Савелли, Тьерри Жильбер Огюстен, Год: 1875

Историческая проза
Время на прочтение: 103 минут(ы)
Скачать в PDF

САВЕЛЛИ.

Романъ Жильбера Огюстена Тьерри.

I.

Наступалъ вечеръ, окутывая туманомъ Лондонъ,— апрльскій вечеръ, сырой и дождливый. Въ тотъ годъ (1854) рано стала весна, распустила сады сырой Англіи и едва не залила солнцемъ страну, гд, какъ поется въ старомъ мадригал, ‘такъ зелены поля, такъ блокуры головки, такъ нжны голубыя очи, такъ обольстительны улыбки’.
На золоченой башн Вестминстера часы пробили семь и шумная городская жизнь начала утихать, банкиръ Флитъ-Стрита запиралъ контору, довольный, что возвращается домой, на набережной зажигались фонари и великолпныя выставки серебряныхъ и золотыхъ вещей сверкали при газовомъ освщеніи. Еще немного — и лужайки въ Сентъ-Джемскомъ парк сдлаются мстомъ ночлега воришекъ, спящихъ подъ открытымъ небомъ, пріютомъ любви блуждающихъ по ночамъ ирландокъ… Наступалъ вечеръ, апрльскій вечеръ, сырой и свжій.
Въ Риджентъ-Стрит, налво отъ цирка, во мрак ночи выдлялся яркимъ освщеніемъ ресторанъ Артиди, итальянскій кабачокъ, пользовавшійся большою извстностью. По обыкновенію, въ отдльныхъ кабинетахъ ютились влюбленныя пары, fast people, люди, прожигающіе жизнь, swells или двицы изъ Пимлико, которыя веселились, но веселились по-англійски, скромно и тихо: меньше было поцлуевъ, чмъ бутылокъ — british respectability!… Въ тотъ вечеръ, впрочемъ, въ ресторан раздавались не одни пьяные разговоры, одинъ только влюбленный шепотъ. Въ первомъ этаж, въ самомъ уединенномъ кабинет, за столомъ молча сидли два господина, повидимому, сильно озабоченные чмъ-то. Одному изъ нихъ можно было дать лтъ сорокъ, это былъ высокій, полный мужчина, съ длинными волосами еще безъ признаковъ сдины и съ густою бородой, бднякъ, судя по плачевному состоянію его костюма: вроятно, одинъ изъ голодающихъ, профессоръ литературы или концертантъ: эти люди отовсюду съзжаются въ Лондонъ, гд такъ трудно подняться на чужую лстницу и гд поданный изъ милости кусокъ останавливается въ горл.
Въ эту минуту онъ съ жадностью лъ ветчину, ростбивъ, вс лакомыя блюда англійскаго стола, и безмолвно поглощалъ пиво и мозельское вино. Другой, уже старикъ, смотрлъ, какъ жадно лъ его товарищъ, а самъ почти не прикасался къ разставленнымъ передъ нимъ кушаньямъ. Это былъ джентльменъ съ тщательно выбритымъ лицомъ, съ сдою бахромкой вокругъ большой лысины и въ безукоризненномъ костюм. Блескъ темныхъ глазъ, бронзовый цвтъ лица и излишество жестовъ сразу выдавали въ немъ иностранца.
— Per Вассо!— громко воскликнулъ господинъ съ длинными волосами.— Che pranzo!… Oh! veramente stupenda…
— Извините, Марино!— прервалъ его другой,— мальчикъ, который служитъ намъ, итальянецъ, давайте говоритъ по-французски и будемъ осторожны.
Тотъ поклонился, не отрываясь отъ ды.
— Значитъ, серьезный разговоръ, ваше сіятельство?
— Да, очень, серьезный.
— Ebbene!… Давайте говорить по-французски, хотя это ‘гнусавый, полуварварскій и отвратительный жаргонъ’, какъ удачно опредлилъ его нашъ великій Альфіери!… Боже, какъ хорошо я чувствую себя здсь! Кухня, достойная Апиція, вина, которыя восплъ бы Горацій, и милостивая улыбка самаго великодушнаго изъ Меценатовъ!… Кром того,— прибавилъ онъ, понизивъ голосъ,— здсь нтъ, по крайней мр, сыщиковъ, шпіоновъ, всхъ этихъ полицейскихъ ужасовъ господина Бонапарта… А! этотъ господинъ Бонапартъ!…
Посл этого восклицанія онъ опять началъ хватать куски съ своей тарелки,— очевидно, его желудокъ запасался на завтра.
— Получили вы какія-нибудь извстія отъ того господина, члена ‘Молодой Италіи’?— рзко спросилъ старикъ, котораго Марино называлъ ‘ваше сіятельство’. Онъ произнесъ эти слова ядовитымъ и необыкновенно презрительнымъ тономъ.,
— Никакихъ!— возразилъ его собесдникъ.— Глубокое молчаніе,— слдовательно, великіе замыслы!
— Или, врне, великая измна, наивный вы человкъ!
— О, ваше сіятельство!
— Читаете ли вы, молодые люди, когда-нибудь швейцарскія или нмецкія газеты? Нтъ?… Ну, такъ вашъ Мадзини опять взялся за перо. Онъ не беретъ больше взаймы денегъ у другихъ, онъ нахально крадетъ у нихъ мысли: то же бандитство. Теперь этотъ знаменитый Жозефъ пишетъ. О, глупости пишетъ! Свобода по-христіански, освобожденіе посредствомъ Евангелія! Плохой Джоберти этотъ ‘пророкъ идей’! Ватиканъ пошлетъ ему, конечно, свое благословеніе: аминь!… Я повторяю, страшная измна!
Марино продолжалъ напыщеннымъ тономъ:
— Ренегатъ онъ, освободитель Рима!… Его славный защитникъ!
— А я?— воскликнулъ его сіятельство, бросая салфетку и вскакикая съ мста.— Я, можетъ быть, тамъ не былъ… тамъ… при осад Рима! Членъ вашего учредительнаго собранія и итальянскій воинъ! Но я… я не разсуждалъ… я дрался! Непріятели, французы господина Бонапарта, подняли меня, на баррикад Портеза, безъ чувствъ, прострленнаго пулями!
— О, конечно!— замтилъ Марино, стараясь успокоить его гнвъ,— ваше сіятельство были преисполнены античнымъ духомъ, настоящій Коклесъ, богъ Марсъ, палладинъ, достойный Капитолія!
— Ошибаетесь, мой другъ, такъ какъ ваши мадзинисты оттолкнули меня теперь. Я, повидимому, ни къ чему неспособенъ, я трусъ и измнникъ!… Да, измнникъ! Это слово было сказано, я знаю… Неблагодарное отечество!
— Пш… всегда отечество неблагодарно!… но какъ пла божественная Паста! Dolce ingrata patria! Неблагодарная, но, все-таки, милая отчизна!
Глубокое молчаніе послдовало за этою цитатой и ‘палладинъ, достойный Капитолія’ растянулся на диван.
— Наконецъ, да или нтъ?— спросилъ онъ,— получили вы извстія?
— Ну, такъ, да!— произнесъ Марино, приблизившись съ таинственнымъ видомъ.— Помните вы человка, служившаго подъ вашимъ начальствомъ въ легіон Красныхъ? Высокій молодецъ… Піанори?… Но нтъ, клянусь честью, я ничего не знаю, ничего!
Въ эту минуту къ нимъ долетлъ гнусавый и протяжный крикъ продавца газетъ:
— Evening Papers! Важныя телеграммы изъ Франціи!
Вмст съ тмъ, изъ Риджентъ-Стрита доносился какой-то глухой шумъ.
Голосъ продавца продолжалъ выкрикивать:
— Ужасное покушеніе на жизнь французскаго императора!
Итальянцы переглянулись, и его сіятельство бросился къ звонку, вошелъ мальчикъ.
— Скоре!… Скоре… пошлите купить газету!
Слуга вышелъ, но вскор вернулся и принесъ газету. Тогда, наклонившись надъ листомъ, старикъ прочелъ громкимъ голосомъ::
‘Послднія телеграммы. Парижъ, 5 ч. дня. Сегодня въ предмсть Елисейскихъ полей какой-то злоумышленникъ, по имени Піанори, сдлалъ нсколько выстрловъ изъ пистолета въ французскаго императора. Наполеонъ невредимъ. Убійца, тяжело раненый и почти растерзанный толпой, находится въ рукахъ правосудія’. Никакихъ иныхъ подробностей не было, внизу подъ телеграммой, присланной изъ Франціи, стояло множество телеграммъ изъ Италіи.
Старикъ читалъ дальше:
‘Неаполь, 10 ч. утра. Вчера въ театр Санъ-Карло давалось, первое представленіе новаго балета Цвты и женщины. Зала была блестяща. Пріемъ публики восторженный, танцовщицъ вызывали, до семи разъ’.
Газета выпала у него изъ рукъ и бывшій членъ Римскаго собранія тяжело упалъ на стулъ. Онъ опустилъ голову, точно подъ гнетомъ отчаяннаго стыда, голосъ его сдлался глухъ, а на глазахъ блеснули слезы:
— Еще эшафотъ!— прошепталъ онъ.— Все наша кровь наша!… А въ то время, какъ мы изнываемъ отъ страданій, эти гнусная Италія поетъ, танцуетъ и забавляется любовью!… Ну, такъ, безстыдная нація, если таковъ твой жребій, пусть онъ исполнится!
Онъ ударилъ кулакомъ по столу.
— Что до меня, съ меня довольно!… Довольно моего безконечнаго изгнанія, скитаній по блому свту, жизни дикаго звря, преслдуемаго всми полиціями!… А, ваши члены ‘Молодой Италіи’ презираютъ мои сдые волосы! Пускай! Отнын эти сдые волосы не преклонятся передъ ними! Finita la commedia! Я вновь длаюсь свободнымъ человкомъ!
— Какъ такъ?— спросилъ Марино, корча улыбку.
— Я хочу сдлаться самимъ собой и не имть другаго господина, кром себя!
Онъ всталъ и началъ скорыми шагами прохаживаться по комнат, размахивая руками и возбуждаясь звуками собственныхъ, словъ.
— Да, ршено!… Завтра я пишу кардиналу, государственному секретарю. Я зналъ когда-то господина Антонелли и…
— Какъ! вы хотите писать этому человку?
— Ему самому. Я буду ходатайствовать о прощеніи и въ амнистіи нтъ сомннія. Чортъ возьми! я хочу быть похожъ на другихъ.. О Bomagnuoli tornati in bastardi!
Онъ закурилъ сигару и опять растянулся на диван, закрывъ глаза и пуская къ потолку кольца дыма, онъ продолжалъ:
— Наконецъ-то я увижу тебя, моя Равенна, мой край родной, и тебя, мой давно покинутый дорогой дворецъ въ Porta Serrata!… А! счастливая Италія надрывается отъ радости! Прочь политику, сантиментальныя бредни, прочь черную нищету! Пусть длится вихрь удовольствій, вчный маскарадъ, безконечный карнавалъ!… Кром того, одиночество тяготитъ меня: я хочу жениться.
— Жениться?— съ легкимъ вздохомъ повторилъ Марино, садясьна диванъ.— Ваше сіятельство забываете о своихъ шестидесяти годахъ.
Старикъ приподнялъ голову.
— Шестьдесятъ три года, господинъ музыкантъ, я помню объ. этомъ. И потому я хочу жениться соотвтственно съ моими иллюзіями, согласно съ моралью моей родины! Я поищу какую-нибудь, красавицу-примадонну за кулисами Санъ-Карло или звзду среди балеринъ театра Скала.
— Ваше сіятельство шутите!
— Я никогда не шучу!
— А портреты предковъ въ вашемъ дворц, великіе кондотьери, погибшіе за честь Италіи… какъ они день и ночь будутъ смотрть, на ваше сіятельство?
Старикъ, блдный, вскочилъ съ дивана, направился къ окну и съ силой распахнулъ его, онъ задыхался отъ гнва. Марино послдовалъ за нимъ и облокотился на подоконникъ. На улиц передъ фасадомъ ресторана собралась толпа. Труппа странствующихъ музыкантовъ, составляющихъ одно изъ золъ Лондона, давала уличный концертъ. Пиликали дв скрипки, фальшиво бренчала арфа и, покрывая эти разноголосые звуки, какая-то женщина пла brindisi изъ Травіаты, это Libiamo ne lieti calici, такое популярное, благодаря своей вульгарности.
— Красивый тембръ, — замтилъ Марино, — но недостаетъ школы… Ахъ, еслибъ я давалъ ей уроки!
— Э, крошка! Э, piccola!— крикнулъ его сіятельство.— Вотъ теб шиллингъ, бери. Теперь иди наверхъ и спой намъ псенку.
Женщина подняла голову, кончила свою бравурную арію и направилась въ домъ, нсколько минутъ спустя она появилась въ кабинет. Она была прекрасна, молода, стройна, съ матовымъ цвтомъ лица итальянки, съ большими синими глазами и черными волосами, падавшими пышными кольцами, схваченными золотою шпилькой. Черты ея лица своею правильностью напоминали красавицъ Транстевера, которыхъ съумлъ сдлать божественными дивный геній Санчіо. Она была одта въ яркій, бросающійся въ глаза, костюмъ комической оперы: ярко-красную юбку Фенеллы, купленную, вроятно, въ хлам Ковенъ-Гарденскаго театра. У корсажа была приколота втка искусственныхъ цвтовъ, букетъ дикаго шиповника.
Стоя среди комнаты, уличная дива нахально разсматривала обоихъ мужчинъ, улыбаясь имъ и показывая рядъ блыхъ, какъ жемчугъ, зубовъ. Осмотръ продолжался недолго и взглядъ ея ласково устремился на господина въ черномъ.
— Вотъ я, мосье. Что спть вамъ? Santa Lucia? Но у васъ нтъ рояля для аккомпанимента.
Его сіятельство надлъ пенснэ и разсматривалъ пвицу съ видомъ знатока.
— Правда. Какъ, ты говоришь по-французски, прелесть моя?
— Конечно. Мой отецъ былъ профессоромъ въ Марсели.
— Ты родилась во Франціи?
— Нтъ. Въ Рим.
— Дочь профессора? Не дурно!… Молодая ученая, значитъ?
— Да, я знаю все… Даже знаю то, чего не слдуетъ знать.
Она засмялась, слдя за обоими мужчинами, тоже улыбавшимися.
Его сіятельство заговорилъ опять, указывая на шиповникъ, приколотый къ ея платью:
— Значитъ, ты не такъ дика, какъ эмблема твоего украшенія?
— И, кром того, боле свжа!— возразила она вызывающимъ и насмшливымъ тономъ.
— Дай мн твой букетъ, красавица.
— Никогда! Это — талисманъ.
— Отъ дурнаго глаза?
— Вашъ не особенно хорошъ. Нтъ, я люблю эти цвты: мой отецъ любилъ ихъ.
— Красивая фраза. Да здравствуетъ чувство!… Какъ зовутъ тебя?
— Бэлла.
— Это твое прозвище. А другое, настоящее имя, данное Богомъ?
Пвица пожала плечами.
— О, Богъ…— прошептала она.
— Чортъ возьми!… Папистка и либералка? Странный случай!
Бэлла, повидимому, колебалась, потомъ, вдругъ сдлавшись серьезной, произнесла:
— Вы итальянцы, я вижу это. Ну, такъ меня зовутъ Розина Савелли.
Она произнесла это имя съ такою гордостью, точно говорила: я Фалконъ или я Малибранъ. Безъ сомннія, она ожидала произвести эффектъ, эффектъ не замедлилъ послдовать.
— Савелли?— повторилъ его сіятельство.— Я зналъ во время осады Рима какого-то Сципіона Савелли, онъ сражался подъ моимъ начальствомъ и былъ раненъ на Санъ-Панкрацкомъ бастіон. Онъ былъ молодчина.
— Это былъ мой отецъ.
— Вашъ отецъ?… О, простите, мадемуазель Савелли!… Вы пробуждаете во мн ужасныя воспоминанія. Имя, записанное въ мартирологи святой свободы! Савелли — одна изъ жертвъ, если я не ошибаюсь, господина Бонапарта…
Двушка страшно поблднла, глаза ея сверкали, она отвтила сдавленнымъ голосомъ:
— Они два раза разстрляли его. Это былъ мой отецъ.
— Разстрляли два раза! Злоди!… Но гд и какъ совершилось это преступленіе?
— Въ Прованс. Посл переворота, во время страшнаго возстанія на юг.
— Я угадываю, увы! Многіе предводители ‘Молодой Италіи’ соединились съ французскими республиканцами и геройски погибли. Вчно наша тщетная мечта, безуміе!
— Безуміе, можетъ быть, но чудное! Мой отецъ командовалъ въ Вар отрядомъ республиканцевъ. О, да, мосье, онъ былъ молодецъ!… Страстный поклонникъ свободы, горячій защитникъ своей дорогой Италіи! А какъ онъ ненавидлъ Бонапарта, разрушителя Рима, покровителя папы и духовенства! Бонапартъ прежде зналъ этого человка, карбонарія, какъ и онъ, такъ какъ они оба были заговорщиками въ одномъ легіон, въ одной вент. Ренегатъ! И такъ, Савелли хотлъ сражаться. При первыхъ звукахъ набата онъ покинулъ Марсель, учениковъ, друзей и поспшилъ соединиться съ остальными. Герой! Онъ былъ взятъ на какой-то баррикад и сейчасъ же разстрлянъ. Зври, эти солдаты! Но смерть не хотла взять его: онъ не былъ убитъ. Прострленнаго пулями, но еще живаго, его положили въ госпиталь, перевязали его раны. Изъ человколюбія, можетъ быть, думаете вы? Какъ же! Человческія чувства въ хищныхъ звряхъ! Нтъ, вы не можете себ представить, что это были за люди, ихъ ‘смшанныя коммиссіи’ и прокуроръ Бенаръ — ужасный Бенаръ,— ‘блый живодеръ’, какъ его называли! Злодй! По приказанію этого Бенара, моего отца, почти умирающаго, привели на военный совтъ. Онъ едва стоялъ на ногахъ, изъ ранъ еще сочилась кровь. Негодяи, злоди! Онъ былъ осужденъ и тогда… тогда эти разбойники разстрляли его во второй разъ! О, негодяи!…
Она передала свой разсказъ съ дикимъ увлеченіемъ, съ страстною мимикой, скрежеща зубами и потрясая кулаками, прерывая его криками и хриплыми итальянскими восклицаніями, со взглядомъ, полнымъ ненависти.
Она остановилась, задыхаясь. Старикъ смотрлъ на нее молча и задумавшись.
— Негодяи!— произнесъ онъ, наконецъ.— А вы, дочь его, что сдлали вы, чтобы отомстить?
— Я?— воскликнула она съ бшенствомъ.— Я была учительницей въ Марсели. Меня выгнали, какъ негоднаго щенка… и я склонила голову…
— Это все?… Мало же.
— Увы!
— И теперь, бдняжка, ты скитаешься по лондонскимъ улицамъ, едва влача жизнь?
— Я такъ голодала!
Она, содрогаясь, опять замолчала, старикъ продолжалъ ее разсматривать и изучать.
— Несчастный Савелли!— прошепталъ онъ, вставая.
Вдругъ Розина подбжала къ нему и, говоря ему также ‘ты’, воскликнула:
— Послушай, мн двадцать два года и я красива,— хочешь ты отомстить за убитаго?… Хочешь?… И я буду принадлежать теб… отдамъ теб и тло, и душу!
Старикъ вздрогнулъ.
— Приходите ко мн, мадемуазель.
— Когда?
— Завтра.
— Куда?
— Улица Пикадилли, номеръ 3.
— А кого мн спросить?
— Князя Гвидо де-Карпенья.

II.

Вечеромъ, 24 ноября 1856 г., дворецъ Тюльери сіялъ блестящимъ освщеніемъ. На площади Каруселя двигались въ нсколько.рядовъ экипажи, възжали во дворъ, останавливались подъ сводомъ, безпрерывно высаживали декольтированныхъ дамъ и мужчинъ въ парадныхъ мундирахъ. Былъ балъ во дворц, первый балъ зимняго сезона.
Онъ не существуетъ больше, этотъ дворецъ Тюльери. Съ первой минуты своей предсмертной агоніи коммуна 1871 г. предназначила его къ разрушенію.
Безумцы! Неужели, разрушая нсколько камней, свидтельствующихъ о прошломъ величіи, они думали уничтожить самое прошлое?… Долго возвышались обрушенныя стны и полуразвалившійся куполъ, печальные и точно взывающіе противъ между-усобной войны, теперь даже развалины исчезли, etiam регіеге. И вотъ наступаетъ новый вкъ, равнодушный къ нашимъ сожалніямъ, уже дти съ удивленіемъ смотрятъ, когда имъ говорятъ: ‘Здсь былъ дворецъ, гд жили короли’. Забвеніе, быстрое забвеніе, настоящая человческая могила!…
Авторъ этого разсказа посщалъ когда-то старинное жилище королей, онъ видлъ тамъ послднихъ властелиновъ: да позволятъ ему вызвать ихъ виднія.
Подъ сводомъ, направо, возвышалась широкая каменная лстница съ двумя площадками, крутая, тяжелая для подъема монументальная лстница. Въ пріемные дни она освщалась канделябрами и на каждой ступени стоялъ неподвижный въ своей блестящей стальной брон колоссъ-гренадеръ. Наверху, въ первой пріемной, камергеръ въ красномъ мундир принималъ гостей. Затмъ они переходили въ бальную галлерею, длинную залу, украшенную блою рзьбой съ золотомъ, немного крикливое подражаніе версальской галлере и напыщенное сооруженіе короля Лудовика-Филиппа. Въ ней не было ни одной картины, кром портрета Наполеона III верхомъ, писаннаго Горасомъ Верне и занимающаго всю среднюю стну. Вдоль стнъ тянулся двойной рядъ скамеекъ, гд дамы и молодыя двушки выставляли на показъ свои пышные туалеты, а въ одномъ углу возвышалась эстрада ‘маленькаго оркестра’,— другой, Штрауса, помщался въ зал Маршаловъ.
Хрустальныя люстры и канделябры ярко освщали золото и зеркала, и по пышности мундировъ, по переливамъ шелка и камней, императорскіе балы представляли зрлище невиданное никогда посл.
Въ конц бальной’галлереи широкая арка, задрапированная малиновымъ бархатомъ, вела въ залу Маршаловъ. Эта знаменитая зала, долго слывшая чудомъ архитектуры, представляла четырехъугольную громаду, возвышавшуюся во всю вышину центральнаго свода. Гигантскія каріатиды изъ благо мрамора поддерживали сводъ, и портреты во весь ростъ маршаловъ первой имперіи украшали стны. Видъ былъ грандіозный и производилъ странное впечатлніе величія. На эстрад подъ пурпуровымъ балдахиномъ возвышался тронъ. Здсь, во время оффиціальныхъ вечеровъ, почти всегда находился Наполеонъ III. Обыкновенно онъ выходилъ изъ собственныхъ аппартаментовъ въ 10 часовъ, балъ уже былъ открытъ и начинались представленія императриц. Въ двнадцать часовъ Наполеонъ обходилъ бальную галлерею и затмъ вскор удалялся во внутренніе покои дворца.
И такъ, въ тотъ вечеръ,— вечеръ оффиціальной среды,— въ Тюльери давался балъ. Шумный говоръ наполнялъ императорскія залы и балъ былъ въ полномъ разгар, когда виконтъ Марсель Бенаръ, пріхавъ изъ своего клуба, попалъ въ бальную толкотню. Это былъ молодой человкъ лтъ двадцати восьми, съ красивымъ лицомъ и гордою осанкой, высокій брюнетъ съ черными жгучими глазами. Онъ отличался манерами и немного вызывающею вншностью модныхъ, щеголей, длинные усы съ закрученными концами, бородка l`emperiale, прическа съ проборомъ посередин головы и гладко зачесанными на вискахъ волосами,— однимъ словомъ, какъ говорили тогда, ‘un gandin’. На его тонкой и стройной фигур ловко сидла красивая форма аудитора государственнаго совта: голубой фракъ съ расшитыми обшлагами и воротникомъ, блыя панталоны, прямая шпага, шляпа съ черными перьями, небрежно сунутая подъ руку.
Высоко поднявъ голову, съ моноклемъ въ глазу, виконтъ вошелъ, небрежно раскачиваясь и — высшій тонъ — волоча по паркету башмаки съ пряжками. Онъ взглядомъ окинулъ гостей, задыхавшихся въ первой галлере, сдлалъ презрительную гримасу и быстро направился въ залу Маршаловъ. Но на порог ему пришлось остановиться: тройной рядъ кавалеровъ и дамъ заслонялъ ему входъ. Въ эту минуту Наполеонъ танцовалъ кадриль и со всхъ сторонъ бросились смотрть на танцующаго императора. Марсель Бенаръ, раздосадованный, вернулся назадъ и слъ съ скучающимъ лицомъ.
Передъ нимъ кружились безчисленныя пары танцующихъ, но все люди мелкіе. Придворный этикетъ требовалъ, чтобы зала Маршаловъ служила для удовольствій высокихъ сановниковъ, иностранныхъ пословъ, министровъ, генераловъ, сенаторовъ и государственныхъ совтниковъ. Представители же боле скромныхъ должностей довольствовались бальною галлереей. Здсь встрчались префекты и подпрефекты, директоры министерствъ, начальники дивизій, инженеры, полковники и цлая армія густыхъ и тонкихъ эполетъ, здсь же находились магистраты, важные въ своихъ черныхъ мундирахъ, и члены института во фракахъ съ зелеными пальмами, вызывавшихъ сначала шепотъ, а потомъ улыбку въ господахъ гренадерахъ и гвардейскихъ стрлкахъ.
Марсель Бенаръ смотрлъ на эту бальную суматоху съ видомъ человка, которому давно прискучило великолпіе императорскихъ баловъ.
— Привтъ самому веселому изъ виконтовъ!— говорилъ ему молодой господинъ въ форм министерства иностранныхъ длъ.
— Это вы, Гравенуаръ!— произнесъ Марсель.— Какъ живете, дорогой мой? Боже! какая ужасная давка!
— Боле тысячи приглашеній, повидимому, весь цвтъ имперіи: каковъ букетъ!… Какъ здоровье графа Бенара?
— Моего отца?… Ему лучше. Онъ вернулся и уже принялся за дла въ государственномъ совт.
— Радъ слышать пріятное извстіе! Чмъ онъ страдалъ?
— Нервнымъ разстройствомъ, доктора тутъ ничего не понимаютъ. Но теперь, слава Богу, онъ совсмъ оправился.
— Вы одни, виконтъ?
— Одинъ съ своею скукой.
— Мадемуазель Марія-Анна не пріхала съ вами?
Марсель Бенаръ пожалъ плечами.
— Нтъ, сестра осталась съ отцомъ… Она, впрочемъ, никогда не вызжаетъ.
Онъ всталъ и оба сдлали нсколько шаговъ въ толп.
— Гд вы провели охотничій сезонъ?— спросилъ дипломатъ.
— Въ Нормандіи, въ моемъ маленькомъ Сассевильскомъ замк.
— Гд это вашъ Сассевильскій замокъ?
— На Нижней Сен, около Фекана. Это имніе досталось мн отъ моей бдной матери.
— Красивое помстье?
— Я нахожу его идеальнымъ: оно мое… Ахъ, Боже мой! Гравенуаръ, что это?
‘Это’ была молодая женщина, сидвшая на кресл и окруженная толпой шумныхъ поклонниковъ. Она была замчательно красива: брюнетка съ большими синими глазами, роскошными плечами, тонкою и изящною таліей. Черные волосы, вьющіеся на лбу, ниспадали по тогдашней мод длинными косами, граціозно обрамлявшими овалъ ея лица. Единственнымъ украшеніемъ волосъ служила гирлянда шиповника, усянная брилліантами, букетъ тхъ же цвтовъ былъ приколотъ у корсажа. Небрежно развалившись въ кресл, дама закрывала даже колни сосдей своимъ широкимъ желтымъ атласнымъ платьемъ съ тремя оборками изъ черныхъ кружевъ. Ея немного полная рука играла большимъ веромъ изъ марабу, то складывая его, то раскрывая кокетливымъ и разсчитаннымъ движеніемъ. Поклонники всхъ возрастовъ — и старые, и молодые — тснились вокругъ, ухаживая за ней и осыпая комплиментами. Красавица, повидимому, веселилась. При каждой немного вольной шутк, она смущенно откидывалась назадъ, раскрывала веръ, прятала половину лица и видны были только большіе глаза, смющіеся отъ удовольствія. Въ эту минуту самозабвенія и разсчитанной скромности красавица, откидываясь, выставляла ножку и тогда раздавался восторженный шепотъ.
— А! Что эта за франтесса?— спросилъ виконтъ у пріятеля.
Гравенуаръ взглянулъ на него съ удивленіемъ.
— Да разв вы вы знаете?… Розина!
— Какая Розина?
— Вы огорчаете меня, дорогой мой! Вы длаетесь отшельникомъ… Модная красавица… Розина… княгиня де-Карпенья.
Марсель разсмялся.
— Я не зналъ… Странное имя!… Титулъ изъ квартала Бреда, безъ сомннія?
— Нтъ… Княгиня самая настоящая!… Эта Карпенья знаменитая фамилія въ Романь. Данте посвятилъ имъ цлый стихъ въ Аду Божественной комедіи. Она сама, говорятъ, урожденная д’А-Прата, тоже старинная дворянская фамилія въ Равенн. Но за это я не ручаюсь. Какъ бы то ни было, я былъ ей представленъ въпрошломъ году въ Венеціи. Она занимала палаццо на Canal Grande, принимала избранное общество и вела открытую жизнь.
Марсель издали разсматривалъ молодую женщину.
— Дйствительно, замчательно красива!…
— Но какой странный туалетъ!… Розовые цвты при желтомъ плать!… Иностранка, что-жь!
— Между тмъ, милйшая Розина истая парижанка… Кокетничаетъ со всми, предпочтенія — никому.
— Ба!… Что за фантазія надть австрійскіе цвта?
— Можетъ быть, въ честь благороднаго супруга, стараго заговорщика, теперь раскаявшагося и попавшаго въ милость.
— А, у нея есть, значитъ, мужъ?
— О, плохенькій!… Его никогда не видно, говорятъ, что они ненавидятъ другъ друга и живутъ врозь.
— Въ такомъ случа, представьте меня, мой дорогой.
— Ловеласъ!
И они направились къ княгин де-Карпенья.
— Мосье де-Гравенуаръ!— воскликнула княгиня, увидавъ аташё посольства.— Какъ васъ рдко видно съ нкоторыхъ поръ!
Тотъ извинился нсколькими банальными фразами.
— Я, наконецъ, устроилась въ Пасси,— продолжала молодая женщина,— въ моемъ крошечномъ монастыр и…
— Можно сдлаться пріоромъ въ вашемъ монастыр, княгиня?
— Ни даже пономаремъ!… Но я съ радостью принимаю тхъ друзей, которые ршаются на такое далекое путешествіе.
— Княгиня,— сказалъ Гравенуаръ,— позвольте мн представить вамъ одного изъ моихъ товарищей, виконта Марселя Бенара.
Игравшая веромъ рука дрогнула и краска залила на минуту блдное лицо итальянки.
— Мосье Марсель Бенаръ?— повторила она, сдлавшись очень серьезной,— можетъ быть, родственникъ графа Брута Бенара?
— Мой отецъ, княгиня.
— А!… Бывшій генералъ-прокуроръ.
— Онъ самый.
— Вашъ отецъ, мосье!
Большіе синіе глаза устремились на нсколько мгновеній на виконта, затмъ молодая женщина, не опуская глазъ, протянула ему руку: — Другъ моего друга — вы теперь мой другъ. Садитесь же, cher monsieur.
Она говорила по-французски правильно и звучно, съ легкимъ акцентомъ той стороны горъ, ея голосъ ласкалъ, уста улыбались, открывая великолпные блые зубы. Прерванный разговоръ возобновился. Скоро онъ превратился въ перекрестный огонь бойкихъ комплиментовъ, свтскихъ вольностей, часто непристойныхъ шутокъ, двусмысленныхъ остротъ. Старый баронъ Ла-Шене, шестидесятилтній волокита съ нафабренными усами, лысый и гордящійся своимъ черепомъ la Морни, говорилъ громче всхъ, болталъ всякій вздоръ, циничный въ своей претенціозной глупости. Молодая женщина слушала, возражала, забавляясь сама и забавляя другихъ.
Оркестръ заигралъ прелюдію вальса Іоганна Штрауса Morgenbltter.
— Княгиня, позвольте просить васъ на туръ вальса?— обратился къ молодой женщин аудиторъ государственнаго совта.
Она сейчасъ же встала.
— Обыкновенно я мало танцую, но я ни въ чемъ не могу отказать сыну графа Бенара.
— Берегитесь! Онъ многаго потребуетъ!— крикнулъ старый Ла-Шене.
— Въ его года это неудивительно!— весело возразила княгиня.
Княгиня медленно взяла руку молодаго человка и оперлась на нее лниво и томно… А онъ, взволнованный, возбужденный, молча увлекалъ ее впередъ, боясь нарушить очарованіе этой минуты.
— И такъ, виконтъ,— спросила она во второй разъ,— вы сынъ графа Брута Бенара, бывшаго генералъ-прокурора?
— Теперь члена государственнаго совта. Да, княгиня… Вы знаете моего отца?
— О, не лично, но я знаю его имя… Одно изъ самыхъ славныхъ въ вашей императорской Франціи.
И она льстиво прибавила:
— Имя, которое не легко, вроятно, носить.
Марсель поклонился, затмъ, обхвативъ талію молодой женщины, увлекъ ее въ вихр вальса.
Трепеща отъ удовольствія, она вальсировала, крпко прижавшись къ нему, закрывъ глаза, касаясь иногда щекой его лица и точно отдаваясь сжимавшимъ ее объятіямъ. Вдругъ имъ пришлось остановиться: музыка оборвалась. Дирижеръ оркестра ударилъ три раза по пюпитру и сейчасъ же мдные инструменты и скрипки заиграли оффиціальный ‘гимнъ’ Королевы Гортензіи. Высокая фигура оберъ-камергера герцога де-Бассано появилась на порог бальной галлереи и провозгласила установленную формулу:— Императоръ!
— Что происходитъ?— спросила удивленная княгиня де-Карпенья.
— Императоръ,— отвтилъ Марсель.— Онъ обходитъ бальныя залы, прежде чмъ удалиться въ свои покои.
Почти рзкимъ усиліемъ молодая женщина вырвалась изъ обнимавшихъ ее рукъ. Удивительная перемна совершилась въ ней: исчезла томная поза, глаза ея свепкали и легкія подергиванія пробгали по лицу.
— Императоръ!— воскликнула она.— Скоре… скоре, виконтъ… подойдемте ближе!
Въ галлере танцующія пары стали уже въ два ряда, толкаясь, чтобы лучше видть. Подъ покровительствомъ своего кавалера княгиня де-Карпенья попала въ первый рядъ толпы. Оркестръ молчалъ теперь, глухой шепотъ пробгалъ отъ одной группы къ другой: медленно приближался императорскій ‘выходъ’. Впереди шли офицеры гвардіи въ кирасахъ и стальныхъ каскахъ съ блыми султанами, за ними адъютанты въ небесно-голубыхъ мундирахъ съ серебряными эксельбантами, церемоніймейстеры въ лиловомъ, шталмейстеры въ бонапартистскихъ цвтахъ, золотомъ съ зеленымъ, оберъ-камергеръ въ своей ярко-красной одежд, за нимъ самъ императоръ.
На Наполеон III была надта форма дивизіоннаго генерала и лента Почетнаго Легіона. Онъ шелъ, раскачиваясь всмъ тломъ и волоча ногу, съ скучающимъ, даже мрачнымъ лицомъ, окидывая безжизненнымъ взглядомъ волнующуюся толпу. Онъ шелъ, машинально поднимая правую руку и покручивая усъ. Иногда, когда онъ въ пестрой толп узнавалъ знакомаго сановника, лицо его быстро свтлло, онъ подходилъ и милостиво говорилъ какое-нибудь привтствіе, очаровывая своею лаской.
Онъ проходилъ уже… Вдругъ княгиня де-Карпенья вытянула голову, чтобы лучше видть, и уронила веръ, въ то же время, она испуганно вскрикнула.
Наполеонъ остановился: онъ нагнулся и поднялъ веръ. Тогда молодая дама съ удивительною смлостью сдлала шагъ къ нему, протягивая руку. Въ теченіе нсколькихъ секундъ они смотрли другъ на друга. Она покраснла, но смотрла на него дерзко.
Императоръ поклонился и направился дальше.
Онъ улыбался теперь, раскачиваясь еще больше, и пальцы его, не переставая, теребили усъ. Сдлавъ нсколько шаговъ дальше, онъ узналъ камергера Ла-Шене и сдлалъ ему знакъ: тотъ наклонился и императоръ шепотомъ сказалъ ему нсколько словъ.
Черезъ полчаса Наполеонъ III удалился въ свои покои.

