палецъ, пока не получилъ легкаго подзатыльника, а когда получилъ, снова завылъ.
Кузя заприжимилъ возъ Савоси, и они со Степкой смотрли и смялись.
— Перестань глотку-то рвать,— разсердился, наконецъ, Матвй:— Ну?
— А бить не будешь?
— Сказано — не трону. Горло-то у тебя широкое какое…
— Я думалъ — правду вы меня къ стожару…— нсколько успокоившись, сказалъ Савося.
— Надо бы… Взбучку бы теб хорошую, чтобы не воровалъ напередъ…
— А за то, что напаскудилъ да и бжать, и лошадь бросилъ — и вдвойн было надо,— тяжело, точно камни ворочалъ, говорилъ Матвй:— Да ужъ ладно. Сказалъ не буду — и не буду. А возъ сна отвезешь ко мн — вотъ теб и все наказаніе. Пойдемъ…
— Господи, да я хоть куда,— обрадованно бормоталъ на ходу Савося:— Ну, что бы теб сказать это съ самаго начала. Вотъ, молъ, теб Саватй, наказаніе какое предлилъ: возъ, молъ, сна мн увезешь…
— Ну-ну, ладно. Будетъ теб юлить, парша ты этакая. хать надо.
Матвй ухмыльнулся.
— Вотъ Кузя, сумлвался ты давеча — увеземъ ли. А дло-то вонъ какъ ладно обернулось. Хе-хе… На двухъ-то и вправду не увезти бы…
Мужики одли тулупы, и, ведя лошадей подъ уздцы: Матвй впереди, за нимъ Кузя и сзади Савося — стали вызжать на дорогу. Степка отсталъ и бгомъ догонялъ отца.
Погода мнялась. Въ воздух стояла прежняя тишь, но небо заволакивалось безстрастными свтло-срыми ровными облаками, и только краешекъ восточной стороны еще голублъ. Снга на пожняхъ не сверкали уже какъ утромъ, а блли ровно и спокойно. Стало тепле. Теперь неровности кочковатой дороги, которая шла болотами до самаго бора, были гораздо ощутительне. Шаршавую Савосину лошаденку всю выдергало на ухабахъ и кочкахъ. Отъ нея уже валилъ паръ, она стала останавливаться и отставать. Савося едва давалъ ей перевести духъ, подхлестывалъ, и мстами самъ помогалъ, поддерживая возъ, гд надо, и подталкивая плечомъ. Его очень мучило, что онъ отстаетъ: его возъ былъ, самый маленькій.
— Здорово упаритъ тебя Гндко,— кричалъ издали Матвй.
— Ничего-о… Паровъ и у насъ хватитъ, — откликался Савося.
Боромъ дорога пошла ровне, и Савося шелъ сзади воза. На-ходу скоро вс согрлись. Степка важно шагалъ рядомъ съ отцомъ. Онъ былъ доволенъ, что вора поймали, и уже соображалъ, какъ онъ будетъ всмъ объ этомъ разсказывать.
Матвй точно угадалъ Степкины мысли.
— А ловко мы его, Степъ? А?
— Такъ ему и надо. По загривку бы…— убжденно сказалъ Степка и обернулся къ отцу:— Тять!
— Ну?
— У Ермичей-то лонись сно украли. Онъ, поди?
— А хто ево знаетъ… Можетъ и онъ. А ты, Степъ, объ этомъ помалкивай, не наше дло. Свое не упустили — и ладно.
— Помалкивай…— Степка обидлся:— Самъ знаю, не махонькій… Знамо дло, долго ли наклепать на человка.
— Ну-ну, не сердись, Степанъ.
Выхали изъ бора, и опять потянулись на много верстъ ровныя, теперь уже не искрящіяся, а словно бы потемнвшія, снжно-синія поля. Только деревни и починки были теперь слва, а лсокъ справа.
Странная перемна происходила съ полями. Чмъ ближе дло становилось къ вечеру, тмъ больше они синли, и тмъ торжественне былъ ихъ покой. Во всякую погоду случалось Степк здить полями: и въ пургу, когда переметаетъ дороги поземокъ, и въ солнечные дни, когда солнце зажигаетъ на снгу милліоны яркихъ искръ, и въ пасмурные. Смотря по погод приходили и мысли: то дурачливыя, то пасмурныя. Но веселыя ли, пасмурныя ли — он уходили, какъ и появлялись, безъ всякаго труда и безъ всякихъ слдовъ.
Совсмъ особыя, важныя и значительныя, бывали мысли именно въ такіе свтло-срые дни, когда кругомъ тишина, а поля мягко синютъ, точно сами думаютъ о чемъ-то важномъ и значительномъ. Думалось тогда Степк о людяхъ, и о книгахъ, и, главное, о себ, и не о теперешнемъ, а о томъ Степк, который въ мысляхъ уже и теперь былъ большимъ.
