Сатирические очерки, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 204 минут(ы)

САТИРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ
(ROUNDABOUT PAPERS).
В. М. ТЭККЕРЕЯ. (*)

(*) Подъ заглавіемъ ‘Roundabout Papers’ покойный В. М. Тэккерей, съ самаго начала предпринятаго имъ изданія журнала ‘Cornhill Magazine’ и почти до послднихъ дней своей жизни, помщалъ въ этомъ журнал маленькіе разсказы юмористическаго и фантастическаго свойства и сатирическія статьи, по поводу различныхъ явленій общественной жизни и литературы. Часть этихъ статей напечатана отдльной книжкой, а другая — вроятно войдетъ во второе изданіе ея или въ полное собраніе сочиненій этого знаменитаго англійскаго писателя. Въ настоящемъ нумер ‘Современника’ приводятся очерки, взятые изъ книжекъ ‘Cornhill Magazine’, предшествовавшихъ кончин Тэккерея. Пр. пер.

I.
ЗАСЧКА НА СКИР.— РАЗСКАЗЪ LA MODE.

ЧАСТЬ I.

Каждый изъ васъ вроятно припомнитъ въ четвертой книг безсмертной поэмы слпаго пвца (для сомкнутыхъ вждъ котораго были видны блестящіе образы и виднія небесныя) то мсто, гд Адамъ бесдуетъ съ Евой о свтлыхъ гостяхъ, витавшихъ кругомъ ихъ Эдема:

‘Millions of spiritual creatures walk the cearth,

‘Unseen both when we wake and when we sleep (*)

(*) Милліоны созданій духовнаго міра ходятъ по земл, созданій невидимыхъ, когда мы бодрствуемъ и когда — спимъ.

— ‘Какъ часто, говоритъ праотецъ Адамъ:— съ крутизны горы или чащи лса, въ которыхъ отдается эхо, слышатся намъ въ полночный часъ небесные голоса, одинокіе, поющіе, или отвчающіе на звуки другъ друга!’ — Посл грхопаденія, когда заблудшая чета вышла изъ рая по одинокому, пустынному пути, чтобы въ пот лица снискивать хлбъ свой на обыкновенной земл,— хотя блестящіе образы не были уже видимы, но вы не можете сказать, что они изчезли. Это еще не значило, что свтлые гости Эдема удалились, напротивъ омраченные глаза непокорнаго человка не могли боле видть ихъ. Въ вашей комнат виситъ портретъ особы, которой вы никогда не знавали, но этому портрету вы давно пріучились оказывать самое нжное вниманіе, портрету, который былъ написанъ для васъ моимъ другомъ, кавалеромъ Плимптономъ.— Особа эта бесдуетъ съ вами. Она улыбается вамъ. Когда вы находитесь въ мрачномъ настроеніи духа, ея свтлые глаза такъ весело смотрятъ на васъ и прогоняютъ вашу угрюмость. Ея невинная очаровательная улыбка служитъ для васъ лаской. Своей безгласной болтовней она никогда не перестаетъ утшать васъ. Вы любите ее. Она жива для васъ. Когда вы потушите свчу и ляжете спать, ваши глаза хотя и не смотрятъ на нее, но, скажите, разв они не видятъ, что она все еще улыбается вамъ? Когда вы лежите ночью подъ вліяніемъ безсонницы и думаете о своихъ обязанностяхъ, когда предстоящіе на завтра неизбжные труды тяготятъ вашъ дятельный, утомленный и бодрствующій мозгъ, какъ совсть иногда тяготитъ преступнаго человка, въ камин вашемъ вдругъ вспыхиваетъ огонекъ, и она тамъ, ваша маленькая красотка, улыбается вамъ своими очаровательными глазками! Когда луна скроется за облака, когда огонь везд потушенъ, занавси спущены, когда глаза совсмъ уже сомкнулись,— разв это прелестное созданіе не остается при васъ?— вы не видите его, но оно тутъ и продолжаетъ улыбаться вамъ. Другъ, невидимыя существа витаютъ вокругъ насъ! Дать людямъ возможность видть ихъ, это было бы тоже самое, что открыть для нихъ завсу будущаго!

Портретъ, о которомъ говорилъ мой пріятель и который, дйствительно, виситъ въ моей комнат,— хотя пріятель никогда и не бывалъ въ ней,— ничто иное, какъ очаровательный зимній видъ работы сэра Джошуа, изображающій лэди Каролину Монтегю, впослдствіи герцогиню Букклейтъ. Она представлена среди зимняго ландшафта, укутанная въ муфту и плащъ, она выглядываетъ изъ рамки съ такой очаровательной улыбкой, что, право, взглянувъ на нее, растаялъ бы самъ Иродъ.

— Извините меня, мистеръ Пинто, сказалъ я, обращаясь къ господину, съ которымъ разговаривалъ. (Кстати, я удивляюсь, почему меня не изумило обстоятельство: какимъ образомъ могъ онъ узнать, что я люблю этотъ портретъ). Вы упомянули о кавалер Плимптонскомъ. Да вдь Сэръ Джошуа умеръ въ 1792 году, а вы называете его своимъ задушевнымъ другомъ?

Говоря это, я случайно взглянулъ на мистера Пинто, и въ этотъ моментъ въ голов моей блеснула странная мысль. ‘Праведное небо! Да вамъ, такъ я подумалъ, должно быть сто лтъ отъ роду. На видъ вамъ какъ будто больше ста лтъ. Вамъ, пожалуй, лтъ тысячу. Зубы у васъ искусственные. Одинъ глазъ тоже искусственный, вставной. Да позвольте, и другой-то тоже не такой ли’? Если лта человческія можно считать по морщинамъ вокругъ глазъ, то этого человка слдуетъ назвать ровесникомъ Маусаила. Бороды у него нтъ. Онъ носитъ большой кудрявый лоснистый каштановый парикъ, брови выкрашены и имютъ оливково-зеленоватый цвтъ. Странно, какъ-то неловко было слышать этого человка, эту живую мумію, высказывающую свой мысли въ этихъ угрюмыхъ старыхъ покояхъ подворья Шепарда.

Пинто провелъ желтымъ остъ-индскимъ носовымъ платкомъ по своимъ страшнымъ блымъ зубамъ и пристально посмотрлъ на меня стекляннымъ своимъ глазомъ.

— Другъ сэра Джошуа! сказалъ онъ (замчаете, какъ онъ уклонился отъ своего прямаго вопроса). Разв тому, кто знаетъ картины Рейнольдса, нельзя назваться его другомъ? А если я вамъ скажу, что я сотни разъ бывалъ въ его мастерской, что сестра его Тчи приготовляла мн чай, а сестра Тоффи приготовляла кофе? Вдь вы пожалуй назовете меня старымъ пустомелей. (Мистеръ Пинто, я замтилъ, говорилъ на всхъ языкахъ съ одинаково иностраннымъ акцентомъ). А если сказать вамъ, что я знавалъ мистера Самюэля Джонсона и не любилъ его? что я былъ на томъ самомъ балу у мадамъ Корнелисъ, о которомъ вы упоминали въ вашихъ… въ вашихъ… какъ ихъ назвать?.. память измняетъ мн,— кажется, въ вашихъ коротенькихъ Круголетныхъ Запискахъ?— Если сказать вамъ, что сэръ Джошуа былъ здсь въ этой самой комнат…

— Неужели же вы занимали это покои боле… боле семидесяти лтъ? спросилъ я.

— Они выглядятъ, какъ будто съ тхъ поръ ихъ ни разу не мели.— Неправда ли?— Однако позвольте! я не говорю, что занималъ ихъ семьдесятъ лтъ, но что сэръ Джошуа посщалъ меня здсь.

— Когда? вскричалъ я, сурово взглянувъ на этого человка, который началъ казаться мн наглымъ лжецомъ.

— Сэръ Джошуа Рейнольдсъ былъ здсь сегодня поутру, вмст съ Ангеликой Кауфманъ и мистеромъ Оливеромъ Гольдсмитомъ, отвчалъ Пинто, посмотрвъ на меня еще сурове.— Онъ до сихъ поръ еще сильно привязанъ къ Ангелик, которая о немъ и не думаетъ. Если онъ умеръ (помнится, во время похоронной процессіи, я сидлъ въ четвертой карет), такъ неужели вы думаете, что для него нтъ никакого повода побывать снова на земл? Добрый мой сэръ, вы сметесь надо мной. Да знаете ли?— онъ множество разъ сидлъ на томъ самомъ стул, который вы теперь занимаете. Въ настоящую минуту въ этой комнат находится нсколько духовъ, которыхъ вы не можете видть. Извините меня.

При этомъ извиненіи онъ отвернулся въ сторону, какъ будто къ кому-то обращался, и бгло началъ говорить на язык, для меня непонятномъ.

— Это по арабски, сказалъ онъ: — дурной patois, которому я научился въ Барбарійскихъ владніяхъ, будучи плнникомъ у Мавровъ. Въ 1609 году bin ick aidas ghekledt gheghaen. Гм! вы не врите мн: посмотрите на меня хорошенько. По крайней мр я похожъ…

Быть можетъ, читатели мои припомнятъ одинъ изъ номеровъ моихъ записокъ, гд человческая фигура, несущая боченокъ и скопированная мною со старинной, принадлежащей мн ложки, изображала заглавную букву {Въ Roundabout Papers, заглавная буква въ начал статьи изображена въ политипаж работы самого Тэккерея. Примч. переводчика.}. Когда я взглянулъ на мистера Пинто, то замтилъ такое удивительное сходство съ тою фигурой, что невольно вздрогнулъ и почувствовалъ сильное безпокойство.

— Ха-ха! захохоталъ онъ сквозь свои искусственные зубы (я положительно говорю, что они были искусственные,— потому что видлъ своими глазами его беззубыя десны):— тогда извольте видть я носилъ бороду, а теперь я сбросилъ ее, быть можетъ, выдумаете, что я какая нибудь ложка. Ха, ха!

И вслдъ за этимъ смхомъ онъ закашлялъ, но такимъ кашлемъ, отъ котораго, казалось мн, у него выскочатъ зубы и глаза, свалится не только парикъ, но самая голова, онъ остановилъ этотъ судорожный пароксизмъ, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат и взялъ маленькую скляночку съ какимъ-то свтлорозовымъ лекарствомъ, отъ котораго по всей комнат распространился острый ароматическій запахъ, мн показалось при этомъ,— впрочемъ за врное не выдаю,— что когда онъ откупорилъ склянку, то вокругъ ея горлышка какъ молнія пробжала струя свтло-зеленаго и фіолетоваго пламени. Кром того, по особенному стуку, который онъ производилъ, ходя взадъ и впередъ по голому досчатому полу, я сразу догадался, что у моего страннаго знакомца была деревянная нога. На пыли, густымъ слоемъ закрывавшей половыя доски, вы бы легко могли замтить весьма точный отпечатокъ одной ноги, имвшій форму круглой буквы О,— и слдовательно служившей врнымъ доказательствомъ присутствія деревяшки. Признаюсь, при вид этого отпечатка дрожь пробжала по всему тлу моему, и я только тмъ и успокоился, что отпечатокъ этотъ не имлъ вида раздвоеннаго копыта.

Въ этой запуствшей комнат, въ которую мистеръ Пинто пригласилъ меня повидаться съ нимъ, находилось три стула,— одинъ изъ нихъ безъ сиднья,— небольшой столъ, на который можно было бы поставить только подносъ съ маленькой закуской, и больше ни одного предмета, относившагося къ мебели. Въ сосдней комнат, дверь въ которую была отворена, я увидлъ великолпный золоченый туалетъ, съ лежавшими подл него брилліантовыми и рубиновыми запонками, комодъ и шкэфъ повидимому полный всякаго платья.

Припомнивъ встрчу съ нимъ въ Баденъ-Баден, гд онъ показывался въ величайшемъ блеск, я удивился настоящему его стсненному положенію.

— Скажите мистеръ Пинто, спросилъ я:— у васъ есть гд нибудь постоянный домъ?

— Ихъ очень много у меня,— отвчалъ онъ:— я во многихъ городахъ имю квартиры. Чтобы не таскать съ собой ничего лишняго, я ихъ запираю.

При этомъ я вспомнилъ, что его квартира въ Баден, гд впервые встртилъ его, была пуста и не имла даже кровати.

— Значитъ, сосдняя комната ваша спальня?

— Нтъ, спальня моя въ этой комнат. (Ломаное произношеніе не давало никакой нити къ узнанію національности этого страннаго человка).

— Если вы спите на этихъ двухъ стульяхъ, то ваша постель должна быть весьма неудобная, а если на полу,— то чрезвычайно пыльная.

— А если я сплю вонъ тамъ? сказалъ этотъ странный человкъ, показавъ на потолокъ. Я началъ считать его сумасшедшимъ, или какъ онъ называлъ себя,— старымъ пустомелей.— Знаю, вы не врите мн, но зачмъ же я стану васъ обманывать? Я вдь только хочу предложить вамъ дло. Я вамъ сказалъ, что могу дать нить къ раскрытію тайны о Двухъ Дтяхъ въ Чорномъ, которыхъ мы встрчали въ Баден, ну вотъ вы и пришли ко мн. Сами скажите, къ чему я стану испытывать или убждать васъ?— Вдь да?

При этомъ онъ погрозилъ мн разъ, два, наконецъ въ третій разъ, и какъ-то особенно устремилъ на меня свой натуральный глазъ.

Не могу дать точнаго отчета въ томъ, что со мной происходило въ это время. Мн казалось, что изъ этого глаза въ мой мозгъ пробгала струя пламени, между тмъ какъ позади стекляннаго глаза загорлъ зеленый огонекъ, какъ будто тамъ зажжена была свча. Казалось также, что изъ его длинныхъ пальцевъ тоже выходили дв струи пламени, которыя разсыпаясь въ искры, пронизывали меня насквозь и принудили перескочить на другой полусломанный безъ сиднья стулъ, изъ котораго я съ трудомъ выкарабкался, когда кончилось чарующее дйствіе глазъ. Мн показалось, что въ то же время, когда я былъ перенесенъ и прикованъ къ сломанному стулу, сосдъ мой поднялся къ потолку, скрестилъ тамъ ноги, и сложилъ руки, какъ будто онъ лежалъ на соф, и оттуда смотрлъ на меня, оскаливъ зубы. Когда я пришелъ въ себя, онъ спустился съ потолка, и вытащивъ меня изъ сломаннаго стула безъ камышевой плетенки, довольно ласково сказалъ:

— Такъ и есть! Это запахъ моего лекарства. Отъ него часто бываетъ головокруженіе. Я сначала подумалъ, что съ вами сдлался обморокъ. Выйдемте на чистый воздухъ.

И мы спустились по лстниц на дворъ, гд заходящее солнце освщало статую Шепарда, грязныя прачки сновали изъ угла въ уголъ, привратники стояли облокотясь на желзную ршетку, писцы играли въ мраморные шары,— все это доставило мн невыразимое удовольствіе.

— Вы сказали, что намрены обдать въ кофейн Грэйзъ-Иннъ? спросилъ Пинто.

Дйствительно у меня было это намреніе. Я часто обдаю тамъ. Тамъ всегда подаютъ превосходное вино, но, признаюсь, намренія своего не высказывалъ. Вопросъ его не изумилъ меня, или пожалуй изумилъ, но такъ, какъ будто это было во сн. Можетъ статься, я и въ самомъ дл былъ во сн. Неужели жизнь есть сонъ? Неужели грезы — факты? Неужели спящее существо можетъ въ то же время и бодрствовать? Право не знаю. Скажу только, что я находился въ какомъ-то странномъ замшательств. Я прочиталъ Женщину въ бломъ, Странную Исторію, не говоря уже, что это исторія странне всякаго вымысла въ Cornhill Mahazine, хотя достоврность ея готовы подтвердить три свидтеля, заслуживающіе полнаго доврія. Я прочиталъ статью въ Times о мистер Фостер. Я получалъ посланія отъ мертвыхъ, не только отъ мертвыхъ, но отъ людей, которыхъ не существовало вовсе. Во всякомъ случа я находился въ крайнемъ недоумніи, впрочемъ, извините пожалуйста,— я буду продолжать мой простой, мой безъискусственный разсказъ.

Прекрасно. Мы прошли отъ подворья Шепарда въ Гольборнъ, и остановились у продажи разныхъ разностей въ магазин Вудгэта, который я никогда не могу пройти безъ того, чтобы не позвать въ его окна,— и право, если меня когда нибудь повезутъ на вислицу, то я непремнно попрошу моего возницу остановиться и позволить мн бросить еще одинъ взглядъ на этотъ очаровательный omnium gatherum. Миновавъ этотъ магазинъ, мы подошли къ маленькой лавк Гэля, No 47, тоже моему любимому мсту.

Мистеръ Гэль случайно стоялъ у дверей, и когда мы обмнялись поклонами, я сказалъ своему спутнику:

— Мистеръ Пинто, не хотите ли посмотрть на настоящую диковинку въ этой лавк рдкостей? Войдемте въ заднюю комнату мистера Гэля.

Въ этой маленькой комнатк находились китайскіе гонги, посуда стариннаго саксонскаго и севрскаго фарфора, и разныя дорогія и рдкія бездлушки. А одинъ уголъ, какъ вы думаете, чмъ былъ занятъ? Тамъ стояла настоящая гильотина. Если не врите мн, сходите сами и посмотрите,— магазинъ Гэля, въ улиц Гай-Гольборнъ, No 47. Это чрезвычайно легкій инструментъ, гораздо легче тхъ, которые длаются въ настоящее время, онъ иметъ футъ девять вышины и такой аккуратный, что можно поставить въ любую комнату вмсто мебели, надъ нимъ вдланъ крюкъ, на которомъ виситъ веревка для подъема страшной скиры, и посмотрите! надъ отверстіемъ куда обыкновенно вкладывается голова,— находится самая скира, вся заржавленная, и на ея лезве виднется огромная засчка!

Когда мистеръ Пинто взглянулъ на нее,— мистера Гэля, мн помнится, въ комнат не было, его вызвалъ какой-то покупатель, который давалъ три фунта четырнадцать шиллинговъ и шесть пенсовъ за статуэтку синяго Шепарда, сдланную изъ pte tendre,— когда мистеръ Пинто взглянулъ на гильотину и, повидимому, на минуту пораженъ былъ ужасомъ. Потомъ онъ спокойно посмотрлъ на одну изъ тхъ большихъ фарфоровыхъ скамеекъ, которыя вы видите въ садахъ, и, мн показалось,— я не говорю утвердительно, быть можетъ я сходилъ въ то время съ ума, какъ будто выпивъ шесть рюмокъ розоваго элексира Пинто, быть можетъ, былъ на ногахъ, а мн все это казалось во сн, быть можетъ, и теперь, когда я пишу эти слова, я находился подъ вліяніемъ этого страшнаго медіума, въ руки котораго мн суждено было попасть,— но, клянусь, я слышалъ, какъ Пинто сказалъ, взглянувъ на скамейку съ улыбкой, отъ которой меня всего передернуло:

— Нтъ, не бросай на меня твоего кроваваго взгляда,— ты не можешь сказать, что это сдлалъ я.

(Мимоходомъ сказать, Пинто произнесъ эти слова, съ чисто нмецкимъ акантомъ).

Я слышалъ, какъ Пинто сказалъ эти слова, и въ тоже время увидлъ на фарфоровой скамь сначала неясно, а потомъ съ ужасающею отчетливостью,— призракъ, какой-то eidolon, фигуру… обезглавленнаго человка, голова его лежала у него на колняхъ, и имла выраженіе глубокой печали и изумленія.

Въ эту минуту въ комнату вошелъ мистеръ Гэль, показать покупателю дельфтскій фаянсъ, разумется онъ ничего не видлъ,— но мы видли, какъ фигура встала съ фарфоровой скамейки, покачала своей головой, остававшейся на рукахъ, и такъ пристально и грустно посмотрвшей на насъ, и потомъ исчезла за гильотиной.

— Пойдемте въ кофейню, сказалъ Пинто:— и я разскажу вамъ исторію засчки на скир.

Мы пошли по Гольборну, въ это время часы показывали тридцать семь минутъ седьмаго.

Если въ вышеприведенномъ разсказ что нибудь и изумило моего читателя, то я общаю, что въ слдующей части этого маленькаго разсказа, онъ будетъ изумленъ еще боле.

ЧАСТЬ II.

— Извините меня за замчаніе, сказалъ я моему спутнику:— когда вы обращались съ нсколькими словами къ господину… къ особ, сидвшей на фарфоровой скамейк, съ головой въ колняхъ, ваши обыкновенно пріятныя черты лица (признаюсь, это была чистйшая ложь, между нами будь сказано, мн рдко попадались на глаза личности отвратительне мсье Пинто)… ваше, обыкновенно красивое лицо приняло выраженіе, которое ни подъ какимъ видомъ нельзя назвать пріятнымъ. У васъ появилась на лиц та же самая улыбка, съ которой вы смотрли на меня, когда отправились на пото…. извините, пожалуйста, мн это такъ показалось,— когда я упалъ въ обморокъ въ вашей квартир.

И я смягчилъ свои слова еще большимъ смущеніемъ и содроганіемъ. Я не хотлъ оскорбить этого человка, я не смлъ его оскорбить. Раза два я покушался вскочить въ кэбъ и умчаться отъ него, покушался спрятаться въ депо ваксы Дэя, Мартина и К, наконецъ, ршился обратиться къ полисмену, но ни одинъ изъ нихъ не попался на встрчу. Я сдлался рабомъ этого человка. Я шелъ за нимъ, какъ его собака. Я не могъ отстать отъ него. Я долженъ былъ разговаривать съ нимъ, долженъ былъ притворяться и глупыми улыбками выражать свое къ нему довріе. Я помню, когда былъ еще маленькимъ мальчикомъ въ школ, то точно также лисилъ и улыбался взрослому дтин изъ выпускнаго класса. И такъ, я сказалъ ему: — ваше обыкновенно красивое лицо приняло непріятное выраженіе и проч.

— Оно вообще у меня весьма красиво, сказалъ Пинто, и при этомъ бросилъ на двухъ проходившихъ мимо дамъ такой пронзительный взглядъ, что одна изъ нихъ вскрикнула:— няня! вотъ воронье-то пугало! а ребенокъ, находившійся на рукахъ няни, до того расплакался, что съ нимъ сдлались конвульсіи. Oh, oui, che suis tr&egrave,s-choli garon, bien peau, cerdainement, продолжалъ мистеръ Пинто:— но вы все-таки правы. Тому господину… той особ крайне не понравилось, когда она увидла меня. Между нами, какъ у васъ говорится, не упало ни малйшей частички любви, да и то сказать, міръ не знавалъ еще боле закоснлаго злодя. Я ненавижу его, voyez-vous? Я ненавидлъ его въ живыхъ, ненавижу въ мертвыхъ. Я ненавижу его, какъ человка, ненавижу, какъ призракъ, онъ знаетъ это и трепещетъ предо мной. Если я увижу его двадцать тысячъ лтъ спустя… да, да! чему вы удивляетесь?… я и тогда буду ненавидть его. Вы замтили, въ чемъ онъ былъ одтъ?

— На немъ были чорные атласные панталоны, полосатые чулки, блый жилетъ изъ пике, срый кафтанъ съ большими металлическими пуговицами, и густо напудренные волоса. Должно быть онъ носилъ косу… только…

— Только она срзана! ха, ха, ха! вскричалъ мистеръ Пинто, и разразился такимъ хохотомъ, что заставилъ полисмена, какъ я замтилъ, выпучить глаза.— Да. Она была срзана тмъ же самымъ ударомъ, который снялъ голову этому негодяю… хо, хо, хо! Пинто согнулъ при этомъ палецъ крючкомъ, обвелъ имъ вокругъ жолтой своей шеи и оскалилъ зубы съ выраженіемъ торжества, наводившаго ужасъ.— Увряю васъ, этотъ человкъ сильно удивился, когда нашелъ свою голову въ корзин. Ха, ха! Скажите: перестаете ли вы ненавидть тхъ, кого возненавидите? когда онъ это говорилъ, стеклянный глазъ его засверкалъ страшнымъ образомъ.— Перестаете ли вы любить тхъ, кого однажды полюбили? О, никогда, никогда! Съ этими словами на его натуральномъ глазу навернулась слеза. Но вотъ мы и въ кофейн Грэйзъ-Иннъ. Джемсъ! что у васъ хорошаго?

Джемсъ, весьма почтенный и услужливый лакей, подалъ карточку, и я съ своей стороны указалъ на ветчину съ горошкомъ, пріятель же мой сказалъ, что для него все равно, чего бы ни подали, а между тмъ я замтилъ, что онъ только попробовалъ горошекъ, а до ветчины не дотронулся. Вообще онъ ничего почти не лъ, но за то выпилъ огромное количество вина, впрочемъ, я долженъ сказать, портвейнъ моего пріятеля, мистера Харта, такъ хорошъ, что я самъ выпилъ… позвольте, сколько? три рюмки. Да, дйствительно, цлыхъ три рюмки. Онъ, то есть мистеръ Пинто, старый плутъ, былъ ненасытнымъ, потому что черезъ самое короткое время потребовалъ другую бутылку. Когда и эта кончилась, онъ приказалъ подать еще одну. По мр того, какъ онъ поглощалъ вино, на желтыхъ щекахъ его выступалъ легкій румянецъ, и, приподнимая рюмку, онъ какъ-то странно щурился на нее и моргалъ.

— Я помню время, сказалъ онъ въ раздумьи: — когда портвейнъ мало кто пилъ въ этой стран… Королева любила это, любилъ и Харли, но Болингброкъ не жаловалъ… онъ пилъ флорентійское да шампанское. Докторъ Свифтъ подливалъ воду въ вино. ‘Джонатанъ’, однажды сказалъ я ему… впрочемъ, autres temps, autres moeurs Джейсъ! подай еще одну — лучшаго!

Все это было прекрасно.

— Добрый мой сэръ, сказалъ я наконецъ:— вамъ, можетъ статься, хорошо требовать портвейнъ двадцатыхъ годовъ, по гине за бутылку, но эта цна мн не совсмъ-то нравится. У меня въ карман всего тридцать четыре съ половиной шиллинга, изъ нихъ шиллингъ я долженъ отдать лакею и восемнадцать пенсовъ за кэбъ. Вы иностранцы — люди богатые, любите форситъ, и слдовательно можете сорить деньгами сколько вамъ угодно (этимъ я сильно кольнулъ его, потому что платье на немъ было такое истасканное, какого не найти у лоскутниковъ), но человкъ семейный не въ состояніи тратить на одинъ только обдъ по семи или по восьми сотъ фунтовъ въ годъ.

— Гм! сказалъ онъ.— Нонки, какъ у васъ говорится, заплатитъ за все. Если вы ужь такъ бдны, то я принимаю обдъ на свой счетъ!

И на лиц его снова показалась непріятная улыбка, когда онъ приложилъ къ носу свой отвратительный съ загнутымъ ногтемъ, ни подъ какимъ видомъ не чистый палецъ. Впрочемъ, теперь я не такъ страшился его, потому что мы находились въ публичномъ мст, и при томъ же лишнія дв полрюмки портвейна придали мн много храбрости.

— Какая миленькая табакерка! замтилъ онъ, когда я подалъ ему свою табакерку, которую, по старой привычк, имлъ обыкновеніе носить съ собой. Дйствительно, это была хорошенькая старинная золотая коробочка, для меня тмъ боле драгоцнная, что была подарена мн на память старой-престарлой родственницей, воспоминаніе о которой тсно связано съ воспоминаніями о моемъ дтств, когда она меня очень любила. Да, премиленькая табакерка. Я помню время, когда многія дамы,— большая часть дамъ,— носили съ собой такую вещицу, врне сказать, дв такихъ вещицы: tabati&egrave,re и bonbonni&egrave,re. А теперь, скажите-ка мн, какая дама носитъ съ собой табакерку? Могу представить себ ваше изумленіе, если бы какая нибудь лэди вздумала предложить вамъ въ собраніи щепотку табаку? Я помню одну лэди съ такой же точной табакеркой, съ прической la tour, какъ называли въ то время, съ фижмами, съ черепаховой тростью, и въ самымъ миленькихъ въ цлому свт бархатныхъ ботинкахъ на узенькихъ высокихъ каблучкахъ! да, да! Было время, было время! Ахъ, Элиза, Элиза, какъ теперь смотрю на тебя! Помню, какъ вмст гуляли мы съ тобой, Элиза, въ Бонгэ на Уэйвен. А какъ любила-то я тебя? Элиза! Я и теперь вижу тебя!

Это было невыразимо странно. Моя родственница, не считаю за нужное называть ея имя,— дйствительно жила въ Бонгэйтъ-Сэнтъ-Мэри, тамъ она и похоронена. Она обыкновенно ходила съ черепаховой тростью. Она любила носить чорные бархатные ботинки, съ такими высокими плнительными каблучками, какихъ не видывалъ міръ.

— Неужели вы знали мою… мою прабабушку? спросилъ я.

Мистеръ Пинто подтянулъ къ плечу рукавъ своего фрака.

— А разв ее звали Элизой? спросилъ онъ.

— Элизой…

Поврите ли? Это самое имя было написано чмъ-то краснымъ на его рук.

— Вы знали ее старушкой, сказалъ онъ, угадывая мои мысли.— А я зналъ ее, когда она была молода и прекрасна, я танцовалъ съ ней на балахъ. Милая, очаровательная миссъ…

И онъ назвалъ двическое имя моей дорогой прабабушки. До замужства ее звали… Ея почтенное, заслуженное имя было…

— Она вышла замужъ за вашего прадда, когда Посидонъ выигралъ въ Ньюмаркет призъ, сухо замтилъ мистеръ Пинто.

Праведное небо! Въ столовой прабабушки моей надъ буфетомъ и надъ шагреновымъ ящикомъ, гд хранилось столовое серебро, висла гравюра работы Стобса, изображавшая эту самую лошадь. Портретъ моего прадда, въ красномъ кафтан, съ его блокурыми распущенными по плечамъ волосами, вислъ надъ каминомъ, и тутъ же стояла ваза, выигранная Посидономъ въ Ньюмаркет въ 1783 году!

— Да, вы правы. Я танцовалъ съ ней менуэтъ въ тотъ самый вечеръ,— передъ потерей моей бдной ноги. И въ тотъ же вечеръ я поссорился съ вашимъ ддомъ… вдь это такъ!

Когда онъ произнесъ послднія слова, подъ столомъ, стоявшимъ по средин комнаты и подъ самымъ бюстомъ покойнаго герцога Веллингтона, послышались три легкіе удара.

— Я выстрлилъ въ воздухъ, продолжалъ онъ:— не правда ли? (стукъ, стукъ, стукъ!) Вашъ праддъ попалъ мн въ ногу. Спустя три мсяца онъ женился. Кэптенъ Браунъ, сказалъ я: — кто въ состояніи, видавши миссъ Смитъ, не полюбить ее? Вонъ она! вонъ она! (стукъ, стукъ, стукъ!). Да, моя первая любовь…

При этомъ раздались еще три удара, но такіе, въ которыхъ ясно отзывалось отрицаніе.

— Впрочемъ я забылъ, сказалъ Пинто, и на блдныхъ щекахъ его показался слабый румянецъ:— не она была предметомъ моей первой любви. Въ Германіи… въ стран моей родины… была молоденькая женщина…

Стукъ, стукъ, стукъ! Эти три удара весьма быстро послдовали одинъ за другимъ.

— Но, Элиза! согласись, что я любилъ тебя боле всего свта.

И вслдъ за этимъ немедленно послдовали три подтвердительные удара.

Клянусь честью, что я говорю истину. Передъ нами, какъ я уже сказалъ, стояла бутылка портвейну, нтъ позвольте, не бутылка, а графинъ. Графинъ приподнялся и наши стаканы наполнились виномъ. Обращаюсь къ вамъ, мистеръ Хартъ… и къ вамъ Джемсъ, почтенный и смышленый служитель, засвидтельствуйте, справедливо ли это показаніе? Когда мы кончили, и когда я сказалъ:— дорогая моя бабушка (теперь я нисколько не сомнвался въ ея присутствіи): не выпить ли намъ еще бутылочку? Столъ отчетливо простучалъ:— нтъ!

— Теперь, мой добрый сэръ, сказалъ Пинто, на котораго вино начинало производить свое дйствіе:— понимаете вы, почему я принялъ въ васъ участіе. Я любилъ Элизу… (Я не стану называть фамиліи). Я зналъ, что у васъ есть табакерка, которая принадлежала ей,— я готовъ дать за эту табакерку, что вамъ угодно. Назначьте мн цну сейчасъ же, и я заплачу вамъ, не вставая съ мста.

— Это какимъ образомъ? Когда мы выходили, вы, кажется, сказали, что у васъ нтъ и шести пенсовъ въ карман?

— Пустяки! назначьте какую угодно цну: — пятьдесятъ… сто… тысячу фунтовъ.

— Перестаньте, сказалъ я:— чистаго золота въ табакерк не больше какъ на девять гиней, да положить за faon гиней шесть.

— Тысячу гиней! провизжалъ онъ, какъ сова.— Тысячу пятьдесятъ фунтовъ, хотите? и онъ откинулся къ спинк стула, впрочемъ нтъ, къ досчатой перегородк, отдлявшей насъ отъ другаго помщенія,— это засвидтельствуетъ Джемсъ.

— Перестаньте говорить вздоръ, продолжалъ я, колеблясь, мн казалось, что все это происходитъ во сн.— Если вы въ самомъ дл предлагаете мн тысячу гиней за эту табакерку, то я долженъ взять. Дорогая бабушка! долженъ ли я взять, или нтъ?

Столъ весьма положительно отвтилъ:— да!— Мистеръ Пинто вцпился когтями въ табакерку и, запустивъ въ нее совиный свой носъ, съ наслажденіемъ началъ втягивать въ себя табачный ароматъ.

— Постой, постой, старая гарпія! воскликнулъ я, начиная приходить въ изступленіе, я уже совсмъ ознакомился съ нимъ.— Гд деньги? гд чекъ?

— Джемсъ! принеси листъ вексельной бумаги и листъ штемпельной бумаги для квитанціи!

— Все это превосходно, сэръ, сказалъ я:— но я васъ не знаю, до этой поры я никогда васъ не видлъ. Потрудитесь пожалуйста возвратить мн табакерку, или дать мн чекъ за чьей нибудь извстной подписью.

— За чьей же? Ха, ХА, ХА!

Комната освщена была тускло. Вс лакеи ушли ужинать, въ сосднемъ отдленіи храпли какіе-то два джентльмена. Вдругъ я увидлъ, что съ потолка спускалась чья-то дрожащая рука, съ весьма хорошенькими пальчиками, на одномъ изъ которыхъ надтъ былъ перстень съ изображеніемъ на немъ короны и нападающаго льва. Я видлъ, какъ эта рука обмакнула въ чернила перо и сдлала на вексельной бумаг надпись. Посл того, мистеръ Пинто, вынувъ изъ своего синяго бумажника срый листъ штемпельной бумаги, присоединилъ его къ векселю обыкновеннымъ процессомъ, рука сдлала надпись на квитанціи, протянулась черезъ столъ, пожала руку мистера Пинто, и наконецъ, съ движеніемъ, выражавшимъ прощальный привтъ, поднялась къ потолку и изчезла.

Передо мной лежалъ вексель, на которомъ чернила не успли еще высохнуть. Передо мной лежала перо, которымъ писала таинственная рука. Неужели вы не врите мн? Это перо хранится у меня по сейчасъ. Весьма обыкновенная кипарисная палочка, съ стальнымъ перомъ издлія Gillot’а. Оно и теперь лежитъ подл моей чернильницы. Его можетъ видть всякій. Чекъ былъ написанъ женскимъ почеркомъ. Вотъ его содержаніе: ‘Лондонъ, полночь, 31 марта 1862 года. Подателю сего выдать тысячу пятьдесятъ фунтовъ. Рэчель Сидонія.— Гг. Сидонія, Поццосанто и К, въ Лондон’.

— Прекраснйшая и благороднйшая женщина! сказалъ Пинто, съ благоговніемъ поцаловавъ, вексель, полагаю, добрый мой Mr. Roundabout, теперь вы не станете сомнваться въ этой подписи.

Дйствительно, банкирскій домъ, подъ фирмой Сидонія, Поццосанто и К, считается однимъ изъ богатйшихъ въ Европ, а что касается до графини Рэчель, она была извстна, какъ основательница этого богатйшаго учрежденія. Тутъ встртилось только одно маленькое затрудненіе,— графиня Рэчель скончаласъ въ октябр, предшествовавшаго года.

Я указалъ на это обстоятельство и передала Пинто съ язвительной усмшкой.

— C’est, brendre ou laisser? сказалъ онъ съ замтнымъ негодованіемъ.— Вс вы литераторы — вообще люди непрактичные, но отъ васъ подобной глупости я не ожидалъ. Ваша табакерка не стоитъ двадцати фунтовъ, а я предлагаю вамъ тысячу, потому что вамъ нужны деньги на уплату долговъ, которые повса Томъ надлалъ въ коллегіи. (Этотъ странный человкъ дйствительно узналъ, что мой негодяй Томъ былъ для меня источникомъ огорченій и чрезмрныхъ расходовъ). Вы видите, что деньги для меня ничего не стоятъ, а между тмъ отказываетесь принять ихъ! Говорите сразу: хотите получить этотъ чекъ въ замнъ своей ничтожной табакерки?

Что мн было длать? Подарокъ бдной прабабушки былъ дорогъ для меня, но съ другой стороны, тысячи фунтовъ на полу не валяются!

— Идетъ,— сказалъ я.

— Въ такомъ случа, нужно выпить еще по рюмк вина,— сказалъ Пинто.

И съ этимъ предложеніемъ я тоже безсознательно согласился, напомнивъ ему однако, что онъ не разсказалъ еще мн исторіи обезглавленнаго человка.

— Ваша прабабушка была совершенно права, сказавъ, что не была предметомъ моей первой любви. Это одно изъ обветшалыхъ выраженій (тутъ мистеръ Пинто еще разъ покраснлъ), которыя мы привыкли употреблять въ отношеніи къ женщинамъ. Каждый изъ насъ говоритъ:— она наша первая страсть. Женщины отвчаютъ по той же обманчивой формул. Ничего подобнаго не бывало. Никакой мужчина не бываетъ предметомъ первой любви женщины, и обратно, никакая женщина не бываетъ предметомъ первой любви мужчины. Мы влюбляемся въ нашу няню, когда она еще носитъ насъ на рукахъ, а женщины уже кокетничаютъ своими глазками прежде, чмъ начнутъ лепетать. Какимъ же образомъ ваша прелестная родственница могла полюбить меня? Я былъ слишкомъ слишкомъ старъ для нея. Я гораздо старше, чмъ выгляжу. Я такъ старъ, что вы не поврили бы, если бы я сказалъ вамъ свои лта. Еще до вашей родственницы я любилъ многихъ и многихъ женщинъ. Конечно, любить меня для нихъ не всегда было счастіемъ. Ахъ! Софронія! Вокругъ страшнаго цирка, гд ты пала и откуда меня вытащили за оковы въ полумертвомъ состояніи, сидли толпы народа свирпе львовъ, которые растерзали твое прелестное тло! Ah, tenez, когда мы шли вмст къ ужасному костру въ Валладолид, протестантъ и жи… Но прочь, прочь, воспоминанія! Другъ мой! Счастье для вашей прабабушки, что она не любила меня!

— Во время этого страннаго періода, продолжалъ онъ: — когда время переполнилось революціонными элементами, и когда самая революція должна была вспыхнуть въ непродолжительномъ времени, я находился по порученію въ Париж вмст съ моимъ превосходнымъ, моимъ зловреднымъ другомъ Каліостро. Месмеръ тоже принадлежалъ къ нашему обществу. Я занималъ въ немъ весьма невидное мсто, хотя, какъ вамъ извстно, въ тайныхъ обществахъ, можно быть главою и начальникомъ,— явнымъ предводителемъ и въ то же время куклой, приводимой въ движеніе невидимой рукой. Нтъ надобности говорить, кто былъ главнымъ дйствующимъ лицомъ и кто второстепеннымъ. Пользы изъ этого никакой не будетъ: да и зачмъ я стану подвергать себя вашему презрительному недоврію, или отвчать на ваши вопросы словами, которыя хотя вамъ и знакомы, но понять которыя вы еще не можете? Слова — это символы знакомыхъ вамъ предметовъ, или предметовъ, которыхъ вы еще не знаете. А если не знаете, то говорить о нихъ значитъ — тратить по пустому время. (Здсь, признаюсь, мистеръ Пинто проговорилъ ровно тридцать восемь минутъ о физик, метафизик, о языкахъ, о происхожденіи и назначеніи человка, въ теченіи этого времени мною овладла такая страшная скука, что я, для облегченія ея, выпилъ полстакана вина). Любовь, мой другъ, есть фонтанъ юности! Въ мои лта, быть можетъ, никогда не приведется испытать это чувство: но когда я люблю,— я становлюсь юношей. Я любилъ, когда былъ въ Париж. Батильда, Батильда! я любилъ тебя… и какъ страстно любилъ! Эй! вина,— еще вина!— Любовь бываетъ вчно молодая. У маленькихъ ножекъ Батильды де-Бешамель — прелестной, любящей, измнчивой и коварной Батильды,— я становился просто ребенкомъ.

Душевная пытка этого страннаго человка была дйствительно ужасна, онъ казался гораздо боле взволнованнымъ, чмъ въ то время, когда говорилъ о моей прабабушк.

— Я думалъ, что Бланшъ могла полюбить меня. Я могъ говорить съ ней на языкахъ всхъ народовъ и сообщить вс легенды до ихъ санскритскаго начала, которыя она такъ любила, могъ передать ей вс тайны египетскихъ маговъ. Я могъ пропть ей дикій хоръ, раздававшійся на элевзинскихъ пиршествахъ, могъ бы передать ей лозунгъ, который былъ извстенъ только одной женщин, королев Сабинской, и который Тирамъ прошепталъ на ухо Соломона.— Да вы меня не слушаете! Эге! вы слишкомъ много выпили вина!

Быть можетъ, мн надоло его слушать, потому что онъ говорилъ безъ умолку пятьдесятъ семь минутъ, и къ тому же я терпть не могу, когда человкъ позволяетъ говорить только себ одному.

— Бланшъ де-Бешамель, какъ водится, страстно желала узнать эту тайну масонства. Въ ранніе, весьма ранніе дни моей жизни я любилъ, я женился на двушк, прекрасной, какъ Бланшъ, которую тоже мучило любопытство, которая тоже старалась заглянуть въ мой кабинетъ,— выпытать единственную тайну, которую я хранилъ отъ нея. Ужасная судьба постигла бдную Фатиму. Несчастный случай сократилъ ея жизнь. Бдняжка! у нея была глупенькая сестра, которая подстрекала въ ней это любопытство. Я постоянно ей твердилъ, чтобы она остерегалась Анны. Она умерла. Носилась молва, что ее убили братья. Это грубйшая ложь. Да я разв умеръ? Если бы умеръ, то могъ ли бы я распивать съ вами вино?

— Неужели же васъ звали… сказалъ я, приведенный въ крайнее недоумніе:— скажите пожалуйста, неужели ваше имя была Синяя…

— Тс! насъ можетъ подслушать лакей. Кажется, мы говорили о Бланшъ де-Бешамель. Да, молодой человкъ, я любилъ ее. Жемчугъ, брилліанты, вс сокровища, мой умъ, мою мудрость, мою страсть, все, все я бросилъ въ ее дтскія колни. Я былъ глупецъ. Но скажите, разв сильный Самсонъ не былъ такъ же слабъ, какъ я? Разв мудрый Соломонъ былъ лучше меня, когда Балкисъ прельстила его? Я сказалъ этому царю… Но довольно объ этомъ, рчь идетъ о Бланшъ де-Бешамель.

— Любопытство было слабостью этого бднаго ребенка. Въ разговорахъ съ ней, я видлъ, что мысли ея блуждали (какъ блуждали сегодня ваши, мой другъ, раза два или три въ теченіе вечера). Узнать тайну масонства было безумнымъ желаніемъ этого злосчастнаго ребенка. Тысячами хитростей, улыбокъ и ласкъ она старалась выпытать ее отъ меня… отъ меня!.. Ха, ха!

— У меня былъ ученикъ,— сынъ моего задушевнаго друга, павшаго подл меня при Росбах, когда Субизъ, въ арміи котораго мн случилось находиться, потерплъ сильное пораженіе, собственно потому, что не послушался моего совта. Молодой Шевалье Гоби де-Муши былъ радъ радешенекъ служить при мн въ качеств писца и помогать въ нкоторыхъ химическихъ опытахъ, которыми я занимался съ другомъ моимъ, докторомъ Месмеромъ. Батильда увидла этого молодаго человка. Въ чемъ состояло занятіе женщины, съ тхъ поръ какъ она существуетъ?— разв не въ томъ, чтобы кокетничать, завлекать и обманывать?— Не стоитъ объ этомъ и спрашивать. Это было такъ съ самаго начала ея существованія!

Собесдникъ мой, говоря эти слова, посмотрлъ такъ злобно, какъ змй, который обвился вокругъ дерева и прошиплъ ядовитый совтъ первой женщин.

— Однажды вечеромъ, я отправился, по обыкновенію, повидаться съ Бланшъ. Она была лучезарна, не найти словъ, чтобы выразить ея одушевленіе, въ голубыхъ ея глазахъ отражалось необыкновенное торжество. Какъ ребенокъ, она безъ умолку лепетала, улыбалась, рзвилась. Во время этой ребяческой радости, она проговорилась, сдлала намекъ, столь страшный, что истина мелькнула передо мной какъ молнія. Я ее не спрашивалъ, да если бы и спросилъ, она бы солгала. Я знаю, какъ нужно поступать, чтобы ложь была невозможна. Я приказалъ ей заснутъ.

Въ этотъ моментъ часы, посл предварительныхъ конвульсій, пробили двнадцать. А такъ какъ новый редакторъ Cornhill Magazine’а, человкъ, который терпть не можетъ пустяковъ,— не позволитъ напечатать мн боле семи страницъ, то я по невол долженъ прервать этотъ разсказъ на самомъ интересномъ мст.

ЧАСТЬ III.

— Вы принадлежите къ нашему братству? Нтъ, нтъ: я это вижу. Тайна, которую мадмозель де-Бешамель поврила мн въ порыв своего дтскаго восторга,— это было настоящее дитя,— бдняжка, бдняжка! едва ли ей минуло пятнадцать!— впрочемъ я люблю такую молодость: опрометчивая откровенность пожилымъ несвойственна… (Тутъ мистеръ Пинто, сомкнувъ пальцы, прижалъ ихъ къ своимъ впалымъ глазамъ,— и, къ сожалнію я долженъ сказать, до такой степени не обращалъ онъ вниманія на свою личную чистоплотность, что его слезы произвели блыя полосы на его до нельзя грязныхъ рукахъ). Бдный ребенокъ! пятнадцать только лтъ,— и твоя судьба была такъ ужасна! Прочь, прочь, тяжелыя думы! Да, мой другъ,— моя любовь влекла съ собой гибель. Хорошаго никто не почерпалъ и не почерпнетъ изъ нея. Я угадываю ваши мысли. Вамъ ненужно высказывать того, что вы думаете…

Въ это время, дйствительно, я думалъ, что двушка, которая полюбила бы этого гуттаперчеваго, съ совинымъ носомъ, съ стекляннымъ глазомъ, съ деревянной ногой, отвратительнаго старика,— не могла бы похвалиться своимъ вкусомъ. Именно объ этомъ я и думалъ.

— Джэкъ Вильксъ сказалъ, что самый красивый мужчина въ Лондон можетъ опередить его только на полчаса. Оставляя въ сторон всякое тщеславіе, смю сказать, что едва ли я безобразне Джэка Вилькса. Джэкъ и я были членами одного и того же клуба въ Меденхэмъ Аббэй, и провели тамъ много веселыхъ ночей. Я вамъ вотъ что скажу:— Марія Шотландская знала меня ни боле, ни мене, какъ за горбатаго музыканта, а между тмъ… а все-таки я думаю, она была не равнодушна къ своему Давиду Ричч… и она тоже испытала несчастіе. Такова ужь ихъ участь … Это ихъ общая участь!

— Сэръ, позвольте вамъ замтить, вы уклоняетесь отъ вашего разсказа, сказалъ я довольно сурово. И дйствительно, для такого стараго пустомели, изъ словъ котораго можно было заключить, что онъ былъ обезьяной, наводившей ужасъ на клубъ въ Меденгэм, что въ Валладолид онъ былъ въ рукахъ инквизиціи, что, подъ именемъ доктора Ричч…. онъ былъ извстенъ прелестной королев шотландской,— это было слишкомъ много.— Сэръ, повторилъ я:— вы говорили о миссъ де-Бешамель. Я право не имю времени выслушать всю вашу біографію.

— Да, да! я вижу, что доброе старое вино начинаетъ дйствовать на мою голову. (Я думаю! старый питухъ! четыре бутылки, безъ двухъ стакановъ, подйствуютъ хоть на кого!). Однако обратимся къ бдной Бланшъ. Когда я сидлъ съ ней, смялся и шутилъ, она обронила словечко, маленькое словечко, которое привело меня въ крайнее уныніе. Кто-то сообщилъ ей часть тайны,— тайны, которая едва ли открывается три раза въ три тысячи лтъ,— тайны франкмасоновъ. Знаете ли вы, что бываетъ съ тми непосвященными, которые узнаютъ эту тайну? что бываетъ съ тми посвященными, которые откроютъ ее?

Говоря это, Пинто устремилъ на меня свой страшный пронзительный взглядъ, такъ что я не могъ спокойно усидть на скамейк. Пинто продолжалъ:

— Разумется, я не распрашивалъ ее, зная, что она не скажетъ правды. Бдный ребенокъ! Я любилъ ее, хотя и не врилъ ни одному сказанному ею слову. Я любилъ ея голубые глаза, ея золотистые волосы, ея сладостный голосъ, который былъ непогршительно вренъ въ псни и фальшивилъ, когда она говорила! Надо вамъ сказать, что я въ весьма значительной степени обладаю тмъ, что мы условились называть месмерической силой. Я привелъ несчастную двушку въ усыпленіе. Тогда она принуждена была сказать мн все. Какъ я догадывался, такъ и случилось. Гоби-де-Муши, мой злосчастный, безумный, жалкій секретарь, посщая замокъ стараго маркиза де-Бешамеля, принадлежавшаго къ нашему обществу, увидлъ Бланшъ. Полагали, что она полюбила его собственно потому, что ее предупредили, что это былъ ничтожный, бдный, хитрый человкъ и въ добавокъ трусъ. Она выпытала отъ этого безумца тайны нашего ордена. Онъ сказалъ теб тайну нумеръ первый? спросилъ я.

Бланшъ отвчала:— да.

— Сказалъ ли онъ, продолжалъ я допрашивать:— что…

— О, не спрашивайте меня, не спрашивайте! сказала она, длая судорожныя движенія на соф, гд она лежала въ присутствіи маркиза де-Бешамеля, ея несчастнйшаго отца. Бдный, бдный Бешамель! Какъ онъ былъ блденъ, когда я говорилъ! Объявилъ ли онъ, повторилъ я съ грознымъ спокойствіемъ: — тайну нумеръ второй? Она отвчала:— да! Несчастный старый маркизъ всталъ, сложилъ руки и бросился на колна передъ графомъ Каліо… Гм! Тогда я былъ извщенъ подъ другимъ именемъ. Впрочемъ, какая намъ надобность до имени? Назовите крестовую розу другимъ именемъ, а она все будетъ издавать тотъ же пріятный запахъ. Monsieur, сказалъ онъ:— я старъ, я богатъ. Я имю пятьсотъ тысячъ ливровъ поземельной ренты въ Пикардіи. Половину этого дохода я получаю въ Артуа. Двсти восемьдесятъ тысячъ я имю въ записи на Grand Livre. Мой монархъ общалъ мн даровать въ потомственное наслдство графство, со всми его привилегіями. Я перваго класса грандъ Испаніи и герцогъ Воловенто! Возьмите вс мои титулы, вс наличныя деньги, мою жизнь, мою честь, все, все, что я имю въ этомъ мір, но не длайте третьяго вопроса.

— Годфридъ Бульонскій, графъ де-Бешамель, грандъ Испаніи и князь Воловенто, скажите, какую клятву дали вы передъ нашимъ совтомъ?

Старикъ скорчился, вспомнивъ ея содержаніе.

— Хотя мое сердце разрывалось на части, и я готовъ былъ умереть, да! даже съ радостію (какъ будто смерть его могла послужить искупленіемъ!), лишь бы только избавить этого прелестнаго ребенка отъ мученій, но я спокойно спросилъ: — Бланшъ де-Бешамель: объявилъ ли вамъ Гоби-де-Муши тайну нумеръ третій?

— Она прошептала: — oui, которое было такое маленькое, такое тоненькое. Отецъ ея въ судорогахъ лежалъ въ ея ногахъ.

— Въ ту же ночь она скоропостижно умерла. Не правду ли сказалъ я вамъ, что несчастно то существо, которое я полюблю? Когда генералъ Бонапарте переходилъ Сенъ-Бернардъ, онъ увидлъ въ монастыр стараго монаха съ блой бородой, бродившаго по корридорамъ, веселаго и довольно здороваго, но безумнаго,— безумнаго, какъ мартовскій заяцъ. Генералъ, спросилъ я:— случалось ли вамъ видть это лицо прежде? Генералъ отвчалъ отрицательно. До революціи онъ мало обращался въ высшихъ классахъ нашего общества. А я такъ очень хорошо звалъ этого старика. Это былъ послдній потомокъ благородной расы, и я любилъ его дочь.

— Неужели же она умерла отъ я…?

— Послушайте! разв я вамъ это говорилъ? Стану ли я разглашать тайны тайнаго суда? Я говорю, что она умерла въ ту же ночь, а онъ… бездушный негодяй и измвникъ! вы его видли въ лавк рдкостей, подл гильотины, съ головой на рукахъ. Вы видли, какой это непрочный инструментъ? Это была одна изъ первыхъ, которую сдлалъ Гильотенъ, и которую онъ показывалъ своимъ близкимъ друзьямъ, въ какомъ-то сара, на улиц Пикпусъ, гд онъ жилъ. Изобртеніе послужило предметомъ совщаній между учеными людьми того времени, хотя я очень хорошо помню машину подобнаго устройства въ Эдинбург, лтъ двсти, нтъ, много, много лтъ тому назадъ, за завтракомъ у Гильотена, онъ показывалъ тотъ инструментъ, и у насъ завязался длинный разговоръ о лицахъ, испытавшихъ на себ его дйствіе.

— Теперь я долженъ разсказать, какая участь постигла измнника, который былъ причиною этихъ страданій. Предвидлъ ли онъ, что смерть бднаго ребенка будетъ его смертнымъ приговоромъ? Онъ чувствовалъ свойственное трусу удовольствіе, что вмст съ ней скрылась и тайна его измны. Потомъ онъ началъ сомнваться. У меня были средства проникнуть вс его мысли, и узнать вс его дйствія. Онъ сдлался рабомъ низкаго страха, бжалъ въ одинъ изъ монастырей, которые существовали въ то время въ Париж, и, за стнами Якобинцевъ, злодй считалъ себя безопаснымъ. Несчастный! мн стоило только усыпить одну изъ моихъ сомнамбулъ. Ея душа начала витать надъ городомъ и усмотрла этого перепуганнаго труса въ его кель. Она описала улицу, ворота, монастырь, самую одежду, которую носилъ онъ, и въ которой вы его видли сегодня.

— И вотъ что случилсь. Въ улиц St.-Honor, въ Париж, въ комнат сидлъ одинокій человкъ,— человкъ озлобленный, человкъ, котораго звали плутомъ и шарлатаномъ, и котораго преслдовала инквизиція всегда и всюду. Ха, ха! Человкъ съ могучей волей.

— Устремивъ взоръ на якобинскій монастырь (ему видны были изъ окна монастырскіе шпицы и деревья), этотъ человкъ употребилъ въ дло свою волю. Заря еще не занималась, а онъ дйствовалъ своей волей, и мужчина, лежавшій въ одной изъ монастырскихъ келій, проснулся и дрожа всмъ тломъ за преступленіе, впалъ въ магнетическій сонъ…

— Хотя онъ и спалъ, но глаза его были открыты. Метаясь изъ стороны въ сторону, судорожно коверкаясь, хватаясь за кровать, и говоря:— нтъ! я не пойду,— онъ однако же всталъ и надлъ платье — срый кафтанъ, жилетъ изъ благо пике, чорные атласные полупанталоны, полосатые шелковые чулки и блый галстухъ съ стальной пряжкой, поправилъ волосы и привязалъ косу, все это онъ длалъ въ магнетическомъ сн, подъ вліяніемъ котораго человкъ ходитъ, длаетъ движенія, иногда летаетъ, все видитъ, но становится равнодушнымъ ко всмъ страданіямъ и всему повинуется. Онъ надлъ шляпу и вышелъ изъ кельи, и хотя было еще темно, но онъ какъ будто днемъ прошелъ по корридорамъ, миновалъ соборъ и садъ, гд лежатъ древніе покойники, приблизился къ калитк, которую отецъ Джеромъ только что отперъ. За калиткой толпа нищихъ съ костылями и чашками ждала уже милостыни отъ доброй братіи.

— Онъ прошелъ сквозь эту толпу, весьма немногіе попадались ему на встрчу и говорили про себя: — Tiens! какъ странно смотритъ этотъ человкъ. Какъ будто онъ идетъ во сн! Это говорили различныя лица: молочницы, тянувшіяся въ городъ съ кувшинами и телжками, кутилы, возвращавшіеся изъ загородныхъ тавернъ, потому что былъ великій постъ, караульные сержанты, оглядывавшіе его съ ногъ до головы, когда онъ приближался къ ихъ алебардамъ.