II.

— Вашъ императоръ прелестенъ!— объявила молодая женщина, наивно и простодушно.— Любезенъ и милъ!
Она опять взяла руку своего кавалера и направилась съ нимъ, по зал, кокетничая и болтая.
— Какой чудный балъ, мосье Бенаръ! Я была на многихъ оффиціальныхъ празднествахъ въ Италіи, но — увы!— наши несчастные festicciuole не могутъ соперничать съ пышностью вашего двора! Они такъ ничтожны, наши принцы: нищіе, настоящіе lazzaroni!… О, чудный балъ!
— Вы навсегда поселились въ Париж?— спросилъ Марсель.
— На нкоторое время, по крайней мр. Я обожаю вашъ Парижъ.
— А нашихъ парижанъ, княгиня?
— Вашихъ парижанъ!… Они слишкомъ опасны, слишкомъ страшны для такой бдной женщины, какъ я, одинокой и беззащитной.
Она говорила съ нжными измненіями въ голос, опять опираясь на его руку, опять страстно прижимая ее къ груди. Бесдуя такимъ образомъ, они достигли залы, гд былъ устроенъ буфетъ. Тамъ происходила безпорядочная и зврская давка, офицеры и чиновники осаждали буфетъ, и каждый, толкаясь кулаками и локтями, старался схватить на лету стаканъ шампанскаго или тартинку foie gras: возмутительное зрлище,— зврь просыпался въ эти минуты въ человк.
— По какимъ днямъ вы принимаете, княгиня?— спросилъ Марсель, котораго заставили задуматься послднія слова ‘одинокой и беззащитной женщины’.
— По субботамъ, виконтъ, но вы будете желаннымъ гостемъ во всякій день. О, если бы я могла…
Она не кончила и рзко отступила назадъ.
— Ахъ, Боже мой!— прошептала она.— Идемте въ другую сторону!… Избжимъ этого человка… вонъ того!… Онъ такой злой!…
Робкимъ движеніемъ она указала на сидвшаго на диван, увлеченнаго оживленнымъ разговоромъ, старика въ изящномъ придворномъ костюм — фрак la franaise, кружевномъ жабо и шпаг.
— Кто же это такой злой?— спросилъ Марсель немного насмшливо.— Этотъ господинъ, котораго я вижу, бритый и совершенно лысый? Восхитительный черепъ! На конкурс плшивыхъ даже нашъ другъ Ла-Шене признаетъ себя побжденнымъ.
Онъ вставилъ въ глазъ монокль и, дерзко разсматривая сидвшаго господина, продолжалъ:
— Да это старый церковный ктиторъ! Или, по крайней мр, отецъ діаконъ… Монсиньоръ безъ фіолетовыхъ чулокъ! Вы боитесь его? Какіе пустяки!
— Онъ очень золъ!— произнесла она растеряннымъ тономъ нашалившей двочки: она казалась дйствительно испуганною.
Марсель повернулъ въ другую сторону, чтобы не проходить мимо лысаго господина, но тотъ уже поднялся и, не прерывая разговора, слдовалъ за виконтомъ и молодою женщиной. Имъ пришлось остановиться.
— Я голодна,— сказала княгиня де-Карпенья, внезапно успокоиваясь.— Попытаемтесь добраться до буфета.
Не безъ труда Марсель очистилъ дорогу своей дам и, усадивъ ее за накрытый столъ, самъ сталъ сзади, охраняя ее.
Голосъ, выдлившійся изъ гула толпы, заставилъ его обернуться.
— Кто сегодня ‘чичисбеемъ’ прелестной Розины?
— Мн только что представили его… это Бенаръ.
— Родственникъ государственнаго совтника?
— Кажется.
Послдовало короткое молчаніе, затмъ опять раздался высокомрный и насмшливый голосъ:
—…Человка, котораго такъ жестоко опозорилъ поэтъ:
Le procureur Besnard, Brutus de pacotille,
Fils du bourreau, bourreau par vertu de famille! *)
*) Прокуроръ Бенаръ, негодный Брутъ, сынъ палача, палачъ по семейнымъ традиціямъ.
Марсель быстро обернулся и очутился лицомъ къ лицу съ господиномъ съ наружностью монсиньора, который въ свою очередь нахально смрилъ его съ головы до ногъ.
— Какіе отвратительные стихи, — произнесъ молодой человкъ, — и вы, милостивый государь, повидимому, нуждаетесь въ небольшомъ урок поэзіи!… Я сынъ графа Брута Бенара… Потрудитесь подождать меня… Мн надо поговорить съ вами.
Старикъ усмхнулся.
— Къ вашимъ услугамъ, мосье… Вы найдете меня… но не здсь, я полагаю… Въ зал Аполлона.
Въ продолженіе этого разговора княгиня не шевельнулась.
Слышала ли она?…
Вскор она взяла руку своего кавалера и Марсель быстро отвелъ ее на мсто.
Возвращеніе княгини де-Карпенья было встрчено радостными восклицаніями. Ла-Шене, Гравенуаръ и остальные ждали ее, составился кружокъ и снова полилась веселая и свтская болтовня. Камергеръ Ла-Шене съ торжествующимъ видомъ пригладилъ об пряди волосъ, остававшіяся на вискахъ, и наклонился къ плечу княгини де-Карпенья.
— О, очаровательница!— говорилъ онъ.— Искусно же вы играете веромъ, побдительница сердецъ… какой эффектъ!… Если бы вы хотли…
— Если бы я хотла… что?— спросила она, взглянувъ на него своимъ дерзкимъ и, въ то же время, наивнымъ взоромъ.
Онъ придвинулся еще ближе и очень тихо прошепталъ ей на ухо нсколько словъ. Молодая женщина откинулась назадъ и звонко разсмялась.
— О, fi donc! злая шутка!… Такое ничтожество, какъ я!… Вздоръ!
— Что онъ говоритъ, этотъ искуситель женщинъ?— спросилъ Травенуаръ.
— Ничего!— отвтила она,— ‘глупыя любезности’!— и, указывая на золотой ключъ, висящій, какъ орденъ, на красномъ фрак камергера, прибавила:
— Онъ хочетъ открыть мн вс двери этого дворца!… Che pazzo!…
Марсель, между тмъ, поспшилъ на назначенное свиданіе. Отдаленная отъ бальной галлереи, зала Аполлона бывала почти всегда пуста въ этотъ поздній часъ. Незнакомецъ, небрежно развалившись въ кресл, теперь одинъ ожидалъ его. Виконтъ придвинулъ стулъ къ креслу, слъ и. наклонившись къ оскорбившему его человку, сказалъ:
— Я сынъ графа Брута Бенара… а вы сейчасъ оскорбили моего отца!!
Тотъ погладилъ кружева своего жабо и, спокойно улыбаясь, и отвтилъ мягкимъ и нжнымъ тономъ:
— Оскорбилъ вашего отца, мой бдный виконтъ?… Увы! онъ не изъ тхъ, кого можно оскорбить.
Марсель сдернулъ перчатку съ лвой руки.
— Что вы хотите сказать?
— Прокуроръ Бенаръ, — продолжалъ тотъ невозмутимо, — бывшій предсдатель смшанныхъ коммиссій, совершалъ возмутительныя злодйства.
Молодой человкъ всталъ съ угрожающимъ видомъ.
— Вы лжете!… Мой отецъ всегда исполнялъ свой долгъ.
— Даже,— медленно произнесъ незнакомецъ,— даже когда приказалъ разстрлять два раза несчастнаго Савелли?… Вашъ отецъ — негодяй!…
Перчатка скользнула по его лицу. Старикъ вскочилъ во весь ростъ.
— Я васъ убью завтра, милостивый государь!
Молодой человкъ пожалъ плечами.
— Соотечественникъ Полишинеля!… Ваше имя?
— Вотъ моя карточка.
Марсель Бенаръ схватилъ ее, посмотрлъ и, пораженный, прочиталъ:
‘Князь де-Карпенья’.
Въ бальной галерре вокругъ красавицы Розины толпа ухаживателей сплотилась еще тсне. Ла-Шене и Гравенуаръ въ особенности поддерживали общее оживленіе.
Марсель побжалъ къ нимъ.

III.

Графъ Брутъ Бенаръ носилъ одно изъ наиболе славныхъ именъ великой эпохи имперіи: онъ былъ родной сынъ Жозефа Бенара, друга Сійеса и родственника Мальмезонъ,— сынъ того Бенара, который принималъ дятельное участіе въ подготовленіи переворота восемнадцатаго брюмера.
Вс знаютъ общественную жизнь этого выдающагося юриста, одного изъ редакторовъ кодекса Камбасереса 1793 года, члена учредительнаго собранія, конвента, совта пятисотъ, трибуната, охранительнаго сената и графа имперіи,— однимъ словомъ, истиннаго сына революціи, но многимъ неизвстны теперь интересныя подробности его частной жизни и, въ особенности, странная тайна его смерти.
Правда, въ Gazette Nationale или Moniteur Universel въ нумеръ 16 іюня 1810 г. была напечатана слдующая замтка, подписанная буквой С., т.-е. самимъ Сово, знаменитостью тхъ дней:
‘Мы узнали о смерти графа Бенара, члена сената и высшаго императорскаго суда, одного изъ командоровъ Почетнаго Легіона, неожиданно скончавшагося вчера въ Париж. Ничто не давало повода ожидать такого быстраго конца — ни года, ни крпкое сложеніе этого неутомимаго труженика: графъ Бенаръ скончался отъ разрыва сердца. Вс т, кто могъ оцнить характеръ этого великаго человка, раздлятъ сожалнія, которыя соблаговолилъ выразить вдов Е. В. императоръ и король.
‘Графъ Бенаръ оставилъ сына, который будетъ достойнымъ наслдникомъ его добродтелей’.
Между тмъ, въ другой газет, Indiscret, роялистскомъ памфлет, издаваемомъ Фошъ-Борелемъ, появилась слдующая странная замтка:
‘Бенаръ (Луи-Жозефъ), названный графъ Бенаръ, называвшійся когда-то гражданиномъ La Vertu, родился въ Амонтскомъ округ въ 1750 г., умеръ въ Париж въ 1810… Біографія этого человка потребовала бы цлые томы, приговоръ надъ нимъ можетъ выразиться однимъ словомъ: негодяй!
‘Луи-Жозефъ Бенаръ былъ священникомъ въ Безансонской епархіи, когда вспыхнула гнусная революція. Выбранный депутатомъ отъ духовенства своего округа въ генеральные штаты 1789 года, онъ съ первыхъ дней захвата власти собраніемъ, присвоившимъ себ названіе учредительнаго, является однимъ изъ самыхъ ревностныхъ сторонниковъ разрушенія конституціонной церкви: самъ Грегуаръ былъ мене жестокъ. Поздне, какъ членъ конвента, въ безумные и кровавые дни, онъ засдалъ съ монтаньярами, подалъ голосъ за смерть короля, поклонялся богин Разума, онъ отправилъ на гильотину безчисленное количество жертвъ… его называли La Vertu!… Въ это же время онъ довершилъ свой позоръ торжественною измной своему священству. Этотъ разстрига влюбился въ пвицу театра Фаваръ, знаменитую Флорину, и женился на закулисной нимф. Гобель, Сійесъ, Шабо, священники и ренегаты, какъ и онъ, рукоплескали ему. О, времена, о нравы!…
‘Восемнадцатаго брюмера, La Vertu, членъ совта пятисотъ и отвратительный фруктидористъ, предложилъ свои услуги Бонапарту, корсиканецъ не отвергъ подобнаго помощника. Бенаръ сдлался трибуномъ и скоро ему предложили сенаторское кресло въ награду за его заслуги. Бывшій санкюлотъ надваетъ шелковые панталоны, La Vertu получаетъ графскій титулъ и ex-нимфа Флорина иметъ пріздъ ко двору!… Но Господь справедливъ.
’15 іюня 1810 года мы слышимъ о внезапной кончин имперскаго сенатора. Ужасный скандалъ: несчастный, доведенный до отчаянія публичнымъ распутствомъ жены, лишилъ себя жизни! Еще одинъ изъ нашихъ якобинцевъ предсталъ на судъ Божій!… Они почіютъ отъ своихъ трудовъ и дла ихъ слдуютъ за ними.
‘Жозефъ Бенаръ оставилъ сына… бдное дитя!’
Этотъ сынъ, объявленный въ императорской газет ‘достойнымъ наслдникомъ родительскихъ добродтелей’, былъ графъ Бенаръ, впослдствіи членъ государственнаго совта, командоръ ордена Почетнаго Легіона.
Его звали Брутомъ, такъ какъ онъ родился 5 фримера III года и крестнымъ отцомъ его былъ Лаканаль, второй гражданинъ La Vertu. Молодость его прошла въ тяжелой борьб съ жизнью. Его мать, женщина такая же расточительная, какъ и безнравственная, умерла въ первые годы реставраціи, оставивъ сына безъ всякихъ средствъ. Въ эти годы дикой реакціи, въ дни страшнаго террора и превотальнаго суда, сынъ цареубійцы почувствовалъ, какъ тяжело нести имя отца, но изъ гордости онъ принялъ эту тяжесть. Древней аристократіи герцоговъ и маркизовъ, возвратившихся изъ эмиграціи, онъ съ наслажденіемъ, точно вызовъ, бросилъ свой имперскій титулъ: графъ Брутъ Бенаръ. Его осмяли и характеръ его омрачился… А, между тмъ, этотъ экзальтированный бонапартистъ былъ бы у мста среди святошъ, сторонниковъ ‘свтской конгрегаціи’ и другихъ приверженцевъ ‘миссіонерскаго креста’. Никогда онъ не принималъ участія въ ‘вентахъ’ карбонаріевъ, никогда не кричалъ: ‘долой іезуитовъ!’ — такъ влекло его къ ‘черному человку’. Его душа была тогда уже полна страннаго мистицизма, онъ врилъ, горячо врилъ: священникъ Жозефъ Бенаръ, отступившій отъ Христа, далъ жизнь экзальтированному католику.
Приписавшись къ парижскому суду, молодой адвокатъ рано пріобрлъ блестящую извстность. Въ тридцать два года его называли чуть не соперникомъ Дюпена, Одилона Барро и Шедетанжа, хотя онъ былъ далеко не такъ богатъ, какъ эти защитники бдноты. Но впослдствіи этотъ либералъ уже не охотно защищаетъ либераловъ, и громкіе процессы какого-нибудь Поля-Луи или Беранже оставляютъ его равнодушнымъ и вызываютъ презрніе. Наглость палаты, уличные безпорядки, глухой шумъ близкой революціи не нравились ему. Изъ всей революціи онъ любилъ только ея разрушителя — Наполеона.
Послдующее министерство назначило Брута Бенара адъюнктомъ суда департамента Сены и съ тхъ поръ быстро идетъ его повышеніе, черезъ нсколько лтъ онъ надлъ черную тогу, пурпуровую мантію съ горностаевымъ мхомъ: онъ сдлался неутомимымъ и безсмннымъ прокуроромъ. Опытный юристъ, краснорчивый ораторъ, суровый и въ высшей степени честный, прославившійся независимостью характера, онъ былъ страшнымъ обвинителемъ. Въ сын священника, бывшаго члена конвента, соединилось вмст что-то террористское и инквизиторское. Полный фанатизма католикъ считалъ личными своими врагами враговъ своего Бога. Можетъ быть, сынъ хотлъ искупить атеизмъ отца, а, можетъ быть, онъ надялся, что заслуги его зачтутся бдной душ, страдающей въ чистилищ. Строгій къ чужимъ слабостямъ, такъ какъ самъ онъ не имлъ ихъ, этотъ суровый гонитель людей обладалъ сердцемъ такимъ же неумолимымъ, какъ лезвіе гильотины, которую онъ однажды во время засданій назвалъ ‘послднею моралью Франціи’. ‘Оправданіе преступника, — любилъ онъ повторять, — есть осужденіе его судей!’
Правительство 1848 года застало Бенара генералъ-прокуроромъ и, несмотря на его вызывающее поведеніе, не посмло его коснуться, въ декабр 1851 г. онъ занималъ то же мсто.
Какимъ радостнымъ крикомъ привтствовалъ этотъ мистикъ извстіе о государственномъ переворот! Какъ онъ рукоплескалъ уничтоженію республики, ‘убіенію звря, взрощеннаго богохульствомъ’, какъ онъ выражался! Между тмъ, югъ волновался, въ департаментахъ Вара и устьевъ Роны свирпствовала жакерія, итальянскіе изгнанники сражались среди возставшихъ: начиналась космополитическая революція. Приняты были крутыя мры. Вс зачинщики были преданы генералъ-прокуроромъ суду смшанныхъ коммиссій, онъ направилъ противъ нихъ свое ожесточенное краснорчіе. Благодаря ему, Ламбесса и гнилая Гвіана наполнялись ссыльными, — по тогдашнему выраженію, онъ колонизовалъ кладбища, людей, взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ, онъ предалъ военному суду, т.-е. прямо приговорилъ къ смерти.
Множество народа было разстрляно, даже одного несчастнаго итальянца, раненаго только пулями перваго взвода, разстрляли вторично. Въ этомъ плачевномъ событіи самъ генералъ-прокуроръ отдавалъ приказанія и настоятельно требовалъ вторичной казни: кровь несчастнаго Савелли дйствительно обагрила руки Брута Бенара. За то побжденные 1851 года ненавидли безжалостнаго поставщика на эшафоты. ‘Вотъ идетъ блый живодёръ!’ — шептало населеніе въ дни оффиціальныхъ торжествъ при вид блднаго старика въ красной мантіи. Такое усердіе требовало вознагражденія: въ день наступленія 1854 года прокуроръ смшанныхъ коммиссій сдлался членомъ государственнаго совта.
Министры новой имперіи надялись, вроятно, найти въ немъ сторонника, они ошиблись и скоро узнали, какого человка посадили себ на шею. Вскор посл его назначенія государственный совтъ обсуждалъ уставъ одного финансоваго общества, предпріятія въ высшей степени подозрительнаго: дло шло объ утвержденіи монополіи. Высокопоставленная особа, весьма близкая ко двору, берущая и дающая взятки, статсъ-секретарь, тайно проводилъ этотъ проектъ, не было сомннія, что онъ получилъ за это взятку. Правительственное давленіе было сильно и совтъ, несмотря на свое неудовольствіе, хотлъ уже утвердить уставъ, когда вдругъ поднялся Бенаръ.
— Я двадцать четыре года практикую, какъ юристъ, — воскликнулъ онъ,— но до сихъ поръ еще не зналъ, до чего можетъ дойти общественное мошенничество!
— Милостивый государь, — возразилъ ему президентъ Барошъ,— это собраніе никогда еще не слыхало подобныхъ выраженій.
— Пусть теперь послушаетъ,— отвтилъ графъ и продолжалъ свою рчь.
Проектъ концессіи былъ отвергнутъ.
Взбшенный скандаломъ, министръ побжалъ жаловаться къ императору, который вскор потребовалъ къ себ слишкомъ независимаго обличителя.
Защита графа Бенара была коротка и суха.
— Ваше величество призвали меня въ совтъ… чтобы совтовать, я полагаю, а не для того только, чтобы одобрять.
Затмъ, когда разговоръ перешелъ на общую почву, онъ сказалъ еще:
— Государь, Богъ прощаетъ политическое преступленіе, если оно необходимо для блага страны, безполезное же преступленіе становится вдвойн преступнымъ.
Можетъ быть, онъ намекалъ на дло втораго декабря, а, можетъ быть, на собственную исторію, на казнь Савелли. Наполеонъ III закрутилъ свой усъ и молча, улыбаясь, согласился съ графомъ Брутомъ.
Графъ Брутъ Бенаръ вошелъ въ милость къ своему недоврчивому государю, но съ этого же дня министры въ глубин души возненавидли непреклоннаго обличителя.
Онъ былъ въ то время уже сдой и сгорбленный старикъ съ красивою головой, длинными волосами, откинутыми назадъ, и полными огня глазами. Похоронивъ жену, онъ жилъ съ сыномъ Марселемъ и дочерью Маріей-Анной въ маленькомъ отел, въ предмсть Бретейля, доставшемся ему въ приданое за женой, гд, утомленный жизнью, онъ надялся отдохнуть отъ столькихъ волненій.
Свое жалованье онъ ежегодно длилъ на три части: одну жертвовалъ обществу св. Винцента де-Поль, членомъ котораго онъ состоялъ, другую тайно разсылалъ бднымъ семьямъ преступниковъ, которыхъ онъ когда-то преслдовалъ и казнилъ, третья — мене восьми тысячъ франковъ — должна была удовлетворять его потребностямъ. Отдавъ дтямъ увеличенное имъ состояніе матери, онъ отказался жить въ первомъ этаж ихъ отеля и занялъ наверху дв комнаты: маленькую, унылую каморку, съ желзною кроватью, нсколькими соломенными стульями, стариннымъ кресломъ и налоемъ съ распятіемъ янсенистовъ, и скромную гостиную. Здсь находилось другое распятіе, множество книгъ и рояль, на которомъ въ зимніе вечера играла его дочь. Изъ желанія ли умерщвлять свою плоть, или исполняя данный обтъ, старикъ жилъ очень скромно, но онъ гордился своею скромностью. Въ то время, какъ сынъ его, виконтъ, поститель будуаровъ и Caf Anglais, держалъ лакеевъ и экипажи, онъ довольствовался услугами одной старой служанки, Филомены.
Дни государственнаго совтника проходили въ неустанномъ труд. Вставалъ онъ ежедневно, зимой и лтомъ, въ пять часовъ и тотчасъ же садился за письменный столъ. Въ семь часовъ отправлялся къ ранней обдн въ часовню св. Валеріи и оставался тамъ долго, погруженный въ молитву, доходящую до экстаза. Возвратившись домой, онъ садился опять за работу и спускался внизъ только къ завтраку. Онъ цловалъ дочь, разговаривалъ немного съ сыномъ, съдалъ за ихъ столомъ свой завтракъ и уходилъ въ совтъ, къ своимъ обязанностямъ.
Исполнялъ онъ эти обязанности съ неумолимою суровостью фанатика, желающаго угодить только себ. Товарищи не любили его, но уважали. Въ законодательномъ отдленіи выслушивали его мнніе, въ общемъ собраніи восторгались его рчами. Въ свтскихъ кружкахъ сначала испугались монашескаго образа жизни этого мизантропа, но скоро оставили въ поко странное существо, сторонившееся отъ всхъ. Приглашенія на балы и концерты какъ будто не доходили до графа Бенара и, за исключеніемъ нкоторыхъ обязательныхъ министерскихъ обдовъ, онъ никуда не здилъ. Вс вечера онъ проводилъ въ обществ дочери, болзненной и слабой двушки. ‘Ну, милочка, ты моя опера, я слушаю’, и онъ садился въ кресло и до часа ночи искалъ въ звукахъ чуднаго голоса дочери успокоенія и отдыха.
За то на нелюдимаго старика сыпались разныя остроты: имперская знать охотно подсмивалась надъ странностями ‘господина Брута’, какъ его фамильярно звали. Въ совт это суровое имя служило предметомъ дкихъ насмшекъ молодыхъ аудиторовъ, даже какой-то рекетмейстеръ направилъ на него въ латинскихъ стихахъ эпиграмму, боле наполненную, впрочемъ, пентаметрами, чмъ остротами:
‘Древній Брутъ осудилъ когда-то на смерть своего сына за то, что онъ слишкомъ любилъ этрусскихъ дамъ, а ты, современный Брутъ, что сдлаешь ты съ своимъ сыномъ’?
Шутка была, конечно, глупая, тмъ не мене, министръ, заставивъ ее перевести себ, нашелъ ее очень изящной и прелестной.
Такъ доживалъ послдній періодъ жизни разбитый старикъ, съ каждымъ днемъ приближаясь къ недалекой уже цли — къ смерти.

IV.