Въ мысляхъ своихъ тогда Степка непремнно читалъ самыя умныя книги и влюблялся въ самыхъ красивыхъ двушекъ, независимо отъ того, кмъ представлялъ себя: кузнецомъ ли на окраин города, машинистомъ ли съ паровой мельницы, столяромъ ли или учителемъ.
И теперь, уйдя въ свои мысли, онъ забылъ обо всемъ.
— Что, паренекъ, упарился?
— Упарился,— разсянно отвтилъ онъ, и спохватился:— Ну, вотъ… выдумывай.
— Ну, и хорошо, коли не упарился. А вонъ Шутенокъ-отъ нашъ… ишь, сердешной, ровно будто въ пяти баняхъ — не хуже кобылы. Пріхать бы ужъ поскорй. Степка отбжалъ въ сторону и за Кузинымъ возомъ увидлъ Савосю. Онъ шелъ рядомъ съ лошадью, держался за оглоблю и помогалъ ей тащить возъ. Шапка у него была на затылк, и издали видны были взмокшія на лбу пряди блокурыхъ и слегка заиндеввшихъ волосъ.
Пріхали еще засвтло. Маланья заблаговременно отворила ворота и стояла въ сторонк. Она была очень удивлена, увидвъ, что и Савося възжаетъ на дворъ. На широкомъ обвтренномъ ея лиц замтно было тревожное любопытство.
— А это хто же будетъ?
— А это…— Матвй на мгновеніе замялся:— Работникъ… работника я нанялъ — Будетъ языкъ-отъ чесать!
Маланья скользнула сердитымъ взглядомъ по улыбающемуся лицу Матвя и ползла на сновалъ.
Утаптывая вмст съ матерью сно, Степка совсмъ умаялся и отъ усталости и отъ голода. Когда онъ слзъ съ сновала, весь въ снной трух, у него кружилась голова, и отъ слабости его пошатывало. Савося тоже усталъ, и, наврное, больше Степки, но онъ сдерживался, и очень суетился на двор: оттащилъ въ сторону пустыя сани, держалъ лстницу, когда Степка съ матерью слзали съ сновала, и, несмотря на потемки, сталъ загребать сно.
— Да будетъ теб труху-то слизывать. Коровы на это есть, — въ сердцахъ сказалъ Матвй: — Бросай, обдать подемъ.
— А я хать хотлъ…
— На чемъ подешь-то, слова полова. Глянь-ко, животину-то какъ упарилъ. Покормить ее надо.
Савосина лошаденка все еще не могла отдышаться, шумно работая запотвшими боками. Савося на мгновеніе задумался и, ршительно отряхнувъ съ себя труху, отправился съ мужиками въ избу.
Мужики обдали одни: Маланья, — ребятишки и старуха пообдали раньше. Савося долго не хотлъ снималъ полушубка, потому что рубаха у него была съ худыми локтями, и очень вначал стснялся, замчая на себ внимательные взгляды домочадцевъ хозяина. Но какъ только подали горячую гороховицу съ постнымъ масломъ, онъ забылъ и о рубах, и о томъ, что его поймали за воровскимъ дломъ, и могутъ, если захотятъ, избить, или отправить къ старост. Онъ жадно лъ все, что подавали, а Матвй развеселился и усердно его угощалъ:
— шь, Саватй, шь пуще. Завтра опять по-сно хать.
Савося конфузился и съ туго набитымъ ртомъ что-то невнятное бормоталъ.
— Ну-ко, и вправду, мужикъ,— спрашивала Маланья:— гд вы эдакова молодчика подхватили?
— А ты что больно любопытствуешь? Али поглянулся?— засмялся Матвй:— Ты у меня смотри…
— И смотрю… Потому и спрашиваю.
— Говорю, въ работники нанялъ. Мы съ имъ ишшо раньше сплись, штобы, значить, у сна повстрчаться. Ну, онъ и пріхалъ. Раньше насъ пріхалъ. Врно, Степъ?
При этомъ Матвй подмигнулъ Степк, и оба они захохотали, какъ заговорщики.
— Во-онъ оно какъ!— догадалась Маланья:— прыткой онъ, работникъ-отъ… Отколь такой?
— Изъ-подъ Елани, слышь, отъ Шутенковъ.
— То-то, шутки онъ, я вижу, гораздъ шутить,— продолжала Маланья, недружелюбно оглядывая гостя:— видно, не впервой ему.
— Истинный Господь, впервой,— глубоко-обиженный, горячо отвтилъ Савося:— Впервой да и въ послдній… Что Богъ дастъ. Умирать буду — дтямъ закажу.