— Но онъ шелъ все впередъ, впередъ и впередъ, не обращая вниманія ни на алебарды, ни на крики кутилъ, ни на торговокъ молокомъ и яицами.

— Онъ прошелъ: улицу St.-Honor.

— Потомъ улицу Rambuteau.

— Потомъ улицу St.-Antoine.

— Потомъ королевскій замокъ Bastille.

— Потомъ предмстье St.-Antoine.

— И наконецъ, подошелъ къ No 29-му въ улиц Picpus, къ дому, который стоялъ въ то время между дворомъ и садомъ, или врне къ одноэтажному зданію, зданію съ воротами, вмсто дверей.

— Вокругъ двора расположены были конюшни, экипажные сараи и службы.

— По средин ихъ стоялъ двухъэтажный домъ съ подъздомъ.

— За домомъ садъ, въ сто пятьдесятъ французскихъ футовъ длиною.

— А такъ какъ сто французскихъ футовъ равняются ста шести футамъ англійскимъ, то этотъ садъ имлъ ровно двсти шестьдесятъ пять футовъ британской мры.

— Въ центр сада былъ фонтанъ и статуя, или, врне сказать, дв статуи: одна изображала мужчину въ лежачемъ положеніи. Надъ нимъ стояла женщина съ мечемъ въ рук.

— Мужчина былъ Олофернъ, женщина — Юдиь. Изъ головы… изъ туловища билъ фонтанъ. Это былъ вкусъ доктора, не правда ли, какой смшной вкусъ?

— Въ конц сада находился кабинетъ доктора. Ma foi! весьма замчательный кабинетъ, съ весьма рдкими картинами! Между ними,

— Казнь Карла I въ Вайтгол.

— Казнь Монтроза въ Эдинбург.

— Казнь Cinq Mars. Я вамъ скажу, это былъ человкъ съ очаровательнымъ вкусомъ!

— Черезъ этотъ садъ, мимо этихъ статуй прошла блдная фигура человка, который, какъ говорилъ привратникъ, хорошо зналъ дорогу. И дйствительно зналъ. Не уклоняясь ни направо, ни налво, онъ повидимому, прошелъ сквозь статуи, ему не могли служить препятствіемъ, ни цвтныя куртины, ни лстницы, ни двери, ни столы, ни стулья.

— Въ углу комнаты стоялъ инструментъ, который Гильотенъ изобрлъ и усовершенствовалъ. Въ одинъ прекрасный день ему суждено было подставить голову подъ свою собственную скиру. Миръ его имени! Съ нимъ я не имлъ никакого дла!

— Въ рам изъ краснаго дерева, превосходно отдланной, находился брусокъ съ полукруглой вырзкой, а надъ нимъ другой, съ такой же вырзкой. Надъ всмъ этимъ тяжелая скира, упадавшая… вы знаете, какъ. Она поддерживалась веревкой, и когда эта веревка была развязана или обрзана,— скира падала внизъ.

— Тому, что я намренъ разсказать теперь, вы можете врить или нтъ,— какъ вамъ угодно. Спящій человкъ подошелъ къ этому инструменту.

— Во сн онъ вложилъ въ него свою голову.

— Во сн!

— Потомъ вынулъ изъ кармана своего благо жилета маленькій перочинный ножикъ, и —

— Во сн перерзалъ веревку.

— Скира опустилась на голову измнника и негодяя. Засчка на скир сдлалась отъ его пряжки на галстух, которую, впрочемъ, разскло на дв части.

— Посл этого событія разошлась странная молва, что будто бы обезглавившая себя фигура встала, взяла свою голову, прошла черезъ садъ, черезъ ворота мимо изумленныхъ привратниковъ, отправилась въ домъ, гд выставляютъ на показъ найденные трупы, и тамъ легла между другими мертвецами, но этого я не утверждаю, хотя нисколько не сомнваюсь въ достоврности подобной молвы.— Гораціо! есть въ мір чудеса, какія не снились нашимъ мудрецамъ. Свтъ все сильне и сильне прорывается въ щели. Скоро, среди восхитительной музыки, поднимется занавсь, и за ней откроется великолпная сцена. Adieu! Не забывайте меня. Хэ, хэ! Уже заря! сказалъ Пинто и ушелъ.

Стыдно сказать, что, по его уход, моимъ первымъ движеніемъ было схватиться за чекъ, который онъ оставилъ мн и который я ршился представить въ банкъ въ тотъ самый моментъ, когда отворятся въ немъ двери. Я зналъ важность подобныхъ вещей, какъ зналъ и то, что люди нердко мняютъ свои намренія. Почти бгомъ бжалъ я по улицамъ къ банкирскому дому Манассіи. Мн, дйствительно, казалось, что я не шелъ, а летлъ. Когда часы пробили десять, я стоялъ уже у счетной конторки и положилъ на нее мой чекъ.

Джентльменъ, принявшій его, принадлежалъ, какъ и другіе двсти писцовъ этого учрежденія, къ еврейскому племени. Съ выраженіемъ ужаса онъ прочиталъ вексель, посмотрлъ на меня, потомъ позвалъ къ себ двухъ своихъ сослуживцевъ, и, право, нужно было видть, съ какимъ вниманіемъ они уткнули орлиные свои носы въ этотъ документъ.

— Ну, что же! сказалъ я.— Сдлайте одолженіе, не продержите меня цлый день! Выдайте мн деньги какъ можно скоре!

Я, какъ видите, былъ немного встревоженъ, и потому началъ дйствовать настойчиво.

— Не угодно ли вамъ пожаловать въ директорскую? сказалъ конторщикъ, и я пошелъ за нимъ.

— Что тамъ еще! вскрикнулъ лысый, съ рыжими бакенбардами, джентльменъ, въ которомъ я узналъ мистера Манассію.— Мистеръ Салаіель, это весьма дурно! Оставьте меня съ этимъ джентльменомъ.

И конторщикъ исчезъ.

— Сэръ, сказалъ онъ: — я знаю, какъ достался вамъ этотъ вексель: вы получили его отъ графа Пинто. Это слишкомъ дурно! Я почитаю моихъ родителей, я уважаю ихъ родителей, я признаю ихъ векселя! Но этотъ вексель отъ ихъ бабушки, это… это дурно, изъ рукъ вонъ какъ дурно,— клянусь честью! Тридцать пять лтъ, какъ она скончалась, и вдругъ въ эти послдніе четыре мсяца начинаетъ выходить изъ могилы и писать векселя на нашъ домъ! Не хорошо, бабушка, весьма не хорошо! говорилъ Манассія, обратясь ко мн, по его крючковатому носу текли слезы.

— Вы скажите мн, спросилъ я съ надменнымъ видомъ:— чей это вексель: графини Сидоніи, или нтъ?

— Но вдь она умерла! О, стыдъ! о, позоръ! и это все бабушка! и мистеръ Манассія желтымъ носовымъ платкомъ стеръ слезы съ своего громаднаго носа. Послушайте, ее возьмете ли вы фунтами, вмсто гиней? Вдь она умерла,— это врно! Спорить тутъ нечего! Возьмите фунтами — одну тысячу фунтовъ! десять новенькихъ, чистенькихъ, хрустящихъ стофунтовыхъ ассигнацій и длайте съ ними, что хотите.

— Я долженъ получить весь долгъ, или ничего, сказалъ я и принялъ такой ршительный видъ, который, признаюсь, изумилъ меня самого.

— Очень хорошо, вскричалъ старикъ, прибавивъ нсколько клятвъ: — такъ вы ничего и не получите. Ха, ха, ха! ничего, кром полисмена! Мистеръ Абеднего, позовите полисмена! Съ вами поступятъ какъ съ обманщикомъ, какъ съ составителемъ фальшивыхъ векселей! и тутъ, съ обиліемъ страшныхъ словъ, которыхъ я не смю повторить, богатый банкиръ началъ бранить меня и издваться надо мной.

Au bout du compte, что мн было длать, если банкиръ не хотлъ признать векселя, написаннаго его бабкой? Я началъ желать возвращенія мн табакерки. Я началъ считать себя дуракомъ за то, что позволилъ себ промнять хорошенькую золотую вещь на лоскутокъ этой странной бумаги.

Между тмъ у банкира припадокъ гнва перешелъ въ пароксизмъ отчаянія. Повидимому, онъ разговаривалъ съ какимъ-то существомъ, невидимымъ, но находившимся въ комнат: — Послушайте, ма’мъ, вы дйствуете безъ всякаго разсчета. Сто тысячъ въ шесть мсяцевъ и теперь еще одна тысяча! Нашему дому не вынести этого, положительно не вынести! Что!? О пощади, пощади!

При этихъ словахъ, на стол появилась рука! Это была женская рука: та самая, которую я видлъ наканун. Она взяла перо съ зеленаго стола, обмакнула его въ серебряную чернильницу и на четвертушк листа почтовой бумаги написала: — А насчетъ украденныхъ бриліантовъ! Если вы не заплатите, я скажу, гд они находятся.

Какіе бриліанты? да еще украденные? что это за тайна? Она никогда не откроется, потому что злодй сейчасъ же перемнилъ свое обращеніе.

— Я передумалъ, сэръ, передумалъ, сказалъ онъ, вынуждая улыбку.— Какой монетой желаете получить деньги? Все кончено, мистеръ Абеднего. Пожалуйте въ эту дверь.

— Надюсь видться съ вами почаще, сказалъ я, при этомъ Манассія, вмсто улыбки, сдлалъ страшную гримасу и отскочилъ отъ дверей.

Я побжалъ домой, крпко сжавъ въ рук десять новенькихъ, хорошенькихъ сто фунтовыхъ ассигнацій и сверхъ того пятьдесятъ фунтовыхъ, которыми заключенъ былъ разсчетъ. Я не бжалъ по улицамъ, а летлъ. Придя въ квартиру, я заперъ наружныя двери, опустился въ кресло и заснулъ…

По пробужденіи, первымъ дломъ моимъ было пересчитать деньги. Perdition! Гд же я былъ? Ха! передо мной на стол стояла табакерка прабабушки и подл нея одинъ изъ тхъ удивительныхъ, производящихъ сильныя ощущенія романовъ, который я читалъ, и который исполненъ восхитительныхъ чудесъ.

Впрочемъ, увряю васъ честью, гильотину, о которой я говорилъ, и теперь можно видть въ магазин мистера Гэля, No 47, въ улиц Гай-Гольборнъ. Надо полагать, что я много о ней думалъ. Не знаю. Да и что такое сонъ?— что такое жизнь? Почему бы мн не спать на потолк? Да и теперь сижу ли я тамъ, или на полу? Я нахожусь въ крайнемъ недоумніи. Но довольно. Если существуетъ мода на романы, производящіе сильныя ощущенія, то я готовъ написать такой романъ въ пятьдесятъ томовъ. Однако, между нами, мн бы не хотлось, посл трехъ маленькихъ отрывковъ изъ своихъ ‘Записокъ’, потерять изъ виду этого Пинто, который ратовалъ въ Колизе, котораго чуть было не изжарила инквизиція, и который плъ дуэты въ Голируд. Et vous?

II.
Autour de mon chapeau.

Никогда еще не видлъ я боле благороднаго, боле трагическаго лица. По средин лба тянется большая морщина заботы, къ которой поднимаются брови, образуя собой складку, вызывающую на состраданіе. Сколько глубокой торжественной скорби въ глазахъ! Они смутно, безсознательно смотрятъ на предметы передъ ними, но сквозь нихъ, или позади ихъ виднется выраженіе той же скорби. Въ минуты горести не случалось ли и вамъ смотрть на какой нибудь предметъ совершенно равнодушно? Впечатлніе, произведенное на взглядъ, смшивается съ вашей печалью и остается впослдствіи неразрывнымъ съ ней въ вашей душ. Предметомъ можетъ быть всякая вещь безъ различія, — книга, которую вы читали въ то время, когда получили прощальное письмо (какъ хорошо припоминаете вы впослдствіи параграфъ, на которомъ остановились, форму словъ и положеніе ихъ на страниц!),— слова, которыя вы писали въ то время, когда вошла ваша мать и объявила, что все кончено… она, Эмилія вышла за мужъ,— за ничтожнаго соперника, надъ которымъ вы сотни разъ смялись вмст съ ней. Да, да, мой другъ и читатель, кто бы ты ни былъ: старикъ или молодой, мать семейства или двушка,— вы вс испытали минуты тяжелой печали. Мальчикъ, поступивъ въ школу, провелъ первую ночь въ безсонниц, вспоминая о родительскомъ дом. Еще тяжеле для мужчины, который съ разрывающимся сердцемъ разлучился съ милой дорогой семьей, какъ одинокій мальчикъ припоминаетъ жесткое изголовье, которое подсунулъ ему безчувственный товарищъ, такъ и вы одинокій мужчина, оторванный отъ своихъ дтей,— маленькія выраженія любви которыхъ лежатъ еще въ вашемъ карман,— вы, прогуливаясь вечеромъ по палуб среди бушующаго океана, припоминаете, какъ объявляли вамъ, что поданъ ужинъ, и какъ съ этимъ воспоминаніемъ вы спускались въ каюту, и вмсто ужина выпивали немного коньяку съ водой и закусывали сухаремъ. Вы помните ихъ вкусъ. Да, и будете помнить навсегда. Вы употребляли ихъ, когда печаль ваша сидла вмст съ вами и когтями своими сжимала вашу душу. Змя! помню, какъ обвивалась ты и жалила меня! Ночью, когда пробуждался во мн голосъ совсти, когда являлись воспоминаній, я слышалъ, какъ она шипла, чувствовалъ, какъ сосала сердце!.. Да, лицо этого человка похоже на лицо Лаокоона (которое, мимоходомъ сказать, неправильно понимаютъ. Настоящая голова Лаокоона находится въ Брюссел, въ дом герцога Даремберга, а не въ Рим).

Какой же это человкъ? Да тотъ, о которомъ я сказалъ, что его лицо обнаруживало благородную трагическую скорбь. Въ его жилахъ течетъ не европейская кровь. Онъ хорошъ собой, но красота его не европейская. Лицо у него блое, но эта близна не сверная, его глаза выпуклы,— они плаваютъ въ своей печали. Эти глаза видли солнце востока, его носъ — орлиный клювъ. Губы полныя, кругомъ ихъ вьется борода темная, не расчесанная. Кудрявые волосы его имютъ цвтъ самой темнокрасной мди. Смуглыя и сильныя руки, привыкшія хвататься за товаръ, которымъ онъ торгуетъ, не знавали по видимому, косметическаго дйствія ванны. Онъ пришелъ изъ дикой пустыни, песками которой покрыты его одежда, его лицо, его изодранныя сандаліи и крпкія ноги.

А его печаль,— откуда взялась она? Я разскажу вамъ. Онъ несъ ее въ рук. Очевидно, онъ только что сейчасъ заключилъ контрактъ, по которому эта печаль сдлалась его собственностью. Его ремесло — покупка и продажа стараго платья. На ранней зар,— впрочемъ нтъ,— въ то время, когда въ город проявится жизнь, начнется движеніе,— разв намъ не случалось слышать гнусливые крики: Стар… пла… пла…? Въ Париж: Habits Galons, Marchand d’habits, обыкновенно служатъ глухимъ протяжнымъ сигналомъ, которымъ странствующій торгашъ заявляетъ о своемъ существованіи. Въ Париж-то я и видлъ этого человка. Впрочемъ, гд только я не видлъ его? Въ римскомъ Гетто,— у воротъ Давида, въ царственномъ град его отцовъ. Человкъ, о которомъ идетъ рчь,— странствующій покупщикъ и продавецъ стараго платья,— личность, которую вы называете… Но, довольно! Вы знаете его названіе.

Черезъ лвое плечо у него перекинутъ мшокъ, въ лвой рук онъ держитъ блую шляпу, которую, я увренъ, онъ только что купилъ и которая была причиною печали, омрачавшей его благородныя черты. Разумется, я не могу опредлить суммы, но онъ передалъ за эту шляпу. Онъ сознавалъ, что могъ бы скупить эту вещь гораздо дешевле. Но дло не въ деньгахъ, а въ принцип. Скажемъ, онъ заплатилъ четыре пенса, за то, что можно было бы купить за три. Онъ, однако, купилъ, и теперь ему крайне стыдно, что онъ, съ помощію своей энергіи, дальновидности, опытности, честности, всегда побждавшій во всхъ меркантильныхъ дуэляхъ, въ которыхъ ему приходилось участвовать, вдругъ сдлался побжденнымъ, и кто же одержалъ побду надъ нимъ? жена привратника, которая по всей вроятности продала ему старую шляпу, или студентъ, которому эта шляпа наскучила. Я понимаю его печаль. Не кажется ли вамъ, что я говорю объ этомъ черезчуръ непочтительно или опрометчиво? Если да, то вы ошибаетесь во мн. Его просто обманули. Ему приглянулась эта шляпа и онъ началъ сговариваться, хитрить, торговаться, наконецъ пріобрлъ желанную вещь и теперь увидлъ, что за покупку свою заплатилъ слишкомъ много. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я вызываю васъ подсмяться надъ печалью этого человка. Ничуть не бывало. Это вы, загрублый циникъ, готовы насмхаться въ то время, когда по носу моему катятся слезы, вызванныя неподдльнымъ сочувствіемъ. И что вы хотите выразить подобнымъ смхомъ? Ну что, если бы вы увидли раненаго воина на пол битвы,— то стали бы тоже смяться? Если бы увидли, какъ волкъ тащитъ ягненка отъ овцы, то — тоже стали бы смяться? Вы зврь,— не человкъ! Вы циникъ,— у васъ нтъ чувствъ, вы сметесь потому, что для васъ непонятна та печаль, которая приводитъ въ движеніе мои боле нжныя чувства. Этотъ человкъ — покупщикъ и продавецъ стараго платья — потерплъ пораженіе въ одной изъ ежедневныхъ битвъ его самой интересной, разнообразной, предпріимчивой жизни.

Представляли ли вы себ когда нибудь, какова должна быть подобная жизнь? Погоня за какими нибудь двумя пенсами и пріобртеніе ихъ должно быть самымъ интереснымъ и очаровательнымъ занятіемъ. Мы бы вс могли заняться этимъ дломъ, если бы захотли? Разв игроки въ вистъ, напримръ, не трудятся, ее думаютъ, не портятъ кровь изъ-за поэна въ шесть пенсовъ? На своемъ любимомъ труд они учатся, развиваютъ природный умъ, пріобртаютъ дальновидную предусмотрительность и историческую опытность. Не говорите мн, что ихъ удерживаютъ за зеленымъ столомъ одни лишь шести-пенсовые поэны и пяти-шиллинговый робберъ. Нтъ, ихъ удерживаетъ желаніе — одержать побду. Часы одинъ за другимъ проходятъ незамтно. Наступаетъ ночь. Занимается заря, а они все еще сидятъ въ своемъ клуб и требуютъ новыя карты, не смотря на то, что свтильни потухающихъ свчей начинаютъ шипть и трещать и утомленные лакеи давно уже дремлютъ въ передней. Всходитъ солнце. Джонсъ проигралъ четыре фунта, Броунъ выигралъ два, Робинсонъ торопится къ семейству и (быть можетъ негодующей) мистриссъ Робинсонъ. Прошли вечерніе часы, прошла ночь, прошло утро собственно для того, чтобы одержать побду въ этой шестипенсовой войн. Что значитъ для Джонса проигрышъ четырехъ или для Броуна выигрышъ двухъ фунтовъ?— Быть можетъ, Броунъ такъ богатъ, что двумя фунтами больше или меньше для него ровно ничего не значитъ, Джонсъ до такой степени потонулъ въ долгахъ, что выигрышъ четырехъ фунтовъ не принесетъ пользы его кредиторамъ и не въ состояніи измнить его положенія, а между тмъ они играли на этотъ кушъ,— пускали въ дло всю свою энергію,— хитрили, подъигрывались другъ подъ друга, подводили другъ друга (я не знаю всхъ техническихъ выраженій,— да и откуда мн знать?). Игра, какъ видите, шестипенсовая, а они все-таки хотли выиграть ее. То же самое можно сказать и относительно моего друга — торговца старыхъ шляпъ. Онъ ставитъ свой кушъ, и хочетъ выиграть игру, а не просто продать шляпу. Конечно, я не могу сказать, что онъ не одушевленъ чувствомъ честолюбія. Цезарь желалъ быть первымъ въ деревн. А если быть первымъ изъ двухъ сотъ деревенскихъ олуховъ, то почему же не быть первымъ изъ двухъ? Мой другъ, старое платье тоже желаетъ выиграть игру и пустить въ оборотъ свои ничтожные шесть пенсовъ.

Положимъ, что въ игр жизни — о, она, право, не выше двухпенсовой! — вы одинаково желаете выиграть. Неужели вы будете стыдиться въ ней своего честолюбія или славы? Есть также игры, которыя соотвтствуютъ извстнымъ періодамъ жизни. Я помню, въ дни нашей молодости, мой другъ Артуръ Боулеръ былъ превосходнйшимъ игрокомъ въ крикетъ. Стройный, ловкій, сильный, отлично сложенный, онъ, въ фланелевой куртк, представлялъ собою на пол великолпную картину. Militasti non sine gloria, Боулеръ, мой другъ! Тс! Мы не разсказываемъ пустяковъ. Молчаніе нашъ девизъ. На пол игры является сынъ его, Чарли, и становится первымъ игрокомъ между своими школьными товарищами. Боулеръ старшій, въ широкой своей блуз и проч., переваливаясь съ боку на бокъ въ погон за мячемъ, казался весьма непріятнымъ предметомъ, между тмъ какъ глаза съ удовольствіемъ останавливались на Боулер младшемъ, который картинно леталъ по полю, представляя собою молодой экземпляръ цвтущаго здоровья, бодрости и дятельности. Пожилыхъ лтъ мужчина благоразумно довольствуется развлеченіями, боле соотвтствующими его лтамъ и гибкости членовъ, онъ скромно катается верхомъ, посщаетъ своюферму, занимается поросятами, плугами, персиками и т. п. Его интересуютъ весьма немногія развлеченія рутинеровъ. Мы находимъ удовольствіе въ тхъ предметахъ, къ которымъ питали отвращеніе въ молодости. Я вижу, какъ молодые люди упиваются по вечерамъ чтеніемъ восхитительныхъ романовъ. Я подмчаю и слжу за пылающимъ взоромъ, устремленнымъ на извстную страницу, довольствуясь съ своей стороны бесдой съ старымъ томомъ ‘Писемъ Гоуэлля’ или Gentleman’s Magazine. Дйствительно, я пришелъ къ тому безмятежному состоянію души, при которомъ кисель становится лакомымъ блюдомъ. Я никогда не врилъ въ возможность подобнаго состоянія, но это такъ. Спустя еще немного, и мн будетъ нравиться овсянка. Это будетъ уже возрастомъ моего lait de poule u mon bonnet de nuit. И за тмъ… за тмъ бумажный колпакъ надвинутъ на глаза, и горвшій въ нихъ тусклый огонекъ погаснетъ навсегда.

Неужели вы не знаете стариковъ, которые длаютъ свои замтки на поляхъ адресъ-календарей, списка перовъ и т. п.? Это-то и есть кисель и овсянка старости. Изнуренный желудокъ не заботится о боле питательной пищ, хотя было время, когда онъ поглощалъ двнадцать часовъ самаго тяжелаго чтенія и переваривалъ, кажется, цлую энциклопедію.

Если бы мн пришлось воспитывать дтей, я на десяти или двнадцати-лтнемъ возраст пригласилъ бы для нихъ профессора или профессоршу виста и заставилъ бы ихъ изучить эту важную и полезную игру. На старости ужь вамъ ей не учиться, все равно, какъ не учиться танцовать или играть на бильярд. Въ молодости въ нашемъ дом насъ не учили играть въ вистъ, потому что мы были милыя послушныя дти, которымъ старшіе постоянно твердили, что игра въ карты ‘пустая трата времени’. Пустая трата времени! Allons! А что длаютъ вечеромъ посл обда наши старшіе домосды? Дарби беретъ газету, а дражайшая его половина свой Missionary Magazine или томъ проповдей Кумминга, и какъ вы думаете, что изъ этого слдуетъ? Минутъ черезъ нсколько газета Дарби валится на полъ не замченная и самъ Дарби начинаетъ выводить своимъ старымъ носомъ нчто въ род trumpet obbligato, а старая Джоани то и дло, что клюетъ носомъ книгу, хотя передъ ней можетъ и раскрыта весьма назидательная проповдь. Но вотъ раздается: динь, динь, динь… неужели десять часовъ? Душа моя, прислуг пора спать, и вслдъ за тмъ благочестивые супруги сами отправляются въ постель. Замтьте, они не играли въ карты и по пустому не тратили времени. О нтъ! Я принадлежу къ клубу, гд игра въ вистъ продолжается цлую ночь, и гд не безъинтересно послушать, какъ Броунъ начнетъ разсказывать объ игр Томсона и vice versa. Тамъ есть одинъ господинъ, назовемъ его Грэйторексъ, который считается первымъ игрокомъ. Мы вс въ душ восхищаемся имъ. Я, съ своей стороны, наблюдаю за нимъ въ его частной жизни, подслушиваю все, что онъ говоритъ, замчаю, что приказываетъ подать къ обду, и вообще питаю къ нему то подобострастіе, съ которымъ, будучй мальчикомъ, смотрлъ на школьнаго старшину. Не играть въ вистъ! Quelle triste vieillesse vous vous prparez! говорилъ великій и добрый епископъ Отунъ. Я не могу. Теперь это поздно. Слишкомъ поздно! слишкомъ поздно! О, какое смиренное признаніе! Это удовольствіе могло бы быть доступно, но потокъ жизни пронесъ насъ мимо его, быстрый потокъ, стремящійся въ море, которое уже виднется вдалек. Да, слишкомъ поздно! Когда вы читаете въ газетахъ, что ‘миссъ Лэйтфутсъ преподаетъ взрослымъ valse deux temps и вообще вс модные танцы’, неужели у васъ не является желанія сейчасъ же отправиться и начать учиться? Но вы видите, что это уже слишкомъпоздно! Вы, м. г., прошли уже choreas, и молодые люди станутъ танцовать безъ васъ.

Я не слишкомъ врю тому, что говоритъ милордъ Байронъ, поэтъ, но во всякомъ случа смю думать, что онъ размышлялъ, написавъ: ‘къ числу хорошихъ старыхъ замчательныхъ пороковъ слдуетъ отнести скупость’, и если онъ испыталъ это на дл, то, конечно, я не буду съ нимъ ссориться. Мн кажется, я даже увренъ, что сбереженіе денегъ на старость лтъ составляетъ занятіе полезное, пріятное и отнюдь не неприличное. Оно должно служить безпрерывнымъ удовольствіемъ. Это такая игра, въ которую можно играть днемъ и ночью, дома и вн дома, и отъ которой вы всегда будете въ выигрыш, Напримръ я усталъ и хочу взять кэбъ. Такса до моего дома, скажемъ, два шиллинга. Извощикъ весьма естественно запроситъ полкроны. Я вынимаю книжку и показываю ему, что разстояніе до моего дома ровно три мили и тысяча пятьсотъ девяносто ярдовъ. Узжая отъ меня съ двумя шиллингами, онъ внутренно бранитъ меня, и, вмсто комплимента моему искусству, осыпаетъ его проклятіями. Я игралъ съ нимъ и одержалъ надъ нимъ побду, шесть пенсовъ — мои трофеи и справедливое вознагражденіе. Мимоходомъ сказать, женщины лучше нашего играютъ въ эту игру. А какой интересъ сообщаетъ она жизни! Въ теченіе всей дороги я знаю, что игра кончится у самаго дома, я вполн увренъ въ удар, который долженъ нанести противнику. Могу я играть еще и другимъ образомъ. Я не хочу брать кэба, я буду однимъ изъ четырнадцати мокрыхъ пассажировъ, затисканныхъ въ душный омнибусъ. Я простою часъ подъ дождемъ, буду видть, какъ полные омнибусы одинъ за другимъ проходятъ мимо меня, но все-таки поставлю на своемъ. Я хочу дождаться мста и наконецъ дождусь, хотя къ тому времени сапоги мои промокнутъ насквозь, и съ зонтика будутъ лить потоки воды на мои же ноги. Но вдь вы получите ревматизмъ, лихорадку, жабу, вы проведете самый непріятный вечеръ, быть можетъ завтра же придется посылать за докторомъ? Да, но за то я выигралъ игру, выигралъ шиллингъ въ этотъ робберъ.

Если вы играете въ эту игру въ теченіе всей своей жизни, вы увидите, сколько въ ней удивительнаго интереса, и какое пріятное занятіе. Напримръ, моя жена располагаетъ подремать посл обда надъ томомъ избранныхъ проповдей. Какъ только я замчу, что она, моя добрая душа, заснула, то тихонько подойду и потушу свчу. Въ темнот ея сладкія грезы будутъ еще пріятне, и если она проспитъ часъ, то, смотришь, въ карман ужь и есть полпенни.

Что касается до платья, parbleau! На немъ не много сбережешь денегъ, потому что по мр накопленія лтъ, по мр того, какъ мужчина становится боле и боле древнимъ британцемъ, онъ мене нуждается въ плать. Когда мой портной предлагаетъ мн сдлать новую перемну, я смюсь ему прямо въ лицо. Мой синій фракъ съ металлическими пуговицами выдержитъ еще десять лтъ. Вы говорите, онъ устарлъ? Что же изъ этого слдуетъ? Вдь я не намренъ прельщать кого нибудь своей наружностью. Вы говорите, что мое платье обшмыгалось. Чтожь за бда? Если бы я желалъ блеснуть въ чьихъ нибудь глазахъ, тогда совсмъ другое дло. А теперь, когда въ конц года я получаю счетъ фунтовъ въ десять и сравниваю его съ прежними счетами, я чувствую, что выигралъ игру у господина портнаго, я чувствую, что одержалъ побду, и признакомъ ея служитъ мое платье.

Я не люблю выдавать прислуг деньги на столъ, хотя это обходится дешевле, чмъ приготовлять для нея кушанье дома: но я знаю, что изъ этихъ денегъ она будетъ длать сбереженія и слдовательно брать верхъ надо мной. Это показываетъ, что не деньги, а самая игра интересуетъ меня. Точно также и насчетъ вина. У меня оно бываетъ хорошее и дорогое. Я побезпокою васъ сказать мн, гд можно получать хорошее вино по дешевой цн? Вы также можете сообщить мн адресъ лавки, гд я могу покупать мясо по четыре пенса за фунтъ или вымнивать соверены по пятнадцати шиллинговъ за штуку. Въ игр на аукціонахъ, въ докахъ, съ виноторговцами, поврьте мн, нельзя надяться на выигрышъ, я точно также не ршусь купить бриліанты на аукціон въ улиц Флитъ, купить вина отъ вашихъ нуждающихся винныхъ агентовъ, которые осаждаютъ двери каждаго человка. Нтъ, ужь извините! Эта была бы самая неврная игра, а вашъ покорнйшій слуга не иметъ къ ней ни малйшаго расположенія.

Въ самомъ занятіи экономіей и сбереженіемъ должны заключаться тысячи невинныхъ удовольствій и наслажденій, которыя мы упускаемъ собственно по своей безпечности. Напримръ, что вы знаете изъ естественной исторіи вашего домашняго хозяйства? Поклянитесь мн совстью и честью, что вамъ извстна цна фунту масла? Можете ли вы сказать, что стоитъ сахаръ, много ли потребляетъ его ваше семейство и сколько должно потреблять? Много ли употребляется свинаго сала въ вашемъ дом? Когда я начинаю размышлять объ этихъ предметахъ, голова моя невольно склоняется отъ стыда. Я предполагаю, въ эти минуты, что вы, который читаетъ это, джентльменъ среднихъ лтъ и отецъ семейства. Въ состояніи ли вы отвтить на вышеприведенные опросы? Что! вдь не можете? Теперь обернитесь кругомъ, положите книгу, и внезапно спросите мистриссъ Джонсъ и вашихъ дочерей, не могутъ ли он отвтить? Тоже не могутъ. Он переглядываются другъ на друга и показываютъ видъ, какъ будто все знаютъ. Нкоторыя изъ нихъ дйствительно знаютъ кое что изъ исторіи, геологіи и т. д. Но изъ естественной исторіи домашняго хозяйства — Nichts, и за это, стыдно вамъ всмъ! Honnis soyez! Стыдитесь! не мене того, впрочемъ, должны стыдиться и мы!

Рано утромъ я слышу родъ призыва подъ моимъ окномъ, и знаю, что это утренній разнощикъ молока оставилъ у воротъ свою кружку. О, домашніе мои пенаты! я столько лтъ прожилъ на свт и не знаю ни цны, ни количества молока, которое заключалось въ этомъ кувшин. Почему же я не знаю? Клянусь, если я доживу до завтрашняго утра, то лишь только услышу призывъ этого Лактанція, какъ сейчасъ же выбгу къ нему и начну распрашивать. Сколько у него коровъ? Сколько он въ годъ принесутъ молока? Какую платитъ аренду? Что стоитъ кормъ и содержаніе прислуги? Какъ велика убыль животныхъ и сколько круглымъ числомъ причитается на ихъ пополненіе? Если меня заинтересуетъ кружка купленнаго молока, то вс эти свднія окажутся неизбжными, все это будетъ добавочнымъ интересомъ въ жизни. Къ чему, скажите, ведетъ болтовня моего пріятеля, мистера Льюиса о предметахъ на морскомъ берегу и т.п.? Что особенно интереснаго нашелъ онъ на морскомъ берегу? Разв уже и нтъ другихъ предметовъ? А предметы на поверхности звонка, предметы передъ носомъ моимъ, предметы, которые приноситъ мн мясникъ на своемъ лотк, предметы, которые стряпуха приготовляетъ и ставитъ передо мной, и надъ которыми я читаю затрапезную молитву! Да моя ежедневная жизнь окружена предметами, которые должны интересовать меня. Пуддингъ, который я мъ (или отказываюсь отъ него, смотря по обстоятельствамъ, между нами, то, что сказано мною насчетъ киселя, можетъ быть, принято cum grano,— я не достигъ еще этого возраста, а привожу это такъ, для примра, для поясненія),— пуддингъ на моей тарелк, яйца, изъ которыхъ онъ сдланъ, огонь, на которомъ онъ жарился, скатерть, на которой онъ поставленъ, и и т. д. и т. д.,— разв это не есть предметы, заслуживающіе изученія, разв безполезно знать цну ихъ и происхожденіе? Для человка, который знаетъ эти вещи, интересъ жизни пріобртаетъ значительно большіе размры. Разнощикъ молока становится для него предметомъ изученія, пекарь длается существомъ, которое онъ разсматриваетъ съ любопытствомъ и любовію. Нтъ, Льюисъ! уберите вы въ банку свои отвратительныя морскія растенія, я лучше займусь чмъ нибудь другимъ. О лары, о пенаты, покровительствующіе домашнему хозяйству боги! научите меня сочувствовать всему, что входитъ и приносится въ двери моего дома! Заинтересуйте меня книгой моего мясника. Научите меня предвидть счеты, которые подастъ мн лавочникъ. Неблагодарно со стороны моего кухоннаго очага не знать стоимости того, что на немъ уничтожается, и я надюсь, что не одинъ мужчина, прочитавъ это и пораздумавъ объ этомъ, подобно автору, устыдится самого себя, и смиренно преклонитъ свою голову.

И опять, если къ этой игр въ домашнее хозяйство вы въ состояніи присоединить небольшой денежный интересъ, то удовольствіе увеличится еще значительне, игра въ карты изъ-за шести пенсовъ несравненно лучше робера въ пустую. Если васъ заинтересуютъ шесть пенсовъ, то уже вся ваша жизнь пріобртаетъ новое возбужденіе. Вы будете играть въ эту игру съ солнечнаго восхода и до той минуты, когда сонъ сомкнетъ ваши глаза, будете вести эту игру съ мясникомъ, булочникомъ, угольщикомъ, извощикомъ, омнибуснымъ кондукторомъ, мало того, съ брильянтщикомъ и биржевымъ маклеромъ. Вы можете выиграть цлую гинею при покупк бриліантоваго ожерелья или получить на бирж шестнадцать процентовъ барыша при размн какихъ нибудь акцій… Намъ всмъ извстны люди, одаренные этой способностью, которые довольно щедро распоряжаются своими деньгами. Они даютъ ихъ при затруднительныхъ случаяхъ. Они имютъ боле возможности оказывать помощь, чмъ вы и я, которые зря тратимъ деньги и говоримъ приходящему къ намъ Блудному Сыну:— другъ мой, съ большимъ бы удовольствіемъ, но я издержалъ уже вс свои деньги раньше времени, и самъ отправляюсь просить мистера Скрюбай, не можетъ ли онъ сдлать для меня что нибудь.

Въ этой пріятной, полезной и вчно новой двухъ-пенсовой игр скрывается, однакоже, опасность излишества, какъ это бываетъ во всякомъ другомъ развлеченіи или житейскомъ занятіи. Если вы станете гнаться слишкомъ горячо за вашими двумя пенсами, то пріобртеніе или потеря ихъ можетъ подйствовать на спокойствіе вашей души, а душевное спокойствіе, какъ вамъ извстно, дороже денегъ. Пріятель мой, продавецъ стараго платья, агонія котораго надъ шляпой навела насъ на эти отвлеченныя размышленія, мн кажется, горячо погнавшись за ничтожнымъ барышемъ, нарушилъ равновсіе духа, которому слдовало быть спокойнымъ и счастливымъ. Выдержи я себя, думаетъ онъ: — и я могъ бы получить эту шляпу за три пенса, заплативъ за нее четыре пенса, онъ сомнвается теперь въ томъ, что удастся ли воротить свои деньги. Добрый мой Шадрахъ! если ты, идя по дорог жизни, станешь оплакивать безвозвратно утраченное, если будешь позволять вчерашнимъ своимъ неудачнымъ сдлкамъ отравлять радость сегодняшняго или завтрашняго дня, то смло подходи къ Сен, бросайся въ нее, съ шляпами, съ мшкомъ стараго платья, со всмъ, со всмъ, и положи конецъ твоей печали и твоимъ тревожнымъ заботамъ. Прежде и посл того, какъ мистеръ Франклинъ написалъ хорошенькій апологъ подъ названіемъ ‘Свистокъ’, неужели намъ всмъ не случалось длать торговыхъ сдлокъ, въ которыхъ впослдствіи каялись, неужели не случалось желать пріобртенія и пріобртать предметы, за которые платили слишкомъ дорого? Кто не покупалъ своей шляпы на томъ или другомъ рынк? Для примра возьмемъ треугольную шляпу генерала Макъ-Клелана:— смю сказать, что ему сильно хотлось носить ее, но онъ узналъ, что украшеніе это далеко непріятное. Были военныя бобровыя шляпы Messeigneurs des Orlans: они храбро носили ихъ передъ лицомъ битвы, но мн что-то сдается, что они охотно бы швырнули ихъ въ рку Джемсъ и воротились бы домой въ чалм. Ah mes amisl chacun son schacotl Какъ-то однажды я взглянулъ на епископа и подумалъ:— высокопочтеннйшій милордъ, эта шляпа съ широкими полями и бантомъ должно быть крпко сжимаетъ вамъ большой широкій лобъ и часто бываетъ причиной головной боли, такая же шляпа, но только полегче и безъ излишнихъ украшеній лучше бы шла къ вашему лицу. И опять милордъ мэръ. Мой нкогда любезный лордъ, мой добрый другъ, когда кончилось ваше двухлтіе, не прыгали ли вы отъ радости, что вамъ представилась возможность вышвырнуть въ окно вашу chapeau-bas, а вдь она вамъ стоила порядочныхъ денегъ? И вотъ еще примръ: въ великолпной дорожной коляск, въ очаровательной шляпк, роскошно убранной внками fleur-d’orange и шантилійскими кружевами, сидитъ милэди Роза, рядомъ съ старымъ лордомъ Сноуденъ. О Роза! что вы заплатили за эту шляпу? не слишкомъ ли дорого обошлась вамъ графская корона? Но довольно о шляпахъ. Сэръ или мадамъ, я скидаю передъ вами свою шляпу и свидтельствую вамъ мое глубочайшее почтеніе.

III.
DE FINIBUS.

Когда Свифтъ былъ влюбленъ въ Стеллу и отправлялъ ей письма изъ Лондона три раза въ мсяцъ съ ирландскимъ пакетботомъ, вы, вроятно, помните, какъ онъ начиналъ письмо, скажемъ, No XXIII, въ тотъ самый день, когда было отослано письмо No XXII, и какъ тайкомъ онъ уходилъ изъ кофейни или собранія, собственно съ тмъ, чтобы побесдовать съ своей возлюбленной: ‘онъ никогда не выпускалъ ея нжной руки’, какъ выразился бы тотъ или другой комментаторъ, говоря о декан и предмет его любви. Когда мистеръ Джонсонъ, отправляясь въ клубъ Додсли, и, дотрогиваясь, по дорог, до уличныхъ тумбъ въ Полль-Молл, забывалъ стукнуть по голов одной изъ нихъ, онъ ворочался назадъ и налагалъ на нее свои руки, будучи побуждаемъ къ тому, я ужь не знаю, какимъ предразсудкомъ. Мн кажется, и я подверженъ этой неопасной маніи. Какъ скоро у меня кончилась статья, я, не отправляясь еще спать, люблю начинать другую, быть можетъ, придется написать какихъ нибудь строчекъ шесть, но он уже принадлежатъ слдующему нумеру. Типографскій мальчикъ не усплъ еще дойти до Гринъ-Арборъ-Корта,— личности, которыя съ часъ тому были оживлены, Пенденнисъ, Клэйвъ Ньюкомъ и (какъ бишь его? какъ звали послдняго героя?) Филиппъ Фирминъ, только что выпили по рюмк вина, мама сію минуту надла плащи своимъ дтямъ, и вс, раскланиваясь, переступили черезъ порогъ моего дома, какъ я снова возвращаюсь въ свой кабинетъ: tarnen usque recurro. Какими одинокими кажутся вс эти люди! Милые добрые мои друзья! нкоторымъ вы страшно надоли и они говорятъ: ‘Какое бдное однообразное общество у этого человка! Онъ вчно приглашаетъ насъ встртиться съ этими Пенденнисами, Ньюкомами и имъ подобными. Почему бы ему не познакомить насъ съ какими нибудь новыми личностями? Почему онъ не такой робкій, какъ Туустарсъ,— не такой ученый и глубокомысленный, какъ Тринстарсъ, ее такой причудливый и гуманный, какъ Фаурстарсъ? Почему, наконецъ, онъ не кто нибудь другой!’ Согласитесь, добрые люди, вдь ее только не возможно угодить вамъ всмъ, но было бы нелпо даже длать подобную попытку. Блюдо, которое съ жадностью уничтожаетъ одинъ человкъ, другому можетъ не понравиться. Неужели сегоднишній обдъ не по вашему вкусу? Въ такомъ случа будемъ надяться, что завтрашнее угощеніе будетъ пріятне. *** Я снова обращаюсь къ моему первоначальному предмету. Какое странное, пріятное, своеобразное и въ то же время грустное чувство овладваетъ мной, когда я сижу въ кабинет, одинъ одинешенекъ, въ тишин, когда удалились вс эти люди, которые жили у меня, сидли со мной за однимъ столомъ въ теченіи двадцати мсяцевъ {Эти гости — извстные герои романовъ Тэккерея, печатавшихся иногда въ его журнал мсяцевъ по двадцати къ ряду. Пр. пер.}! Они нарушали мой покой, не проходило минуты, чтобы чмъ нибудь не раздражали меня, лзли мн въ глаза и на шею, когда мн нездоровилось, когда я хотлъ полниться, и ворчалъ про себя: ‘Повисните вы вс! неужели вы не можете оставить меня одного?’ Раза два они помшали мн отправиться на званый обдъ. Много и много разъ они отнимали у меня всякую возможность воротиться домой, потому что я зналъ, что они тамъ, въ кабинет, ждутъ меня, и — чума ихъ возьми! сколько разъ оставлялъ я домъ и семейство и уходилъ обдать въ клубъ, не сказывая никому, куда я ухожу. Да, страшно наскучили мн эти народы. Въ часы душевнаго треволненія они были для меня бльмомъ на глазу. Они производили такой хаосъ въ моемъ дом и ум, что иногда я не зналъ, что происходило у меня въ семейств, не слышалъ, что говорили мои знакомые. Но наконецъ-таки они убрались: и вы, пожалуй, подумали, что вотъ теперь-то онъ будетъ спокоенъ? Ничуть не бывало. Я душевно былъ бы радъ, если бы Вулкомъ зашелъ ко мн побесдовать, или если бы снова появился Твисденъ, занялъ мсто въ кресл, которое стоитъ противъ меня, и началъ бы одинъ изъ своихъ нескончаемыхъ разсказовъ.

Вамъ извстно, что одержимымъ умопомшательствомъ представляются виднія, что они разговариваютъ и даже снимаютъ портреты съ людей, невидимыхъ для васъ и для меня. Неужели это то же самое, что создавать людей изъ разстроеннаго воображенія? и неужели романисты вообще обречены смирительной куртк? Я часто забываю имена живыхъ людей, признаюсь съ раскаяніемъ, что относительно ихъ я длаю ужасныя ошибки, но смло могу сказать, что личности, вводимыя въ повсти вашего покорнаго слуги, ему совершенно знакомы, знаю даже звуки ихъ голосовъ. Однажды пришелъ ко мн повидаться джентльменъ, который былъ такъ похожъ на портретъ Филиппа Фирмина въ прекрасныхъ рисункахъ мистера Уокера въ Cornhill Magazine, что сдлался для меня предметомъ величайшаго любопытства. Т же самые глаза, та же борода, т же плечи, словомъ тотъ самый портретъ, который вы видли изъ мсяца въ мсяцъ. Но все-таки онъ не похожъ на того Филиппа Фирмина, который хранится въ моей душ. Это отважное, великодушное, беззаботное, мягкосердое созданіе, приключенія котораго только что приведены мною къ концу, давно, давно спитъ непробуднымъ сномъ. Много прошло лтъ посл того, какъ я слышалъ звучный его смхъ, или смотрлъ въ его свтлые голубые глаза. Когда я зналъ его, мы оба были молоды. Вспоминая его, я снова становлюсь молодъ. Не дальше какъ сегодня утромъ онъ былъ снова живъ, сидлъ въ этой комнат, готовый смяться, спорить, плакать. Въ то время, какъ я пишу эти строки, на двор уже наступили срые сумерки, въ дом глубокая тишина, вс ушли изъ него, въ комнат становится темно, я отрываюсь отъ бумаги, пристально смотрю на двери и думаю:— не войдетъ ли онъ!.. Нтъ? Ни малйшаго движенія. Не показывается даже срой тни, которой воображеніе могло бы придать извстныя формы и изъ которой наконецъ бы выглянули хорошо знакомые глаза. Нтъ, нтъ. Пришелъ типографщикъ и унесъ его вмст съ послднимъ корректурнымъ листомъ: неужели же вмст съ типографщикомъ улетла и вся вереница невидимыхъ призраковъ? Ха! позвольте! что это такое? Небесные духи и ангелы! Дверь отворяется и въ нее входитъ темная фигура… на рукахъ у нея что-то черное… черная пара платья. Это Джонъ. Онъ говоритъ, что время одваться къ обду.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всякій, кто имлъ нмецкаго учителя и прогуливался съ нимъ по знаменитому Фаусту, Гёте (ты это длалъ со мной, мой наставникъ, добрый старый Вейсенборнъ, и мои глаза видли самого великаго поэта въ маленькомъ Веймар!), вроятно читалъ очаровательные стихи, которые предпосланы этой драм и въ которыхъ поэтъ, обращаясь къ тому времени, когда его твореніе было впервые сочинено, припоминаетъ друзей, уже отшедшихъ въ вчность, но нкогда слушавшихъ его псню. Дорогія тни, говоритъ онъ, возстаютъ вокругъ него, онъ снова живетъ въ прошедшемъ. Въ настоящее время это кажется чмъ-то неопредленнымъ, мечтательнымъ. Мы, боле скромные писатели, не можемъ создавать Фаустовъ, или производить монументальныя творенія, которыя должны пережить вс вка, наши книги ни боле ни мене какъ дневники, въ которые по необходимости должны записываться наши собственныя чувства. Взглянувъ на страницу, написанную въ прошедшемъ мсяц или десять лтъ тому назадъ, мы припоминаемъ день и его событія, быть можетъ, въ сосдней комнат лежало больное дитя, быть можетъ, въ то время, когда работалъ умъ, его терзали сомннія и страхъ за жизнь любимаго существа, рука милаго друга, который читалъ начало той повсти, не будетъ боле уже лежать въ нашей рук. Что касается до меня, то я признаюсь, что когда читаю страницы, написанныя этой рукой, въ глазахъ моихъ часто теряется ихъ содержаніе. Въ эти минуты я вижу передъ собой не слова, но тотъ день, въ который он были написаны, вижу страницу изъ исторіи жизни, вижу, быть можетъ, трагедію или комедію, разыгранную въ нашемъ маленькомъ семейномъ кружк, веселье, которое мы раздляли, погребальное шествіе, въ которомъ принимали участіе, глубокую, тяжелую горесть, которую мы старались схоронить въ своихъ сердцахъ.

При такомъ состояніи души моей, я прошу благосклонныхъ читателей обходиться снисходительно съ многочисленными и разнообразными недостатками, ошибками и помраченіями памяти ихъ покорнаго слуги. Читая страницу какого нибудь своего сочиненія, я самъ нахожу ошибку, дв, даже полдюжины. Джонсъ названъ Броуномъ. Умершій Броунъ призванъ къ жизни, и, о ужасъ! спустя мсяцы посл напечатанія статьи, я вижу, что Филиппа Фирмина назвалъ Клэйвомъ Ньюкомомъ, тогда какъ Клэйвъ Ньюкомъ, покорнйшимъ писателемъ читателя изображенъ какъ герой совсмъ другаго разсказа. Эти дв личности въ моихъ глазахъ такъ не похожи одна на другую, какъ… какъ, скажемъ хоть, какъ лордъ Пальмерстонъ на мистера д’Израэли. Между тмъ ошибка эта существуетъ въ 84 том Cornhill Magazine, на 76 строк, 990 страница, и я желалъ бы убдиться, что въ жизни моей не длалъ ошибокъ или заблужденій хуже этого.

Но вотъ еще написанъ Finis. Еще пройденъ мильный столбъ по дорог, ведущей отъ рожденія къ будущему міру! Дйствительно, это такой высокій предметъ, который требуетъ серьезнаго размышленія! Неужели мы до конца нашей жизни будемъ продолжать это сказочничество, будемъ всегда словоохотливы? Не пора ли теб, о говорунъ! замолчать, и позволить говорить молодому поколнію? У меня есть пріятель, живописецъ, который, подобно другимъ личностямъ, не составившимъ себ извстности, начинаетъ старть. Онъ никогда не рисовалъ съ такой тщательной отдлкой, какъ показываютъ теперь его произведенія. Этотъ артистъ все еще одинъ изъ самыхъ скромныхъ и прилежныхъ тружениковъ. У искусства онъ всегда считался усерднйшимъ, почтительнымъ ученикомъ. Въ его призваніи, въ вашемъ, въ моемъ, трудолюбіе и смиреніе помогаютъ намъ и утшаютъ насъ. Позвольте сказать вамъ одно слово. При довольно значительной опытности, я никогда не находилъ людей пишущихъ книги, которые были бы учене и остроумне людей непишущихъ. Относительно обыкновеннаго запаса свдній неписатели часто стоятъ выше писателей. Нельзя ожидать, чтобы адвокатъ, имющій обширную практику, былъ свдущъ во всхъ родахъ литературы, такъ точно и писатель обыкновенно бываетъ слишкомъ занятъ своими собственными книгами, чтобы имть возможность обращать вниманіе на произведенія другихъ людей. Посл дневнаго труда (въ которомъ я описывалъ, скажемъ напримръ, агонію Луизы при разлук съ капитаномъ, или гнусный поступокъ взбалмошнаго маркиза съ лэди Эмиліей), я отправляюсь въ клубъ съ тмъ, чтобы дать отдыхъ голов и, какъ выражаются американцы, ‘поршить’ на этотъ день съ литературой. Что же изъ этого слдуетъ? Удовольствіе, прогулка посл обда, пріятная книга, прекомфортабельное кресло у камина, и… остальное вамъ извстно. Начинаетъ одолвать дремота. Пріятная книга вдругъ падаетъ на полъ, быстро поднимается, и съ видомъ нкотораго смущенія кладется на колна, голова склоняется на мягкую подушку кресла, глаза закрываются, раздается нжная носовая музыка. Неужели вы думаете, я разсказываю клубныя тайны? Вечеромъ, посл обда десятки такихъ людей, какъ я, имютъ обыкновеніе спать. Быть можетъ, я еще заснулъ надъ той самой книгой, въ которой недавно было написано Finis. А если надъ ней засыпаетъ авторъ, то что же бываетъ съ читателями? спрашиваетъ Джонсъ, налетвшій на меня съ своимъ остроуміемъ. Что?! А вы разв спали надъ ней? И прекрасно длали. Мои глаза не разъ видли пріятелей, дремлющихъ надъ страницами, написанными этой рукой. Гд-то въ одной изъ моихъ книгъ есть виньетка, въ которой одинъ господинъ сладко спитъ съ ‘Пенденнисомъ’ или ‘Ньюкомами’ на колняхъ, а если авторъ можетъ доставить отрадное утшеніе, безвредный сонъ, то разв онъ не сдлалъ вамъ добраго дла? Такъ точно и авторъ, который возбуждаетъ ваши чувства и интересуетъ васъ, вполн достоинъ вашихъ благодарностей и благословеній. По временамъ у меня бываетъ лихорадка и головная боль, которыя укладываютъ меня въ постель на нсколько дней. Начинается ознобъ, отъ котораго, я съ признательностію долженъ сказать, мн прописанъ коньякъ съ горячей водой, это лекарство броситъ меня въ жаръ и т. д. Во время двухъ такихъ лихорадочныхъ припадковъ я читалъ романы съ ужаснымъ удовольствіемъ. Однажды, на Миссиссипи, со мной былъ Jacob Faithful (Яковъ Врный), въ Франкфурт на Майн — очаровательные Двадцать лтъ спустя, Мг. Dumas, на Тонбриджскихъ минеральныхъ водахъ — приводящая въ трепетъ Woman in White (Женщина въ Бломъ)! Эти книги доставляли мн наслажденіе съ утра и до заката солнца. Я съ особеннымъ удовольствіемъ и признательностію вспоминаю объ этихъ лихорадочныхъ припадкахъ! Вдь стоитъ только представить себ: цлый день въ постели, и хорошій романъ вмсто собесдника. Никакихъ заботъ, ни малйшаго угрызенія совсти за лность, ни одного постителя, и только Женщина въ Бломъ или кавалеръ д’Артаньянъ разсказываютъ мн свои исторіи съ утренней зари до ночи! ‘Ма’мъ, мой господинъ свидтельствуетъ вамъ свое почтеніе, и проситъ, нельзя ли получить третій томъ’. (Это посланіе было отправлено къ моей пріятельниц и сосдк, которая ссужала мн, томъ за томомъ, Женщину въ Бломъ). Какъ вамъ нравятся ваши романы? Свои я люблю сильно, въ нихъ нтъ промаховъ, нтъ любовныхъ интригъ, нтъ замчаній объ обществ, діалоги маленькіе, за исключеніемъ случаевъ, когда дйствующія лица нападаютъ другъ на друга, обиліе ратоборства, и какой нибудь наглецъ въ шкафу, который долженъ выдержать пытки передъ самымъ концомъ. Мн не нравится вашъ печальный конецъ. Я никогда не прочитывалъ два раза исторію какой-то чахоточной лэди. Если бы я могъ дать коротенькій совтъ безпристрастному писателю (какъ выражался въ былые дни Examiner), я бы сказалъ: не должно дйствовать la mode le pays de Pole (кажется, такова была фразеологія), но всегда миловать. Въ исторіи Филиппа я имлъ позволеніе отъ автора сообщить, что онъ намренъ былъ утопить двухъ негодяевъ — нкоего доктора Ф… и нкоего мистера T. X. на пароход President, или на какомъ-то другомъ трагическомъ корабл, но, какъ видите, я смиловался. Я представилъ себ мертвенно-блдное лицо Фирмина среди толпы дрожавшихъ отъ ужаса пассажировъ, на разрушавшейся палуб, въ пустынномъ океан, и подумалъ:— ‘Жалкій злодй! ты не долженъ утонуть, ты долженъ только получить горячку, долженъ имть сознаніе о своей опасности и шансъ, самый незначительный шансъ, къ раскаянію’. Не знаю раскаялся ли онъ, когда увидлъ себя въ желтой горячк, въ Виргиніи? Знаю только одно, что онъ воображалъ, что сынъ сильно его оскорбилъ, и что онъ простилъ его на смертномъ одр. Не думаете ли вы, что въ мір этомъ много можно найти неподдльнаго истиннаго раскаянія? Неужели вы не знаете, что люди всегда находятъ извиненія, которыя успокоиваютъ ихъ совсть, всегда стараются доказать себ, что ихъ злостнымъ образомъ оклеветали или перетолковали слова ихъ и дйствія въ дурную сторону, прощаютъ преслдователей и притснителей, которые предъявятъ вексель въ надлежащій срокъ, и не питаютъ злобы къ тому дикому зврю, который притянетъ въ полицію за кражу ложекъ? Много лтъ тому назадъ я имлъ ссору съ одной извстной особой (я поврилъ показаніямъ относительно его, сообщеннымъ мн его друзьями и оказавшимся впослдствіи совершенно неврными). Эта ссора до самаго дня его смерти была непримиримою. ‘Зачмъ это душа вашего брата остается для меня темною? говорилъ я брату его. Вдь не ему, а мн слдуетъ сердиться и быть недоступнымъ для прощенія:— виноватъ былъ я, а не онъ’. Если въ стран, гд они обитаютъ теперь (ибо Finis поставленъ уже въ книгахъ жизни того и другаго), сдлались понятны имъ вс непріятности, сплетни и дрязги здшняго міра, то я надюсь, что они согласятся, что моя вина не имла непростительнаго свойства. Если вы, добрый мой сэръ, не сдлали ничего худшаго, то, поврьте, обвиненіе ваше не будетъ тяжелое. Да, dilectissimi fratres! только относительно не обнаруженныхъ еще нашихъ прегршеній мы можемъ пть и то въ полголоса, выражающимъ плачь и раскаяніе минорнымъ тономъ: Miserere nobis miseris peccatoribus.