Пробило восемь часовъ и свтъ ноябрьскаго снжнаго утра озарилъ монашескую келью графа Бенара. Въ рабочемъ кабинет у камина, въ которомъ тлло нсколько головней, сидлъ совтникъ и разговаривалъ съ дочерью.
Въ этотъ день онъ проснулся еще мрачне обыкновеннаго, а, между тмъ, въ этотъ день, 25 ноября — 5 фримера по республиканскому стилю, они семейно праздновали день его рожденія. Марія-Анна съ разсвтомъ принесла въ комнату отца карзину цвтовъ, поджидали прихода Марселя, но напрасно. Посл нсколькихъ минунъ болтовни молодая двушка спустилась въ комнату брата и сейчасъ же вернулась, блдная и встревоженная.
— О, Боже мой! Комната пуста, кровать не смята даже!… Съ нимъ случилось несчастіе!
Но старикъ пожалъ плечами и горе, давно причиняемое ему Марселемъ, вылилось изъ сердца въ горькихъ словахъ:
— Вотъ они, сыновья нашей буржуазіи! Ни къ чему не годятся! Они въ тысячу разъ виновне развратниковъ древней аристократіи! И мы должны покровительствовать этому! О, издыхающее и осужденное общество!… Дитя мое, пойдемъ молиться Богу.
Въ девять часовъ, возвратившись домой, отецъ и дочь очутились опять одни въ библіотек. Отъ Марселя не было ни писемъ, ни телеграммы.
— У меня сердце болитъ сегодня,— сказалъ графъ Бенаръ.— Спой, милая, убаюкай мою грусть!
У Маріи-Анны глаза были полны слезъ, но она покорно сла за рояль и скоро раздался ея прекрасный симпатичный голосъ меццо-сопрано. Она выбрала нсколько звучныхъ арій старыхъ французскихъ композиторовъ, Далейрака и Меюля, но раздраженный жестъ отца рзко остановилъ ее: очевидно, старинный репертуаръ театра Фавара и дивы Флорины не нравился ему.
— Нтъ, не эти глупости!… Спой лучше псню пряхи.
— Псню, которую мы слышали въ Одьерн?— спросила дочь, блдня.— Я, право, не знаю, помню ли я ее, и боюсь…
— Ничего. Попробуй… Я слушаю.
Марія-Анна запла грустную псню на мотивъ народной баллады, которую она слышала въ Бретани на берегу голубаго залива, подъ стоны елей и немолчный ревъ волнъ. Эту псню ея братъ перевелъ стихами, тяжелыми, нескладными стихами дилетанта, почти безъ римы, но, все-таки, полными наивнаго и глубокаго чувства.
Сидя въ кресл, графъ Бенаръ слушалъ, закрывъ глаза. Иногда, когда страстная нота звучала громче, онъ открывалъ глаза и устремлялъ ихъ на дочь.
— Совершенно голосъ матери!— тихо шепталъ онъ.— О, Боже мой!
Маріи-Анн было двадцать два года. Она была очень некрасива и, повидимому, страдала отъ этого, обычное выраженіе ея лица показывало, что она не совсмъ примирилась со своею участью. Сутулая спина, голова, ушедшая въ плечи, длали ее почти горбатой, на блдномъ, худомъ лиц выдлялись большіе голубые глаза, приглаженные на вискахъ волосы казались выцвтшими, полинявшими. Въ туалет она придерживалась большой строгости: ея коричневое шелковое платье безъ всякихъ украшеній падало неграціозными складками и тюлевый шарфъ окутывалъ шею, скрывая, можетъ быть, какой-нибудь шрамъ. Все въ этой двушк показывало малокровіе и болзненность.
— Довольно, милая!— прервалъ ее графъ Бенаръ, удивленный экзальтаціей пвицы.— Какъ ты блдна сегодня! Ты больна?
— Какъ всегда, отецъ… мене чмъ всегда, потому что сегодня ваше рожденіе.
— Скука гнететъ тебя, милое дитя, я бы хотлъ, чтобы ты развлекалась немного.
— Развлекалась?— повторила она съ горькою улыбкой.
— Теб слдовало похать вчера съ братомъ на балъ въ Тюльери.
Краска залила лицо несчастной двушки.
— О, отецъ!… Это жестоко!…— произнесла Марія-Анна, вставая и длая нсколько шаговъ по комнат.
Теперь можно было видть, что мадемуазель Бенаръ, некрасивая, болзненная, была, кром того, калка,— она хромала. Старикъ бросился къ ней и обнялъ ее.
— Прости… о, прости… моя дорогая!
И онъ страстно сжималъ въ объятіяхъ несчастную двушку, ласково говорившую ему:
— О, отецъ! Даже, если бы Богъ создалъ несчастную Марію-Анну такой же, какъ вс остальныя женщины, то и тогда она не измнила бы своей жизни. Какъ вы живете, такъ и я хочу жить!
Въ эту минуту дверь библіотеки отворилась и вошелъ Марсель.
Возвратившись за нсколько минутъ передъ тмъ, виконтъ прошелъ сначала въ свою комнату, чтобы снять мундиръ и надть статское платье, онъ явился въ перчаткахъ, со шляпой въ рук, готовый опять хать. Графъ Бенаръ однимъ взглядомъ выразилъ сыну свое недовольство, затмъ онъ слъ, не произнеся ни слова. Марсель медленными шагами приблизился къ нему.
— Отецъ, извините, пожалуйста, мое отсутствіе въ такой день, но я не могъ вернуться ране… Я дерусь сейчасъ на дуэли.
Старикъ вздрогнулъ, но сейчасъ же овладлъ собою и почти равнодушно произнесъ:
— Дуэль?… Поздравляю!… А изъ-за чего?
— Чтобы защитить мою честь… вашу, отецъ.
— Мою честь?…— графъ Бенаръ поднялся.— Мою честь, говорите вы?… Кто же посмлъ ее затронуть?
— Вчера на бал, во дворц, одинъ нахалъ не побоялся назвать нашу семью ‘родомъ палачей’. Онъ оскорбилъ такимъ образомъ моего дда, васъ, отецъ, насъ всхъ, наконецъ. Оскорбленіе было публично, публичнымъ былъ и отвтъ… Я далъ ему пощечину!
— И ты убьешь его?— воскликнула Марія-Анна, содрогаясь.
Графъ Бенаръ, блдный, съ любовью смотрлъ теперь на сына. Его Марсель… такой же легкомысленный, какъ другіе… дажеболе, чмъ другіе, увы… но благородный и полный отваги… Старикъ протянулъ ему руку.
— Ты хорошо поступилъ, сынъ мой! Охраненіе чести — одна изъ нравственныхъ обязанностей, возложенныхъ Богомъ. При подобныхъ обстоятельствахъ дуэль законна, она охрана добраго имени и здсь свтъ правъ вопреки закону… Имя оскорбителя?
— Какой-то князь де-Карпенья.
— Итальянецъ… Все объясняется… Какихъ онъ лтъ?
Сынъ наблюдалъ за отцомъ: выраженіе его лица испугало Марселя. Онъ угадывалъ глухую злобу, клокотавшую въ сердц старика, а, можетъ быть, и тайное желаніе потребовать самому удовлетворенія. Сынъ счелъ своимъ долгомъ обмануть его.
— Какихъ лтъ?… Да приблизительно моихъ. Простая ссора молодыхъ людей.
— Но, вдь, дло дошло до оскорбленія дйствіемъ.
— Ба!— весело произнесъ Марсель.— Немного погорячились и, какъ говорятъ въ водевиляхъ, ‘слишкомъ грубо пригласили на завтракъ’.
— Ты обманываешь меня… Какія условія дуэли?
— Забавныя!… Настоящая шутка!… Стрляться на двадцати пяти шагахъ.
— Ты хорошо владешь пистолетомъ, я знаю… Кто твои секунданты?
— Мой другъ Гравенуаръ и баронъ Ла-Шене.
— Я предпочелъ бы другихъ… Гд условились драться?
— Въ Вокрессон, въ парк Гравенуара.
— Хорошо!… Я ду съ тобой.
Молодой человкъ протянулъ руку, точно загораживая отцу дорогу.
— Нтъ, умоляю васъ, нтъ!… Вы поставите меня въ смшное положеніе!
Смшное положеніе!… Графъ Бенаръ опустился на кресло, теряя сознаніе: ноги его подкосились, кровь стучала въ вискахъ, сердце сжималось, онъ задыхался. Но онъ сдлалъ надъ собою энергическое усиліе и оправился, онъ даже нашелъ силы улыбнуться.
— Вотъ жестокое слово, сынъ мой!… Хорошо, я останусь. Я не хочу ставить тебя въ смшное положеніе.
Тяжелое молчаніе послдовало за этимъ грустнымъ отвтомъ.
Первымъ заговорилъ Марсель, но на этотъ разъ торжественнымъ тономъ:
— Я иду драться, отецъ, и наказать оскорбителя. Могу я предложить вамъ одинъ вопросъ?
— Вопросъ, Марсель? Я слушаю.
Молодой человкъ пристально смотрлъ на того, изъ-за любви къ кому онъ убьетъ… или будетъ убитъ, пожалуй, и произнесъ взволнованнымъ голосомъ:
— Отецъ, какое преступленіе совершилъ итальянецъ Савелли?
Бывшій прокуроръ не опустилъ глазъ подъ взглядомъ сына.
— Савелли?…Что ты хочешь знать?… Это слишкомъ хорошо извстно всмъ!
— Нтъ, недостаточно!… Я былъ въ Париж, далеко отъ васъ, когда совершалась эта плачевная исторія. Никогда вы не говорили мн о ней, я знаю ее только по разсказамъ другихъ… лживымъ и полнымъ клеветы. Ради Бога, отецъ, скажите… Въ какомъ преступленіи виновенъ несчастный Савелли?
Графъ Бенаръ отвтилъ не сразу. Нсколько разъ онъ провелъ рукой по лбу и глазамъ, точно собирая разбросанныя воспоминанія и, наконецъ, выпрямился.
— А! ты тоже сомнваешься, сынъ мой! Слушай… На слдующій день посл спасительнаго декабрьскаго переворота демагоги нашего юга возмутились. Шайки бунтовщиковъ точно разбойники врывались въ деревни, грабили дома, поджигали церкви… негодяи! Я былъ въ то время прокуроромъ и получилъ назначеніе предсдателя смшанной коммиссіи. Распоряженія изъ Парижа требовали усмиренія бунта, долгъ мой запрещалъ слабость: мн приказывали усмирять… Среди шаекъ находились люди увлеченные: къ нимъ я былъ снисходителенъ, но большинство преступниковъ состояло изъ виновниковъ междуусобной войны, анархистовъ, враговъ общественнаго порядка, богохульниковъ, отрицающихъ вчные законы: съ ними я былъ неумолимъ… Одною изъ этихъ шаекъ предводительствовалъ какой-то Сципіонъ Савелли, приверженецъ Мадзини, политическій изгнанникъ, за которымъ давно слдили. Лишенный родины, итальянецъ былъ однимъ изъ вожаковъ космополитической революціи. Подобно своимъ единомышленникамъ, онъ мечталъ объ уничтоженіи нашей Франціи: я разумю Францію монархическую и христіанскую, великую Францію нашихъ предковъ. Его схватили на баррикад, онъ только что собственноручно убилъ двухъ нашихъ солдатъ. Офицеръ, командовавшій отрядомъ, приказалъ разстрлять плнника, но онъ оправился отъ своихъ ранъ… Тогда…
Брутъ Бенаръ остановился, можетъ быть, онъ не ршался договорить.
— Тогда его разстрляли вторично!— прошепталъ Марсель, опуская голову.
— Да, вторично!— воскликнулъ бывшій прокуроръ громкимъ голосомъ,— такъ какъ два раза онъ самъ былъ убійцей!… О, я знаю, я знаю: жизнь нашихъ солдатъ ничтожна… что она въ сравненіи съ драгоцннымъ существованіемъ почтенныхъ гражданъ? Пусть іюньское возстаніе уничтожило бы цлую армію… Ура!… палачи!… А посмй тронуть одного изъ господъ революціонеровъ… Ужасъ! Они мученики!… Когда несчастный отрядъ длается мишенью для пуль бунтовщиковъ: это хорошо!… А когда наши солдаты смютъ защищаться и отстрливаться: это подло!… Не таковы мои понятія о нравственности, и совсть у меня другая, чмъ у писакъ памфлетистовъ… Сципіонъ Савелли былъ убійца,— его нужно было казнить. Онъ хотлъ низвергнуть нашу Францію — наша Франція должна была уничтожить его. Не прикасайтесь къ кивоту завта,— отъ этого умираютъ! Я примнилъ къ нему вчную логику, законъ возмездія… И я не раскаиваюсь въ этомъ.
— Разстрлянъ два раза?— снова прошепталъ Марсель.
— Я могъ бы, какъ многіе другіе,— продолжалъ Брутъ Бенаръ,— разыграть комедію Пилата, омыть руки и сказать: военный судъ приговорилъ его, пусть онъ отвчаетъ!… Я не сдлаю этого. Я требовалъ приговора, я настаивалъ на казни: я, несомннно, я казнилъ его!… О! они знаютъ это, братья и друзья, члены тайныхъ обществъ. Съ того дня ихъ ненависть обрушилась на меня: меня осыпали клеветами и оскорбленіями. Но что мн до всего этого, когда совсть никогда меня не упрекала? Пять лтъ я сердцемъ моимъ припадаю къ Господу и ни разу Господь мн не сказалъ: кровь человческая вопіетъ ко Мн противъ тебя! Нтъ, поистин, я ни въ чемъ не раскаиваюсь!
Онъ замолчалъ, но и сынъ также молчалъ. Протянувъ руку, старикъ взялъ распятіе, стоявшее на стол, и, протягивая его Марселю, произнесъ:
— Ты,— не отпирайся,— ты солгалъ. Ваша дуэль — дуэль на смерть, я чувствую это, я знаю. И не кончится этотъ день, а тотъ, кто носитъ мое имя, кому принадлежитъ моя любовь, мой сынъ, мой бдный сынъ, можетъ быть, погибнетъ за честь отца… И такъ, вотъ мой Господь, мой Судья, который осуждаетъ или прощаетъ судей… смотри!… Я кладу руку на крестъ и повторяю: я исполнилъ свой долгъ… я ни въ чемъ не раскаиваюсь!
Посл этой торжественной клятвы опять наступило молчаніе. Марсель Бенаръ медленно подошелъ къ отцу, опустился на колни, взялъ его руку и поцловалъ.
— Простите меня, отецъ… я тоже сомнвался.
Старикъ схватилъ голову сына и покрылъ ее поцлуями.
— Иди, мой сынъ, исполни твой долгъ, какъ я, по моему мннію, исполнилъ свой долгъ передъ родиной!… Ида судитъ меня Господь въ этотъ день!
Молодой человкъ поднялся съ блестящимъ взоромъ и радостнымъ лицомъ.
— Онъ насъ не судитъ, отецъ, и я возвращусь побдителемъ!… Теперь я оставляю васъ. Необходимо!…
Графъ Бенаръ проводилъ сына до двери, гд долго прижималъ его къ груди.
— Ты знаешь,— говорилъ онъ,— если ты умрешь, умру и я.
Когда дверь затворилась, бдный графъ Брутъ, шатаясь, прислонился къ стн, дрожь пробгала по его тлу, на лбу выступилъ потъ, потомъ все въ комнат закружилось, завертлось передъ нимъ… сначала медленно… потомъ скоре… въ страшномъ вихр…
— Савелли!…— проговорилъ онъ.— О, Савелли!
И онъ упалъ за-мертво.

V.

Марсель Бенаръ быстро сбжалъ уже дв-трети лстницы, когда услышалъ за собою умоляющій голосъ: то Марія-Анна догоняла его:
— Марсель!… Марсель!…
Голосъ ея былъ такъ полонъ слезъ, что молодой человкъ остановился, взволнованный. Марія-Анна догнала его и произнесла съ горькимъ упрекомъ:
— Ты ушелъ, даже не простившись со мною!
Марсель наклонился и поцловалъ ее въ лобъ.
— Не плачь, Маріонетта! Эта дуэль — настоящая забава! Притомъ же, ты знаешь, что она не первая у меня и что я отлично стрляю, недаромъ меня считаютъ лучшимъ стрлкомъ Парижа. Я всажу въ него пулю, нахалъ получитъ заслуженный урокъ и я вернусь къ обду съ отличнымъ аппетитомъ. Закажи что-нибудь вкусное къ вечеру.
Онъ говорилъ смясь, развязнымъ тономъ, какъ будто отправлялся на веселую прогулку, но губы его слегка подергивало. Несмотря на всю свою храбрость, бдный юноша чувствовалъ, вроятно, замираніе сердца… Придетъ онъ, или же принесутъ его?
— Марсель!… Марсель!…— повторяла Марія-Анна, не находя другихъ словъ.
Онъ еще разъ пожалъ руки сестры и бгомъ спустился съ лстницы. Передъ подъздомъ стояло ландо. Въ открытое окно Марія-Анна видла двухъ мужчинъ, повидимому, секундантовъ брата. Двушка сразу узнала ихъ, молодаго Гравенуара, съ вьющеюся бородкой, и стараго барона Ла-Шене, съ вздернутымъ носомъ, длинными усами, нсколькими волосиками, прилизанными на вискахъ. Мужчины поклонились ей и Марсель вскочилъ въ быстро помчавшуюся карету.
Дулъ сверный ноябрьскій втеръ, рзкій и холодный, обрывая съ деревьевъ послдніе засохшіе листья, свинцовыя тучи нависли въ воздух и хлопья падающаго снга засыпали мостовую. Стоя неподвижно, съ непокрытою головой, Марія-Анна смотрла вслдъ удаляющемуся-экипажу. Онъ давно уже скрылся, а Марія-Анна все еще смотрла. Голосъ служанки вывелъ ее изъ задумчивости.
— Васъ засыпало снгомъ, мадемуазель! Простудитесь!
Молодая двушка встряхнула платье и, войдя въ отель, молча прошла въ свою комнату.
Комната Маріи-Анны, въ противуположность кель, гд находило себ удовлетвореніе гордое смиреніе отца, была восхитительна. Графъ Бенаръ самъ выбралъ обстановку для дочери: обои изъ голубаго плюша, мебель съ лазурными разводами и прелестную кровать, гд, думалъ онъ, будетъ покоиться его любимое дитя. Онъ же наполнилъ ея крошечную библіотеку душеспасительными книгами, поставилъ въ полумрак налой, у котораго каждое утро и вечеръ молодая двушка молилась Богу. Кропильница изъ дымчатаго оникса, распятіе въ бархатной рам, — все это были подарки отца, а на камин стоялъ послдній его подарокъ: статуетка Божіей Матери.
Марія-Анна вошла и глаза ея отвернулись отъ милосердаго Христа и отъ скорбной Божіей Матери. Двушка съ трудомъ дотащилась до окна, упала въ кресло около письменнаго стола и точно оцпенла. Взявъ, наконецъ, листъ бумаги, она взволнованно, красня, начала писать:
‘Моему отцу. Если Марселя убьютъ сегодня, я не переживу его: я тоже умру. Я молю о милосердіи Христа и Пресвятую Дву, на колняхъ прошу прощенія у васъ, отецъ.
‘Сознавая, что я для всхъ являлась предметомъ насмшекъ или отвращенія, я много страдала и не въ силахъ доле страдать. Я оставляю все мое состояніе въ пользу конгрегаціи Добраго Пастыря: мн такъ нужны молитвы! Я…’
Она остановилась и выронила перо.
— Дрянная двчонка!— воскликнула она.— О, дрянная, дрянная!— Она вскочила вн себя и бросила начатое письмо въ топившійся каминъ.
Тогда Марія-Анна подошла къ налою, взяла висвшія на стн четки и начала молиться: ‘Отче нашъ, иже еси на небесхъ, да…’ Но она остановилась и, глядя на распятіе, продолжала:
— Ты создалъ меня некрасивой, калкой, смшной… Теб этого недостаточно. Въ сердц урода Ты, по великой благости Своей, вложилъ еще подлое сердце… И я называю Тебя ‘Отче нашъ’!
Она продолжала перебирать четки: ‘Богородице, Дво, радуйся’…
— Довольно!— произнесла она, вставая.— Я не врю… Разв я могу врить?
Глаза ея блестли, лицо приняло нехорошее выраженіе… Говоря это, она открыла книжный шкафъ. Тамъ на полкахъ стоялъ цлый рядъ душеспасительныхъ книжекъ. Она раздвинула ихъ, чтобы достать тщательно спрятанную сзади книгу, потихоньку взятую, вроятно, въ библіотек графа Бенара. Смятыя во многихъ мстахъ страницы показывали, сколько разъ ихъ читали и перечитывали. Убдившись, что дверь заперта, Марія-Анна подошла къ окну, сла въ кресло, открыла на-угадъ запретную книгу и начала читать: ‘Я замчалъ, что сестра теряетъ спокойствіе и здоровье. Она худетъ, глаза ея ввалились, походка сдлалась медленне и голосъ ослаблъ. Разъ я засталъ ее въ слезахъ передъ распятіемъ. Свтскіе вызды, одиночество, мое присутствіе, мое отсутствіе, день, ночь,— все разстроивало ее. Невольные вздохи вылетали изъ ея груди. Она бралась за работу и бросала ее, открывала книгу и не могла читать, начинала фразу и не оканчивала, заливалась слезами и уходила молиться’.
Марія-Анна прервала чтеніе, дрожь пробгала по ея тлу, краска выступила на лиц, голубоватые глаза, обрамленныя темными кругами, странно блестли.
— Да, это то!— прошептала она.— Да, это именно то!
Она закрыла книгу и просидла нсколько минутъ въ глубокой задумчивости.
— О, Боже мой!— произнесла она, наконецъ, сложивъ руки.— Боже мой! Боже, сжалься!
Потомъ она опять взяла книгу, перевернула нсколько страницъ и начала опять читать:
‘Жена, дти займутъ твои дни… И какая женщина не постарается сдлать тебя счастливымъ? Пылкость твоей души, твоя благородная вншность, твой гордый и нжный взглядъ,— все обезпечиваетъ теб ея любовь.
‘О! съ какимъ восторгомъ она заключитъ тебя въ свои объятія, прижметъ къ сердцу! Какъ вс ея взгляды, вс мысли будутъ обращены къ теб, чтобы предупреждать малйшія непріятности! Она будетъ полна любви и нжной ласки, теб будетъ казаться, что ты опять встртилъ сестру…’
— Сестру!… О, нтъ!— воскликнула она съ бшенствомъ.— Нтъ! Лучше пусть остается такимъ, каковъ онъ есть… втренный… ухаживающій за всми женщинами… чмъ видть, какъ онъ будетъ любить одну… и эта одна буду не я!
И вдругъ Марія-Анна, поднявъ глаза, увидала свое отраженіе въ зеркал. Да, это была она,— она съ своимъ блднымъ лицомъ, отталкивающимъ безобразіемъ, съ вздернутымъ носомъ, широкимъ ртомъ, толстыми губами… Она увидала себя и разсмялась съ злобнымъ отчаяніемъ, отчего отражавшееся въ зеркал лицо сдлалось еще отвратительне.
— У Рене сестра была красивая и ее можно было любить,— прошептала несчастная.— А я?… О! во мн течетъ кровь богоотступника, я — внучка священника-растриги и комедіантки!
Раздавшійся въ эту минуту нершительный стукъ въ дверь заставилъ ее вздрогнуть, она бросила книгу подъ кресло и побжала отпирать.
— Идите скоре, мадемуазель!— воскликнула служанка графа Бенара.— Вашему отцу дурно!

VI.

По высокому и широкому шоссе, которое, мимо Гарша и Вокрессона, ведетъ къ Сенъ-Жермену, быстро катилось ландо. Небо просвтлло, тучи разсялись и снжныя пылинки, точно брилліанты, искрились на солнц.
Сидвшіе въ экипаж мужчины находились въ самомъ веселомъ настроеніи. Ла-Шене и Гравенуаръ курили и болтали съ такимъ спокойствіемъ, точно хали ужинать въ Maison d’Or. Марсель Бенаръ былъ сдержанне. Онъ сидлъ рядомъ съ веселымъ камергеромъ, противъ нихъ помщались аташе посольства и докторъ. На колняхъ Гравенуара стояла шкатулка краснаго дерева съ пистолетами. Баронъ Ла-Шене былъ въ удар и запасъ веселыхъ анекдотовъ и смшныхъ остротъ не истощался у него.
— Ахъ, другъ мой,— говорилъ онъ Марселю,— какая скучная вещь дуэль! Вы хоть будете играть первую роль, счастливый человкъ!… А мы — статисты!… Довольны вы пистолетами?
Онъ открылъ ящикъ и вынулъ оружіе.
— Пистолеты для стрльбы въ цль, какъ было условлено. Я выбралъ съ тугимъ спускомъ: изъ предосторожности… Такъ что нечего бояться.
— Напрасно!— замтилъ Марсель.— Я хочу дать сегодня хорошій урокъ.
— Мы приготовили объяснительную замтку для газетъ,— сказалъ Граверуаръ.— Наши противники отвергли ее, а такъ какъ они, все-таки, получили пощечину…
— Какого сорта секунданты князя?— спросилъ Марсель.
— Итальянцы,— отвтилъ Ла-Шене,— одинъ съ фамиліей на а, графъ Каносса…
— Старинная ломбардская аристократія!— замтилъ Гравеінуаръ.
— Другой на и, синьоръ Травенти… А! Per Вассо! знаете, сегодня утромъ, когда я увидалъ его, мн показалось, что я узнаю,— я ошибся, впрочемъ,— стараго знакомаго, тоже итальянца, служившаго въ иностранномъ легіон, когда я командовалъ батальономъ. Его звали Марино: удивительная личность. Въ одинъ прекрасный день этотъ Марино дезертировалъ и отправился къ Мадзини, въ Римъ. Мой молодецъ посщалъ тогда одну особу… и!… пвицу изъ Прадо д’Оранъ. Ее звали Стальное Сердце. Хорошенькое имя, не правда ли?… и красивая женщина! Разъ ночью… Вы зваете, Гравенуаръ? Мой разсказъ надолъ вамъ?
— Вашъ романъ, баронъ, извстенъ! Вы боле ста разъ разсказывали его намъ!
Ла-Шене закурилъ сигару.
— Господа, вспомнимъ добромъ Стальное Сердце! Славная память! Мы вс любовались ею на придворныхъ балахъ и она умерла генеральшей. Вотъ какъ награждается добродтель!
— Ого!— разсмялся Гравенуръ.— Ныньче въ княгини кто не выскакиваетъ!
Бесдуя такимъ образомъ, они достигли перекрестка, гд дороги расходились и одна вела въ Сенъ-Клу и Буживаль. Веселый баронъ высунулъ голову изъ окна.
— Ну, что… не говорилъ я?… Мы опоздали!… Они ждутъ насъ.
Дйствительно, передъ трактиромъ стояла наемная карета и два господина нетерпливо прохаживались взадъ и впередъ.
— Секунданты противника!— сказалъ Гравенуаръ.— Я дамъ икъ кое-какія указанія, они могутъ хать слдомъ за нами.
Онъ выскочилъ изъ экипажа и поспшилъ къ нимъ.
— Ба! смотрите!— воскликнулъ Ла-Шене.— Чортъ возьми! Хорошенькая карета! Кровный рысакъ, приличная ливрея!… И сторы спущены!… Я чую любовное похожденіе…
Гравенуаръ вернулся.
— Чей это экипажъ?— спросилъ любопытный камергеръ.— Вы, какъ здшній обитатель, должны знать.
— Клянусь, не знаю!… демъ!
Черезъ нсколько минутъ ландо повернуло въ ворота и въхало въ аллею парка.
— Здсь! Вы у меня, — сказалъ Гравенуаръ, приказывая кучеру остановиться.
Вторая карета подъхала вслдъ за первой и князь де-Карпенья вышелъ изъ экипажа въ сопровожденіи секундантовъ и доктора. Об стороны обмнялись обычными поклонами, затмъ подъ предводительствомъ Гравенуара вс направились въ глубь парка, скоро они достигли большой поляны, окруженной лсомъ. Старыя деревья, обнаженныя первымъ зимнимъ морозомъ, устлали землю сухими листьями и качали голыми втвями, точно корчились въ тяжелыхъ страданіяхъ. Съ этой поляны сквозь широкую прогалину открывался грустный пейзажъ: подъ откосомъ Буживаля — Сена, подернутая рябью, точно застывшая подъ леденящими лучами ноябрьскаго солнца, налво темная масса лсовъ и садовъ съ уцлвшими кое-гд желтыми листьями, а на фон этихъ осеннихъ тоновъ — покрытыя инеемъ, сверкающія арки водопровода, напротивъ городъ Сенъ-Жерменъ съ бленькими домиками и струйками голубоватаго дыма, наконецъ, на сроватомъ фон горизонта — неясныя очертанія холмовъ, утопающихъ въ туман.
Марсель Бенаръ пощадилъ отца и солгалъ: дуэль была очень серьезная. Публично оскорбленный, князь де-Карпенья самъ предложилъ условія: противники становились въ двадцати метрахъ, каждый имлъ право приблизиться на пять шаговъ и въ теченіе минуты цлиться. Несомннно, тотъ или другой, или оба должны пасть на мст. По обоюдному соглашенію выбрали Ла-Шене распорядителемъ поединка: щекотливое порученіе, трудно правильно отмривать шаги по вороху скользкихъ листьевъ. Но баронъ видалъ и не такіе виды.
Онъ отсчиталъ двадцать метровъ, замтилъ мсто, гд въ начал поединка должны стать противники, затмъ провелъ тросточкой черту, которой нельзя было переступать. Счастіе благопріятствовало Марселю въ выбор оружія. Когда кончились приготовленія, каждый сталъ на свое мсто, а секунданты по сторонамъ.
— Стрляйте, господа!— скомандовалъ Ла-Шене громкимъ голосомъ.
Марсель Бенаръ приблизился, вытянулъ руку и выстрлилъ…
Попалъ… И князь де-Карпенья, раненый въ животъ, покачнулся, но удержался. Медленно, едва передвигая ноги, онъ дошелъ до указанной грани, медленно поднялъ пистолетъ и прицлился.
Марсель спокойно скрестилъ руки.
— Стрляйте!… Да стрляйте же!— крикнулъ Гравенуаръ.
— Стрляйте, чортъ возьми!— заревлъ баронъ Ла-Шене.
Князь де-Карпенья хотлъ спустить курокъ, но легкій шумъ въ чащ отвлекъ его глаза. Онъ взглянулъ и засмялся беззвучнымъ, страннымъ смхомъ.
Поднявъ оружіе, онъ выстрлилъ на воздухъ и вслдъ затмъ безъ чувствъ упалъ на землю.
Секунданты бросились къ безжизненному тлу, доктора осмотрли рану. У князя было раздроблено одно ребро, онъ потерялъ много крови: пуля засла въ живот.
— Его перенесутъ въ мой домъ,— сказалъ Гравенуаръ.— Я приказалъ приготовить тамъ комнату.
— Не трудитесь,— возразилъ синьоръ Травенти.— Еслибы его сіятельство могъ говорить, онъ отказался бы.
— Но онъ не выдержитъ перевозки!… Вы хотите убить его!
Итальянскій докторъ казался очень смущеннымъ и настаивалъ на принятіи предложенія Гравенуара.
— Опасная рана,— бормоталъ онъ.— Плохо, очень плохо!
— Все равно!— рзко произнесъ Травенти.— Надо хать!…
Другой секундантъ князя уже отправился за каретой. Хирурги наложили повязку, затмъ вс подняли раненаго и съ большимъ трудомъ донесли до конца парка. Князь не приходилъ въ себя, его тло положили на подушки кареты и три итальянца размстились вокругъ.
— Andiamo!— и карета двинулась похороннымъ шагомъ.
Стоя среди дороги, друзья Марселя смотрли, какъ медленно она исчезала въ вечернемъ туман.
— Господа,— сказалъ тогда французскій докторъ,— поклонимся этой карет: она доставитъ въ Парижъ покойника.

VII.

Виконтъ Бенаръ стоялъ въ отдаленіи, смущенный и задумчивый. Гравенуаръ подошелъ къ нему.
— Отличный выстрлъ, дорогой мой, браво!… Но какая странная дуэль! Она приводитъ мн на память фантазію знаменитаго русскаго писателя… Ты знаешь Дуэль Пушкина?
— Да, я знаю,— отвтилъ Марсель, понемногу приходя въ себя.— Поединокъ, когда оскорбленный принимаетъ выстрлъ противника и откладываетъ свой отвтъ до боле удобнаго случая… Мы увидимъ еще!
— Господа!— воскликнулъ Ла-Шене, закуривая сигару, — предложеніе: скоро ночь, а мы еще не ли. Не похать ли намъ отпраздновать побду ужиномъ въ Maison d’Or?
— Нтъ, меня увольте,— отвтилъ Марсель.— Я спшу обнять отца.
Они вышли изъ парка и скоро Марсель Бенаръ и его секунданты услись въ экипажъ.
Въ эту минуту изъ темной чащи лса осторожно выбиралась женщина. Она выбжала на середину дороги и смотрла вслдъ исчезающему въ туман ландо, съ жестами актрисы она насмшливо произнесла громкимъ голосомъ:
— Дуракъ, что далъ себя убить!… Настоящее убійство! Неловкій!… Ну, такъ отнын ты будешь имть дло со мной, Брутъ Бенаръ!… Ты со мной разсчитаешься, убійца!
На поворот дороги ее ждала карета, она поспшила къ ней.
— Позжайте въ Пасси,— приказала она кучеру.
Но, прохавъ нсколько шаговъ, она приказала остановиться.
Изъ плохенькаго загороднаго трактирчика падалъ на шоссе тусклый свтъ. Женщина вошла туда, спросила перо и чернила и въ затхлой атмосфер кабака набросала нсколько строкъ на визитной карточк:

‘Виконту Марселю Бенаръ.

‘Я была тамъ, все видла и, не медля ни минуты, на мст самаго поединка, ршаюсь вамъ писать. Вы наказали нахала и отомстили за отца. Надо всегда мстить за отца… Если Садовая улица, моя пустынька Пасси, не кажется вамъ краемъ свта, прізжайте… Я жду васъ…’
И подписала:
‘Розина, урожденная графиня д’А-Прата, наконецъ, свободная’.

VIII.

Большая дорога отъ Гавра къ Аббевилю и пикардійскимъ торфянымъ болотамъ — самая скучная изъ всхъ дорогъ, когда-либо созданныхъ прямолинейнымъ геніемъ нашихъ инженеровъ. Неприглядна и однообразна мстность между Феканскою долиной и Канійскимъ ущельемъ, по которому, минуя Нормандскіе утесы, невдалек отъ моря, тянется эта дорога. Въ декабр здсь на простор бушуютъ втры, а съ Ла-Манша налетаетъ шквалъ то съ дождемъ, то со снгомъ, въ іюл страшно палитъ солнце, и экипажи, поднявшись на высоту этихъ равнинъ, дутъ подъ припекомъ, въ пыли, по совершенно открытой дорог. Когда наступаетъ осень, посл уборки хлба, глазъ не видитъ ничего, кром обнаженныхъ полей. Кое-гд, улегшись въ трав, спятъ быки, да, собирая червяковъ на пашняхъ, сидятъ стаи грачей. Въ туманной дали чернютъ разбросанныя селенія, точно подводные рифы въ Тихомъ океан. Тамъ, въ селеніяхъ, можетъ быть, волнуется веселая или грустная жизнь, а тутъ кругомъ однообразіе пустыни, везд какое-то давящее уныніе…
Въ трехъ льё отъ городка Кани, противъ извощичьяго трактира, отъ большой дороги отдляется проселочная, которая, спускаясь къ берегу, доводитъ до Сассевиля. Некрасиво, хотя и претенціозно, Сассевильское село съ своею церковью и вновь отдланною меріей, съ множествомъ трактирчиковъ, гд нормандцы любятъ собираться за стаканомъ вина. Это большое село — sassototum apud Galetas, по словамъ его священника-археолога, пользуется извстностью въ округ, конечно, не за свое несомннное галло-римское происхожденіе, а по милости своего бойкаго рынка живности. Кром того, въ Сассевил есть замокъ.
Много лтъ назадъ замокъ этотъ славился великолпіемъ. Въ царствованіе Людовика XV владльцы Сассевиля такъ неудачно играли въ банкъ и такъ часто навщали ростовщиковъ, что, въ конц концовъ, кредиторы добились наложенія запрещенія, отчего имніе пришло въ сильный упадокъ.
Съ возстановленіемъ имперіи для Сассевиля опять настали красные дни. Перестроенный новымъ владльцемъ въ роскошномъ греческомъ стил, замокъ представлялъ съ тхъ поръ величественное сооруженіе изъ кирпича и камня.
Громадный паркъ раскинулся вокругъ замка и во всей округ нельзя было найти такихъ тнистыхъ аллей, такихъ широкихъ зеленыхъ лужаекъ, какъ въ Сассевил.
Въ первые годы Реставраціи имніе это принадлежало уроженцу Ивето, Эваристу Пуссе, фабриканту бумажныхъ матерій, одному изъ самыхъ крупныхъ землевладльцевъ этой веселой страны. Пуссе былъ истый буржуа и съ гордостью говорилъ, что онъ ‘сынъ своихъ длъ’ и ‘собственный предокъ’, онъ напвалъ псни Беранже и восторгался Лафитомъ, что не помшало ему мечтать о титул для своей дочери.
Въ одинъ прекрасный день мадемуазель Гортензія Пуссе превратилась въ графиню Бенаръ, а посл совершенія бракосочетанія ‘собственный предокъ’, все-таки, отправился къ своимъ праотцамъ, въ Сассевильскую капеллу, гд онъ построилъ склепъ въ готическомъ стил. Въ теченіе двнадцати лтъ графиня Бенаръ, болзненная и слабая женщина, слдила за юридическою карьерой мужа, но такъ какъ все на свт кончается, она тоже отправилась вслдъ за отцомъ подъ своды сассевильскаго склепа, оставивъ мужу двухъ дтей. При раздл материнскаго состоянія, замокъ со всми угодьями достался старшему въ род, Людовику-Дезире-Марселю, виконту Бенаръ.
Какой шумъ поднялся въ приходахъ Вани и Бальмонта, когда въ август 1857 г. виконтъ Марсель Бенаръ, всегда такой скромный, пріхалъ въ замокъ съ молодою женщиной. Такъ какъ онъ былъ не женатъ, а въ сосдств не было недостатка въ мамашахъ, желавшихъ сбыть дочекъ, то вс вознегодовали и надулись. Молодой человкъ, считавшійся въ прошломъ году красивымъ, умнымъ, съ обезпеченною блестящею карьерой, сдлался сразу неуклюжимъ, глупымъ, ни къ чему не способнымъ. Еще хуже заговорили, когда узнали, что привезенная въ замокъ особа — итальянка, княгиня и вдова — вдова мужа, котораго безбожникъ виконтъ убилъ на дуэли. Ужасный скандалъ! Съ Марселемъ перестали кланяться, на него посыпались остроты, глупыя шутки, про него распускались сплетни Въ сассевильскихъ трактирахъ нормандскіе юноши напвали язвительные куплеты на его счетъ и даже священникъ-археологъ при свидтеляхъ произнесъ древне-классическій стихъ:
‘Ахъ! Можно ли наслдовать тому, кого убьешь?’