— Да ты зналъ ли хоть, чье сно-то хотлъ увезти?— спросилъ Кузя.
— А не зналъ…
— Не зналъ?
— Видитъ Богъ — не зналъ. Разрази меня на этомъ мст, коли ежели я…
Савося и еще что-то хотлъ прибавить, но больше у него не нашлось словъ, и онъ безпомощно замолчалъ.
Степка лежалъ на полатяхъ съ книгой въ рукахъ, но не читалъ. Ему ужъ стало жалко Савосю, и онъ былъ радъ, когда перестали его трогать.
Посл обда Савося снова порывался хать, но Матвй оставилъ его пить чай, а лошади его веллъ дать сна. За чаемъ вс стали благодушне. Даже суровый и неразговорчивый Кузя, все время державшій Савосю въ состояніи пойманнаго зайца, и тотъ уже не хмурился. И Савося посмллъ и пріободрился.
— А шибко я напужался тамока,— признался онъ, заискивающе улыбаясь:— думаю, умастюжатъ меня таперя въ лоскъ. Поминай Савосю Халтурина…
— Пошто увчить,— вытирая вспотвшій лобъ полотенцемъ и распоясываясь за четвертымъ стаканомъ, съ мягкой, задумчивой улыбкой говорилъ Матвй:— драться я не охотникъ, да и долго ли въ драк до грха. А вотъ сна возъ ты мн привезъ — и довольно съ тебя. Чайку вотъ попьешь — и съ Богомъ. Кумъ мн изъ Ивкина сказывалъ,— продолжалъ онъ, держа блюдце на растопыренныхъ пальцахъ:— повадился у ихъ одинъ мужикъ овецъ воровать. Загонитъ къ себ вечеромъ чужую овечку да и подъ ножъ. Одна овечка пропала въ деревн, другая, третья… Стали думать на одного мужика, на Парамошку, а доказать нельзя. Ладно. Вотъ и пропади у кума овечка. Идетъ онъ мимо Парамошки вечеромъ, а у того огонь на двор. Это онъ, стало быть, ужъ кумову овечку ржетъ. Кумъ-отъ къ старост: такъ, молъ, и такъ. Собралось человкъ шесть, али семь, да и нагрянь къ Парамошк со старостой. Онъ и отпираться не сталъ.
— Чего отпираться,— вставилъ Кузя.
— Отпирайся не отпирайся…
— Ну, ладно,— перебивая Савосю,— продолжалъ Матвй:— мужики освирпли страсть какъ: бить Парамошку — и больше никакихъ, А кумъ говоритъ:
— Стой, мужики, зачмъ бить? Мы его лучше посрамимъ!
— Ловко,— одобрилъ Кузя.
— Посрамимъ, говоритъ, лучше. Бери, говоритъ, Парамонъ, овечку черзъ плечо. Пойдемъ по деревн баранину продавать. А рано ишшо, въ деревн не спятъ. Парамошка съ овечкой впереди, за имъ кумъ, мужики и староста. Какъ до избы подъ окошко дойдутъ, Парамошка и кричитъ:
— Не надо ли баранины.
Это ему кумъ веллъ, а самъ кумъ и говоритъ:
— Вотъ, православные, овечки-то наши гд… Парамонъ, говоритъ, стъ нашихъ овечекъ, а намъ не сказываетъ…
— Да эдакъ-то по всей деревн и прошли, подъ кажнымъ окошкомъ побывали. А посл того ползли къ Парамошк въ погребъ — баранины тамъ страсть сколь. Ну, баранину и овчинки мужики отобрали, а съ его потребовали вина. Выставилъ онъ чевтертуху, угощаетъ. А мужики говорятъ:
— На колнкахъ подноси.
— Сталъ онъ подносить на колнкахъ, его спрашиваютъ:
— За что угощаешь, подлецъ? А онъ долженъ отвчалъ: — За кражу чужихъ овецъ.
— Ну-ну… ловко, — одобрилъ Кузя: — хо-хо… Вотъ этто — наука. Смялся и Савося, и самъ Матвй.
— То-то и оно, што наука… А бить — што бить? Изувчь человка, да и отвчай…
— Ну, а Парамошка-то. Больше ужъ не пропадали овечки!
— Нтъ. Куды-те… Отучили!
Во все время разсказа Савося сидлъ, опустивъ глаза, вспотвшій и виноватый, съ неловкой улыбкой.
— Вотъ и я теперя выученъ…— смущенно говорилъ Савося:— Ни Боже мой! Штобы да я хошь разъ… Ни-ни… Благодарю покорно!