Къ грхамъ, въ которые нердко впадаютъ романисты, слдуетъ отнести высокопарность или велерчіе, противъ которыхъ, съ своей стороны, я хочу предложить особенное libera me. Этотъ грхъ принадлежитъ учителямъ, гувернанткамъ, критикамъ, проповдникамъ и наставникамъ молодыхъ и старыхъ людей. Мало того (я намренъ очистить свою грудь и освободить душу), быть можетъ, изъ всхъ существующихъ нын составителей романовъ, вашъ покорнйшій слуга боле всхъ приверженъ къ назидательности. Разв вы не замтили, что онъ безпрестанно останавливается въ своемъ разсказ и начинаетъ говорить вамъ проповдь? Въ то время, когда бы ему слдовало заниматься дломъ, онъ хватаетъ музу за рукавъ и начинаетъ надодать ей своими циническими рчами! Громко и отъ чистаго сердца я вопію: peccavi. Я говорю вамъ, что мн хотлось бы имть возможность написать романъ, въ которомъ не проглядывало бы ни малйшаго эгоизма, въ которомъ не было бы ни разсужденій, ни цинизма, ни вульгарности (и такъ дале), но чтобы на каждой страниц описывался какой нибудь страшный случай, чтобы въ каждой глав являлся какой нибудь негодяй, была бы драка или какая нибудь тайна. Я желалъ бы имть возможность кормить читателя такъ вкусно и пряно, чтобы оставлять его при конц ежемсячной трапезы еще боле алчущимъ и жаждущимъ.

Александръ Дюма описываетъ себя во время составленія плана работы безмолвно лежащимъ на спин въ теченіе двухъ дней на палуб яхты въ какомъ нибудь порт Средиземнаго моря. Черезъ два дня онъ требовалъ обдъ. Въ эти два дня онъ созидалъ цлое зданіе, длалъ лпку изъ глины, чтобы тотчасъ же обратить ее въ вчную бронзу. Главы, характеры, случаи, приключенія, комбинаціи, все приводилось въ порядокъ въ голов этого артиста прежде, чмъ перо прикасалось къ бумаг. Мой Пегасъ не хочетъ летать, чтобы позволить мн осмотрть раскинувшееся подо мною поле. У него нтъ крыльевъ, на одинъ глазъ онъ ослпъ, онъ лнивъ, упрямъ, неповоротливъ, ползетъ какъ ракъ тамъ, гд нужно мчаться, мчится тамъ, гд нужно идти шагомъ. Онъ не покажетъ своей удали, когда я этого хочу. Иногда бжитъ такимъ шагомъ, который изумляетъ меня, а когда мн боле всего желательно, чтобы онъ бжалъ, животное это становится неподвижнымъ, и я принужденъ бываю уступить его капризу. Хотлось бы знать, испытываютъ ли эту же самую роковую участь другіе писатели? Они наперекоръ самимъ себ должны идти извстной дорогой. Меня удивляютъ замчанія и наблюденія, длаемыя нкоторыми изъ моихъ дйствующихъ лицъ. Повидимому какая-то тайная сила приводитъ перо мое въ движеніе. Длаетъ ли или говоритъ что нибудь личность, и я сейчасъ же спрашиваю: ну, какъ бы подумалъ объ этомъ Диккенсъ? Каждый человкъ замчалъ во сн громадную драматическую способность, которая иногда въ немъ обнаруживала, я не говорю изумительную, силу, потому что во сн ничто не изумляетъ. Но встрчаемыя нами странныя личности длаютъ такія замчанія, о которыхъ вы прежде и не думали. Точно также воображеніе предсказываетъ разныя вещи. Мы какъ-то говорили о напыщенномъ слог нкоторыхъ писателей. Почему же не быть вдохновенному слогу, когда писатель, подобно Пиіи на ея прорицательномъ треножник, начинаетъ произносить сильныя слова,— слова, отъ которыхъ онъ не можетъ удержаться, которыя вылетаютъ чрезъ разговорные органы его тлеснаго организма съ шумомъ, трескомъ и свистомъ? Я говорилъ вамъ, что для меня было поразительно, когда Филиппъ Фирминъ (произведенія артиста,— но не моего) съ рекомендательнымъ письмомъ въ рук вошелъ въ эту комнату и слъ на противоположный стулъ. Въ роман ‘Пенденнисъ’, написанномъ десять лтъ тому назадъ, есть разсказъ о нкоемъ Костиган, котораго я изобрлъ (точно также, какъ, я полагаю, другіе авторы изобртаютъ своихъ персонажей изъ лоскутковъ, обрывковъ, обрзковъ и концовъ различныхъ личностей). Однажды вечеромъ я сидлъ въ какой-то таверн и курилъ, вдругъ входитъ этотъ Костиганъ живьемъ, точь въ точь такой же, какимъ я его изобразилъ въ своихъ грубыхъ рисункахъ. На немъ была та же самая визитка, та же изношенная шляпа, нахлобученная на одинъ глазъ, тотъ же самый блескъ въ этомъ глаз. ‘Сэръ, сказалъ я, принимая его за стараго пріятеля, котораго встрчалъ въ невдомыхъ странахъ: сэръ, сказалъ я:— могу ли я предложить вамъ стаканъ грогу?— ‘Почему же! можете, отвчалъ онъ:— за это я спою вамъ псенку’. Само собою разумется, что у него былъ грубый ирландскій выговоръ, разумется также, что онъ былъ изъ военныхъ. Черезъ десять минутъ онъ вытащилъ свой формуляръ, въ которомъ значилось его имя. Какимъ образомъ узналъ я его, угадалъ, что это онъ? Ничто не можетъ убдить меня, что я не видлъ этого человка въ мір духовъ. Тамъ, я знаю, я видлъ его, но вдь это только пустая игра словъ. Я нисколько не удивился, услышавъ ирландскій его выговоръ. Я какимъ-то образомъ знавалъ его прежде. Кто не ощущалъ внезапнаго изумленія, когда передъ вами ни съ того, ни съ другаго является какое нибудь лицо, какое нибудь мсто, нкоторыя слова въ книг, и вы знаете, что еще раньше встрчали и это лицо, и эти слова, и эту сцену, и такъ дале?

Добраго сэра Вальтера Скотта обыкновенно называли ‘Чародемъ Свера’. Ну что, если явится какой нибудь писатель, который можетъ писать такъ очаровательно, что будетъ въ состояніи призвать къ дйствительной жизни людей, которыхъ создаетъ его воображеніе? Что, если бы вдругъ ожили: Миньона, Маргарита, Гецъ Фонъ-Берлихингенъ, Дюгальдъ Дальгетти и Айвенго, и вошли бы въ открытое окно, вонъ подл того маленькаго сада? Если бы Онкасъ и нашъ благородный старый Лидсеръ Стокинъ молча пробрались въ него? Если бы, безъ всякаго шума и закручивая усы, вскочили въ него Атосъ, Портосъ и Арамисъ? Если бы за ними послдовали милая Амелія Бутъ, опираясь на руку дяди Тоби и Титльбатъ Титмаусъ съ выкрашенными въ зеленый цвтъ волосами, вся компанія комедіантовъ Крумльса съ труппой Жиль-Блаза, сэръ Роджеръ де-Коверлей, и величайшій изъ всхъ сумасбродныхъ джентльменовъ, Ламанчскій рыцарь, съ своимъ блаженнымъ оруженосцемъ? Повторяю вамъ, я пристально смотрю на открытое окно, размышляя объ этихъ людяхъ. Если бы кто нибудь изъ нихъ вошелъ, я, право, нисколько бы не испугался. Дорогіе старые друзья! сколько пріятныхъ часовъ проведено мною съ ними! Мы не очень часто видимся другъ съ другомъ, но когда видимся, то встрча наша бываетъ самая счастливая. Вчера вечеромъ, когда просмотрнъ былъ послдній корректурный листъ, когда выставленъ былъ на немъ Finis, и разсыльный мальчикъ благополучно донесъ его до типографіи, я съ удовольствіемъ провелъ полчаса съ Яковомъ Врнымъ.

И такъ ты ушелъ, маленькій разсыльный, съ послдними поправками на корректурномъ лист и великолпнымъ росчеркомъ въ вид слова Finis при конц разсказа. Послднія поправки? Ничуть не бывало! Эти послднія поправки никогда не кончатся. Это настоящія плевелы,— чтобы ихъ чума взяла! Каждый день, приходя въ свой собственный литературный садикъ, я усматриваю ихъ, беру лопатку и вырываю ихъ съ корнемъ. Но, сосдъ мой, праздныя слова — не пособятъ горю. Возвращеніе къ старымъ страницамъ ничего не производитъ, кром кичливости ума. Согласитесь, вы дорого бы заплатили за возможность вырвать нкоторыя изъ нихъ. О, грустныя старыя страницы, скучныя старыя страницы! Одн и тже заботы, ennui, ссоры, повторенія, старые разговоры! Но, впрочемъ, отъ времени до времени приходитъ на умъ добрая мысль, отъ времени до времени пробуждается какое нибудь пріятное, дорогое воспоминаніе. Еще нсколько главъ и явится послдняя, а за ней, посмотрите! и самый Finis — конецъ приходитъ къ концу и начинается Безконечное.

IV.
ЗВОНЪ КОЛОКОЛОВЪ.

Когда, въ ознаменованіе какого нибудь большаго празднества, зазвонятъ въ лтній день колокола на ближайшей церкви, я постоянно вспоминаю одинъ іюльскій день, садъ и шумный звонъ колоколовъ, годы и годы тому назадъ,— именно тотъ самый день, въ который короновался Георгъ IV. Я помню, какъ одинъ маленькій мальчикъ лежалъ въ саду и читалъ первый романъ. Названіе романа — Шотландскіе вожди (Scottish Chiefs). Этотъ маленькій мальчикъ (теперь уже онъ состарлся и далеко не маленькій) читалъ книгу въ лтней бесдк своей бабушки. Ей тогда было восемьдесятъ лтъ. Это была милая привлекательная старая лэди, съ длинной черепаховой тростью, въ напудренной прическ, съ блыми какъ снгъ (или это такъ казалось отъ пудры?) волосами подъ чепцомъ, въ прехорошенькихъ бархатныхъ туфляхъ на высокихъ каблучкахъ, какихъ вы не видали во всю свою жизнь. У нея былъ внукъ, флотскій лейтенантъ, сынъ ея сына — флотскій капитанъ, внукъ ея мужа — тоже флотскій капитанъ. Она жила десятки и десятки лтъ въ хорошенькомъ, старомъ хемпширскомъ городк, населенномъ женами, вдовами и дочерями морскихъ капитановъ, адмираловъ и лейтенантовъ. Боже мой! какъ свжо еще сохранились въ моей памяти мистриссъ Дюваль,— вдова адмирала Дюваля,— двицы Деннетъ, жившія въ Большомъ Дом на другомъ конц города, дочери адмирала Деннета,— двицы Барри, дочери покойнаго капитана Барри,— добрая старая миссъ Маскюсъ, дочь адмирала Маскюса,— милая маленькая миссъ Норваль, и любезныя двицы Букеры, изъ которыхъ одна вышла за мужъ за капитана, въ настоящее время адмирала, сэра Хенри Эксселента, командора ордена Бани. Далеко, далеко я заглядываю въ прошедшее, и въ немъ отыскиваю этотъ маленькій городокъ, съ его радушіемъ и дружелюбіемъ. Городокъ этотъ такъ похожъ на любой романъ миссъ Аустинъ, что я невольно задаю себ вопросъ:— не тамъ ли она родилась и выросла? Впрочемъ, нтъ, намъ это было бы извстно, да при томъ же вс добрыя старыя лэди единодушно провозгласили бы ее маленькимъ лнивымъ созданіемъ, которое занимается только пустыми книжонками и пренебрегаетъ домашнимъ хозяйствомъ. Разумется, въ Англіи были и другіе города, гд жили вдовы и жены другихъ морскихъ капитановъ, гд они вели нескончаемыя бесды, любили другъ друга и ссорились, предметомъ ихъ разговора нердко бывала и горничная Бетти, съ ея прекрасными лентами, да! Въ шесть часовъ они пили чай, каждый вечеръ часовъ до десяти играли въ кодриль, садились за скромный ужинъ, посл котораго Бетти брала фонарь и провожала ихъ домой, такъ проходилъ одинъ день, за нимъ другой, за тмъ слдующій и слдующій, и т. д., пока наконецъ наступилъ день, въ который фонарь не зажигался, когда Бетти боле не приходила, все это маленькое общество предалось покою подъ маргаритками, куда въ скоромъ времени послдуютъ за ними и нкоторыя другія личности. Какимъ это образомъ дожили до такой глубокой старости эти добрые люди? Moi qui vous parle, я превосходно помню стараго мистера Джильберта, который бывалъ въ мор съ капитаномъ Кукомъ, да вдь капитанъ Кукъ, какъ вы справедливо замчаете, любезная миссъ, цитируя изъ вашихъ Mangnall’s Questions, былъ убитъ жителями Оугайхи въ 1779 году. Такъ чтоже! а разв вы не помните его портрета, гд онъ изображенъ во весь ростъ на морскомъ берегу, въ штиблетахъ, съ ружьемъ въ рук, приказывая своимъ людямъ не стрлять съ лодокъ, между тмъ какъ громаднаго роста татуированный дикій наноситъ ему смертельный ударъ? Разв вы не помните тхъ гурій, которыя танцовали передъ нимъ и другими офицерами на большомъ отаитскомъ балу? Разв вы не знаете, что Кукъ былъ при осад Квебека, съ знаменитымъ Вульфомъ, сражавшимся подъ начальствомъ герцога Комберлэнда, царственный отецъ котораго былъ храбрымъ и отличнымъ офицеромъ при Рамилье, прежде чмъ сдлался главнокомандующимъ при Деттинген? Ура! Впередъ, молодцы! Лошадь моя пала! тмъ лучше,— я теперь знаю, что не обращусь въ бгство. Неужели французы бгутъ? Въ такомъ случа я умру спокойно. Постойте, постойте! О! Quo me rapis? Мой Пегасъ мчится Богъ знаетъ куда, подобно коню его величества при Деттинген.

Какимъ образомъ эти богатыя историческія и личныя воспоминанія истекаютъ изъ самаго современнаго предмета? Какой же это предметъ, позвольте узнать. Любезный мой другъ, если вы заглянете въ предшествовавшій нумеръ моихъ Записокъ (впрочемъ вы можете оставить ихъ и въ поко: это меня нисколько не удивитъ и не обидитъ), если вы заглянете въ этотъ листокъ, гд авторъ представляетъ себ Атоса и Портоса, Дальгетти и Айвенго, Амелію и сэра Чарльза Грандисона, Донъ Кихота и сэра Роджера, гуляющими въ саду предъ окномъ, вы сейчасъ же замтите, что романы съ ихъ героями и героинями составляютъ современный предметъ разговора, въ который мы немедленно и углубимся. Любезный сэръ, принадлежите ли вы къ нашей сторон и любите ли чтеніе романовъ? Напоминаніе о вашемъ первомъ роман, конечно, будетъ для васъ удовольствіемъ. Свой первый романъ Шотландскіе вожди я не дочиталъ до конца,— не могъ. Я съ какимъ-то волненіемъ и встревоженнымъ любопытствомъ заглядывалъ въ страницы, ближайшія къ концу. Миссъ Портеръ, какъ доброе милое съ нжнымъ сердцемъ созданіе, не хотла въ конц V тома снять голову Валласа. Она заставила его умереть въ темниц. Впрочемъ хорошенько не помню, я читалъ этотъ очаровательный, вызывающій слезы романъ сорокъ два или сорокъ три года назадъ,— и кром того не могъ дочитать до конца пятаго тома. Праведное небо! при чтеніи его становилось такъ грустно, такъ грустно, какъ будто возвращаешься посл праздниковъ въ школу.

Блистательный скоттовскій циклъ романовъ дошелъ до меня спустя лтъ пять, и я полагаю, мальчики нашего возраста были особенно счастливы, напавъ на эти восхитительныя книги въ то особенно время, когда мы могли лучше всего наслаждаться ими. О! съ какимъ восторгомъ вспоминаю я т свтлые дни и свободные часы, проведенные на школьной скамейк, когда Клаверхаузъ или Айвенго были моими товарищами! Я замтилъ весьма недавно, какъ маленькіе люди приходили въ величайшій восторгъ надъ романами капитана Мэйна Рида, надъ Луговыми степями Густава Эмара или Индійскими разсказами, и въ теченіе случайныхъ вакацій убгали въ спальню съ какимъ нибудь томомъ подъ мышкой. Но разв эти индійцы и воины ужасне индійцевъ и воиновъ нашего времени? Во всякомъ случа, даже и въ зрломъ возраст я не могу оставаться не признательнымъ за романы, особенно историческіе, до періода весьма неотдаленнаго. Позвольте припомнить, вотъ первыя изъ нихъ — произведеніе нашего неоцненнаго Скотта. Кого именно люблю я въ сочиненіяхъ этого дорогаго стараго маэстро? Люблю:

Барона Брадвординскаго и Фергюса (Капитанъ Ваверлей черезъ-чуръ ужь кротокъ).

Люблю Айвенго, Локслея, крестоваго рыцаря.

Люблю Квентинъ Дорварда, и въ особенности дядю Квентина, я забылъ имя этого джентльмена.

Люблю Саладина и шотландскаго рыцаря въ Талисман. Султана лучше всего.

Люблю Клаверхауза.

Люблю майора Дальгетти. Очаровательный майоръ! Вспомнивъ о немъ, такъ и хочется соскочить съ мста, подбжать къ книжному шкапу и достать съ полки этотъ томъ. Сколько мужественной красоты и благородной скромности обнаруживается во всхъ герояхъ Скотта! Они вовсе не похожи на героевъ. Въ положеніи героя, они повидимому краснютъ и какъ будто говорятъ: — ужь если такъ должно быть, то нечего длать — идетъ! Они хороши собой, скромны, прямодушны, простосердечны, храбры, но не слишкомъ умны. Если бы я былъ матерью (что очень нелпо), я пожелалъ бы быть мачихой многихъ молодыхъ людей въ род Вальтеръ-Скоттовскихъ героевъ.

Какъ, однако же, ни нравятся мн эти безхитростные, благородные, безъ всякихъ претензій джентльмены, я долженъ сознаться, что, по моему мннію, герои другаго автора, и именно: Лидсеръ-Стопинъ, Онкасъ, Хардхартъ, Томъ Коффинъ, вполн могутъ равняться героямъ Скотта,— Лидсеръ-Стопинъ пожалуй еще и превосходне. La Longue Carabine — это одна изъ величайшихъ рдкостей вымысла. Онъ стоитъ на ряду съ вашимъ Дядей Тоби, сэромъ Роджеромъ де-Коверлей, Фальстафомъ,— со всми героическими фигурами, американскими и британскими, и артистъ, изобрвшій ихъ, вполн заслуживаетъ признательность своего отечества.

Въ школ, въ мое время, былъ одинъ публичный день, когда собирались родственники учащихся, старые воспитанники и нсколько экзаменаторовъ изъ университетовъ. Въ этотъ день всхъ насъ выставляли на показъ, отличившіеся получали награды, вс были въ новыхъ платьяхъ, и, надо сказать правду, нкоторые изъ насъ казались великолпными денди. У всхъ пухлые розовые щеки, чистые воротнички, лоснящіяся новыя платья, свтлыя лица съ отпечаткомъ на нихъ цвтущей юности — fit tueri coelum — откровенности, веселья, благородства! Видть сотню мальчиковъ, стройно марширующихъ въ церковь или старинный залъ, слышать во время пнія звучные свжіе ихъ голоса, и смотрть на ихъ смлыя спокойныя лица,— скажите, неужели это зрлище, эти звуки не въ состояніи привести человка въ восхищеніе?.. Но, прекрасно. Что сказалъ я о мальчикахъ, то можетъ быть сказано и о романистахъ. Я точно также представляю себ чинное парадированье всхъ учениковъ школы Парнасса. Въ этой академіи я считаюсь послднимъ. Мн нравится, когда мои товарищи кажутся здоровыми, видными,— словомъ джентльменами. Вотъ это мистеръ Фильдингъ… у него подбитъ глазъ. Какъ великолпно онъ сложенъ!— Вотъ это — мистеръ Скоттъ, одинъ изъ старшихъ въ школ. Видали ли вы когда нибудь этого человка въ боле пріятномъ расположеніи духа, при такой мужественной осанк? А вонъ видите худенькаго, переваливающагося съ боку на бокъ, блднаго юношу, который вчно занимаетъ деньги, вчно лжетъ, заглядывается на горничныхъ — это — мастеръ Лауренсъ Стернъ — внукъ епископа, и самъ намревался поступить въ духовное званіе,— не стыдно ли теб маленькій негодяй! Но какимъ онъ обладалъ геніемъ! Надо, надо посчь его,— и какъ только молодой шалунъ выйдетъ изъ позорной комнаты, надо ему дать золотую медаль. Я бы непремнно поступалъ такимъ образомъ, еслибы былъ докторомъ Розгой и начальникомъ школы.

Но оставимте эту школьную метафизику, эту розгу и все, что до нея относится. Покорнйшему слуг, читатель, позвольте напомнить, что предметъ нашей бесды — герои и героини романовъ. Скажите, милэди, какъ вамъ нравятся ваши герои? Джентльмены, какимъ героинямъ романовъ отдаете вы предпочтеніе? Приступивъ къ этому листку, я послалъ два приведенные вопроса къ двумъ моимъ знакомымъ, самымъ ожесточеннымъ потребителямъ романовъ. Джентльменъ указалъ мн на миссъ Аустинъ,— а лэди сослалась на Атоса, Гэй Ливингстона и (простите невольный румянецъ) на полковника Эсмонда, кром того она призналась, что въ молодости была сильно влюблена въ Валанкура.

Валанкуръ! да кто онъ былъ? восклицаетъ молодой народъ. Валанкуръ, мои милые, былъ героемъ одного изъ самыхъ знаменитыхъ романовъ, которые когда либо появлялись въ этомъ государств. Красота и элегантность Валанкура не разъ заставляли нжныя сердца вашихъ бабушекъ биться сильне обыкновеннаго. Но онъ и его слова канули въ вчность. О, какая жалость, что слава романовъ должна постоянно приходить въ упадокъ, что на полкахъ вокругъ нихъ должна собираться страшная пыль, что ежегодные чеки отъ гг. издателей должны уменьшаться и уменьшаться! Справьтесь, пожалуйста, въ библіотек, кто теперь спрашиваетъ Тайны Удольфскаго замка? Не перестали ли даже Парижскія тайны наводить прежній свой ужасъ? Увы! наши романы имютъ свой интересъ только извстное время, а, впрочемъ, мн знакомы личности, упомянуть имена которыхъ мн запрещаетъ прискорбная скромность, но которыя готовы отправиться къ преддверіямъ ада вмст съ Валанкуромъ, Дарикуромъ и аддеемъ Варшавскимъ.

Одна изъ моихъ старыхъ сантиментальныхъ подругъ, съ которой я разговариваривалъ вчера по поводу романовъ, сказала мн, что ея любимымъ героемъ былъ лордъ Орвиль, въ Эвелин, роман, который такъ любилъ докторъ Джонсонъ. Я вынулъ эту книгу изъ пыльнаго стараго склепа въ клуб, и лэди и джентльмены, я беру нсколько строкъ, чтобы доказать вамъ, въ чемъ ваши предки находили удовольствіе: ‘Между тмъ какъ я отъискивала книги, сюда вошелъ лордъ Орвиль. Онъ затворилъ дверь за собой и, приблизясь ко мн съ озабоченнымъ видомъ, сказалъ:

‘— Правда ли, миссъ Анвиль, что вы узжаете?

‘— Полагаю — правда, милордъ, отвчала я, продолжая отъискивать книги.

‘— Такъ внезапно, такъ неожиданно: неужели я долженъ лишиться васъ?

‘— Не большая потеря, милордъ, сказала я, стараясь говорить веселымъ тономъ.

‘— Неужели, сказалъ онъ, серьезно: миссъ Анвиль можетъ сомнваться въ моей искренности?

‘— Не могу представить себ, вскричала я: что мистриссъ Сельвинъ сдлала съ этими книгами?

‘— Ради самаго Неба, продолжалъ онъ, скажите мн, могу ли я льстить себя надеждой, что вы позволите мн доказать мою преданность!

‘— Надо сбгать на верхъ, сказала я, сильно смущенная: и спросить, что она сдлала съ ними?

‘— Такъ вы ршительно узжаете, воскликнулъ онъ, взявъ мою руку, и вы не подадите мн ни малйшей надежды на взаимную любовь! По крайней мр, научите меня, мой милый другъ, научите меня переносить ваше отсутствіе съ твердостію, подобною вашей.

‘— Милордъ, сказала я, стараясь освободить свою руку: прошу васъ отпустите меня!

‘— Я отпущу, вскричалъ онъ, падая, къ моему невыразимому смущенію, на колна:— отпущу, если вы желаете оставить меня.

‘— О, милордъ, воскликнула я: встаньте, умоляю васъ, встаньте. Я уврена, милордъ, вы не столь жестоки, чтобы смяться надо мной!

‘— Смяться надъ вами! повторилъ онъ, съ горячностью: нтъ я уважаю васъ. Я почитаю васъ и восхищаюсь вами выше всхъ человческихъ созданій! Вы — другъ, къ которому душа моя привязана какъ къ своей лучшей половин. Вы милйшая и совершеннйшая изъ женщинъ: вы для меня такъ дороги, что высказать это языкъ не иметъ достаточно силы.

‘Я не берусь описывать моихъ ощущеній въ тотъ моментъ, я едва переводила духъ, я сомнвалась въ своемъ существованіи, кровь покинула мои щеки, ноги отказывались поддерживать меня. Лордъ Орвиль поспшно всталъ и подвелъ меня къ стулу, на который я опустилась почти безъ жизни.

‘Не могу описать послдовавшей сцены, хотя каждое слово напечатлно на моемъ сердц, его увренія, его выраженія были слишкомъ очаровательны, чтобы ихъ повторить, не смотря на мои усилія оставить его, онъ не позволилъ мн удалиться, короче, мой добрый сэръ, я не могла выдержать этого испытанія и онъ вывдалъ у меня самую священную тайну моего сердца {Представляю здсь контрастъ этого стариннаго раздушеннаго напудреннаго разговора Д’Арбле съ ныншнимъ новйшимъ разговоромъ. Если двое молодыхъ людей желаютъ ныньче скрыть свое душевное волненіе и выразиться самымъ скромнымъ языкомъ, то разсказъ будетъ таковъ:

‘Когда я отыскивала книги, вошелъ лордъ Орвиль. Онъ казался чрезвычайно печальнымъ:’ — Правда ли, миссъ Анвиль, сказалъ онъ:— вы собираетесь въ дорогу?

‘— Собираюсь, отвчала я, продолжая отъискивать книги.

‘— Вы очень спшите, сказалъ онъ.

‘— Полагаю, въ этомъ нтъ большой потери, замтила я такъ весело, какъ только могла.

‘— А вы не обращаете вниманія на мои чувства? сказалъ Орвиль съ сильнымъ волненіемъ.

‘— Что сдлала мистриссъ Сельвинъ съ этими книгами? продолжала я.

‘— Такъ вы узжаете? сказалъ Орвиль: и узжаете навсегда? Желалъ бы я имть столько твердости, сколько ее имете вы, миссъ Анвиль, и пр.

Разговоръ, какъ вы замчаете, можно бы легко написать въ этомъ тон, и еслибы герой и героиня были новйшаго времени, они бы не позволили своему діалогу идти на ходуляхъ, а повели бы его естественнымъ образомъ по ныншнему обыкновенію. Кстати,— какая странная привычка у ныншнихъ писательницъ заставлять мужчинъ грубо обходиться съ женщинами! Во времена миссъ Портеръ и madame D’Arblay, мы видимъ со стороны мужчинъ глубокое уваженіе къ женщинамъ. Во времена миссъ Бронте — усматривается совершенная грубость. Неужели правда, mesdames, что вамъ нравится грубое обращеніе мужчинъ? Я могъ бы указать боле, чмъ на одну писательницу, которая изображаетъ васъ въ этомъ вид.}.

Другимъ, быть можетъ, madame, не слишкомъ понравится эта выдержка изъ вашего любимаго романа, но когда вамъ приведется прочитать ее, вы будете отъ нея въ восторг. Разв вы не провели зимы въ Бат, и не были тамъ первой красавицей въ обществ? Разв тамъ не было относительно васъ своего Орвиля? Желалъ бы я знать, что вы думаете, вспоминая о немъ по прошествіи одиннадцати люстръ? Въ эти минуты вы смотрите на него свтлыми глазами тхъ дней, — вашъ герой стоитъ передъ вами, отважный, даровитый, не приторный, настоящій джентльменъ, онъ длаетъ самый изысканный поклонъ одной изъ прекраснйшихъ молоденькихъ женщинъ, какихъ міръ никогда еще можетъ быть не видывалъ, и потомъ ведетъ васъ въ котильонъ подъ звуки милой незабвенной музыки. Горны Эльфанда гудятъ, гудятъ! Bonne vieille, вы помните ихъ мелодію, при этомъ воспоминаніи все еще дрожатъ ваши сердечныя струны.

Изъ вашихъ героическихъ героевъ, мн кажется, нашъ другъ монсеньоръ Атосъ, графъ де Лаферъ, считается моимъ лучшимъ фаворитомъ. Съ полнйшимъ душевнымъ удовольствіемъ я читалъ его отъ восхода и до заката солнца. Черезъ сколько томовъ прошелъ онъ? Черезъ сорокъ? черезъ пятьдесятъ? Съ своей стороны я бы желалъ, чтобы онъ показался еще въ сотн томовъ, мн бы никогда не наскучилъ онъ съ его освобожденіями заточенныхъ, наказаніями злодевъ, пронизываніемъ негодяевъ своей легкой граціозной шпагой. О, Атосъ, Портосъ и Арамисъ! можетъ ли быть что нибудь великолпне этого тріо? Мн кажется, д’Артаньянъ лучше всего нравится мн въ своихъ собственныхъ запискахъ. Я купилъ его годы и годы тому назадъ, за пять пенсовъ, въ маленькомъ том съ пергаментной обложкой, на книжной выставк въ пассаж на подворь Грэя. Дюма облекаетъ его славой и длаетъ его маршаломъ, а сколько мн помнится, настоящій д’Артаньянъ былъ ни боле, ни мене какъ жалкій авантюристъ, который умеръ въ изгнаніи въ начал царствованія Людовика XIV. Читали ли вы когда о Chevalier d’Harmenthal? Случалось ли вамъ когда нибудь читать Tulipe Noire, такое скромное произведеніе, какъ всякій разсказъ миссъ Эджвортъ? Я всегда вспоминаю съ благодарностью и удивленіемъ о расточительныхъ банкетахъ, на которые онъ приглашалъ меня! Какими рядами роскошныхъ пиршествъ угощалъ онъ меня! Откуда онъ беретъ деньги на эти великолпные пиры? Говорятъ, что вс произведенія, носящія имя Дюма, написаны не имъ самимъ. Что же изъ этого слдуетъ? Разв главный поваръ не иметъ у себя помощниковъ? Разв ученики Рубенса не писали на его полотнахъ? Разв Лауренсъ не имлъ у себя помощниковъ для замалевки фона? Хотя я и самъ въ своемъ род le mtier, но признаюсь, я часто желалъ имть у себя компетентнаго, респектабельнаго и проворнаго чиновника для дловой части моихъ романовъ, по приход его въ одиннадцать часовъ, я сказалъ бы ему: — мистеръ Джонсъ, if you please, смерть архіепископа, на которой я сегодня поутру остановился, должна быть описана по крайней мр на пяти страницахъ. Возьмите энциклопедію и обратитесь къ стать ‘Водянка’, или къ какой вы сами хотите. Но, сдлайте одолженіе, чтобы въ смерти его не было какихъ нибудь медицинскихъ промаховъ. Сгруппируйте вокругъ него дочерей, докторовъ и капеллановъ. Достаньте съ третьей полки, подъ литерою В. London Вельза, вы найдете тамъ описаніе Ламбета и нкоторые рисунки этого мста. Придайте имъ необходимый колоритъ. Одна изъ дочерей пусть сойдетъ внизъ и разговариваетъ съ своимъ обожателемъ, который подъхалъ на своей лодк къ пристани Ламбета и пр. и пр. Джонсъ, сметливый молодой человкъ, разсматриваетъ какія ему нужно медицинскія, историческія, топографическія книги, его руководитель указываетъ ему въ Джереми Тэйлор (fol. London. MDCLV) нсколько замчаній, которыя какъ нельзя боле соотвтствуютъ переселенію добраго стараго архіепископа изъ этой жизни. Когда я прихожу одваться къ обду, усопшій архіепископъ лежитъ уже на стол у меня на пяти страницахъ, медицина, топографія, теологія, все, все въ надлежащемъ порядк, и Джонсъ еще за нсколько часовъ ушолъ домой къ своему семейству. Сэръ Крисгофоръ Ренъ (Wren) считается архитекторомъ церкви св. Павла, но вдь не онъ клалъ камни и приносилъ известку. Такъ точно и въ романахъ есть множество плотничной и каменной работы, которую можетъ выполнить бойкая знакомая съ своимъ дломъ рука. Легко сказать: бойкая, знакомая, съ дломъ рука! Даю вамъ честное слово,— что въ романахъ бываютъ такія части,— скажемъ напримръ любовныя интриги, ‘дла’, волокита въ шкапу и т. д., которыя бы я охотно приказалъ взять въ руки моему лакею Джону, какъ я приказываю ему принести угля и вычистить сапоги. И въ самомъ дл, попросили ли бы вы лакея подослать вора подъ кровать, припрятать духовное завщаніе, которое должно быть вскрыто въ надлежащее время, или написать въ мои лта нжный любовный разговоръ между Эмиліей и лордомъ Артуромъ! Я стыжусь самого себя, въ особенности когда бываю обязанъ писать о любви, тогда, хотя и сижу въ своемъ кабинет одинъ одинехонекъ, но до такой степени красню, что вы непремнно бы подумали, что мн готовится апоплексическій ударъ. Вы спрашиваете:— неужели на писателей производятъ какое нибудь дйствіе ихъ собственныя произведенія? Ничего не знаю о другихъ джентльменахъ, но о себ могу сказать, что когда я пишу какой нибудь фарсъ, какую нибудь шутку — я плачу,— описывая какую нибудь патетическую сцену, я все время хохочу до безумія,— по крайней мр такого мннія Томкинсъ. Вдь вы знаете — какой я циникъ!

Редакторъ Cornhill Magazine (не такого мягкаго и уступчиваго характера, какъ его предшественникъ, но человкъ непоколебимой твердости) позволяетъ этимъ невиннымъ листкамъ имть только опредленную длину. Не будь такого запрещенія, я охотно бы распространился еще на поллиста, и поговорилъ бы еще о многихъ герояхъ и героиняхъ романовъ, которые невольно приходятъ мн на память. Я прилежно изучалъ эти книги съ тхъ раннихъ дней, которые описаны въ начал этой маленькой статьи. Очаровательные, восхитительные, незабвенные романы! Романы вкусные, сочные и сладкіе, какъ пирожки съ малиновымъ вареньемъ въ цвтущіе дни юности! Забуду ли я когда нибудь, какъ однажды вечеромъ, посл молитвы (то есть, когда младшимъ классамъ велно было ложиться спать), я прижался къ шкафу, чтобы прочитать хоть полстранички моего дорогаго Вальтеръ-Скотта — и вдругъ прямо мн въ голову прилетлъ лексиконъ монитора! Ребекка, дочь Исаака Йоркскаго, я постоянной врно любилъ тебя въ теченіе сорока лтъ! Теб было лтъ двадцать, а мн двнадцать, когда я впервые узналъ тебя. Шестьдесятъ лтъ спустя, душа моя, большая часть женщинъ твоей восточной расы давно утратили цвтъ юности, давно перешли предлъ красоты, но для меня ты вчно молода и прекрасна, и я готовъ вступить въ бой со всякимъ вроломнымъ рыцаремъ, который осмлится оскорбить твое имя.

V.
ГРУШЕВОЕ ДЕРЕВО.

Благосклонный читатель безъ сомннія уже замтилъ, что эти смиренныя проповди имютъ своимъ сюжетомъ какія нибудь маленькія событія, случающіяся у дверей самого проповдника или доходящія тмъ или другимъ путемъ до его непосредственнаго свднія. Однажды, вы можетъ быть помните, мы говорили о знак, сдланномъ на двери. Сегодня утромъ Бетси, служанка, приходитъ съ испуганнымъ видомъ и говоритъ: — Вообразите! изъ садовой ограды съ наружной стороны вынуто три кирпича, у грушеваго дерева переломаны сучья и вс груши обобраны! Бдное, мирное, одинокое грушевое дерево! Налетаютъ иногда воробьи на твои втки и клюютъ сочные твои плоды. Но эти вынутые кирпичи, эта нарочно приготовленная лстница, по которой неизвстные мародеры могутъ войти и обратно выбраться изъ моего маленькаго англійскаго замка, разв подобный случай не можетъ возбудить интереса и разв онъ не можетъ повториться завтра же? вопросъ этотъ наводитъ невольный ужасъ. Ну что, если взлзши разъ по наружной стн, эти негодяи вздумаютъ штурмовать этотъ замокъ? Впрочемъ, пусть ихъ! мы хорошо вооружены, притомъ же насъ много, мы люди громадной неустрашимости, люди, которые будутъ защищать свои столовыя ложки съ опасностію жизни, кром того, здсь близехонько есть бараки (благодаря Бога!) и, при первомъ нашемъ крик или выстрл, по крайней мр тысяча штыковъ явятся на помощь.

Но что это за звукъ? Ахъ! это церковный колоколъ. Я бы самъ пошелъ въ церковь, но какъ слушать проповдь? Я все думаю о тхъ ворахъ, которые по моей оград, какъ по лстниц, забрались ко мн и обобрали мое грушевое дерево! Они, пожалуй, въ эту минуту тоже идутъ на молитву гладко выбритые, въ чистомъ бль, со всми вншними признаками добродтели. Если бы я и пошелъ, то наврное, во время службы все бы думалъ: нтъ ли тугъ кого нибудь изъ пріятелей, перелзавшихъ черезъ ограду моего сада? Если по прочтеніи восьмой заповди, кто нибудь запоетъ съ особенной энергіей,— ‘Склонимъ наши сердца къ исполненію этого закона’, я сейчасъ же подумаю: ‘Ага, мистеръ Бассо! не было ли у васъ сегодня грушъ за завтракомъ?’ преступленіе видится мн со всхъ сторонъ, это ясно. Но кто изъ нихъ похититель? ***

Свтъ представляется мн совсмъ въ иномъ вид, посл того, какъ я написалъ эти послднія строчки! Я прогуливался по своимъ владніямъ и спрашивалъ совта у джентльмена въ однобортной синей куртк, съ металлическими пуговицами и тесемочнымъ украшеніемъ на галстук. Онъ осмотрлъ сдланныя въ оград отверстія и обломанное дерево. Мы уже составили съ нимъ планъ обороны,— даже, можетъ быть и планъ нападенія. Можетъ статься, вы когда нибудь прочитаете въ газетахъ статейку подъ заглавіемъ: ‘Дерзкое покушеніе на воровство — геройская побда надъ негодяями’ etc. etc… Это просто небывалые еще мошенники. Быть можетъ и вы тоже прочитаете эти слова, и они заставятъ васъ отказаться отъ вашего пагубнаго ремесла. Примите совтъ искренняго друга и воздержитесь. Поймать плута въ западн, другаго вытащить изъ рва, обнесеннаго палисадомъ, третьяго снять съ дерева, какъ грушу, не доставитъ мн удовольствія, но подобныя вещи могутъ случаться. Предостерегаю васъ заблаговременно, негодяи! Или, ужь если вы непремнно должны заниматься ремесломъ воровъ, то сдлайте одолженіе, ищите другаго мста для своихъ подвиговъ. Но, довольно! живите въ своемъ ослпленіи, дти тьмы! Воры! Мы не хотимъ видть повшенными именно васъ,— но вы ни боле ни мене какъ столбы, на которыхъ вшаютъ другихъ.

Здсь не мшаетъ сказать, что если бы мн самому пришлось отправляться на вислицу, я съ величайшею точностью описалъ бы мои ощущенія, попросилъ бы остановиться въ какомъ нибудь трактир на пути въ Тибурнъ, потребовалъ бы тамъ отдльную комнату и письменный приборъ и далъ бы отчетъ въ состояніи моей души. Потомъ… ну, трогай, возница! Прошу, ваше преподобіе, продолжать ваше напутствованіе, хотя и не новое, продолжайте длать замтки о моемъ положеніи, и такимъ образомъ мы подъзжаемъ къ Тибурнской застав, гд насъ ожидаетъ нетерпливая толпа, услужливые шерифы, ловкій и быстрый въ своемъ дл мистеръ Кетчъ…

Множество рабочаго народа толпится по нашимъ улицамъ и отдыхаетъ въ этотъ праздный день, множество людей, для которыхъ едва ли не трудне украсть мои груши, чмъ коронные брилліанты изъ Toyэра,— а между тмъ я не могу оторваться отъ мысли и не сказать про себя: ‘Не вы ли т злоди, которые перелзали черезъ ограду моего сада въ прошлую ночь?’ Неужели подозрніе, запавшее въ душу, выражается на моемъ лиц? Не думаю.— Что, если бы эти люди одинъ за другимъ стали подходить ко мн и говорить: — какъ вы смете, сэръ, подозрвать насъ въ краж вашихъ плодовъ? Убирайтесь вы сами на вислицу съ вашими грушами!— Ты негодный воръ! Вдь ты укралъ у меня не нсколько вкусныхъ грушъ, а мое душевное спокойствіе — мою безъискуственную вру въ ближняго, мою дтскую увренность, что все, что говорится — сущая правда. Могу ли я въ этомъ состояніи протянуть кому либо руку по дружески? могу ли я сдлать это, когда первое мое впечатлніе можетъ быть выражено слдующими словами: — я сильно подозрваю, мой добрый сэръ, что это вы постили ночью мое грушевое дерево?— Да, страшно непріятное настроеніе духа. Сердцевина дерева чернетъ, смертельно пораженный плодъ качается на втк, огромный червякъ уже точитъ его внутренность, жиретъ, наслаждается и ползаетъ въ немъ! Кто бы это стащилъ груши? спрашиваю я.— Не вы ли, любезный братецъ? Не вы ли, сударыня? Ну, что же, вы не отвчаете — respondere parati et cantare pares? (О стыдъ, стыдъ!)

Будутъ ли когда открыты и наказаны негодяи, похитившіе мои плоды? Нкоторые плуты, обкрадывающіе фруктовые сады, попадаются сразу. Другіе — безнаказанно воруютъ всю жизнь. Что же касается до меня, то если бы мн пришлось взлсть на самое маленькое дерево, въ самую темную ночь, и въ самомъ отдаленномъ саду, то держу пари на какія угодно деньги, что меня поймали бы въ одну минуту, я бы самъ попалъ ногой въ капканъ, или бы на меня накинули арканъ. Я всегда бывалъ, былъ и буду пойманъ. Это моя участь. Другіе крадутъ плоды четвериками и остаются не открытыми, на нихъ не падаетъ даже тни подозрнія, тогда какъ я увренъ, на меня посыпались бы всевозможныя несчастія и наказанія, если бы я вздумалъ утащить хотя крошечное яблочко. Что станете длать? При такомъ драгоцнномъ убжденіи человкъ всегда будетъ держать свои руки подальше отъ воровства и мошенничества, а ноги — на пути добродтели. Я увренъ, мой благосклонный другъ и читатель, что вы сами добродтельны, не изъ страха наказанія, а просто изъ любви къ добру, такъ какъ мы съ вами вращаемся въ одной и той же жизни, то подумайте, съ сколькими сотнями тысячъ мошенниковъ должны мы встрчаться, съ сотнями тысячъ негодяевъ, которые еще ни разу не были обличены. До какой степени непріятно для такихъ снисходительныхъ людей, какъ вы и я, вчно думать о тхъ не открытыхъ злодяхъ, которые кишатъ въ высшихъ и низшихъ сферахъ, въ клубахъ и на биржахъ, въ церквахъ, на балахъ и раутахъ дворянства и средняго класса общества. Какая же разница между вами и каторжникомъ? Напримръ, вонъ тотъ несчастный страдалецъ на галерахъ, разв онъ не человкъ и не собратъ вашъ? Вы вдь никогда не длали фальшивыхъ ассигнацій? Никогда не обманывали своего ближняго? Никогда не здили въ Хоунсло-Хитсъ и не обкрадывали почту? Вамъ никогда не случалось входить въ вагонъ перваго класса, гд сладко спалъ какой нибудь престарлый джентльменъ, не случалось потомъ тихонько умертвить его, захватить его бумажникъ и скрыться на слдующей станціи? Вы вроятно знаете, что подобное обстоятельство случилось нсколько мсяцевъ тому назадъ во Франціи. Если бы мы путешествовали тамъ ныншнею осенью, мы можетъ статься встртили бы того изобртательнаго джентльмена, который нанесъ этотъ смлый и удачный ударъ. Мы, быть можетъ, нашли бы его еще образованнымъ и пріятнымъ человкомъ. Я самъ былъ знакомъ съ двумя или тремя джентльменами, которые впослдствіи были обличены… обличены въ противузаконныхъ поступкахъ. Какъ! Неужели этотъ пріятный, разговорчивый господинъ, съ которымъ мы встрчались, былъ знаменитый мистеръ Джонъ Шепардъ? Неужели этотъ любезный кроткій джентльменъ въ очкахъ былъ хорошо извстный мистеръ Фоунтлерой? Въ чудной газет Хазлита въ стать Going to а Fight, господинъ, описываемый щегольскимъ охотникомъ, въ коляск, никто иной, какъ извстный душегубецъ, умертвившій мистера Уильяма-Уера. Сдлайте одолженіе, не говорите мн, что вы не желали встртиться (не по дламъ) съ капитаномъ Шепардомъ, высокопочтеннйшимъ докторомъ Доддомъ, или съ другими личностями, составившими себ реноме, своими дяніями и несчастіями, своею жизнію и своею смертію. Вс они служатъ сюжетами для балладъ и героями для романовъ. Одинъ изъ моихъ друзей имлъ домъ въ Мэйфер, откуда бдный докторъ Доддъ былъ взятъ и закованъ, тамъ и и теперь еще существуетъ вымощенный камнемъ залъ, по которому онъ прохаживался. Маленькая комнатка съ боку вроятно служила ему кабинетомъ, гд онъ сочинялъ свои изящныя проповди. Два года спустя я имлъ удовольствіе участвовать на нсколькихъ чудныхъ обдахъ въ Тибуреіи, дйствительно великолпные были обды, казавшіеся еще боле привлекательными отъ того, что зданіе это было занимаемо покойнымъ мистеромъ Садлеромъ. Однажды ночью, покойный мистеръ Садлеръ пилъ чай въ этой столовой, и къ удивленію своего метръ-д’отеля, вышелъ изъ-за стола, положивъ въ карманъ свой собственный сливочникъ. На слдующее же утро, какъ вамъ извстно, онъ былъ найденъ мертвымъ въ Хамстед-Хит, и подл него лежалъ молочникъ, въ который былъ налитъ погубившій его ядъ. Мысль о дух покойнаго джентльмена, носившемся по комнат, придавала пиру странный интересъ. Можете ли вы представить себ его одиноко пьющимъ чай въ своей столовой? Онъ осушаетъ сливочникъ и кладетъ его въ карманъ, потомъ отворяетъ вонъ ту дверь, чрезъ которую боле уже не возвращался. Вотъ онъ проходитъ по залу: чу! дверь запирается за нимъ, и шаги его замираютъ. Онъ идетъ во мрак ночи по спящему городу, шаги его направляются въ поле, гд уже начинаетъ мерцать наше сренькое утро. Онъ наливаетъ чего-то изъ бутылки въ маленькій серебряный молочникъ. Подноситъ его къ устамъ, лживымъ устамъ! Прошептали ли они хоть молитву передъ тмъ, какъ проглотить этотъ смертельный напитокъ? Но лишь взошло солнце, какъ уста эти были уже нмы. Я не знавалъ ни этого несчастнаго, ни его соотечественника, котораго назовемъ, пожалуй, Лаэртомъ, и который находится теперь въ изгнаніи. Будучи принужденъ скрыться отъ своихъ неумолимыхъ кредиторовъ, Лаэртъ бжалъ въ Америку, гд перомъ заработывалъ себ хлбъ. Признаюсь, я питалъ доброе чувство къ этому изгнаннику, потому что онъ никогда не порицалъ страны, изъ которой скрылся. Я даже слышалъ, что онъ ухалъ, не взявъ съ собою ничего изъ награбленной добычи, почти безъ пенни въ карман. На пути онъ познакомился съ какимъ-то евреемъ и, когда въ Нью-Йорк заболлъ, этотъ еврей пріютилъ и обласкалъ его, даже снабдилъ его деньгами изъ своего собственнаго запаса, который былъ далеко не великъ. Проживъ нсколько времени въ чужомъ для нихъ город, этотъ бдный еврей истратилъ потомъ вс свои деньги, заболлъ и впалъ въ крайнюю бдность. Тогда Лаэртъ въ свою очередь ухаживалъ за своимъ евреемъ. Онъ пригласилъ докторовъ, кормилъ и заботился о страждущемъ и голодномъ. Богъ съ тобою, Лаэртъ! Я не зналъ тебя. Можетъ быть, тебя справедливо изгнали изъ отечества. Впрочемъ, еврей походатайствуетъ за тебя, мы надемся, что ты не совсмъ еще закоснлый гршникъ. Я зналъ на томъ же самомъ берегу еще одного изгнанника: да кто его и не зналъ? Юлій Цезарь едва ли имлъ больше долговъ, нежели Цицедикусъ: и, о милосердый Богъ! Какъ это ты, Цицедикусъ, ухитрился истратить такъ много денегъ и надлать долговъ? Весь день онъ работалъ для своихъ кліентовъ, ночью занимался въ Общинномъ Совт. У него не было ни жены, ни дтей. Платы, получаемой имъ за его рчи, доставало бы на содержаніе двадцати риторовъ. Изо дня въ день я видлъ, какъ онъ съдалъ свой скудный обдъ, состоящій только изъ рыбы, небольшаго куска баранины и самаго малаго количества Иберійскаго или Тринакріанскаго вина, разбавленнаго свжею водою Рейна. Вотъ все, что у него было, и этотъ человкъ заработывалъ, платилъ талантами за таланты, и наконецъ убжалъ, оставивъ посл себя Богъ знаетъ сколько долгу! Неужели человкъ, заработывающій пятнадцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ въ годъ, трудящійся днемъ, ораторствующій ночью, спящій въ неудобной постел, съ ужасомъ пробуждающійся, видящій на каждомъ углу полисмена, наблюдающаго за нимъ, и мечь правосудія всегда висящій надъ его головой, неужели онъ иметъ своимъ единственнымъ развлеченіемъ газету, скудный кусокъ баранины и немного хересу съ зельтерской водой? Въ нмецкихъ сказкахъ мы читаемъ иногда, какъ люди продаются извстной особ, и какъ та особа обманываетъ ихъ, она надлитъ ихъ богатствомъ, да, но за то золотыя монеты обращаются въ ничего не стоющіе лоскутки бумаги. Она сажаетъ ихъ за великолпные пиры, но какая ужасная улыбка у того чернаго лакея, который снимаетъ крышку съ поданнаго блюда, и не чувствуете ли вы какого-то особеннаго срнаго запаха отъ этого блюда? Фи, гадко! возьмите его прочь, я не могу сть. Она общаетъ имъ роскошь и торжество. Побдная колесница катится по городу, толпа волнуется и кричитъ ура! Пошелъ, пошелъ, кучеръ! Но кто это повисъ позади кареты? Неужели это награда за краснорчіе, таланты и трудолюбіе? Неужели это конецъ трудовой жизни? Разв вы не помните, какъ опечаленные граждане Вавилона, когда Драконъ опустошалъ его окрестности, выходили по вечерамъ посмотрть на долины, усянныя костями жертвъ, пожранныхъ этимъ чудовищемъ? О ненасытный зврь! самое отвратительное, наглое, чешуйчатое пресмыкающееся! Будемъ благодарны, дти, что оно не поглотило насъ всхъ. Отвернемтесь скоре и помолимся о сохраненіи насъ отъ его страшной пасти, костей и челюстей!

Когда я въ первый разъ пріхалъ въ Лондонъ, невинный, какъ Monsieur Gil-Blas, я тоже сдлалъ нкоторыя пріятныя знакомства, нашелъ дорогу въ различные вертепы, и облегчалъ свой кошелекъ въ пользу многихъ ловкихъ джентльменовъ, мошенниковъ большихъ дорогъ. Одного изъ нихъ я помню особенно хорошо,— того самаго, который никогда лично не занималъ у меня ни одного мараведиса,— одного изъ самыхъ милыхъ, вжливыхъ и любезныхъ бандитовъ, которыхъ я когда либо встрчалъ. Обокрасть меня? Напротивъ! Роландо угощалъ меня, кормилъ своими обдами и поилъ винами, держалъ открытый столъ для друзей, и былъ очень щедръ ко многимъ изъ нихъ. О, какъ хорошо мн памятна одна изъ его продлокъ! Составленъ былъ планъ провезти контрабанду — табакъ. Таможенныхъ чиновниковъ предполагалось подкупить, такъ что суда могли спокойно везти его по Темз, на берегу были уже устроены удобные склады, словомъ, за одинъ разъ можно было выручить сотни тысячъ фунтовъ. Какъ сверкали его глаза, когда онъ сообщалъ мн объ этомъ предпріятіи! Какимъ легкимъ и врнымъ казалось оно! не могу сказать на врное: имло ли — дло это успхъ, но открытый, веселый, чистосердечный и добрый Роландо вдругъ опечалился,— въ банк на Роландо храбраго произошло гоненіе по случаю открытія сдланныхъ имъ фальшивыхъ подписей. Онъ выходилъ изъ дому всегда вооруженный, и клялся, что не дастся въ руки живой: но его все-таки взяли, судили, и приговорили къ вчной ссылк, я слышалъ, спустя нсколько времени, что онъ пріобрлъ большую популярность въ колоніи, которая удостоилась чести принять его. А какія онъ пвалъ псни! Бывало, когда предъ нами искрились кубки съ виномъ, въ которомъ небеса отражали свою синеву, я помню эти псни Роландо въ Старомъ Піацца — кафе-хауз. И гд теперь этотъ старый Піацца — кафе-хаузъ? Гд ивы? гд Троя? Гд Колоссъ Родосскій? Ахъ Роландо, Роландо! ты былъ храбрый капитанъ, весельчакъ, красавецъ, забавникъ. Въ меня ты никогда не цлилъ изъ пистолета. Ты приказывалъ наполнять мой кубокъ до самаго верха бургонскимъ, пилъ за мое здоровье, вмст съ тми, кто предпочиталъ это вино шампанскому. Coelum non animum, etc. Не думаете ли вы, что онъ исправился посл перезда черезъ море и измнилъ свой видъ? У меня есть на это свое мнніе. Какъ бы то ни было, но ты, Роландо, былъ добрйшій и гостепріимнйшій изъ бандитовъ, я не люблю представлять себ тебя съ цпями на ногахъ.

Знаете ли, отъ чего мн пришли въ голову вс эти воспоминанія о несчастныхъ людяхъ?. Когда сегодня утромъ сказали мн объ украденныхъ грушахъ и о сломанной оград, я читалъ статью въ Saturday Review о Рупилі. Я сиживалъ рядомъ за обденнымъ столомъ съ этимъ молодымъ человкомъ и видлъ его въ раззолоченной депутатской форм. Еще вчера онъ жилъ въ роскоши, у него были длинные волосы, разввающаяся борода, бриліантовая запонка на ше и прекраснаго покроя сюртукъ. Разодтый такимъ образомъ, онъ еще вчера стоялъ въ суд. А сегодня, съ обритой головой, въ арестантской куртк онъ сидитъ на грубой тюремной порціи. Борода и волосы обриты, блестящая депутатская форма смнилась одеждой арестанта, и твоя ежедневная бутылка шампанскаго замнена тюремнымъ какао. Бдный Рупилій! какъ должно быть будетъ пріятно теб, когда твое дло приведется къ концу! Мн говорили, что шампанское составляетъ обычный напитокъ въ столовой джентльменовъ нижней палаты. Какое это должно быть необыкновенное, все боле и боле возбуждающее жажду шампанское! Какъ несчастенъ былъ этотъ Рупилій, въ то время, когда по наружности онъ казался намъ такимъ счастливымъ. Онъ былъ отчаянно бденъ, между тмъ какъ мы воображали его такимъ благоденствующимъ! Когда великій мистеръ Харкеръ провозглашалъ за публичными обдами:— ‘джентльмены, наполните бокалы и благоволите ничего не говорить за высокопочтеннаго члена депутата Ламбета!’ какую душевную пытку, я воображаю, выносилъ этотъ высокопочтенный членъ палаты! Однажды, когда зашелъ разговоръ о чести какого-то джентльмена, Рупилій сказалъ:— ‘если бы кто усомнился въ моей чести, я бы далъ тому пощечину’. Спартанскій мальчикъ, укравшій лисицу, улыбался въ то время, какъ зврь кусалъ его подъ плащемъ, я увренъ, что и подъ платьемъ Рупилія было что нибудь острое, которое язвило его, когда мы сидли, какъ я сказалъ, за однимъ столомъ, платя дань любви къ ближнему. Да! прося Создателя о насущномъ хлб на сей день, я въ тоже время прошу его не ввести меня во искушеніе и избавить меня отъ лукаваго!