IX.

Да, конечно, виконтъ Бенаръ захватилъ наслдство съ того дня — слдующаго посл дуэли, когда, получивъ письмо со штемпелемъ Вокрессонъ, разобралъ нацарапанныя въ немъ мушиныя лапки:
‘Вы наказали нахала, и отмстили за отца. Надо всегда мстить за отца. Если Садовая улица, моя пустынька Пасси, не кажется вамъ краемъ свта, прізжайте, я жду васъ. Розина, рожденная графиня д’А-Прата, наконецъ, свободная’.
Наконецъ, свободная!… О, женщины, женщины!… И три дня спустя (онъ соблюлъ приличія) Марсель, поднявшись на холмъ Пасси, звонилъ у подъзда ‘пустыньки’.
Очень изящна и слишкомъ роскошна была ея бонбоньерка, она напоминала даже обстановку содержанки. Но, вдь, вс итальянки обожаютъ мишуру и всевозможныя бездлушки. Розина же казалась такою чистосердечной, она, можетъ быть, была непослдовательная, но, несомннно, честная женщина. Марсель былъ въ этомъ увренъ теперь, такъ какъ слышалъ ея искреннія признанія. Въ первое же свиданіе Розина разсказала ему свою грустную исторію, немного банальную и простую.
Очень молодою, почти ребенкомъ, ее выдали за сумасброднаго и развратнаго старика, злого безумца, бывшаго карбонарія и кровопійцу. ‘Я тоже,— говорила она со слезами на глазахъ,— могла бы, какъ многія другія, взять себ чичисбея, выбрать ‘patito’, но Пречистая Два и въ особенности память моей благочестивой и святой матери предохранили меня отъ паденія’. Никогда она не любила. Бдная женщина!
На слдующій день Марсель опять пріхалъ на Садовую, на слдующій опять… Теперь… теперь она находилась у него, его Розина, всецло принадлежала ему въ уединеніи замка, подъ снью цвтущихъ деревьевъ. Онъ любилъ, любилъ безумно, и сердцемъ, и чувствомъ. А она?
Иногда онъ находилъ ее необыкновенно грустной, молчаливой и точно охваченной отчаяніемъ. ‘Я люблю тебя,— говорила она,— и за это ненавижу, презираю себя!’ Несомннно, ее мучило сознаніе своего паденія, угрызенія совсти, религіозныя сомннія. Марсель ршилъ какъ можно скоре обвнчаться, но пока не говорить ей ни слова о своихъ планахъ. Разв не надо было положить конецъ сплетнямъ?
Впрочемъ, сплетни могли распространяться сколько имъ угодно, ихъ слабый голосъ не возмущалъ презрительнаго равнодушія владльца Сассевиля. Онъ жилъ въ полномъ уединеніи, никого не принимая я не участвуя ни въ какихъ удовольствіяхъ, сокращая дни, удлиняя ночи — весь отдаваясь своей возлюбленной.
Розина, умная, образованная, была полна суеврія, какъ истая итальянка. Каждую минуту она доказывала это.
Разъ вечеромъ, сидя прижавшись другъ къ другу, они переводили изъ Ада Данта трогательную исторію Франчески. Обмниваясь поцлуями посл каждой строфы, они дошли до чудныхъ стиховъ божественнаго поэта: ‘Любовь, которая не щадитъ ни одного любящаго созданія, опьянила меня такъ скоро счастьемъ моего возлюбленнаго, что…’
Вдругъ Розина вырвала книгу, захлопнула ее и отбросила въ сторону.
Марсель, пораженный, смотрлъ на нее.
— Данте правъ, — прошептала она,— любовь — проклятая зараза!
Затмъ она прибавила еще тише:
— О, no caro! Не надо читать конца псни!
Но Марсель, поднявъ книгу, съумлъ перевести конецъ строфы, въ ней было сказано:
‘…что привела насъ обоихъ къ одной смерти’.

X.

Въ этотъ день, 3 сентября, сассевильскій нотаріусъ, Оскаръ Варанкуръ, нарушилъ ихъ безмятежное счастіе. Около пяти часовъ вечера, обойдя пустой замокъ, нотаріусъ спустился въ паркъ. Въ конц длинной аллеи онъ увидлъ Марселя и княгиню де-Карпенья, углублявшихся внутрь парка, крпко прижавшихся другъ къ другу, нотаріусъ ускорилъ шаги, чтобы догнать ихъ. Услышавъ шорохъ, Марсель обернулся и нахмурился.
— А! это вы, мой дорогой! Какой счастливый случай привелъ васъ сюда?
Въ глубин души онъ посылалъ гостя ко всмъ чертямъ.
— Простите, что безпокою васъ, виконтъ,— торжественно началъ Варанкуръ.— Я долженъ сообщить вамъ нчто очень важное и прочесть письмо господина государственнаго совтника!
— Моего отца?— воскликнулъ Марсель съ удивленіемъ.— Сядемъ здсь. Я слушаю.
По близости находилась садовая скамейка и вс трое направились къ ней. Оскаръ Варанкуръ положилъ на колни портфель, наполненный бумагами, и сказалъ:
— Не писали ли вы недавно, виконтъ, графу Бенаръ?
— Да, писалъ, я выражалъ мое твердое намреніе жениться на княгин де-Карпенья.
— Напрасная трата чернилъ, Марсель!— насмшливо перебила молодая женщина.
— Господинъ государственный совтникъ,— продолжалъ нотаріусъ, — изволилъ обратиться ко мн письменно и я приношу вамъ его отвтъ.
— Его отвтъ?… адресованный вамъ, а не мн?
— Я смущенъ, виконтъ… но вотъ…
Варанкуръ протянулъ листъ бумаги, уже занумерованный и заштемпелеванный по всмъ правиламъ.
Взволнованный Марсель взялъ письмо и началъ читать вслухъ. Розина, положивъ голову на плечо Марселя, слушала, полузакрывъ глаза и улыбаясь, она держала себя такъ непринужденно, точно тутъ не было серьезнаго оффиціальнаго лица, посдвшаго на служб.
Вотъ это жесткое и сухое письмо:
‘Милостивый государь! Одинъ изъ вашихъ кліентовъ, Марсель Бенаръ, сообщилъ мн о своемъ намреніи жениться. Я тысячу разъ выражалъ этому молодому человку, какъ поразило и огорчило меня его поведеніе, но такъ какъ ни просьбы, ни выговоры не могли прекратить прискорбнаго скандала, я вынужденъ порвать всякія сношенія съ сыномъ. Будьте же, прошу васъ, посредникомъ между нами и передайте ему мой отвтъ, заключающійся въ слдующемъ. Въ былое время порядочный человкъ постыдился бы жениться на вдов оскорбителя своей фамиліи, наказаннаго, къ тому же, и убитаго имъ на дуэли. Обида и пролитая кровь вырыли бы непроходимую бездну между его страстью и честью. Но теперь новыя времена, новые нравы, повидимому. Я придерживаюсь старыхъ. Если совсть господина Марселя молчитъ, то его отецъ обязанъ громко и ясно сказать ему это.
‘Не желая быть соучастникомъ въ подобномъ дл, я разъ навсегда отказываю въ согласіи. Прошу васъ категорически заявить ему объ этомъ. Онъ можетъ обойтись безъ моего согласія. Но моя воля должна быть объявлена ему оффиціально, я хочу этого, я требую!…
‘Кром того, вы можете передать моему сыну, что ему недолго придется ждать: я очень старъ, а онъ знаетъ, насколько я болнъ.
‘Примите увреніе въ искреннемъ почтеніи.

‘Графъ Бенаръ’.

— Via vecchietto!— со вздохомъ произнесла молодая женщина, сидвшая все въ той же небрежной поз.
Марсель молчалъ и нервно теребилъ тросточкой газонъ.
— Чмъ же мы ршимъ?— продолжалъ Варанкуръ.— Рисковать ли намъ? Я знаю въ Париж одного услужливаго и расторопнаго собрата: я напишу ему. Во всякомъ случа, необходимо, чтобы княгиня, рожденная д’А-Прата, дала мн возможность войти въ сношенія съ ея итальянскимъ нотаріусомъ. Мн необходимы нкоторыя указанія, которыя…
— Боже мой, сколько хлопотъ!— перебила Розина.— Отчего нтъ здсь яда Джюльеты, чтобы соединить меня съ Ромео?… Ну, такъ нтъ, нтъ, я не хочу этихъ исторій! Я предпочитаю…. ждать!
Она произнесла слово ‘ждать’ съ такою ненавистью, что сынъ графа Бенара поблднлъ.
— Я подумаю,— сказалъ онъ,— и въ скоромъ времени дамъ ршительный отвтъ. Приходите какъ-нибудь на-дняхъ.
Варанкуръ взялъ письмо, сунулъ его въ конвертъ, конвертъ положилъ въ портфель, всталъ и раскланялся. Скоро темный силуэтъ нотаріуса исчезъ за поворотомъ аллеи.
Влюбленные остались одни.
— Какія глупости, Марсель!— съ жаромъ воскликнула княгиня де-Карпенья.— Къ чему этотъ бракъ?
— Онъ необходимъ, моя Розина! Наше положеніе становится слишкомъ щекотливымъ.
— О! мщанскіе предразсудки!… Женившись, разв ты больше будешь любить меня?
— Конечно, нтъ, но я буду держать тебя… здсь… ты будешь моей навсегда.
Она пристально взглянула на него и, отбросивъ насмшливый тонъ, произнесла:
— Навсегда?… Ну, такъ я знаю узы, боле неразрывныя, чмъ бракъ: смерть! Когда любимое существо, любовникъ или любовница, обманываетъ, его убиваютъ… а потомъ убиваютъ себя.
— Да будетъ такъ!— проговорилъ Марсель Бенаръ.— Это договоръ: я принимаю его.
И они продолжали начатую прогулку.

XI.

День приближался къ концу, сентябрьскій день, теплый и свтлый еще, но поднимавшійся съ земли вечерній туманъ уже заволакивалъ дымкой блднющую лазурь неба. Сассевильскій паркъ погрузился въ сонную тишину — не раздавалось ни шороха втвей, ни шелеста листьевъ. Солнце садилось, прорзывая косыми лучами чащу платановъ.
По парку медленными шагами шли мужчина и женщина, онъ обвилъ рукой станъ возлюбленной, она опустила голову на его плечо, такъ молча подвигались они по густому мху мимо высокихъ папоротниковъ. Дойдя до опушки, они остановились у самаго спуска холма. Передъ ними разстилалось Дальское ущелье съ его грустнымъ пейзажемъ. Въ то время это былъ дикій оврагъ, ущелье, заключенное между крутыми откосами, поросшими лсомъ, дикимъ терномъ и верескомъ. Дальше, въ конц цвтущей долины, виднлось искрящееся на солнц море: сначала гребни волнъ и оставшаяся на берегу пна, дальше рядъ подводныхъ рифовъ, прорзывающихъ измнчивые волны, а тамъ, наконецъ, вся синяя подъ голубымъ небомъ безконечная даль океана.
Молодая женщина тихо освободилась изъ объятій мужчины.
— О! какой прелестный вечеръ!— воскликнула она,— и какая чудная страна ваша Франція!
— Зачмъ ‘ваша Франція’, Розина?— спросилъ ее спутникъ.
— Отнын разв моя страна — не твоя?
Она покачала головой.
— Я знаю, знаю… ‘Твой Богъ будетъ моимъ Богомъ, твой народъ — моимъ народомъ’. Нтъ, я хочу остаться самою собой… О,— продолжала она съ жаромъ,— чудная страна ваша Франція… а, между тмъ, она достойна ненависти!… Прежде ‘госпожа народовъ — негодная женщина’ теперь!
— Слова Данте!— возразилъ Марсель.— Но Данте говорилъ о вашей Италіи.
— Моя Италія? Она тоже негодная…. каторжница, заключенная въ тюрьму! Но Италія уметъ проклинать и можетъ плакать!
— Розина,— перебилъ ее виконтъ, желая прекратить тяжелые намеки,— вмсто того, чтобы оскорблять то, что сильно и законно, разскажи мн лучше о себ, о твоей семь, о твоемъ народ. Прочти мн опять стихотвореніе твоего любимаго поэта, сонетъ Леопарди: Италія.
— Нтъ!— возразила она, воодушевляясь,— не этотъ, другой!
Сдлавъ нсколько шаговъ, какъ бы для того, чтобы придать лицу должное выраженіе, Розина повернулась съ театральнымъ движеніемъ. Стоя на вершин холма, въ разввающемся плать, съ распущенными волосами, и протянувъ руку съ трагическимъ жестомъ, Савелли начала звучнымъ и пвучимъ голосомъ, проникавшимъ въ душу Марселя:
‘Тебя ласкаетъ солнце, радостно сіяя
Надъ бархатомъ луговъ и золотомъ полей,
И льется на тебя тепло его лучей,
О, красота земли! О, Франція святая!
Къ теб идутъ, какъ шли въ былые годы
Въ предлы Греціи, къ высокимъ алтарямъ
Аины двственной, покорные мечтамъ,
Священнымъ трепетомъ объятые народы.
Увы! помркъ твой храмъ, надъ нимъ нависла ночь…
Позоръ! На алтар лежитъ разврата жрица!
То Франція… Она, небесъ когда-то дочь,
Хохочетъ и поетъ. Готова ей гробница…
Сверкаетъ вдалек зловщая зарница,
И ангелы летятъ отъ двы падшей прочь’.
— Какая гнусная брань и сколько безумной ненависти!— воскликнулъ Марсель съ негодованіемъ.— Чьи это стихи?
Розина Савелли сдлала мелодраматическій жестъ.
— Моего отца!
— Отца, о которомъ вы всегда избгаете говорить, другъ мой? Ну, такъ его итальянская ненависть взывала напрасно: безсмертное не можетъ умереть!… За что же вашъ отецъ не любилъ Франціи?
— Онъ! онъ безумно любилъ ее и умеръ отъ этой любви!
— Умеръ отъ этой любви?… Графъ д’А-Прата, вашъ отецъ?… Что вы хотите сказать, Розина?
— Ничего!— прошептала молодая женщина, блдня.
Они продолжали свою безмолвную прогулку, но ихъ молчаніе не было уже нмымъ проявленіемъ невысказаннаго счастья: непонятная принужденность смыкала ихъ уста. У подножія холма имъ пришлось остановиться: окружавшая сассевильскій паркъ стна заграждала дорогу. На поросшихъ мохомъ камняхъ, обсыпавшихся отъ непогоды и времени, разрослись кустарники дикаго шиповника и сентябрь уже наложилъ свою печать на ихъ желтющую листву. Кое-гд еще виднлись запоздавшіе цвты. Молодая женщина подбжала къ кустарнику и сорвала нсколько втокъ.
— Прости, Марсель, что я огорчила тебя!… Прости!… А теперь выслушай меня, пойми… Я не знаю, что будетъ съ нами завтра, можетъ быть… Я, оскорбившая сейчасъ въ теб самую благородную гордость — гордость родины, я люблю тебя… люблю… и… что бы ни случилось, всегда буду любить тебя!… А ты, мой другъ, если судьба пошлетъ намъ испытаніе, сохранишь ли ты неприкосновеннымъ сокровище твоего сердца? Возьми эту розу: я ношу ея имя и, какъ она, душа моя дика… Въ минуты слабости, если ты когда-нибудь узнаешь сомннія и ихъ страданія, смотри на нее… и когда теб будетъ казаться, что ты не любишь, она скажетъ теб: ты любимъ еще.
Розина Савелли съ улыбкой приколола одну втку къ своему корсажу, другую поднесла къ лицу, вдохнула ея свжій ароматъ и протянула Марселю. Но тотъ уже схватилъ ея головку и страстно прильнулъ губами къ ея трепещущимъ устамъ. Долго стояли они, прижавшись другъ къ другу, охваченные восторгомъ этого поцлуя.
Вдругъ княгиня де-Карпенья съ легкимъ крикомъ въ смущеніи откинулась назадъ: съ холма спускался слуга и направлялся къ нимъ.
— Гости, мосье,— доложилъ лакей, подходя къ нимъ, — иностранецъ непремнно хочетъ видть княгиню.
Въ то же время, онъ подалъ карточку, которую молодая женщина быстро схватила. Княгиня прочла имя гостя, поблднла и простояла секунду, какъ пораженная.
— Хорошо,— сказала она, наконецъ,— я иду.
— Кто хочетъ видть тебя?— спросилъ Марсель.— Дай карточку.
Но Розина изорвала ее въ мелкіе клочки.
— Одинъ изъ моихъ соотечественниковъ, — сказала она,— человкъ, близкій моей семь. Я не могу не принять его.
— Да!… Я иду съ тобой.
— Нтъ, нтъ, не надо! Останься, я умоляю тебя!… Это Травенти!… Ты знаешь, Алессандро Травенти, одинъ изъ секундантовъ князя во время дуэли въ Вокрессон!… Ты, я полагаю, не имешь особеннаго желанія встрчаться съ нимъ… Я скоро отдлаюсь отъ его визита.
Не дожидаясь отвта, она побжала въ замку.
— Полчаса терпнія, мой дорогой! Жди меня на морскомъ берегу.
Княгиня де-Карпенья бгомъ поднялась въ гору, на вершин холма она обернулась и рукой послала поцлуй своему возлюбленному, скоро ея фигура скрылась въ густой платановой алле.
Марсель слдилъ нкоторое время за ея исчезавшимъ силуэтомъ, наконецъ, отворилъ калитку, выходящую въ поле, и направился къ мсту, назначенному для свиданія.
Наступала ночь и тнь, падавшая отъ утеса, заволакивала долину. На горизонт солнце, погружаясь въ море, бросало зарево на золотистую поверхность океана и окрашивало пурпуромъ нависшія надъ нимъ тучи.
Марсель растянулся на берегу, любуясь закатомъ чуднаго дня. Невыразимая радость наполняла все его существо и душа его ликовала, упоенная блаженствомъ.

XI.

Вступивъ въ платановую аллею, Розина Савелли замедлила шаги. Походка ея сдлалась тяжеле, молодая женщина остановилась въ сильномъ волненіи.
Пріздъ Травенти наполнилъ ея душу безпокойствомъ… Травенти! тотъ, который въ Лондон назывался Марино… Товарищъ ея покойнаго мужа, его другъ и повренный! Что ему надо? ‘Il tempo stringe’, ‘время не терпитъ’, было написано на разорванной карточк гостя. Какое объясненіе дать этой загадк? Дурное,— въ этомъ не могло быть сомннія!…
Повернувъ голову, Розина опять посмотрла назадъ. Марсель направлялся въ морскому берегу: слава Богу! онъ не послдовалъ за ней… Онъ, любимый, удалялся веселою и легкою походкой… Любимый… о, да, слишкомъ любимый!..И, быстро повернувшись, молодая женщина побжала къ нему…
— Нтъ, отбрось трусость, Розина!— Она медленно направилась въ замку. Вотъ уже видно высокое кирпичное зданіе. Княгиня де-Карпенья пошла скоре: въ открытыя окна за ней, можетъ быть, наблюдаютъ.— Я ничего не боюсь теперь!… Бояться? Да чего же, наконецъ? Я вдова, свободна, я любима и люблю.
Въ прихожей Розина спросила слугу:
— Давно пріхалъ этотъ господинъ?
— Съ полчаса, ваше сіятельство. Онъ, повидимому, очень торопится, карета ждетъ его у ограды парка.
А, карета ждетъ его! Визитъ, значитъ, будетъ не дологъ: она съуметъ еще сократить его… Тмъ не мене, взявшись за дверную ручку, княгиня де-Карпенья остановилась въ нершительности. Но лакей смотрлъ на нее, она замтила этотъ взглядъ и вошла въ комнату.
Въ гостиной сидлъ некрасивый, плохо одтый господинъ подозрительнаго вида. Онъ тотчасъ же всталъ и, поклонившись, сказалъ очень вжливо:
— Я приношу мое почтеніе къ ногамъ княгини.
Княгиня де-Карпенья съ перваго взгляда узнала эту фигуру съ длинною бородой и нерасчесанною гривой… Да, это онъ, человкъ, котораго она видла въ Лондон, профессоръ музыки: противная обезьяна!
Онъ говорилъ по-итальянски, княгиня нарочно отвтила ему по-французски. Можетъ быть, она надялась сократить этимъ разговоръ.
— Здравствуйте, мосье Марино, я рада васъ видть.
Итальянецъ поклонился еще разъ и тоже заговорилъ по-французски, съ непріятнымъ акцентомъ.
— Свтлйшая княгиня не забыла, значитъ, имени ничтожнаго Марино? Вы наполняете гордостью мое смиренное сердце!
‘Свтлйшая княгиня’ не могла удержать гримасы отвращенія,— такъ этотъ человкъ казался ей противенъ и гадокъ, однако, стараясь быть любезной, она продолжала:
— Я не ожидала, что буду имть удовольствіе васъ видть.
Марино усмхнулся, сверкнувъ блыми зубами.
— Посщеніе неожиданное, но необходимое… Я пріхалъ за прекраснйшей изъ княгинь.
— За мной?
— Я сказалъ, за прекраснйшей изъ княгинь.
Молодая женщина, пораженная, отступила назадъ, итальянецъ приблизился къ ней.
— Карета ждетъ насъ,— продолжалъ онъ.— О! скромный экипажъ, недостойный такой знатной дамы, какъ вы!… Но въ Фекан я не нашелъ лучшаго. Первобытная страна, варварскіе экипажи.
Княгиня де-Карпенья чувствовала, что лишается сознанія, но она сдлала надъ собою неимоврное усиліе, чтобы казаться спокойною.
— Я не понимаю загадокъ, мосье, объяснитесь.
— Загадокъ? Да это ничуть не загадка… Ессо? Женевцы, а вмст съ ними наши лондонскіе друзья сказали: первый актъ любовной комедіи конченъ, наша дива — вы, княгиня, восхитительно сыграли свою роль. О, да, княгиня, великолпно, поразительно, божественно!… Но это только прологъ. Теперь надо начинать второй актъ, занавсъ откроется съ другими декораціями: надо торопиться съ развязкой… Приготовляются ужасныя событія, ужасныя, ваша свтлость!
Веселый болтунъ остановился и, выпрямляя согнутую до сихъ поръ спину, продолжалъ:
— И вотъ они выбрали меня — счастливая судьба!— чтобы създить за вами… Я, Марино, скромный Марино, удостоился чести быть вашимъ кавалеромъ, княгиня… какое счастье! Теперь демте скоре.
Онъ взялъ лежавшую на кресл шляпу и направился къ двери. Розина, блдная, какъ полотно, смотрла на него, не двигаясь съ мста.
— Я тщетно стараюсь понять васъ, мосье,— проговорила она, все боле и боле теряясь.
Итальянецъ вернулся въ гостиную и, попрежнему, улыбаясь, произнесъ слащавымъ тономъ:
— Вы не понимаете?… Вы… чудо ума, не понимаете!… Нтъ, нтъ, вы понимаете, ваше сіятельство, къ вамъ даже возвращается память! По цвту вашего лица я вижу, что память возвращается къ вамъ, вмст съ совстью.
Онъ наклонился къ испуганной женщин и прошепталъ съ притворно-таинственнымъ видомъ:
— Помнишь ли ты, какъ поется во французскихъ романсахъ… Да, помните ли вы ресторанъ Артиди и князя Карпенья, гордаго вельможу, и маленькую Бэллу, въ красной юбочк и съ букетомъ шиповника — совершенно такимъ, какой я замчаю у вашего корсажа, княгиня? Она была такая миленькая, — пла: ‘Lituanie ne lieti calici!’ Хорошій голосъ, но недоставало школы. Ахъ! сколько огня было въ ея глазахъ, сколько страсти — въ рчахъ!… Помните вы, ваша свтлость: ‘Мн двадцать два года и я красива. Хочешь отомстить за моего отца?… скажи, хочешь?… И я принадлежу теб: я отдамъ теб и душу, и тло!’ И вотъ мы хотимъ отомстить за него, за отца, все также любимаго. Слдовательно, дочь принадлежитъ намъ: и тло, и душа ея — наша собственность!
Каждое отчеканенное слово этого человка оскорбляло гордость бывшей уличной пвицы и вызывало въ ней тяжелыя воспоминанія. Она смущенно опускала голову подъ сарказмами этого грубаго человка. Но, наконецъ, она возмутилась и, собравъ остатки своей храбрости, иронически разсмялась.
— Старыя исторіи, милый мой! Бэллы нтъ, а княгиня де-Карпенья свободна!… Прежде она была, можетъ быть, рабой мужа, теперь же свободна: ея мужъ умеръ.
— Увы, да!— печально замтилъ итальянецъ.— Онъ далъ себя убить!… Умеръ благородный князь вслдствіе раны… въ Равенн… на моихъ рукахъ… призывая супругу въ послднюю минуту! Но супруга была далеко, въ Париж, исполняя долгъ дочерней мести, несмотря на горячее желаніе, она не могла присутствовать на похоронахъ. Да, умеръ il generoso vecchione! несомннно умеръ!… Но духъ его безсмертенъ, княгиня, подобно тни Нина, въ опер божественнаго Россини, онъ паритъ надъ этими мстами, видитъ насъ, слышитъ, судитъ и говоритъ… и говоритъ вамъ, княгиня: ‘берегись!’
— А, угрозы!… Я знаю, что вы способны убить меня. Я…
— Убить!… Хе, хе… Можетъ ли быть что-нибудь удивительне этого!… Но нтъ, успокойтесь, что бы ни случилось, въ Розин мы всегда пощадимъ дочь Савелли.
Дочь Савелли! Какимъ презрительнымъ тономъ произнесъ Марино эту фразу!… Влюбленная женщина, забывшая отца, опустила голову передъ оскорбленіемъ. Храбрость покинула ее, красня отъ гнва и стыда, она тяжело опустилась на кресло, не говоря ни слова.
Слова овладлъ ею страхъ и отчаянныя мысли зашевелились въ душ. Она чувствовала, что гибнетъ, безвозвратно гибетъ. Человкъ, который оскорбляетъ ее такъ въ теченіе четверти часа, не удетъ, не увезя съ собою своей добычи. Еще нсколько минутъ, и Марсель вернется: Марино скажетъ ему все — всю позорную исторію. Сколько гнва и отвращенія вызоветъ она въ порядочномъ человк, одураченномъ такъ!… ‘Нтъ, Розина, тебя не защититъ ни улыбка, смиряющая гнвъ, ни губы, нжно смыкающія грозящіе уста, ни поцлуи, осушающіе влажные отъ слезъ глаза. Тебя, недостойную, прогонитъ твой любовникъ. Ради него лучше бжать, бжать сейчасъ же. По крайней мр, онъ не узнаетъ твоего грязнаго прошлаго, его иллюзія послдуетъ за отсутствующей и долго онъ будетъ вспоминать о теб съ сожалніемъ’.
Вотъ что говорила она себ, а, между тмъ, пораженная и уничтоженная, продолжала сидть, точно окаменлая, черезъ открытыя окна послдніе розовые лучи заходящаго солнца какъ бы прощались съ нею, легкій втерокъ, поднявшійся съ моря, нжно ласкалъ ее своею свжестью… Господи! сколько тихаго счастья въ этомъ благословенномъ любовью уголк!
Марино, между тмъ, развалился въ кресл и курилъ папиросу.
— Disgraziati noi!— произнесъ онъ, какъ бы говоря съ самимъ собою.— Съ женщинами напрасны вс разсчеты человческаго ума! Вотъ женщина, отецъ которой былъ героемъ и умеръ мученикомъ. Кровь Сципіона Савелли взываетъ о мщеніи. Ба! его дочери нтъ дла до этого, красавица предпочитаетъ наслаждаться любовью!… И съ кмъ же?… Съ сыномъ убійцы!…
Розина мгновенно очутилась около него.
— Кто же толкнулъ меня въ этотъ позоръ, какъ не вы?… Кто же сказалъ: ‘заставь полюбить себя’, какъ не вашъ Карпенья, мой низкій мужъ?
— Да, ‘заставь полюбить себя’, но онъ не сказалъ вамъ: ‘полюби его’… Вы не поняли его приказаній!
— Его приказаній?… Потому, что вы встртили меня на улик безъ куска хлба, вы вообразили, что я подлая, низкая тварь? Какая подлость!… ‘Заставь себя любить, нищая, повинуйся, такъ какъ мы тебя купили!’ А я, несчастная, я полюбила!… Да, несчастная!
— Однимъ словомъ, мосье Родриго и мадемуазель Химена!— насмшливо замтилъ профессоръ.— Это трагедія, а не дйствительная жизнь!
— Вы угрожали сейчасъ,— продолжала Розина,— такъ убейте меня! Да, убейте меня, такъ какъ я ненавистна, противна себ! Я возмущена наконецъ! Чего они хотятъ отъ меня, эти люди съ своими великими замыслами?… Злоди!… Да, эта чудовищная страсть, овладвшая мною и терзающая меня, эта страсть — дло вашихъ рукъ! Вы велли мн играть любовью, а любовь побдила меня! Она охватывала меня медленно, неумолимо. А теперь я люблю! слышите вы… понимаете?— я люблю… люблю!…
— Довольно! Зачмъ такое безуміе?
— Зачмъ? А! да, зачмъ? Разв извстна кому-нибудь причина такихъ вещей? Злой рокъ, очарованіе, жребій,— моя судьба, конечно!… Зачмъ? Право, они смшатъ меня своимъ зачмъ! Затмъ, что любовь — зараза, никого не щадящая… Оттого, что опозоренная любя, я была бы еще презрнне — не любя… потому что мужъ осквернилъ меня, а любовникъ возвысилъ до своего сердца… потому что… потому что я люблю его,— вотъ и все!
Она упала въ изнеможеніи на стулъ, закрывъ лицо обими руками. Вдругъ она вздрогнула. Марино всталъ и разглядывалъ картину, висвшую на стн. Это былъ портретъ графа Брута Бенара. Бывшій прокуроръ, въ судейской одежд, пурпуровой тог съ горностаевымъ мхомъ, былъ изображенъ во весь ростъ въ поз обличителя, публично произносящаго обвиненіе. Итальянецъ смотрлъ нсколько минутъ на ненавистныя ему черты, потомъ спросилъ оскорбительно-ироническимъ тономъ:
— А графъ Брутъ… тоже раздляетъ вашу любовь?
Молодая женщина подняла голову съ испуганно-блуждающимъ взглядомъ, но Марино подскочилъ къ ней и рука его тяжело опустилась на руку Савелли. Грубымъ движеніемъ онъ заставилъ ее подняться и, сжимая ея руки, дотащилъ до картины. Она сопротивлялась, итальянецъ не выпускалъ ея рукъ.
— Смотри,— говорилъ онъ,— да смотри же, недостойная дочь!… Этотъ человкъ былъ такъ же одтъ, когда передъ нимъ поставили твоего отца съ незажившими еще ранами!… Онъ такъ же стоялъ, когда требовалъ смертнаго приговора твоему отцу, котораго пощадила смерть!… Онъ такъ же улыбался, когда добился растрлянія твоего отца, котораго, на этотъ разъ, пули докончили!… Смотри, смотри, влюбленная красавица… или лучше, пожимай, эти руки, цлуй это платье… Можетъ быть, ты найдешь на немъ, преступная волчица, брызги крови Савелли!
И, стиснувъ шею несчастной женщины, онъ прижималъ ея губы къ полотну. Она въ бшенств сопротивлялась, царапая ногтями безжалостнаго мучителя. Итальянка, дочь народа, проснулась въ ней.
— Негодяи! негодяи! Да, вы правду говорите: эта любовь постыдна!… Я волчица, я отцеубійца!… Негодяи!… Длайте изъ меня что хотите, такъ какъ я продала себя… такъ какъ вы купили мое тло… мою душу и тло, дьяволы!… Я принадлежу вамъ… вся… вся!… Уведи меня… возьми меня отсюда, но скоре… скоре!… Пока онъ не вернулся, — онъ!… Если я увижу его, я не уду… я не въ силахъ буду ухать… я упаду мертвая къ его ногамъ!
Пальцы, сжимавшіе ее, разжались и Марино выпустилъ свою жертву.
— Va bene!— проговорилъ онъ.— Наконецъ-то я нахожу вновь мою княгиню! А теперь въ путь! Насъ ждутъ въ Париж, ваша свтлость скоро узнаете, какую славную миссію вамъ назначаютъ.
Онъ сдлалъ нсколько шаговъ, чтобы поднять упавшую на полъ кружевную косынку, и, подойдя къ княгин де-Карпенья, замтилъ, что несчастная женщина плачетъ.
— Не плачьте, дорогая синьора, вы надрываете мн душу! Не плачьте такъ горько! Вы увидите вашего giovinotto… И скоро, увряю васъ.
— Никогда!… никогда!…— отвтила Розина, рыдая.
— Да! да! вы увидите его, вашего возлюбленнаго, я ручаюсь вамъ.
Розина съ отвращеніемъ отступила назадъ и, оглядвъ Марино съ головы до ногъ, повторила:
— Никогда!… слышите? Ищите другихъ для вашихъ преступныхъ длъ!… Но не его! О, не его!… Я не хочу его видть… никогда, никогда!
— Ба!— произнесъ итальянецъ, улыбаясь,— клятва влюбленныхъ то же, что зарокъ пьяницъ!… Между прочимъ, вотъ прощаніе по всмъ правиламъ.
Онъ вынулъ изъ кармана заране приготовленное письмо и положилъ его на столъ въ гостиной.
— Presto е vivace!— воскликнулъ онъ.— Позда не ждутъ, а честь еще мене.
Онъ предложилъ руку несчастной женщин, но та презрительно оттолкнула ее.
Блдная, какъ полотно, она переступала порогъ, когда взглядъ ея упалъ на приколотую къ корсажу втку шиповника. Страстнымъ движеніемъ она схватила ее, поднесла къ губамъ и долго-долго цловала, затмъ побжала и положила ее около письма.
Марино слдилъ за каждымъ ея движеніемъ.
— Capisco!— проговорилъ онъ притворно-взволнованнымъ тономъ.— Дорогое и сладкое воспоминаніе! Счастливый молодой человкъ!
Не отвчая ни слова, Розина съ сухими глазами, точно стряхнувъ съ себя воспоминанія прошлой любви, выбжала изъ дома. Скоро карета уносила ее на встрчу неизвстному. Когда черезъ полчаса Марсель вернулся въ замокъ, въ гостиной было темно и пусто, принесли лампы и онъ увидлъ на стол адресованное ему письмо. Охваченный безпокойствомъ, онъ разорвалъ конвертъ и вскрикнулъ отъ удивленія.
Письмо заключало только дв строчки:
‘Она думала, что любитъ васъ: она васъ не любила. Забудьте, такъ какъ все на свт забывается’.
Никакой подписи.
Марсель Бенаръ читалъ и перечитывалъ это грубое письмо, онъ не понималъ, не хотлъ понимать. Наконецъ, онъ позвалъ лакея.
— Гд же княгиня?
— Княгиня ухала.
— Одна?
— Нтъ, съ господиномъ, который дожидался ихъ.
— Сказала она, куда детъ?
Никто изъ прислуги не могъ отвтить.
— Все равно!… Запрягайте скоре!… Я съумю догнать ее?
Оставшись одинъ, Марсель опять взялъ анонимную записку, и тогда замтилъ втку шиповника, уже увядшую и казавшуюся такою же поблекшею, какъ и его несчастная любовь. Марсель злобно расхохотался, схватилъ цвты, смялъ ихъ въ рукахъ, бросилъ лепестки на полъ и растопталъ ногою.
— Вотъ теб! Вотъ теб, комедіантка!… Вотъ какъ я поступаю съ твоимъ воспоминаніемъ!… А! какое счастье, что я свободенъ!… Наконецъ-то!
Но въ ту же минуту въ глазахъ его потемнло, колни подкосились и онъ безъ чувствъ упалъ на полъ.