— Не на чемъ,— сказалъ Матвй, и вс засмялись.
А Савося продолжалъ:
— А только не пошелъ бы я на это дло, коли бы не приспичило. Сно у меня нон сгорло.
— Все?
— Все, какъ есть — до послдней снинки. Одна полина {Полина — сно съ полей, въ отличіе отъ покосовъ отхожихъ.} осталась. Да не у меня у одного, а почитай половина нашихъ мужиковъ безъ сна осталась.
— Да какъ же это?
— А хто ее знаетъ? На второго Спаса это было. Занялось въ казенной дачк да и пошло. Починокъ тутъ одинъ недалеко… ну дакъ чуть до овсянова поля не дошло. Втеръ ладно утихъ.
— М-да… Тово… Несчастье, стало быть, — сказалъ Матвй.
— И не говори!
Савося оживился и, ободренный сочувствіемъ, точно боясь, что его не дослушаютъ, сталъ быстро-быстро разсказывать:
— Раньше-то мы заправно жили. Хлба хватало, скота много держали, и всего довольно было. Ну, а какъ брата Павлуху, угнали на японца, съ этихъ поръ и пошло, и пошло. А тутъ мы ишшо съ другимъ братомъ, съ Ваней, длиться задумали. Раззоръ одинъ… Истинный Богъ… Остался я съ двумя бабамъ, да съ робятамъ. Павлухина вдова у меня жить стала, тоже съ робятамъ. Работниковъ мало, а ртовъ-то сколь… Прокорми-ко. Опять же корма теперя. Зима злющая. Полину да солому скормлю… А дальше што?
— Ты бы на сторону куды сунулся. Въ затонъ бы куды, али на чигунку… въ Пермь вонъ тоже народъ идетъ, въ Вятку,— говорилъ Матвй.
‘Правду, видно, крпко мужика скрючило’, — думалъ онъ, вздыхая.
Савося такъ и подпрыгнулъ, точно его каленымъ желзомъ задли.
— Э-эхъ, милой!— воскликнулъ онъ: — То-то и горе мое — не ускочишь. Пашпортъ не даютъ. А я и самъ… плотничалъ бы, за милую душу…
— Какъ такъ — не даютъ?
— А не даютъ…
Савося хотлъ что-то сказать, но поперхнулся чаемъ, и закашлялся.
— Хомутъ, поди, у кого свиснулъ, али чего иное — вотъ и не даютъ. Судъ, стало быть, заинтиресовался…— съ усмшкою проворчалъ Кузя:— Чего ты его, Матюхъ, слушаешь? Онъ теб какимъ Лазаремъ, а ты и уши развсилъ.
Савося обиженно фыркнулъ:
— Кабы свиснулъ — въ острог сидлъ бы!
Онъ обиженно замолчалъ, и скоро поднялся изъ-за стола.
— Хозяинъ, хозяюшка, за хлбъ, за соль спасибо.— Онъ закурилъ и, затянувшись, добавилъ, ни къ кому не обращаясь:— Курну, да запрягать надо.
— А ты бы переночевалъ — куды на ночь глядя?
— Нтъ, надо.
— Какъ знаешь, позжай, коли кобылу не жаль.
Савося облачился въ полушубокъ, подпоясался и сталъ прощаться.
— На тотъ годъ опять пріжай,— полушутя — полусерьезно сказалъ Матвй, и поднялся съ мста:— эхъ ты, христово чадушко. На-ко, вотъ, теб — три гривенника не обидно будетъ… за поденщину-то?
Савося такъ и отпрянулъ.
— Што ты, што ты!— замахалъ онъ руками.
— Ну-ну, не ломайся, не люблю,— съ сердитымъ смущеніемъ говорилъ Матвй.— Даютъ, дакъ бери, бьютъ, дакъ бги… Чего тутъ… Надо бы тебя къ старост отправить, да ужъ шутъ съ тобой… путаться не охота.
— А это вотъ робенкамъ отвези гостинчика,— подавая дв овсяныхъ лепешки, неласково сказала Маланья и, обернувшись къ Куз, добавила, качая головой:— Охо-хо, грхи наши… Все равно, нищимъ рдко подаю!
— Во-о-тъ, право,— растерянно протянулъ Савося.
Онъ положилъ лепешки за пазуху, а деньги въ кисетъ съ табакомъ, и, перекрививъ ротъ, коротко махнулъ рукой.
— Какъ это… вы меня, братцы… право! Лучше бы ужъ прямо по уху… Ей-бо-о!
Очень онъ растерялся. Выйдя за нимъ на дворъ съ фонаремъ, Степка замтилъ, какъ онъ, запрягая лошадь, растерянно, безъ толку, суетился, швырялъ носомъ и отворачивался.