VI.
ОТЕЛЬ ДЕССЕЙНЪ.

Я пріхалъ изъ Дувра на ночномъ почтовомъ пароход. Перездъ нашъ, одинъ изъ бурныхъ, сопровождался всми обыкновенными послдствіями морскаго путешествія. Я не располагалъ хать въ Парижъ ночью и къ тому же зналъ гостинницу въ Кале за одинъ изъ самыхъ опрятныхъ, самыхъ дорогихъ и комфортабельныхъ отелей въ Европ. Самый Кале представляетъ собою едвали не лучшій типъ французскаго города. Прелестный старый отель Dessein съ его дворомъ и садами, съ его барской кухней и важнымъ лакеемъ,— джентльменомъ стараго закала, который принималъ у себя лучшее европейское общество,— мн былъ уже давно извстенъ. Не разъ приходилось мн читать въ Times жалобы на дороговизну Dessein’скихъ счетовъ. Бутылка содовой воды стоитъ…. ну да все равно, сколько бы она ни стоила. Я помню, еще будучи мальчикомъ, когда, въ Доверской гостиниц Корабль (imperante Carolo Decimo), я заплатилъ за мсто до Лондона, и у меня, посл маленькой прогулки въ Парижъ (о которой мои добрые родители никогда ничего не знали), оставалось только 12 шиллинговъ, я спросилъ къ обду порцію рыбы, бифстексъ и стаканъ негусу, и за это мн подали счетъ: обдъ 7 шиллинговъ, стаканъ негуса 2 шил., лакею 6 пенсовъ, такъ что у меня гршнаго оказалось въ карман всего на все полъ-кроны, которыя и отдалъ я кондуктору и кучеру на пути до Лондона. Я дйствительно былъ гршенъ, потому что здилъ безъ спроса. И теперь еще помню я это длинное, скучное, преступное, сорока-часовое путешествіе изъ Парижа въ Кале! Но какимъ образомъ пришла мн на память эта шалость, сдланная мною во время вакацій на Пасх 1830 года? Очень просто, я всегда вспоминаю о ней, перезжая въ Кале. Виноватъ, сэръ, виноватъ! эти слова остаются навсегда запечатлнными въ моей памяти, и только тогда становится мн легче на душ, когда подумаю, что ей уже отпущенъ этотъ старый гршокъ. Не дале какъ вчера я встртилъ моего школьнаго наставника, мы путешествуемъ и оба остановились въ одномъ отел. Его комната была рядомъ съ моей. Когда онъ отправился въ свой покой, ласково пожавъ мн руку, мн ужасно хотлось постучаться къ нему и сказать: ‘Докторъ Бентлей! простите меня, помните, когда я узжалъ на Пасху въ 1830 году и вы спросили меня, гд я намренъ провести вакаціи? А я отвчалъ: съ моимъ другомъ Слингсби въ Хонтиндоншир. Съ сожалніемъ сознаюсь теперь, что эта была ложь. У меня было тогда 20 ливровъ и я, какъ жаворонокъ, полетлъ въ Парижъ, гд находился мой товарищъ Эдуардсъ’. Вотъ и все. Докторъ прочтетъ это, потому что я все таки не ршился разбудить его для выслушанія моей исповди, а разсудилъ за лучшее послать нумеръ этихъ записокъ, когда онъ вернется домой.

Мн отвели спальню,— весьма опрятную комнату въ первомъ этаж, съ окнами, выходящими въ хорошенькій садъ. Отель казался почти такимъ же, какимъ онъ былъ сто лтъ тому назадъ, когда въ немъ останавливался мистеръ Лауренсъ Стернъ. Желалъ бы я знать, заплатилъ ли онъ поданный счетъ? Да, впрочемъ, его путешествіе вдь только что началось. Вроятно онъ занялъ или досталъ гд нибудь денегъ. Этотъ человкъ тратилъ ихъ очень щедро, когда он бывали у него, великодушно помогалъ и, мало того, проливалъ слезы о судьб того несчастнаго, участь котораго ему удалось облегчить. Я не врю ему на слово, но никогда не обвиню его въ скупости, хотя это и часто бываетъ недостаткомъ въ людяхъ, добродтельне его. Кошелекъ мистера Лауренса всегда былъ открытъ, если въ немъ лежали чьи нибудь гинеи. Когда я отправился спать въ отведенную комнату,— она же нкогда была и его спальней,— когда мн пришло на мысль, какъ часто я удивлялся ему, бранилъ его, превратно объяснялъ себ его, какое-то неопредленное чувство страха овладло мною въ этотъ полночный часъ. Что, еслибъ я увидлъ его тощую фигуру въ черныхъ атласныхъ панталонахъ, его злобную улыбку, его длинный, сухой палецъ, указывающій на меня при лунномъ свт (я уже былъ въ постел и погасилъ свчу) и если бы онъ сказалъ:— Ты не довряешь мн, ненавидишь меня, не правда ли? а не подумаешь о томъ, какъ Джекъ, Томъ и Харри, наши братья — авторы ненавидятъ тебя? Я скрежещу зубами и хохочу въ полночной тишин при лунномъ свт.— О, призракъ въ черныхъ атласныхъ панталонахъ и въ парик! Мн нравится, когда меня ненавидятъ нкоторые люди, говорю я: я знаю людей, жизнь которыхъ есть вчная спекуляція, смхъ — заговоръ, улыбка выражаетъ что-то другое, которымъ ненависть служитъ плащемъ, я бы желалъ, чтобы такіе люди ненавидли меня.

— Добрый мой сэръ, говоритъ онъ съ замогильной улыбкой на изсохшемъ лиц: ваше желаніе исполнено.

— Apr&egrave,s? говорю я. Дайте же мн спать. Я знаю, мн крпко не заснуть, потому что….

— Потому что въ кровати есть наскомыя и он жалятъ васъ? (это только такъ говорится, сэръ, теперь меня не кусаютъ никакія животныя. Весь домъ, въ настоящее время содержится повидимому въ удивительной опрятности). Право, нелпо выказывать такое равнодушіе. Если ваша кожа тонка и наскомыя кусаютъ васъ, то ясно, что они и не даютъ вамъ заснуть.

— Есть люди, которые отъ укушенія блохи кричатъ, какъ будто ихъ рветъ ястребъ, пробормоталъ я.

— Люди раздражительнаго темперамента, мой почтенный, добрый джентльменъ, и вы одинъ изъ такихъ людей.

— Да, сэръ, я дйствительно принадлежу къ нимъ по профессіи и, признаюсь, совершепно способенъ поднять шумъ и крикъ при малйшей обид.

— Вы стыдитесь того качества, которымъ поддерживаете свое существованіе и такую репутацію, какъ ваша. Ваша чувствительность доставляетъ вамъ средства къ жизни, мой почтенный другъ. Скажите, что вы теперь чувствуете: удовольствіе или досаду? То или другое чувство останется у васъ въ памяти и рано или поздно появится въ вашихъ запискахъ. Зачмъ это вы въ своемъ послднемъ вздорномъ очерк упоминаете о чтеніи вами перваго романа въ день коронаціи короля Георга IV. Я помню его еще въ колыбели въ Сентъ-Джемскомъ дворц, это былъ прелестный ребенокъ, предъ нимъ были позолоченныя китайскія ширмы, и я пролилъ слезу умиленія при взгляд на этаго спящаго херувима.

— Слезу умиленія!— пустяки, мистеръ Стернъ, пробормоталъ я, по огромному парику и атласнымъ панталонамъ, я тотчасъ узналъ, что это былъ никто другой, какъ мой другъ, извстный, мало того, знаменитый, мистеръ Лауренсъ Стернъ.

— Mon ami! Неужели видъ прекраснаго малютки не можетъ очаровать васъ, не можетъ растрогать вашего сердца? Если нтъ,— то очень сожалю васъ. Да, онъ былъ прекрасенъ. Въ тотъ годъ, когда онъ родился, я былъ въ Лондон и имлъ обыкновеніе завтракать въ Маунтъ-Кафе-Хауз. Я вошелъ въ моду два года спустя, посл появленія моего ‘Тристрама’, который около ста лтъ пользовался громкою извстностью. Кстати, mon bon monsieur: многіе ли изъ писателей вашего времени сохранятъ свою извстность до будущаго столтія. Не думаете ли вы, что въ этомъ успетъ вашъ Броунъ?

Я презрительно засмялся, лежа въ постел (въ свою очередь и привидніе старалось подавить саркастическій смхъ).

— Броунъ! воскликнулъ я. Одинъ изъ самыхъ скучныхъ людей, которые когда либо брались за перо!

— А что вы думаете о Джонс!

Меня окончательно разозлилъ этотъ старый циникъ. Какъ разумное привидніе съ того свта, сказалъ я: вы конечно не требуете отъ меня серьезнаго мннія о мистер Джонс? Его книги могутъ занимать только разв горничныхъ и школьниковъ, но надюсь, что вы не попросите меня прочитать ихъ? Вы сами человкъ умный и потому должны знать, что

— Ну, а какого вы мннія о Робинсон?

— Мн говорили, что у Робинсона есть свои достоинства. Я впрочемъ не имлъ возможности прочесть его книгу, и потому не могу составить положительнаго мннія о самомъ мистер Робинсон. Во всякомъ случа, вы согласитесь, что о немъ я ничего предосудительнаго не говорю.

— Ага! Я вижу, что вы, литераторы, имете свои ненависти и привязанности, какъ случалось это и въ мое время. При мн былъ одинъ ирландецъ, по имени Гольдсмитъ, который любилъ бранить меня, но онъ не былъ принятъ въ порядочномъ обществ,— и потому, правду вамъ сказать, мало кто дорожилъ его похвалой, или порицаніемъ. Я въ жизнь свою не былъ такъ удивленъ, какъ въ то время, когда узналъ, что мистеръ Ирвингъ, американскій джентльменъ, очень умный и элегантный, написалъ біографію этого господина. Длать героя изъ такого человка — просто смхъ! Я слышалъ, что и вы подражаете мод,— и тоже хотите сплести внокъ этому смшному маленькому идолу.— Это нелпо! Нечего сказать, хорошъ тотъ писатель, который нацарапалъ нсколько гладенькихъ куплетцовъ. Я положительно не могу терпть этого мистера біографа, который вздумалъ возвысить такого человка и сдлать изъ него героя! Въ мое время жилъ еще одинъ джентльменъ, мистеръ Фильдингъ, человкъ съ силою, вкусомъ и манерами дворника! Сумасшествіе что ли нашло на всхъ васъ, что вы вздумали преклоняться предъ этимъ своего рода Кальвертомъ Буттомъ? передъ этимъ существомъ безъ вкуса и безъ чувства! Конечно, у этой собаки былъ умъ. Я помню, милордъ Батурстъ часто хвалилъ его, но что касается до чтенія его книгъ,— то, ma foi! я лучше соглашусь выкупаться въ помойной ям. Грубость этого человка возмущаетъ меня. Отъ него такъ и несетъ джиномъ. Его грубый смхъ, отзывающійся табакомъ и лукомъ, душитъ меня, pardi! не лучшее мнніе имю я и о другомъ господин {Авторъ говоритъ о Смоллет и нарочно перемшиваетъ названіе лучшихъ произведеній этого писателя: Roderik Random, Peregrine Pickle и Humphry Clinker. Примч. пиревод.}… провизоръ шотландскаго антекаря… Перегринъ Клинкеръ и Гомфри Рандомъ… ужь я и не помню, какъ называлъ онъ свою чепуху? Ни у котораго изъ нихъ не было этого bel air, этого bon ton, этого je ne sais quoy. Встрчаясь съ кмъ нибудь изъ нихъ въ моихъ прогулкахъ по берегамъ Стикса, я даю имъ широкій просторъ, какъ выразился бы этотъ губернскій аптекарь {Смоллетъ готовился быть медикомъ, но эта профессія ему не удалась и онъ промнялъ ее на литературу. Примч. перевод.}. Унція цибетоваго соку! хорошъ аптекарь! ужасъ, ужасъ! При одной мысли о грубости этихъ людей по тлу у меня начинаютъ бгать мурашки. Въ особенности мистеръ Фильдингъ, чувствительности у него меньше, чмъ у мясника на Флитъ-Маркст. Его герои вс взяты изъ кухонъ, изъ пивныхъ лавочекъ, или откуда нибудь еще хуже. И эту-то личность мистеръ Ирвингъ вздумалъ ставить и уважать наравн со мной…. со мной! О Небо! Monsieur Posterity, въ пріятное общество посадили вы меня, нечего сказать, я вижу вы нисколько не стали умне, чмъ были мы въ наше время. Мистеръ Фильдингъ! велика фигура? ни больше ни меньше какъ лукъ и требуха! Мистеръ ромъ и джинъ. Очень вамъ благодаренъ, Monsieur Posterity, очень!

Вотъ, подумалъ я: даже между этими Стиксцами живутъ (если мн позволятъ это выраженіе) зависть и раздоръ. Какая жалкая мелочность! Конечно, я допускаю эти чувства до извстной степени, этого требуетъ самая справедливость. Но, что касается до меня, то я часто нахожу себя вынужденнымъ протестовать противъ нелпыхъ похвалъ, щедро расточаемыхъ современникамъ. Вчера, напримръ, лэди Джонсъ была на столько добра, что похвалила одно изъ моихъ произведеній. Tr&egrave,s bien. Но въ ту же самую минуту, она съ такимъ же точно восторгомъ начала превозносить послдній романъ миссъ Гобсонъ. Создатель! да чего же стоитъ, посл этого, похвала женщины, которая восхищается сочиненіями миссъ Гобсонъ? Я предлагаю одному пріятелю бутылку лафита 1844 года, вина достойнаго быть поданнымъ даже за ужиномъ папы.— Отличное вино, говоритъ пріятель: а такъ какъ мы опорожнили эту бутылку, то прикажите-ка подать того…. обыкновеннаго, которое мы пили намедни.— Ну, подумалъ я: хорошъ знатокъ вина…. обыкновенное столовое вино онъ цнитъ выше стараго лафита! Ничто такъ не возбуждаетъ моего гнва, не возмущаетъ чувства справедливости, какъ похвалы людямъ, которые ихъ вовсе не заслуживаютъ. Однимъ словомъ, если хотите оставаться друзьями со мною, то, прошу васъ, не хвалите никого. Вы говорите, что Венера Медицейская прекрасна, или Джакобъ Омніумъ очень великъ. Que diable! Да разв я не могу судить самъ за себя? Разв у меня нтъ своихъ глазъ, своего глазомра? Я не думаю, чтобы Венера была такъ красива, какъ вы ее описываете. Нтъ спора, она хороша, но безъ всякаго выраженія. Что же касается до мистера Омніума, я за два пенса могу увидть на ярмарк человка вдвое выше.

— Поэтому, сказалъ я, повернувшись къ мистеру Стерну:— вы кажется серьезно ревнуете мистера Фильдинга? О вы, литераторы, литераторы! Неужели міръ (я разумю вашъ міръ) не довольно обширенъ для всхъ васъ?

Я часто путешествую во сн. Часто вижу себя ночью гуляющимъ въ халат по срымъ улицамъ города. Въ начал это кажется довольно странно, но этого никто и не замтитъ. Я тихо хожу по земл съ босыми ногами. Грязь не пристаетъ къ нимъ. Прохожіе на нихъ не наступаютъ. Я ношусь по земл, не касаясь ея, поднимаюсь по лстницамъ, прохожу черезъ двери. Я увренъ, дорогіе друзья мои, что и вамъ случалось предпринимать путешествія подобнаго рода.

И такъ въ ночь, про которую я говорю (если вамъ угодно знать точное число — это было 31 сентября), посл маленькаго разговора съ мистеромъ Стерномъ въ нашей спальн, я, вроятно, всталъ, хотя и не знаю, какимъ образомъ, и пошелъ съ нимъ внизъ въ кофейную комнату отеля Dessein, гд блистала луна и былъ накрытъ ужинъ изъ холодныхъ блюдъ. Не помню, что именно было на стол: кажется vol au vent d’oeufs de Phnix — agneaux aux pistaches la Barmecide, впрочемъ что намъ за дло до названія блюдъ? извстно всмъ, что за ужиномъ чмъ меньше блюдъ, тмъ лучше. Это замчаніе было сдлано однимъ изъ гостей,— плутоватымъ старикомъ въ парик, и въ такомъ грязномъ, оборванномъ, даже, можно сказать, неблагопристойномъ шлафрок, что я былъ очень удивленъ, хотя во сн при извстныхъ обстоятельствахъ никто не удивляется.

— Я не могу теперь сть, сказалъ грязный господинъ (не знаю еще, могъ ли бы онъ что нибудь сть вставными зубами). Я помню, какъ однажды Альванлей сълъ три ужина въ Карльтонъ-Хауз… однажды вечеромъ, когда у насъ былъ petite comit…

— Petit comit, сэръ? переспросилъ мистеръ Стернъ.

— Чортъ возьми, сэръ! предоставьте мн разсказывать мою исторію, какъ мн хочется. И такъ, я говорю,— однажды ночью въ Карльтонъ-Хауз, играя въ карты съ Іоркомъ, Уэльсомъ, Томомъ Рейксъ, принцемъ Бутби и голландцемъ Самомъ — извстнымъ боксеромъ, Альванлей сълъ три ужина и выигралъ триста двадцать фунтовъ стерлинговъ. Я никогда не видывалъ такого аппетита, ни у кого, кром Уэльси, когда онъ бывалъ въ расположеніи. Но онъ испортилъ свое пищевареніе мараскиномъ, клянусь Юпитеромъ… вотъ тутъ какъ нарочно захочется понюхать.

— Попробуйте моего табаку, сказалъ мистеръ Стернъ.

— Какая у васъ забавная табакерка, возразилъ мистеръ Бруммель.

— Я получилъ ее здсь, въ этомъ город, отъ одного капуцинскаго монаха. Табакерка-то роговая, но табакъ въ ней, для чувствительнаго носа, пріятне аравійскихъ ароматовъ.

— Я называю это чертовски затхлымъ старымъ panne, говоритъ мистеръ Бруммель,— (что до меня, то я не могу нюхать ни изъ какой табакерки). Старый малый въ балахон, возьмите понюшку.

Старый малый въ балахон, какъ его назвалъ мистеръ Бруммель, былъ весьма древній господинъ, съ большой сдой бородой, не въ балахон, а въ длинной рубашк, боле на немъ положительно ничего не было надто, кром веревки на ше, пресмшно висвшей позади стула.

— Прекрасный господинъ! обратился онъ къ мистеру Бруммелю:— когда принцъ Уэльскій и его отецъ осадили этотъ городъ…

— Что за чепуху вы несете, старый птухъ? прерываетъ его мистеръ Бруммель:— принцъ Уэльскій никогда здсь и не былъ. Покойный Георгъ IV былъ здсь, и то проздомъ, на пути въ Ганноверъ. Вы, кажется, мой другъ, сами не знаете, о чемъ говорите. Что онъ тамъ толкуетъ объ осад Кале? Я самъ прожилъ здсь пятнадцать лтъ… Ужь, кажется, долженъ бы знать. Какъ его зовутъ?

— Я патеръ Евстафій, изъ монастыря св. Петра, отвчалъ старый джентльменъ въ рубашк. Когда король Эдуардъ осадилъ этотъ городъ…

— Осадилъ Іерихонъ! вскричалъ мистеръ Бруммель: ‘старикъ рехнулся… видимо рехнулся’.

— …Осадилъ этотъ городъ, продолжалъ старикъ:— я пять разъ предлагалъ мосье Готье де-Мони отдать за это мсто всю нашу братію вмсто выкупа. Мы пришли къ королю Эдуарду разодтые, какъ видите, но прекрасная королева выпросила у него даровать намъ жизнь.

— Королева? вздоръ! вы подразумваете принцессу Уэльскую — прекрасную женщину съ вздернутымъ носикомъ, впослдствіи растолствшую до безобразія? проговорилъ мистеръ Бруммель, начитанность котораго была очевидно весьма ограниченна: — сэръ Сидней Смитъ былъ замчательно красивый мужчина, большой говорунъ, съ орлинымъ носомъ, такимъ же какъ у лорда Кокрена и лорда Веллингтона. Она была очень благосклонна къ сэру Сидни…

— Ваши свднія въ исторіи Кале, по видимому, весьма ограниченны, замтилъ мистеръ Стернъ мистеру Бруммелю, пожимая плечами.

— Въ самомъ дл, епископъ? по вашему парику заключаю, что вы епископъ. Я знаю Кале также, какъ и всякій другой. Я жилъ здсь годы и годы, прежде чмъ взялъ себ на шею это проклятое консульство въ Каенн. Жилъ сперва въ этомъ же отел, а потомъ въ отел Лелексъ, но большею частію вс здсь останавливались. Нкоторые добряки спрашивали бывало о бдномъ Джорж Бруммел, спрашивалъ Хертвордъ, спрашивала и принцеса Девонширъ. Мн не знать Кале! Вотъ прекрасно! Сколько разъ еще обдалъ здсь, всегда сожалю, что оставилъ его.

— Милордъ король Эдуардъ, защебеталъ старый джентльменъ въ рубашк: — посл нашей сдачи поселилъ здсь много англичанъ. Я слышалъ, что они владли этимъ городомъ около трехсотъ лтъ, до тхъ поръ, когда милордъ де-Гизъ отнялъ его у прекрасной королевы Маріи, блаженной памяти, святая была женщина! Сэръ Готье де-Мони тоже славный былъ рыцарь, доблестный вождь, вжливый и деликатный во всхъ отношеніяхъ. Помните ли вы, какъ онъ выкупалъ…

— О чемъ это бормочетъ онъ? восклицаетъ Бруммель:— говоритъ о какомъ-то рыцар, но вдь я никогда не разговаривалъ съ рыцарями, и очень рдко съ баронетами. Фиркинсъ, поставлявшій мн масло, былъ тоже рыцаремъ и альдерманомъ. Уэльзъ въ одинъ изъ пріздовъ своихъ въ городъ посвятилъ его въ рыцари.

— Теперь я не удивляюсь, что джентльменъ не понялъ патера Евстафія, изъ монастыря св. Петра, сказало привидніе подъ названіемъ мистера Стерна.— Вы, безъ всякаго сомннія, читали очень немного.

— Чортъ возьми! сэръ, говорите о себ! злобно закричалъ мистеръ Бруммель.— Я никогда не имлъ претензій на начитанность, но считался не хуже моихъ ближнихъ. Уэльзъ не былъ ученымъ, Кларенсъ тоже не былъ ученымъ, Суссекъ былъ, но вдь онъ рдко показывался въ обществ. Я читалъ однажды ваше ‘Sentimental journey’ (Сантиментальное путешествіе), читалъ его герцогин въ Бовуар, и помню, какъ она плакала надъ нимъ. Чертовски остроумная и занимательная книга, и длаетъ вамъ честь, Бирронъ также сочинялъ очень умныя книги, какъ сочинялъ ихъ и монахъ Люисъ. Джоржъ Спенсеръ былъ весьма элегантный поэтъ, но прелестная герцогиня девонширская всхъ бы ихъ превзошла,— клянусь Георгомъ, если бы не была знатной дамой. Уэльзъ не писалъ ничего: онъ даже плохо читалъ, но за то плъ — превосходно!

— А! такъ вы знакомы съ большимъ свтомъ, мистеръ Бруммель? Я тоже былъ знакомъ съ нимъ въ былыя времена. У меня были визитныя карточки половины аристократіи, когда я жилъ въ Бондъ-Стрит. Но потомъ они оставили меня, и имъ было до меня столько же дла, сколько до прошлогодняго календаря, сказалъ мистеръ Стернъ со вздохомъ. Желалъ бы я знать: кто теперь въ мод въ Лондон? Одинъ изъ вновь прибывшихъ къ намъ — милордъ Маколей, человкъ ученый и замчательныхъ достоинствъ, его исторія интересне всякихъ романовъ, не исключая и моихъ.

— Не знаю, не читалъ, это не по моей части. Въ этомъ цыпленк одни только кости, сказалъ мистеръ Бруммель, играя лежавшей передъ нимъ обглоданной птицей.

— Было время, я помню, когда въ Кале блюдо это заняло бы лучшее мсто, сказалъ патеръ Евстафій изъ монастыря св. Петра.— Да, господа! когда король Эдуардъ осаждалъ нашъ городъ, то счастливъ былъ тотъ, кто могъ достать себ кусокъ конины на завтракъ, крыса продавалась такъ же дорого, какъ заяцъ.

— Заяцъ — грубая пища, а крысы никогда не пробовалъ, замтилъ Бруммель.— Табль-д’отъ тоже не роскошь для такого человка, какъ я, который привыкъ къ самой лучшей кухн. Но крыса!— противно! я не могъ бы проглотить куска, потому что не привыкъ ни къ какимъ лишеніямъ.

— Мы вдоволь натерплись всего, когда англійскій король прижалъ насъ въ продолженіи осады. Жалко было смотрть на лица нашихъ женщинъ и слышать вопли дтей, просившихъ себ хлба.

— Дти всегда надодаютъ, за десертомъ они противны, а за обдомъ просто невыносимы, замтилъ мистеръ Бруммель.

Отецъ Евстафій повидимому очень мало обращалъ вниманія на замчанія этого дэнди, и продолжалъ развивать свою мысль, какъ это всегда бываетъ съ стариками.

— Я слышалъ, сказалъ онъ: — что послднія пятьдесятъ лтъ между нами, французами, и вами, англичанами, совсмъ не было войны. Наши всегда были воинственнымъ народомъ. Говорятъ еще, будто ныншніе англичане, кром постояннаго войска, имютъ теперь боле ста тысячъ стрлковъ, съ такимъ оружіемъ, которое беретъ на полмили. Многое множество народа переселилось къ намъ изъ какого-то большаго западнаго государства, такое множество, какого не запомню въ мое время, и народъ все храбрый, славные стрлки, они говорятъ, что у нихъ есть броненосные корабли, которыхъ никакое ядро не можетъ пробить. Правда ли это? Просто чудеса! по моему, лучшая броня, друзья мои, это — мужественное сердце!

— И если когда либо мужественное сердце билось подъ жабо, то это, патеръ Евстафій, твое сердце! вскричалъ мистеръ Стернъ съ энтузіазмомъ.

— На сколько я знаю, сэръ, насъ, французовъ, никогда не обвиняли въ недостатк храбрости, сказалъ патеръ. Мы показали ее въ тысяч войнъ съ вами, англичанами, на суш и на моряхъ, иногда мы оставались побдителями, иногда же, какъ обыкновенно бываетъ на войн, Фортуна измняла намъ и мы претерпвали пораженіе. Такъ именно случилось въ большомъ морскомъ сраженіи, при Уэсант, перваго іюня… Нашъ адмиралъ Виларе де-Жойёзъ, на своемъ галлеон Vengeur, страшно тснимый одною англійскою бомбардой, ршился скоре идти ко дну со всмъ экипажемъ, нежели сдаться, и, съ крикомъ: ура! респуб… То есть я хотлъ сказать: съ именемъ св. Рескусской Богородицы на устахъ, онъ и его экипажъ опустились въ безсмертную могилу…

— Сэръ, сказалъ я, съ удивленіемъ смотря на этого стараго джентльмена, въ вашемъ разсказ должна быть маленькая ошибка. Позвольте мн замтить, что дло перваго іюня было пятьсотъ лтъ посл васъ, и…

— Можетъ статься я немного перемшалъ числа, сказалъ старикъ съ легкой улыбкой.— Вы говорите, что я смшиваю событія моего времени съ исторіею моихъ потомковъ? Это можетъ быть. Въ нашемъ жилищ, на мрачныхъ берегахъ Стикса, мы не беремъ въ разсчетъ нсколько столтій боле или мене. Недавно къ намъ прибылъ славный рыцарь, мосье де-Камбронъ, который, бывши еще капитаномъ гвардіи короля французскаго, сражался противъ васъ, англичанъ, во Фландріи, въ славной битв, гд англичане были бы совершенно разбиты, если бы къ нимъ не подоспли на помощь пруссаки. Мосье де-Камбронъ, принуждаемый англичанами сдаться, отвчалъ слдующее: ‘Гвардія умираетъ, но не сдается’, и посл того дрался еще долго, какъ истый рыцарь. Въ нашихъ войнахъ съ англичанами судьб угодно было надлить ихъ большимъ успхомъ, но за то на нашей сторон нтъ недостатка въ подвигахъ храбрости, исполненныхъ мужественными людьми.

— Король Эдуардъ могъ быть побдителемъ, какъ сильнйшій, по героемъ осады Кале были вы! вскричалъ мистеръ Стернъ. Ваша исторія священна, и имя ваше было благословляемо въ продолженіи пятисотъ лтъ. Когда ни случится говорить о патріотизм и самопожертвованіи, имя патера Евстафія, изъ монастыря св. Петра, будетъ всегда произноситься съ любовію и доброю памятью. Я преклоняюсь къ босымъ ногамъ, стоявшимъ предъ королемъ Эдуардомъ. Какая рыцарская повязка можетъ сравниться съ тмъ славнымъ орденомъ, который вы носите! Вы только подумайте, сэръ, что изъ столькихъ милліоновъ нашей расы, одинъ вы и еще нсколько другихъ личностей можете служить примрами исполненія долга и чести. Fortunati nimium.

— Сэръ! возразилъ старый джентльменъ, я исполнилъ только свой долгъ въ трудный моментъ, и мн кажется очень страннымъ, что люди прославляютъ такой обыкновенный подвигъ. Милосердіемъ Богородицы, въ славномъ французскомъ королевств десятки и десятки тысячъ дворянъ и простолюдиновъ сдлаютъ при случа то же самое. Не длаетъ ли того же самаго каждый часовой на своемъ посту, каждый солдатъ въ бою? Онъ точно также презираетъ опасностью, и точно также готовъ умереть тамъ, гд прикажетъ его начальникъ. Отчего же именно я, изъ всхъ французовъ, долженъ считаться примромъ мужества? Мн не приводилось переносить пытки, но я увренъ, что перенесъ бы ее съ радостью. Мн только грозили ею. Кто былъ тотъ римскій рыцарь, о которомъ разсказываетъ латинскій писатель Горацій?

— Латинскій писатель? Ба, я совсмъ забылъ латинскій языкъ, сказалъ Бруммель:— спросите вонъ у пастора.

— Мн помнится, его звали мосье Регулусъ. Захваченный въ плнъ Сарацинами, онъ былъ отпущенъ на честное слово за выкупомъ къ своимъ, но не имя возможности собрать требуемой суммы, онъ возвратился въ Африку и радостно претерплъ пытку, которой подвергли его язычники. Говорятъ, что онъ прощался съ своими друзьями, какъ будто шелъ на праздникъ или отправлялся въ свой загородный домъ.

— Великій, прекрасный, славный человкъ! вскричалъ мистеръ Стернъ, совершенно растроганный.— Позвольте мн поцловать эту храбрую руку и оросить ее моими слезами! Пока честь будетъ существовать, имя твое останется незабвеннымъ! Посмотрите на эту блестящую росинку на моей щек! Это самая чистая дань, которую чувствительность приноситъ доблести. Хотя въ жизни мн и приходилось совращаться съ пути добро дли, но врьте, я никогда не переставалъ почитать ее! О добродтель! О чувствительность! О…

Тутъ мистеръ Стернъ былъ прерванъ францисканскимъ монахомъ, который вошелъ въ комнату и всхъ насъ попросилъ понюхать его чуднаго стараго panne. Надо думать, что табакъ былъ очень острый, потому что я проснулся отъ сильнаго чиханья и только тогда замтилъ, что все это былъ сонъ. Ныншній отель Dessein совсмъ не похожъ на тотъ, въ которомъ мистеръ Стернъ, мистеръ Бруммель и я вспоминали о добромъ старомъ времени. Городъ Кале купилъ старый отель, и Dessein перемнилъ свое названіе на Quillacq. Вчера я былъ тамъ. Я еще помню старые дилижансы и старыхъ почтальоновъ съ ихъ косичками и ботфортами, когда-то и они были такъ же живы, какъ и я, много и много разъ приводилось слышать мн въ полночь трескучій звукъ ихъ бичей. Гд-то они теперь? Вс, вс они перевезены чрезъ Стиксъ и вс давно стоятъ у преддверій ада.

Когда-то явится за мной и моя ладья? А! вотъ идетъ лакей и несетъ мой маленькій счетъ.

VII.
КАРПЫ ВЪ САН-СУСИ.

Мы недавно познакомились съ одною девяностолтнею женщиной, которая послднія 25 лтъ своей старческой жизни провела въ одномъ изъ общественныхъ учрежденій,— въ богадльн прихода св. Лазаря. Однажды, двадцать три или четыре года тому назадъ, она было вышла оттуда съ намреніемъ заняться общипкою хмля и собрать нсколько деньжонокъ, но трудъ оказался выше ея силъ, принужденную ночевать на открытомъ воздух ее ударилъ параличъ, который сдлалъ ее неспособною ни къ какому дальнйшему труду и причинилъ старымъ ея членамъ постоянное дрожаніе.

Поясненіемъ грустной пословицы, показывающей намъ, какимъ образомъ бдность заставляетъ насъ знакомиться съ совершенно чужими личностями, помщенными въ одной и той же комнат, можетъ служить это бдное, старое, дрожащее тло, которое должно было укладываться на своей постели въ богадльн, подл другой такой же старухи, съ которой она могла или не могла сблизиться, смотря по обстоятельствамъ. Конечно, она и сама не могла быть пріятной сосдкой, бдное созданіе! съ своими дрожащими членами и похолодлыми ногами. Большую часть ночи она проводила безъ сна, и ужь наврное не въ мечтахъ о счастливомъ старомъ времени, которое для нея никогда не было счастливо, она просто не спала отъ кашля, лихорадки и ревматизма, отъ этихъ неотвязчивыхъ спутниковъ старости.

— Джентльменъ далъ мн коньяку съ водой,— говорила она, и голосъ ея дрожалъ отъ восторга при этомъ воспоминаніи. Я никогда не чувствовалъ большой любви къ королев Шарлотт, но полюбилъ ее гораздо больше съ тхъ поръ, какъ эта старуха поразсказала мн о ней. Королева, сама любившая нюхать табакъ, завщала его нсколькимъ богадльнямъ, и бывало, въ безсонныя ночи, больная старушка пропуститъ щепотку королевскаго табаку, и промямлетъ: ‘для меня это утшеніе, сэръ, чистое утшеніе! Pulveris exigui munus. И вотъ одинокое престарлое созданіе, дрожащее отъ паралича, не имющее во всемъ мір ни одной души, которая бы позаботилась о ней, не совсмъ еще затертая жизнію, но обойденная и забытая въ поток ея, становится счастливою чрезъ это дешевое завщаніе и находитъ для себя утшеніе. Позвольте мн писать и съ тмъ вмст размышлять. (Благодаря Бога, проповдь на слдующій мсяцъ неопасна для прессы). Настоящее же разсужденіе появится не прежде, какъ я прочту въ газетахъ о появленіи яблочныхъ напитковъ, то есть въ сезонъ пантомимъ, индюшекъ и сосисекъ, плюмъ-пуддипговъ и радостей для молодежи, въ сезонъ рождественскихъ разсчетовъ и напоминовеній, боле или мене грустныхъ или веселыхъ для взрослыхъ. Если мы старики и невеселы, то должны казаться веселыми. Мы увидимъ молодую публику ликующею вокругъ елки. Бутылочка весело будетъ обходить въ круговую, въ то время, когда мы подсядемъ къ камину. Старушк нашей тоже будетъ праздникъ. Въ день Рождества ей также подадутъ говядину, пиво и пуддингъ. Рождество приходится на четвергъ. Въ пятницу имъ позволяютъ выходить изъ богадльни. Мери, не забудь пригласить старушку Гудди-Тушузъ, въ пятницу, 26 декабря! Вдь ей кажется девяносто лтъ? бдная! О, какая добрая личность скрывается подъ этой морщинистой наружностью. ‘Да сэръ, девяносто!’ говоритъ она: ‘моей матери было сто, а бабушк сто два’.

Ей девяносто, матери сто, а бабушк сто два? Какое странное расчисленіе!

Девяносто! очень хорошо, бабушка: — значитъ ты родилась въ 1772 году.

Твоей матери, скажемъ, было двадцать семь, когда ты родилась, и потому годъ ея рожденія долженъ быть 1745.

Твоей бабушк было тридцать, когда родилась ея дочь, и потому годомъ ея рожденія нужно считать 1715.

Мы начнемъ, бабушка, съ тебя. Ты, доброе старое созданіе, конечно не помнишь того маленькаго джентльмена въ Темпл, у котораго твоя мать была прачкой, это былъ остроумный мистеръ Гольдсмитъ, авторъ исторіи Англіи, Векфильдскаго священника и многихъ другихъ занимательныхъ статей. Тебя, однажды, совсмъ еще ребенкомъ, принесли къ нему въ комнаты, въ Брикъ-Корт, и онъ подчивалъ тебя леденцами: вдь онъ очень любилъ дтей. Не помнишь вроятно и того джентльмена, который чуть-чуть не задавилъ тебя, свъ на кресло, гд ты спала, это былъ ученый писатель, Самуэль Джонсонъ, написавшій исторію Rasselas, которую ты, впрочемъ, никогда не читала, моя бдная душа! и трагедію Irene, которой, я полагаю, никто не читалъ въ соединенныхъ королевствахъ. Не помнишь также и того шотландскаго джентльмена, который показывался отъ времени до времени въ квартир Гольдсмита, хотя тамъ вс смялись надъ нимъ, и который написалъ книгу занимательне всхъ сочиненій вашего мистера Бёрка и мистера Джонсона, и даже доктора Гольдсмита. Твой отецъ часто уносилъ его домой на кресл, услугу эту онъ нердко тоже оказывалъ и Стерну въ Бондъ-Стрит, знаменитому остроумцу. Но за то ты наврное помнишь, доброе мое созданіе, Гордововскіе мятежи, когда народъ у дверей дома мистера Лангдаля кричалъ: — долой папство! Помнишь и веселый огонь, въ Блумсбюри-Сквер, отъ книгъ милорда Мансфельда? О Боже! Сколько иллюминацій ты видла! По случаю блестящей побды надъ американцами у Бридъ-Хилля, въ память заключенія мира въ 1814 году, на великолпномъ китайскомъ мосту въ Сентъ-Джемсъ-парк, въ коронацію его величества, котораго ты еще помнишь принцемъ Уэльскимъ: не правда ли, Гудди? Да, и ты участвовала въ процессіи прачекъ, которыя ходили въ Бранденбургъ-Хаузъ къ его доброй супруг, оскорбленной королев Англіи, помнишь тоже разсказъ своей матери о томъ, какъ ходила она въ Товеръ смотрть на казнь шотландскихъ лордовъ. Что касается твоей бабки, то она родилась пятью мсяцами позже сраженія при Мальплаке. Да, это врно, тамъ былъ убитъ ея бдный отецъ, сражавшійся какъ истый британецъ за свою королеву. Съ помощію хронологіи Уэда, я могъ бы составить для тебя, бабушка, презанимательную исторію и родословную, такую же врную, какія можно видть въ книг англійскихъ перовъ.

Книги перовъ и родословныя? Что она въ нихъ понимаетъ? Сраженія и побды, измны, короли, казни, литераторы и тому подобное, какое ей дло до нихъ? Бабушка, слыхала ты когда нибудь и что нибудь о генерал Вольф? Твоя мать, быть можетъ, видла его отплытіе, а твой отецъ, можетъ статься, носилъ ружье подъ его командой. Твоя бабушка, быть можетъ, кричала ура! за Марльборо, но что теб за дло до принца-герцога, ты слышала разв только его имя. Сколько сотъ или тысячъ лтъ жила та жаба, которую показывали въ каменномъ угл на покойной выставк? а между тмъ запасъ ея свдній былъ нисколько не больше, чмъ у жабъ моложе первой семью или восемью стами лтъ.

— Полно вамъ говорить мн пустяки о вашихъ выставкахъ, о принцахъ, герцогахъ, о жабахъ въ каменномъ угл, о каменномъ угл въ жабахъ и о чемъ бишь еще! ворчитъ бабушка. Я только знаю, что была когда-то добрая королева Шарлотта, потому что она завщала мн табачекъ, который утшаетъ меня въ безсонныя ночи.

Для меня, въ этомъ понятіи о крошечной успокоительной щепотк табаку, которая осталась въ удлъ бабушк, и которую она съ такой благодарностью втягивала себ въ носъ, заключается что-то весьма трогательное. Разв вы не помните о преданіяхъ про сундуки съ серебрянными сосудами, про бриліянтовыя ожерелья, про драгоцнныя кружева, тайнымъ образомъ посланные старой королевой въ М-кл-нб-ргъ-Стр-л-цъ для обогащенія нкоторыхъ родственниковъ? Но не вс сокровища ушли туда. Non omnis moritur. Въ полночь бдная, старая, разслабленная женщина чувствует себя совершенно счастливою, когда подноситъ къ носу свою дрожащую руку съ понюшкой табаку. Я живо представляю себ призракъ доброй старушки съ табакеркою въ рук, онъ тихо бродитъ между кроватями, въ которыхъ спятъ бдныя созданія, заброшенныя въ эти безотрадныя спальни.— Ну-ка, Гудди! понюхай моего panne. Я знаю, ты не будешь чихать, и я не скажу теб: будь здорова. Но ты съ благодарностью вспомнишь о старой королев Шарлотт, не правда ли? Да, и у меня было много заботъ, много безпокойствъ. Я была почти въ такомъ же заточеніи, какъ и ты. Точно также ла каждый день вареную баранину, которую, между нами будь сказано, терпть не могла. ла проклиная ее, но не жаловалась. Я бодро переносила вс эти невзгоды жизни. У всхъ у насъ есть свои горести и страданія. Но чу! Заплъ птухъ, повяло утренней зарей. Съ этими словами царственное привидніе исчезаетъ чрезъ каминъ, если только есть каминъ въ этомъ уныломъ гарем, гд бдная Тушузъ и ея подруги проводятъ свои ночи, свои печальныя, безотрадныя, холодныя длинныя ночи, раздляемыя въ такомъ грустномъ обществ, и освщаемыя такимъ тусклымъ свтомъ!

— Такъ ли я тебя понялъ, моя добрая Тушузъ, говоря, что твоей матери было двадцать семь лтъ, когда ты родилась, и что она вышла замужъ за твоего уважаемаго отца, когда ей было двадцать пять? 1745 годъ, былъ, значитъ, годомъ рожденія твоей доброй матери? Вдь, кажется, ея отецъ былъ тогда въ отсутствіи, въ Нидерландахъ, съ его королевскимъ высочествомъ герцогомъ Комберлэндскимъ, подъ предводительстомъ котораго онъ имлъ честь носить алебарду во время достославной битвы подъ Фонтенуа, а если не тамъ, то онъ находился при Престонъ-Пайс, подъ командою генерала сэра Джона Копа, когда дикіе горцы прорвались сквозь стройный рядъ англійскихъ войскъ, а будучи тамъ, неужели онъ не видлъ знаменитаго призрака, который не показывался драгунскому полковнику Гардинеру? Добрая моя старушка! возможно ли, чтобы ты не помнила, что докторъ Свифтъ, сэръ Робертъ Вальполь (милордъ Орфордскій, какъ ты справедливо его называешь), старая Сара Марльборо, и маленькій мистеръ Попъ, изъ Твитнама, умерли въ годъ твоего рожденія? Какая у тебя несчастная память! И неужели тамъ, гд ты живешь, въ старомъ монастыр св. Лазаря, нтъ ни библіотеки, ни самыхъ обыкновенныхъ справочныхъ книгъ?

— Монастырь св. Лазаря, принцъ Вильямъ, докторъ Свифтъ, Атосса и мистеръ Попъ, изъ Твитнама? О комъ это джентльменъ разсказываетъ? спрашиваетъ старая Гудди съ своими ‘го! го!’ и смется, какъ старый попугай, вдь вамъ извстно, что попугаи живутъ до Маусаиловской старости, такъ что столтній попугай сравнительно еще весьма молодъ (го! го! го!). Да, точно также и карпы живутъ чрезвычайно долго. Нкоторыхъ изъ нихъ, въ Сан-Суси, кормилъ Фридрихъ Великій и они еще живы, съ огромными горбами, изъ синей глины на спинахъ. Они бы могли разсказать множество занимательныхъ исторій, если бы захотли говорить, но очень молчаливы эти карпы, по своей природ они мало сообщительны. О! чмъ была твоя долгая жизнь, старая Гудди? чмъ, какъ не жизнію попугая, которому постоянно подавали хлбъ и воду и клали жердочки въ клтк, чмъ, какъ не однообразнымъ плаваніемъ карпа въ пруд Леты? Что значивъ Росбахъ или Іена для этихъ карповъ и понимаютъ ли они, что теперь уже внучка англійской королевы приноситъ имъ пищу?

Нтъ! эти карпы въ Сан-Суси, хотя бы жили до тысячи лтъ, все-таки не сказали бы намъ больше того, что одинъ день похожъ на другой, исторія нашего друга Гудди Тушузъ едва ли разнообразне исторіи этихъ карповъ. Тяжелый трудъ, грубая пища, жесткая постель, леденящій холодъ въ теченіе ночи и гнетущій голодъ почти ежедневно, такова ея участь! Справедливо ли говорить въ моихъ молитвахъ: ‘благодарю небо, что я не одинъ изъ нихъ?’ Еслибы мн было восемьдесятъ лтъ, то неужели бы мн нравилось терпть этотъ всегдашній безотвязный голодъ? вставать и кланяться мистеру Бумблю, старост, при его вход въ общую комнату? Слушать миссъ Примъ, которая приходитъ проповдывать о будущей жизни? Еслибы мн было восемьдесятъ лтъ, то, признаюсь, я не желалъ бы имть товарищемъ въ спальн другаго джентльмена моихъ лтъ, съ подагрою, съ безсонницею, безпокойнаго во сн и который въ добавокъ иметъ привычку храпть, не желалъ бы слушать приказаній на старости лтъ, принаровлять мои неврные шаги къ шагамъ другихъ несчастныхъ узниковъ въ моей скучной безотрадной прогулк, протягивать дрожащую руку за порціей жиденькой каши и говорить миссъ Примъ: благодарю васъ, миссъ! когда она кончитъ свою проповдь. Джонъ! если Гудди Тушузъ придетъ въ будущую пятницу, я желаю, чтобы ее не безпокоили богословскими преніями. У тебя прекрасный голосъ, однажды вечеромъ я слышалъ, какъ ты плъ гимнъ съ нашими двушками, и я былъ очень благодаренъ, что наше скромное жилище наслаждается такимъ согласіемъ. Бдная Тушузъ уже такъ стара и беззуба и такъ дрожитъ, что совершенно не въ состояніи пть, но не важничайте передъ ней, не показывайте вида, что вы можете пть, а она не можетъ. Пожалуйста, усадите ее какъ можно покойне у кухоннаго очага, и согрйте ея старый желудокъ хорошимъ пивомъ и поджареннымъ хлбомъ. Будьте снисходительны къ бдной девяностолтней пансіонерк, которой позволили выдти въ день Рождества Христова. Много ли разъ ей еще остается встртить этотъ праздникъ? Подумайте о томъ, что она уже встртила девяносто такихъ дней! Девяносто холодныхъ, грустныхъ, печальныхъ дней новаго года!

Если бы вы были на ея мст, вдь вы бы пожелали имть воспоминаніе о лучшихъ дняхъ своей жизни, когда были молоды, счастливы, и быть можетъ, любимы, или же вы предпочли бы обойтись безъ прошедшаго, на которомъ могли бы остановиться ваши мысли? Скажи, Гудди, вдь около 1788 года щеки твои были розовы, глаза имли блескъ, и на нихъ вроятно заглядывался какой нибудь молодецъ съ напудренными волосами и косичкой? Мы сами старемъ, но для насъ есть вещи, которыя кажутся намъ всегда молодыми. Он внезапно возникаютъ предъ нами, не мертвыми, но живыми, не позабытыми, но свжими въ памяти. Глаза наши снова загараются какъ прежде. Дорогой голосъ снова отзывается въ нашемъ сердц. Восторгъ свиданія и ужасъ разлуки снова и снова проходятъ передъ нами. Вчера на улиц, я встртилъ пару чудныхъ глазъ, такъ похожихъ на т, которые когда-то загорались огнемъ при моемъ появленіи, что все прошедшее снова промелькнуло передо мной, не покидало меня во время одинокой прогулки моей по шумному Стрэнду, я снова былъ молодъ съ своими радостями и печалями, одинаково сладкими и грустными, равно священными и съ любовію вспоминаемыми.

Надюсь, что я не обижу моей старой пансіонерки, разсказавъ ей школьную исторію. Однажды, какая-то лэди подарила ей полу-соверенъ, сдлавшійся для Гудди источникомъ горя и безпокойствъ. Она зашила его куда-то въ свой старый лифъ, думая, что тамъ для него самое безопасное мсто. И какъ бы вы думали? Другая старуха этого же заведенія вырзала монету изъ лифа Гудди. Старуха на костыляхъ! Фи! старая колдунья! Какъ? Насиліе между этими беззубыми, дрожащими, разслабленными? Воровство между тми, у кого нтъ пенса за душею? Да это просто собаки, вырывающія крохи изъ рукъ Лазаря. Съ какимъ негодованіемъ Гудди разсказывала это! Я увренъ, что маленькіе пруссо-британскіе принцъ и принцесса приходятъ иногда къ пруду въ Потсдам, гд живутъ сотни сотенъ лтъ горбатые карпы, и приносятъ имъ хлба и пирожковъ. Эти косоглазые карпы пожалуй видли изъ подъ воды ботфорты Наполеона, видли въ своей луж отраженіе тонкихъ ногъ Фридриха, быть можетъ, и Вольтеръ приходилъ иногда покормить ихъ, а теперь? изъ-за крошки сухаря они готовы толкаться, ссориться, коситься, вырывать другъ у друга, драться и не ране успокоиваться, какъ когда кончится эта позорная борьба. Безъ заботъ, (Sans-Souci)! въ самомъ дл! Какъ легко написать: Sans-Souci! надъ воротами, но гд вы найдете такія ворота, чрезъ которыя бы не промелькнула забота? она сидитъ на плечахъ часоваго въ его будк, она убаюкиваетъ швейцара, спокойно спящаго въ своемъ кресл, она уметъ прокрасться по лстниц и расположиться между королемъ и королевой на ихъ царственномъ лож, даже въ ныншнюю ночь, я увренъ, она подсядетъ къ жесткому изголовью старой Гудди Тушузъ и будетъ ей нашептывать: а что, пригласятъ ли тебя еще разъ эти лэди и джентльмены? Нтъ, нтъ! они забудутъ о бдной старушк Тушузъ. Гудди, стыдись! не будь эгоисткой. Не будь такъ недоврчива къ своимъ ближнимъ! Неужели никто не обратитъ вниманія, что день Рождества уже девяносто разъ разсвталъ надъ тобою. Неужели никто не пойметъ, что значитъ продрожать дважды сорокъ и еще десять лтъ отъ холода, испытать голодъ и оставаться въ неизвстности? Да будетъ надъ тобою миръ и благословеніе! скажемъ мы въ день Рождества. Приди къ намъ, пей, шь и отдыхай у нашего очага, бдная странница! Изъ хлба, посылаемаго вамъ Божіимъ милосердіемъ, умоляю, читатель, удляйте часть тмъ благороднымъ и смиреннымъ бднякамъ, у которыхъ борьба съ жизнію отняла средства къ труду. Довольно! Въ полной увренности, что въ день Рождества на стол моемъ явится ростбифъ, я тмъ не мене увренъ, что въ монастырь св. Лазаря послана будетъ записка, въ которой мистеръ Roundabout попроситъ мистриссъ Тушузъ удостоить его своимъ посщеніемъ въ пятницу, 26 декабря.

VIII.
КАРМАННАЯ ПАМЯТНАЯ КНИЖКА.

Моя памятная книжка, мой дневникъ составляетъ одинъ изъ двнадцати нумеровъ вашего дневника, стоющаго три шиллинга въ тисненомъ коленкоровомъ переплет, три съ половиной шиллинга въ шолковомъ, съ золотообрзными краями, и четыре съ половиною — въ переплет изъ французскаго сафьяна. Въ немъ всего дв странички, разграфленныя едва замтными чертами для памятныхъ записокъ на каждую недлю, а въ конц приложены тоже разграфленныя таблички на двнадцать мсяцевъ, съ января по декабрь включительно, гд можно записывать свой приходъ и расходъ. Я полагаю, вашъ дневникъ, многоуважаемый читатель, тоже объемистый, въ немъ, вроятно, на каждой страниц красуются солидныя, круглыя суммы, свободной рукой записаны расходы, и еще боле свободной рукой вписаны приходы. Надюсь, сэръ, что въ 1862 году вы будете счастливе, чмъ въ этомъ 1861 году, карьера жизни котораго быстро приближается къ концу. Въ чемъ счастливе? въ кошельк? въ тл? въ душевномъ спокойствіи? Аминь, добрый сэръ, во всемъ. Но какъ бы ни былъ счастливъ человкъ въ душ, тл и финансовыхъ обстоятельствахъ, онъ непремнно станетъ желать еще большаго счастія. О, невдомая судьба, господствовавшая надъ предстоящимъ годомъ, если ты низпошлешь мн на 62 годъ лучшее здоровье, лучшій аппетитъ, лучшее пищевареніе, больше дохода и лучшее настроеніе духа, чмъ подарено было мн на 61 годъ, то, мн кажется, твой покорный слуга будетъ признателенъ за эти перемны, и будетъ счастливе прежняго. Я былъ бы счастливе, если бы у меня, между прочимъ, явился новый фракъ. Настоящій мой фракъ, признаюсь, ужь очень устарлъ. Мн замчаетъ это семья. Добрый мой другъ, кто бы изъ насъ не былъ счастливе и лучше, оставивъ навсегда нкоторыя свои старыя привычки {Old habits — старыя привычки, а также и старое платье. Прим. перев.}! Да, да. Вы соглашаетесь со мной. Вы понимаете эту аллегорію? Но, увы! не въ нашу пору жизни оставлять старыя привычки, не правда ли? Да и не совсмъ-то хорошо перемнять ихъ. Что можетъ сравниться, напримръ, съ старымъ, просторнымъ спокойнымъ, заношеннымъ, халатоподобнымъ, располагающимъ къ лни фракомъ? Какому благомыслящему человку покажется пріятнымъ сбросить его и замнить какимъ нибудь новымъ щегольскимъ костюмомъ, который везд ему жметъ? Вонъ онъ виситъ,— этотъ негодный баловень! какъ онъ легокъ! какъ въ немъ тепло! какъ онъ всегда бываетъ впору! Вы можете выходить въ немъ на прогулки, можете спускаться къ обду. Вы можете отзываться о немъ, какъ Туллій отзывается о своихъ книгахъ: Pernoctat nobiscum, peregrinatur, rusticatur. Правда, онъ не много неряшливъ, на немъ много пятенъ, онъ не совсмъ приличенъ, отъ него пахнетъ сигарой, но, allons donc! пускай свтъ называетъ меня лнтяемъ и неряхой. Спокойствіе свое я цню выше общественнаго мннія. Я живу, чтобъ угождать себ, а не вамъ, мистеръ Дэнди, съ вашимъ надменно вздернутымъ носомъ. Я философъ. Быть можетъ я живу въ бочк, и не позволяю никому воспользоваться ею… Мы не хотимъ развивать этой непріятной метафоры, но относительно нкоторыхъ вашихъ старыхъ привычекъ, позвольте вамъ указать:

1. На привычку быть взыскательнымъ и дурно отзываться о своихъ блйжнихъ.

2. На привычку сердиться, на вашего слугу, на вашу горничную, на дочь, жену и проч.

3. На привычку предаваться за столомъ излишествамъ.

4. На привычку курить въ столовой посл обда.

5. На привычку сумазбродно тратить деньги въ bric—brac, на покупку рдкихъ книгъ, эльзевировъ, на переплеты и проч., на портвейнъ 1820 года, на красивыхъ лошадей, на пышные балы и мало ли еще на что.

6. На привычку скряжничать, имя богатство, и радоваться сбереженію какой нибудь полкроны, отравляя своихъ друзей и семейство отвратительнымъ виномъ.

7. На привычку отправляться спать сейчасъ посл обда, вмсто того, чтобы пріятной бесдой доставить развлеченіе мистриссъ Джонсъ и семейству, или

8. Лэди! это относится до васъ: на привычку уплачивать счеты по моднымъ магазинамъ, разлагая ихъ сумму, и слдовательно обманывая отца семейства, на счеты по домашнему хозяйству.

9. На привычку заставлять отца семейства дожидаться завтрака.

10. На привычку подсмиваться надъ мистриссъ Броунъ и ея дочерьми потому, что он не совсмъ du monde или ужь такъ джентильны, какъ лэди Смитъ.

11. На привычку удерживать вашего несчастнаго отца на балахъ до пяти часовъ утра, тогда какъ къ одиннадцати часамъ онъ долженъ быть въ должности.

12. На вашу привычку, милыя Луиза, Джэнъ, Арабелла и Амелія, вчно враждовать другъ съ другомъ.

13. На привычку всегда приказывать кучеру Джону подавать карету за три четверти часа до вызда.