XII.

Настала зима, окутавшая Парижъ туманомъ и скукою. Въ эту ночь шелъ дождь. Въ родовомъ отел Бенаровъ, въ Бретёйльскомъ предмсть, Марія-Анна поздно вечеромъ сидла около больного отца.
Какъ постарлъ графъ Бенаръ! Въ одинъ годъ сгорбилась его прежде гордая и прямая фигура, сдые волосы пордли, лицо покрылось красными пятнами, около угловъ рта образовались глубокія складки — признакъ дряхлости. Болзнь его обострилась, обмороки повторялись чаще и докторъ уже не скрывалъ своего безпокойства. ‘Особенно устраняйте отъ него,— говорилъ онъ,— слишкомъ сильныя волненія,— я опасаюсь какой-нибудь катастрофы’.. Несчастная Марія-Анна сдлалась заботливою сидлкой и самоотверженно ухаживала за больнымъ отцомъ.
Старикъ лежалъ на кушетк, съ закрытыми глазами и сложенными на груди руками. Казалось, что онъ спитъ, но по блдности его лица и неподвижности можно было подумать, что онъ успокоился вчнымъ сномъ. Бдная Марія-Анна тоже измнилась, ея худое лицо еще больше осунулось, а впадины на блдныхъ щекахъ свидтельствовали о безсонныхъ ночахъ и дняхъ, полныхъ слезъ. Въ костюм не осталось и признаковъ прежняго наивнаго кокетства, ни ленточки въ волосахъ, ни цвтка у корсажа, она носила черное шерстяное платье, точно трауръ по погибшему возлюбленному. Молодая двушка сидла у рояля и изъ-подъ ея бглыхъ пальцевъ вылетали звучныя модуляціи. Она выбрала изъ произведеній Шопена любимое ея отцомъ ноктурно.
Два легкіе удара въ дверь заставили вздрогнуть молодую двушку: она сразу умолкла. Дверь пріотворилась и на порог показалась взволнованная фигура Филомены.
— Мадемуазель!
— Что вамъ надо, милая моя?
— Мадемуазель!… Гость!…
— Такъ поздно?
Марія-Анна задрожала, внезапно охватившее волненіе лишило ее голоса.
— Гость!— повторяла служанка.— Вы непремнно должны сойти!
Графъ Бенаръ открылъ глаза.
— Поди, дитя моя, и вернись сказать мн, что это за страніый визитъ.
Марія-Анна вышла, а больной продолжалъ свои прерванныя грёзы… Онъ слышалъ въ дом какую-то суматоху… шумъ голосовъ — голосъ дочери и еще чей-то другой… Шаги раздавались на лстниц… въ корридор… дверь робко отворилась: вошелъ Марсель.
Графъ Бенаръ не шевельнулся.
— Вы?— произнесъ онъ равнодушно.— Вы, значитъ, вернулись?
Не приближаясь, молодой человкъ смиренно опустился на одно колно.
— Отецъ, простите меня!… Я такъ страдалъ!
Никакого отвта, онъ продолжалъ:
— Простите меня, отецъ!… Я страшно оскорбилъ васъ, я хотлъ заставить васъ согласиться на недостойный для меня бракъ, дать ваше имя низкой женщин, ввести ее въ вашъ домъ, въ вашу семью! Но я страданіями искупилъ свою вину!.. Простите меня!
— Отецъ!… О, отецъ!— умоляющимъ голосомъ шептала Марія-Анна.
Графъ Бенаръ приподнялъ немного голову.
— А сколько времени назадъ вы покинули Сассевильскій sмокъ?
Марсель задумался на минуту, затмъ заговорилъ медленно, съ разстановкой:
— Да, я долженъ былъ раньше упасть къ вашимъ ногамъ, моля о прощеніи: я не смлъ, я… Нтъ, я лгу… я не хотлъ!… Мое безуміе не кончилось еще тогда! Отъ меня бжали — я хотлъ догнать, отъ меня скрывались — я преслдовалъ! Я объхалъ Францію, объхалъ Италію, искалъ везд… Я ничего не нашелъ!… А теперь страсть умерла, безуміе миновало! Отецъ, простите меня!… Я такъ страдалъ!
Марія-Анна чисто-дтскимъ движеніемъ тоже опустилась на колни.
— Отецъ!… О, отецъ!— повторяла она, не находя другихъ словъ для мольбы.
— Если я осмлился явиться къ вамъ,— продолжалъ Марсель,— то лишь потому, что желалъ проститься. Я не могу оставаться въ Париж, если вы не смягчите вашего гнва! Моя жизнь разбита, надо создать себ новую душу. Я хочу ухать. Я просилъ, чтобы меня назначили въ какое-нибудь дальнее консульство, все равно, только дальше, дальше… туда, гд исполненіе долга возвратило бы мн гордость… Смю я просить васъ, отецъ, поддержать мою просьбу?
Графъ Бенаръ опустилъ глаза на умоляющаго сына.
— Хорошо… я поговорю съ министромъ.
Марсель поднялся и, шатаясь, вышелъ изъ комнаты въ сопровожденіи Маріи-Анны.
Лежа на кушетк, графъ Бенаръ слышалъ, какъ онъ уходилъ, медленно, очень медленно… спускался съ лстницы, оступаясь на каждой ступени… Онъ не остановился въ первомъ этаж, вотъ онъ уже въ прихожей, вотъ направляется къ выходу, къ улиц: къ невозвратной, можетъ быть, разлук… Вдругъ старикъ вскочилъ, подбжалъ къ двери и съ силой распахнулъ ее настежь.
— Марсель!
Шаги остановились.
— Марсель! Марсель!…
И сынъ прибгалъ: отецъ протягивалъ ему руки. Марсель съ безумною радостью бросился въ объятія отца… Оба молчали и долго стояли, обнявшись.

XIII.

Въ комнат Марселя весело трещалъ огонь въ камин и изъ-подъ абажура лампы распространялся пріятный свтъ. Марсель поцловалъ Марію-Анну въ лобъ и ласково сказалъ ей:
— Уйди, милая, я усталъ и попробую заснуть.
Наконецъ-то онъ одинъ! Какое счастье, что онъ можетъ отдохутъ тломъ и забыться душой!…
Какъ мила его холостая комната! Все стоитъ въ ней на своемъ мст и все въ большомъ порядк, даже разбросанныхъ на писыенномъ стол бумагъ не тронули… Дорогая сестра!
Марсель поднялся и медленными шагами обошелъ комнату. Всюду привтствовали его знакомые предметы. Прежде всего, блестящая коллекція оружія, которую онъ составилъ съ тщательностью художника: панцыри и щиты, шлемы и латы съ отдлкой чернью эпохи Возрожденія, новйшія оружія: мушкеты, шпаги, пистолеты… вотъ т, которыми въ Вокрессон… Марсель схватилъ ихъ и бросилъ въ шкафъ… Затмъ онъ сталъ разсматривать акварели, украшавшія стны: незамысловатыя, но задушевныя произведенія бдной Маріи-Анны, воспоминанія всхъ странъ, которыя они объхали вмст. О, счастливое время!… Вотъ нормандскій пейзажъ, Сассевильскій паркъ, видъ на Дальское ущелье, конецъ платановой аллеи, то мсто, гд… Онъ закрылъ глаза и перевернулъ картину къ стн. Ахъ! зачмъ преслдуютъ его эти ненавистныя воспоминанія и здсь, куда онъ бжалъ отъ нихъ?… Нтъ, лучше углубиться въ чтеніе, и Марсель направился къ библіотек.
Тутъ были любимые поэты, утшители страждущихъ сердецъ, дающіе облегченіе тмъ ранамъ, которыхъ нельзя исцлить: вотъ глава всхъ, Шатобріанъ, первый изслдователь глубины современной души, несравненный художникъ, вотъ другіе геніи съ неравнымъ творчествомъ: Викторъ Гюго и де-Виньи, Мюссе, растравляющій страданіе, Ламартинъ, успокаивающій его, дальше рядъ новыхъ знаменитостей: Банвиль, умющій иногда вставить грустную ноту въ свой улыбающійся стихъ, Леконтъ де-Лилль, страстный хулитель безсилія боговъ…
Къ нимъ протянулъ Марсель руку, но она встртила иностранца, итальянца Данта. Въ его рукахъ книга открылась сама собою:
‘Любовь быстро охватываетъ благородныя сердца… Любовь не щадитъ ни одного любящаго созданія… Любовь ведетъ къ одной смерти…’
Марсель захлопнулъ книгу.
Да, да, онъ слишкомъ хорошо помнилъ это! Сколько разъ, обнявъ ея стройный станъ и поддерживая на плеч склоненную головку, онъ читалъ эти стихи, читалъ съ ‘ней’!… Съ ней, съ той!… Онъ въ волненіи заходилъ по комнат.
Ахъ, да, ‘та’!… Онъ и не думаетъ о ней больше! Стертый образъ… исчезнувшій призракъ… пепелъ, навсегда потухшій!.. ‘Она’!… И взрывъ полнаго ненависти хохота раздался въ ночной тишин.
Усталость одолвала Марселя, онъ легъ и потушилъ лампу. Наконецъ-то онъ заснетъ! Тяжело опустилась голова на подушку: онъ, спалъ… Но вдругъ онъ просыпается… садится… смотритъ. Острая боль пронизала все его существо… Это ‘она’!… Стертый образъ… исчезнувшій призракъ… пепелъ, навки потухшій!… ‘Она’!… Опять она!
Тьма была непроницаемая и на двор бушевала декабрьская вьюга. Марсель судорожно поднялся, не смотря въ лицо призрака, преслдовавшаго его и днемъ и ночью, и воскликнулъ:
— Ты! Я съумю тебя найти, и тогда… тогда… Ты сама сказала: ‘когда любовница обманываетъ, ее убиваютъ!’

XIV.

Окончился декабрь, холодный и снжный, но полный шумныхъ празднествъ точно обезумвшей отъ веселья столицы имперіи. 1858 годъ начался подъ звуки скрипокъ польками и кадрилями. Празднества не прерывались въ чиновничьемъ мір, балы слдовали за балами въ Тюльери и въ министерствахъ. Каждый вечеръ въ лихорадочно-возбужденномъ город поднимался громкій гулъ отъ шумнаго веселья: шелестъ платьевъ, носящихся въ вальс, любезные комплименты, нашептываемые на ухо, звонкій смхъ, вылетающій въ-за веровъ. Давно, цлое столтіе, пожалуй, Франція столько не веселилась, не занималась такъ танцами, ужинами, любовью. На, все для веселья! Жизнь такъ коротка, а имперіи такъ непрочны!
Но въ то время, какъ шумный Парижъ утопалъ въ весельи, когда подъ звуки оркестровъ изящные кавалеры охватывали таліи молодыхъ красавицъ, въ отел Бретёйльскаго предмстья жизнь шла однообразно. Дни смнялись днями, такими же мрачными, какъ и предъидущіе.
Рзкая перемна произошла въ характер Марселя Бенара. Свтскій молодой человкъ, изящный виверъ превратился въ молчаливое, почти дикое существо. Онъ не принималъ участія въ изысканныхъ ужинахъ, не посщалъ кулисъ театровъ, наполненныхъ легко доступными красавицами, не проводилъ ночей въ клуб за картами. Что сдлалось съ виконтомъ Бенаръ, великосвтскимъ кавалеромъ, дирижеромъ танцевъ, котораго оспаривали другъ у друга хозяйки баловъ? Онъ сдлался нелюдимымъ и понемногу шикалъ отъ общества, онъ отказывался отъ приглашеній. Онъ не не явился на первый ‘понедльникъ императрицы’,— важное нарушеніе этикета… Огорченный и встревоженный отецъ длалъ ему иногда ласковые выговоры, но Марсель въ отвтъ только слегка пожималъ плечами.
За то онъ работалъ безъ устали. Благодаря ходатайству отца, его долгое отсутствіе въ государственномъ совт было прощено. Получивъ легкій выговоръ отъ краснорчиваго Бароша, виконтъ Бенаръ принялся за свои обязанности аудитора, онъ аккуратно являлся теперь на засданія и сдлался ревностнымъ докладчикомъ. Каждое утро, около одиннадцати часовъ, Марсель входилъ во дворецъ д’Орсэ и направлялся въ залу засданій — чинную торжественную залу, украшенную громадными картинами, прославлявшими доблести прежнихъ членовъ магистратуры, Ашиля де-Гарле, красиво падающаго подъ кинжалами лиги, Матье Моле, волочащаго свою незапятнанную горностаевую мантію по баррикадамъ Фронды… Въ комитет часто происходили удивительные пренія: говорилъ горячій Маршанъ, маленькій совтникъ, чистенькій, красный, умный и острый, съ большими глазами, прикрытыми очками, впрочемъ, большой фантазеръ, почти ересіархъ въ этомъ святилищ администраціи, ему возражалъ невозмутимый Булатинье съ торжественными манерами и оракульскими изреченіями, изливающій все свое презрніе на новшества, защищаемыя его коллегой. Марсель, какъ простой аудиторъ, не могъ принимать участія въ этихъ спорахъ, но въ маленькихъ засданіяхъ онъ часто читалъ доклады. Онъ сдлался превосходнымъ чиновникомъ. Президентъ Буде, человкъ вообще непривтливый, чувствовалъ нжную симпатію къ такому дльному молодому человку. Онъ угадывалъ въ немъ геній юриста и предсказывалъ блестящую карьеру, ‘Э! э! маленькій Бенаръ носитъ въ сердц священный огонь! Какимъ прекраснымъ докладчикомъ онъ будетъ современемъ! Далеко пойдетъ этотъ молодой человкъ’.
Пока онъ никуда не шелъ или, врне, шелъ только туда, куда его влекла причудливая фантазія. Съ наступленіемъ сумерокъ, по окончаніи присутствія въ государственномъ совт, Марсель Бенаръ выходилъ въ числ послднихъ и всегда одинъ. Тогда начиналась его прогулка. Вдоль набережной Сены онъ углублялся въ мрачньи пустынныя улицы, ведущія къ Гренеллю. Январскій морозъ щипалъ ему лицо, снжный вихрь засыпалъ его хлопьями, а онъ ничего не чувствуя, шелъ все дальше и дальше быстрыми и неровными шагами. Иногда онъ наклонялся надъ ркой, точно прислушиваясь къ журчанію бгущихъ льдинъ.
Дойдя до Іенскаго моста, онъ переходилъ черезъ рку и останавливался передъ темною массой Трокадеро. Этотъ пустынный уголокъ Парижа, пользовавшійся въ то время плохою репутаціей былъ загроможденъ безформенными скалами, поросшими чахлыми деревьями и плохенькими кустарниками. Здсь Марсель останавливался, опускался въ изнеможеніи на скамейку и сидлъ не двигаясь, точно замагнетизированный. Глаза его устремлялись на высоты Пасси и онъ смотрлъ, какъ въ предмстьи постепенно загорались огоньки въ вечернемъ туман. Потомъ онъ вдругъ вскакивалъ, бжалъ и, задыхаясь, возвращался домой. Отецъ при вид его печально качалъ головой, Марія-Анна вытирала слезы. Онъ же ничего не замчалъ и являлся къ обду или болзненно-веселымъ, или подавленно-молчаливымъ.
Разъ вечеромъ онъ, однако, переступилъ глушь Трокадеро и дошелъ по берегу Сены до первыхъ домовъ Отейля. Осмотрвшись въ незнакомой мстности, онъ началъ подниматься на холмъ Буленвилье и повернулъ направо. Передъ нимъ открылась тнистая аллея, съ дачами по сторонамъ — Садовая улица, извивающаяся между деревьями и заборами. Почти вначал аллеи возвышался павильонъ въ стил Людовика XVI, хорошенькій загородный домикъ, служившій, вроятно, для любовныхъ свиданій. Марсель замедлилъ шаги и, наконецъ, остановился, не сводя глазъ… Здсь скрывалась она прошлою весной… ‘она’… ‘та’… Здсь они обмнялись первыми поцлуями!…
Домъ казался пустымъ, мертвымъ, подобно ихъ несчастной любви. Двери были заперты, ставни закрыты, ни шума, ни свта. На всемъ лежала печать запустнія и таявшій на крыш снгъ падалъ капля за каплей, точно слезы…
О! какъ хорошо зналъ Марсель это проклятое жилище… Вотъ обвитая плющемъ стна, которую онъ осмлился перелзть разъ вечеромъ — въ первый вечеръ, когда Розина отдалась ему почти безъ сопротивленія. За стной большая лужайка, обросшая кругомъ сиренью. Какіе упоительные ароматы неслись изъ сада въ ту майскую ночь, полную весеннихъ благоуханій! И съ какимъ трепетомъ въ сердц, украдкой пробирался Марсель по цвтущему газону!… Въ нижнемъ этаж, въ гостиной была открыта балконная дверь. Лампа озаряла комнату матовымъ свтомъ. Тутъ засталъ онъ Розину. Какъ хороша она была въ своемъ вдовьемъ наряд, съ книгой на колняхъ, съ устремленнымъ въ пространство взглядомъ и съ душой, уносившейся въ даль!… Онъ вошелъ. Розина вскрикнула и поднялась… блдная. ‘Вы!… Вы!.’ Онъ схватилъ ея руки, обхватилъ ея станъ, желая насильно поцловать.
Она сопротивлялась, откидывалась назадъ. ‘Оставьте меня!… Нтъ… нтъ… изъ жалости оставьте меня’. Но, наконецъ, она воскликнула: ‘Ахъ, злой!… Ахъ, дорогой!…’ Затмъ молчаніе, звукъ поцлуевъ… Три мсяца блаженствовали они такъ, скрывая свою любовь, каждый вечеръ она отпирала балконъ, и Марсель робко прокрадывался на свиданіе… А теперь… теперь… О, тварь! обманщица! низкая кокетка!…
Въ одинъ прыжокъ Марсель очутился около дома и началъ громко ударять молоткомъ въ ворота. Глухо отдавались удары, вдали повторило ихъ эхо, но ничто не пошевелилось въ запертомъ дом. Еще! еще!… Никого!… Она, значитъ, покинула Парижъ! Ухала, исчезла навки…
‘О, какъ я жалокъ!’ — прошепталъ Марсель, протягивая руку съ, угрожающимъ жестомъ…
Да, дйствительно, жалокъ былъ этотъ несчастный, одержимый безумною любовью: уже двадцать разъ онъ напрасно стучалъ у дверей этого безмолвнаго дома и на слдующій день приходилъ опять взглянуть на него.
Но на этотъ разъ домъ имлъ жилой видъ: ставни были открыты, огни мелькали въ каждомъ этаж. Кто же скрывался за его стнами? Какъ и наканун, Марсель подбжалъ къ подъзду и ударилъ молоткомъ. Посл довольно продолжительнаго ожиданія пріотворилась форточка, сдланная въ воротахъ, и грубый голосъ спросилъ:
— Что надо?
Имя княгини де-Карпинья готово было сорваться съ губъ молодаго человка, но онъ не ршился произнести его и робко спросилъ:
— Кому принадлежитъ этотъ домъ?
— Барону Ла-Шене,— произнесъ голосъ и форточка сейчасъ же захлопнулась.
Марсель, пораженный, продолжалъ стоять передъ запертою дверью… Ла-Шене! Онъ, значитъ, купилъ домъ? Но, вдь, тогда онъ долженъ былъ видть Розину, разговаривать съ ней!.. Ахъ, если бы можно было его спросить! Марсель постучалъ опять.
Но на этотъ разъ никто не отвтилъ. Въ конц аллеи показались люди, привлеченные, вроятно, шумомъ, Садовая не была на этотъ разъ такъ пустынна, какъ наканун.
На отейльской церкви часы пробили семь. Отдаленный звонъ ихъ привелъ Марселя въ себя.
Отецъ, Марія-Анна ждутъ его… Онъ быстро направился къ Парижу.

XV.

Начиналась рзкая изморозь, когда Марсель достигъ Бретёйльскаго предмстья. Въ этотъ ненастный вечеръ въ глухихъ кварталахъ Марсова поля онъ не нашелъ экипажа и пришелъ пшкомъ. Предмстье, слабо освщенное нсколькими отдаленными другъ отъ друга фонарями, было почти пусто въ этотъ поздній часъ. Каждый спшилъ домой, въ туман быстро мелькали удалявшіяся тни послднихъ прохожихъ.
Передъ отелемъ графа Бенара на скамейк сидлъ человкъ, юнъ спалъ, повидимому, опустивъ голову и согнувъ спину, уже покрытую инеемъ: вроятно, какой-нибудь уличный бродяга. Марсель прошелъ мимо и хотлъ уже позвонить у подъзда, когда услыхалъ свое имя.
Въ то же время, спавшій человкъ всталъ и приблизился къ нему.
— Господинъ виконтъ?
— Я зналъ, что васъ нтъ дома, и ждалъ вашего возвращенія.
Марсель взглянулъ на человка, обладавшаго такими точными свдніями: передъ нимъ стоялъ мужчина лтъ сорока, съ черною бородой и косматыми волосами, въ костюм парижскаго коммиссіонера, въ синей бархатной куртк и мховой фуражк.
— Что вамъ надо, любезный?
— Господинъ виконтъ, я принесъ вамъ маленькій сувениръ.
— Сувениръ?— повторилъ Марсель, пораженный странными словами.
— Да, посылку отъ г. Лазаря.
— Я не знаю никакого г. Лазаря.
— Да, но онъ васъ хорошо знаетъ.
Марсель продолжалъ наблюдать за посыльнымъ. Гд видлъ онъ это лицо? Память не подсказывала никакого имени, а, между тмъ, онъ наврное встрчалъ эту густую бороду и всклокоченные волосы. Гд же?… На какомъ перекрестк?… У дверей какого ресторана?… Очевидно, иностранецъ,— выговоръ выдавалъ его при каждомъ слов,— корсиканецъ, можетъ быть, итальянецъ… Безумныя мысли начинали осаждать Марселя, сильное волненіе охватывало его.
— Войдите ко мн,— сказалъ онъ.
Тотъ загородилъ ему дорогу.
— Не стоитъ входить, господинъ виконтъ… Вы сейчасъ же выйдете сами!
И онъ прибавилъ, подавая завязанную коробку:
— Извольте!.. Вотъ успокоеніе для вашего сердца!
Эта фраза была произнесена такимъ страннымъ тономъ, что Марсель вздрогнулъ… Успокоеніе для его сердца! а что это за сантиментальный чудакъ, такъ хорошо угадавшій его чувства?… Сильно заинтересованный, онъ протянулъ руку и сказалъ:
— Я не люблю дурныхъ шутокъ и ношу всегда палку для подобныхъ шутниковъ… Теперь давайте.
Онъ взялъ коробку, приблизился къ фонарю и съ силой рванулъ шнурокъ, развернувъ бумагу, онъ увидлъ деревянный ящичекъ, тщательно запечатанный. Печать отлетла, Марсель открылъ и вскрикнулъ.
На дн ящичка лежалъ увядшій букетъ шиповника.
Склонивъ голову надъ пожелтвшими цвтами, Марсель старался понять… Дикая роза!… шиповникъ!… цвтокъ, которымъ украшала себя ‘та’ женщина! Эмблема ея имени, говорила она! Предлогъ для ея громкихъ фразъ!…
И влюбленный юноша видлъ передъ собой недавнее прошлое, ясно представлялъ себ Сассевильскій замокъ, густую тнь его платановъ, высокую стну, обвитую зеленью, кустъ шиповника и среди колючекъ пожелтвшей листвы запоздавшія розы, расцвтшія подъ послдними лучами осенняго солнца.
А тамъ, на золотисто-пурпуровомъ фон, выдляется граціозная и воздушная фигура его возлюбленной, она идетъ къ цвтущему кустарнику, срываетъ запоздавшія розы, цлуетъ ихъ и протягиваетъ ему: ‘Возьми эти цвты, Марсель, твоя Розина носитъ ихъ имя и, подобно имъ, душа ея дика… Въ минуты отчаянія, мой бдный другъ, если ты узнаешь когда-нибудь тоску, взгляни на нихъ, и когда теб будетъ казаться, что ты уже не любишь, они скажутъ теб, что ты любимъ еще…’ О, воспоминанія лживыхъ клятвъ, лживыхъ поцлуевъ! Какъ они мучительны, эти воспоминанія о безвозвратно утраченномъ счасть!
Онъ чувствовалъ въ сердц острую боль, это видніе теперь опьяняло его.
— Кто присылаетъ мн это?— спросилъ онъ измнившимся голосомъ.
— Я уже сказалъ вамъ: г. Лазарь.
— Гд живетъ вашъ г. Лазарь?
— Я пришелъ, чтобы проводить васъ къ нему.
— Что ему надо?
— Онъ самъ вамъ сообщитъ.
Марсель стоялъ въ нершительности.
— Нтъ, не сегодня, приходите завтра.
Загадочная личность покачала головой и, принявъ торжественный видъ, сказала:
— Завтра будетъ поздно!… Г. Лазарь умираетъ и ужасная тайна тяготитъ его душу.
— А!… Начинаю понимать.
— Нтъ, вы ничего не понимаете, господинъ виконтъ! Идемте скоре.
Сынъ графа Бенара колебался, незнакомецъ наклонился къ нему:
— Вамъ хотятъ сообщить о ‘ней’.
‘Она!…’ На этотъ разъ безуміе любви одержало верхъ надъ разсудкомъ.
— Идемте,— сказалъ Марсель.— Я слдую за вами.
Тотчасъ же они пустились въ путь. По площади прозжала пустая карета, они сли въ нее.
— Въ Монмартръ,— приказалъ незнакомецъ.— Площадь Сенъ-Пьеръ, въ конц церковной улицы.

XVI.

Немощеный переулокъ круто поднимался вверхъ между пустырями. Подножіе холма утопало въ туман, разстилавшемся на площади Сенъ-Пьеръ, а вершина исчезала въ тни старинной Монмартрской церкви. Въ конц крутаго подъема находился только одинъ домъ, пятиэтажное зданіе съ обвалившеюся штукатуркой. Красноватые огоньки въ окнахъ нарушали кое-гд мрачную темноту грязнаго притона.
— Ессо!— воскликнулъ человкъ, наблюдавшій до сихъ поръ за Марселемъ.— Мы пріхали. Спросите комнату синьоры Джуліи Негри: тамъ живетъ господинъ Лазарь. Я же покидаю васъ, моя обязанность кончена.
И онъ началъ спускаться внизъ, оставивъ Марселя одного. Марсель безъ колебаній вошелъ въ домъ. Онъ очутился въ грязномъ и сыромъ корридор, въ конц котораго подъ лстницей помщалась комната швейцара.
— Гд комната госпожи Джуліи Негри?
Наклонившись надъ работой, швейцаръ чинилъ какіе-то лохмотья. При имени Негри онъ бросилъ свои лоскуты и подошелъ къ постителю.
— Вы пришли, вроятно, къ гражданину, тамъ наверху,— сказалъ онъ.— Не трудитесь подниматься, онъ, врно, умеръ. Впрочемъ, пятый этажъ, въ корридор, третья дверь налво.
Посл этого швейцаръ вернулся въ свою конуру и опять взялся за тряпье.
Марсель Бенаръ началъ подниматься по грязной лстниц, идущей крутою, узкою спиралью, нагорвшій огарокъ освщалъ первыя ступени, со второй же площадки начиналась непроницаемая тьма. Скоро онъ долженъ былъ остановиться: шаги его отяжелли, мысли еще больше.
Зачмъ онъ идетъ въ какому-то Лазарю? Спросить объясненія этой тайны? Какое безуміе! Ну, что-жь, пускай безуміе, но онъ хочетъ знать и узнаетъ! Кто же прислалъ цвты, вызвавшіе столько воспоминаній? Что означаетъ этотъ букетъ шиповника? Выражаніе сожалнія, раскаянія? Желаніе увидться? Увидться! Смшно даже.
Онъ продолжалъ подниматься. Въ пятомъ этаж было совершенно темно. Марсель ощупалъ стну, но не нашелъ двери, тогда онъ наугадъ ударилъ нсколько разъ кулакомъ въ стну и, наконецъ, крикнулъ. Дверь тотчасъ же отворилась и пожилая женщина со свчой въ рукахъ выставила голову въ корридоръ. Старуха въ костюм итальянской натурщицы, въ красной юбк, бархатномъ корсаж, въ рубашк изъ небленаго полотна, была, безъ сомннія, сама Джулія Негри.
— Еого вы ищете, мосье?
— Синьору Негри.
— Я самая.
— Можно видть г. Лазаря?
Старуха сложила руки.
— Видть? Увы, скоро предстанетъ онъ передъ Богомъ!
Она остановилась на минуту.
— Онъ зоветъ, кажется… Подождите, я сейчасъ вернусь.— Старуха затворила дверь, Марсель остался въ потьмахъ. Смутный ужасъ, смшанный со стыдомъ, понемногу овладвалъ имъ. ‘Какъ! Неужели онъ хочетъ присутствовать при агоніи?… Бги же скоре, бги отсюда, смшной безумецъ! Не видишь ты разв, что тебя обманываютъ? Не понимаешь разв, что теб подготовили какую-нибудь ловушку? Уходи скоре, сію минуту!’ Между тмъ, онъ не трогался съ мста: ‘А что, если умирающій откроетъ тайну,— тайну, отъ которой зависитъ твой покой и твоя жизнь?’ И во мрак сыраго корридора онъ ждалъ, прислушиваясь.
Наконецъ, появилась старуха и сдлала ему знакъ войти.
— Войдите, мосье! Padrone непремнно хочетъ васъ видть… Ma, oh, ma, il povero!
И словами, и жестами, и выраженіемъ лица, и всею своею итальянскою мимикой старуха показывала, что Лазарь очень плохъ. Она вжливо посторонилась, чтобы дать дорогу. Марсель вошелъ.
Низкая и грязная комната, гд очутился Марсель, была пропитана какимъ-то смрадомъ. Потолокъ въ ней потрескался, сквозь щели проглядывала крыша, въ ненастные дни снгъ и дождь заливали, вроятно, этотъ чердакъ. Все говорило о нищет: обои, висящіе клочьями и покрытые плсенью, окно съ разбитыми стеклами, заткнутыми тряпьемъ, истертая подстилка на полу заросла грязью, безъ сомннія, голодъ нердко заглядывалъ въ это жилище… А, между тмъ, на полулежалъ выцвтшій бархатный коверъ — странная роскошь среди этой грязи, можетъ быть, это было доказательство лучшихъ временъ или, скоре, трогательный знакъ вниманія Негри въ Лазарю, ея таинственному padrone. Орховая кушетка, прикрытая стеганымъ одяломъ, служила постелью для больнаго, старуха же довольствовалась, вроятно, грязною подстилкой, брошенною въ углу.
Въ комнат, слабо освщенной лампой съ абажуромъ, было почти темно. Около печки въ кресл дремалъ лысый и дряхлый старикъ, тяжелое, свистящее дыханіе его раздавалось въ тишин, точно предсмертное хрипніе.
Скрипъ двери, повидимому, разбудилъ больнаго, онъ выпрямился и произнесъ слабымъ голосомъ:
— Подойдите ближе, г. виконтъ, подойдите, мой милый другъ,, добро пожаловать!
Марсель подошелъ къ старику, взглянулъ и въ ужас вскрикнулъ:
— Вы!
Онъ узналъ князя де-Карпенья.
Беззвучный смхъ потрясъ тло больнаго.
— Да,— сказалъ онъ,— это, я!… Смшное приключеніе, не правда ли?… Мертвецъ черезъ годъ выходитъ изъ гроба!… ‘Лазарь, проснись!’ — и князь де-Карпенья встаетъ изъ мертвыхъ!… Садитесь, дорогой виконтъ, намъ надо поговорить… Чортъ возьми, вы смотрите на меня такъ же смущенно, какъ Донъ-Жуанъ на статую Командора!
Жестокій кашель, сопровождаемый удушьемъ, прервалъ его язвительную рчь. Онъ протянулъ руку за питьемъ, стоящимъ около кресла, и сдлалъ нсколько глотковъ.
— Подкрпленіе для умирающихъ,— произнесъ онъ.— Миланское лкарство, чудесное изобртеніе знаменитаго Верги! Хотите попробовать?
Онъ опять засмялся своимъ беззвучнымъ замогильнымъ смхомъ.
— Вы, надюсь, извините, виконтъ, убожество этого жилища: я не могъ найти себ другаго. Впрочемъ, добрая старуха, пріютившая меня, хорошая женщина, моя соотечественница, и тоже обожаетъ нашу несчастную Италію… Да, моя милая Джулія, мы изгнанники, разсеваемъ наши кости по всмъ странамъ, но дуновеніе втра уноситъ наши души къ родин, тамъ святая ненависть отцовъ вселяется въ дтей! Извините, господинъ парижанинъ, этотъ припадокъ лиризма, какъ выразился бы одинъ изъ великихъ сотрудниковъ вашихъ маленькихъ журналовъ. Увы, мы, страждущіе, вс лирики… Что я говорилъ такое?… Да, князь де-Карпенья не можетъ принять васъ во дворц: онъ скрывается или, врне, умеръ. Во всякомъ случа, Лазарь радъ васъ видть.
Онъ остановился на минуту, съ трудомъ наклонился къ Марселю и прошепталъ:
— Наша прекрасная Розина въ Парик… Хотите видть ее?
Марсель не могъ подавить жеста удивленія, но ничего не отвтилъ.
— О! я угадываю!— продолжалъ старикъ.— Я читаю даже въ глубин вашего сердца. Вы говорите: какой чудакъ и негодяй князь де-Карпенья!… Вы ошибаетесь, милостивый государь! Моя честь, такъ какъ я ее понимаю, не хуже вашей, что же касается моей нравственности, то какое мн дло, что могутъ подумать о ней господа буржуа вашей Франціи?… Кром того, я не побезпокоилъ бы васъ такъ рано, я даже охотно подождалъ бы еще. Но смерть, съ которою я шутилъ, не хочетъ больше ждать. Она давитъ, душитъ меня: послдствія раны, извстной вамъ, — дло вашихъ рукъ, замчательный вы стрлокъ! За то передъ смертью я хотлъ осчастливить васъ… И такъ, наша прекрасная Розина въ Париж. Скажите, хотите вы ее видть?
Припадокъ кашля повторился и пальцы князя протянулись за миланскимъ питьемъ. Марсель, пораженный такимъ цинизмомъ, слушалъ молча и въ волненіи: наконецъ-то онъ узнаетъ все!
Прошло нсколько минутъ и припадокъ опять утихъ. Старикъ хотлъ фамильярно схватить молодаго человка за руку, но тотъ уклонился.
— Какая чудная женщина наша прекрасная Розина!— продолжалъ князь де-Карпенья.— Богиня съ очами Венеры и волосами Юноны! Одарена блестящимъ умомъ, владетъ стихомъ лучше Дезульера, пишетъ прозу, какъ Севиньи,— она прелестна!… Да, но очень бдна. Кто же теперь оплачиваетъ ея роскошь и украшаетъ ее брилліантами, какъ мадонну? О! не я, клянусь вамъ! Можетъ быть, вы, дорогой виконтъ?… Ради Бога, не теребите такъ вашу перчатку! Оскорбить умирающаго подлость, а вы не подлецъ, по крайней мр, я надюсь… Скажите, кто же содержатъ вашу Розину?
Каждое слово, произносимое очень тихимъ голосомъ, прерывалось кашлемъ, удушьемъ, долгимъ молчаніемъ, зловщимъ хихиканьемъ: это было отвратительно.
Несмотря на миланское питье, больной быстро слаблъ, рчь его становилась мене внятной, дыханіе прерывисте, скоро,— въ этомъ не было сомннія,— послдній обморокъ скуетъ его дерзкія уста.
Невроятнымъ усиліемъ онъ собралъ всю свою энергію, какъ бы для послдняго нападенія.
— Родь тому назадъ я умеръ для всего свта. Гнусное поведеніе моей вдовы не можетъ коснуться меня въ могил, гд, по мннію всхъ, я нахожусь: моя честь мужа незапятнана!… Но вы, мосье, явный любовникъ этой женщины, вы, передъ всмъ Парижемъ, жившій съ ней, вы, хотвшій жениться на ней, вы, страдающій и убивающійся отъ ея измны… что намрены вы длать?
Марсель Бенаръ поднялся, содрогаясь.
— Довольно!… Я не хочу понимать!
Старикъ выпрямился и, схвативъ его за руку, воскликнулъ:
— А! вы не хотите понимать?… Но вы, значитъ, ничего не знаете, невинный младенецъ… ничего! ничего!… Вы, значитъ, не знаете, какимъ позоромъ запятнано теперь ваше имя!… А!… Въ то время, какъ вы, несчастный глупецъ, бгали по Европ за этою женщиной, она спокойно жила въ Париж… съ другимъ… новымъ любовникомъ… котораго любила на этотъ разъ!
— Имя этого человка!
— Ищите сами, дорогой мосье!… Какъ насмхались они надъ вами, безстыдные! Вы были для нихъ предметомъ шутокъ, остротъ, хохота!… Боже мой! Не имть тридцати лтъ и уже быть знаменитымъ patito, Сганарелемъ… О-о!… Вы не хотите понять, а въ эту минуту, въ то время, какъ я говорю съ вами, она на любовномъ свиданіи, ваша Розина!… Другому достаются ласки и нжныя рчи, другому расточаются поцлуи, другому… Какъ вы блдны, мой бдный виконтъ! Скажите, вы все еще отказываетесь ее видть? Боитесь… Ай, пустите меня: мн больно!
Въ безумномъ порыв Марсель бросился на князя и, схвативъ за плечи, съ ожесточеніемъ потрясъ его.
— Подлецъ!… Негодяй!… Да, ты сынъ твоей родины: не смешь самъ убить, и заставляешь другаго!
Но тотъ, не отвчая на оскорбленіе, продолжалъ:
— Ныньче ночью… слышите?… свиданіе! Понимаете?… Въ Пасси!… Въ дом, извстномъ вамъ!… Идите же… бгите… да не забудьте оружіе!
Онъ, смясь и хрипя, впился ногтями въ стиснувшія его руки, которыя волочили его по комнат.
— Оружіе!.. Убейте или васъ убьютъ!.. Пасси!.. Домъ… Садъ… Внизу… внизу… она, онъ… и… и…
Вдругъ онъ выпустилъ руки Марселя, вскрикнулъ и упалъ на полъ. На шумъ, произведенный паденіемъ, прибжала Негри, сторожившая за дверью.
— Умеръ!— воскликнула она.— Умеръ благородный князь, святой мученикъ за родину!
Она стонала, жалобно причитала и въ отчаяніи обращалась съ вопросами къ безжизненному тлу.
— Зачмъ ты умеръ, не увидавъ своей родины? Отчего ты не дождался занимающагося дня, зари близкой свободы?
Съ помощью Марселя Бенара итальянка положила тло князя на коверъ, зажгла свчку и опустилась на колни. Онмвъ отъ ужаса, точно пригвожденный страшнымъ кошмаромъ, Марсель стоялъ, не смя уйти.
Итальянка взйла молитвинникъ и, ставъ на колни, начала читать молитвы.
‘Virgo Clemens, Virgo virginum, ora pro nobis’.
Князь де-Карпейья еще дышалъ, но сознаніе не возвращалось, хрипніе съ каждою минутой становилось слабе. Время шло: часы на Монмартрской церкви пробили одиннадцать. Въ комнат умирающаго продолжали возноситься мольбы.
‘Пресвятая Богородица! Великая Заступница! моли за насъ гршныхъ!’
Странное дло! Теперь при каждомъ воззваніи вытянутое тло шевелилось, руки конвульсивно вздрагивали, точно отъ гнва. Негри рзко оборвала свои молитвы… Угадала ли она?.. Наклонившись въ умирающему, она подняла его голову и, точно кормилица у изголовья засыпающаго дитяти, запла…
Она грустно пла популярный въ Италіи романсъ, пснь венеціанскаго веселья тхъ дней, когда Венеція могла веселиться: ‘Mamma, Mammal… Люби меня, люби меня!’…
Вдругъ умирающій задвигалъ головой, открылъ глаза и губы его зашевелились.
— Dio!— прошепталъ онъ.— Dio mio, tu patria!
Затмъ голова его опустилась, изъ груди вырвался тяжелый вздохъ — все кончилось… Онъ былъ ужасенъ, открытый ротъ какъ будто еще смялся, большіе неподвижные глаза грозили еще, полные ненависти.
Марсель въ ужас выбжалъ изъ комнаты.

XVII.

Теперь Марсель шелъ все медленне и медленне. Дойдя до бульвара, онъ упалъ на скамейку, и сейчасъ же передъ нимъ всталъ призракъ умирающаго князя де-Карпенья съ блднымъ лицомъ, съ злобнымъ смхомъ. Марсель слышалъ хрипъ, скрежетъ зубовъ, паденіе тла и особенно послднія слова, отчеканенныя въ предсмертной агоніи: ‘Сегодня ночью… свиданіе… въ дом… Онъ… она!’…
Въ дом… въ отел на Садовой?… Подлый Ла-Шене, конечно! Онъ!… А, развратница!
Проблески разума освщали на минуту мракъ его истерзанной души. ‘Зачмъ такъ скрывался старый Карпенья? Зачмъ мнялъ имя и въ теченіе года игралъ комедію? Да, зачмъ?’… ‘Все равно — отвчала страсть, — надо разъяснить эту тайну, но посл, завтра!… Онъ… она… вмст… сегодня ночью!’
Марсель тяжело поднялся и пошелъ дальше. Спустившись по кварталу Мучениковъ, онъ скоро достигъ Монмартрскаго предмстья и улицы Лепелетье. Несмотря на то, что пробила полночь, на улиц было большое оживленіе. Налво сіяло огнями зданіе бывшей оперы: въ этотъ вечеръ, 13 января, тамъ давался большой костюмированный балъ — одно изъ благотворительныхъ увеселеній, когда подъ предлогомъ добродтельныхъ длъ происходятъ вакханаліи.
Марселю Бенару пришла въ голову мысль взять на-прокатъ домино и броситься въ самый омутъ… Тамъ, конечно, можно забыться. Ахъ, забыться, погрязнуть душою и тломъ въ тин разврата! Дождаться конца ночи! Увидать разсвтъ дня!… Нтъ!… Онъ вошелъ въ галлерею.
Двойная галлерея оперы была переполнена шумною толпой: тутъ были люди праздношатающіеся и уличныя женщины, почтенные буржуа съ супругами, мужчины въ черныхъ фракахъ, молодые и старые, болтающіе непристойный вздоръ,— однимъ словомъ, смсь парижской глупости и порока. Маски ходили подъ руку, толкаясь, съ криками, гиканьемъ, пошлыми восклицаніями и насмшками: ‘веселый Парижъ’ забавлялся. Вс рестораны, кондитерскія, костюмерные и парфюмерные магазины были отперты и продавцы сидли за прилавками.
Въ конц галлереи около театра взгляды звакъ привлекалъ оружейный магазинъ. Онъ также заманивалъ покупателей и группы ротозевъ любовались блестящею витриной, гд сверкали сабли, шпаги, охотничьи ружья и карабины. На подставк лежала груда револьверовъ. Марсель по примру другихъ остановился передъ выставкой, но только мелькомъ взглянулъ на нее и продолжалъ свой путь къ бульвару.
Снгъ падалъ хлопьями и метель вихремъ клубилась по улицамъ. Молодой человкъ повернулъ назадъ въ галлерею. Передъ оружейнымъ магазиномъ толпа разошлась, онъ подошелъ и остановился. Его большіе, широко открытые глаза пристально смотрли на оружіе.
Да, какъ хороши и какъ тонко сработаны эти маленькіе револьверы, настоящія игрушки! въ особенности одинъ съ ручкой изъ слоновой кости, который такъ блеститъ при свт газа! О! эту хорошенькую вещицу легко унести въ карман и она достойна быть поднесенной извстной особ… ‘Я знаю, Марсель, узы боле неразрывныя, чмъ бракъ — смерть! Когда любимый человкъ обманываетъ, его убиваютъ’.
Марсель быстро отошелъ и вдругъ остановился. Блестящее оружіе притягивало его, онъ вошелъ въ магазинъ. Хозяинъ направился ему на встрчу.
— Что вамъ угодно, мосье?
— Что стоитъ револьверъ… вотъ этотъ, съ ручкой изъ слоновой кости?
— Прелестная игрушка, мосье: система нашей фирмы. Посмотрите: предохранительный клапанъ, мягкій выстрлъ, никогда не можетъ быть осчки. Чудесный револьверъ!… Шестьдесятъ франковъ.
Марсель бросилъ на прилавокъ деньги и, взявъ притягивавшую его вещь, вертлъ ее въ рукахъ.
— Коробка патроновъ дается въ придачу,— замтилъ продавецъ.
— Не надо. Оставьте себ… А, впрочемъ, зарядите, пожалуй, револьверъ.
Оружейный мастеръ вложилъ патроны во вс шесть стволовъ.
— Извольте, мосье!… Гостинецъ для похитителей кошелька и любви!
Не улыбнувшись даже этой шутк, Марсель положилъ револьверъ въ карманъ и вышелъ. Нсколько секундъ купецъ слдилъ взглядомъ за удаляющеюся мрачною фигурой, потомъ вернулся за свой прилавокъ и, пожавъ плечами, сказалъ:
— Эхъ!… Еще мужъ!…
На бульвар прозжало нсколько пустыхъ экипажей, молодой человкъ позвалъ кучера.
— Десять франковъ на чай! Въ Пасси, въ начал улицы Буленвилье. Скоре!
Лошадь понеслась въ галопъ, полчаса спустя Марсель выходилъ изъ экипажа въ начал улицы. Несмотря на поздній часъ и пронизывающій холодъ, холмъ Буленвилье не былъ такъ пустъ, какъ обыкновенно. Кое-гд сновали, точно заблудившіяся въ этой сонной пустын, человческія фигуры.
На углу Садовой стояла карета съ потушенными фонарями и таинственнымъ видомъ. Марсель взглянулъ на дверцу, на ней перекрещивались дв буквы — иниціалы Ла-Шене.
Обезумвъ отъ бшенства, Марсель бросился впередъ, ощупавъ въ карман револьверъ. Метель утихла. Еще изрдка клубились въ воздух хлопья, но тающій снгъ и ледъ образовали на узкомъ тротуар грязныя лужи. На неб тяжело нависли тучи, минутами густая тьма окутывала улицу, иногда же пробивался блдный свтъ луннаго серпа и озарялъ мракъ. Тишина была подавляющая.
Домъ былъ запертъ, а, между тмъ, въ каждомъ этаж сквозь щели ставенъ сквозили полосы свта.
Увязая въ грязи, Марсель прошелъ вдоль стны парка. Онъ влзъ на уступъ и схватился обими руками за спускавшіяся внизъ втви плюща. Въ эту минуту при свт разсявшихся тучъ онъ различилъ въ конц улицы медленно ходившихъ взадъ и впередъ двухъ людей. Вдругъ они съ криками бросились къ нему.
Проклятіе! Его замтили!… Ба! слишкомъ поздно!… Усиліе — и онъ достигъ вершины стны, прыжокъ — и онъ очутился въ грабовой алле… Онъ всталъ, быстро перешелъ лужайку и, задыхаясь, остановился передъ ступенями балкона.
Ставни балконной двери были затворены, но за ними разговаривали, слышался шопотъ… звукъ поцлуевъ, можетъ быть… Марсель схватилъ обими руками ставни и съ силой рванулъ ихъ. Ставни отворились… ихъ не заперли на крючокъ… Въ комнат раздался легкій крикъ, затмъ внезапно наступила тьма: ‘они’ потушили огонь…
Марсель всею своею тяжестью налегъ на дверь, стекла зазвенли, дверь распахнулась: она также не была заперта, и Марсель бросился впередъ. При неожиданно ворвавшемся бловатомъ свт онъ увидлъ тнь, пытавшуюся убжать. Марсель выхватилъ револьверъ, прицлился наугадъ и выстрлилъ.
Почти въ ту же минуту онъ почувствовалъ, что его схватили за плечи, повалили на полъ, чьи-то колни сдавили ему грудь, кто-то разжималъ его руки, кто-то вырывалъ оружіе. Онъ не сопротивлялся, не защищался, лежа въ оцпененіи, почти безъ чувствъ. Въ дом раздавался глухой шумъ, быстрые шаги, подавленныя восклицанія, безмолвная суматоха, хлопанье парадной двери и затмъ шумъ удаляющагося экипажа.
Раздался громкій и ясный голосъ Ла-Шене: ‘Успокойтесь, господа… императоръ не раненъ’. Императоръ!….
Наконецъ, комната освтилась, явились жандармы со свчами. Впереди шла княгиня де-Карпенри съ распущенными волосами, полуодтая, блдная. Она подбжала къ лежавшему на полу, наклонилась посмотрть… Раздался пронзительный крикъ, крикъ раненаго звря.
— Ты!… О! негодяи!… Они подослали Марселя!
Она тотчасъ же поднялась и, обратившись къ толп, воскликнула:
— Уведите насъ вмст!… Этотъ человкъ мой любовникъ и я его сообщница!

XVIII.

Въ пятницу, 15 января 1858 года, Парижъ при своемъ пробужденія узналъ о покушеніи Орсини. Новость, впрочемъ, распространялась очень медленно и въ отдаленныхъ кварталахъ города ее узнали лишь позднимъ утромъ.
Въ этотъ день, около девяти часовъ, старая служанка Филонова, придя въ комнату своего господина, подала ему утреннюю почту, два письма и газеты. Графъ Бенаръ, уже одтый, былъ готовъ идти съ Маріей-Анной къ обдн. Онъ имлъ еще боле нездоровый видъ, чмъ обыкновенно. Съ нкоторыхъ поръ его блдное лицо приняло синеватый оттнокъ, больной жаловался на опухоль ногъ и на мучительное напряженіе шейныхъ жилъ, онъ постоянно чувствовалъ въ сердц тоску, дыханіе его сдлалось коротко, прерывисто, временами онъ задыхался и впадалъ въ изнеможеніе. Наканун докторъ констатировалъ успхи гипертрофіи сердца и ухудшеніе аневризма и, согласно тогдашнему методу, увеличилъ дозу дигиталиса, прописалъ вератринъ и въ особенности требовалъ отсутствія всякихъ волненій.
Отсутствіе волненій!… А въ теченіе двухъ сутокъ графъ Бенаръ терзался безпокойствомъ!… Нтъ до сихъ поръ извстій отъ сына!… Куда двался Марсель? Онъ вышелъ изъ дворца государственнаго совта въ пятницу, около шести часовъ вечера, и съ тхъ поръ его ждутъ напрасно… Какое новое безуміе совершилъ этотъ отверженный Богомъ несчастный? И какихъ слезъ, тоски или стыда будетъ стоить отцу недостойный сынъ?
При вид Филомены съ письмами на поднос Марія-Анна бросилась ей на встрчу.
— Дай! дай скоре!
Молодая двушка взглянула на конверты и въ отчаяніи опустила ихъ, нтъ, это почеркъ не ея брата. Письма были оффиціальныя, на одномъ, четырехугольнаго формата, стоялъ голубой штемпель государственнаго совта, другое, маленькое и боле интимное, было съ красною печатью министерства, на томъ и на другомъ, впрочемъ, была та же надпись: ‘экстренно спшное’.
Не говоря ни слова, графъ Бенаръ взялъ одно изъ писемъ и сломалъ печать. Въ немъ было приглашеніе на засданіе, написанное въ странныхъ и настоятельныхъ выраженіяхъ:

‘Милостивый государь и дорогой коллега!

‘По ршенію его превосходительства, министра-президента государственнаго совта, сегодня должно состояться общее чрезвычайное собраніе совта ровно въ три часа.
‘Васъ настоятельно просятъ присутствовать на засданіи.
‘Предметы обсужденія: важныя правительственныя сообщенія и чтеніе адреса его императорскому величеству.

‘Оберъ-секретарь государственнаго совта
‘Буале’.

— Что случилось?— спросилъ графъ Бенаръ, пораженный необычною формой.— Moniteur несомннно разъяснитъ мн, въ чемъ дло.
Онъ разорвалъ бандероль, пробжалъ глазами оффиціальный листокъ и съ негодованіемъ воскликнулъ:
— Еще покушеніе!…
Забывъ въ волненіи о второмъ письм съ красною печатью, графъ развернулъ газету и началъ читать вслухъ:
‘Вчера, въ половин девятаго вечера, въ ту минуту, когда ихъ величества императоръ и императрица подъзжали къ опер, раздались три выстрла. Въ толп, стоявшей передъ театромъ, многіе ранены, нкоторые смертельно.
‘Императоръ и императрица невредимы.
‘Слдствіе начато немедленно и уже произведено много арестовъ’.
Графъ Бенаръ отбросилъ газету и въ волненіи началъ ходить по комнат.
— Ужасно!— говорилъ онъ, все боле возбуждаясь.— Но хороши и министры! Ни одинъ не заботится о безопасности государя и нашей несчастной Франціи! Эти господа только и думаютъ объ удовольствіяхъ! Въ ихъ рукахъ страна превратилась въ какой-то вертепъ, въ царство биржевыхъ спекулянтовъ! Даже нашу магистратуру изуродовала эта язва!… Ахъ, какъ обманули люди втораго декабря наши святыя надежды! Я часто стыжусь своего прежняго увлеченія и начинаю плакать о тхъ, которыхъ самъ заставлялъ плакать!… Чего потребуютъ сегодня отъ насъ господа министры? Исключительныхъ законовъ, чтобы спасти свои жалкія личности? Нтъ, нтъ! Исчезните, господа! Вы осуждены!… Что касается меня, то, если совсть велитъ мн бороться противъ васъ, что бы ни случилось, я буду бороться!
— О, отецъ,— умоляющимъ тономъ просила Марія-Анна,— хоть изъ состраданія къ намъ поберегите свое здоровье!
Но старикъ отвтилъ только жестомъ, подобнымъ тому, какимъ Макбетъ послалъ къ собакамъ врачей и лкарства. Бывшій прокуроръ, безпощадный судья смшанныхъ коммиссій, поставщикъ въ ссылки и каторги быстрыми шагами ходилъ по комнат, высказывая въ отрывистыхъ фразахъ вс разочарованія своей врующей души, а, можетъ быть, также и угрызенія совсти искренняго человка.
Наконецъ, лихорадочное возбужденіе утихло и графъ Бенаръ слъ къ письменному столу. Его взглядъ упалъ на второе письмо, съ красною печатью, которое онъ въ волненіи забылъ распечатать.. Онъ взялъ и повертлъ письмо въ рукахъ.
— А!— произнесъ онъ,— письмо отъ господина министра! Самаго циничнаго развратителя этого правительства, моего министра и, кром того, моего личнаго врага!… ‘Экстренно спшное’… Боже, сколько длъ! По какому случаю удостоиваетъ онъ меня своимъ писаніемъ?
Графъ разорвалъ конвертъ и лицо его выразило величайшее изумленіе.
— Что за загадка?… Помоги мн понять, дочь… Слушай:

‘Ваше сіятельство!

‘Его превосходительство г. министръ просить васъ немедленно пожаловать въ его кабинетъ по чрезвычайно важному длу, касающемуся васъ. Потрудитесь явиться сейчасъ же по полученію письма, министръ будетъ ждать васъ до одиннадцати часовъ.

‘Личный секретарь
‘баронъ Эфраимъ Когенъ’.

— ‘По чрезвычайно важному длу, касающемуся васъ’,— повторилъ графъ Бенаръ и пальцы, державшія письмо, задрожали.— Нтъ, я не догадываюсь! Что это за тайна? Что можетъ понадобиться отъ меня этому безграмотному господину, распоряжающемуся тономъ повелителя?
Одъ нервно позвонилъ, прибжалъ слуга.
— Карету!… Не ждите меня! Я вернусь только вечеромъ!
Приблизившись къ Маріи-Анн, онъ нжно поцловалъ ее въ лобъ и сказалъ:
— Ты, милая, иди одна къ св. Валерію. Я не могу сопровождать тебя сегодня. Молись усердне, дочь моя. Проси небеснаго милосердія намъ всмъ… Мн… ‘ему’ — ему въ особенности.

XIX.

Въ т дни неограниченнаго, личнаго и безгласнаго правленія министры имперіи были просто исполнителями приказаній императора. Они назначались и устранялись по произволу, милость возвышала ихъ, опала низвергала. Тогдашній парламентъ — парламентъ безъ голоса — не зналъ ихъ и даже не долженъ былъ знать.
Хотя это были люди заслуженные, по большей части отличные чиновники, опытные въ длахъ администраціи, радющіе о польз службы и очень усердные, они, однако, не имли понятія о высокихъ политическихъ добродтеляхъ. Имъ недоставало независимости ума, а еще больше смлости души. Ни одинъ не смлъ быть самимъ собою. Католики, когда императоръ заигрывалъ съ католицизмомъ, приверженцы свободной торговли, когда государь, другъ Кобдена, увлекался свободой торговли, защитники ‘національностей’, когда ихъ властелинъ, бывшій карбонарій, прикидывался ‘націоналистомъ’,— эти поклонники имперскаго режима признавали только ‘наполеоновскую мысль’. Эти два слова они повторяли на каждомъ шагу, писали въ циркулярахъ, они сдлали ихъ догматомъ, символомъ вры. Конечно, они были искусны, но разв мелкая изворотливость считается въ политик за искусство? Слишкомъ похожіе на версальскихъ льстецовъ, новые тюльерійскіе прислужники ставили себ задачей хорошо служить, полагали свое честолюбіе въ томъ только, чтобы подслужиться, сдлаться необходимыми, а, главное, пріятными. Никогда, даже во времена Людовика XIV, лесть не достигала такого безстыдства, какъ во дни второй имперіи. ‘Наполеонъ великій!… я хочу сказать нашъ’,— любилъ повторять одинъ изъ министровъ, а другой восклицалъ: ‘Передъ геніемъ втораго Бонапарта я, пораженный, останавливаюсь и умолкаю!…’ Этихъ людей уже нтъ и надъ ихъ памятью произнесетъ свой приговоръ исторія.
Работая обыкновенно съ глазу на глазъ съ императоромъ, министры завидовали другъ другу и враждовали, но, разъединенныхъ завистью, ихъ соединяла на время общая ненависть: ненависть къ товарищу, государственному министру. Это государственное министерство было чисто-императорскимъ учрежденіемъ, возстановленнымъ по образцу первой имперіи 1805 г., и представитель его, не имя опредленнаго вдомства, стремился къ политическому первенству.
Администраторъ личной кассы императора, вице-президентъ ‘семейнаго совта’ фамиліи Бонапартовъ, хранитель какъ состоянія, такъ и чести Наполеоновъ, этотъ министръ безъ министерства, работая ежедневно съ государемъ и зная его сокровенныя тайны, могъ временами считать себя первымъ министромъ. И дйствительно, онъ былъ имъ, такъ какъ умлъ нравиться во дворц. Онъ нравился, какъ повренный любовныхъ интригъ супруга, нравился также, какъ утшитель ревнивой супруги. Скоро вліяніе его, оставаясь тайнымъ, сдлалось громадно. Остальные министры ненавидли его, но какъ ненавидятъ при дворахъ азіатскихъ владыкъ, расточая улыбки. Среди вчно поглощенной интригою тюльерійской камарильи, нкоторые приближенные сдлали разъ попытку погубить фаворита. Началась ожесточенная и глухая борьба, одинъ изъ тхъ безпощадныхъ поединковъ, когда каждое слово оказывается намекомъ, каждая недомолвка — клеветой, когда само молчаніе наноситъ раны, но борьба окончилась неудачей, такъ какъ фаворитъ, возбуждавшій столько зависти, вышелъ изъ нея побдителемъ.
Въ т дни, о которыхъ мы говоримъ, его вліяніе могло проявляться почти при полномъ свт и власть его достигла апогея. Зная, что онъ первый при двор, онъ могъ считать себя вторымъ человкомъ во Франціи. Въ публик не подозрвали подобнаго могущества, за то его слишкомъ хорошо знали при двор императора. Провряя вс важныя постановленія, этотъ министръ имлъ претензію контролировать, вс дла. Такъ какъ въ обязанности его входили ‘конституціонныя сношенія императора съ палатами имперіи’, то онъ поднималъ руку и на государственный совтъ, онъ недолюбливалъ это высшее учрежденіе По небрежности или, врне, по слабости, президентъ Барошъ охотно отдавалъ ему въ жертву своихъ товарищей, тмъ боле, что ему самому былъ затрудненъ доступъ въ Тюльери. Поэтому многіе, слишкомъ независимые, члены, совта часто длались жертвами злобнаго недоброжелательства и постоянныхъ преслдованій.
Графъ Бенаръ былъ на особенно плохомъ счету въ черномъ кабинет дворца. Ему ставили въ упрекъ сухость манеръ и немного презрительную гордость, и не прощали знаменитой рчи, въ которой бывшій судья такъ рзко выразилъ свое удивленіе по поводу извстныхъ вещей и извстныхъ людей. ‘За мною двадцать четыре года юридической практики, но до ныншняго дня я не зналъ, до чего можетъ дойти публичное мошенничество!’ За дерзость вы рано или поздно поплатитесь, графъ Брутъ, античная душа, господинъ La Vertu!… Онъ же, не слыша предвстій близкой грозы и не умя улыбаться въ отвтъ на улыбки ненависти, презрительно шелъ своею дорогой.
Странно было это министерство и не мене страненъ его министръ. Онъ былъ въ то время старикъ лтъ подъ шестьдесятъ, худой и невзрачный, съ сдыми бакенбардами, большимъ носомъ, широкимъ лбомъ на некрасивомъ, но умномъ лиц. Онъ былъ лысъ, но не кокетничалъ, подобно Морни, своею лысиной, а прикрывалъ свой голый черепъ совершенно чернымъ парикомъ. Это вредило немного его успху у женщинъ, такъ какъ въ то время были въ мод ‘черепа слоновой кости’, и про одного извстнаго депутата, лица, близкаго императриц, разсказываютъ даже, что онъ, изъ желанія нравиться, вытравлялъ себ волосы какими-то снадобьями… Впрочемъ, что ни эпоха — то свои моды, т.-е. свои глупости.
Любезный въ гостиныхъ, онъ любилъ разыгрывать изъ себя вельможу, претендовалъ на знатность и утонченность манеръ. Отъ былъ восхитителенъ на придворныхъ балахъ, когда во фрак съ золотыми пальмами, съ красною лентой черезъ плечо, порхалъ отъ одной женщины къ другой, болтая, ухаживая и нашептывая любезности. На служб это былъ совсмъ другой человкъ: сухой, надменный, съ непреклонною волей и большимъ авторитетомъ, онъ распоряжался своими подчиненными, какъ прикащиками въ контор.

XX.