Милостивый государь, или милостивая государыня, если вы записывали подобныя привычки въ вашу памятную книжку 1861 г., то я не имю ни малйшаго сомннія, что вы занесете ихъ и въ книжку 1862 года. Укажемъ напримръ на привычки подъ NoNo 4 и 7. Я нравственно убжденъ, что нкоторые изъ насъ ни за что не захотятъ отказаться отъ этихъ дурныхъ привычекъ, хотя женщины такъ вполн справедливо вопіютъ противъ нихъ, сердятся и даже бранятся. А привычки подъ NoNo 9 и 13? Я совершенно увренъ, моя милая юная лэди, что вы будете по прежнему заставлять кучера Джона дожидаться васъ, что вы постоянно будете представлять самыя уважительныя причины необходимости такого ожиданія, особливо относительно No 9, вы докажете, что однажды (скажемъ хотя 1-го апрля этого года) вы явились къ завтраку первыя, и что вслдствіе этого вы всегда бываете первыми.

Да, я боюсь, что въ памятныя книжки 1862 г. мы вс, пожалуй, занесемъ нкоторыя замтки 1861 года. Вотъ напримръ, мой пріятель, Фрнихандъ. (Ага! мистеръ Фрнихандъ! вижу, вижу, какъ вы сметесь надъ тмъ, что попаливъ эти очерки!). Фрнихандъ иметъ привычку длать расходы немного, даже немножко боле своего прихода. Онъ доказываетъ вамъ, какъ мистриссъ Фрнихандъ работаетъ и работаетъ (и въ самомъ дл, Джэкъ Фрнихандъ, если ты говоришь, что она у тебя настоящій ангелъ, то говоришь еще о ней весьма немного), какъ они оба трудятся и корпятъ надъ работой, кладутъ заплатки на заплатки, штопаютъ и передлываютъ старое на новое, и какъ въ самомъ дл, недостаточно для нихъ тхъ средствъ къ жизни, которыя они имютъ. И все-таки я опасаюсь, мало того, я готовъ держать пари на полбутылки Гладстоновскаго хереса въ 14 шиллинговъ противъ дюжины краснаго столоваго вина, что хозяйственный разсчетъ, немного пошатнувшійся въ текущемъ году, пошатнется и въ слдующемъ, по милости Божіей нын наступающемъ.

Памятная книжка! дневникъ! Какъ забавно и смшно прочитывать иногда сдланныя въ этомъ журнал различныя записи! Здсь вы увидите замтки объ уничтоженныхъ обдахъ и вліяніи ихъ на вашъ организмъ. Ни съ того ни съ другаго загараются синіе огоньки, и мы садимся передъ призраками яствъ. Слышите! передъ вами какъ будто оживляются давно уже умершія шутки, каламбуры, остроты! Память встрчаетъ и привтствуетъ ихъ съ замогильной улыбкой. Передъ вами является полный списокъ лицъ, которыя сидли за вашимъ скромнымъ обденнымъ столомъ. Душевная пытка, перенесенная до, во время и посл этого пиршества возобновляется и напоминаетъ о прежней пытк. Вы представляете себ вс неудачи, сопровождавшія этотъ въ особенности пышный обдъ! Передъ вами рисуется картина, какъ эти чудовищные, наемные лакеи разбиваютъ старый фарфоръ! Слдуя совтамъ Francatelli, какую дрянь приготовила бдная Мери, ваша повариха, вмсто французскаго блюда? Какъ сердилась мистриссъ Попъ, что не пріхала къ обду раньше мистриссъ Бишопъ! Какъ Тримальхіонъ хохоталъ надъ вашей нелпой попыткой дать пиръ, а Гарпагонъ выходилъ изъ себя по поводу вашего тщеславія и расточительности! Какъ грубо лэди Алмакъ обходилась съ другими лэди въ гостиной (когда еще не было ни одного джентльмена), никогда больше не приглашала васъ къ обду, передала свою визитную карточку черезъ лакея, и не обратила ни малйшаго вниманія на вашу жену и дочерей на балу лэди Хостльби! Съ другой стороны какъ спокойны, просты, пріятны и веселы были т маленькіе обды, на которые приглашались за день или за два, на которыхъ вс были довольны, супъ былъ прозраченъ, какъ янтарь, вино такое же отличное, какъ у самого Тримальхіона, и гости не разъзжались до полуночи!

Вмст съ каталогомъ минувшихъ удовольствій, баловъ, банкетовъ и тому подобныхъ замтокъ, являются записи о боле важныхъ событіяхъ, боле серьезныя напоминанія. Въ двухъ мстахъ дневника Дайвза напечатаны замтки: ‘срокъ полученія дивидендовъ въ банк’. Позвольте намъ думать, сэръ, что эти два дня значительно интересуютъ васъ,— въ противномъ случа, по всей вроятности, вамъ не было бы надобности печатать противъ нихъ такого напоминанія. Если вы пересмотрите памятную книжку бднаго Джэка Реклесъ (Безпечнаго), то между замтками о проигранныхъ и выигранныхъ пари на конскихъ скачкахъ, быть можетъ, вы прочитаете и такую: ’29 сентября срокъ векселю Набама, нужно заплатить 142 ф. 15 ш. 6 пенсовъ’. Будемъ надяться, что съ наступленіемъ того дня, записанная въ книжку маленькая денежная сдлка кончилась къ полному удовольствію обихъ сторонъ. Если вы отецъ семейства и вообще почтенный добрый джентльменъ, то нтъ сомннія, что въ вашей книжк противъ 17 декабря (примрно) вы сдлали замтку: ‘прідутъ домой дти’. О, какъ тщательно обозначенъ этотъ блаженный день въ ихъ маленькихъ календаряхъ! Помню, въ моей книжк были такія отмтки: противъ среды, 13 ноября — остается 3 недль до праздника, противъ среды, 20 ноября — 4 недли до праздниковъ, и это продолжалось до тхъ поръ, пока лнивое время не дотягивалось до среды 18 декабря, и тогда мы прізжали домой. О восторгъ! Помните ли вы самострлы для гороха? Мн кажется, ихъ имли только т мальчики, которые прізжали на праздники изъ частныхъ учебныхъ заведеній,— въ общественныхъ заведеніяхъ люди все солидные! Наконецъ наступаетъ среда, 27 декабря, и противъ нея красуется аннонсъ: ‘Папа везетъ насъ въ театръ’, или если не папа, то вы занимаете мсто въ партер подъ присмотромъ лакея.

Приближался конецъ года, и мама подарила вамъ новую карманную книжку, быть можетъ, съ маленькой монетой, да благословитъ ее Богъ! для вашего кармана. Эта карманная книжка, вамъ извстно, назначалась на слдующій годъ, и въ этой книжк вамъ предстояло отмтить печальный день, среда, 24 января, тысяча восемьсотъ… все равно, какого хотите года,— день, когда молодые друзья доктора Барча должны были снова собраться.

О Боже! У всякаго, кто только перевертываетъ эту страницу, есть свой собственный дневникъ, сдланный изъ бумаги или напечатлнный въ его памяти,— въ которомъ обозначены вс интересныя для него происшествія умирающаго года. У мальчиковъ и мужчинъ, у матерей и двицъ, у всхъ, у всхъ есть свой календарь, своя памятная книжка. Напримръ въ вашей памятной книжк, моя добрая Элиза,— какой тяжелый, печальный отмченъ день, съ какою нжностью и вмст грустью вы вспоминаете о немъ,— день, когда нашъ сынъ отправился въ Индію къ своему полку, на мсто опасности, а можетъ быть и битвы. Что это былъ за день, въ послдній разъ проведенный дома, когда взрослый братъ сидлъ въ кругу семейства, когда маленькіе вертлись около него, разсматривали форму, саблю, ящикъ съ ружьемъ и другіе удивительныя военныя и дорожныя принадлежности, которыя приносили въ залъ и наполняли его, ящикъ съ бритвами для бороды, которая еще не выросла, — какимъ забавнымъ казался маленькій братъ Томъ, когда надлъ на себя огромную саблю! Что за обдъ былъ, этотъ послдній обдъ, когда вс и малые и взрослые собрались вмст и вс старались быть веселыми! Что за ночь была, эта послдняя ночь, когда вся молодежь въ послдній разъ спала вмст подъ одной и той же кровлей, и когда мать лежала одна въ своей спальн, считая роковые часы, среди своихъ слезъ, среди безсонницы, среди нжныхъ молитвъ. Что за ночь была, а между тмъ, какъ быстро показалась печальная заря! Какъ быстро показалось солнце надъ домами! Еще минута и, повидимому, весь городъ пробудился. Въ дом началось движеніе. Семейство собирается за послднюю трапезу. Вдова въ послдній разъ падаетъ на колна между колнопреклоненными дтьми и, рыдая, произноситъ молитву, въ которой поручаетъ своего милаго дорогаго первенца попеченію Отца Небеснаго. О ночь! какія слезы ты скрываешь,— какія молитвы ты слышишь! Такъ проходятъ ночи, за ночами дни, пока не наступитъ одного изъ нихъ, когда не будетъ ни слезъ, ни разлуки.

Въ вашей памятной книжк, равно какъ и въ моей, есть грустные дни, не только для этого года, но навсегда. Въ одинъ изъ такихъ дней, когда, быть можетъ, и солнце сіяло очень ярко, мать дома спускается внизъ къ своему семейству съ печальнымъ лицомъ, которое вдругъ наводитъ испугъ на лица дтей среди ихъ невиннаго лепета и смха. Они, быть можетъ, позабыли,— но она нтъ,— день, который она помнитъ очень хорошо, хотя посл того прошло уже лтъ двадцать, помнитъ долгую ночь, проведенную безъ сна, мрачную зарю, дождь, стучавшій въ окна, безмолвнаго, но стонущаго младенца въ колыбели, потомъ благоговйную тишину, и затмъ спокойную улыбку на очаровательномъ лиц херувима, когда стоны прекратились и маленькая страдавшая грудь перестала подниматься. Увидвъ такое лицо матери, дти припоминаютъ, что это былъ день, въ который умеръ ихъ маленькій братъ. Это было еще до ихъ рожденія, но они помнятъ его, и когда молятся вмст, духъ умершаго малютки какъ будто летаетъ вокругъ группы. Такъ и вс перейдутъ въ вчность: друзья, родные, близкіе сердцу, взрослые, старые, малые. На дорог жизни помильные столбы — это надгробные камни,— на каждомъ изъ нихъ надписывается все боле и боле именъ, если случайно вамъ приведется пережить обыкновенный человческій вкъ, когда вс друзья одинъ за другимъ спустились уже въ могилу, вы разслабленный, съ дрожащими ногами, никмъ не оплаканный, одинъ одинешенекъ достигаете конца своего пути.

Въ дневник прошлаго года найдется ли у васъ такой драгоцнный день, противъ котораго было бы отмчено, что вы пріобрли новаго друга? Если да, то это особенное счастье. Въ извстныя лта новый другъ диковинка. Старики рдко бываютъ способны поддерживать дружбу. Помните ли, какъ горячо вы любили Джэка и Тома, когда были въ школ, какое подобострастное уваженіе питали къ Неду, когда были въ коллегіи, и какія безконечно-длинныя письма писали вы другъ къ другу? А часто ли вы пишете теперь, когда пересылка по почт ничего не стоитъ? Есть возрастъ цвтовъ, бутоновъ и очаровательной распускающейся зелени, возрастъ знойнаго лта, возрастъ осени, когда увядаютъ и падаютъ листья, и наконецъ возрастъ зимы — холодной, обнаженной, непривтливой. Сюда, дти! къ моимъ ногамъ! скорй, скорй! он озябли у меня, очень озябли, и повидимому ихъ не согретъ никакое вино, никакіе шерстяные чулки.

Въ дневник прошлаго года найдется ли у васъ такой печальный день, противъ котораго было бы отмчено, что вы потеряли друга? Въ моемъ — находится. Я не говорю о потер друга, похищеннаго смертью. Такія потери есть и у васъ. Т, которые переселились въ вчность съ любовію къ вамъ, продолжаютъ любить васъ и теперь, и вы тоже не перестаете ихъ любить. Въ сущности эти дорогія, преданныя и врныя сердца не покинули васъ, они только перешли въ другую комнату, вы можете сейчасъ же встать и послдовать за ними, вонъ эта дверь закроется за вами, и васъ не будетъ больше видно. Пользуясь такимъ веселымъ настроеніемъ духа, я разскажу вамъ прекрасную и трогательную исторійку объ одномъ доктор, о которомъ я недавно слышалъ. Около двухъ лтъ тому назадъ, въ нашемъ, или пожалуй, въ какомъ нибудь другомъ город, былъ знаменитый докторъ, къ которому ежедневно собирались толпы народа за совтами, въ полной увренности, что его совты поведутъ къ несомннному излеченію. Этотъ докторъ какъ-то заподозрилъ, что въ его собственномъ организм что-то тоже неисправно, и онъ отправился посовтоваться съ другимъ знаменитымъ докторомъ въ Дублинъ, а можетъ быть и въ Эдинбургъ. Эдинбургскій докторъ постукалъ бока своего собрата, послушалъ, что длается въ сердц, въ легкихъ, пощупалъ пульсъ, я полагаю, взглянулъ на языкъ, и когда все это сдлалъ, лондонскій докторъ испросилъ доктора эдинбургскаго:— докторъ, много ли мн остается жить? эдинбургскій докторъ и говоритъ лондонскому доктору:— докторъ, съ годъ вы еще проживете.

Лондонскій докторъ воротился домой, зная, что сказанное эдинбургскимъ докторомъ была правда. Онъ заключилъ вс свои разсчеты съ человкомъ и небомъ. Посщалъ своихъ паціентовъ, прописывалъ лекарства, утшалъ, облегчалъ страданія, излечивалъ. Семейству своему онъ не сказалъ ни слова, но жилъ въ кругу его веселый, нжный, кроткій и любящій, хотя и зналъ, что не далека была ночь, когда онъ больше не увидитъ близкихъ своему сердцу и перестанетъ трудиться для нихъ.

Наступила зима, къ нему прізжаютъ и говорятъ, что какой-то человкъ, живущій отъ него въ значительномъ разстояніи,— человкъ весьма больной, но весьма богатый, нуждается въ его помощи. Хотя лондонскій докторъ и зналъ, что онъ самъ стоитъ у преддверія смерти, но все-таки отправился къ больному человку, онъ зналъ въ тоже время, что получитъ хорошую плату, которая посл его смерти пригодится дтямъ. Докторъ умеръ, и его семейство, до послдней минуты его жизни, не знало о томъ, что ему давно была извстна его неизбжная участь.

Вдь это веселая святочная псенка,— не правда ли?— Надо вамъ сказать, принимаясь писать очеркъ, я и самъ не знаю, какой онъ будетъ, печальный или веселый. У конька моего хотя и есть мундштукъ, но онъ летитъ куда вздумаетъ, то рысью пронесетъ по парку, то тихимъ мрнымъ шагомъ пройдется по кладбищу. Два дни тому назадъ приходитъ изъ типографіи мальчикъ и говоритъ: мы дожидаемся вашихъ Roundabout Papers!— Roundabout Papers о чемъ, или о комъ? Какъ обветшали вс эти веселые рождественскіе разсказы? Святочныя псни по заказу, круговыя чаши сидра, елки, миртовыя втки, рождественскій огонь на очаг — какія груды всего этого имли мы въ минувшіе годы!— Изъ года въ годъ приходитъ тотъ же самый сезонъ. Приходитъ тотъ же морозъ, таже оттепель, тотъ же снгъ, тотъ же дождь, изъ года въ годъ сосдъ мой пасторъ долженъ приготовить проповдь на туже самую тему. Тже самые конфекты, лакомства, леденцы, елки. Театральные геніи сочиняютъ святочныя пантомимы, которыя молодежь увидитъ и занесетъ въ свои маленькія памятныя книжки.

Но, друзья мои, не могу ли я заключить эту бесду извлеченіемъ изъ самаго большаго дневника, изъ огромной памятной книги, называемой газетой? Не дальше какъ вчера я прочиталъ статью, которая перепутала вс мои мысли. Вотъ два извстія изъ газеты, слдующія одно за другимъ:

‘Мистеръ Р., генералъ-адвокатъ Калькутты, назначается членомъ законодательнаго совта при генералъ-губернатор’.

‘Сэръ Р. С. Ш., состоящій по особымъ порученіямъ при генералъ-губернатор центральной Индіи, скончался 29 октября отъ bronchitis’.

Эти два человка, различныя судьбы которыхъ описаны въ двухъ объявленіяхъ и на полдюжин строчекъ одной и той же газеты,— были сыновья родныхъ сестеръ. Въ одномъ изъ разсказовъ {Ньюкомы.}, написанныхъ авторомъ этихъ очерковъ, представленъ мужчина, поднимающійся на берегъ отъ рчной пристани, гд онъ только что разстался съ своимъ сыномъ, котораго отправилъ изъ Индіи въ Англію. Я писалъ это, припоминая въ отдаленныхъ, весьма дальнихъ дняхъ, рчную пристань въ Калькутт, припоминая день, когда по ступенькамъ этой пристани спускались на ожидавшую ихъ шлюпку два ребенка, матери которыхъ оставались на берегу. Одной изъ этихъ дамъ не суждено было больше видть своего сына, да и онъ тоже ’29 октября умеръ въ Индіи отъ болзни дыхательныхъ органовъ’. Мы были первыми кузенами, но съ самаго рожденія нашего рдко встрчались и не могли сблизиться. Первымъ домомъ въ Лондон, въ который я былъ принятъ, былъ домъ нашей тетки,— матери ныншняго высокопочтеннйшаго члена совта. Этотъ ныншній высокопочтеннйшій членъ совта тогда былъ уже джентльменомъ длиннаго облаченія, потому что его носили еще на рукахъ. Намъ, индійскимъ дтямъ, суждено было поступить въ школу, о которой наши обольщенные родители получили самый благопріятный отзывъ, но которая управлялась чудовищнымъ маленькимъ тираномъ, длавшимъ нашу жизнь до такой степени невыносимою, что я помню, ложась спать, я становился на колна подл моей кровати и говорилъ: молю Тебя, Боже! дай мн увидть во сн мою мать! Оттуда мы поступили въ общественную школу, а мой кузенъ въ Аддискомбъ и потомъ въ Индію.

‘Тридцать два года, говорится въ газет: Сэръ Ричмондъ Шэкспиръ врно и преданно служилъ правительству Индіи, и въ теченіе этого періода только разъ былъ въ Англіи на нсколько мсяцевъ и то по долгу службы. Въ качеств военнаго Офицера онъ перенесъ много трудностей, участвовалъ въ восьми генеральныхъ сраженіяхъ и въ послднемъ изъ нихъ былъ тяжело раненъ. Въ 1840 году, будучи молодымъ лейтенантомъ, онъ удостоился рдкаго счастія быть орудіемъ избавленія отъ почти безвыходнаго рабства въ Хив 416 подданныхъ русскаго императора, а спустя два года много содйствовалъ къ избавленію нашихъ собственныхъ плнниковъ отъ подобной же участи въ Кабул. Во все свое поприще этотъ Офицеръ всегда былъ готовъ дйствовать съ особеннымъ рвеніемъ на пользу общественную, и при отправленіи служебныхъ обязанностей постоянно рисковалъ свободой и жизнью. Лордъ Каннингъ, желая отдать полную справедливость заслугамъ сэра Ричмонда Шэкспира, предложилъ ему постъ главнаго коммисара въ Мисор, сэръ Ричмондъ принялъ его и уже намревался отправиться, какъ смерть прекратила его карьеру’.

Когда онъ пріхалъ въ Лондонъ, кузены и товарищи игръ въ ранніе дни, проведенные въ Индіи, встртились еще разъ и пожали руки другъ другу.— Могу ли я что нибудь сдлать для васъ? спрашивалъ этотъ добрякъ. Онъ постоянно обращался съ этимъ вопросомъ ко всмъ родственникамъ, вдовамъ и сиротамъ, всмъ бднымъ, къ молодымъ людямъ, которые могли нуждаться въ его кошельк или услуг. Вчера я видлъ одного молодаго Офицера, которому сэръ Ричмондъ Шэкспиръ писалъ по прибытіи изъ Индіи, и въ письм первыми его словами были: ‘Могу ли я что нибудь сдлать для васъ?’ Кошелекъ его былъ всегда готовъ къ услугамъ всякаго. Его щедрая рука всегда была открыта. Какая-то особенно милостивая судьба послала его для того, чтобы облегчать участь вдовъ и плнниковъ. Гд-бы могли найти они воина съ такимъ рыцарскимъ духомъ, защитника съ такимъ запасомъ любви и нжности?

Я записываю его имя въ мою маленькую книжку, между тми другими горячо любимыми мною, которые также отозваны уже изъ здшняго міра. Такимъ-то образомъ встрчаемся мы и разлучаемся, боремся и успваемъ или испытываемъ неудачу и падаемъ на дорог жизни, никому неизвстные. Только что оставимъ нжное лоно матери, для насъ сейчасъ-же начинаются тяжелыя испытанія, сопровождающія дтство и юность, потомъ наступаетъ мужество и битва жизни, со всми ея шансами, опасностями, ранами, пораженіями, отличіями. Орудія форта Вильяма салютуютъ въ честь одного человка, между тмъ какъ войска длаютъ послдніе залпы надъ могилой другаго,— надъ могилой храбраго, добраго, врнаго христіанскаго воина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Декабря 16-го. Отправляясь въ типографію пересмотрть послднія страницы, я прохожу мимо закрытыхъ магазиновъ, мимо многолюдныхъ сборищъ, одтыхъ въ черное, иду по городу, облеченному въ трауръ. Къ числу вдовъ, оплакивающихъ самыхъ дорогихъ для ихъ сердца и боле всего любимыхъ, къ числу сиротъ, лишившихся отцовъ, небу угодно было присоединить нашу королеву и ея семейство. Милліоны людей, которые, преклонивъ колна, еще вчера возсылали въ нашихъ церквахъ мольбы свои къ Царю Царствующихъ, должны теперь пропускать имя, которое, въ теченіе двадцати одного года, было знакомо ихъ молитвамъ. Мудрый, справедливый, скромный, безукоризненно непорочной жизни, другъ науки, свободы, мира и всхъ мирныхъ искусствъ, принцъ — супругъ королевы, переходитъ изъ этой полной треволненій сферы въ ту свтлую Сферу, гд правосудіе и миръ царствуютъ вчно. Въ минуту тяжелаго сомннія и, быть можетъ, опасности, небо отзываетъ отъ жены, отъ правительницы народа ея лучшаго друга и совтника. Но онъ оставляетъ тронъ и его овдоввшую обладательницу храненію великаго народа, истинное уваженіе котораго уже давно пріобрла вся ея жизнь, лучшее сочувствіе котораго на сторон ея горести, лучшая сила, любовь и врноподданство защитятъ ея честь.

IX.
ОБЪ ОДНОМЪ ЛНИВОМЪ МАЛЬЧИК.

Однажды, осенью, мн привелось провести съ недлю въ маленькомъ старинномъ городк Кур или Куар,— въ Граубинден, гд похороненъ тотъ весьма древній британскій король Люцій {И Стоу приводить еще и теперь существующую надпись ‘съ доски, крпко прикованной къ стн въ церкви свъ Петра, въ ул. Коригиль’, и говоритъ: ‘по однимъ лтописямъ король этотъ погребенъ въ Лондон, а по другимъ — въ Глочестер’. Охъ ужь мн эти неисправные лтописцы! Альбанъ Бутлеръ въ жизни святыхъ (Lives of the Saints), Мюррей въ своемъ ‘Гид’ и наконецъ ключарь въ Кур положительно говорягь, что Люцій быль убитъ здсь, и я самъ, своими глазами, видлъ его гробницу.}, святой мученикъ, который основалъ церковь св. Петра въ Лондон, въ улиц Корнгиль, напротивъ дома подъ No 65. Въ настоящее время немногіе обращаютъ вниманіе на этотъ храмъ, и еще мене такихъ, которые слышали объ этомъ святомъ. Въ собор въ Кур стоитъ его статуя, окруженная другими святыми изъ его семейства. Въ узкихъ красныхъ панталонахъ, въ римской тог, съ курчавой темной бородой, съ небольшой золотой коронкой и скиптромъ, онъ представляетъ собою красивое, пріятное для глазъ изображеніе. Зная отношенія Люція къ No 65 Корнгиля, я смотрлъ на его фигуру съ большимъ интересомъ, чмъ на другихъ, которые въ іерархическомъ порядк, можетъ быть, и выше его.

Этотъ хорошенькій маленькій городокъ находится, такъ сказать, на краю міра,— міра нашего времени,— міра быстраго движенія,— міра стремительныхъ желзныхъ дорогъ,— міра торговли и взаимныхъ сношеній между людьми. Отъ сверныхъ его воротъ развтвляется желзная дорога на Цюрихъ, на Базель, на Парижъ и внутрь страны, а изъ старой южной заставы, у которой бжитъ небольшая рчка и тснятся полуразрушенныя укрпленія древняго города, отправляется неповоротливый дилижансъ или лнивый веттурино по долин Рейна, чрезъ грозныя ущелія Via Mala, а теперь даже черезъ Шилюгенъ, къ берегамъ Комо.

Мн рдко случалось видть мстечко пріятне, красиве, спокойне и пасторальне этого отдаленнаго маленькаго Кура. Кром лтнихъ домиковъ, которые бы служили трельяжемъ для виноградныхъ лозъ и мстомъ для сушки блья, обитателямъ этого городка нтъ надобности строить ни крпостныхъ стнъ съ амбразурами, ни рвовъ, ни палисадовъ. Непріятель не пойдетъ къ его полуразвалившимся воротамъ, въ которыхъ только утромъ и вечеромъ проходятъ и мычатъ коровы, да деревенскія двушки, собираясь вокругъ фонтана, весело тараторятъ и смются, какъ тотъ вчно журчащій ручеекъ, протекающій около городскихъ стнъ. Въ извстное время черезъ нихъ проходятъ въ гимназію или возвращаются оттуда школьники съ книгами и сумками въ красивенькихъ однообразныхъ курточкахъ. Въ город есть также кафе-гаузъ, и я уже вижу одного стараго господина, который направляется къ нему. Есть и магазины, но, по видимому, безъ покупателей, и продавцы лниво поглядываютъ изъ своихъ маленькихъ оконъ на единственнаго прохожаго. Есть и лавочка съ корзинками мелкаго чернаго винограда и грушъ, и хорошенькая бойкая торговка, окруженная полдюжиною ребятишекъ. Кром этого, вы едва ли услышите на улиц какой нибудь шумъ или замтите движеніе. Въ книжной лавк нтъ ни души.— Если вы будете на столько добры, что пожалуете черезъ часъ, говоритъ мстный банкиръ, не прожевавъ еще какого-то куска отъ обда, который подаютъ тамъ ровно въ часъ по полудни: то можете получить деньги. Никого нтъ и въ гостинниц, кром ласковой хозяйки, услужливыхъ лакеевъ и расторопнаго молодаго повара, который хлопочетъ о томъ, чтобы стряпня его пришлась вамъ по вкусу. Никого нтъ и въ протестантской церкви (а! странное явленіе, здсь два исповданія живутъ въ удивительномъ согласіи!) — ни души и въ католической церкви, пока ключарь изъ тсной своей кельи въ церковной пристройк не увидитъ путешественника, созерцающаго замысловатыя колонны, поддерживающія зубчатый фронтонъ собора, не выйдетъ къ вамъ (разумется въ надежд на приличное вознагражденіе) и не отворитъ церковныхъ дверей, чтобы показать вамъ почтенный храмъ, показать старинныя святыни въ ризниц, древнія одянія (и между прочимъ черный бархатный токъ, совершенно новенькій и свжій, какъ будто только вчера сдланный, хотя и подаренный знаменитымъ ‘повсой’ Генрихомъ Наваррскимъ и французскимъ), и наконецъ статую св. Люція, который построилъ церковь св. Петра въ Корнгил напротивъ дома No 65.

Какой спокойный, привтливый, пріятный, хорошенькій, старый городокъ! Неужели онъ все спалъ въ продолженіе этихъ сотенъ лтъ, и явится ли какой бойкій, молодой принцъ изъ звзднаго міра, въ гремучей колесниц, влекомой ревущимъ слономъ, разбудить его? А было время, когда здсь кипла жизнь, дятельность и торговля! Эта высокая старая стна ужь конечно не предназначалась для защиты отъ коровъ, и люди, вооруженные подъ предводительствомъ своихъ свирпыхъ атамановъ, рыскали около городскихъ воротъ и грабили торговцевъ, когда они выходили оттуда съ тюками товаровъ, вьючными лошадьми и фурами!— Неужели это мсто до такой степени замерло, что даже духовенство различныхъ вроисповданій не въ состояніи ссориться? Да, впрочемъ и то сказать, прошло семь или восемь сотъ, двнадцать, а можетъ быть пятнадцать сотъ лтъ (лтописей нтъ о такомъ отдаленномъ період,— надо думать, он сгорли въ большомъ лондонскомъ пожар) — прошло тысяча двсти лтъ, когда въ город была еще нкоторая жизнь, когда Люцій, по основаніи церкви въ корнгильской улиц, былъ побитъ здсь камнями за свои богословскія тенденціи и диспуты.

Здсь протекала быстрая маленькая рчка, по берегамъ которой мы вечеромъ имли обыкновеніе гулять и любоваться высящимися со всхъ сторонъ горами фіолетоваго цвта, глядть на тни, перебгавшія по облитымъ золотомъ стнамъ, на журчащую рчку, на мычащихъ коровъ, на служанокъ и тараторокъ, болтающихъ и смющихся у фонтана. Во время этихъ-то скромныхъ прогулокъ, мы не разъ заставали одного праздношатающагося мальчика, или пожалуй, уже юношу, въ поношенной куртк, въ коротенькихъ панталонахъ, съ огромными, лниво тащившимися одна за другой ногами, и лнивыми руками, торчавшими изъ узкихъ рукавовъ. Этими руками онъ держалъ какую-то книжку, которая, полагаю, до того занимала и восхищала его, что онъ оставался совершенно слпымъ для окружавшихъ его очаровательныхъ картинъ, и, держу пари на что угодно, вовсе не думалъ о завтрашнихъ урокахъ, забывалъ о матери, ожидавшей его къ ужину, объ отц, собиравшемся сдлать ему выговоръ, словомъ, онъ былъ всецло погруженъ въ свою книгу.

Но что же это за книга, которая до такой степени могла обворожить молодаго ученика, стоявшаго на берегу рки? Ужь конечно не Pons Asinorum. Что это за книга, до того восхитительная, что длала его равнодушнымъ ко всему въ мір, что онъ не обращалъ даже вниманія на торговку яблоками и (что еще привлекательне для сыновъ Евы) на хорошенькихъ двушекъ съ яблоко-подобными щечками, которыя смялись и болтали у фонтана? Что же это за книга? Не думаете ли вы, что это былъ Титъ Ливій, или греческая грамматика? Нтъ, этотъ лнивый, далеко неопрятный, но чувствительный юноша читалъ романъ! Онъ читалъ о д’Артаньян, запирающемъ въ ящикъ генерала Монка и почти успвшемъ удержать на плечахъ голову Карла I, или о Шато-д’ифскомъ плнник, который, находясь на пятьдесятъ футовъ подъ водой, разрзалъ себ мшокъ, въ которомъ былъ затопленъ (я упоминаю о романахъ, наиболе любимыхъ мною самимъ, о романахъ безъ любви, безъ разговоровъ, и вообще безъ всякихъ нелпостей подобнаго рода, но состоящихъ изъ множества сраженій, битвъ, побговъ, грабежей и освобожденій) — разрзалъ мшокъ и выплылъ къ острову Монтекристо. О Дюма! о доблестный, великодушный старый Александръ! Я и теперь отдаю теб чссть и приношу сердечную благодарность за доставленіе мн пріятныхъ часовъ. Я читалъ тебя (больной въ постели) по тринадцати часовъ сряду, и изъ-за книгъ твоихъ дамы моего дома только что не выходили на дуэль. Будьте уврены, лнивый мальчикъ читалъ непремнно Дюма (впрочемъ отъ васъ зависитъ похвалить и назвать имя своего любимаго автора), что же касается до гнва, или, пожалуй, до чувствительныхъ внушеній его школьнаго учителя, до отцовскаго выговора, до нжныхъ материнскихъ увщаній — не доводить ужинъ до охдажленія,— я не думаю, что этотъ негодяй хотя бы сколько нибудь заботился объ этомъ,— для него это не стоило и фиги. Да, да, фиги хотя и сладки, но вымыслы — еще слаще!

Случалось ли вамъ когда нибудь видть человкъ двадцать блобородыхъ, въ блыхъ одеждахъ воиновъ, или серьезныхъ городскихъ старшинъ, сидящихъ у воротъ Яффы или Бейрута и внимающихъ болтовн сказочника о чудесахъ изъ Антара или Арабскихъ Ночей? Однажды я былъ свидтелемъ, когда за столомъ молодой джентльменъ оттолкнулъ отъ себя пирожное и напыщеннымъ тономъ сказалъ своему сосду, меньшему сыну какого-то лорда: я никогда не мъ сладкаго.

— Не кушаете пирожнаго? и знаете почему? говоритъ Т.

— Потому что для меня прошло время наслаждаться вещами подобнаго рода, возразилъ младшій джентльменъ.

— Потому что вы гурманъ и бюверъ! вскричалъ старшій, младшій слегка содрогнулся.— Вс мужчины, имющіе натуральный и здоровый аппетитъ, любятъ сладкое,— его любятъ вс дти, вс женщины, вс восточные народы, вкусы которыхъ не испорчены обжорствомъ и пьянствомъ. И тарелка, полная клубники со сливками, опустла передъ философомъ.

Вы соглашаетесь съ этой аллегоріей. Романы тоже самое, что сласти. Вс мужчины, съ здоровымъ аппетитомъ къ литератур, любятъ ихъ, какъ любятъ почти вс женщины и огромное число умныхъ и ученыхъ людей. Не дале какъ вчера мн сказалъ одинъ изъ ученйшихъ медиковъ въ Англіи: я только что прочиталъ такой-то романъ во второй разъ,— (это былъ одинъ изъ самыхъ изящнйшихъ вымысловъ Джонса). Судьи, епископы, канцлеры, математики — это самые замчательные потребители романовъ, а къ нимъ, конечно, нельзя не присоединить юношей, прелестныхъ двицъ и ихъ добрыхъ нжныхъ маменекъ. Кто не слыхалъ объ Эльдон {Графъ Эльдонъ — англійскій лордъ-канцлеръ въ первой четверти ныншняго столтія, ревностный приверженецъ существовавшихъ въ то время законовъ. Разсказываютъ, что онъ плакалъ, при отмн смертной казнь за кражу пяти шиллинговъ въ обитаемомъ дом. Прим. перев.}, по цлымъ ночамъ рыдавшемъ надъ романами, когда у него не было виста!

Что же касается до того празднаго мальчика въ Кур, сомнваюсь, что онъ, достигнувъ тридцати лтъ, будетъ точно также любить чтеніе романовъ. Онъ слишкомъ усердно поглощаетъ ихъ теперь. Онъ будетъ сть желе, пока оно ему не опротиветъ. Не достигнувъ еще двадцати-лтняго возраста, онъ до такой степени познакомится со всевозможными приключеніями, что нисколько не удивится, когда какой нибудь незнакомецъ вдругъ окажется настоящимъ графомъ,— когда старый лодочникъ, сбросивъ съ себя свой нищенскій плащъ, откроетъ звзды и ордена и, прижавъ свою Антонію къ груди, скажется принцемъ, давно пропавшимъ ея отцомъ. Въ дйствующихъ лицахъ романистовъ одн и т же личности, хотя бы они и явились въ бальныхъ башмачкахъ съ красными каблучками и голубиными крылышками или въ одежд девятнадцатаго столтія. Ему надодятъ эти сладости, какъ за обдомъ надодаетъ мальчикамъ въ частныхъ школахъ сладкій пуддингъ передъ кусками жареной баранины (по крайней мр въ старину мн самому надодалъ онъ страшнымъ образомъ,— теперь, быть можетъ, обыкновенія этого не существуетъ).

Ну скажите пожалуйста, какая же мораль выводится изъ этого аполога? Мораль слдующая: жажда къ романамъ простирается во вс концы свта, тамъ далеко, въ вчныхъ льдахъ океана, моряки читаютъ ихъ другъ другу въ нескончаемыя ночи, тамъ далеко, подъ небомъ Сиріи, угрюмые шейхи и городскіе старшины внимательно слушаютъ поэта, разсказывающаго свои фантазіи, еще дале, на равнинахъ Индіи, посл утомительнаго дневнаго перехода солдаты слушаютъ повсти NN или NN, или наконецъ тамъ, въ маленькомъ чудесномъ Кур, праздный мальчуганъ упивается книгой и поглощаетъ ее глазами. Требованіе на романы, сколько намъ извстно, существуетъ всюду и купецъ долженъ доставлять ихъ, какъ доставляетъ сдла и пэль-эль для Бомбея и Калькутты.

Какъ молодой человкъ, на первый разъ слишкомъ много выпившій эля, получаетъ къ нему отвращеніе, такъ и ты, милый юноша, скоро пресытишься романомъ. Желалъ бы я знать: читаютъ ли романы сами романисты? Если вы войдете въ кондитерскую, то не увидите тамъ, чтобы молоденькія прелестныя дамочки (которымъ я свидтельствую мое глубочайшее почтеніе) истребляли пирожки и мороженое,— напротивъ, въ положенное вечернее время имъ подаютъ здоровый чай и хлбъ съ масломъ. Кто можетъ мн сказать: читаетъ ли романы авторъ ‘Исторіи двухъ городовъ?’ {Диккенсъ. Вообще съ большей частью упоминаемыхъ ниже романовъ читатели уже знакомы въ русскихъ переводахъ и вроятно помнятъ ихъ авторовъ. Прим. перев.}. Поглощаетъ ли повсти авторъ ‘Лондонской башни?’ Восхищается ли блестящій Гарри Лоррекеръ, ‘гладкой прической или локонами’, или ‘веселымъ путешествіемъ Спонжа?’ А ветеранъ, изъ-подъ бойкаго пера котораго мы имли книги, восхищавшія насъ въ молодые годы: ‘Дарнлей’, ‘Ришелье’ и ‘Делормъ’ {Кстати, какая странная участь постигла этого ветерана-романиста! (Джемса). Онъ былъ назначенъ генеральнымъ консуломъ ея величества въ Венеціи,— единственномъ город въ Европ, гд его знаменитыхъ ‘Двухъ Всадниковъ’ невозможно было бы увидть разъзжающими вмст.}, находитъ ли удовольствіе въ твореніяхъ великаго Александра, приходитъ ли въ трепетъ, читая ‘Трехъ мушкатеровъ’? Даровитйшій авторъ ‘Какстоновъ’ читаетъ ли другія повсти въ ‘Блэквуд?’ (напримръ хоть ту исторію о привидніяхъ, помщенную въ августовской книжк, что до меня, то я читалъ ее въ Фолькстон, въ библіотек при отел Павильонъ, и, признаюсь, она до такой степени напугала меня, что я боялся оглянуться назадъ). ‘Дядя Томъ’ восхищается ли ‘Адамомъ Видомъ’. Авторъ ‘Вексфильскаго священника’ смется ли при чтеніи ‘Вардена’ и ‘Трехъ чиновниковъ?’ Дорогая, простодушная, скромная, доврчивая юность! Я нисколько не сомнваюсь, что выше-сказанныя знаменитости также читали романы, но умренно,— ли желе, но большею частію питались чмъ нибудь жаренымъ или варенымъ.

Да, дорогой мой юноша! Издатели нашего Корнгиль-Магазина постараются снабдить тебя фактами столько же, сколько и вымысломъ, и хотя имъ не совсмъ приходится хвастаться своими обдами, но они по крайней мр приглашаютъ тебя къ столу, гд ты будешь находиться въ хорошемъ обществ. Историческій журналъ корабля Fox былъ написанъ однимъ изъ отважнйшихъ моряковъ, которые отыскивали несчастнаго Франклина среди страшной арктической ночи, описаніе Китая сдлано человкомъ, которому изъ цлой имперіи лучше всхъ было извстно то, о чемъ онъ разсказывалъ, страницы о Волонтерахъ начертаны рукой, которая владла мечемъ въ сотн замчательныхъ сраженій и наводила британскія пушки при одной изъ величайшихъ осадъ.

Должно ли намъ указать еще на другихъ? Мы товарищи-путешественники, будемъ знакомиться другъ съ другомъ по мр продолженія путешествія. На атлантическихъ пароходахъ въ первый день отплытія (и въ послдующіе за тмъ праздники) подается къ столу богато-убранное блюдо желе, medioque in fonte leporum красуется британскій и американскій флаги, изящно сдланные изъ цвтныхъ бумажекъ. Лишь только пассажиры обратятъ вниманіе на это пріятное явленіе, какъ капитанъ, пользуясь случаемъ, старается выразить надежду окружающимъ его, что флаги мистера Буля и его младшаго братца всегда могутъ развиваться рядомъ въ дружескихъ заявленіяхъ. Разъ уже сравнивъ романы съ желе, мы теперь имемъ два этихъ блюда (одно изъ нихъ, быть можетъ, недовольно сладко и отзывается aman aliquid, для нкоторыхъ весьма невкуснымъ),— два блюда — одно съ стариннымъ флагомъ, разввавшимся надъ хорошо извстнымъ балаганомъ ‘Ярмарки Тщеславія’, другой съ свжимъ еще и красивымъ гербомъ, который былъ недавно поднятъ надъ ‘Барчестерскими башнями’ {Въ журнал Cornhill Magazine, при появленіи этого перваго очерка, только что начались печатаніемъ два романа, Теккерея: The Virginians и Троллопа Framley Parsonage. Примч. перев.}. Прошу покорно, сэръ или мадамъ,— съ котораго блюда вамъ угодно?

Я самъ видлъ, какъ капитанъ Лэнгъ и Кэмстонъ приглашали своихъ гостей принять участіе въ обд въ достопамятный ‘первый день отплытія’ ихъ пароходовъ, когда, мн кажется, ни одинъ человкъ не садится за столъ безъ того, чтобы мысленно не попросить благословенія на путешествіе, вотъ и нашъ добрый корабль вышелъ изъ гавани и устремился на синія воды океана.

X.
О ЛЕНТАХЪ.

Дядя ныншняго французскаго государя, Людовика Наполеона Бонапарте, кавалера ордена Подвязки и проч., ознаменовалъ свое царствованіе надъ сосдней націей учрежденіемъ ордена, который сдлался доступнымъ всмъ подданнымъ его царства: военнымъ, морякамъ и гражданскимъ, всмъ вообще людямъ, отличившимся въ наук, литератур, искусствахъ и торговл. Эмблемою ордена былъ кусочекъ ленты боле или мене длинной или широкой, съ маленькой подвской на ея конц. Бурбоны имли свои собственныя подвски и ленты: голубыя, черныя и разныхъ цвтовъ, по возвращеніи ихъ къ правленію, добрые старые тори, конечно, предпочли бы возстановить свои прежніе ордена: св. Людовика, св. Духа и св. Михаила, но Франціи такъ по сердцу пришлись орденъ и лента Почетнаго Легіона, что никто изъ государей династіи Бурбоновъ не ршился отмнить его.

Въ Англіи, до самыхъ послднихъ дней, мы вс привыкли подсмиваться надъ національными орденами, не жалуемъ ни лентъ, ни крестовъ. Всмъ извстно, до какой степени великій герцогъ Веллингтонъ (у котораго грудь была покрыта полсотней орденовъ) не любилъ носить лентъ, медалей, пряжекъ и тому подобнаго, передъ своей арміей. Мы вс читали о томъ впечатлніи, какое производилъ необыкновенно представительный лордъ Кастельри въ Вн, гд между прочими джентльменами онъ только одинъ являлся безъ орденовъ. По теоріи великаго герцога пряжки и ленты, звзды и подвязки были хорошими и приличными украшеніями только для него самого, для генераловъ его славной арміи и для джентльменовъ высокаго происхожденія, которымъ голубая лента черезъ плечо идетъ какъ нельзя лучше, но для прочаго, обыкновеннаго люда, простое платье безъ звздъ и лентъ было бы самое приличное.

Безъ сомннія, вы и я на столько счастливы, на столько имемъ свободы и комфорта, что безъ всякой звзды на нашемъ плать и безъ всякихъ перьевъ въ шляп, можемъ отлично гулять, обдать и выносить зимній холодъ. Какъ часто смялись мы надъ маніей американцевъ дарить своимъ сенаторамъ, членамъ конгресса, представителямъ штатовъ, титулъ Honourable (почтеннаго). Мы имемъ полное право называть нашихъ тайныхъ совтниковъ высокопочтенными Right Honourable, сыновей нашихъ лордовъ почтенными — Honourable и т. д., но для націи такой многочисленной, образованной, сильной, богатой, цивилизованной, свободной, какъ наша, имть смлость придавать нашимъ именитымъ гражданамъ почетные титулы, было бы чудовищнымъ притязаніемъ пошлой надменности и тщеславія выскочекъ! Наши титулы сами по себ внушаютъ уваженіе, а титулы американцевъ отзываются нелпостью. Мистеръ Джонсъ, изъ Лондона, сынъ канцлера и внукъ портнаго дйствительно заслуживаетъ почтенія, онъ Honourable, и по смерти своего благороднаго отца иметъ право называться лордомъ Джонсомъ, но мистеръ Броунъ, сенаторъ изъ Нью-Йорка, ни боле ни мене, какъ пустой выскочка, прибавившій къ своему имени титулъ Honourable, а потому нашъ здравый британскій умъ смется надъ нимъ. Кто не смялся (въ томъ числ и я) надъ гонорабль Наумомъ Доджъ, надъ гонорабль Зено Скуддеръ, надъ гонорабль Хирамъ Бокъ и надъ другими? Въ Америк я улыбался надъ сотнями сотенъ такихъ забавныхъ именъ и титуловъ. И, mutato nomine? Я встрчаю идіота отъ рожденія, который теперь пэръ и законодатель. Этотъ слюнявый шутъ и его потомки во всю жизнь будутъ стоять выше васъ и выше меня, выше вашихъ и моихъ дтей. Я однажды читалъ объ одномъ альдермен, колнопреклоненномъ при посвященіи его въ придворные кавалеры, и теперь еще вижу его золотую трость, которою онъ помахивалъ въ торжественной процессіи, а если мы смемся надъ этимъ, то неужели вы думаете, что американцы тоже смются?

Да, звзды, подвязки, ордена, кавалерство и тому подобное, все суета. Бобусъ, напримръ, гражданинъ и мыловаръ, славный человкъ, надъ нимъ и надъ мистриссъ Бобусъ, когда они садятся обдать въ часъ по полудни, никто и не думаетъ смяться. Но за то, кто не посмется, увидвъ, что сэръ Томасъ въ теплый лтній день и лэди Бобусъ отправляются въ Маргэтъ въ повозк, запряженной осломъ и по дорог дятъ шримсы! Сэръ Вальтеръ Маени былъ шутъ: Нельсонъ съ его пылающими звздами и аксельбантами, Нельсонъ, блистательный въ день сраженія,— былъ съумасшедшій, Мюратъ съ его крестами и орденами, во глав своихъ побдоносныхъ эскадроновъ, не боле, какъ сумасбродный шарлатанъ, который прежде былъ слугою въ гостинниц, но глупое тщеславіе заставило его погнаться за мундиромъ и ботфортами. Люди, стоявшіе передъ французскимъ войскомъ при Фонтенуа, которые скомандовали гг. гвардейцамъ стрлять первыми, были просто смшные французскіе танцмейстеры, Черный Принцъ, прислуживая своему царственному плннику {Въ 1356 г. французскій король Іоаннъ Добрый, посл битвы при Пуатье, былъ взятъ въ плнъ Чернымъ Принцемъ, сыномъ короля Эдуарда III. Пр. перев.}, разыгрывалъ только пустой маскарадъ, рыцарство все равно, что нуль, честь — вздоръ, аристократизмъ — изчезнувшая съ лица земли глупость, честолюбіе — съумасшествіе, желаніе отличія — преступное тщеславіе, слава пустяки, громкая репутація — празднолюбіе, словомъ, ничего нтъ врнаго, кром того только, что дважды два — четыре, колоритъ всего міра тусклый, одинъ человкъ также высокъ, какъ и другой, одинъ также добръ, какъ и другой, и даже гораздо лучше (а great dale betther), какъ говорилъ одинъ ирландскій философъ.

Такъ ли это? Неужели титулы и знаки отличія, и почести — не боле какъ тщеславіе? А въ американскую революцію не его ли превосходительство генералъ Вашингтонъ возвращалъ, и при томъ съ справедливымъ негодованіемъ, то письмо, которое не было адресовано къ нему, какъ къ превосходительству и генералу? Титулы вс уничтожены, а между тмъ въ американской республик цлые рои требуютъ и носятъ ихъ! Вы видите французскаго солдата въ предсмертной агоніи, ликующаго, счастливаго, и съ горячностію цалующаго руку начальника, который возлагаетъ маленькій крестъ на его окровавленную грудь. У себя въ отечеств, вы видите герцоговъ и графовъ, которые ссорятся и интригуютъ изъ-за ордена подвязки, видите военныхъ кавалеровъ, которые дуются на гражданскихъ кавалеровъ ордена бани, маленькая ленточка на ше служитъ предметомъ ревности, видите солдатъ и матросовъ изъ Индіи и Крыма, которые проходятъ церемоніальнымъ маршемъ передъ королевой и получаютъ изъ рукъ ея крестъ съ вензелевымъ изображеніемъ ея имени. Вспомните еще и то обстоятельство, что тутъ не только лица, украшенныя этимъ крестомъ, но ихъ отцы и друзья,— вс женщины, молившіяся за отсутствующихъ героевъ,— жена Харри, мать Тома, дочь Джека, возлюбленная Френка — вс они впослдствіи носятъ въ своемъ сердц знаки отличія, заслуженные ихъ сыномъ, отцомъ, возлюбленнымъ, вс они длаются счастливыми, гордятся и становятся привязанными къ своей родин однимъ только этимъ маленькимъ кусочкомъ ленты.

На публичномъ чтеніи о Георг III, я слышалъ, что этотъ король, при восшествіи на престолъ, имлъ намреніе учредить орденъ для литераторовъ, орденъ этотъ предполагалось назвать — орденомъ Минервы,— и, я полагаю, изобразить на немъ филина. Кавалеры должны были носить звзду съ шестнадцатью зубцами, и желтую ленту, добраго стараго Самуэля Джонсона намревались сдлать президентомъ большаго креста или большаго филина этого общества. Въ настоящее время учрежденіе подобнаго ордена подлежитъ сомннію. Вы только подумайте о числ желающихъ получить бы его, о трудности удовлетворить ихъ желанію, о шум, и спорахъ, и ссорахъ между кандидатами и наконецъ о послдующихъ безпорядкахъ при назначеніи ордена потомкамъ! Докторъ Беатти {Шотландскій поэтъ и моралистъ, написавшій поэму Minstrel, доставившую ему громкую извстность. Кром того извстны его сочиненія: О поэзіи и музык (On poetry and music), ‘О смх и сочиненіи возбуждающемъ смхъ’, ‘О польз классическаго образованія’. Беатти умеръ въ 1803 году.} (Beattie) занялъ бы первое мсто между поэтами, а двадцать лтъ спустя величественный мистеръ Хэйлэй {Haylay, англійскій поэтъ, жившій въ послдней половин прошедшаго и въ первой четверти ныншняго столтій.} безъ всякаго сомннія потребовалъ бы себ большой крестъ. Мистера Гиббона {Авторъ исторіи паденія западной Римской имперіи.} никогда бы не выбрали кандидатомъ по причин его опасныхъ и черезчуръ свободныхъ мнній. Женскій полъ, а равно и республиканскія чувства, пожалуй, помшали бы пожаловать орденомъ безсмертную мистриссъ Катарэйнъ Маколей {Урожденная Собриджъ, авторъ историческихъ и политическихъ сочиненій. Она начала свое литературное поприще вскор посл выхода въ замужество за лондонскаго доктора Маколея и пріобрла извстность за свои республиканскіе принципы. Она умерла въ 1791 году. Примчанія переводчика.}. О, какъ Гольдсмитъ сталъ бы гордиться своей ленточкой у Madame Cornelys, или на обд въ академіи! Какъ бы Питеръ Пиндаръ посмялся надъ этимъ! Пятьдесятъ лтъ спустя благородный Скоттъ непремнно заслужилъ бы и носилъ большой крестъ. Гифортъ {Бывшій издатель ‘Quarterly Review’ и авторъ сатирическихъ поэмъ и другихъ литературныхъ статей.} пожелалъ бы также имть этотъ крестъ, а Байронъ, Шелли, Хазлиттъ {Критическій писатель: ‘Разборъ трагедій Шекспира’ и проч.} и Хонтъ {Авторъ ‘Римини’ и сатирической поэмы ‘Пиръ Поэтовъ’ (The Feast of the Poets).} остались бы безъ ордена, и если бы Китсъ {Авторъ поэмъ ‘Бдніе св. Агнесы’, ‘Изабелла’, и др. Поэзія Шелли и Китса служитъ раннимъ проявленіемъ тхъ поэтическихъ тенденцій, которыя впослдствіи развиты Теннисономъ и его школой. Прим. Переводч.} былъ сопричисленъ къ нему, то какимъ бшенствомъ и бранью разразились бы торійскія газеты! Если бы звзда Минервы просуществовала до нашего времени,— но нтъ! я молчу, не потому, чтобы идея была слишкомъ блестяща, но потому, что она слишкомъ страшна. Вообразите себ претендентовъ, шумъ и споръ за ихъ права! кто изъ философовъ долженъ получить орденскую ленту черезъ плечо? Который на шею? Кто остаточекъ ленты, величиною не боле перваго весенняго цвточка? Изъ историковъ — назовемъ ихъ: А, C. F, G, S и Т — кто изъ нихъ долженъ быть кандидатомъ и кто кавалеромъ ордена большаго филина? А изъ поэтовъ, кто долженъ имть притязанія на самую блестящую звзду? Изъ романистовъ мы имемъ въ виду A, B, С, D и Е (звзду первой величины, недавно открытую) и F (палату ума) и прекрасную G, I, и J, храбраго стараго Y, очаровательную K, L, M, N и О (прекрасное созвздіе), я затрудняюсь только между тремя И: Пиконъ, миссъ Пардо и Поль Прай,— Квичи, R, S и T, m&egrave,re et fils, и очень можетъ быть васъ. О, скромный читатель! ибо кто ныньче не писалъ романа?— кто не иметъ претензіи на звзду и соломеннаго цвта ленту?— и кто долженъ получить самую большую или самую широкую? Вообразите себ борьбу за это первенство! Вообразите шумъ! Вообразите процессъ раздачи наградъ!

Кто же будетъ распредлять ихъ? Не королева ли? Не министръ ли? Глубоко ли изучилъ романы лордъ Пальмерстонъ? Въ этомъ случа покойное министерство оказалось бы боле достойнымъ и способнымъ, но даже и тогда недовольные, не получившіе желтой ленты, намекнули бы на пристрастіе, на лицепріятіе, и лишь только ленты были бы розданы, какъ Джекъ надулся бы на свою, потому что у Дика она шире, Недъ обнаружилъ бы негодованіе, потому что у Боба она также широка, Томъ швырнулъ бы свою въ бюро и поклялся бы не носить ее! Нтъ — нтъ: такъ называемому литературному міру лучше не имть никакого дла ни съ Минервой, ни съ ея желтыми лентами. Великіе поэты сдлались бы равнодушными, маленькіе — завистливыми, смшные — злыми, философы — сатириками, историки — риторами, словомъ,— неурядиц не было бы конца. Если изобртательность и умъ должны быть награждаемы государственными знаками отличія и призами, для чего, положимъ, дйствительно учрежденъ хоть орденъ Минервы, то кто же долженъ получить его? Великій философъ? безъ сомннія, мы отъ души провозгласимъ его кавалеромъ ордена большаго креста Минервы. Великій историкъ? разумется то же самое. Великій механикъ? пусть будетъ и онъ кавалеромъ ордена Б. K. М. Поэтъ? съ криками восторга жалуется кавалеромъ ордена Б. K. М. Великій живописецъ? о! конечно, кавалеръ того же ордена. Если великій живописецъ получаетъ этотъ крестъ, то отчего же не получить его и романисту? ну, великій романистъ, будьте и вы кавалеромъ ордена Б. K. М. Но если поэтъ, живописецъ, разсказчикъ и композиторъ могутъ быть удостоены этой почести, то почему бы ее не распространить и на пвца? отчего не назначить его баритону? первому тенору? а если назначить пвцу, то почему бы балетному танцовщику не сдлать съ этимъ орденомъ нсколько прыжковъ и антраша на канат на сцен, подъ звуки украшенныхъ тми же самыми орденами скрипачей? Химикъ доказываетъ свои права на него за вновь изобртенную имъ краску, аптекарь — за новыя пилюли, поваръ — за новый соусъ, портной — за новый фасонъ брюкъ. И вотъ мы перенесли звзду Минервы съ груди на панталоны. Звзды и подвязки! можно ли намъ идти дальше, или не дать ли ужь и башмачнику желтую ленточку за его башмаки?