Когда графъ Бенаръ вошелъ въ роскошный павильонъ Карусели, гд происходили пріемы министра, часы Пале-Рояля пробили десять. Пріемныя были уже переполнены самою разнообразной публикой: тутъ были префекты съ великолпными усами, члены института, священники, добивающіеся епископства, скульпторы и художники, выпрашивающіе заказовъ, журналисты, пвцы и актеры. Среди черныхъ мундировъ, фраковъ, сутанъ мелькали набленныя хорошенькія личики танцовщицъ. О! имъ не долго приходилось ждать! Имъ всмъ хорошо былъ извстенъ легендарный разговоръ передъ завтракомъ его превосходительства.
Просители, безмолвные отъ страха, тихо сидли на скамейкахъ, осматривая другъ друга. Передъ ними медленно прохаживался величественный и важный приставъ. Иногда онъ останавливался, съ строгимъ или предупредительнымъ видомъ, и произносилъ нсколько словъ:
— Потрудитесь подождать, господинъ префектъ, его превосходительство васъ, безъ сомннія, приметъ… Монсиньоръ, двери откроются сейчасъ передъ вашимъ преосвященствомъ… Вы напрасно потеряете время, дорогой мосье,— посмотрите, сколько народу, обратитесь лучше къ помощнику правителя канцеляріи… Потрудитесь получше держать себя, мадемуазель,— здсь есть духовныя лица’.
Графъ Бенаръ сказалъ свое имя, приставъ записалъ его на листк и вышелъ. Онъ почти тотчасъ же возвратился и громко провозгласилъ:
— Господинъ членъ государственнаго совта графъ Бенаръ!
Взволнованный, но сохраняя спокойный видъ, графъ направился къ кабинету. Его, пришедшаго позже всхъ, принимаютъ первымъ? Что такое неотложное хотятъ сообщить ему?
Дверь распахнулась настежъ, графъ вошелъ. Въ роскошномъ кабинет, обтянутомъ темнымъ бархатомъ, блдный, худой министръ сидлъ въ небрежной поз передъ письменнымъ столомъ. Графъ Бенаръ поклонился, но тотъ не всталъ и указалъ рукой на стулъ.
— Потрудитесь ссть, графъ.
Оскорбленный подобнымъ пріемомъ и грубымъ отступленіемъ отъ формъ вжливости, членъ государственнаго совта опустился на стулъ и сухо спросилъ:
— Ваше превосходительство требовали меня. Что вамъ угодно?
Никакого отвта. Маленькій министръ, развалившись въ кресл, повидимому, обдумывалъ что-то, лицо его выражало утомленіе и досаду, во взгляд читалось раздраженіе. Наконецъ, онъ заговорилъ:
— Да, я вызвалъ васъ, мой бдный мосье Бенаръ… Боже, какое ужасное происшествіе!
Фамильярный тонъ, покровительственная нота взбсили, наконецъ, бывшаго прокурора. ‘Бдный мосье!’ А! съ какихъ же это поръ и почему онъ внушаетъ жалость людямъ? Гордость его возмутилась и онъ отвтилъ раздраженнымъ голосомъ:
— Ужасное происшествіе… Да, конечно! Однако — простите за откровенность — подобныя исторіи повторяются слишкомъ часто. Не умютъ предупредить и не смютъ энергично дйствовать.
Подъ третьимъ лицомъ подразумвалось правительство. Министръ поднялъ голову, натянуто улыбнулся и высокомрно произнесъ:
— Наставленіе, мосье? Избавьте, ради Бога!… Но, прежде всего, о комъ вы говорите? О вчерашнихъ злоумышленникахъ на улиц Лепелетье? Я же говорю вамъ о другомъ преступник: о Марсел Бенар, вашемъ сын.
— Моемъ сын?… При чемъ же тутъ имя моего сына?
Медленнымъ и жесткимъ тономъ министръ отчетливо проговорилъ:
— Вашъ сынъ покушался на жизнь императора.
— Мой… мой сынъ?
И графъ Бенаръ поднялся растерянный.
— Вы говорите… Я не понимаю… нтъ, я не понимаю!
Но вслдъ затмъ онъ пожалъ плечами и презрительно улыбнулся.
— Вы поврили шутк, ваше превосходительство, непристойной шутк!
Не обращая на старика никакого вниманія, министръ продолжалъ, отчеканивая слова:
— Въ ночь съ 12 на 13 января, третьяго дня, у одной женщины, нкоей княгини де-Карпенья, вашъ сынъ покушался убить, императора.
— Княгиня де-Карпенья!…— Отецъ Марселя упалъ на стулъ. Онъ страшно поблднлъ, сердце его билось съ жестокою болью, изъ сдавленнаго горла вылетало только одно слово:
— Невроятно, невроятно!…
Министръ не замчалъ, повидимому, страшной муки старика и продолжалъ тмъ же ледянымъ тономъ:
— Невроятно, согласенъ!… Но врно, слишкомъ врно!… Читайте: вотъ протоколъ его признаній.
Министръ взялъ бумагу, лежавшую на письменномъ стол, и протянулъ графу Бенару, но тотъ оттолкнулъ ее рукой.
— Нтъ, нтъ, не надо!… Это не онъ… Не можетъ быть онъ!
— Въ такомъ случа, бдный мосье, лучше допросить преступника. Онъ здсь: его приведутъ сейчасъ.!
Министръ позвонилъ и въ комнату вбжалъ хорошенькій молодой человкъ съ многоцвтною розеткой въ петлиц, его секретарь.
— Баронъ Эфраимъ, прикажите ввести Марселя Бенара. Но первое условіе: абсолютная тайна! Вы, баронъ, владете страшною государственною тайной.
Кудрявый израильскій баронъ низко поклонился и вышелъ. Водворилось тяжелое молчаніе. Министръ, сложивъ руки, безстрастно ждалъ, тогда какъ старый графъ, подавленный и сгорбленный, наклонилъ голову и оперся ею на свою палку. Иногда тяжелый вздохъ вылеталъ изъ его груди и нарушалъ торжественность молчанія, затмъ все смолкало и только слышны были однообразный стукъ часовъ и трескъ огня въ камин. Наконецъ, портьера поднялась и вошелъ Марсель. Его сопровождалъ полицейскій агентъ.
На блдномъ, съ воспаленными отъ безсонницы глазами, лиц молодаго человка видны были кровавыя ссадины, а на рукахъ слды оковъ, его можно было принять за преступника, уже испытавшаго первыя ласки правосудія. Замтивъ графа Бенара, Марсель пошатнулся. ‘О, несчастный отецъ! Онъ, всегда полный благородной гордости, сидитъ теперь подавленный стыдомъ, убитый отчаяніемъ! О, отецъ!…’ Молодой человкъ отвернулъ взоры. Стоя среди комнаты, онъ напрягалъ вс силы, чтобы сохранить самообладаніе. Вслдствіе лихорадочно возбужденной остроты зрнія, онъ ясно видлъ малйшія подробности окружающей обстановки: лпной потолокъ, вычурный стиль мебели, рисунокъ обивки съ разводами, на стн портретъ во весь ростъ кардинала Ришельё. Какіе грозные взоры бросалъ на него безпощадный кардиналъ въ пурпуровой мантіи! А подъ страшнымъ портретомъ онъ видлъ худощавое и угрюмое лицо министра.
Голосъ графа Бенара вывелъ его изъ оцпеннія. Бывшій прокуроръ выпрямился: теперь онъ высоко держалъ голову и взглядъ его былъ жестокъ.
— Вамъ должно быть извстно, милостивый государь, въ чемъ васъ обвиняютъ?— спросилъ онъ.
Марсель отвтилъ безъ колебаній:
— Я знаю только одно: я хотлъ убить.
— Убить… Императора!
— Я не зналъ, что то былъ императоръ.
Онъ остановился и прибавилъ тише:
— Впрочемъ, я сознаюсь, даже зная, я бы…
Онъ замолчалъ, потомъ вдругъ воскликнулъ умоляющимъ томомъ:
— Сжалься, отецъ! Я былъ безумецъ, я любилъ!
Беззвучный, отчаянный, ужасный смхъ потрясъ тло старика, пять онъ опустилъ голову и замолчалъ. Съ улицы доносился глухой шумъ и въ эту минуту ясно выдлились звуки трубъ и барабановъ, по улиц Карусели проходилъ отрядъ гренадеръ, шедшій на смну караула въ Тюльери.
Министръ, между тмъ, перелистывалъ дло.
— Марсель Бенаръ,— началъ онъ,— слдствіе — о, еще очень поверхностное — обвиняетъ васъ въ преступленіи съ заране обдуманнымъ намреніемъ.
— Это ошибочно.
— Желаю этого для васъ. Во всякомъ случа, согласитесь, что княгиня де-Карпенья свела васъ съ мадзинистами. Одинъ изъ арестованныхъ сегодня бандитовъ формально заявилъ это… Не отрицайте: фактъ неопровержимъ. Васъ видли, когда вы входили въ одинъ изъ ихъ притоновъ, въ Монмартр, швейцаръ описалъ вашу наружность. Кром того, что хотла сказать ваша бывшая любовница, когда воскликнула: ‘Этотъ человкъ мой любовникъ и я его сообщница!’ Не ясно ли это? Даже слишкомъ ясно! Позвольте… дайте мн кончить. Вамъ, вроятно, извстно, кто въ дйствительности такъ называемая княгиня. Нтъ? Это довольно неправдоподобно. Тотъ же самый итальянецъ, пріятель этой дамы, сообщилъ намъ о ней свднія. Она развратная женщина, шлявшаяся когда-то по лондонскимъ улицамъ, Розина Савелли…
Графъ Бенаръ вскрикнулъ отъ ужаса и, содрогаясь, повторилъ:
— Савелли!… Ее зовутъ Савелли!
— Да, она дочь одного изъ бунтовщиковъ, казненныхъ посл втораго декабря, того, котораго въ своихъ памфлетахъ братья и друзья называютъ…
Министръ остановился, воспоминаніе о возстаніяхъ юга и ихъ кровавомъ подавленіи воскресло въ его памяти. Онъ не смлъ кончить фразы.
— Договаривайте же!— воскликнулъ бывшій прокуроръ рзкимъ голосомъ.— Котораго они называютъ: ‘дважды разстрляннымъ мученикомъ’. Да, онъ дважды разстрлянъ! И сдлалъ эти я!… О, Боже! Вчное правосудіе! Боже!…
Старикъ закрылъ лицо обими руками и точно окаменлъ въ этой поз. Министръ сдлалъ знакъ полицейскому агенту.
— Выведите преступника, но будьте поблизости и ждите моихъ приказаній.
Полицейскій толкнулъ Марселя, пораженнаго тмъ, что слышалъ, и они вышли.
Опять министръ и графъ Бенаръ остались съ глазу на глазъ. Прошло нсколько томительныхъ и безмолвныхъ минуть. Вдали слышалась музыка смняющагося караула. Вдругъ раздались восторженные крики на площади Каруселя: императоръ показался на балкон дворца.
При этомъ шум министръ всталъ съ кресла и подошелъ въ отцу Марселя.
— Слышите, графъ, сколько энтузіазма! Какіе восторженные порывы! Никто сегодня не посмлъ бы сказать, что молчаніе народа — предостереженіе государямъ. Имперія отнын непоколебима.
Онъ смотрлъ нсколько секундъ на старика, погруженнаго въ безмолвное отчаяніе, потомъ, точно тронутый состраданіемъ, сказалъ мягкимъ тономъ:
— Не падайте духомъ, мой дорогой графъ. Императоръ васъ уважаетъ и любитъ, а мы… мы безгранично вримъ въ вашу честность.
‘Мой дорогой графъ’! Какая неожиданная любезность! Посл короткой паузы министръ продолжалъ еще любезне:
— Мосье Бенаръ, сейчасъ должно состояться чрезвычайное собраніе государственнаго совта. Вы, вдь, придете?
— Я?… я?— бормоталъ несчастный старикъ.— Нтъ, я не принадлежу больше къ государственному совту и прошу отставки.
— Какое безуміе!… Мы отставки не принимаемъ.
— А, между тмъ,— продолжалъ графъ Бенаръ съ горечью,— не могу же я оставаться членомъ государственнаго совта, когда сынъ мой хотлъ убить императора!
— Вы не получите отставки!… Франція слишкомъ нуждается въ вашихъ знаніяхъ… И такъ, вы придете на засданіе. Министры будутъ тамъ и я также. Мы предполагаемъ внести на ваше заключеніе важныя предложенія: законъ общественной безопасности. Тмъ не мене, хорошо было бы, если бы въ адрес, который долженъ сегодня быть поднесенъ императору, государственный совтъ самъ просилъ о принятіи экстраординарныхъ мръ. Подобная иниціатива была бы похвальна, произвела бы прекрасное нравственное дйствіе и дала бы намъ доказательство вашей преданности, господа… Надо покончить съ анархистами и зачинщиками безпорядковъ! Просите вмст съ нами объявленія вн закона всхъ дурныхъ гражданъ, неблагонамренныхъ 1848 года, бывшихъ красныхъ. Мры нелегальныя, конечно,— ими установится обратное дйствіе исключительныхъ законовъ,— но мры справедливыя, такъ какъ он необходимы.
— Какъ можетъ быть это справедливо, разъ это нелегально?— робко возразилъ графъ Бенаръ.
Министръ улыбнулся и продолжалъ:
— Да, я знаю… знаю! Все это ваши старые юридическіе принципы! Они протестуютъ, негодуютъ, возмущаются. Почтенные предразсудки Я знаю… и продолжаю… Законодательный корпусъ одобритъ съ восторгомъ… А вы, члены государственнаго совта? Вы обыкновенно не очень податливы, упрямы, настоящіе enfants terribles, полноте, мы васъ отлично знаемъ! Нкоторые изъ вашихъ любителей споровъ начнутъ волноваться, кричать о произвол и, можетъ быть, затормазятъ нашъ проектъ… Вы, мой дорогой другъ, подадите голосъ за этотъ законъ. Ваше краснорчіе иметъ вліяніе въ совт, ваши товарищи, поклонники строгихъ теорій и великихъ принциповъ, охотно полагаются на ваши мннія, кром того, вы — не отрицайте!— глава маленькой оппозиціи, опасной для насъ и еще больше для васъ самихъ. И такъ, сегодня… сейчасъ… вы будете говорить… Не отказывайтесь!… Вы будете говорить, графъ!
Графъ Бенаръ приподнялъ голову.
— А моя совсть?…— прошепталъ онъ.
Министръ фамильярно положилъ руку ему на плечо.
— Ваша совсть, дорогой графъ?… Она легко пойметъ, что вы отецъ, что вашъ сынъ умоляетъ, а Франція повелваетъ.
Краска стыда залила лицо старика, глаза его горли, губы сложились въ презрительную гримасу, но вдругъ онъ всталъ и, униженно кланяясь, сказалъ:
— Моя совсть отлично поняла васъ… Я буду защищать вашъ законъ.
И онъ нетвердымъ шагомъ направился къ двери, на этотъ разъ министръ проводилъ его до порога кабинета.
Когда затворилась дверь за графомъ Бенаромъ, министръ вернулся на свое кресло. Улыбка съ его лица исчезла, онъ сдлался самимъ собою, тревожнымъ и озабоченнымъ. На минуту онъ погрузился въ размышленія, на лбу его выступилъ потъ и нервныя подергиванія плечъ выдавали тайное душевное волненіе, скоро онъ всталъ и лихорадочно заходилъ по комнат, иногда онъ останавливался передъ портретомъ Армана дю-Плесси, кардинала-герцога Ришельё, и долго смотрлъ. Видъ ужаснаго великаго человка, на знавшаго угрызеній совсти, укрпилъ, вроятно, сердце взволнованнаго министра, такъ какъ онъ слъ на свое обычное мсто и, позвонивъ, приказалъ барону Эфраиму:
— Прикажите ввести Марселя Бенара и отпустите сопровождающаго его полицейскаго… Еще слово. Вотъ письмо къ министру внутреннихъ длъ, отвезите его сами. Скажите ему, что я отвчаю за все… но требую, чтобы мн дали полную свободу дйствій. Мн нужно двадцать четыре часа… Подъ мою отвтственность!
Онъ протянулъ таинственное письмо хорошенькому секретарю, который сейчасъ же вышелъ исполнять его приказанія. Оставшись одинъ, министръ почувствовалъ прежнее странное безпокойство, онъ стиснулъ голову руками и весь дрожалъ.
Движеніе тихо отворяемой двери заставило его приподнять голову: вошелъ Марсель Бенаръ. Прошло нсколько секундъ въ тяжеломъ молчаніи. Министръ строгимъ взглядомъ смотрлъ на молодаго человка, робко, почти испуганно ждавшаго допроса. Наконецъ, министръ съ театральнымъ жестомъ произнесъ:
— Вы свободны, Бенаръ!
Изумленіе и недовріе выразились на лиц Марселя, тотъ продолжалъ:
— Я говорю: вы свободны!… Поняли вы меня?
Голосъ его былъ грубъ, лицо приняло обычное безстрастное выраженіе.
— И такъ, вы свободны…— заговорилъ онъ снова.— Что же намрены вы длать теперь?
— То, что мн прикажутъ.
— Отлично!… Однако, поймите меня хорошенько. Я дйствую произвольно, слдствіе не прекращено: завтра, сегодня васъ могутъ арестовать опять… Понимаете?… Нтъ?… Я выражусь ясне… Какъ сынъ высокопоставленнаго сановника имперіи, вы не можете появиться на скамь подсудимыхъ… Каковы же ваши намренія?
— Покинуть отечество?
— Глупый проектъ! Потребуютъ вашей выдачи… Вы меня не поняли! Слушайте хорошенько… Васъ зовутъ виконтъ Бенаръ, вы чиновникъ государственнаго совта и вашъ отецъ занимаетъ видное положеніе въ имперіи. Противъ васъ не должно начинаться слдствіе даже при вашемъ отсутствіи… Ясно ли я сказалъ теперь?
Онъ остановился, ожидая отвта. Оба, блдные, смотрли другъ на друга въ страшномъ молчаніи. А время шло: скоро двнадцать, ровно въ часъ назначенъ совтъ въ Тюльери.
— А! вы не хотите, значитъ, понять!— рзко крикнулъ министръ.— Я считалъ васъ умнымъ и никто не считалъ васъ трусомъ… Надо исчезнуть.
Слова оскорбленія заставили Марселя вздрогнуть, отъ подошелъ прямо къ оскорбителю и, наклонившись къ нему, спросилъ:
— Вы, значитъ, требуете, чтобъ я убилъ себя?
Министръ остался невозмутимъ.
— О!— медленно произнесъ онъ, наконецъ,— какое громкое слово!… Какъ хотите, впрочемъ… Я говорю только: исчезнуть.
— Исчезнуть?…— Марсель горько разсмялся.— Пусть будетъ мене громкое слово!… Я понялъ…
Онъ отступилъ шагъ назадъ, скрестилъ руки и спросилъ въ свою очередь:
— А съ княгиней де-Карпенья что будетъ?
— Эта женщина покинула Францію.
Марсель Бенаръ снова разсмялся.
— Императорская милость! Я понимаю… понялъ!… Хорошо. Теперь сынъ высокопоставленнаго сановника готовъ умереть.
Въ эту минуту часы пробили двнадцать. Министръ указалъ пальцемъ на стрлку.
— Исчезните тихо, незамтно, разумется… безъ семейныхъ сценъ: пощадите вашего отца… Двнадцать!… Виконтъ Бенаръ, въ вашемъ распоряженіи еще двадцать четыре часа.
Министръ всталъ, чтобы прекратить разговоръ, и съ тмъ же театральнымъ жестомъ произнесъ:
— Вы дали мн слово… Вы свободны.
Сынъ графа Брута поклонился и медленно вышелъ.
Когда бархатная портьера опустилась, министръ блдный упалъ на диванъ.
— Ужасно,— прошепталъ онъ,— отвратительно, можетъ быть! Но я избавляю имперію отъ скандала и позора.

XXI.

Толпа, только что наполнявшая площадь Каруселя, разсялась. Парадъ кончился: не видно уже было марширующихъ гренадеръ, не слышно барабаннаго боя и оживленнаго говора расходящагося народа, скрылись полицейскіе, смолкли крики: ‘Да здравствуетъ императоръ!’ Только на большомъ Тюльерійскимъ двор, по сторонамъ тріумфальной арки, два кирасира гвардіи, въ своихъ красныхъ плащахъ, неподвижно сидли на лошадяхъ. Втеръ дулъ съ свера, въ воздух было холодно и морозъ щипалъ лица пшеходовъ. Графъ Бенаръ прошелъ площадь Каруселя и достигъ Пале-Рояля. Не сознавая ни своихъ дйствій, ни времени, ни разстоянія, онъ машинально направлялся къ государственно совту, но на углу павильона Флоры онъ вдругъ остановился: къ нему возвратилось сознаніе.
Да, конечно, онъ долженъ говорить сегодня, защищать проектъ министра и цною чести спасти, можетъ быть, сына, но часъ страшнаго испытанія еще не насталъ. Еще цлыхъ три часа ему остается пробыть съ самимъ собою.
Графъ Брутъ Бенаръ повернулъ назадъ. Онъ шелъ безцльно впередъ по безконечной линіи набережной и мрачнымъ взглядомъ смотрлъ на зеленоватыя воды Сены. Онъ дрожалъ, задыхаясь въ ледяномъ воздух, вящемъ отъ рки. Голова его болла, сердце — еще больше. Но онъ, все-таки, шелъ, громко разсуждая съ самимъ собою, и прохожіе съ улыбкой оборачивались ему вслдъ. Иногда крикъ гнва вырывался изъ его груди, и онъ восклицалъ: ‘негодяй!’, но голосъ его сейчасъ же принималъ жалобное выраженіе и онъ прибавлялъ: ‘несчастный!’
Бой часовъ вывелъ его изъ оцпеннія. Онъ находился передъ ратушей, часы пробили двнадцать. Сейчасъ же три серебристыхъ удара раздались въ церкви св. Гервасія, имъ отвтилъ боле протяжный и густой колоколъ св. Северина.
Графъ Бенаръ, очарованный, внималъ звону колоколовъ. Въ душ его шевельнулся упрекъ. Какъ! Онъ страдаетъ и не молится!… Направо надъ домами, окаймляющими рку, онъ видлъ гордый профиль собора Богоматери, его дв башни, возносящіяся къ небесамъ, строгія линіи фасада и блестящій куполъ: настоящій символъ, цлая молитва изъ камней. ‘Sancta Maria, ora pro nobis!’ О, да, Святая Утшительница, въ день такого горя хорошо выплакаться у ногъ Твоихъ!
Въ этотъ часъ дня церковь была почти пуста. Органы молчали, священники удалились, служба прекратилась: ни одинъ звукъ не нарушалъ священнаго безмолвія собора. Въ сверной части, куда направился графъ Бенаръ, ршетки, отдлявшія боковые придлы, были заперты. Одна только осталась полуотворенной, старикъ отворилъ и сталъ передъ алтаремъ. ‘Здсь, по крайней мр,— думалъ онъ,— никто не помшаетъ мн молиться’. Сначала онъ не замтилъ въ полумрак страннаго предмета, прислоненнаго къ стн. Это было гигантское распятіе, работы XII вка, безформенное и грандіозное, въ то же время. Замчательный мастеръ, создавшій это изображеніе, хотлъ своими искусными руками вложить въ дерево весь пылъ, всю нжность, весь страхъ и мистицизмъ своей вры. Онъ выбралъ тотъ моментъ, когда Сынъ Божій, сдлавшись дйствительно человкомъ въ минуту страданій, бросаетъ къ Отцу крикъ земнаго отчаянія, ужасное ‘Lanma sabachtani… Почто Ты оставилъ меня?’
Графъ Бенаръ не замтилъ распятія. Разбитый усталостью и дрожа въ лихорадк, онъ тяжело опустился на стулъ, спиною къ изображенію: мысли и чувства его отупли, душа погрузилась въ летаргію.
Глухой шумъ шаговъ и звуки пнія привели его въ себя. Тамъ, въ сверной части храма, происходило отпваніе, шла скромная служба: обдня въ боковой капелл, безъ oprna, временами только раздавалось псалмопніе. Съ того мста, гд сидлъ графъ Бенаръ, онъ не могъ ничего видть, тмъ не мене, онъ понималъ, что еще одинъ несчастный избавился отъ страданій… Старикъ опустился на колни, вспомнивъ, что пришелъ молиться. Но молитва сходила съ устъ его медленно, съ трудомъ. ‘Отче нашъ… да будетъ воля Твоя… О!… О, Господи! какъ сурова Твоя воля, испытующая старика и отца!…’
Скоро голосъ священника заглушилъ пніе пвчихъ. Они пли страшный псаломъ: Dies ігае… Колнопреклоненный графъ Бенаръ слушалъ, переводилъ: ‘День гнва, день изъ дней! Смерть развернула свое знамя, міръ палъ во прахъ…’ Странная галлюцинація начала понемногу овладвать графомъ. Ему казалось, что онъ, живой, присутствуетъ на собственныхъ похоронахъ, онъ, такъ долго судившій людей, призванъ самъ къ отвту. Онъ стоитъ предъ Всеправымъ и оправдываетъ себя.
Голоса псаломщиковъ тянули:
— О, несчастный, что я отвчу? Какъ оправдаюсь я въ тотъ день, когда самъ праведникъ будетъ въ страх?
А старикъ Бенаръ отвчалъ:
— Я всегда исполнялъ Твои заповди, соблюдалъ посты и налагалъ на себя воздержаніе. Каждое утро я благоговйно слушаю обдню и нсколько разъ въ годъ причащаюсь Тла Христова. Я христіанинъ!… За что же Ты такъ жестоко наказуешь служителя Твоего закона?
Онъ продолжалъ:
— Я всегда былъ неподкупенъ и честенъ. Никогда я не занимался личностью преступника, а только его преступленіемъ. Я помню разъ, когда я обвинялъ на суд очень богатаго убійцу, семья преступника осмлилась предложить мн большую сумму, если я найду смягчающія обстоятельства: голова убійцы пала… Я помню также, когда я преслдовалъ злостнаго банкрота. Родственникъ обвиняемаго, министръ, предложилъ мн прекратить слдствіе: воръ отправился на каторгу. Я очень бденъ!… За что же Ты такъ сурово наказуешь честнаго человка?
Вдругъ онъ вздрогнулъ. Насмшливый голосъ — откуда взялся онъ?— пронизалъ его насквозь.
— А Савелли?
Графъ Бенаръ быстро обернулся и увидалъ прислоненнаго къ стн распятаго Бога.
Старикъ растеряннымъ взглядомъ смотрлъ на страшный предметъ, затмъ, пораженный ужасомъ, упалъ ницъ на каменный полъ. Теперь молитва лилась изъ его сердца и жгла его, точно горячая лава, о которой говорятъ мистики.
— Да, да, Ты справедливъ, Ты Богъ истины, ненавидящій фарисейскую совсть!… Савелли! Кровь его запятнала мою судейскую тогу, мои руки честнаго человка, всего меня. Она топитъ, она душитъ меня!… Савелли! Я получилъ награду за это убійство и моя плата еще теперь при мн… pecunia mea mecum: я членъ государственнаго совта!… Савелли!… О, тайна правосудія, безпощадное долготерпніе вчной Правды! Дочь этого человка убиваетъ мое дитя! То твое возмездіе, то твоя кара… Боже, боже!…
Онъ поднялъ голову и, простирая къ кресту сложенныя руки, воскликнулъ:
— Боже, Боже, Ты караешь меня!… Ты правъ, Ты правосуденъ! Ибо душа моя низка, и сердце мое подло! Сейчасъ даже я совершилъ преступленіе: я продалъ свою совсть! Я общалъ министру защищать его законъ,— безчеловчный законъ, который долженъ погубить невинныхъ, ужасный законъ, который будетъ стоить горькихъ слезъ такимъ же отцамъ, какъ я!… Скажи, о скажи, что мн длать?
При блдномъ свт, падавшемъ изъ окна, ему показалось, что ликъ Спасителя озарился кроткою улыбкой.
— Твой долгъ!— приказалъ безмолвный голосъ.
— Мой долгъ?— въ отчаяньи повторилъ старикъ, задыхаясь.— А Марсель, мое несчастное дитя?
Ликъ Христа продолжалъ таинственно и кротко улыбаться.
— Твой долгъ, твой искупительный долгъ… дабы я могъ дать теб, наконецъ, поцлуй мира.

XXII.

Было около трехъ часовъ, когда графъ Бенаръ, выйдя, наконецъ, изъ своего экстаза, покинулъ соборъ. Находясь еще подъ вліяніемъ мистическаго виднія, онъ съ трудомъ слъ въ экипажъ и приказалъ хать во дворецъ. Уже зала совта была полна и вс находились на своихъ мстахъ, начиная съ министра и кончая аудиторомъ.
Эта зала занимала почти всю длину фасада, выходившаго на Сену. Она представляла продолговатый четырехъугольникъ, площадь котораго вмщала до четырехсотъ мстъ. Массивныя колонны благо мрамора съ капителями изъ золоченой бронзы украшали ее, но общій видъ и отдлка носили строгій характеръ.
Изъ картинъ, украшавшихъ стны залы, особенно выдлялась знаменитая картина Ипполита Фландрина: ‘Наполеонъ-законодатель’. Стоя на верхней ступени императорскаго трона, съ лаврами на чел и въ пурпуровой мантіи, блдный цезарь обими руками держалъ надъ Франціей новый законъ: свой ‘Кодексъ’…
Направо и налво на остальныхъ картинахъ были изображены портреты его сподвижниковъ, юристовъ XII года — первой республики. Совты обихъ имперій оказались, такимъ образомъ, лицомъ къ лицу.
У стны, противуположной широкимъ окнамъ, возвышалась эстрада съ мстами президента и министровъ, противъ этой площадки уступами возвышались мста членовъ государственнаго совта, внизу по обимъ сторонамъ залы тянулись боле скромные стулья докладчиковъ и аудиторовъ. Каедра была только для чтенія докладовъ: каждый ораторъ говорилъ съ своего мста.
Въ ожиданіи продолжительныхъ преній зала была освщена и шторы на окнахъ спущены, но лампы и люстры озаряли лишь слабымъ свтомъ громадное пространство.
Засданіе еще не было открыто и въ зал стоялъ гулъ отъ плохо сдерживаемаго говора. Старые совтники тихо перешептывались, боле шумные аудиторы и докладчики стояли группами к громко болтали. Они передавали другъ другу подробности покушенія въ улиц Лепелетье и разсказывали о множеств людей, убитыхъ бомбами, говорили также о таинственномъ закон общественной безопасности, сущность котораго предстояло имъ скоро узнать, нкоторые повторяли остроту одного министра: ‘Надо же, наконецъ, обуздать звря!’ Но кто же былъ зврь, которому хотли связать ротъ и выломать зубы: Франція и ея послднія вольности, или же анархія,— революція безъ почвы и отечества?
Но вотъ съ высоты эстрады президентъ произнесъ обычную формулу: ‘Господа, засданіе открыто!’ — и сейчасъ же заговорилъ самъ.
Барошъ, съ своимъ величественнымъ видомъ знаменитаго адвоката, внушительными баками и почтенною лысиной, былъ замчательнымъ ораторомъ.
Онъ былъ прежде генеральнымъ прокуроромъ Парижа и сохранилъ самые благородные пріемы при исполненіи своихъ обязанностей, онъ умлъ говорить обо всемъ, за все, противъ всего съ одинаковымъ жаромъ, съ равнымъ краснорчіемъ: онъ былъ великолпный адвокатъ. И такъ, онъ говорилъ,— говорилъ воодушевленно и гнвно, громя людей и порядки, онъ призывалъ дорогихъ коллегъ присоединиться въ негодованію страны… Государственный совтъ намренъ поднести адресъ императору, но этотъ адресъ долженъ быть выраженіемъ любви, съ одной стороны, и ужаса — съ другой, чтобы подйствовать на слишкомъ мягкую душу государя, необходимо требовать отъ него энергичныхъ мръ противъ политическихъ преступленій, противъ преступниковъ и ихъ соумышленниковъ,— однимъ словомъ, должно требовать закона общественной безопасности.
По окончаніи этой великолпной рчи слово было дано хранителю печати. Мене краснорчивый министръ юстиціи, маленькій и худенькій старичокъ, ограничился анализомъ десяти статей проектируемаго закона, которыя предстояло обсудить. Законъ былъ ужасенъ, одинъ изъ leges horrendi carminis, какъ охарактеризовали бы его латинскіе юристы.
Многія изъ предложенныхъ мръ были прямо чудовищны, он ставили вн закона и отдавали во власть префектовъ и полиціи всхъ тхъ, кто семь лтъ назадъ противодйствовалъ установленію имперіи. Простаго министерскаго постановленія было достаточно, чтобы изгнать ихъ изъ отечества, т.-е. отправить въ ссылку.
Такимъ образомъ, тяжелый путь изгнанія долженъ былъ открыться вновь передъ добрыми сынами Франціи, и вновь должно наполнится кладбище Ламбессы ссыльными. ‘Зврь’, котораго хотли обуздать, была сама Франція.
Разборъ проекта закона былъ выслушанъ съ ледянымъ молчаніемъ, но скоро несдержанный ропотъ началъ перебгать отъ одного къ другому… ‘Хотятъ врасплохъ вырвать у совта согласіе!… Эти мры беззаконны!… Это будетъ дломъ мести, а не правосудія!’… Затмъ наступила глубокая тишина, вс ждали… Кто же посметъ говорить?
Въ эту минуту министръ наклонился къ президенту совта и тотъ сейчасъ же обратился къ собранію:
— Господа, желаетъ ли кто-нибудь слова?
Тогда въ глубокой тишин раздался голосъ:
— Я!
И графъ Брутъ Бенаръ поднялся съ своего мста.

XXIII.

Явившись за нсколько минутъ до открытія засданія, графъ Бенаръ, избгая знакомыхъ, прошелъ на свое обычное мсто на третьей ступени, направо отъ президента. Онъ скрестилъ руки и закрылъ глаза — казалось, онъ дремлетъ. Вс знали, что онъ болнъ, страдаетъ меланхоліей, немного страненъ, и отнеслись съ уваженіемъ къ его уединенію.
Между тмъ, онъ бодрствовалъ и душой, и тломъ.
Сквозь опущенныя вки онъ видлъ… Онъ видлъ былые дни: Марселя крошечнымъ ребенкомъ, склонившимъ свою черненькую головку рядомъ съ блокурыми волосами сестры надъ евангеліемъ, по которому она училась читать и молиться. И онъ видлъ потомъ, какъ время пролетло быстро и его крошка сдлалась юношей, съ красивою и благородною наружностью, онъ опускается на колна и говоритъ: ‘Сегодня я дерусь за твою честь: благослови меня, отецъ!…’ Затмъ слышится раздирающее душу рыданіе, раздается отчаянный крикъ: ‘Прости меня, отецъ, я былъ безуменъ… я любилъ!’ — ‘Отецъ’… въ гор и въ радости то же воззваніе, всегда то же обращеніе: ‘отецъ!’
О, несчастный! О бдное, бдное дорогое дитя!…
И дв крупныя слезы медленно скатились по блднымъ щекамъ старика.
Вдругъ видніе исчезло: началось засданіе. Графъ Бенаръ открылъ глаза и внимательно выслушалъ рчи. Онъ твердымъ голосомъ сказалъ свое ‘я’, за которымъ послдовало продолжительное движеніе. Все собраніе обернулось къ нему и вс смотрли на него съ тревожнымъ ожиданіемъ.
Опершись обими руками на свой пюпитръ, онъ стоялъ такой сгорбленный и съ такимъ трудомъ, что можно было подумать, вотъ вотъ онъ упадетъ въ обморокъ. Временами онъ вздрагивалъ всмъ тломъ и при слабомъ свт лампъ лицо его казалось совсмъ безкровнымъ.
Онъ началъ говорить глухимъ голосомъ, но мало-по-малу выговоръ его сдлался тверже, тембръ звучне и скоро его взволнованная рчь разнеслась по всей зал:
— Насъ созвали по неотложному длу, господа, и мы явились… Чего хотятъ отъ насъ? Безусловнаго одобренія или нашихъ мнній? Восторговъ или совтовъ? Сейчасъ господинъ президентъ позволилъ себ сказать: ‘Одобрите сначала, обсуждать будемъ посл’. Неосторожная фраза, предложеніе, по меньшей мр, странное, и вы уже отринули его своимъ молчаніемъ. Но молчаливаго протеста недостаточно. Вы совтники имперіи, ея честь въ опасности: нашъ вопіющій голосъ долженъ дойти до императора. Наши души не должны знать преступной угодливости и величіе собранія измряется высотой исполненнаго имъ долга… Господа, исполнимте же нашъ долгъ!…
Сильное волненіе сопровождало это немного торжественное вступленіе, вокругъ президента государственные секретари намренно смялись и разговаривали, графъ Бецаръ продолжалъ:
— И такъ, намъ предлагаютъ на голосованіе законъ якобы общественной безопасности. Намъ говорили сейчасъ: Франція больна,— пустимъ ей кровь изъ четырехъ членовъ, она изуродована гангреной,— давайте же безпощадно рзать и крошить ее!… Господа, въ дни Преріала II года такъ разсуждалъ Робеспьеръ…
Его перебилъ чей-то голосъ:
— Нельзя ли безъ подобныхъ сопоставленій, милостивый государь?
Графъ Бенаръ взглянулъ на перебившаго его: то былъ одинъ изъ министровъ. Тогда, обратившись къ эстрад, гд они сидли, онъ продолжалъ:
— Да, я понимаю: это имя непріятно для вашего слуха, поищемъ другихъ… И такъ, два правительства въ прошломъ, повидимому, вдохновляютъ васъ, служа вамъ примромъ гораздо боле, чмъ урокомъ. Они были изобртателями чрезвычайныхъ законовъ, безпощадными гонителями, которыми руководила месть, а не правосудіе. Въ 1640 году были Стюарты: они исчезли! Въ 1815 были Бурбоны: гд же они?… Кровь людская — слишкомъ плодотворная роса, она — смя безпощадной ненависти, преступленій, угрызеній совсти! Кром того, она вопіетъ къ Богу, и Богъ слышитъ ее. Ты убивалъ, ты будешь убитъ, ты заставлялъ плакать, ты самъ будешь плакать. Patieus quia aeternus… А мы, господа? разв мы были настоящими представителями правосудія? Нтъ! Во время безпорядковъ втораго декабря что сдлали мы съ побдой? Какъ плачевно злоупотребили мы нашимъ могуществомъ! Мы, недостойные побдители, не убивали разв въ вечеръ битвы нашихъ плнниковъ?… Вспомните, сколько было изгнаній и ссылокъ! Вспомните…
— Вспомните ваши собственныя дянія, милостивый государь!— крикнулъ дерзкій голосъ.
Государственный министръ поднялся, красня отъ злобы. Оба смрили другъ друга взглядомъ. Наконецъ, опустивъ голову, графъ Бенаръ тихо произнесъ:
— Мои дянія?… Да, да, я помню ихъ… всегда, всегда! Семь лтъ я испытываю, что такое угрызенія совсти!
— Когда есть такія угрызенія, милостивый государь, ихъ скрываютъ въ уединеніи!— воскликнулъ министръ съ угрожающимъ жестомъ.
Старикъ выпрямился во весь ростъ и заговорилъ громкимъ голосомъ:
— Вы требуете моей отставки, господинъ министръ?… Вы не получите ея. Отставьте меня, если смете! Одно слово, впрочемъ! Когда-то въ этомъ самомъ государственномъ совт гордый и честнйшій человкъ былъ выгнанъ жестомъ императора: ‘Вонь отсюда! Уходите!’ И онъ ушелъ: онъ склонился подъ рукой, которая несла аркольское знамя!… Но я передъ оскорбленіемъ, исходящимъ изъ вашихъ устъ, поднимаю голову и остаюсь. Я остаюсь, потому что хочу пасть, пораженный стоя… стоя, чтобы крикнуть товарищамъ: отвергните этотъ законъ,— онъ ужасенъ, отвергните его,— онъ позоренъ!
Громкій шумъ поднялся въ зал. Министры кричали, собраніе волновалось: никогда еще подобная дерзость не потрясала слишкомъ спокойную независимость совта. Президентъ горячился и приходилъ въ отчаяніе отъ такого скандала. Наконецъ, онъ крикнулъ:
— Вы кончили, милостивый государь?
Графъ Бенаръ, между тмъ, опустился на кресло съ закрытыми глазами, безсильно повисшими руками, опущенною головой, точно въ обморок. Мертвенная блдность, покрывшая его лицо, выдавала страшныя внутреннія муки, но при словахъ: ‘вы кончили?’ онъ поднялся и, собравъ вс свои силы, продолжалъ:
— Нтъ! Я еще не все сказалъ! Но уже не къ совту я обращаю теперь мои заклинанія,— къ самому государю взываю я… О! сжальтесь, государь, надъ собой и въ особенности надъ близкими своими! Исторія открыла намъ страшный законъ: дитя слишкомъ часто является искупителемъ за своихъ родителей! Взгляните на послднихъ Валуа, на злосчастныхъ потомковъ Катерины Медичи, погибшихъ одинъ за другимъ въ тупоуміи, въ безуміи, въ крови! Взгляните еще въ темниц Тампля на искупительную жертву за религіозныя преслдованія предка и прелюбодянія дда, вспомните Людовика, дофина Франціи, несчастнаго, маленькаго Балета!… О! сжальтесь, государь, надъ вашимъ наслднымъ принцемъ! Надъ колыбелью, полною столькихъ надеждъ и окруженною такою любовью! Онъ, вдь, и наше дитя, этотъ сынъ Франціи… Сжальтесь! Бойтесь навлечь на это дорогое существо отдаленный гнвъ Всевышняго! Оно невинно: не длайте его отвтственнымъ! Чтобы руки наши не опустились когда-нибудь отъ отчаянія и изумленія! Чтобы искупителемъ за отца онъ не…
Вдругъ старикъ пронзительно вскрикнулъ, покачнулся и, всплеснувъ руками, упалъ на полъ. Лицо его исказилось и струя крови хлынула изо рта. Въ отвтъ на его отчаянный крикъ раздалось другое восклицаніе, изданное всмъ собраніемъ:
— Доктора!… Скоре доктора!
Совтникъ Будуа, извстный ученый, наклонился надъ тломъ, разорвалъ одежду, пощупалъ сердце и въ ужас проговорилъ:
— Разрывъ сердца!
Тяжелый страхъ распространился въ совт. Вс волновались, суетились вокругъ умирающаго. Онъ не шевелился, въ тишин слышалось его слабющее съ каждою минутой дыханіе, жизнь угасала.
Однако, онъ еще разъ пошевелилъ головой и нсколько неясныхъ словъ вырвалось изъ его устъ:
— Марсель!… Ты также… бдный… бдный…
Затмъ изъ груди его вылетлъ тяжелый вздохъ и голова упала.
Когда прибылъ докторъ, все было кончено. Графъ Брутъ Бенаръ умеръ,— умеръ, какъ желалъ: пораженный стоя въ послдней битв за долгъ.

XXIV.

Между тмъ, въ дом Бретёйльскаго предмстья Марія-Анна ждала отца.
Она не выходила цлый день, предпочитая въ одиночеств предаваться своимъ грустнымъ думамъ. Она большую часть дня провела за роялемъ, и въ то время, какъ подъ ея искусными пальцами клавиши пли и смялись, и рыдали, она уносилась вдаль мечтами. Въ особенности одна мелодія, грустная бретанская псня, съ однообразнымъ и жалостнымъ напвомъ, не выходила у нея изъ головы. Но вдругъ она вскочила, красня: въ комнату входилъ Марсель.
Марія-Анна быстро захлопнула рояль. Она обернулась и, смущенная, точно застигнутая на мст преступленія, смотрла на брата.
— Ты!… Это ты?… Наконецъ-то!… Наконецъ!— безсвязно повторяла она.
— Отецъ вернулся?— спросилъ Марсель глухимъ голосомъ.
Двушка не сразу отвтила, мрачное выраженіе его лица пугало ее, наконецъ, она сказала:
— Его вызвали сегодня утромъ къ министру, но теперь онъ, вроятно, въ совт: тамъ засданіе по важнымъ дламъ, по случаю вчерашнихъ событій, должно быть… ты знаешь, покушенія на жизнь императора!
— Знаю,— сухо произнесъ онъ.— Я подожду.
Онъ слъ въ кресло и закрылъ лицо руками, Марія-Анна не сводила съ него глазъ, дрожа и не смя приблизиться.
Марсель первый нарушилъ молчаніе, онъ заговорилъ мягкимъ, но торжественнымъ тономъ:
— Марія-Анна, по распоряженію правительства, я вынужденъ ухать сегодня вечеромъ и очень надолго. Я пришелъ попросить прощенія у отца за вс страданія, которыя я причинилъ ему: мн такъ нужно его благословеніе!
Онъ замолчалъ на минуту, потомъ, принужденно улыбнувшись, продолжалъ:
— И ты, Марія-Анна, прости, дорогая сестра, если я когда-нибудь огорчалъ тебя… прости больному.
Она вскрикнула, бросилась къ брату и обвила его шею руками.
— Марсель! о, Марсель, зачмъ ты говоришь это? Ты скрываешь отъ насъ какое-нибудь несчастіе… ты… О, Боже, онъ хочетъ поступить, какъ нашъ ддъ… онъ убьетъ себя изъ любви къ той женщин!
Та женщина!… Молодой человкъ грубо оттолкнулъ несчастную двушку, лицо его опять приняло нехорошее выраженіе и онъ съ бшенствомъ стиснулъ кулаки.
— Та женщина?… О! нтъ!… Я не хочу ее больше знать!
Несчастная двушка опустилась передъ нимъ на колни.
— Ты правду говоришь? Да будетъ благословенъ Господь!… Но зачмъ же ты покидаешь насъ? Къ чему этотъ отъздъ?… Останься, о, останься, я умоляю тебя! Мы съумемъ окружить тебя такою любовью, что твое бдное, больное сердце скоро излечится!… Останься… изъ жалости ко мн!… Я такъ страдала, видя твои мученія, столько плакала, когда ты плакалъ!… Знаешь, Марсель, вдь, мы похожи съ тобой другъ на друга и та же кровь течетъ въ нашихъ жилахъ… Ты не сердись, что я такъ говорю съ тобой, сравниваю себя съ тобой,— себя, такую некрасивую!… Нтъ, не повторяй мн, что я красива, твои глаза опровергаютъ твои слова. Я такъ хорошо знаю себя! Я некрасива и калка, я для всхъ предметъ отвращенія или насмшекъ! У меня есть только одно хорошее: мое пніе, но ты, гадкій, ты никогда не удостоиваешь его слушать!… Когда я умру, — а я надюсь, что умру раньше тебя, — я хочу, чтобы органъ въ церкви игралъ бретанскую псню, которую мы слышали съ тобой въ Одіерн и которую ты находилъ такою поэтичной… О, счастливыя, дорогія воспоминанія!… Тогда, при звукахъ милой псни, сердце твоей маленькой Маріонетты забьется въ гробу и, можетъ быть, вздохъ любви долетитъ до тебя.
Она говорила съ страстнымъ увлеченіемъ, прерывая слова рыданіями и смхомъ. Марсель не слушалъ ея, не замчалъ даже и, думая о другой, машинально гладилъ длинные волосы несчастной двушки.
Въ эту минуту дверь отворилась и старая Филомена вошла въ комнату.
— Мадемуазель, можете вы принять гостью?… Какая-то дама желаетъ васъ видть, она въ слезахъ и похожа на сумасшедшую. Она не хочетъ уходить и говорить, что подождетъ, если надо, возвращенія графа.
Вмст съ тмъ, служанка подала карточку. Марія-Анна схватила ее и поблднла.
— Нтъ!… Нтъ!… Позовите людей!… Прикажите выгнать ее! Но въ ту же минуту дверь съ силой распахнулась и въ комнату вбжала княгиня де-Карпенья.

XXV.

Увидвъ Марселя, молодая женщина вскрикнула съ дикою радостью:
— Онъ!… Онъ!… Свободенъ!… Они не убили его!
И она бросилась къ Марселю, точно желая заключить его въ объятія. Но жестъ его мгновенно остановилъ молодую женщину. Марсель страшно поблднлъ, слова замерли въ горл, онъ не могъ говорить, если бы у него въ рукахъ былъ ножъ, онъ убилъ бы ее.
— Вы!— прошепталъ онъ, наконецъ.— Вы здсь?… Что вамъ надо?
Испуганная выраженіемъ безумной ярости, Розина отступила на нсколько шаговъ, но потомъ сейчасъ же приблизилась къ нему съ заискивающимъ, невиннымъ видомъ.
— Что мн надо, другъ мой?… Ты свободенъ, и я хочу увезти тебя съ собой.
Взрывъ хохота раздался ей въ отвтъ, взрывъ злобнаго и оскорбительнаго хохота.
— Довольно!… Бросьте комедіи!… Уходите!
— Нтъ!… Нтъ!… Нтъ!…— повторяла она ршительнымъ тономъ.
— Марія-Анна,— обратился тогда Марсель къ сестр,— мн надо поговорить съ этою женщиной. Оставь насъ, милая, на минуту однихъ.
Молодая двушка не послушалась. Стоя въ углу комнаты, она устремила на Розину взглядъ, полный ненависти, въ то же время, она изучала ее, разбирала, сравнивала съ собой.
‘Да, конечно, она хороша, эта похитительница сердецъ, съ своими волнистыми черными волосами, бархатными глазами, матовымъ цвтомъ лица, точенымъ профилемъ, стройною фигурой и дерзкимъ видомъ! Дйствительно, хороша!… Но низкая она, все-таки!… И такихъ-то Господь надляетъ счастьемъ и любовью!… О, Боже!…’
— Оставь же насъ, милая сестра,— повторилъ Марсель, теряя терпніе.— Надо кончить!… Въ двухъ словахъ я объясню ей все, что надо.
Видя, что сестра не слышитъ его, Марсель нжно взялъ ее за руку, чтобы вывести. Безъ сопротивленія, точно больной ребенокъ, повинующійся ласковому прикосновенію матери, Марія-Анна прошла черезъ всю комнату, взглянула еще разъ на брата и скрылась.
— Вотъ теперь мы съ вами поговоримъ!— воскликнулъ Марсель, подходя къ княгин де-Карпенья.— Прежде всего, зачмъ вы здсь?
Молодая женщина сла.
— Я уже сказала теб,— отвтила она притворно-спокойнымъ тономъ.— Такъ какъ, вопреки всякимъ ожиданіямъ, я нахожу тебя здсь, то хочу увезти тебя съ собой.
Она смотрла на него, улыбаясь и протягивая къ нему губы для поцлуя. Марсель поднялъ кулакъ. Но опустить руки онъ не ршился, а только съ языка его сорвалось оскорбительно-бранное слово.
Подъ ударомъ такого оскорбленія молодая женщина опустила глаза и покраснла, потомъ ласково обратилась къ нему:
— Ты ли это, Марсель?… Ты ли говоришь мн это?… О!… Она говорила нжнымъ и чарующимъ голосомъ, голова ея покорно склонилась подъ обидой и бархатные глаза ласкали оскорбителя, тотъ отступилъ, стыдясь своей несдержанности.
Прошло нсколько минутъ въ молчаніи. Розина смотрла на Марселя, продолжая улыбаться. Наконецъ, она заговорила, вставая:
— Идемъ, дорогой… Скоре! Вчера полицейскіе агенты провожали меня до балтійской границы, мн запрещенъ въздъ во Францію, въ Парижъ. А я, все-таки, здсь! Но я боюсь. Они, вроятно, слдятъ за мной. Что, если они разлучатъ насъ?… Скоре, скоре, идемъ!
Она приблизилась къ Марселю, чтобы взять его подъ руку и увлечь. Онъ стиснулъ зубы и молчалъ съ искаженнымъ лицомъ и сверкающими отъ бшенства глазами. Наконецъ, онъ не въ силахъ былъ сдержать своей ярости:
— Убирайтесь вонъ!… Да убирайтесь же!… Не видите вы, что я убью васъ?— крикнулъ онъ.
Розина пожала слегка плечами и опять опустилась въ кресло.
— Убьешь меня? Какія глупости ты говоришь!… Зачмъ убивать, когда мы будемъ счастливы навсегда?… Вдь, я свободна, другъ мой, свободна и вдова по-настоящему теперь!
Пораженный такимъ спокойствіемъ, Маосель не нашелъ другаго отвта, кром новой дерзости:
— Куртизанка!
На этотъ разъ молодая женщина подняла голову и, немного оживляясь, сказала:
— Куртизанка? Ну, что-жь, я принимаю это названіе!… Значитъ, ты не хочешь теперь жениться на мн, какъ хотлъ раньше? Какъ хочешь!… Я буду твоею любовницей, ты только больше будешь любить меня… Да, я буду твоею любовницей! Какое мн дло, что будутъ думать глупцы и завистники?… Да, да, твоею любовницей!… Но мы будемъ вмст,— понимаешь ли?— всегда, всегда!… Не угрожай мн больше,— я не боюсь, и не смйся такъ,— мн слишкомъ больно.
Марсель Бенаръ дйствительно смялся безумнымъ и неудержимымъ хохотомъ. Онъ упрекалъ себя за то, что до сихъ поръ не охватилъ ее за плечи и не вытолкалъ.
— Браво!— произнесъ онъ сквозь смхъ.— Хорошо сыграно! Третьяго дня драма, сегодня пастораль!… Савелли годится на вс амплуа!
Княгиня де-Карпенья въ одинъ прыжокъ очутилась около Марселя.
— Савелли! А!… Меня зовутъ теперь Савелли! Прощай, свтская женщина, знатная дана, княгиня!… Я только Савелли!… Хорошо!… Я принимаю опять свое настоящее имя и горжусь имъ! Это имя честнаго человка, героя, мученика, котораго убили твой императоръ и твой отецъ и за котораго я хотла отомстить, я!
— Негодная!
— Скажи лучше, несчастная!… Да, я хотла отомстить за убитаго отца, который являлся мн каждый день и каждую ночь, показывая свои кровавыя раны на груди!… О, Боже! Заставить плакать графа Бенара такъ, какъ плакала я!… Какая мечта!… И что же? Я не въ силахъ была, нтъ, не въ силахъ!… Я подло полюбила тебя… и люблю, люблю, люблю!…
Слова, полныя страсти, отрывисто вылетали изъ ея устъ. Въ этой влюбленной женщин было что-то свтское и много простонароднаго. Синіе глаза ея сверкали и нжная краска заливала блдное лицо. Въ своей экзальтаціи Розина Савелли была дйствительно прекрасна.
При вид такой страсти, Марсель Бенаръ чувствовалъ, какъ понемногу утихало смятеніе въ его душ, смутная жалость шевельнулась въ его сердц, онъ ненавидлъ еще, такъ, по крайней мр казалось ему, но уже не оскорблялъ.
— Знаешь ли, какъ я обожаю тебя!— продолжала Розина посл непродолжительной паузы.— Вдь, я все узнала, мой бдный Марсель… Да, все! Марино, ты знаешь Марино, профессоръ музыки, такъ называемый Травенти, онъ усплъ добраться до Бельгіи… Марино разсказалъ мн въ Брюссел гнусную исторію съ букетомъ шиповника. Возмутительную ловушку подстроилъ теб мой ненавистный мужъ!… О! это не я, не я, клянусь теб!… А ты, мой бдный, наивный другъ, сразу поддался на обманъ. О, влюбленный! И такъ, ты получаешь букетъ, скромные цвты твоей Розины и сейчасъ же летишь… Сейчасъ же! Carino, mio carino! Ты, значить, очень любишь меня? Боже мой, Боже! Какъ я счастлива была, когда Марино разсказалъ мн это! О! ты не знаешь сердца твоей возлюбленной. Я думала, что ты въ тюрьм, и пришла сюда, чтобы упасть въ ногамъ твоего отца,— убійцы моего отца! Это было бы гнусно, но я люблю тебя больше чести. Я хотла, чтобы меня допустили къ твоимъ судьямъ. Я оправдала бы тебя, обвинивъ себя. Если бы тебя оправдали, Марсель, я увезла бы тебя далеко отсюда, если бы сослали, я послдовала бы въ ссылку съ тобой, если бы приговорили къ смерти, я бы отравилась у твоего эшафота!… Я люблю тебя!… Люблю!… О, какъ я люблю!…
Обезумвъ отъ страсти, она схватила руку Марселя.
— Идемъ!… Бжимъ!— повторила она въ третій разъ.
Тотъ оттолкнулъ ее опять, но очень слабо.
— Узжайте въ Брюсель. Я остаюсь: я приговоренъ къ смерти.
— Приговоренъ? Какое безуміе! Но, вдь, ты свободенъ, ты здсь… ты…
— Завтра, въ этотъ часъ, я буду мертвъ.
— Мертвъ!… Какое ужасное слово!… Ты будешь мертвъ?… Какъ онъ говоритъ это! Спокойно, покорно, безъ гнва! О, ты путаешь меня, Марсель! Сейчасъ, когда ты оскорблялъ меня, поднималъ на меня руку, я была спокойна и смялась въ душ: дрожь твоего голоса опровергала рзкость твоихъ словъ!… Теперь же мн страшно!… Послушай, скажи: ты хочешь отомстить мн, позабавиться, пугая меня, испытать, насколько я люблю тебя?… Нтъ, нтъ, не притворяйся, умоляю тебя!… О! Ты знаешь, что если ты долженъ умереть, то я умру съ тобою!
— Моя жизнь не принадлежитъ мн больше,— серьезно проговорилъ Марсель.— Чтобы избавить мое имя отъ позора и суда, я общалъ убить себя завтра… И я убью… Вотъ почему я свободенъ.
Розина дико вскрикнула и опустилась передъ нимъ на колни.
— О, Боже мой! Боже мой! Я понимаю!… И это негодяи, министры Бонапарта, принуждаютъ тебя къ этому? Они играли твоею честью, твоимъ отцомъ! Да, эти негодяи въ тысячу разъ преступне насъ, желавшихъ избавить отъ нихъ Францію!… Но ты не послушаешься, Марсель, ты… О, не отталкивай меня! Сжалься!… Прости! Прости!… Я, несчастная, причина твоей смерти!… Да, я, подлая, я, негодная! такъ какъ это я, я убиваю тебя!… Прости, прости!
И Розина громко рыдала, прерывая свои жалобы упреками, обращенными къ самой себ. Она крпко прижалась къ нему, такъ что Марсель, отступая, волочилъ ее по паркету комнаты.
Но вдругъ Марсель съ силой приподнялъ распростертую и трепещущую Розину, охватилъ руками ея станъ и страстно прильнулъ губами къ ея умоляющимъ устамъ.
— Да, я все еще люблю тебя!… Ну, такъ умремъ же вмст!
Наступалъ вечеръ. Холодныя, зимнія сумерки вкрадывались въ комнату, гд они сидли, прижавшись другъ къ другу, и въ ежеминутно сгущающейся тьм предметы казались больше и неопредленне. Марсель одною рукой обнималъ талію Розины, опустившей въ изнеможеніи голову на плечо вновь найденнаго возлюбленнаго.
Они собирались уходить, когда Марсель нжно освободилъ свою руку. Пройдя черезъ комнату, онъ приблизился къ креслу, гд сидлъ обыкновенно его отецъ, благоговйно опустился на колни и, наклонивъ голову въ молитв, простился съ отсутствующимъ.
Это было въ тотъ самый мигъ, когда графъ Бенаръ среди волнующагося государственнаго совта издалъ свой предсмертный крикъ, когда онъ задыхающимся голосомъ призывалъ своего сына и прощалъ. Потомъ, прижавшись другъ къ другу, влюбленные вышли, чтобы провести вмст послднюю ночь.

XXVI.

Въ эту ночь съ сверо-запада внезапно поднялся втеръ и началъ крпнуть. Въ нсколько часовъ вихрь превратился въ шквалъ, шквалъ — въ бурю. Расходившіяся волны Атлантическаго океана хлынули въ каналъ и вскор берегъ Франціи представлялъ изъ себя волнующуюся массу пны. Бушующее море особенно набросилось на нормандскій берегъ, гд обломки скалъ, подмытыхъ водою, рушились въ пучину. Долго помнили женщины Фекано и Сенъ-Валери эту ужасную ночь и дикую бурю, отнявшую у нихъ мужей или дтей.
На неб, между тмъ, заблестла заря: день занимался. Востокъ окрасился бловатымъ свтомъ, тогда какъ надъ волнующимся моремъ еще нависла непроницаемая тьма. Густой туманъ до самаго горизонта заволакивалъ ревущія волны. Среди облаковъ тумана слышался ревъ разъяреннаго океана, вздымавшагося и опускавшагося въ страшныхъ судорогахъ.
У подножія Сассевильскаго холма, въ стн, окружавшей обнаженный паркъ, отворилась калитка и дв тни скользнули въ нее, направляясь къ Дальскому ущелью. Он скорымъ шагомъ шли къ бушующему океану. Марсель Бенаръ былъ спокоенъ и молчалъ, Розина де-Карпенья, напротивъ, находилась въ неестественно-возбужденномъ состояніи и говорила громкія фразы.
— Да, ты правъ, мой дорогой, что выбралъ такое ложе для послдняго поцлуя, который никогда не кончится!… Ты правъ, что хочешь доказать нашу любовь здсь, гд мы такъ любили другъ друга!… Омыть мои грхи въ безпредльномъ океан!
Марсель улыбался и они шли такимъ образомъ рука въ руку. При поворот дороги они очутились въ вихр урагана, и вдругъ порывъ втра бросилъ имъ въ лицо брызги и соленую пну.
Розина остановилась.
— О!— произнесла она страннымъ тономъ,— какъ намъ будетъ холодно тамъ!
‘Тамъ’ — была желанная могила въ океан.
Они опять двинулись впередъ, но Розина шла медленне, ея ноги отяжелли и она молчала.
Они достигли, такимъ образомъ, берега. Груды камней отдляли ихъ отъ моря, они миновали ихъ и пошли по песку между лужами холодной воды.
Море начинало подниматься и далекій еще приливъ набгалъ на подводные рифы. Въ густомъ туман его не видно было еще, но уже слышно. Волны съ грохотомъ ударялись о преграды, затмъ шумъ стихалъ на минуту, раздавалось жалобное рыданіе и снова буря ревла громче прежняго.
Розина начала хохотать.
— Слышишь, дорогой? Чудовище зоветъ насъ!
Она наклонилась, подняла камень и съ силой бросила его въ ревущую бездну.
Свтлющій день разсялъ туманъ: теперь они могли различать дали. Впереди клубились и лнились зеленовато-желтыя волны, точно открытыя пасти чудовищъ, которыя грозили и надвигались. Гонимое втромъ море налетало шкваломъ на подводные рифы и, перескочивъ, покрывало блою пной ихъ черные зубцы. Приливъ страшно бушевалъ,волны стремительно катились въ берегу… Еще немного, и морская пучина налетитъ на Марселя и Розину, поглотитъ ихъ.
Розина безмолвно смотрла впередъ. Она дрожала всмъ тломъ, лицо ея поблднло, зубы стучали.
— Теб холодно?— спокойно и нжно обратился къ ней Марсель.
— Нтъ,— отвтила она,— мн страшно.
Марсель взглянулъ на нее. Ужасъ исказилъ ея черты, мертвенная блдность покрыла щеки, ротъ широко открылся, голова вытягивалась къ приближающейся смерти: при бловатомъ свт зари она была страшна.
Вдругъ молодая женщина повернулась и бросилась бжать къ берегу. Марсель быстро догналъ ее.
— Розина!… Моя Розина!… Будь смле!… Одна минута мученія, и все кончено…
— Нтъ, нтъ!— шептала она.— Я не хочу!… я не хочу!…
Онъ пытался взять ее за руку. Розина оттолкнула его.
— Я не хочу!… Я не хочу!… Я недостаточно люблю тебя для этого!
И она снова побжала. Въ нсколько прыжковъ Марсель очутился около нея.
— А, негодная женщина!… Подлое существо!… Ты останешься со иною!
Онъ схватилъ ее за руку и бросилъ ее на песокъ. Несчастная сопротивлялась, кричала и звала на помощь:
— Ко мн!… ко мн!… Помогите!… Это подло!… Я не принадлежу теб!… Помогите!… Да, это подло!… Оставь меня! Оставь меня! Я не люблю тебя, я никогда не любила тебя!… Помогите!…
Но крики ея заглушались втромъ и на берегу не было ни одной живой души, которая могла бы услышать. Марсель держалъ ее на земл, блдную отъ злости и страха.
— Ты меня никогда не любила? Признаніе запоздало, милая моя!… Ну, такъ ты будешь обожать меня на томъ свт!
Колнями онъ сдавилъ ей грудь, руками прижималъ голову къ ледяному песку. Розина рвала его руки ногтями и зубами, плевала въ лицо, кричала и бранилась.
— Негодяй!… Разбойникъ!… Сынъ убійцы!… О, о! я хочу жить!
Теперь она вполн явилась тмъ, чмъ была, во всей своей нравственной низости: продажною тварью.
Она, однако, крикнула еще:
— Священника!… О, священника!…
Передъ лицомъ смерти итальянка испугалась ада.
Вдругъ сжимавшія ее руки выпустили свою добычу. Марсель Бенаръ поднялся. Его широко-открытые глаза удивленно смотрли вдаль, лицо приняло выраженіе боязливаго изумленія, благоговйнаго ужаса, а, между тмъ, губы его нжно улыбались.
Онъ медленно опустился на колни.
— Отецъ!— прошепталъ онъ.
Розина Савелли въ одинъ прыжокъ очутилась на ногахъ и бросилась къ берегу, скоро она достигла суши.
— Отецъ!… О, отецъ!— повторялъ сынъ, продолжая стоять на колняхъ.
Вдали, въ тни ущелья, исчезала фигура убгавшей Розины, скоро она скрылась въ утреннемъ туман.
Тогда сынъ графа Брута Бенара спокойно легъ на песокъ. На него уже надвигалась морская пучина. Онъ сложилъ руки на груди и неподвижно ждалъ…

——

Нсколько лтъ назадъ тотъ, кто передаетъ теперь подробности этой грустной исторіи, осматривалъ въ Байел, во Фландріи, лечебницу для умалишенныхъ.
Я не одинъ былъ тамъ. Вмст со мной ее осматривали еще два, незнакомыхъ мн, постителя, мужчина и женщина. Мужчина не представлялъ собою ничего особеннаго, это былъ просто туристъ, спутница же его, нарядная дама, имла видъ кокотки высшаго полета, начинавшей уже стариться. Монахиня общины ‘Добраго Пастыря’ сопровождала насъ.
Въ отдленіи идіотовъ женщина спросила:
— Не здсь ли содержится дочь графа Брута Бенара?
При этихъ словахъ грязное существо, сидвшее въ углу, бросилось на насъ съ крикомъ:
— Это она!… Убей ее!… Убей ее!…
И съ несчастною идіоткой начались конвульсіи.
Дама, между тмъ, страшно поблднла, она взяла подъ руку своего спутника и поспшила уйти.

В. Р.

‘Русская Мысль’, кн.I—III, 1891

Тьерри Жильбер Огюстен
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Месть карбонариев, Тьерри Жильбер Огюстен, Год: 1875
  2. Савелли, Тьерри Жильбер Огюстен, Год: 1875
  3. Ипатия, Кингсли Чарльз, Год: 1853
  4. Вероника, Шумахер Генрих-Фольрат, Год: 1893
  5. Ганзейцы, Геккер Оскар, Год: 1888
  6. Шестая жена короля Генриха VIII, Мюльбах Луиза, Год: 1864
  7. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке,, Костер Шарль Де, Год: 1867
  8. Ученица Гаррика, Филон Огюстэн, Год: 1892
Электронная библиотека