Приступивъ къ этому очерку, я еще не совсмъ ршилъ, будетъ ли у насъ орденъ для всхъ талантовъ, или нтъ: быть можетъ, я только что пожелалъ имть богатую ленту и великолпную звзду, которыя мое семейство видло бы на мн въ обществ на моемъ лучшемъ фрак, какъ вдругъ отворяется дверь и въ нее входятъ по одному и тому же праву сэръ Алексисъ Сойэ! сэръ Алессандро Тамбурини! сэръ Агостино Веллути! сэръ Антоніо Паганини (скриаъпачъ)! сэръ Сэнди М. Гиффэгъ (пвецъ маркиза Фаринтоша)! сэръ Альцидъ Фликфлэкъ (первый танцовщикъ театра Е. В.)! сэръ Хорлей Квинъ, и сэръ Джозефъ Гримальди (изъ Ковентгарденскаго театра)! Вс они имютъ желтыя ленты. Вс они честные, умные и извстные артисты. Пройдемтесь по комнатамъ, поклонимся хозяйк дома, кивнемъ головой сэру Джорджу Труму (козырю), который управляетъ оркестромъ и достанемъ шампанскаго и зелтерской воды у сэра Ричарда Гунтера, завдующаго буфетомъ. Національныя украшенія могутъ быть и хороши, и могутъ имть прекрасную цль,— знаки отличія назначаются страною всмъ ея bene merentibus, но большой части джентльменовъ съ звздами Минервы, я полагаю, боле бы нравились широкія ленты на груди. Вообразите себя, собратъ-писатель, что вы украшены этой лентой и смотритесь въ зеркало, неужели бы вы не улыбнулись? неужели жена и дочери ваши не разсмялись бы надъ этой канареечной эмблемой?

Но представимъ себ человка, стараго или молодаго, его жирную или тощую фигуру, красивую или невзрачную, которая передъ зеркаломъ предается размышленіямъ о желтой лент на его фрак и крест, называемомъ Victoria Cross, разв бы онъ не почувствовалъ гордости въ своей душ? А его семейство? Вдь оно бы еще больше возгордилось. Для вашихъ нобльменовъ существуетъ старая голубая подвязка и звзда,— ну, и въ добрый часъ. Если бы я былъ маркизъ, если бы имлъ тридцать, сорокъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода (назначьте сумму, дорогой Алькансаръ, какую вамъ угодно), поврьте, я бы считалъ за собой право на мсто въ парламент, а вмст съ тмъ и на орденъ Подвязки. Подвязка принадлежитъ парламентальнымъ сословіямъ. Видите ли вы новаго и пышнаго Pavo Spicifer въ зоологическомъ саду, и не завидуете ли вы его драгоцнной корон, лазуревому великолпію его перьевъ? Мн нравится, когда у лорда-мэра есть позолоченная карета, когда мой могущественный монархъ окруженъ великолпнымъ дворянствомъ, я съ благоговніемъ восклицаю ура! когда они проходятъ въ процессіи. Для мистера Бриджеса должно быть очень пріятно, что существуетъ лордъ-канцлеръ съ его золотымъ одяніемъ и пятнадцатью тысячами фунтовъ жалованья въ годъ. Для бдныхъ куратовъ тоже пріятно, что есть епископы въ Фулэм и Ламбет: ихъ сіятельства тоже были когда-то бдными куратами и, такъ сказать, выиграли свои ленты. Неужели человкъ, взявшій билетъ въ лоттере, и не выигравшій двадцати тысячъ фунтовъ, долженъ печалиться? Неужели я, посл осмотра Чатсворта или Виндзора, долженъ выходить изъ себя и придираться къ моему семейству, потому что имю только дв небольшія гостиныя! Привтствую вашу подвязку, милордъ, и да будетъ стыдно тому, qui mal у pense! И такъ, окольнымъ путемъ я наконецъ добрался до точки, около которой бродилъ со времени нашего отправленія.

Во время плаванія въ Америку, около девяти лтъ тому назадъ, на седьмой или восьмой день по выход изъ Ливерпуля, капитанъ Л**** пришелъ къ обду въ восемь стклянокъ, по обыкновенію, поговорилъ немного съ особами, сидвшими слва и справа отъ него, и розлилъ супъ со своей обычной вжливостью, потомъ опять вышелъ на палубу, чрезъ минуту снова возвратился и съ озабоченнымъ видомъ разрзалъ рыбу. Потомъ снова вышелъ на палубу, и былъ въ отсутствіи, можетъ быть три или пять минутъ, пока безъ него уничтожили рыбу, и появились entres и ростбифъ. Прошло, пожалуй, минутъ десять… посл девяти лтъ не могу сказать наврное, сколько именно.

Наконецъ Л**** возвратился, и на этотъ разъ съ радостнымъ и довольнымъ лицомъ началъ рзать ростбифъ: ‘мы увидли маячный огонь’, сказалъ онъ. ‘Сударыня, не прикажете ли сои или хрну? или еще чего нибудь?’

Я забылъ названіе маяка: но нужды нтъ. Это была оконечность Ньюфаундлэнда, за которою строго наблюдалъ капитанъ, и пароходъ ‘Canada’ теперь хорошо зналъ, гд находился, потому что, между супомъ и жаркимъ, на верху успли уже опредлить мсто судна по открывшейся части берега, около которой лежалъ путь парохода.

И такъ, въ бурю и темноту, въ туманъ и ночью, корабль продолжалъ свой безостановочный путь по безбрежному океану, гд не проложено дорогъ, продолжалъ идти по бурнымъ морямъ, внушая намъ увренность, что офицеры, управлявшіе имъ, въ одну минуту опредляли свое мсто и везли насъ съ удивительнымъ вниманіемъ къ безопасности нашего плаванія. Съ тхъ поръ, какъ существуетъ благородное пароходное общество Кенарда, на этой линіи случилось только одно несчастіе и то по ошибк лоцмана.

Собственно этимъ-то маленькимъ приключеніемъ (конечно ежечасно повторяющимся и сдлавшимся очень скучной вещью для всхъ моряковъ), признаюсь, я былъ сильно растроганъ и никогда не могу вспомнить о немъ иначе, какъ съ сердцемъ, переполненнымъ благодарностью и трепетомъ. Мы ввряемъ нашу жизнь морякамъ, и какъ благородно они оправдываютъ это довріе! Они, такъ сказать, бываютъ тогда нашимъ провидніемъ. Во время нашего сна неутомимая ихъ бдительность охраняетъ насъ, и только бой корабельнаго колокола въ продолженіе всей ночи напоминаетъ намъ о заботливости нашихъ хранителей. Колоколъ этотъ звонилъ и во время пожара на Amazon, призывая къ исполненію долга, храбрости и чести.

Подумайте объ опасностяхъ, которымъ моряки подвергаются изъ-за насъ: всегдашнія лишенія и бдительность, привычные штормы, страшныя ледяныя массы, длинныя зимнія ночи. Когда палуба во льду, и матросъ принужденъ лзть по оледенлымъ вантамъ и по реямъ, чтобы подобрать заскорузлый отъ мороза парусъ! Подумайте о ихъ отваг и безропотности, въ холодъ, въ бурю, въ голодъ и во время крушенія! ‘Женщины и дти въ шлюбки!’ командуетъ капитанъ парохода Birkenhead, и за тмъ съ отрядомъ войскъ, который везли на немъ, отрядомъ собраннымъ на палуб, и экипажемъ, послушнымъ славному командному слову капитана, безсмертный корабль — идетъ ко дну!

Не угодно ли вамъ прочитать вотъ этотъ разсказъ о пароход Sarah Sands:

‘Винтовой пароходъ Sarah Sands, въ 1,330 тонъ, былъ нанятъ осенью, 1858 года, Остъ-Индской компаніей въ Индію. Командиромъ его былъ Кастль, эсквайръ. Онъ вышелъ съ отрядомъ 54-го полка, около 350 человкъ, не считая женъ и дтей нкоторыхъ изъ солдатъ, и семействъ офицеровъ. Все шло хорошо до 11 ноября, пока корабль не достигъ 14^о южной широты и 56 восточной долготы, и находился въ 400 миляхъ отъ острова Маврикія.

‘Между четвертымъ и пятымъ часомъ по полудни этого дня стали ощущать въ нижней палуб сильный запахъ дыма, и когда капитанъ Кастль спустился въ трюмъ, чтобы узнать о причин, то нашелъ его въ огн и оттуда уже исходили огромные клубы дыма. Тщетно были употреблены всевозможныя усилія овладть огнемъ, жаръ и дымъ были невыносимы. Не смотря на то, на судн не было ни малйшаго смятенія. Вс приказанія исполнялись съ тмъ хладнокровіемъ, неустрашимостью и точностью, съ какими они отдавались. Тотчасъ остановили паровую машину и закрпили вс паруса. Пароходъ привели противъ втра, чтобы дымъ и пламя проносило за корму, такъ какъ пожаръ былъ въ этой части судна. Между тмъ доставали пожарныя помпы, вооружали ихъ и переносили къ мсту дйствія. Огонь, однако, продолжалъ увеличиваться, тогда все вниманіе обращено было на пороховые погреба, которые были расположены по обимъ сторонамъ судна около мста пожара, и погребъ съ правой стороны скоро очистили. Въ это время вся кормовая часть судна была въ такомъ густомъ дыму, что тамъ едва можно было стоять и вс были въ страх за лвый пороховой погребъ. Вызвали охотниковъ выносить оттуда порохъ, и они, подъ предводительствомъ лейтенанта Хогса, ршились очистить погребъ, и успли въ томъ, но предполагаютъ, что боченокъ пороха или два остались на мст, потому что выносить было уже опасно. Люди выходили оттуда и падали изнеможенные отъ дыма и пламени, многихъ изъ нихъ вытаскивали на верхъ съ помощію веревокъ.

‘Огонь скоро пробрался черезъ палубу и распространился по каютамъ, такъ что горла уже большая часть изъ нихъ.

‘Въ это время капитанъ Кастль приступилъ къ спуску гребныхъ судовъ. Хотя тогда было очень свжо, но ихъ успли спустить безъ малйшихъ поврежденій, солдаты выстроились на шканцахъ, у шлюпокъ не было ни малйшей толкотни, вс приказанія исполнялись солдатами, какъ на парад. Людямъ было извстно, что капитанъ Кастль не отчаявался спасти корабль, но что, во всякомъ случа, они должны быть на готов оставить его, въ случа если понадобится. Женщинъ и дтей посадили въ спущенную съ лвой стороны спасительную лодку, подъ командою мистера Вери (Very), третьяго офицера, который получилъ приказаніе держаться около судна, пока не позовутъ къ пароходу. Капитанъ немедленно приступилъ къ сооруженію плотовъ изъ запасныхъ деревъ, и въ короткое время успли сдлать три плота, которые могли спасти весьма значительное число людей. Два плота спустили уже за бортъ и довольно успшно удерживали ихъ около судна, третій же былъ оставленъ на шканцахъ, ближе къ носу, на готов быть спущеннымъ.

‘Между тмъ огонь длалъ быстрые успхи. Вс каюты превратились въ одну горящую массу, около 8 ¹/₂ часовъ утра пламя достигло верхней палубы, и немного спустя, охватило бизань мачту. Вс ожидали гибели судна, ибо въ подобномъ случа оно могло заворотить по втру, и тогда огонь и пламя распространились бы по всему пароходу. По счастію, заднія брассы скоро перегорли и перебросили гротъ-рей на другую сторону, что и удержало носъ судна противъ втра. Около 9 часовъ послдовалъ страшный взрывъ въ лвомъ пороховомъ погреб, гд, какъ надо предполагать, осталось одинъ или два боченка пороха, которыхъ невозможно было вынести. Въ это время уже все судно, отъ кормы до гротъ- мачты, было въ огн, считали почти невозможнымъ спасти его. Капитанъ Кастль, отозвавъ майора Бретта (который тогда начальствовалъ надъ солдатами, ибо полковникъ находился на одной изъ удалившихся шлюпокъ) на носъ судна, объявилъ ему, что онъ отчаявается спасти свой пароходъ, но проситъ его употребить вс усилія, чтобы сохранить повиновеніе между солдатами до самаго послдняго момента, и въ тоже время употреблять вс силы для спасенія судна. По счастію, желзная переборка въ кормовой части судна выдержала и не дала огню распространиться, вс усилія были теперь направлены къ тому, чтобы не давать ей накаляться.

‘Никто, говорилъ капитанъ, не въ состояніи былъ бы описать той энергіи, съ которой люди тушили пожаръ, одна часть изъ нихъ находилась внизу, чтобы охлаждать переборку, и оттуда безпрестанно поднимали ихъ за мертво на шканцы, а вмсто ихъ спускались новые охотники, которыхъ также вытаскивали на верхъ обезсиленными и безъ чувствъ. Около 10 часовъ загорлась гротъ-марса-рея. Мистеръ Уэльчъ, квартермистръ, съ четырьмя или пятью солдатами, завернулись въ мокрую парусину и успли затушить ее, хотя вся рея и гротъ-мачта совершенно обуглились. Борьба съ огнемъ внизу продолжалась уже четыре часа и около полуночи замтно было, что успваютъ овладвать имъ. Мало-по-малу тушили пламя и отодвигали огонь дюймъ за дюймомъ къ корм, и только на разсвт успли совершенно погасить пожаръ. Но теперь корабль находился въ отчаянномъ положеніи, вся корма внутри буквально выгорла, оставался только одинъ остовъ судна, лвая сторона шканецъ была разрушена взрывомъ, въ трюм было пятнадцать футъ воды.

‘Втеръ между тмъ продолжалъ дуть также сильно, какъ и прежде, судно страшно качало, и много воды поддавало черезъ корму.

‘Лишь только освободились отъ дыма, какъ капитанъ Кастль приказалъ подвести подъ корму судна запасный парусъ, солдаты же очищали мсто пожара и выкачивали воду,— все это продолжалось цлое утро.

‘Въ теченіи дня дамы возвратились на пароходъ. Шлюбки, на которыя он были размщены, хотя и держались около судна, но ихъ страшно качало. Остатокъ дня солдаты продолжали усердно откачивать воду, а матросы чинили корму. Вс работали цлую ночь на помпахъ, шлюбки, привязанныя къ бортамъ, получили нкоторыя поврежденія. Съ разсвтомъ 13 числа гребныя суда подняли на мста, солдаты продолжали неутомимо выкачивась воду. Въ полдень, широта была 13 12′ южная, въ пять часовъ по полудни поставили фокъ и формарсель, плоты были разобраны и пароходъ направилъ курсъ на островъ Маврикія. Ноября 19 увидли Родригесъ, а 23 достигли Маврикія’.

Для нашей страны Нилъ и Трафальгаръ нисколько не славне побдъ, одерживаемыхъ нашими же моряками коммерческаго флота, и если бы вы заглядывали въ донесенія капитановъ, помщаемыя въ морскихъ лтописяхъ, вы бы убдились, что подобные случаи происходятъ ежедневно. Цлый томъ такихъ лтописей за минувшій годъ лежитъ теперь передо мною. Во второмъ нумер, случайно открытомъ, я, напримръ, читаю, что капитанъ корабля ‘Empire’ Робертсъ, шедшаго изъ Шильдса въ Лондонъ (14 декабря 1859 года), доноситъ, что на высот Вайтби онъ замтилъ пожаръ на корабл между главнымъ трюмомъ и котлами, тотчасъ же соединили пожарную трубу съ машиной, пустили ее въ ходъ и, по видимому, успли залить пламя. Но только по видимому, потому что около семи часовъ слдующаго утра огонь опять показался. Пламя выходило по об стороны судна,— изъ средней его части. Опять вооружили пожарную трубу, соединивъ ее съ машиной, и стали тушить огонь, команда между тмъ заливала пожаръ ручными помпами. Но тщетно: до четырехъ часовъ по полудни съ огнемъ не могли справиться и были принуждены прорубить оба борта и выбросить часть груза. Корабль очень пострадалъ и имлъ сильную течь, и ршился идти въ рку Гумберъ, корабль сталъ на мель около Гримсби, съ пятью футами воды въ трюм. Паровая помпа была сломана и вода поднималась въ судн съ такою скоростью, что покрыла топки печей въ машин, такъ что пароходомъ нельзя было управлять. Съ приливомъ судно сняли съ мели и буксирный пароходъ отвелъ его въ гавань Гримсби для исправленія’.

‘2 ноября, капитанъ Стрикленъ, брига ‘Purchase’, слдовавшаго изъ Ливерпуля въ Ярмутъ (въ Америк), былъ застигнутъ штормомъ, переходившимъ отъ WNW до WSW, въ 43 сверной широты, и 34 западной долготы, во время котораго онъ потерялъ кливеръ, форъ-стеньгу, стаксель, марсель, оборвало форъ-стень-штагъ, вагеръ-штаги, потерялъ бушпритъ, верхніе паруса, водорзъ и форъ-штевень, вслдствіе чего обнажилось деревянное скрпленіе, и въ судн оказалась сильная течь. Приведя его къ втру, противъ волненія и выбросивъ въ море около двадцати пяти тоннъ груза, я облегчилъ ему носъ, потомъ, спустившись на конц веревки за бортъ, я усплъ ввести въ раскрытое отверстіе носоваго скрпленія, двухъ-съ-половиною дюймовый тросъ, чмъ мн и удалось значительно уменьшить течь. Декабря 16. Экипажъ, продолжая день и ночь выкачивать воду, не могъ уменьшить ея, и мы сочли за лучшее идти въ ближайшій портъ. Подходя къ 48 45′ сверной широты и 23 западной долготы, мы замтили судно съ сигналомъ бдствія. Направились къ нему, и узнали, что это судно ‘Carleton’, наполнившееся водой. Капитанъ и экипажъ просили взять ихъ на наше судно. Спустившись къ судну и принявъ къ себ его экипажъ въ числ тринадцати человкъ, мы оставили его на произволъ волнъ и продолжали наше плаваніе. Команда, снятая съ погибшаго судна, помогала сколько могла удерживать бригъ на вод, и 27 декабря мы благополучно дошли до Корка’.

‘Капитанъ Коульсонъ, владтель брига Othello сообщаетъ, что его бригъ 27 декабря утонулъ у Портлэнда, застигнутый штормомъ и поставленный поперегъ волненія, бригъ положило на бокъ. Не видя возможности.спасти корабль, мы сли на шлюпку и черезъ десять минутъ видли, какъ бригъ затонулъ. Въ это же самое утро насъ перенялъ въ мор капитанъ французскаго корабля Commerce de Paris, Томбарель’.

Въ одномъ столбц газеты сколько безвстныхъ, трогательныхъ картинъ опасности, превратностей счастія, мужества и великодушія моряковъ! Корабль въ огн,— капитанъ, бросающійся въ воду на конц веревки, чтобы остановить течь,— французъ, въ самую опасную минуту подходящій для спасенія своего погибающаго товарища-британца,— маленькій бригъ, самъ уже почти погибающій, все таки идетъ на помощь къ судну съ разввающимся сигналомъ бдствія, спасаетъ его экипажъ изъ тринадцати человкъ и потомъ спокойно говоритъ: мы продолжали наше плаваніе, команда оставленнаго судна помогала сколько могла удерживать бригъ на вод. Какія простыя, но благородныя слова! Какая неустрашимость, самопожертвованіе и любовь къ ближнему! Не заставляютъ ли они биться сердце, и не вызываютъ ли слезы умиленія?

Такъ вотъ что длаютъ моряки ежедневно другъ для друга. Одинъ такой разсказъ можетъ навести на многія исторіи. Случилось еще не такъ давно, что пассажиры одного изъ большихъ океанскихъ пароходовъ, посл кораблекрушенія много пострадавшіе и перенесшіе множество лишеній, были оставлены, безпомощные и безнадежные, въ одномъ бдномъ приморскомъ мстечк, куда заходятъ только за углемъ. Между ними были старики, женщины и дти. Когда зашелъ туда другой пароходъ, то пассажиры, узнавъ о бдственномъ состояніи своихъ предшественниковъ, положительно отсовтовали капитану взять этихъ несчастныхъ на пароходъ. Конечно, они нашли множество оправданій къ этому: новопришедшій пароходъ и безъ того уже былъ загруженъ, каюты биткомъ набиты, между несчастными находились больные и слабые люди,— но вдь эти больные и слабые заплатили пароходному обществу хорошія деньги за мсто, столъ и комфортъ, которыхъ они теперь совершенно лишились. Еслибы насъ въ омнибус сидло уже четырнадцать человкъ, то разв вы пригласили бы войти еще трехъ или четырехъ женщинъ, опоздавшихъ занять мста? Разв вы сказали бы имъ: войдите, вдь это уже послдній омнибусъ! а при томъ же идетъ дождь? Разумется нтъ: но подумайте объ этомъ поступк, и о поступк того самаритянина, капитана брига Purchase!

Зимою 1853 года, я плылъ изъ Марселя въ Чивитта-Веккію на одномъ изъ великолпныхъ пароходовъ компаніи Полуострова и Восточной, Valetta, капитанъ котораго впослдствіи отличался въ Крыму. Это было первымъ его вояжемъ по Средиземному морю, руководствуясь одной картой, онъ входилъ въ каждый портъ также безопасно, какъ бы его велъ лоцманъ. Помню, какъ я однажды прогуливался ночью по палуб съ этимъ искуснымъ, храбрымъ, хорошо воспитаннымъ и прекрасно образованнымъ джентльменомъ, помню его восторгъ, съ которымъ онъ отвчалъ мн, когда я спросилъ его: будетъ ли ему пріятно и полезно получить ленточку или орденъ въ его служб?

Отчего же нтъ британскаго ордена для британскихъ моряковъ? Въ коммерческомъ и военномъ флот вдь тоже каждый день повторяются случаи и происшествія, гд можно выказать свое знаніе, искусство, храбрость, твердость духа въ испытующихъ обстоятельствахъ, помощь ближнему въ минуту опасности. Въ первомъ нумер Cornhill Magazine пріятель мой описалъ чрезвычайно трогательную исторію объ экспедиціи Макъ-Клинтока, о всхъ опасностяхъ и страшной слав, которую онъ раздлялъ, разсказчикъ этотъ былъ ни боле ни мене какъ коммерческій капитанъ. Какъ много еще (и къ чести Англіи да будетъ такихъ еще больше!) — храбрыхъ, способныхъ, умныхъ, предпріимчивыхъ мастеровъ своей благородной профессіи! Неужели нашъ ‘источникъ чести’ не можетъ орошать подобныхъ людей? Онъ льется на капитановъ и полковниковъ въ видимомъ изобиліи. Онъ разливаетъ свои нещедрыя награды докторамъ и судьямъ. Онъ окропляетъ мэровъ и альдермэновъ. Отъ времени до времени онъ течетъ для живописца. Онъ доставилъ баронетство двоимъ и возложилъ дворянскую корону на одного благороднаго литератора, Дипломаты берутъ изъ него свои ванны (Bath) {Тоже и орденъ Бани. Прим. перев.} какъ бы по праву, онъ разсыпаетъ множество блестящихъ звздъ на дворянство трехъ королевствъ. Неужели Британія не можетъ найти ленты для своихъ моряковъ? Мореходство, какъ военное, такъ и коммерческое, вдь тоже служба. Начальство надъ кораблемъ и вожденіе его требуетъ опасности, чести, знанія, искусства, повиновенія и доврія. Съ этими только качествами и можно было одержать побду на ‘Sarah Sands’, съ ними только и были возможны открытія въ арктическихъ моряхъ, съ ними только и можно умереть такъ геройски, какъ на Birkenhead, и въ такихъ-то именно случаяхъ коммерческіе моряки, равно какъ и военные, принимаютъ одинаковое участіе.

Такъ почему же нтъ ордена Британіи? Въ одинъ прекрасный день какой нибудь молодой Офицеръ съ корабля Euryalus могъ бы выиграть его, прочитавъ мемуары Лорда Дундональда, я знаю, кому бы слдовалъ по праву первый Большой Крестъ.

XI.
ИГЛЫ ВЪ ПОДУШК.

Въ одномъ изъ нашихъ очерковъ мы сравнили свой журналъ, Cornhill Magazine, съ кораблемъ, отправившимся въ дальнее плаваніе, и капитанъ произнесъ уже весьма усердную молитву о его благополучіи. Опасности отъ бурь и скалъ, огромная стоимость корабля и груза, нкоторый рискъ предпріятія, производили въ командующемъ офицер не малое безпокойство: кто въ состояніи сказать, откуда можно ждать опасности и какимъ образомъ отклонить ее отъ достоянія владльца? Посл шестимсячнаго плаванія мы съ сердцами, полными глубокой признательности, убдились въ нашемъ добромъ счастіи, и взявшись за апологъ, сочинили торжественную процессію въ честь нашего журнала, и въ великолпной колесниц отправились въ храмъ Побды принести нашу благодарность. Корнгилль привыкъ къ пышности, блеску и величію, онъ былъ свидтелемъ каждое девятое ноября, ужь я и не знаю сколько столтій, торжественнаго шествія, сопровождаемаго вереницей парадныхъ колесницъ и оглушительнымъ звукомъ трубъ. Контора нашей редакціи находится въ весьма близкомъ сосдств съ дворцомъ лорда мэра и потому читатель пойметъ, какимъ образомъ пришла мн идея церемоніальной процессіи. Воображеніе легко доставило золотую карету, весьма блыхъ лошадей чистой пегасовской породы, толпы народа, кричащаго ура! бгущихъ скороходовъ, рыцарей въ брон и шлемахъ, меченосца съ мховой шапкой на голов, выглядывающаго изъ окна кареты, и лорда мэра въ малиновой мантіи, съ горностаемъ, золотой цпью и блыми лентами. Игривая фантазія могла завлечь еще дальше, могла бы изобразить пиръ въ Египетскомъ Зал, министровъ, судей, высокопочтеннйшихъ прелатовъ, занимающихъ мста вокругъ виновника торжества, и, позади центральнаго тропа, мистеръ Тулъ провозглашаетъ собравшимся гостямъ и сановникамъ: — милордъ такой-то и такой-то, милордъ, какъ бишь зовутъ васъ, милордъ Этцетера, лордъ-мэръ приглашаетъ васъ выпить съ нимъ вмст бокалъ, который долженъ служить залогомъ всеобщей любви! Этимъ тостомъ процессія кончается. Лордъ Симперъ предлагаетъ дамамъ руку, гости встаютъ изъ за стола и отправляются къ кофе и бисквитамъ. Кареты нобльменовъ и другихъ гостей катятся на западъ. Египетскій Залъ, такъ ярко освщенный до этой поры, кажется мерцающимъ какъ въ сумерки, подъ прикрытіемъ которыхъ лакеи опустошаютъ десертъ и въ тоже время убираютъ посуду. Лордъ-мэръ и его супруга удаляются въ свои частные аппартаменты. Мантія, цпь и блыя ленты сняты. Мэръ становился обыкновеннымъ смертнымъ, но только сильно взволнованнымъ вслдствіе произнесенныхъ имъ рчей, въ которыхъ, ему теперь только пришло на умъ, онъ не высказалъ главныхъ пунктовъ. Онъ ложится въ постель съ больной головой, съ заботами, съ раскаяніемъ и, смю сказать, съ пріемомъ лекарства, прописаннаго ему его тлеснымъ врачемъ. А между тмъ въ город безчисленное множество людей воображаетъ его счастливйшимъ человкомъ!

И въ самомъ дл, положимъ, что милордъ во весь день 9-го ноября страдалъ отъ страшнаго ревматизма, что во время обда у него была зубная или головная боль, при которой онъ долженъ былъ улыбаться и мямлить свои жалкіе старые спичи: неужели ему можно позавидовать? Неужели вы согласились бы помняться съ милордомъ своимъ мстомъ? Ну что тутъ завиднаго, если кубокъ, который подноситъ ему обшитый золотомъ лакей, вмсто какого нибудь стараго вина, содержитъ въ себ отвратительный настой александринскаго листа? Прочь! прочь отъ меня золотой кубокъ вмст съ коварнымъ лакеемъ! Начинаете теперь понимать мрачную мораль, которую я намреваюсь написать.

Въ прошедшемъ мсяц мы пли торжественные гимны и разъзжали въ тріумфальной колесниц. Вс это было очень хорошо. Тогда кстати было и ура! Кстати было приносить благодарности и кричать: браво! наша взяла! тогда, кром того, немалое удовольствіе доставляла мысль о томъ, какъ довольны останутся Броунъ, Джонсъ и Робинсонъ (наши дорогіе друзья) этимъ провозглашеніемъ нашего успха. Но теперь, когда кончилось представленіе, прошу васъ, добрый мой сэръ, войдите въ мой кабинетъ и вы увидите, что достиженіе успха не есть еще источникъ нескончаемаго удовольствія. Бросьте вашъ взглядъ вонъ на т газеты, на т письма. Посмотрите, что говорятъ критики о вашихъ безобидныхъ шуткахъ, чистыхъ и опрятныхъ сентенціяхъ, невинныхъ шалостяхъ! Читайте, читайте! Вамъ прямо говорятъ за это, что вы — просто идіотъ, вы несете дичь, вы бредите, умственныя способности покинули васъ,— паденіе черезчуръ превознесенныхъ писателей всегда совершается съ необыкновенною быстротою, и пр. и пр.

Скажите: пріятно это? но не въ томъ еще дло. Критикъ можетъ быть правъ, а авторъ виноватъ. Быть можетъ, что проповдь архіепископа не бываетъ такъ изящна, какъ т назидательныя бесды, которыя двадцать лтъ тому назадъ приводили правоврныхъ въ Грэнад въ восторгъ. Можетъ случиться и то (утшительная мысль!), что критикъ — тупоумный человкъ, самъ не понимающій, что пишетъ. Кто бывалъ на выставкахъ художественныхъ произведеній, тотъ вроятно слышалъ отзывы постителей о различныхъ картинахъ. Одинъ говоритъ:— это очень хорошо,— другой: какая дрянь!— третій восклицаетъ: — браво! это chef-d’oeuvre! и каждый изъ нихъ иметъ неотъемлемое право на свое мнніе. Напримръ, одна изъ картинъ, которой я больше всего любовался въ королевской академіи, написана джентльменомъ, на которомъ, сколько мн извстно, ни разу не останавливался мой взглядъ. Эта картина, No 346, Моисей, работы мистера С. Соломона. Мн казалось, въ ней была хорошая мысль. Мн показалась она прекрасно отдланною и скомпонованною. На мой взглядъ, въ ней врно изображены были смуглыя дти египетскаго рабства и напоминали трогательную исторію. А посмотрите, что говоритъ моя газета:— ‘дв смшныя до безобразія женщины, смотрящія на смуглаго ребенка, не составляютъ занимательнаго предмета’,— и такъ, прощайте, мистеръ Соломонъ. Не такъ же ли точно отзываются о большей части нашихъ дтей?— разв мистеръ Робинсонъ не считаетъ херувимчика мистера Брауна безобразнымъ, ревущимъ во всю глотку маленькимъ мальчишкой?— Утшьтесь же мистеръ С. Соломонъ. Быть можетъ, критикъ, трактовавшій о вашемъ младенц, дурной судья и знатокъ младенцевъ. Когда добрая дочь фараона нашла ребенка, приласкала его и полюбила, принесла домой и пріискала няньку для него, то смю сказать, что во дворц были угрюмые, съ кирпичнаго цвта лицами царедворцы, или сухія, старыя, морщинистыя, желтыя принцессы, никогда не имвшія дтей,— вс они въ одинъ голосъ закричали:— ‘фи! какая дрянь, какое чудовище!’ — они уже знали, что изъ него путнаго ничего не выйдетъ, и тоже въ одинъ голосъ завопили: ‘что, не говорили мы вамъ?’ когда Моисей напалъ на египтянъ.

Поэтому не унывайте, мистеръ С. Соломонъ, изъ-за того, что критикъ неврно оцнилъ ваше художественное произведеніе,— вашего Моисея,— вашего ребенка, вашего найденыша. Чего тутъ!— еще не такъ давно какой-то мудрецъ ‘Блэквудова Магазина’ вздумалъ было очернить Тома Джонса? О, чрезъ мру усердный критикъ! Такъ, впрочемъ, поступалъ и добрый старый мистеръ Ричардсонъ, который самъ могъ писать романы,— но вы, я и мистеръ Гиббонъ, мой дорогой сэръ, согласимся выразить наше уваженіе, удивленіе и восторгъ храброму старому маэстро.

Въ этихъ послднихъ словахъ я допускаю предположеніе, что многоуважаемый читатель одаренъ запасомъ юмора, которымъ онъ можетъ или не можетъ пользоваться,— это какъ ему угодно, и въ самомъ дл, мы знаемъ многихъ прекрасныхъ, почтенныхъ людей, которые на столько же въ состояніи понять шутку, на сколько сочинить какую нибудь псенку. Но я ршительно увренъ, дорогой мой сэръ, что вы переполнены юморомъ,— вы не длаете шутокъ, но могли бы, еслибъ захотли,— вы сами это знаете, при вашемъ спокойномъ характер, вы чрезвычайно ихъ любите. А есть много людей, которые или не длаютъ ихъ, или не понимаютъ ихъ, когда он сдланы, или не любятъ ихъ, когда поймутъ, и бываютъ недоврчивы, угрюмы и сердиты на тхъ, кто позволяетъ ихъ себ. Случалось ли вамъ наблюдать за пожилыми мужчиной или женщиной, которые начинаютъ находить, что какой нибудь молодой шалунъ въ обществ подтруниваетъ надъ ними? Испытывали ли вы когда саркастическій или сократическій методъ надъ ребенкомъ? Въ простот или невинности своего сердца этотъ ребенокъ съиграетъ какую нибудь шутку или длаетъ какое нибудь нелпое замчаніе, которое вы обращаете въ насмшку. Маленькое созданіе какъ будто сквозь туманъ усматриваетъ, что вы длаете его предметомъ позора, и потому оно ежится, краснетъ, становится неловкимъ, и наконецъ заливается слезами,— скажу вамъ откровенно,— не хорошо направлять оружіе насмшки на такую невинную молодую жертву. Въ этихъ случаяхъ лучше всего дйствуетъ система упрековъ. Поставьте на видъ его поступокъ, и обнажите ужасныя отъ того послдствія: выставьте его какъ можно крупне, и придайте ему видъ приличной, торжественной, моральной экзекуціи, но не прибгайте къ castigare ridendo. Не смйтесь надъ его еженьемъ и не позволяйте другимъ мальчикамъ смяться надъ этимъ. Другъ мой, припомните ваши собственные молодые дни, проведенные въ школ — припомните, разгорвшіяся щеки, пылающія уши, разрывающееся сердце, горячія слезы, сквозь которыя смотрли вы, сдлавъ какую нибудь глупость, въ то время, какъ начальникъ заведенія выставилъ васъ на позоръ передъ цлымъ классомъ и осыпалъ васъ тяжелыми, неуклюжими насмшками,— васъ, беззащитнаго и арестованнаго! Лучше идти прямо на плаху, лучше стать передъ ликторами съ пучками розогъ, нежели переносить доводящую до бшенства пытку этихъ насмшекъ!

Обращаясь къ этимъ насмшкамъ, нельзя не сказать, что много людей,— за исключеніемъ, разумется, нашихъ читателей,— даже большинство людей, простодушны, какъ дти. У нихъ почти вовсе нтъ юмора. Они не любятъ шутокъ. Насмшка въ печати досаждаетъ и оскорбляетъ ихъ. Не касаясь уже грубостей, мн кажется, я встрчалъ весьма, весьма немногихъ женщинъ, которымъ нравился сарказмъ Свифта и Фильдинга. Ихъ безъискусственныя, нжныя натуры возмущаются при одномъ смх. Неужели сатиръ въ душ всегда бываетъ дикимъ звремъ, неужели ихъ въ самомъ дл ужасаютъ его усмшки, его прищуренный взглядъ, его рога, копыта и уши? Fi donc, le vilain monstre, съ его хохотомъ, его тощими кривыми козлиными ногами! Что бы ему завести себ пару подбитыхъ ватой черныхъ шелковыхъ чулковъ и прикрыть ими эти отвратительныя голени, что бы ему набросить себ на бороду и на спину широкій плащъ, вылить на носовой платокъ съ дюжину склянокъ лавандовой воды, и вмсто насмшекъ — заливаться слезами. Во всемъ этомъ будетъ видться чистйшая поэзія, благоуханное чувство и стремительное краснорчіе, козлиная нога уже не выглянетъ,— да и ну ее! прикройте еще ее чмъ нибудь. И затмъ, выньте ваши батистовые платочки, прелестныя лэди, и прольемте вмст тихія слезы.

Поэтому, положа руку на сердце, мы торжественно провозглашаемъ, что редакторскую грудь волнуетъ или устрашаетъ вовсе не огонь озлобленныхъ критиковъ. Они могутъ быть правы, могутъ имть личную злобу, могутъ быть тми существами, которымъ по природ суждено брыкаться, лаять, и репейнику отдавать преимущество передъ ананасомъ, могутъ имть здравый смыслъ, могутъ быть проницательными, глубоко учеными, восторженными судьями, которые въ одинъ моментъ замтятъ вашу шутку и сейчасъ же похоронятъ ее въ глубин своей мудрости. Но мудрые ли будутъ наши критики, или тупоумные, готовые ли хвалить насъ, или порицать, мы оставляемъ въ сторон ихъ мннія. Если они станутъ хвалить, мы будемъ довольны, если они вооружатся своими борзыми перьями и налетятъ на насъ съ зминымъ шипньемъ, мы вооружимся всмъ нашимъ мужествомъ. Конечно, я лучше бы желалъ услышать отъ злаго человка доброе слово, нежели дурное, но чтобы вызвать его на комплиментъ,— возбудить въ немъ искусственнымъ образомъ хорошее расположеніе духа, замазать ему злой ротъ хорошимъ обдомъ, или помстить его произведенія въ журналъ изъ одного страха, изъ-за того только, чтобы онъ не лаялъ, не кусался — allons donc! Это не нашъ образъ дйствій. Лай, лай, Церберъ! сколько теб угодно. Здсь не будетъ для тебя подачки,— разумется, съ тмъ исключеніемъ, если Церберъ — необыкновенно добрая собака, тогда мы сами не будемъ злиться на него, потому что онъ налетлъ на насъ изъ воротъ нашего сосда.

Но въ чемъ же, скажите, заключается источникъ вашихъ стованій, вашей печали?— неужели зубную боль лорда можно принять за иглу въ подушк редакторскаго кресла? Именно такъ. О! она колетъ меня, теперь, въ это самое время, какъ я пишу. Она является ко мн съ каждой утренней почтой. Вечеромъ прихожу я домой и забираю къ постели вс письма (не ршаясь распечатать ихъ), а поутру смотришь, ужь и есть дв или три иглы въ подушк. Три я вытащилъ вчера,— дв нашелъ сегодня утромъ. Он, впрочемъ, не такъ колятъ, какъ калывали прежде, но кожа — все-таки кожа, и ей отъ нихъ все таки больно. Вдь было же объявлено при журнал:— ‘Всякаго рода требованія адресовать въ редакцію журнала, ‘Корнгилль, No 65′, а не въ мсто жительства редактора’. Добрый мой сэръ, какъ еще мало знакомы вы съ мужскимъ или женскимъ и вообще съ человческимъ родомъ, воображая, что тотъ или другой родъ обратитъ вниманіе на это объявленіе! Принимая письма съ подноса, почемъ я знаю (хотя, конечно, теперь я начинаю узнавать), въ какомъ конверт вложено письмо bona fide, и въ какомъ — просто шпилька или иголка? Одно изъ лучшихъ предложеній ныншняго года я ошибочно принялъ за письмо съ шпилькой и оставилъ его нераспечатаннымъ. Вотъ что я называю письмомъ со шпилькой:

Кэмбервелъ, іюня 4.

‘М. г. Могу ли я надяться, могу ли просить, что вы удостоите прочитать прилагаемыя при семъ строки, и что он окажутся заслушивающими помщенія въ ‘Cornhill Magazine’. М. г. Мы знавали лучшіе дни. Теперь у меня на рукахъ больная и вдовая мать, маленькіе братья и сестры. Въ качеств гувернантки я употребляю вс свои усилія для поддержанія ихъ существованія. Ночью, когда они вс успокоятся, я принимаюсь за трудъ и тружусь, пока не устанутъ руки и голова. Если бы я могла прибавить хотя немного къ нашимъ средствамъ, то были бы удовлетворены многія нужды бдной больной, я доставила бы ей комфортъ, котораго она теперь лишена. Небу извстно, что не отъ недостатка воли и не отъ недостатка энергіи съ моей стороны моя мать находится теперь въ болзненномъ состояніи и наше семейство почти безъ куска хлба. Прошу, умоляю васъ, бросьте милостивый взглядъ на мою поэму, и если вы можете помочь намъ, то вдова и сироты будутъ васъ благословлять! Остаюсь, сэръ, въ тревожномъ ожиданіи

Ваша покорная слуга
С. С. С.’

При письм приложены были два небольшихъ стихотворенія, конвертъ съ почтовымъ штемпелемъ, и, о небо! имя автора и адресъ.

Теперь вы видите, что я разумлъ подъ иглами. Вотъ случай, въ которомъ видна истинная женская логика. ‘Я бдна, я добра, я больна, я усердно тружусь, на моемъ попеченіи больная мать и голодные братья и сестры. Вы можете помочь намъ, если захотите!’ Я смотрю на сочиненіе съ тысячной частицей слабой надежды, что оно можетъ идти въ дло, и нахожу, что не годится: я заране зналъ, что оно не будетъ годиться, и зачмъ эта бдная труженица обратилась къ моему сожалнію, и у постели моей, поставивъ на колна бдныхъ малютокъ, заставила ихъ просить хлба, который я будто бы могу имъ дать, если захочу? Не проходитъ дня, безъ этого аргумента ad misericordiam. День и ночь печальный этотъ голосъ вопіетъ о помощи. Вчера три раза онъ взывалъ ко мн. Сегодня утромъ я уже слышалъ его два раза, и я нисколько не сомнваюсь, что когда возьму шляпу, то увижу его въ пріемной, съ его плачевнымъ лицомъ и блднымъ семействомъ вокругъ него. Одно изъ громадныхъ преимуществъ, которое женщины имютъ предъ нашимъ поломъ, заключается въ томъ, что он любятъ читать эти письма. Любить письма? Небо — пощади насъ! Еще до редакторства я не слишкомъ жаловалъ почтальона: — но теперь!

У этихъ просителей существуетъ весьма обыкновенный способъ — начинать тонкой лестью достоинствамъ и высокому генію лица, къ которому они обращаются. Но эта хитрость, объявляю публично,— безполезна. Замтивъ траву подобнаго рода, я знаю, что внутри ея скрывается змя, и тотчасъ же отъ нея отскакиваю, такъ что она не успетъ меня ужалить. Прочь, прочь, пресмыкающееся! убирайся въ корзинку съ негодной бумагой и оттуда въ огонь!

Но изъ этихъ разочарованныхъ людей, только нкоторые кротко переносятъ свое разочарованіе. Нкоторые начинаютъ ненавидть васъ и считать своимъ врагомъ, потому что не могли быть вашимъ другомъ. Боле неистовые и завистливые начинаютъ кричать: что это за человкъ, который отвергаетъ мое предложеніе, и какъ сметъ онъ, надменный снобсъ, отрицать во мн достоинства?

Иногда письма ко мн содержатъ не простыя иглы, но сучковатыя съ колючками палки. Вотъ два образца этихъ сучьевъ благороднаго ирландскаго дуба, которые не разъ доставляли альпійцы для моей кроткой и безобидчивой головы:

Королевскій театръ, Доннибрукъ.

‘М. Г. Сейчасъ только кончилъ я чтеніе первой части вашей повсти Вдовецъ Ловель (Lovel the Widower) и чрезвычайно удивляюсь непозволительнымъ сужденіямъ, которыя вы приводите въ своей книг относительно коръ-де-балета.

‘Уже боле десяти лтъ я принадлежу театру, и смю уврить васъ, что большинство corps-de-ballet — добродтельныя, благонравныя двушки и, слдовательно, т уютные коттэджи въ Риджентсъ-парк нанимаются вовсе не для нихъ.

‘Долгомъ считаю также извстить васъ, что театральные антрепренеры имютъ привычку говорить по англійски, и говорить лучше и чище всякаго автора.

‘Вы или вовсе ничего не знаете объ этомъ предмет, или позволяете себ распространять гнусную ложь.

‘Мн пріятно сказать, что личности коръ-де-балета, а также актеры и актрисы стоятъ несравненно выше всякой клеветы со стороны жолчныхъ пасквилянтовъ, выше злобныхъ нападеній и brutum fulmen эфемерныхъ писателей.

Вашъ покорный слуга
А. В. С.’

Редактору журнала ‘Cornhill Magazine’.

Королевскій театръ, Доннибрукъ.

‘М. Г. Я только что прочитала въ январской книжк ‘Cornhill Magazine’ первую часть повсти, написанной вами и озаглавленной Lovel the Widower.

‘Въ этомъ произведеніи вы употребляете всю вашу ядовитую злобу (на что вы одарены большими способностями), чтобы унизить личности, составляющія коръ-де-балетъ. Вы утверждаете, что большинство балетныхъ танцовщицъ имютъ виллы, нанимаемыя для нихъ въ Риджентсъ-парк, но я должна сказать, что вы распространяете предъумышленную ложь.

‘Воспитанная съ дтскаго возраста для поступленія на сцену и, хотя въ настоящее время уже актриса, но пробывъ семь лтъ главной танцовщицей въ опер, я могу компетентно говорить объ этомъ предмет. Меня удивляетъ, какимъ образомъ такому гадкому пасквилянту позволено было присутствовать за обдомъ Драматическаго Общества, 22-го числа ныншняго мсяца. Было бы гораздо лучше, если бы вы сдлали реформу въ вашей собственной жизни и перестали бы говорить ложь о тхъ, кто стоитъ несоизмримо выше васъ.

Остаюсь въ высшей степени негодованія на васъ.

А. Д.’

Разумется, подписи почтеннаго писателя и писательницы выставлены анонимныя, настоящія же, сколько мн извстно, по мстности театра и по сообщеннымъ мн свдніямъ (если только они врны) сдлались уже давно знаменитыми за ссоры, драки и разбитыя головы. Но скажите, можно ли спокойно ссть въ кресло, когда въ его подушк, можетъ быть, торчатъ такія дв страшныя шпильки? И изъ-за чего вышла эта непріятность? Въ небольшомъ разсказ Lovel the Widower я описалъ и присудилъ къ примрному наказанію одну жалкую балетную танцовщицу, которая роскошно жила непозволительными пріобртеніями, лишилась по несчастному случаю своей красоты и умерла бдною, всми покинутою, безобразною и отвратительною во всхъ отношеніяхъ. Въ томъ же самомъ разсказ, другія маленькія балетныя танцовщицы изображены въ скромныхъ домашнихъ нарядахъ, исполняющими свой долгъ и приносящими свои скромныя сбереженія въ свое семейство, въ свой домъ. Милымъ моимъ корреспондентамъ непремнно хочется навязать мн заявленіе, что большинство балетныхъ танцовщицъ имютъ виллы въ Риджентсъ-парк, хочется обвинить меня въ преднамренной лжи. Положимъ, напримръ, мн вздумалось ввести въ мой разсказъ рыжую прачку. Неужели же изъ-за этого можно присылать ко мн укоризненныя письма, въ которыхъ говорится: ‘М. Г. Заявивъ, что большинство прачекъ — рыжія, вы становитесь лжецомъ! совтуемъ вамъ лучше ничего не говорить о дамахъ, которыя стоятъ несравненно выше васъ’. Или положимъ, мы ршились описать какого нибудь безграмотнаго купчика: — неужели одинъ изъ такихъ джентльменовъ долженъ писать ко мн: ‘М. Г. Описывая купчиковъ безграмотными, вы произносите преднамренную ложь. Знаете ли, что эти купчики владютъ англійскимъ языкомъ несравненно лучше иныхъ писателей?’ Нтъ никакого сомннія, что тутъ есть недоразумніе. Я никогда не говорилъ того, что навязываютъ мн мои корреспонденты. Текстъ у нихъ передъ носами, но что же станете длать, если имъ хочется читать по своему? Уфъ! такъ и хочется подраться! Вонъ чья-то лысая голова выглядываетъ изъ лачуги! Это должно быть голова Тима Малона.— Бацъ! и сразу сбиты об колючки.

О Боже! мы наносимъ рану тамъ, гд никогда не было и намренія дотронуться орудіемъ, возбуждаемъ гнвъ, гд не думали причинять обиды, эти-то мысли и есть иглы въ нашей подушк. Мн кажется, нтъ ни одного человка, которому бы изъ одной злобы нравилось наживать враговъ. Но здсь, въ дл редакторства, поступить иначе невозможно. Смшная, грустная, странная, горькая мысль по невол должна промелькнуть иногда въ голов многихъ общественныхъ дятелей. Что бы я ни длалъ, буду ли я невиненъ въ своихъ намреніяхъ или въ нихъ будетъ проглядывать чувство злобы, буду ли великодушенъ или жестокъ, но А. В. С. и Д. станутъ ненавидть меня до конца главы, до конца той страницы, когда будетъ навсегда положенъ конецъ ненависти, зависти, удачамъ въ жизни и неудачамъ.

XII.
ТОНБРИДЖСКІЯ ИГРУШКИ.

Я бы очень желалъ знать: существуютъ ли еще т маленькіе, серебряные рейсфедеры съ подвижными календарями, которые составляютъ любимую вещь для мальчика, и продолжаютъ ли разнощики до сихъ поръ продавать ихъ въ нашей сторон? Да существуютъ ли еще теперь и самые разнощики и продавцы, и не сдлались ли поселяне слишкомъ бойкими и дальновидными, чтобы имть съ ними дло? Вс эти рейсфедеры, сколько мн помнится, не приносили особенной пользы. Винтикъ, на которомъ вертится календарь, безпрестанно ослабвалъ. Первое число таблицы соскакивало съ своей пружинки на вторникъ или среду, смотря по обстоятельствамъ, а по внимательномъ разсмотрніи вы находили, что вторникъ или среда показывали вамъ не первое, а 23 ¹/₂ число мсяца (вещь совершенно нелпая!), словомъ, вашъ нжно-любимый рейсфедеръ оказывался не только непрочнымъ, но и непонятнымъ время-указателемъ. Впрочемъ, удивляться тутъ нечему. Подумайте только о положеніи рейсфедера въ карман мальчика. У него найдете вы тамъ и крпкій сухарь, и камушки въ кошельк, вмсто издержанныхъ денегъ,— въ маменькиномъ кошельк, вязанномъ съ такой любовью и нжностью, и подаренномъ ему съ золотою монетою, уже давно — маленькій блудный сынъ!— разметанной между свиньями, т. е. я хочу сказать, давно промотанной на буль-де-гоммъ, на пирожки съ вареньемъ, на треугольныя пышки, и на тому подобную дрянь! У него въ карман и снурки, и волчекъ, и ножикъ, и кусокъ сапожной ваксы, дв или три пульки, и маленькій псенникъ, (а съ своей стороны, я помню, въ довольно отдаленномъ період, даже и мдный пистолетикъ, который великолпно стрлялъ, потому что изъ него я попадалъ въ пуговицу). Вс эти вещи, и много другихъ, бренчатъ и шумятъ въ вашихъ карманахъ, а руки, безъ сомннія, поддерживаютъ ихъ въ постоянномъ движеніи. При этомъ, какъ же вы хотите, чтобы вашъ подвижной календарь не соскакивалъ отъ времени до времени съ мста и былъ вренъ,— чтобы вашъ рейсфедеръ не гнулся,— чтобы сахарная вода не проливалась изъ пузырька на сапожную ваксу,— чтобы буль-де-гоммы и пульки не толкались о дуло и курокъ вашего пистолета, и т. д.

Въ іюн, тридцать семь лтъ тому назадъ, я купивъ одинъ изъ рейсфедеровъ у мальчика, назову его хоть Хокеромъ, который былъ одного со мной возраста. Живъ ли-то онъ? не сдлался ли милліонеромъ? не обанкрутился ли? Онъ слылъ въ школ за страшнаго скрягу, и я до сихъ поръ увренъ, что вещь, за которую я задолжалъ, и потомъ случайно могъ заплатить три съ половиною шиллинга, не стоила, въ сущности, одного шиллинга и девяти пенсовъ.

Съ самаго начала я, разумется, былъ въ восторг отъ рейсфедера, и безпрестанно вертлъ пружинку подвижнаго календаря. Но удовольствію этому скоро пришелъ конецъ. За сокровище, какъ я уже сказалъ, не было заплачено, и потому Хокеръ, высокій и сильный мальчикъ, былъ, въ качеств кредитора, чрезвычайно несносенъ. Онъ безпрестанно говорилъ мн: ‘Да когда же ты заплатишь мн мои два съ половиною шиллинга? Какіе злые должны быть твои родственники! Они навщаютъ тебя, ты ходишь къ нимъ по субботамъ и воскресеньямъ, а они никогда не даютъ теб ничего! Молчи, обманщикъ!’ и т. д.— На самомъ же дл мои родственники были весьма почтенные люди, родители мои путешествовали въ то время въ Шотландіи, а мои друзья въ Лондон, которыхъ я навщалъ иногда, были конечно добры ко мн, но никогда не снабжали деньгами, и потому цлая треть, отъ мая до августа 1823 года, прошла для меня въ душевной пытк, вслдствіе моего долга Хокеру. Каково же было удовольствіе имть рейсфедеръ, въ сравненіи съ нравственнымъ сомнніемъ и пыткою отъ безпрестанныхъ упрековъ, сердитыхъ взглядовъ товарища и его грубыхъ напоминаній за сдланный долгъ? И какимъ образомъ могъ я уплатить его, получая только шесть пенсовъ въ недлю? Это смшно! Чмъ я виноватъ, если никто не приходилъ навстить меня и не приносилъ на гостинцы? Ахъ, дорогой сэръ, если вы имете маленькихъ друзей въ школ, идите, навстите ихъ и подарите ихъ чмъ слдуетъ. Васъ, конечно, не разоритъ какой нибудь соверенъ. Вы не можете себ представить, какъ они будутъ благословлять васъ. Не думайте, что они уже слишкомъ выросли для этого,— испытайте ихъ. Поврьте, они будутъ помнить и благословлять васъ въ будущее время, ихъ благодарность будетъ всюду сопровождать вашу скучную, послдующую жизнь, они ласково будутъ встрчаться съ вами даже и въ то время, когда благодарность за оказанныя ласки станетъ рдкостью. О Боже! забуду ли я когда нибудь тотъ соверенъ, который подарили мн вы, капитанъ Бобъ? Забуду ли я т пытки, которыя производилъ въ душ моей долгъ Хокеру? Въ то самое время одинъ изъ моихъ родственниковъ отправлялся въ Индію. За мною прислали въ школу, чтобы проститься съ нимъ. Мн кажется, я разсказалъ Хокеру объ этомъ обстоятельств. Признаюсь, я разсчитывалъ на фунтъ стерлинговъ отъ моего родственника. Фунтъ? Увы… Родной мой, узжавшій въ Индію, глубоко растроганный разставаньемъ съ своимъ дорогимъ родственникомъ, могъ бы дать и пять фунтовъ милому мальчику!.. Когда я возвратился, Хокеръ уже встрчалъ меня — ждалъ съ минуты на минуту. Посмотрвъ въ мое испуганное лицо, онъ посинлъ отъ бшенства, и пробормоталъ проклятіе, страшное для губъ еще такого молодаго мальчика. Мой родственникъ, собиравшійся переплыть океанъ, по случаю выгоднаго для него назначенія, съ участіемъ распрашивалъ меня о моихъ успхахъ въ школ, прослушалъ отрывокъ изъ Евтропія,— прекраснаго латинскаго сочиненія, которымъ я тогда занимался,— сказалъ мн: Богъ до благословитъ тебя! и отправилъ назадъ въ школу, по чести сказать, только съ полъ-кроной! Хорошо говорить, мой добрый сэръ, что мальчики получаютъ привычку ожидать гостинцевъ отъ друзей своихъ родителей, что они чрезъ это пріучаются къ корыстолюбію, и т. д. Корыстолюбію! какой вздоръ! Мальчики пріобртаютъ привычку только лакомиться, но привычку эту, однако, они не вносятъ въ свою послдующую жизнь. Напротивъ, я желалъ бы имть ее и теперь. Сколько бы удовольствій можно было имть за пять шиллинговъ, обратившись къ подносу пирожника! Нтъ. Если у васъ есть маленькіе друзья въ школ, то идите туда съ полъ-кроной, другъ мой, и раздлите съ ними перелетныя радости ихъ возраста.

И такъ, продолжаю. Въ начал августа, 1823 года, на праздники св. Вароломея я долженъ былъ хать къ моимъ родителямъ, жившимъ на Тонбриджскихъ минеральныхъ водахъ. Мсто въ дилижанс для меня было взято слугами моего наставника… и, въ семь часовъ утра, мы должны были явиться въ Болтъ-инъ-Тэнъ, Флитъ-Стритъ. Мой наставникъ, высокопочтенный Эдуардъ II — котораго я еще и теперь душевно уважаю, прощаясь со мной, передалъ мн счетъ къ моему родителю, остальныя деньги за мсто въ дилижанс, пять шиллинговъ на мои собственныя издержки и сверхъ того двадцать пять шиллинговъ, оставшіеся отъ стараго счета, которые я долженъ былъ доставить родителямъ.

Я тотчасъ побжалъ и отдалъ Хокеру его три шиллинга и три пенса. Уфъ! отъ какой тяжести я избавился! (Онъ былъ изъ Норфолька, и обыкновенно проводилъ праздники у мистриссъ Нельсонъ, Белль-Иннъ, Ольдгэтъ,— но это не касается до дла). На слдующее утро, конечно, мы были уже на мст за часъ до назначеннаго времени. Я и другой мальчикъ взяли пополамъ коляску, за два съ половиною шиллинга, да три пенса заплатили дрягилю за переноску нашего багажа въ дилижансъ. Боле у меня не оставалось денегъ. Рашервеллъ, мой товарищъ, отправился въ кафе-гаузъ, въ Болтъ-инъ-Тэн, и отлично позавтракалъ, но я не могъ сдлать того же самаго, потому что, хотя у меня и было 25 шиллинговъ, принадлежавшихъ моимъ родителямъ, но свои собственные я истратилъ, какъ вы уже видли.

Я, разумется, намревался обойтись безъ завтрака, и до сихъ поръ еще помню, какъ твердо засло во мн это намреніе. Между тмъ оставалось ждать — цлый часъ. Великолпное августовское утро — а я голоденъ. Рашервеллъ весело ‘уплеталъ’ свой завтракъ. Перейдя черезъ улицу такъ печально, какъ будто отправлялся въ школу, чего на самомъ дл не было, я случайно завернулъ во дворъ — утверждаю теперь, что это было совершенно случайно — и увидлъ кофейню съ надписью на окн: ‘Кофе, два пенса. Тартинка хлба съ масломъ — два пенса‘. А я былъ голоденъ, и безъ пенни въ кошельк, имя, правда, въ карман 25 шиллинговъ, но принадлежавшихъ моимъ родителямъ.

Что бы вы сдлали на моемъ мст? Вы видли, у меня были собственныя деньги, но я ихъ истратилъ на этотъ несчастный рейсфедеръ. Двадцать пять шиллинговъ были мн доврены — и не могъ же я не оправдать это довріе.

Но съ другой стороны неужели бы мои родители пожелали, чтобы ихъ единственное дтище оставалось безъ завтрака? Имя деньги и будучи такъ голоденъ, такъ очень голоденъ, неужели я не могъ взять изъ ихъ денегъ такую бездлицу? Вдь дома же я бы лъ сколько хотлъ?

И вотъ я вошелъ въ кофейню, и истратилъ четыре пенса. Я еще до сихъ поръ помню вкусъ кофе и хлба,— кофе какого-то особеннаго, мутнаго, и не довольно сладкаго, но показавшагося мн чрезвычайно душистымъ, хлба черстваго, и не довольно намазаннаго масломъ, но все-таки — превосходнаго. Лакею я ничего не далъ. Я зналъ, что и безъ того уже истратилъ четыре пенса. Утоливъ голодъ, я вошелъ въ дилижансъ существомъ виновнымъ.

На послдней станціи,— какъ она называется, я совершенно забылъ посл тридцати семи лтъ,— помню только, что передъ гостинницей разстилался маленькій лужокъ и росло нсколько деревьевъ. У этихъ деревьевъ стояла коляска. Да, это наша коляска. Вотъ и Принсъ, и Блюхеръ — наши лошади, въ коляск сидятъ мои родители. О! много пришлось мн сосчитать дней до наступленія этого истинно счастливаго дня! Какъ я былъ счастливъ, увидвъ ихъ! Но эти четыре пенса!.. Во всю дорогу посл завтрака, тартинка тяготила меня, а кофе — положительно отравлялъ.

Совсть изъ-за этихъ четырехъ пенсовъ до того мучила меня, что я забылъ ласки и радость матери, и нжный голосъ отца. Дрожащей рукой я вынулъ изъ кармана двадцать четыре шиллинга и восемь пенсовъ.

— Вотъ ваши деньги, сказалъ я взволнованнымъ голосомъ: деньги, которыя вамъ долженъ мистеръ П., он тутъ вс, кром четырехъ пенсовъ. Я задолжалъ три съ половиною шиллинга Хокеру, изъ моихъ денегъ, за рейсфедеръ, а такъ какъ у меня ничего боле не оставалось, то я взялъ четыре пенса изъ вашихъ, и выпилъ чашку кофе въ лавочк.

Я увренъ, что у меня захватывало духъ, когда я произносилъ эту исповдь.

— Милый мой другъ, сказалъ отецъ: отчего же ты не пошелъ завтракать въ отель?

— Какъ онъ не умеръ отъ голода! возразила моя мать.

Я признался, что былъ расточителенъ, и снова очутился въ объятіяхъ моихъ родителей. Хотя это и не было преступленіемъ, или слишкомъ большою расточительностью, но разв мы не знаемъ, что мальчикъ, взявшій только одну булавку, не принадлежащую ему, способенъ взять, при случа, и тысячу фунтовъ, довести сдыя головы своихъ родителей до могилы, а свою собственную — до галеръ? Вспомните карьеру Дика Айдля, котораго описывалъ нашъ другъ, мистеръ Сала {Постоянный и дятельный сотрудникъ англійскаго журнала Temple Bar. Прим. пер.}. Дикъ началъ игрою въ орлянку на могильномъ камн: игра хорошая, сколько намъ извстно, за эту игру его порядочно поколотилъ своей тростью кладбищенскій староста.— Но трость оказалась недостаточною, чтобы искоренить дурныя начала изъ этого негодяя. Отъ орлянки онъ перешелъ къ убійству, потомъ къ грабежу, и наконецъ очутился въ Тибурн на вислиц. О! благодарю Небо, что головы моихъ родителей еще не опущены въ могилу, и что моя собственная не попала еще въ петлю!

Приподнявъ голову отъ письменнаго стола, я вижу тонбриджскій общественный лугъ, мсто знакомое, памятное мн уже около сорока лтъ. Я вижу мальчиковъ, которые рзвятся на этомъ лугу и играютъ въ криккетъ. Другіе галопируютъ на лошадяхъ, нанятыхъ отъ учителя верховой зды. Держу пари, что берейторомъ все еще тотъ самый Крэмпъ, который жилъ и въ царствованіе Георга IV, этому центавру Крэмпу должно быть, по крайней мр, сто лтъ. Вонъ тамъ — идетъ лакей съ связкой романовъ изъ библіотеки. Но такъ ли они хороши, какъ наши романы? О! какъ они были хороши! Призраки Валанкура, страшныя привиднія Манфрони, я дрожу при вашемъ появленіи! Плнительный образъ Тадеуша Варшавскаго,— какъ часто эта почти дтская рука старалась изобразить тебя въ польской шапк, въ обтяжку сшитомъ и богато убранномъ кунтуш. Что же касается до Коринскаго Тома, въ свтло-голубыхъ панталонахъ и штиблетахъ, и Джерри Хоторна изъ провинціи, то можетъ ли вся изобртательность моды, весь блескъ дйствительной жизни, которыя впослдствіи видли мои собственные глаза, можетъ ли все остроуміе, которое я слышалъ или читалъ въ послднее время, сравниться съ вашей модой, съ вашимъ блескомъ, съ вашей очаровательной граціей, съ вашей яркими искрами разсыпавшейся болтовней?

Кто знаетъ? Быть можетъ и до сихъ поръ еще хранятся эти книги въ библіотек — въ хорошо-памятной библіотек на площади Пантэйльзъ, гд продается этотъ чудный тонбриджскій товаръ. Пойду и посмотрю. Я пошелъ на Пантэйльзъ, въ этотъ маленькій, оригинальный, старосвтскій Пантэйльзъ, куда, впродолженіе сотни лтъ, столько людей приходили искать удовольствія. Возможно ли, что въ прошломъ столтіи цвтъ высшаго круга (какъ я недавно прочиталъ въ стать о Георг II въ Cornhill Magazine) собирался здсь и проводилъ время въ разговорахъ, играхъ, танцахъ, музык и ча? Тамъ еще и теперь играютъ на старомъ балкон скрипачи, арфисты и трубачи, но гд же высшее общество? Гд графы, герцогини, епископы и великолпно расшитые игроки? Около полу-дюжины дтей съ ихъ няньками слушаютъ музыкантовъ, одна или дв старушки идутъ въ старомодныхъ шляпахъ, остальное — равнодушные торговцы. Что касается до библіотеки, то окна ея наполнены портретами богослововъ, ихъ сочиненіями, проповдями, апологами и т. д.— Не войти ли и не спросить ли у молодыхъ продавцевъ за прилавкомъ: Манфрони или Однорукаго Монаха, Жизнь въ Лондон или приключенія Коринскаго Тома, Джереміи Хоторна и ихъ друга Боба Лоджика?—Нтъ, это было бы нелпо. Я уныло отворачивалось отъ дверей, даже отъ площади Пантэйльзъ. Я брожу по зеленому общественному полю и любуюсь чудными окрестными, фіолетовыми возвышенностями, покрытыми тысячью прелестныхъ виллъ, которыя, такъ сказать, выскочили изъ земли посл того, какъ я былъ здсь въ первый разъ. Какая чудная картина спокойствія и довольства! Какой чудный запахъ распространяютъ отъ себя травы и растенія! Какую тнь налагаютъ облака на изобилующія листьями и плодами деревья! Можно ли найти въ мір уголокъ прелестне, роскошне и очаровательне этого? Я вижу часть этого уголка изъ окна, у котораго теперь пишу. Но эта очаровательная картина — зеленые лса, широкія террасы, освщенныя блескомъ солнца, и пурпуровыя тучи, полныя лтняго дождя — все это,— даже самыя страницы, надъ которыми склоняется моя голова — все исчезаетъ предо мной. Взоръ устремляется назадъ, за 40 лтъ, въ темную комнатку въ маленькомъ домик, подл самаго поля, къ времени праздниковъ св. Вароломея. Родители ухали на два дня въ городъ: значитъ весь домъ въ распоряженіи сына — маленькаго мальчика,— въ его распоряженіи и еще старой ворчливой служанки, мальчикъ одиноко сидитъ въ большой гостиной, поглощая Манфрони или Однорукаго Монаха, и до того напугался, что едва сметъ оглянуться назадъ.

XIII.
De Iuventute.

Предшествовавшая статья изъ нашихъ, заслуживающихъ полнаго доврія, очерковъ относилась къ періоду, который можетъ имть историческое значеніе только для большинства читателей журнала Cornhill Magazine. Сегодня на станціи желзной дороги я видлъ четверыхъ изъ нихъ съ желтенькими книжками въ рукахъ {Обложка журнала Cornhill Magazine — оранжеваго цвта. Прим. Перев.}, четверыхъ, которые быть можетъ знали что нибудь о Георг IV только по книгамъ, статуямъ и эстампамъ. Ныншніе пожилые люди были въ цвт юности, а старики — среднихъ лтъ, въ то время, когда онъ царствовалъ надъ нами. Его изображеніе остается на монетахъ, на портретахъ въ какомъ нибудь клуб или старинной столовой, на конныхъ статуяхъ, какъ напримръ на Трафальгарской площади, гд, признаюсь, ему дана такая неспокойная поза, въ какой едва ли можно увидть какого нибудь другаго государя. Онъ появляется въ изданныхъ въ недавнее время разныхъ мемуарахъ и исторіяхъ, въ исторіи г. Массея,— въ корреспонденціи Бокингэма и Грэнвиля, и джентльмены, обвинявшіе одного писателя въ неврности, могутъ обратиться къ этимъ книгамъ и убдиться въ точности портрета Георга.— Харонъ увезъ его на своей ладь,— и онъ смшался съ многолюдной республикой мертвыхъ. Здсь же его образъ улыбается вамъ съ полотна. Съ обнаженными ногами онъ сидитъ на кон на Трафальгарской площади. Я полагаю, что онъ все еще носитъ свою одежду на выставк восковыхъ фигуръ у мадамъ Туссо (да и сама мадамъ оставила уже и улицу Бэйкаръ и жизнь, и теперь обртается по ту сторону Стикса). Обратная сторона пяти-шиллинговой монеты, съ изображеніемъ св. Георгія, убивающаго дракона, отъ времени до времени напоминаетъ намъ о немъ. А желалъ бы я знать: многихъ ли драконовъ убилъ этотъ Георгъ? Былъ ли онъ храбрецомъ, героемъ, богатыремъ, избавителемъ двъ? Да, да! удавалось ли вамъ и мн побдить всхъ драконовъ, которые нападаютъ на насъ? удавалось ли намъ выходить побдоносными изъ всхъ пещеръ, въ которыя мы заглядывали въ жизни, и, рискуя своей жизнью, старались избавить несчастныхъ, въ обнаженныя тла которыхъ драконъ — Нищета вцпился уже своими когтями, которыхъ драконъ — Преступленіе отравлялъ уже своимъ чудовищнымъ дыханіемъ, намреваясь перетереть ихъ на челюстяхъ и проглотить? О мой повелитель, мой добрый государь и воинъ! Ты ли тотъ богатырь, который долженъ сразиться съ этимъ чудовищемъ? Въ состояніи ли твое слабое копье пробить кремень и броню, которыми покрыто его туловище? Посмотрите, какъ пышетъ пламя изъ его до-красна раскаленной мдной груди! Какой ревъ! Ближе и ближе подползаетъ онъ, глаза его сверкаютъ какъ фонари локомотива. Съ какимъ визгомъ пролетаетъ онъ сквозь мракъ своего тоннеля! Вотъ онъ уже близко! Вотъ онъ тутъ! И вотъ… что-же? копье, щитъ, рыцарь, перья, конь… все, все изчезло! О ужасъ, ужасъ! На другой день, вокругъ пещеры чудовища прибавилось еще нсколько костей. Вы, которые желаете сберечь свои собственныя кости въ вашей кож, благодарите небо, что васъ не вызываютъ драться съ драконами. Будьте признательны, что они не выползаютъ изъ своихъ вертеповъ, чтобы поглотить васъ. Держитесь на благоразумной дистанціи отъ ихъ пещеръ, чтобы не заплатить слишкомъ дорого за приближеніе къ нимъ. Помните, что проходили годы, и вся страна была опустошена, прежде чмъ являлся воинъ, способный побороться съ этимъ всепоглощающимъ чудовищемъ. Когда явится вновь этотъ рыцарь, то ради Бога выйдемте къ нему на встрчу, съ нашими лучшими пснями, съ самыми громкими ура! съ лавровыми внками, и достойно оцнимъ его храбрость и побду. Но въ томъ-то и дло, что онъ рдко является. Прежде чмъ св. Георгій одержалъ побду, безчисленное множество рыцарей сдлались жертвою дракона. Въ битв жизни, не вс ли мы добиваемся почестей рыцарства? Если мы можемъ исполнить нашъ долгъ, если во все время этой битвы мы доблестно удержимъ за собой свое мсто, то въ конц ея, когда прекратится перестрлка, и ночь опустится на поле, скажемте отъ чистаго сердца Laus Deo!

Ныншніе старики были среднихъ лтъ, ныншніе пожилые люди были въ цвт молодости, тридцать лтъ тому назадъ, когда ты, царственный Георгъ, еще боролся съ дракономъ. Что касается до васъ, моя очаровательная красавица, съ вашей кокетливой шляпкой и золотистыми прядями волосъ, въ безпорядк скомканными въ стку, и васъ, великолпный молодой джентльменъ въ мандаринской шапк (этотъ головной нарядъ былъ въ мод у молодыхъ людей въ той провинціи, гд я проживаю), то ваши родители еще не знали другъ друга,— въ день выпуска въ свтъ пяти-шиллинговой монеты они носили платья съ коротенькими лифами и фраки съ коротенькой таліей. Не дальше какъ сегодня, я встртилъ шарабанъ, биткомъ набитый дтьми,— дтьми съ усами и въ мандаринскихъ шапкахъ,— дтьми въ кокетливыхъ шляпкахъ и сткахъ для волосъ,— дтьми въ коротенькихъ платьицахъ и никкербраккерахъ (одинъ изъ самыхъ милыхъ, появлявшихся въ теченіи послдняго столтія костюмовъ для мальчиковъ),— дтьми отъ двадцати до шестилтняго возраста, впереди шарабана сидлъ отецъ и подл него мать,— на лиц отца я увидлъ туже самую улыбку, которая превосходно сохранилась въ моей памяти, съ того времени, какъ отчеканили эту монету,— съ его времени, со времени короля Георга, когда мы, будучи учениками, сидли на одной и той же скамейк. Эта улыбка была такая же непринужденная, такая же свтлая, такая же радостная, какою я припоминаю ее въ отдаленномъ прошедшемъ,— улыбка незабвенная, хотя въ теченіи столь многихъ лтъ я не вспоминалъ о ней,— улыбка, моментально представляющаяся, хотя и такъ давно потерянная изъ виду.

Всякій современникъ этой монеты, который возьметъ ее въ руку и прочитаетъ надпись вокругъ увнчанной лавровымъ внкомъ головы: ‘Georgius IV. Britanniarum Rex. Fid. Def. 1823.’, если только онъ разсмотритъ ее пристально со всхъ сторонъ и надлежащимъ образомъ прочитаетъ эти чарующія слова, то смло можно сказать, что онъ невольнымъ образомъ возвратится къ періоду тогдашней жизни.

Вглядитесь хорошенько, мой другъ пожилыхъ лтъ, и скажите, что вы видите? Вы скажете, я вижу султана, съ волосами на голов, прекрасными волосами, и лавровый внокъ вокругъ его головы,— вижу его имя ‘Georgius Rex. Fid. Def.’ и т. д. Но вотъ — султанъ изчезъ передъ вами: что же вы видите еще?— Вижу мальчика,— мальчика въ куртк. Онъ стоитъ у конторки, — передъ нимъ груда большихъ книгъ, латинскихъ и греческихъ книгъ и лексиконовъ. Такъ, но за этими большими книгами, которыя онъ какъ будто и въ самомъ дл читаетъ, скрывается одна маленькая книжка, которую онъ дйствительно читаетъ. Названіе этой книжки… кажется, я не ошибаюсь: Сердце Мида Лоіана, автора романа Waverley… или нтъ, нтъ! позвольте: это Жизнь въ Лондон, или приключенія коринскаго Тома, Джереміи Хоторна и ихъ друга Боба Лоджика,— сочиненіе Пирса Игана,— въ ней есть и картинки, презабавныя картинки. Во время чтенія, къ мальчику подходитъ сзади какой-то мужчина, какой-то дервишъ, въ черной мантіи, въ черной четыреугольной шапк, въ обихъ рукахъ его по книг, онъ схватываетъ мальчика, читающаго книжку съ картинками, кладетъ его голову на одну изъ своихъ книгъ и другой хлопаетъ по голов. Мальчикъ длаетъ гримасу и картина изчезаетъ.

Но вотъ мальчикъ этотъ выросъ. Онъ тоже надваетъ черную мантію и шапку и самъ становится чмъ-то въ род дервиша. Онъ сидитъ за столомъ, на которомъ поставлено множество бутылокъ, фрукты и табакъ: въ комнату входятъ другіе молодые дервиши. Повидимому, они поютъ. Черезъ нсколько времени къ нимъ приходитъ старый мулла, записываетъ ихъ имена и приказываетъ всмъ идти спать. Но это что такое?— какая-то коляска въ четверню прекрасныхъ лошадей, мчится во весь духъ… мужчина, весь въ красномъ, трубитъ въ горнъ. Въ коляск много молодыхъ людей, одинъ изъ нихъ правитъ лошадями. Ужь не несутся ли они въ… но вотъ! вс они изчезли! Теперь я вижу одного изъ молодыхъ людей. Онъ бродитъ по улиц… очень мрачной улиц… въ одномъ изъ оконъ показывается огонекъ… потомъ я вижу тнь женской фигуры. Молодой человкъ стоитъ у окна, пока не потухаетъ свтъ. Вотъ онъ въ комнатахъ, что-то пишетъ на лоскутк бумаги и отъ времени до времени цалуетъ чей-то миніатюръ. На бумаг являются стихи изъ довольно длинныхъ строкъ. Я могу прочитать нкоторыя рифмы: Мэри, пэри, любить, погубить, Купидонъ, это онъ, забавная, коварная, и мало ли чего тамъ нацарапано. Но вотъ онъ снова надваетъ мантію, надваетъ парикъ изъ блыхъ волосъ, и садится съ другими дервишами въ большомъ зал, наполненномъ ими, по средин зала, на возвышеніи, передъ столомъ сидитъ старый султанъ тоже въ бломъ парик, но въ малиновой мантіи,— молодой человкъ встаетъ съ мста, обращается къ султану и что-то говоритъ. Теперь же что такое? Онъ въ комнат съ множествомъ дтей, тутъ виситъ и миніатюръ. Неужели это портретъ той женщины, которая сидитъ передъ мднымъ самоваромъ, съ серебрянымъ кувшиномъ въ рук, изъ котораго она наливаетъ въ чашки горячую жидкость?— Неужели она была когда нибудь прекрасна, какъ пэри? Она толста, какъ гиппопотамъ. Онъ сидитъ на диван передъ каминомъ. На колняхъ у него газета. Прочитайте названіе этой газеты. Это Superfine Reviewer. Она расположена думать, что мистеръ Диккенсъ — не настоящій джентльменъ, что мистеръ Тэккерей тоже далеко не настоящій джентльменъ, и что если одинъ дерзокъ, а другой грубъ, то мы джентльмены журнала Superfine Reviewer полагаемъ, и полагаемъ справедливо, что имемъ поводъ къ негодованію. Главная причина, почему новйшій юморъ и новйшая сантиментальность отталкиваютъ насъ, состоитъ въ томъ, что они доходятъ до ничмъ не оправдываемой фамильярности. Вотъ мистеръ Стернъ, по мннію Superfine Reviewer,— ‘былъ истинный сантименталистъ, потому собственно, что онъ главне всего былъ истинный джентльменъ’. Ясно, что въ этомъ вывод заключается лесть: будемте же благодарны за то, что надъ нами бдитъ такой элегантный моралистъ и научимтесь, если это не слишкомъ поздно, подражать его аристократической вжливости и непринужденной граціи. Если наша фамильярность ничмъ не оправдывается, то намъ извстно, чья оправдывается. Если мы отталкиваемъ отъ себя своею грубостью, то мы знаемъ, чей языкъ всегда бываетъ скроменъ. О жалость! Видніе скрылось,— образы юности и минувшаго изчезли! Мы, которые жили до устройства желзныхъ дорогъ, принадлежали другому свту. Помните, какъ много требовалось часовъ для перезда принца Уэльскаго изъ Брайтона въ Лондонъ, хотя для него нарочно была сдлана легкая карета, и хотя на каждой станціи его ждали свжія лошади? Помните, съ какой любезностью и благодарностью кучеръ того времени принималъ отъ насъ полкроны? Давно ли это было? Не дальше какъ вчера, но какое огромное пространство усматривается между теперь и тогда. Тогда былъ старый свтъ. Тогда существовали почтовые дилижансы, боле или мене быстрые, верховыя лошади, лошади вьючныя, разбойники, рыцари въ брон, Нормандскіе хищники, Римскіе легіоны, Друиды, Древніе Бритты, окрашенные синей краской, и т. д.,— все это принадлежитъ къ отдаленному старому времени. Я готовъ остановиться въ середин его и допустить, что порохъ и книгопечатаніе содйствовали до нкоторой степени передлк стараго вка на новый ладъ. Но ваша желзная дорога примчала на себ новую эру, такъ что мы, люди извстнаго возраста, принадлежимъ и къ новому времени и къ старому. Мы принадлежимъ къ вку рыцарства, также какъ ко времени Чернаго Принца или сэра Вальтера Манни, вмст съ тмъ принадлежимъ и къ времени паровыхъ машинъ. Оставивъ старый свтъ, мы пересли на широкую палубу Брюнеля {Брюнель (Brunel) — геніальный англійскій механикъ и инженеръ. Первый пароходъ, появившійся на Темз, былъ построенъ подъ его наблюденіемъ. Онъ былъ строителемъ тоннеля подъ Темзой и первый положилъ основаніе обширному и превосходному машинному производству въ Англіи. Прим. перев.}, и черезъ моря ingens patet tellas. Къ какой новой земл направляемъ мы свой путь? къ какимъ новымъ законамъ, новымъ нравамъ, новой политик, обширному новому распространенію свободы? Извстно ли намъ это заране, или это только еще одно предположеніе? Я знавалъ человка, который проектировалъ аэростатъ.— Сэръ, говорилъ онъ: дайте мн только пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ, и я его сдлаю. Устройство его такъ просто, что съ каждымъ днемъ меня беретъ ужасъ при одной мысли, что этотъ проектъ придетъ въ голову какому нибудь другому лицу, которое и возьметъ привилегію на мое изобртеніе.— Быть можетъ у насъ не доставало доврія,— быть можетъ — пятисотъ фунтовъ. Человкъ этотъ умеръ и кому нибудь другому суждено сдлать эту машину. Но это будетъ только шагъ впередъ на пути, который начался уже посл нашего перехода изъ стараго свта! Вонъ гд лежитъ этотъ старый свтъ — по ту сторону раздляющей насъ бездны. Вы, молодые люди, никогда не видли его — для васъ Ватерло, не боле чмъ Азинкуръ, а Георгъ IV не боле, какъ Сарданапалъ. Мы, пожилые люди, жили въ томъ період дожелзныхъ дорогъ, который провалился въ преисподнюю и изчезъ подъ нашими ногами. А я вамъ долженъ сказать, что нкогда онъ былъ твердъ подъ нами и не такъ еще давно. Новое поколніе сдлало насыпи для желзныхъ дорогъ и совершенно закрыло ими старый свтъ. Вскарабкайтесь на эту насыпь, на которую положены рельсы, и взгляните на другую сторону — ея ужь нтъ. Нтъ этой другой стороны. Попробуйте поймать вчерашній день. Гд онъ? Вотъ это Times, понедльникъ 26-го,— а это вторникъ 27-го. Неужели вы станете отрицать, что былъ такой день, который называется вчерашнимъ.

Мы, которые жили въ періодъ дожелзныхъ дорогъ, и выходимъ изъ періода древняго міра, похожи на праотца Ноя и его семейство, выпущенное изъ ковчега. Дти будутъ собираться кругомъ и обращаться къ намъ, какъ къ патріархамъ, съ просьбами: — разскажите намъ, ддушка, что нибудь о старомъ свт.— И мы будемъ мямлить наши старыя исторіи, будемъ передавать ихъ одну за другой, мы сами, одинъ за другимъ, будемъ сходить съ нашей сцены, и разсказы наши будутъ казаться устарлыми и слабыми. Сначала мы раздлимъ нашу исторію на десять періодовъ, предшествовавшихъ появленію желзной дороги, потомъ на три, потомъ на два, потомъ на одинъ и наконецъ на 0!… Если бы гиппопотамъ имлъ малйшій смыслъ (признаковъ котораго я не могу однако найти ни на его шкур, ни на его морд), онъ, я думаю, спрятался бы на дно своей ямы и никогда бы изъ нея не вышелъ. Разв онъ не видитъ, что принадлежитъ къ минувшимъ вкамъ, и что его громадное неповоротливое туловище неумстно въ настоящія времена? Что иметъ онъ общаго съ окружающей его свжей молодой жизнью? Въ глубин ночи, когда надзиратели въ звринц спятъ, когда птицы стоятъ на одной ног, когда успокоивается даже маленькій армадилло и обезьяны прекращаютъ свою бормотню, онъ, то есть гиппопотамъ, слонъ и жирафъ, быть можетъ, складываютъ вмст свои головы и держатъ совщаніе о великомъ безмолвномъ допотопномъ мір, который они помнятъ и въ которомъ сильныя чудовища барахтались въ грязи, крокодилы грлись на солнышк и драконы вылетали изъ пещеръ и водъ, прежде чмъ явились люди убивать ихъ. Мы, которые жили до желзныхъ дорогъ — люди допотопные,— мы не должны существовать. Мы становимся рдкостью съ каждымъ днемъ, старою, весьма старою рдкостью того времени, когда Георгъ сражался съ дракономъ.

Недавно труппа волтижеровъ постила наши минеральныя воды. Мы отправились посмотрть ее, и мн подумалось, что молодой Вальтеръ Ювенисъ тоже полюбуется ея исполненіемъ. Пантомима не всегда доставляетъ удовольствіе лицамъ, которыя достигли извстнаго возраста, но для мальчика она восхитительна, и видъ его удовольствія разгонитъ хандру какого угодно ипохондрика.

Мы послали къ матери Вальтера записочку, спрашивая, не желаетъ ли молодой человкъ присоединиться къ нашей компаніи, и добрая лэди отвтила, что сынъ ея былъ уже въ утреннемъ спектакл, но что онъ съ особеннымъ удовольствіемъ посмотритъ и вечерній. Онъ отправился и отъ души хохоталъ надъ всми выходками паяца, хотя и помнилъ ихъ съ замчательной точностью, убдительно просилъ остаться до конца представленія, и только тогда принужденъ былъ встать съ мста, когда ему доказали, что наши дамы при самомъ конц представленія будутъ поставлены въ непріятное положеніе отъ натиска и толкотни выходящей публики. Когда этотъ фактъ былъ выясненъ ему, онъ сразу согласился, хотя и съ тяжелымъ сердцемъ, глаза его все еще жадно глядли на циркъ, когда мы выходили изъ балагана. Лишь только мы выбрались на открытое мсто, какъ въ цирк раздался народный гимнъ: God save the Queen, это было сигналомъ, что представленіе кончилось. По дорог къ дому молодой нашъ спутникъ занималъ насъ разговорами, различными остротами, вынесенными изъ спектакля. Онъ снова смялся надъ ними подъ открытымъ, усыпаннымъ звздами небомъ. Он и теперь при немъ, онъ часто вынимаетъ ихъ изъ кармана своей памяти и наслаждается ими съ сантиментальной нжностью, потому что около этого времени долженъ воротиться въ школу, каникулы кончились, и молодые друзья доктора Барча снова собрались подъ одну кровлю.

Смшныя, забавныя шутки, заставлявшія тысячи простыхъ ртовъ оскаливать зубы! Въ то время, какъ утомленный паяцъ произносилъ ихъ передъ старымъ джентльменомъ съ бичемъ въ рук, нкоторые изъ пожилыхъ зрителей углублялись въ свои собственныя размышленія. Тамъ была одна шутка, я совершенно позабылъ ее, которая начинается объясненіемъ паяца, что у него было за обдомъ. Въ часъ по полудни ему подали къ обду баранины, посл которой ‘онъ долженъ былъ заняться дломъ‘. И потомъ ровно ничего не помню. Вальтеръ Ювенисъ, воспитанникъ высокопочтеннйшаго доктора Барча, если вы прочитаете эти слова, то сдлайте одолженіе, пришлите мн строчку, сообщите, въ чемъ состояла шутка мистера Мерримана относительно обда? Вы вроятно ее помните. Да нужно ли еще мн и знать ее?

Въ то время, какъ мистеръ Мерриманъ говорилъ о своемъ обд, о баранин, о своемъ хозяин, о своихъ занятіяхъ, меня подстрекало сильное любопытство насчетъ его частной жизни,— насчетъ его жены, квартиры, дохода и вообще всей его исторіи, и я, признаюсь, изображалъ въ ум своемъ такую картину: жена его жаритъ баранину, дти ждутъ съ нетерпніемъ, когда баранина изжарится, Мерриманъ сидитъ въ домашнемъ плать, и т. д., во время этихъ-то размышленій и была произнесена острота, вызвавшая всеобщій смхъ, отпустивъ ее, мистеръ Мерриманъ принялся за свои обязанности: стоять на голов, кувыркаться и проч. Не думайте, что я намренъ, sicut est mos, пуститься въ нравоученія о паяцахъ, румянахъ, арлекинскихъ костюмахъ и шарлатанств. Первые министры вытверживаютъ свои собственные фарсы, передовые люди оппозиціи приготовляютъ и полируютъ ихъ, ораторы располагаютъ ихъ въ своемъ ум прежде, чмъ употребятъ ихъ въ дло. Я намренъ сказать только одно, что мн хотлось знать каждаго изъ этихъ дятелей вполн, и не въ парадной ихъ форм, хотлъ бы знать, почему оратора въ витійств его поражаетъ тотъ или другой предметъ, въ чемъ заключается сила его паоса, юмора, краснорчія, что возбуждаетъ государственнаго министра, и какъ работаетъ его сердце въ частной жизни, я хотлъ только сказать, что въ извстное время жизни извстные предметы перестаютъ интересовать насъ, но когда мы перестаемъ заботиться о нкоторыхъ предметахъ, то какую же пользу мы будемъ извлекать изъ жизни, зрнія и слуха? Поэмы написаны — и мы перестаемъ восхищаться ими. Лэди Джонсъ приглашаетъ насъ на балъ, и мы зваемъ у нея, она перестаетъ насъ приглашать, и мы покоряемся своей участи. Въ послдній разъ я смотрлъ какой-то балетъ, о! это было много, много лтъ тому назадъ, и, врите ли, заснулъ въ креслахъ, голова моя качалась изъ стороны въ сторону, и мн кажется, я доставлялъ публик удовольствіе, между тмъ какъ ноги сотни нимфъ выдлывали пируэты на сцен, въ нсколькихъ отъ меня шагахъ. О, я помню совсмъ другой порядокъ вещей! Crdit posteri. Эти нимфы, о небо! какъ прекрасны он были! А эта съ прищуренными глазками, размалеванная, морщинистая, сухорукая, сухоногая, старая два, выдлывающая тяжелые прыжки, не въ тактъ музыки стучащая ногами, это балетная танцовщица? Фи! Любезный мой Вальтеръ, огромная разница между моимъ временемъ и вашимъ,— временемъ всякаго того, кто вступитъ въ жизнь черезъ два, три года, заключается въ томъ, что теперь танцовщицы и пвицы стары до смха, румяны такъ видны, грязь и складки ихъ истасканныхъ старыхъ бумажныхъ чулковъ такъ бросаются въ глаза, что меня удивляетъ, какъ могутъ люди смотрть на нихъ. А что касается до смха надъ моимъ сномъ во время представленія, то я не могу понять, какой здравомыслящій человкъ поступилъ бы иначе. Въ мое время, la bonne heure. Въ царствовованіе Георга IV, клянусь честью, вс танцовщицы были прекрасны, какъ гуріи. Даже въ царствованіе Вильяма IV, представляя себ Дювернэ, порхающую по сцен въ роли Баядерки, я смло могу сказать, что она была видніемъ такой красоты, какой въ настоящее время не узритъ никто изъ смертныхъ. Какъ хорошо помню я музыку, подъ звуки которой она появлялась! Каледъ обыкновенно говорилъ Султану: — государь! труппа поющихъ и танцующихъ двъ, называемыхъ баядерками, приближается,— и подъ звуки цимбалъ, подъ удары моего сердца, она принималась танцовать! Ничего подобнаго никогда и не будетъ: я смюсь надъ тми стариками, которые говорятъ мн о вашей Ноблетъ, вашей Монтесю, вашей Вестрисъ, вашей Паризо,— это просто старческая немощь! А молодые люди имютъ еще дерзость восхвалять ныншнюю музыку и ныншнихъ танцовщицъ! Я вамъ скажу, что женщины на сцен — скучныя старыя созданія. Одна арія въ опер такъ похожа на другую, что всякій разумный человкъ заснетъ по невол. О Ронзи-де-Беньи,— прелестное существо! О Карадори — улыбающійся ангелъ! О, Малибранъ! Я даже обращусь къ новйшимъ временамъ и скажу, что Лаблашъ тридцать лтъ тому назадъ былъ хорошій пвецъ, но тогда у насъ былъ Амброгетти, Куріони и Донзелли, много общавшій молодой пвецъ.

Но что всего врне, и что всего прискорбне, такъ это упадокъ сценической красоты со временъ Георга IV. Подумаемъ только о Зонтагъ! Я помню ее въ Отелло и Данна-дель-Лого въ 1828 году. Помню, я былъ во время этой оперы за кулисами (куда обыкновенно собирались молодые люди моднаго свта) и видлъ ее съ распущенными волосами, передъ тмъ какъ Донзелли долженъ былъ убить ее. Молодые люди никогда не видывали такой красоты, не слышали такого голоса, не видли такихъ глазъ, такихъ волосъ. Ради Бога, не говорите мн! Неужели человкъ, прожившій въ столиц со временъ царствованія Георга IV, не долженъ знать лучше, чмъ вы, молодежь, ничего не видвшая? Перемна въ женщинахъ плачевная, высокомріе молодыхъ людей еще плачевне, потому что они не хотятъ видть этого факта, но продолжаютъ себ воображать, что ихъ время также хорошо, какъ наше.

Боже мой! когда я былъ юношей, сцена покрывалась ангелами, которые пли, дйствовали и танцовали. Когда я вспомню театръ Адельфи и тамошнихъ актрисъ: миссъ Честеръ, миссъ Лёвъ, мистриссъ Серль и ея сорокъ блистательныхъ воспитанницъ,— вспомню изящную молодую Тальони, Паулину Леру и цлый рой другихъ! Одного господина, которымъ такъ много восхищались въ т дни, я признаюсь, не жаловалъ,— это былъ главный танцоръ, въ ту пору весьма важная особа, съ открытой шеей, открытыми руками, въ туник и шляп съ перьями, который обыкновенно раздлялъ рукоплесканія съ прекраснымъ поломъ, и за которымъ уже дверь затворилась на всегда. Это откровенное признаніе должно показывать, что я не какой нибудь вашъ бормочащій laudator temporis acti,— ваша старая кукла, которая хорошее только и видитъ въ своемъ времени.

Говорятъ, что лафитъ ныньче лучше и поварское искусство значительно усовершенствовалось со времени моего монарха — Георга IV. Пирожное искусство не совсмъ-то хорошо. Въ нашей школьной кандитерской я часто съдалъ на полкроны (включая тутъ же и имбирные пряники), а это служитъ доказательствомъ, что пирожное было очень хорошо,— могу ли я сдлать теперь то же самое? Недавно, отправляясь какъ-то постить мою старую школу, я завернулъ и въ нашу кандитерскую. Она показалась мн чрезвычайно грязною, быть можетъ, кандитера постили какія нибудь несчастія, потому что пенсовые торты далеко не казались такими заманчивыми, какими я ихъ помню, а впрочемъ, быть можетъ и то, что съ лтами онъ становился безпечне (теперь, я полагаю, ему около девяноста шести лтъ) и притомъ же рука его могла утратить свою ловкость.

Я говорю это не потому, чтобы мы были большими эпикурейцами. Я помню, какъ мы постоянно ворчали изъ-за количества пищи въ дом нашего воспитателя,— пищи, которая, по совсти должно сказать, была превосходная и обильная,— и какъ мы старались раза два высть весь его домъ. Въ кандитерской мы надались до излишества (съ своей стороны, я уже сказалъ, что продалъ полкроны, но не хочу назвать настоящую цифру, страшась испортить своимъ чудовищнымъ признаніемъ ныншнее молодое поколніе) — мы ли тамъ черезчуръ много. Да, да, и что же было потомъ? Посылали за школьнымъ врачемъ, на ночь намъ давали пару небольшихъ пилюль, а утромъ отваръ александринскаго листа, и въ классъ уже мы не ходили, такъ что микстура доставляла намъ истинное удовольствіе.

Для развлеченія нашего, кром игръ вообще, которыя встарину были почти т же самыя, что и теперь (за исключеніемъ криккема), служили романы,— ахъ! прошу васъ отыскать въ ныншнее время такіе романы! О, ‘Шотландскіе Вожди’! не мы ли плакали надъ вами! О, Удольфскія Таинства, не я ли и Григзъ-младшій рисовали картинки изъ васъ? Усилія слабыя, это правда, но все же они доставляли удовольствіе намъ и нашимъ друзьямъ.— ‘Послушай, дружище, нарисуй намъ Вивальди подъ пыткой инквизиціи’, или: ‘нарисуй намъ Донъ-Кихота и втряныя мельницы’,— говаривали аматеры мальчикамъ, любившимъ рисовать. Перегринъ Пикль намъ нравился, наши отцы восхищались имъ, и говорили намъ (хитрые старики!), что это отличный вымыселъ, но я не совсмъ-то восхищался имъ, хотя Родерикъ Рандомъ былъ и остается для меня очарователенъ. Я не помню, чтобы въ школьной библіотек были сочиненія Стерна, безъ сомннія, он считались не совсмъ приличными для молодаго люда. Нтъ, нтъ! не противъ твоего генія, о, отецъ Дяди Тоби и Трима, хотлъ бы я сказать слово непочтительности. Во всякомъ случа, я признателенъ за то, что живу во времена, когда люди не длаютъ попытокъ писать романы, которые бы вызывали румянецъ стыдливости на женскія щечки. Но за то у насъ былъ Вальтеръ Скоттъ, добрый, великодушный, непорочный, онъ раздлялъ съ нами безчисленное множество очаровательныхъ часовъ, доставлялъ намъ невыразимое счастіе,— это былъ другъ, котораго мы не иначе вспоминаемъ, какъ постояннаго благодтеля нашей юности! Какъ хорошо помню я печать и сренькую обертку двнадцатаго изданія Повстей моего Землевладльца! Я никогда не ршался прочитать Пирата, Ламмермурскую Невсту или Кенильворта съ тхъ дней и по настоящее время, собственно изъ-за несчастнаго финала, гд люди или умираютъ, или длаются жертвами убійства. Но Айвенго и Квентинъ Дорвардъ! О, ради Бога! дайте мн еще разъ полпраздника, спокойный уголокъ и одну изъ этихъ книгъ! Дайте мн эти книги и т глаза, которыми мы читали ихъ, а за глазами, конечно, и мозгъ! Быть можетъ, эта тартинка была дйствительно хороша, но тутъ главне всего разыгрывалъ роль хорошій, здоровый аппетитъ! Если бы боги исполнили желаніе моего сердца, я въ состояніи былъ бы написать разсказъ, которымъ мальчики наслаждались бы въ теченіе нсколькихъ дюжинъ столтій. Мальчикъ-критикъ любитъ разсказъ, взрослый, онъ любитъ автора, который написалъ этотъ разсказъ. Такимъ образомъ между авторомъ и читателемъ образуется дружеская связь и продолжается на всю жизнь. Мн приходится встрчать людей, которые не любятъ ни Вальтеръ-Скотта, ни Арабскихъ Ночей, жаль мн ихъ, если они въ ихъ время не отыскали своего романиста, свою очаровательную Шехеразаду. Да, кстати, Вальтеръ, когда соберешься писать ко мн, то не забудь сказать, кто любимый романистъ въ четвертомъ курс вашего заведенія? Прочиталъ ли ты такое милое произведеніе, какъ Frank — миссъ Эджвортъ? Этотъ романъ пользовался особеннымъ расположеніемъ сестеръ Вальтера, и хотя онъ говорилъ, что эта дрянь годится для двочекъ, а все же прочиталъ ее, мн кажется, что тамъ есть нсколько мстъ, которыя непремнно попробуютъ мои глаза, если я только встрчусь съ этой маленькой книжкой.

Что же касается до Томаса и Джереміи (ихъ только мое остроуміе называетъ Томомъ и Джерри), то какъ-то на дняхъ я нарочно ходилъ въ Британскій музеумъ достать эту книгу, впрочемъ, если вы настойчиво захотите удовлетворить свое желаніе познакомиться съ этимъ сочиненіемъ, то при вторичномъ прочтеніи Томъ и Джерри не покажутся такъ блистательны, какими они должны бы быть по моему предположенію. Картинки также врны и прекрасны, какъ и всегда, и посл многолтней разлуки я съ восторгомъ жму руку широкоплечему Джерри Хоторну и Коринскому Тому, но слогъ, признаюсь, мн не нравится, я даже находилъ его вульгарнымъ,— впрочемъ, это не бда! другихъ писателей тоже считаютъ вульгарными!— а что касается описанія лондонскихъ развлеченій и увеселеній въ старинное время,— оно скоре возбуждаетъ любопытство, нежели смхъ.

Но картинки! о, картинки по прежнему благородны! Прежде всего вы видите Джерри, только что прибывшаго изъ провинціи, въ зеленомъ кафтан и кожаныхъ штиблетахъ, портной Коринскаго Тома снимаетъ мрку на пару моднаго платья, чтобы представиться въ немъ въ Коринскій Домъ. Потомъ слдуетъ карьера удовольствій и моды. Паркъ! сладостное возбужденіе! театръ!! зеленая комната!!! Восторженное блаженство,— самая опера! Вотъ Джерри и Томъ, въ маленькихъ треуголкахъ выходятъ изъ оперы,— точь-въ-точь такіе же джентльмены, какихъ мы видимъ только при двор. Вотъ они въ клуб Алмакка, среди толпы аристократическихъ особъ, герцогъ Кларенсъ смотритъ, какъ они танцуютъ. Теперь,— странная перемна,— они въ комнат Тома Крибба, содержателя верховыхъ лошадей, гд они точно также у себя дома, какъ и въ золотыхъ аристократическихъ салонахъ, потомъ вы видите ихъ въ ньюгэтской тюрьм, они смотрятъ, какъ сбиваютъ кандалы съ ногъ какого-то преступника передъ его казнью. Какое загрублое зврство на лиц этого злодя, въ желтыхъ панталонахъ! Какое странное угрызеніе совсти на лиц вонъ того джентльмена въ черномъ, который, я полагаю, поддлывалъ ассигнаціи, и который, крпко сжавъ пальцы одной руки въ нальцахъ другой, внимательно слушаетъ слова своего исповдника!— теперь поспшимте къ сценамъ, боле веселымъ: въ театръ Татерзолъ. О, праведное небо! какой смшной тотъ актеръ, который игралъ роль Дикки Грина! Но вотъ мы въ частномъ дом, гд Коринскій Томъ вальсируетъ (и весьма граціозно,— вы сами согласитесь) съ коринской Катей, между тмъ какъ Бобъ Лоджикъ играетъ на фортепьяно!

‘Взявши нсколько аккордовъ живой, веселой музыки,— говорится въ текст: — Бобъ Лоджикъ попросилъ Катю и своего друга Тома сдлать ему одолженіе провальсировать. Катя, нисколько не колеблясь, сейчасъ же встала. Томъ предложилъ руку своей очаровательной дам и вальсъ начался. Картинка передаетъ врное изображеніе ‘веселой сцены’ въ тотъ самый моментъ. Любопытство Боба посмотрть на позы элегантной пары чуть было не остановило ихъ движеній. Катя едва удержалась отъ смха, когда Бобъ, отвернувшись отъ фортепьяно, представилъ свою физіономію, имвшую въ то время сходство съ улыбающимся полнолуніемъ’.

И не удивительно, взгляните только теперь на эту картинку (въ томъ вид, какъ я скопировалъ ее, употребивъ для этого лучшія свои способности) и сравните позу и лицо мистера Лоджика съ великолпіемъ и элегантностью Тома! Ничего подобнаго въ лондонц вы не увидите въ настоящее время! Въ этихъ молодыхъ весельчакахъ 1823 года кипитъ жизнь, представляющая такой странный контрастъ съ нашими чувствами 1860 года. Для примра, я приведу здсь образецъ ихъ разговора и прогулки. ‘Если, говоритъ Лоджикъ: если наслажденіе вашъ девизъ, то можете провести вечеръ въ вокзал лучше нежели во всякомъ другомъ мст столицы. Тамъ все такъ просто и свободно. Оставайтесь сколько вамъ угодно, и уходите, когда вздумается’.— Ваше описаніе такъ заманчиво, отвчалъ Джерри:— что я не знаю, скоро ли дождусь того времени, когда можно будетъ отправиться’.— На это Лоджикъ предложилъ сдлать маленькую прогулку, чтобы убить часъ другой времени, предложеніе 6ыдо немедленно принято Томомъ и Джерри. Сдлаемъ поворота два по улиц Бондъ, пройдемся по Пикадилли, заглянемъ въ Татерзолъ, побродимъ по Поллъ-Моллъ, и покажемъ себя на коринской тропинк. Такимъ образомъ наши герои распредлили все время до обда, а за обдомъ нсколько рюмокъ отличнаго вина Тома сдлало изъ нихъ совсмъ другихъ людей. Вокзалъ былъ предпоставленной цлью и тріо отправилось, ршившись наслаждаться всми удовольствіями, которыя это мсто доставляетъ въ такомъ изобиліи’.

Какъ прекрасно эти кавычки, эти курсивы и заглавныя буквы выставляютъ на видъ остроуміе автора и облегчаютъ зрніе читателя!— Замтьте разнообразіе маленькой прогулки, въ которой предполагается убить время, сначала сдлать нсколько поворотовъ, потомъ пройтись, потомъ заглянуть, потомъ побродить и наконецъ показать себя. Георгъ, принцъ Уэльскій, будучи двадцати лтъ, имлъ обыкновеніе прогуливаться особеннымъ образомъ, которому подражали вс молодые люди. Въ Виндзор у Георга III существовала кошачья тропинка — то есть медленная ранняя прогулка, которую предпринималъ добрый старый король въ сренькое утро, прежде чмъ въ дом его начнется движеніе. Но что такое была коринская тропинка? Извстна ли она какому нибудь антикварію? И какія это были отличныя вина, которыя пили наши друзья, и которыя доставляли имъ возможность наслаждаться обильными удовольствіями, доставляемыми вокзаломъ?

Такимъ образомъ игра жизни продолжается, пока наконецъ вс эти наслажденія донельзя не изнурили нашего провинціала, Джерри Хоторна и онъ принужденъ возвратиться домой. На послдней картинк онъ, въ числ шести пассажировъ, сидитъ въ дилижанс у погреба Благо Коня, съ нимъ прощаются друзья, на крышу дилижанса взлзаетъ матросъ,— по ту и другую его сторону спуютъ жидки съ апельсинами, перочинными ножами и сургучемъ, у дверей стоитъ кондукторъ. Гд-то теперь эти продавцы сургуча? гд кондукторы? гд дилижансы? гд юность, которая входила въ нихъ и выходила, слышала веселый рожокъ, звуки котораго боле не раздаются,— видла восходъ солнца надъ долинами Стонхенджа, отирала ночью горькія слезы посл разлуки, возвращаясь въ школу, съ замираніемъ сердца выглядывала изъ окна, считая мили и дожидаясь, когда покажутся родныя поля и вмст съ тмъ начнутся каникулы?

Наступила ночь, вотъ и домъ. Собравшіеся подъ одной спокойной кровлей старики, взрослые и дти спятъ безмятежнымъ сномъ. Среди безмолвія и тишины одн только звзды смотрятъ съ небесъ. Это безмолвіе и эта тишина невольно пробуждаютъ все прошедшее, грустное раскаяніе въ проступкахъ, сожалніе о неудачахъ, воспоминаніе радостей и скорбей встаютъ изъ могилъ своихъ, тоже спокойныя и безсильныя. Въ то время какъ я закрываю глаза, на меня смотрятъ другіе глаза, давно уже потухшіе. Городъ и прелестный ландшафтъ спятъ подъ усяннымъ звздами небомъ, укутанные въ осенній туманъ. Тамъ и сямъ мелькаютъ огоньки, нкоторые изъ нихъ быть можетъ въ комнат больнаго. Въ этомъ безмолвіи уныло, но съ тмъ вмст и пріятно раздается звонъ часового колокола. Всюду видны ночь и покой. Сердце наполняется благодарностью, голова съ благоговніемъ склоняется на грудь, въ то время какъ я чрезъ спящій домъ прохожу въ мою комнату, мн чувствуется, что надъ нимъ паритъ благословеніе.

XIV.
ПО ПОВОДУ КАЛАМБУРА, КОТОРЫЙ Я СЛЫШАЛЪ ОДНАЖДЫ ОТЪ ПОКОЙНАГО ТОМАСА ГУДА.

Благосклонный читатель, прочитавшій нсколько этихъ летучихъ очерковъ (если они удостоились его вниманія), давно уже увидлъ, что авторъ ихъ хотя и принадлежитъ къ тому классу старыхъ людей, которые любятъ боле вспоминать, нежели заглядывать впередъ, но все-таки онъ не можетъ удержаться, чтобы не смотрть окрестъ себя, вверхъ и внизъ, на бугры жизни, количество которыхъ — сорокъ, пятьдесятъ — указывается мильными столбами: его везетъ Время, бловласый возница, онъ сидитъ спиною къ лошадямъ, лицо его обращено къ прошлому, взоры его слдятъ за исчезающими ландшафтами и горами, утопающими въ туманной дали. Эти сроватыя отдаленныя горы были когда-то зелены, были какъ будто вотъ здсь, на этомъ самомъ мст, и покрывались веселымъ народомъ! По мр подъема на нихъ, мы испытывали затрудненія, и, не смотря на силу, присутствіе духа, пріятныя случайности и дорожныя встрчи, тамъ и сямъ получали толчки. Случалось также и одерживать довольно трудныя побды (по вол Божіей), случались и отдыхи, и дурнота, и слабость, случалось сбиваться съ дороги, переносить дурную погоду, трогательныя прощанья, одинокія ночи, страшныя горести, вотъ на эти-то случаи я и навожу мои размышленія, сидя въ колесниц Времени, этого сребровласаго возницы. Между тмъ молодежь, въ этой же колесниц, заглядываетъ впередъ. Ничто не ускользаетъ отъ ея зоркихъ глазъ, ни одинъ цвтокъ въ садикахъ коттэджей, ни толпа краснощекихъ ребятишекъ у ворогъ: ландшафтъ кажется ей очаровательнымъ, воздухъ свжимъ и пріятнымъ, дальній городокъ — прекраснымъ, но думаете ли вы, что она также неразборчива относительно блюдъ въ гостинниц?

Вообразите себ отца семейства, путешествующаго съ женой и дтьми въ открытомъ экипаж, онъ прозжаетъ мимо обыкновеннаго кирпичнаго дома подл дороги, съ обыкновеннымъ садикомъ передъ лицевымъ фасадомъ и съ весьма обыкновеннымъ колокольчикомъ у дверей, съ извстнымъ числомъ ршетчатыхъ оконъ весьма простыхъ, четыре-угольныхъ: крыши крыты черепицей, окна, трубы — все, все совершенно схоже съ другими домами. Или представьте себ, что прозжая по какимъ нибудь общественнымъ лугамъ, онъ видитъ обыкновенныя деревья, а подъ ними обыкновеннаго осла, щиплющаго траву, если хотите, его жена и дочь тоже смотрятъ на эти предметы, но безъ малйшаго любопытства или интереса. Что имъ за дло до ручки мднаго колокольчика, имъ все равно: изображаетъ ли она львиную голову, или что нибудь другое. Какое имъ дло до колючаго кратегуса, и до пруда возл него, въ которомъ отражаются и колючее дерево, и навьюченный оселъ.

Но вы, вроятно, помните, какъ сильне билось ваше сердце, когда вы звонили въ этотъ мдный колокольчикъ, и чьи-то глаза наблюдали за вами изъ верхняго окна? Помните, какъ у этихъ самыхъ деревъ и пруда, гд по вечерамъ гуси задавали громкій концертъ, можно было увидть, въ извстный часъ, знакомую фигуру въ знакомомъ плащ и шляпк, фигуру, которая приходила изъ сосдней деревни, и образъ которой отражался въ этомъ пруд? Въ этомъ самомъ пруд близь кратегуса? Да, да, въ этомъ гусиномъ пруд, все равно, сколько бы ни было лтъ тому назадъ, когда тамъ отражались образы обыкновенныхъ гусей — и еще двухъ гусей особенныхъ. По крайней мр, старйшій изъ путешественниковъ иметъ преимущество надъ своими молодыми спутниками въ томъ, что Путней-Хетъ или Нью-Роадъ могутъ быть заключены въ свтломъ ореол, для нихъ не видимомъ, потому что этотъ свтъ можетъ истекать только изъ его собственной души.

Я читалъ мемуары Гуда, изданные его дтьми {Memoirs of Thomas Hood. Moxon, 1860, 2 vols.}, и желалъ бы знать: будетъ ли эта книга имть такой же интересъ для другихъ, помоложе меня, какъ и для людей однихъ лтъ со мной и одного призванія? Описаніе путешествій въ какой нибудь стран становятся для насъ интересными въ такомъ только случа, когда мы сами тамъ были. Когда-то ненавистную для насъ старую школу мы постоянно посщаемъ съ одинаковымъ чувствомъ расположенія къ ней и привязанности. Вотъ тутъ стояло дерево, подъ которымъ поколотилъ васъ товарищъ, а здсь, на трав, вы отдыхали по праздникамъ, и т. д. Словомъ, дорогой мой сэръ, вы сами составляете интереснйшій для васъ предметъ, какой только способенъ занять ваши высокопочтенныя мысли. Я не сомнваюсь, что крымскій солдатъ, читая исторію этой войны и дойдя до того мста, гд Джонсъ приказывалъ храброму 99 полку идти въ аттаку, или выжидать, невольно подумаетъ: ‘Ахъ, да, дйствительно, нашъ 100 полкъ былъ тутъ-то и тутъ, я очень хорошо это помню’.

Такъ точно мемуары бднаго Гуда имютъ для меня, безъ сомннія, большій интересъ, нежели для другихъ, потому что я, такъ сказать, участвовалъ въ одномъ съ нимъ сраженіи, хотя и на другой части поля, участвовалъ съ нимъ въ битв жизни, въ которой палъ Гудъ еще молодой, но уже покрытый славою, ‘Мостъ Вздоховъ’ былъ его Корунной,— его Абрагемскими высотами,— больной, слабый, израненный, онъ палъ въ пылу битвы, окруженный славою знаменитой побды.

Какого рода человкъ былъ геній, написавшій эту славную поэму? На кого похожъ былъ Вольфъ, который овладлъ Абрагемскими высотами? Намъ всмъ желательно имть боле подробныя свднія о людяхъ, замчательныхъ своими подвигами въ войн, въ литератур, въ краснорчіи, въ перенесеніи лишеній, въ наукахъ. Одинъ или два счастливыхъ или геройскихъ подвига извлекаютъ имя человка изъ среды другихъ именъ, и на долго сохраняютъ его въ памяти. Съ этого времени онъ становится великимъ. Мы удивляемся ему, желаемъ все узнать объ немъ, мы съ любопытствомъ ходимъ вокругъ его монумента, осматриваемъ его и думаемъ: разв мы не такъ же сильны, велики и способны, какъ и этотъ богатырь, разв мы не были также хорошо воспитаны, какъ онъ, разв мы не могли бы также хорошо вынести зимній холодъ, какъ и онъ? Или, глядя на него пристрастными глазами, мы не находимъ въ немъ ни одной погршности, увряемъ, что онъ хорошъ собой и прекрасно сложенъ, называемъ его критиковъ завистниками, и т. д. Еще вчера, до совершенія подвига, онъ былъ просто ничто, кому была нужда знать мсто его рожденія, его происхожденіе или цвтъ его волосъ? Сегодня, вслдствіе его случайнаго отличія или цлаго ряда славныхъ подвиговъ, познакомившихъ насъ съ его геніемъ, онъ становится знаменитымъ, и антикваріи пустились уже отъискивать: подъ ферулой какого школьнаго учителя онъ получилъ образованіе, гд прививали оспу его бабушк и т. д. Если бы завтра случилось найти съ пол-дюжины счетовъ прачки Гольдсмита, неужели бы они не возбудили всеобщаго интереса и не были бы напечатаны въ сотн газетъ? Нсколько времени тому назадъ я наткнулся на Оливера въ старомъ журнал Town und Country Magazine, гд онъ описанъ въ маскарад въ Пантеон ‘въ древнемъ англійскомъ костюм’, и вдругъ мое воображеніе летитъ къ нему на встрчу, хочетъ посмотрть на него вблизи и послдить за нимъ. Я забылъ имена другихъ изящныхъ джентльменовъ прошлаго вка, кром Оливера Гольдсмита, о которыхъ говорится въ томъ журнал. Мы желали только посмотрть одного этого человка, который забавлялъ насъ и очаровывалъ, человка, который былъ нашимъ другомъ, подарилъ намъ много пріятныхъ часовъ своей бесдой и навелъ на добрыя мысли. Признаюсь, когда я очутился среди именъ извстныхъ въ модномъ свт, среди прекрасныхъ и двусмысленныхъ личностей среди такихъ именъ, какъ сэръ Д. Р—н— льдсъ, въ домино, мистеръ К—д—къ и докторъ Г—льдсм—тъ, оба въ древнихъ англійскихъ костюмахъ, я не могъ удержаться отъ восклицаній. ‘Какъ! и вы здсь, дорогой мой сэръ Джосуа? Чему я долженъ приписать честь видть васъ? А это мистеръ Гольдсмитъ? Какъ къ вамъ идутъ, сэръ, это жабо и этотъ разрзной камзолъ! О докторъ! Какое доставляло и доставляетъ мн удовольствіе чтеніе одушевленной природы. Гд нашли вы секретъ писать десятисложные стихи и откуда берется эта чудная нжная нота, сопровождающая вашу пснь? Дйствительно ли существовалъ красавецъ Тиббсъ? Не удостоите ли вы меня позволеніемъ отужинать съ вами? Не думаете ли вы, что вамъ заране извстно, о чемъ онъ станетъ разговаривать? Неужели вамъ не понравилась бы его болтовня за шампанскимъ?

Но вотъ изчезъ и Томасъ Гудъ,— сошелъ съ лица земли, какъ Гольдсмитъ или Горацій. Измняются или уже измнились времена, въ которыя онъ жилъ и жили многіе изъ насъ и были молоды? Однажды я видлъ Гуда еще молодымъ человкомъ на обд, который теперь представляется мн почти такимъ-же призрачнымъ, какъ и тотъ маскарадъ въ Пантеон (1772), о которомъ мы только что говорили. Это было за обдомъ въ обществ литературнаго фонда, въ обширномъ зал, увшанномъ портретами самыхъ замчательныхъ царственныхъ франкмасоновъ,— теперь уже невещественныхъ призраковъ. Тамъ въ конц зала сидлъ и Гудъ. Въ нашей компаніи были нкоторые изъ публицистовъ. Я очень хорошо помню его блдное лицо, онъ былъ худъ, глухъ и чрезвычайно молчаливъ, во время обда онъ рдко открывалъ ротъ и отпустилъ только одинъ каламбуръ. Какой-то джентльменъ не могъ отъискать своей табакерки, по этому случаю Гудъ замтилъ — (таверна франкмасоновъ содержалась, какъ вы помните, мистеромъ Куффомъ, а не ныншними владльцами),— что табакерка затерялась, ея схватились, и такъ какъ Куффъ (запомните хорошенько это имя) было имя владльца, то Гудъ раскрылъ свои молчаливыя уста и сказалъ ‘Но долженъ ли я передавать вамъ, что онъ сказалъ! Каламбуръ, отпущенный тогда этимъ знаменитымъ острякомъ, былъ не изъ лучшихъ. Пожалуйста выберите какой вамъ угодно каламбуръ изъ остротъ и выходокъ {Whims and oddities одно изъ сочиненій Томаса Гуда. Прим. Перев.} и представьте себ, что это именно и былъ тотъ самый, которымъ мистеръ Гудъ развеселилъ наше маленькое общество.

Надо замтить, что въ томъ мст страницы, гд поставлены звздочки, я остановился на нкоторое время для прочтенія Признаній Гуда, заключающихъ въ себ біографію автора, которая и отвлекла меня. Я не буду судить о юмор Гуда, потому что не чувствую себя довольно безпристрастнымъ. Не говорилъ ли я гд-то, что одинъ или два очень старыхъ джентльмена, и до сихъ поръ находящіеся еще въ живыхъ, имли привычку дарить мн на гостинцы, когда я былъ еще мальчикомъ? Поэтому я не могу быть справедливымъ критикомъ. Я всегда вспоминаю объ ихъ пирожкахъ съ малиновымъ вареньемъ, составлявшихъ счастіе моей юности. Еслибъ эти престарлые раздаватели совереновъ стали разсказывать какія нибудь старыя сказки, я сталъ бы смяться отъ души, даже соверши они убійство, я и тутъ сталъ бы считать его извинительнымъ. Вотъ, напримръ, другъ мой Баггсъ намренъ бранить меня, о чемъ, разумется, наши общіе друзья не замедлятъ сообщить мн. Браните, mon bon! Вы были такъ добры ко мн, когда я нуждался въ поощреніи, что теперь можете вымнять это золото и разсказывать, если угодно, что я каннибалъ, что я негръ. А, Баггсъ! не содрогаешься ли ты, читая эти строки? не трепещетъ ли виновная совсть въ твоей груди, и не говоритъ ли теб, о комъ пишется эта побасенка? О, брось твой гнвъ и, когда онъ утихнетъ, мой Баггсъ будетъ снова моимъ Баггсомъ старыхъ временъ, великодушнымъ, добрымъ, дружелюбнымъ Баггсомъ.

Нтъ, при вторичномъ размышленіи, я ршился не повторять того каламбура, который слышалъ отъ Гуда. Онъ говоритъ, что писалъ эти фарсы съ такою легкостью, что издатели не успвали увдомлять его о полученіи рукописей. Не хочу сказать, чтобы вс его остроты были одинаково интересны, или что прочитать огромную книгу такихъ фарсовъ — считалось бы нын забавнымъ. Однажды Гудъ въ письм къ своему другу относительно какой-то статьи о немъ, появившейся въ печати, между прочимъ говорилъ: ‘вы можете судить, какъ хорошо знаетъ меня авторъ, если ршается утверждать, что направленіе моего ума скоре серьезное, нежели комическое’. Въ то время, когда Гудъ писалъ эти слова, онъ видимо не придавалъ никакой цны своимъ серьезнымъ способностямъ и воображалъ, что вся его сила заключалась въ каламбурахъ и насмшкахъ. Не правда ли, что въ этой простот, въ этомъ скромномъ убжденіи есть что то трогательное? ‘Мое призваніе, говоритъ онъ: заключается въ томъ, чтобы заставлять смяться, я долженъ скакать, кривляться, прыгать, я долженъ ставить языкъ вверхъ ногами и скакать черезъ грамматику’, и вотъ съ этимъ убжденіемъ онъ смиренно и храбро принимается за работу, и то, что исполнялъ, было выполнено со всмъ усердіемъ, не смотря на болзни, горесть, изгнаніе, бдность, уныніе,— онъ всегда былъ готовъ работать, у него всегда былъ запасъ генія. Когда онъ оставлялъ свои каламбуры и шутки, сбрасывалъ съ себя костюмъ арлекина и начиналъ говорить отъ чистаго сердца, то вся Англія и Америка со слезами на глазахъ слушали его и восхищались имъ! Есть много людей, которые считаютъ себя выше, чмъ они на самомъ дл, воображаютъ, что свтъ не уметъ оцнить ихъ. Разв мы не слышали про Листона, который думалъ, что ему слдовало бы играть Гамлета? А тутъ передъ вами человкъ ума, почти несравненнаго, человкъ способный тронуть вс сердца, и который между тмъ проводитъ дни и годы въ сочиненіи фарсовъ: ‘Молодой Бенъ былъ славный джентльменъ’ и т. д. Откровенно вамъ скажу, я читалъ ‘Признанія Гуда‘ до тхъ поръ, пока не разсердился.— Ты великій человкъ, прекрасный человкъ, настоящій геній и поэтъ, восклицалъ я, повертывая страницу за страницей: оставь эти фарсы, будь самимъ собою и слдуй своему призванію!

Когда Гудъ лежалъ на смертномъ одр, сэръ Робертъ Пиль, зная о его болзни, но не допуская, чтобы она была такъ опасна, написалъ ему благородное и трогательное письмо, въ которомъ извщалъ, что ему назначенъ пенсіонъ:

‘Я боле чмъ вознагражденъ, пишетъ Пиль, личнымъ удовольствіемъ, которое имлъ я, сдлавъ для васъ то, за что вы отплатили мн горячею и характеристичною признательностью. Можетъ быть вы думаете, что человку, имющему такія многочисленныя занятія, какъ у меня, вы извстны только по имени, столь громкому въ литератур, но увряю васъ, что изъ всхъ вашихъ сочиненій найдется очень мало, которыхъ бы я не прочиталъ, и что немногіе могутъ цнить и удивляться боле меня вашему уму и чувству, научившихъ васъ вводить шутку и юморъ въ сочиненія, въ которыхъ вы исправляете пороки, обличаете заблужденія, и все-таки никогда не переступая предловъ, за которыми перестаютъ уже виднться умъ и шутка. Продолжайте писать съ сознаніемъ независимости, такой же свободной и неподдльной, какъ будто между нами не было никакихъ отношеній. Я не длаю для васъ ни малйшаго одолженія, а исполняю только то, что ршила законодательная власть, удливъ въ распоряженіе короны нкоторую сумму (весьма впрочемъ ничтожную) для публичной раздачи тмъ лицамъ, которые за труды свои на пользу общественную имютъ полное право на пособіе отъ правительства и вознагражденіе. Если вы разсмотрите имена тхъ лицъ, требованіе вознагражденія которыми были признаны справедливыми, въ силу ихъ литературной или ученой извстности, то вы найдете сильное подтвержденіе истины моихъ словъ.

‘Въ замнъ этого, я буду просить васъ, чтобы вы доставили мн случай къ личному знакомству съ вами’.

И Гудъ въ письм къ своему другу, приложивъ копію съ письма Пиля, говоритъ: ‘сэръ Пиль выхалъ изъ Бурлея во вторникъ ночью и пріхалъ въ Брайтонъ въ субботу: если бы онъ отправилъ свое письмо по почт,— я не получилъ бы его до сего дня. Но онъ прислалъ его съ своимъ слугой на субботнюю ночь,— новый знакъ благосклоннаго вниманія’.— Дале онъ продолжалъ, что ужасно дурно чувствуетъ себя и по словамъ жены своей совсмъ позеленлъ: не смотря однакожь на болзнь, ‘источникъ мой не изсякъ. Я начерпалъ изъ него цлый листъ Рождественскихъ каламбуровъ, нарисовалъ къ нимъ картинки и напишу цлый листъ моего романа’.

Грустная и вмст съ тмъ удивительная картина твердости духа, честности, терпливыхъ лишеній и долга въ борьб съ недугомъ! Какую благородную фигуру представляетъ собою Пиль, стоящій у изголовья больнаго! Какъ великодушны его слова и какъ торжественно и чистосердечно состраданіе! Бдный умирающій, съ сердцемъ, переполненнымъ признательностью къ своему благодтелю, долженъ былъ обратиться къ нему и сказать: — ‘если пріятно заслужить память министра, то еще пріятне быть не забываемымъ въ шумномъ Бурле {Hurly Burleigh (хёрли-бёрли) игра словъ. Hurly — нумный, Burleigh собственное имя,— мстечко въ Англіи,— резиденція сэра Роберта Пиля, собственно же Hurly — Burly — значитъ суматоха. Прим. Перев.}! Можно ли тутъ смяться! Не правда ли, какъ эта шутка трогательна въ умирающихъ устахъ? Такъ умирающій Робинъ-Гудъ пустилъ изъ лука свою послднюю стрлу,— такъ католикъ надваетъ одежду капуцина на своемъ смертномъ одр, чтобы въ немъ покинуть этотъ свтъ,— такъ и бдный Гудъ, въ послдній часъ своей жизни, надваетъ пестрый костюмъ арлекина и произноситъ еще одну остроту.

Онъ однако умираетъ окруженный любовію и спокойствіемъ, умираетъ въ кругу дтей, жены и друзей, первымъ особенно онъ вполн посвятилъ всю свою жизнь и ежедневно доказывалъ свою врность и привязанность. Разсмотрвъ его самую чистую, самую скромную и самую честную жизнь и поживъ съ нимъ нкоторое время, вы дошли бы до убжденія, что это — самая честная, любящая и прямая душа, съ какой вамъ когда либо приводилось сходиться. Можно ли тоже самое сказать о жизни всхъ литераторовъ? Довольно впрочемъ, если есть и одинъ человкъ безъ коварства, безъ претензій, безъ обмана, человкъ чистой жизни, посвященной исключительно семейству и небольшому кружку друзей.

А какой тяжелый трудъ и какое скудное вознагражденіе! На какую скромную и простую жизнь указывается намъ въ этихъ маленькихъ, домашнихъ подробностяхъ, которыми изобилуетъ его книга! Самыя простыя удовольствія и забавы восхищаютъ и занимаютъ его. Вы пируете за шримсами, добрая жена длаетъ пирогъ, подробности о горничной и разборъ ея поведенія, различныя шутки, съигранныя съ плумъ-пуддингомъ — вс эти удовольствія сосредоточивались въ маленькомъ уютномъ домик. Какъ одному изъ передовыхъ людей своего времени, Гуду предлагаютъ быть издателемъ одного журнала съ жалованьемъ 300 фунтовъ стерлинговъ въ годъ, и онъ торжественно подписывается ‘Ed. N. М. М.’ {Издатель журнала New Monthly Magazine.}, а семейство его радуется увеличенію содержанія, какъ громадному богатству. Онъ детъ на обдъ въ Гринвичъ — и какое празднество, какія радости дома посл этого обда!

‘Да, мы пили здоровье ‘Боза’ {Диккенса. Прим. Перев.} при усладительномъ звон бокаловъ, вызвавшемъ его на одушевленный спичъ… Онъ былъ очень хорошъ, и рядомъ съ нимъ сидлъ его младшій братъ… Потомъ мы пли. Баргэтъ сплъ балладу ‘Робинъ-Гудъ’, Крюикшенкъ — комическую балладу Лорда X… и какой-то господинъ, незнакомый мн, великолпно подражалъ французскому актеру. Потомъ мы провозгласили тостъ за мистриссъ Бозъ, за президента праздника, за вице-президента, какой-то духовный своимъ густымъ басомъ проплъ: ‘Deep, Deep, Sea’, (глубокій, глубокій океанъ), мы пили за Проктора, написавшаго эту пснь, а также и за здоровье сэра Дж. Вильсона, Крюикшенка и Эйнсворта. Манчестерскій другъ послдняго сплъ манчестерскую псню, до того наполненную торговой матеріей, что она казалась скоре выдланною на фабрик, чмъ сочиненною. Джерданъ, по своему обыкновенію въ подобныхъ случаяхъ, чувствовалъ себя въ гостяхъ, какъ дома — и обратно. Что же касается до меня, то я принужденъ былъ сказать второй двственный спичъ, ибо Монктонъ Мильнзъ предложилъ мое здоровье въ такихъ выраженіяхъ, которыя моя скромность хотя и позволяетъ повторить, но память противится тому. Какъ бы то ни было, я приписалъ этотъ тостъ состраданію къ моему сильно разстроенному здоровью, и потому, уврилъ ихъ, что мое кровообращеніе сдлалось живе, что пріятная теплота разлилась вокругъ сердца, я объяснилъ, что дрожь руки была не отъ паралича или лихорадки, но отъ желанія пожать руки всхъ присутствующихъ. При этомъ я былъ принужденъ исполнить этотъ дружескій обычай со всми, до кого могъ только достать, за исключеніемъ тхъ, которые сами подошли ко мн съ другаго конца стола. Вдь это очень пріятно, не правда ли? Хотя я не захожу такъ далеко, какъ Дженъ, которая желаетъ, чтобы моя рука была отрублена, положена въ банку и сохранена въ спирт. Она съ безпокойствомъ ждала меня, какъ и во всякое время, когда мн случалось уходить изъ дому, вдь вы знаете, я такой домосдъ и такой тихій, она была уже у дверей, прежде чмъ я усплъ позвонить, — меня довезъ въ своей карет мистеръ Бозъ. Бдное дитя! Что бы она сдлала, если бы имла свирпаго, а не такого кроткаго мужа?’

И бдная, безпокойная жена сидитъ и нжно ласкаетъ руку, которая жала столько знаменитостей! Этотъ маленькій праздникъ за восемнадцать лтъ тому назадъ кажется также недавнимъ, какъ бы обдъ у мистера Треля или митингъ въ дом Уилля,

Слабый проблескъ солнечнаго свта! Очень мало радостей оживляло эту горькую, простую жизнь! Изданіе журнала доставляетъ торжество, за тмъ предпринимается новый журналъ, потомъ слдуетъ болзнь, и послдняя сцена, у ложа умирающаго стоитъ великодушный Пиль и произноситъ благородныя слова уваженія и сочувствія, услаждающія послднее біеніе нжнаго и честнаго сердца.

По моему, жизнь Гуда мн нравится больше его книгъ, и я отъ всего сердца желаю, monsieur et cher confr&egrave,re, чтобы то же самое можно было сказать о насъ обоихъ, когда чернильный источникъ нашей жизни прекратитъ свое теченіе. Да, если я умру прежде, милый Баггсъ,— то надюсь, что ты найдешь способъ умрить не совсмъ-то лестныя мннія о моемъ характер, которыя ты такъ непринужденно раздляешь за одно съ нашими общими друзьями. Вообразите, любезный читатель, что и вы принадлежите къ тому же ремеслу,— какое бы наслдство желали вы оставить вашимъ дтямъ? Во первыхъ (съ помощію Божіей), вы бы просили небо и старались передать имъ такой даръ любви, котораго, конечно, хватило бы на всю ихъ жизнь, и даже можетъ быть остатокъ перешелъ бы и на ихъ дтей. Вы бы завщали имъ (съ тою же помощію и благословеніемъ) хранить вашу честь безупречною и передать имя ваше незапятнаннымъ тмъ, кто иметъ право носить его. Вы бы желали, хотя это желаніе — одно изъ естественнйшихъ качествъ литератора, вы бы желали, чтобы изъ вашихъ пріобртеній, большихъ или малыхъ, помочь бдному собрату въ нужд, перевязать его раны и хоть двумя пенсами одлить его. Разв т деньги, которыя благородный Маколей роздалъ бднымъ, потеряны для его семейства? Боже сохрани! Разв для любящихъ сердецъ его родственниковъ это не будетъ драгоцннйшею частью ихъ наслдства? Это было дломъ справедливости, дломъ полнымъ любви, дломъ, которое только на неб получитъ должную награду. Вы найдете, если литература будетъ вашимъ призваніемъ, что сберечь трудне, чмъ подарить или истратить. Сберегать, конечно, должно стараться, на то темное время, когда вы не въ состояніи будете работать, когда рука устанетъ отъ дневнаго труда, когда мозгъ остынетъ, когда старость, не имющая силъ трудиться, потребуетъ тепла и покоя,— и когда молодое поколніе ваше будетъ просить у васъ ужина.

——

Чтобы сдлать картинку для начальной буквы этого очерка, я срисовалъ галернаго невольника съ простой, старой серебряной ложки, купленной мною въ лавк рдкостей въ Гаг. Это одна изъ ложекъ, назначаемыхъ въ подарокъ, весьма обыкновенныхъ въ Голландіи, и которыя въ послдніе годы такъ удивительно размножились въ нашихъ магазинахъ серебряныхъ вещей. На ручк ея были вырзаны слова: Anno 1609, Bin ick aldus ghekledt gheghaen, т. e. Въ 1609 году я былъ одтъ такимъ образомъ. Добрый голландецъ вроятно былъ освобожденъ изъ алжирскаго плна (на мой взглядъ онъ очень похожъ на мавританскаго раба) и въ прилив благодарности къ своей крестниц, онъ смиренно разсказываетъ на этой ложк исторію своего освобожденія.

Разв бдный Сервантесъ не былъ тоже въ плну у мавровъ? А Фильдингъ, а Гольдсмитъ, а Смоллетъ,— разв вс они не умерли въ цпяхъ, какъ и бдный Гудъ? Вспомните о Фильдинг, который входилъ на свой утлый корабль на Темз, и ему на прощанье некому было даже протянуть свою руку, вспомните о храбромъ Тобіас Смоллет и его жизни: какъ тяжела была она и какъ скудно вознаграждена, вспомните о Гольдсмит и о доктор, который шепчетъ: нтъ ли у васъ еще чего на душ? и дикіе, блуждающіе взоры отвчаютъ! ‘есть’. Замтьте, какъ Босвелъ говоритъ о Гольдсмит и съ какимъ гордымъ высокомріемъ смотритъ на него. Прочтите статью Хокинса о Фильдинг и подумайте, съ какимъ презрніемъ говорятъ о немъ епископъ Хурдъ и денди Вальполь. Галерные рабы присуждены работать весломъ и носить кандалы, тогда какъ милорды и денди забавляются въ кают, слушаютъ музыку и любезничаютъ съ прекрасными лэди.

Но позвольте. Разв былъ какой нибудь поводъ къ этому презрнію? Разв эти великіе люди имли такія слабости, которыя давали первенство людямъ, стоявшимъ ниже ихъ? Могутъ ли литераторы не сказать, положа руку на сердце: ‘Нтъ, виноваты не Гольдсмитъ и не Фильдингъ, а Фортуна и равнодушіе свта’. Не было ни малйшей причины, по которой Оливеръ былъ всегда расточительнымъ, по которой Фильдингъ и Стиль всегда угощались на счетъ своихъ друзей, по которой Стернъ всегда влюблялся въ женъ своихъ сосдей. Свифтъ долго былъ бденъ, какъ какой нибудь шутъ, надъ которымъ вчно смялись, но онъ не задолжалъ ни одного пенса сосдямъ. Аддисонъ въ своемъ изношенномъ полукафтан могъ прямо держать свою голову и всюду показывать свое достоинство: но, смю сказать, ни одинъ изъ этихъ джентльменовъ, какъ бы ни былъ онъ бденъ, никогда въ жизни не просилъ о состраданіи, не просилъ имть снисхожденія къ случайнымъ слабостямъ литературной профессіи. Галерный невольникъ! Если вы посажены въ тюрьму за какое нибудь преступленіе, за которое законъ присудилъ васъ къ такого рода наказанію, то тмъ стыдне для васъ! Если же вы прикованы къ веслу, какъ военно-плнный, какъ Сервантесъ, вы страдаете, но безъ стыда, и дружеское участіе человчества будетъ служить для васъ вознагражденіемъ. Галерный невольникъ! Да вдь каждый человкъ прикованъ къ своему веслу! На королевскихъ галерахъ есть одинъ старый загребной. Сколько лтъ уже работалъ онъ весломъ! Днемъ и ночью, въ бурную и тихую погоду, всегда съ одинаковой силой и удивительной веселостью онъ вывертывалъ свои руки. На этой же самой Gal&egrave,re Capitaine находится и тотъ хорошо извстный красавецъ, носовой гребецъ, какъ онъ ворочалъ весломъ и съ какой охотой! Какое пренебреженіе оказывали имъ обоимъ въ свое время! Возьмите, напримръ, галеру законовдовъ и этого неустрашимаго восьмидесятилтеяго старца, который ею завдывалъ. Жаловался ли, ропталъ ли онъ когда нибудь на свою неволю? А вотъ еще галера священниковъ съ черными полотняными парусами, найдется ли на Темз какой либо морякъ, котораго трудъ былъ бы тяжеле? Когда законовдъ, государственный сановникъ, духовный или писатель покоятся въ постели, у дверей бднаго доктора раздается звонокъ, и онъ долженъ идти, не смотря на ревматизмъ, на снжную бурю, это тоже въ своемъ род галерный невольникъ, который тащитъ свою аптеку,— чтобы утишить лихорадочный жаръ, помочь матерямъ и дтямъ въ часъ ихъ гибели и, на сколько возможно, облегчить безнадежнымъ паціентамъ переправу къ тихому пристанищу. Не мы ли такъ недавно читали про подвиги королевскихъ галеръ и ихъ храбрыхъ экипажей въ китайскихъ водахъ? Люди точно также заслуживаютъ похвалы и почестей за сегоднишнюю побду, какъ и т, которые отличались въ прошломъ году въ часъ бдствія. Итакъ, товарищи, будемте гресть съ надеждою въ сердцахъ, пока не кончимъ плаванія и не войдемъ въ гавань вчнаго покоя.

XV.
ВОКРУГЪ РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ЕЛКИ.

Добрая, щедрая рождественская ёлка, съ которой каждый изъ моихъ читателей, вроятно, усплъ уже сорвать конфекту или дв, все еще горитъ въ огн въ то время, какъ я пишу эти строки, и искрится сладкими плодами своего сезона. Вамъ, молоденькія барышни, отъ души желаю сорвать съ нея хорошенькіе подарки, отъ души желаю, чтобъ въ конфектной бумажк, развернутой вмст съ капитаномъ или очаровательнымъ молодымъ куратомъ, вы нашли и прочитали одинъ изъ тхъ восхитительныхъ каламбуровъ, которые кандитеры любятъ вкладывать въ свои произведенія и которые всегда намекаютъ на нжную любовь. Въ вашемъ возраст эти каламбуры можно читать, для васъ они будутъ имть интересъ. Что касается до Мери, Долли и Беллъ, которыя стоятъ у ёлки, ихъ больше занимаетъ обсахаренный миндаль, чмъ эти бумажные лоскуточки. Вдь имъ всего только четыре, пять, шесть лтъ. Терпніе, малютки, терпніе! Еще дюжина веселыхъ рождественскихъ елокъ — и вы въ свою очередь будете читать эти удивительные каламбуры. Мы же, старики, любуемся играми дтей, смотримъ, какъ они опустошаютъ втки, и вмсто конфектъ и лакомствъ въ пакетахъ, сорванныхъ съ елки, находимъ, отчетъ мистера Карнифекса объ уничтоженномъ мяс въ теченіе послдней четверти года, записку мистера Сартора, въ которой онъ поздравляетъ меня и молодыхъ джентльменовъ съ праздникомъ и длаетъ маленькое напоминаніе на счетъ послднихъ заказовъ платья, другую записку, гд Madame de-Sainte-Crinoline свидтельствуетъ свое почтеніе молоденькимъ лэди, съ приложеніемъ счета, для объясненій по которому явится въ субботу нарочный, или же мы протягиваемъ руки къ воспитательной втви елки, и тамъ находимъ живую, презанимательную статью высокопочтеннйшаго Хенри Холишэда, и тоже съ приложеніемъ чрезвычайно умреннаго счета за содержаніе Томми въ теченіе послдняго курса.

И такъ, ёлка все еще пылаетъ въ огн. Я пишу, если желаете знать, наканун Крещенья, большая часть сучьевъ уже обнажена, и рождественскіе огоньки уже погасли. Бобъ Майзельтоу, гостившій у насъ цлую недлю, приходитъ сказать, что онъ отправляется провести остальные каникулы съ бабушкой,— и я, конечно, разлучаясь съ этимъ милымъ ребенкомъ, отираю слезу сожалнія.— Ужь если, Бобъ, ты непремнно хочешь хать, говорю я: — то прощай. Кланяйся бабушк. Поблагодари ее за индюшку. Вотъ здсь… (при этихъ словахъ начинается маленькая денежная сдлка, Бобъ киваетъ головой, моргаетъ глазами и кладетъ руку въ карманъ своего жилета). Надюсь,— ты пріятно провелъ эту недлю?

— Еще бы!— отвчаетъ Бобъ и уходитъ, съ нетерпніемъ желая узнать величину монеты, которая только что перешла изъ рукъ въ руки.

Бобъ ухалъ. Лишь только затворилась за нимъ дверь (сквозь которую я вижу его совершенно), я тотчасъ набрасываю маленькій отчетъ о нашей минувшей праздничной недл. Когда каникулы Боба кончатся, и типографщикъ пришлетъ мн назадъ эту рукопись, я буду знать, что рождественскіе праздники сдлались достояніемъ давно-прошедшаго. Къ тому времени на ёлк останутся голые сучья, конфектныя петарды будутъ разорваны, конфекты уничтожены,— каламбуры и шарады — прочитаны, огоньки, озарявшіе темно-зеленыя втки, потухнутъ, висвшія на нихъ игрушки будутъ розданы, изъ-за нихъ будетъ шумъ,— нкоторыя будутъ приняты съ восторгомъ, при другихъ выразится неудовольствіе, иныя будутъ сломаны. Фердинандъ и Фиделія вынесутъ изъ этихъ праздниковъ (тс! замолчи, мое сердце!) — вынесутъ отрадное воспоминаніе о шарад, вмст прочитанной и вмст разгаданной, о скушанной вмст двойной миндалин, о половин разорванной петарды… Двочки снимутъ съ ёлки разныя бездлушки, въ род маленькихъ часовъ, лампъ, зеркальцъ, а милые мальчики возвратятся въ школу, вспоминая пантомимныхъ фей, которыхъ они видли, пышныя крылышки которыхъ къ тому времени разлетятся въ прахъ, а розовыя бумажныя (можетъ быть и шелковыя?) чулочки запылятся, загрязнятся. Да, мой Бобъ, еще нсколько дней, и вся краска хлопьями слетитъ съ цвточныхъ колчановъ очаровательныхъ фей,— вращающіеся храмы алмазнаго блеска сдлаются мрачными, какъ городъ Пекинъ.— Когда ты прочитаешь это, клоунъ перестанетъ уже высовывать свой языкъ и не спроситъ: — здоровы ли вы завтра? Завтра! Онъ долженъ стыдиться самого себя за такой нелпый вопросъ, долженъ покраснть отъ него (если только румянецъ стыда доступенъ для его щекъ). Завтра, легко сказать! Завтра тающіе снга уступятъ мсто весн, подснжники поднимутъ свои верхушки, вмсто конфектъ и конфектныхъ бонбоньерокъ на деревьяхъ появятся свтлозеленые листья, зацвтетъ крушина…. да нужно ли описывать вс эти весенніе феномены, когда святки еще на двор, хотя они и кончаются и составляютъ предметъ моего очерка.

Мы вс любовались иллюстрированными изданіями и замчали, какъ шумно веселы становятся они передъ Рождествомъ. Сколько является въ нихъ чашъ яблочнаго соку, бесдъ, зимнихъ ландшафтовъ, рождественскихъ псенъ! И потомъ подумайте, что вс эти пиршества приготовлены за нсколько мсяцевъ до праздниковъ,— что во всхъ этихъ рождественскихъ статьяхъ заключается что-то пророческое! Сколько великодушія въ артистахъ и поэтахъ, которые заране приготовляютъ эти лакомства и подаютъ ихъ въ надлежащее время! Мы должны быть признательны имъ, какъ бываемъ признательны повару, который встаетъ чуть не въ полночь и принимается за пуддингъ, чтобы подать его на столъ къ шести часамъ вечера. Я часто съ признательностію вспоминаю знаменитаго мистера Нельсона Ли,— автора, ужь я и не знаю, сколькихъ сотенъ блистательныхъ пантомимъ,— часто представляю себ его гуляющимъ лтомъ по берегу моря въ Маргэт или Брайтон и разработывающимъ въ своемъ ум идею о какомъ нибудь великолпномъ волшебномъ спектакл, который зимой должно поставить на сцену. Онъ право похожъ на полуночнаго повара (si parva licet). Онъ бодрствуетъ и думаетъ. Онъ толчетъ искристый сахаръ благосклонности, подбираетъ изюмины фантазіи, сладости шутки, фиги…. ну хоть фиги волшебнаго вымысла, всыпаетъ все это въ кипящую кострюлю воображенія и въ свое время подаетъ намъ пантомиму.

Въ натуральномъ порядк вещей весьма немногіе люди могутъ надяться увидть вс пантомимы въ одинъ сезонъ, но я съ своей стороны полагаю, что до конца моей жизни буду читать о нихъ въ томъ восхитительномъ лист газеты Times, который является на другой день посл такъ называемаго Boxing-day. Быть можетъ, читать о нихъ еще лучше, чмъ смотрть на самыя представленія. Лучшій способъ для этого, мн кажется, это лечь въ постель подъ предлогомъ нездоровья, взять газету часа на два и прочитать все, что напечатано отъ Дрюрилэнскаго театра до театра Британія въ Хокстон. Бобъ и я ходили на два представленія, одно было въ театр Fancy, другое въ Fairy opera, и право не знаю, которое изъ нихъ намъ лучше понравилось.

Въ театр Fancy шла пьеса Harlequin Hamlet or. Daddy’s Ghost and Nunky’s Pison (Арлекинъ Гамлетъ, или Призракъ Дадди и ядъ Нонки). Все это очень хорошо, но, джентльмены, если вы неуважаете Шекспира, то кому же будете оказывать свое уваженіе?— Дворецъ и крпость Эльзиноръ, при лунномъ освщеніи и покрытые снгомъ, представляютъ собою одно изъ прекрасныхъ произведеній Лаутербурга. Банкетный залъ во дворц озаренъ тысячами огней, на снжныхъ вершинахъ зданій и шпицахъ играетъ серебристый свтъ луны, часовые мрно расхаживаютъ взадъ и впередъ и то и дло дуютъ въ сжатые кулаки, стараясь согрть свои оледенлые пальцы — у одного изъ нихъ чрезвычайно отчетливо и искусно приклеенъ отмороженный носъ, — поднимается снжная буря, втеръ страшно завываетъ въ зубчатыхъ стнахъ, волны, переливаясь одна черезъ другую, съ пною набгаютъ на берегъ. Порывъ вихря вырываетъ зонтикъ изъ рукъ Гамлета. Онъ и двое его друзей перескакиваютъ съ ноги на ногу, чтобы согрться. Духи бури являются въ воздух и съ визгомъ и воемъ кружатся около дворца и скалъ. О ужасъ! по воздуху летаютъ горшки съ дымовыхъ трубъ и кровельная черепица! Въ то время, какъ штормъ достигаетъ крайняго предла (при этомъ духовые инструменты производятъ удивительный эффектъ, и я поздравляю съ полнымъ успхомъ мистера Бромби и віолончели) и когда поднимается снжный ураганъ (тутъ скрипки начинаютъ пилить чаще, чаще, чаще, быстро переходятъ въ пиччикато, который производитъ дрожь даже въ вашихъ подошвахъ), грозовыя тучи сгущаются (бомъ, бомъ, бомъ, раздается на віолончеляхъ). Съ извилистымъ моментальнымъ визгомъ скрипокъ, яркая молнія разскаетъ облака и глядите, глядите, глядите! пнящіяся, ревущія волны вбгаютъ на зубчатыя стны, переливаются черезъ колеблющіеся брустверы, и каждая изъ нихъ, обращаясь въ шипящій призракъ, сбрасываетъ пушки съ платформы, и снова бросается въ кипящую и завывающую бездну.

На площадку зубчатой стны выходитъ мать Гамлета посмотрть, не идетъ ли ея сынъ. Буря вырываетъ зонтикъ изъ ея рукъ, и она съ крикомъ удаляется въ калошахъ.

Фіакры, стоявшіе на большой торговой площади въ Эльзинор, разъзжаются во вс стороны, много людей тонетъ. Газовые фонари вдоль улицы вырываетъ изъ ихъ основаній и они летаютъ въ взволнованномъ воздух. Свистъ, трескъ, вой! какъ сильно реветъ дождь, и какими потоками льетъ онъ изъ тяжелыхъ облаковъ! Темнота наводитъ ужасъ, и при помощи музыки становится еще страшне… но посмотрите… въ этомъ хаос,— въ этомъ вихр, среди воя воздушныхъ духовъ и рева волнъ,— какой это призракъ приближается сюда? Спускаясь на платформу, онъ становится больше и больше, призрачне, страшне, громадне! Повидимому голова его подходитъ подъ самый сводъ театра… онъ хочетъ шагнуть въ партеръ и во всемъ театр раздается крикъ ужаса! Это тнь покойнаго Гамлета, она начинаетъ говорить. Нкоторые на даютъ въ обморокъ, пользуясь темнотой, джентльмены съ эластическими пальцами страшно опустошаютъкарманы.

Въ непроницаемомъ мрак, когда эта страшная фигура поводитъ во вс стороны своими глазами, когда газъ въ ложахъ чуть-чуть мерцаетъ, и инструменты производятъ оглушительный вопль, самый смлый зритель по невол долженъ ощутить ужасъ. Но вотъ! на скрипкахъ отражается какая-то серебристость! Можетъ ли быть… Неужели это срая заря проглядываетъ на бурномъ восток! Глаза замогильной тни съ ужасомъ обращаются въ ту сторону и съ видимой агоніей закатываются подъ лобъ. Скрипки быстре и быстре привтствуютъ появленіе Феба Аполлона. Румяне и румяне становятся восточныя облака. Коккадудлюдлю! запваетъ огромный птухъ, прилетвшій на кровлю дворцоваго зданія, и вотъ круглое солнышко выплываетъ изъ глубины ночи. Куда же двался призракъ? Онъ исчезъ! Пурпуровыя тни утра косвенно располагаются на снжномъ покрывал, городъ пробуждается къ жизни и солнечному свту, и, признаюсь, мы почувствовали большое облегченіе, когда страшный призракъ удалился. Въ пантомим намъ не нравятся такія мрачныя сцены.

Посл обыкновенныхъ фарсовъ, мы такъ и думали, что Офелія будетъ обращена въ Коломбину, но, признаюсь, я былъ пораженъ, когда мать Гамлета сдлалась паяцомъ и тотчасъ же принуждена была уступить свое мсто клоуну — Клавдію. Гримальди теперь немного устарлъ,— а тамъ, гд дло касается истиннаго юмора, то едвали найдутся другіе клоуны, которые могли бы замнить его. Мистеръ Шютеръ, въ роли могильщика, выказалъ, какъ и всегда, много комизма,— декораторы превзошли самихъ себя.

Арлекинъ завоевателъ и Гастингское поле битвы на другомъ театр — тоже вещь хорошая. Споксолъ превосходно выполнялъ роль вспыльчиваго, раздражительнаго Вильгельма, и гастингская битва, какъ шуточная пьеса,— шла превосходно. Правда, относительно исторіи допущены были нкоторыя вольности, но какихъ вольностей не позволитъ себ веселый геній пантомимы?— Въ гастингской битв Вильгельмъ, ожидая пораженія со стороны суссекскихъ ополченцевъ, увлекается всегда хорошенькой миссъ Вадди, какъ вдругъ пущеная норманнами стрла убиваетъ Гарольда. При этомъ прекрасная Эдиь бросается впередъ и находитъ его тло, которое вдругъ оживаетъ и вскакиваетъ арлекиномъ, между тмъ какъ Завоеватель длается превосходнымъ клоуномъ, а архіепископъ Байо презабавнымъ паяцомъ и пр. и пр. и пр.

Въ сущности, быть можетъ, мы видли но эти пантомины, но описаніе однрй совершенно похоже на описаніе другой. Завязки въ пантомимахъ бываютъ немного запутаны и трудны для пониманія,— такъ что неудивительно, если я перемшалъ одну съ другой. Но что я въ послдній день Рождества былъ въ театр — это положительно врно,— хотя раекъ былъ такъ полонъ, что я, расположившись у дверей, видлъ одн только ножки очаровательныхъ фей, мелькавшія отъ меня въ далекомъ, далекомъ растояніи. Если мсто мое было дурно, то мсто маленькаго джентльмена, стоявшаго позади меня, было еще хуже. Соглашаюсь вполн, что онъ иметъ полное право (чего другіе не имютъ) отзываться дурно обо мн за моей спиной, и потому прошу у него извиненія.

Обращаюсь также къ джентльмену, поднявшему одну особу въ Пикадилли, которая поскользнулась и упала въ снгъ и тамъ, лежа на спин, произносила энергическія выраженія, эта особа приноситъ искреннюю благодарность и поздравляетъ съ сезономъ рождественскихъ праздниковъ.

Поведеніе Боба въ новый годъ, могу уврить васъ, мистеръ Холишедъ, было въ высшей степени похвально для мальчика. Онъ выразилъ ршимость отвдать каждаго блюда, которыя были поставлены на столъ, но посл супу, рыбы, ростбифа и жаренаго гуся, онъ немного пріостановилъ свою дятельность, пока не явились пирожки и пуддингъ, на которыя онъ сильно пріударилъ, но до излишества не доходилъ. Въ моемъ мнніи онъ много выигралъ, похваливъ пуншъ моего собственнаго издлія,— пуншъ, который многіе изъ присутствовавшихъ джентльменовъ признали слишкомъ слабымъ. Слышите,— слишкомъ слабымъ! На бутылку рому, на бутылку мадеры и на полбутылки коньяку — дв съ половиной бутылки воды,— неужели эту смсь можно назвать слабою? Въ теченіи вечера молодой нашъ другъ развлекалъ все общество, показывалъ тни волшебнаго фонаря, купленнаго за два шиллинга, и проплъ: ‘Приди ко мн, о Салли!’ унылую и довольно монотонную мелодію, которую, какъ мн сказывали, плъ бдный негръ на берегахъ широкой Миссиссипи.

Какія еще развлеченія доставляли мы дтямъ въ теченіе рождественскихъ праздниковъ? Какой-то великій философъ вызвался прочитать молодымъ людямъ лекцію въ Британскомъ Институт. Но, когда это развлеченіе предложено было Бобу, онъ сказалъ:— лекцію? Нтъ, благодарю покорно. Увольте меня отъ этого удовольствія,— и на лиц его показалась саркастическая усмшка. Можетъ статься, относительно лекцій онъ держится мннія доктора Джонсона, который говорилъ: ‘лекціи, сэръ! да кто пойдетъ слушать лекціи, гд будутъ говорить о предмет поверхностно, тогда какъ всякій можетъ на свобод прочитать о томъ предмет въ книг’.— По собственному своему желанію я никогда не ходилъ на лекціи, въ этомъ я могу дать клятву. Что касается до проповдей,— то совсмъ другое дло, я восхищаюсь ими, разумется, если он не бываютъ слишкомъ длинны.

Впрочемъ, кром пантомимъ, пуддинговъ и пироговъ, у насъ были и другія рождественскія удовольствія. Въ одинъ прекрасный, восхитительный, самый неудачный и въ тоже время пріятный день, мы взяли двумстный кабріолетъ съ превосходной лошадью, которая несла насъ живе и быстре, чмъ вс ваши вульгарныя желзныя дороги. Мы перехали черезъ мостъ Баттерси, на которомъ конскія подковы звенли, какъ будто мостъ былъ желзный, и потомъ помчали мимо подгородныхъ деревень, покрытыхъ снгомъ, какъ бы облитыхъ сахаромъ, подъ свинцовымъ небомъ, въ которомъ солнце висло точно раскаленный котелъ,— одинъ прудъ быстро смнялся другимъ, гд не только мужчины и мальчики, но десятки и десятки женщинъ и двушекъ катались на конькахъ, шумли, суетились, и хватались отъ смха за свои бока, когда кто нибудь падалъ и подбитые гвоздями ботинки вскидывались кверху, морозный воздухъ наполненъ былъ какимъ-то лиловымъ туманомъ, сквозь который тамъ и сямъ мелькали виллы, общественные луга, церкви и шашни. Мы, то есть, Бобъ и я, поднимались въ гору, послднія дв мили мы сдлали въ одиннадцать минутъ, мы прозжаемъ мимо бднаго безрукаго нищаго, который провожаетъ насъ глазами. Я не подаю ничего, и на лиц Боба отражается уныніе. Мы останавливаемся у воротъ, привратникъ услужливо отворяетъ ворота,— я опять ничего не подаю, и на лиц Боба опять уныніе. Я плачу по шиллингу за билетъ, и мы входимъ въ блестящее зданіе, украшенное согласно требованіямъ праздника, мой Бобъ забываетъ все, — онъ видитъ передъ собой только одну великолпную сцену. Громадное зданіе какъ будто нарочно декорировано для Боба и святокъ. Ложи, колонны, фонтаны, буфеты, статуи, все, все отличалось блескомъ и роскошью. Для святокъ и Боба какой-то негръ распвалъ комическую арію. Еще онъ не кончилъ, какъ вдругъ: Тутарутату! мистеръ Пончъ началъ свои изумительныя представленія. Ложи были украшены. Множество столовъ покрыто было соблазнительными лакомствами, у многихъ фонтановъ красовались объявленія горячій глинтвейнъ, написанныя крупными аппетитными буквами.— Горячій глинтвейнъ,— что за прелесть! А какъ холодно! говоритъ Бобъ, я прохожу мимо.— Только еще три часа,— говоритъ Бобъ.— Да, только еще три, кротко отвчаю я.— А мы обдаемъ въ семь,— со вздохомъ сказалъ Бабъ, ухъ! какъ хо-о-лоо-дно!— Я все-таки не обращаю вниманія на его намеки.— Для Боба нтъ ни глинтвейна, ни лакомствъ, ни сандвичей, ни горячихъ сосисекъ. Наконецъ я принужденъ былъ разсказать ему все. Передъ тмъ какъ выхать изъ дома, ко мн въ двери вдругъ всунулся небольшой рождественскій счетъ, опустошившій весь мой кошелекъ. Изъ-за этого обстоятельства я растерялся и долженъ былъ занять полкроны у кучера Джона, чтобы заплатить за входъ въ палаты радостей. Теперь ты видишь, Бобъ, почему я не могъ угостить тебя втораго января, когда мы вмст прокатились къ этому дворцу, когда мальчики и двочки катались на конькахъ на Дольвичскихъ прудахъ, когда темная рка была покрыта плывущимъ льдомъ, и солнце было похоже на раскаленный котелъ въ свинцовомъ неб.

Одно еще зрлище имли мы о святкахъ,— и это зрлище, мн кажется, какъ мн, такъ и Бобу доставило удовольствіе въ святки и будетъ доставлять во всякое другое время. Мы здили въ одинъ увеселительный садъ. Какія бы ни были у васъ заботы, вы, по моему мннію, можете позабыть нкоторыя изъ нихъ, можете развлечься и до извстной степени быть счастливыми: стоитъ только създить въ садъ, названіе котораго начинается съ буквы З. и который такъ полонъ жизни, какъ Ноевъ ковчегъ, въ садъ, куда лисичка принесла свою кисточку,— птушокъ — свой гребешокъ, слонъ — свой хоботъ, кангуру — свой мшокъ, и кондоръ — свой старинный блый парикъ съ черной шапочкой. Въ этотъ день было такъ холодно, что блые медвди безпрестанно моргали своими красными глазами, переваливались съ боку на бокъ и повидимому говорили: Ага! Эта погода напоминаетъ намъ нашу дорогую родину!— Холодно!— вотъ еще!— посмотрите, какая у меня теплая шуба, говоритъ срый ихъ братецъ: морозъ мн ни почемъ! и онъ хохочетъ на своемъ мст, уплетая пойманную булку. Визгливыя гіены оскалили свои зубы и преуморительно смялись надъ нами, выглядывая изъ своего окна, какъ ни было холодно, а тигръ, тигръ былъ точно раскаленный, въ глазахъ его сверкало, изъ ноздрей вылетало пламя, мохнатый верблюдъ, не прекращая ходьбы своей по мягкой тропинк около круглой ршетки, кротко посмотрлъ на насъ своими добрыми глазами. Мы отправились къ нашимъ любимымъ мстамъ. Къ намъ подошла наша милая уамбатъ {Wambat — порода обезьяны. Прим. пер.} и забавно почесалась. Близкіе къ человческому образу созданія въ отдленіи обезьянъ протягивали свои черныя рученки и жалобно просили подать имъ рождественскую милостыню. Аллигаторы, прищуривъ глаза, весьма дружелюбно посмотрли на насъ. Величавые орлы сидли одни, они окинули насъ гордымъ взглядомъ, между тмъ какъ Томъ Рэйтель {Ratellus — зврекъ изъ породы хорьковъ. Прим. пер.} по обыкновенію безпрестанно кувыркался. Каждый разъ, когда у меня являются заботы, я сейчасъ же уношу ихъ въ Зоологическій Садъ. Тамъ въ безчисленномъ множеств клтокъ я узнаю моихъ друзей и недруговъ. Вчера за обдомъ я угощалъ орла, коршуна, стараго козла, черноголоваго, красношеяго, гнойноглазаго, мшковатаго, съ крючковатымъ носомъ, стараго марабу-аиста. Къ вечернему чаю пріхала тетка Боба и спросила его, что онъ видлъ. Бобъ смло выступилъ впередъ и назвалъ ей всхъ замчательныхъ животныхъ.

И такъ, все конечно. Но Бобъ, пока ты былъ у насъ, мы весело проводили время,— не правда ли? Засвидтельствуй отъ меня почтеніе своему начальнику, надюсь, мой другъ, въ будущемъ году мы проведемъ другіе веселые Святки.

XVI.
ПО ПОВОДУ ЗНАЧКА МЛОМЪ НА ДВЕРНОМЪ КОСЯК.

На дверномъ косяк дома одного моего пріятеля, на нсколько дюймовъ выше замка, я замтилъ небольшой значекъ, сдланный мломъ, вроятно его нацарапалъ какой нибудь повса мальчикъ, проходившій по улиц. Ступеньки передъ дверьми, замокъ, ручка, словомъ сказать все, все содержалось въ надлежащихмъ порядк, но этотъ значекъ, такъ дюйма на три повыше ручки колокольчика, я вижу вотъ уже больше двухъ недль, и право не знаю, будетъ ли онъ оставаться тамъ, пока пишется этотъ очеркъ, пока напечатается, словомъ, пока не пройдетъ цлый мсяцъ? Желалъ бы я знать, прочтетъ ли прислуга этого дома мои замчанія на счетъ значка? Что Cornhill Magazine получаютъ въ томъ дом, это мн извстно, я самъ его видлъ тамъ, самъ читалъ его, самъ писалъ тамъ статьи для него. Короче,— домъ, о которомъ идетъ рчь, есть частная резиденція самаго редактора, куда, не смотря на просьбы, мольбы, приказанія и угрозы,— писатели и въ особенности писательницы, непремнно хотятъ присылать свои произведенія, обращаться за справками, во не хотятъ понять, что этимъ самымъ они вредятъ своимъ интересамъ, ибо какимъ образомъ человкъ, у котораго есть своя собственная работа,— свои собственныя тонкіе замыслы, требующіе обработки и усовершенствованія, какъ-то: избавить Марію отъ безнравственнаго графа,— разрушить злые умыслы свирпаго генерала, доставить епископство ангелоподобному декану и т. д.,— какимъ образомъ, спрашиваю я, человкъ можетъ заниматься своимъ дломъ, когда его безпрестанно отрываютъ отъ него, когда онъ не въ состояніи поддерживать свои нервы и настроеніе духа въ томъ нормальномъ, ровномъ состояніи, которое такъ необходимо для него, когда онъ принимаетъ на себя обязанность критика? Милэди! зная, что вы все таки будете присылать ко мн свои статьи, я долженъ предупредить васъ, что въ этомъ случа для васъ несравненно больше представится шансовъ, если съ своими драгоцнными произведеніями вы будете обращаться прямо въ редакцію. Скажемъ, напримръ, ваши статьи подаютъ мн передъ самымъ обдомъ. Неужели вы полагаете, что это самое пріятное время, и что мы должны разсматривать ихъ между ovum и malum, между супомъ и десертомъ? Кажется, я уже касался этого предмета прежде. Но я скажу еще разъ, если вы желаете, чтобы вамъ была оказана должная справедливость, не присылайте вашихъ сочиненій въ мою частную резиденцію. Вчера, напр., я отдалъ дома строгое приказаніе не принимать никого, ‘кром только по нужнымъ дламъ’,— и неужели вы думаете, что какой-то улыбающійся молодой шотландскій джентльменъ, вломившійся въ мой кабинетъ и назвавшій себя агентомъ ‘Общества продовольствія домашняго скота’, былъ принятъ съ удовольствіемъ? Когда я сидлъ въ моемъ кресл, и онъ бы вдругъ предложилъ выдернуть мн пару зубовъ, какъ вы думаете: пріятнымъ показалось бы мн такое предложеніе? Я бы готовъ былъ задушить подобнаго агента. Поврьте, что посл такого посщенія ловкаго молодаго господина весь мой трудъ того дня носилъ бы на себ оттнокъ мизантропіи. Продовольствіе домашняго скота! Какъ будто бобами, овсомъ, теплымъ пойломъ изъ отрубей, и мсивомъ непремнно нужно напичкать глотку человка въ то время, когда онъ обсуждаетъ какой нибудь важный соціальный вопросъ, или (кажется, я приступилъ тогда къ моей эпической поэм) когда онъ только началъ парить въ эмпиреяхъ.

Выпроводивъ скотопродовольственнаго агента изъ дверей, я снова углубляюсь въ размышленія о маленькомъ мловомъ знак, четкомъ, какъ текстъ этой маленькой статьи, которая, надюсь, будетъ относиться не къ млу, и не къ его употребленію или злоупотребленію, но къ прислуг. И въ самомъ дл, хоть бы наша прислуга, разв она не могла стереть или смыть этотъ едва замтный маленькій знакъ? Еслибъ у меня на фрак показалось пятно, разв я не могъ требовать, чтобы его вывели? Мн помнится, будучи въ школ беззаботнымъ мальчикомъ, я замаралъ себ чернилами лобъ, да такъ и оставилъ, что же вы думаете?— вдь какъ ни смывалъ, а слды пятна оставались замтными цлыхъ три недли, посл перваго его появленія. Посл этого могу ли я равнодушно смотрть на мловое пятно на лиц моего дома? Кто долженъ былъ стереть его? Неужели мн самому принести щетку, немного мыла, немного горячей воды и смыть его?

Да, уничтоживъ это пятно, почему же бы и не спуститься внизъ въ шесть часовъ, и не выместь крыльца? Раннее вставанье и моціонъ были бы чрезвычайно полезны для меня. Въ этомъ случа, горничная могла бы пролежать въ постели немного подольше, Томъ сталъ бы надяться, что за него вычистятъ и сапоги и ножи, кухарка перестала бы думать о кострюляхъ, блюдахъ и всякой посуд, камермедхенъ захотла бы, чтобы кто нибудь снялъ у нея папильотки и приготовилъ бы ей ванну. Словомъ, вамъ пришлось бы имть прислугу для прислуги, и для первой изъ нихъ еще рабовъ, которые должны исполнять ихъ волю. Это все равно: король повелваетъ оберъ-гофмейстеру приказать гофмейстеру сообщить форшнейдеру передать тафельдекеру объявить камеръ-фрау, чтобы она попросила экономку выдать нсколько кусочковъ сахару для поданнаго его величеству кофе, который между тмъ въ ожиданіи конца этимъ переговорамъ становится совершенно холоднымъ. Въ нашихъ маленькихъ замкахъ мы тоже въ своемъ род, боле или мене, вс короли. Въ вашемъ дом и въ моемъ тоже есть тайны, для насъ невдомыя. Я не вхожу въ старинный чудовищный вопросъ о ‘сектаторахъ’. Я не подразумеваю тутъ ни провинціальныхъ кузинъ, влюбленныхъ полисменовъ, или джентльменовъ изъ Нэйтбриджскихъ казармъ, ни людей, которые имютъ скрытное право на посщеніе моего обиталища, ни незаконтрактованную прислугу, странныхъ женщинъ, которыя съ корзиночкой на рук шляются около желзной ршетки нижняго этажа, ни грязненькія шали, которыя длаютъ вамъ бглое привтствіе въ ближайшемъ сосдств, ни скромныхъ маленькихъ Джековъ, которые опрометью выбгаютъ изъ-за сундуковъ и ящиковъ, стоящихъ въ ващемъ чулан. Эти экстерны носятъ спсь и ливрею вашего Тома и называютъ его ‘сэръ’, эти безмолвныя женщины обращаются къ вашимъ служанкамъ не иначе, какъ съ словами ‘ма’мъ’, длаютъ имъ книксенъ, сложивъ руку на дырявые полотняные передники. Въ свою очередь и эти servi servorum имютъ свою прислугу въ обширномъ, безмолвномъ, пораженномъ нищетою свт за предлами вашего уютнаго кухоннаго очага, въ мір мрака, голода, страшнаго холода, сырости подвальныхъ погребовъ, измятой соломы, лохмотьевъ, въ которыхъ кишмя кишатъ блдные ребятишки. Быть можетъ ваше пиво (которое льется такъ обильно) иметъ кранъ или два, которые сообщаются съ тми мрачными вертепами, гд безвыходныя страданія издаютъ тяжелые стоны, куда, быть можетъ, никогда не заглянулъ бы свтъ, если бы не огарки свчей, выброшенные изъ вашей кухни. Немного лтъ тому назадъ,— не знаю хорошенько, до или посл появленія благо пятна на косяк, одна лэди заняла конфиденціальное мсто горничной въ ‘частной нашей резиденціи’, она доставила хорошій аттестатъ, имла, повидимому, хорошій нравъ, я часто слышалъ, какъ она чуть свтъ поднимала наверху или на лсниц стукотню и брякотню,— это, говорилъ я, бдная Камилла моетъ полы, оттираетъ, скоблитъ, подметаетъ, стучитъ тазами и щетками, и во время работы что-то напваетъ. Но вдругъ узнаемъ, что она открыла контрабандную передачу пива черезъ ршетку у подвальнаго этажа. Эта чистоплотная Филида научилась завертывать въ моей кладовой корзиночки съ провизіей и передавать ихъ кому-то за предлами моего дома,— вроятно, судя по своей совсти, какому нибудь бдному другу, находившемуся въ бдствіи. Камилла, наконецъ, нашла свою судьбу. Ее отправили въ провинцію, на попеченіе друзей, а когда отправили, то мы услышали о многихъ и многихъ ея гршкахъ. Въ минуты гнва она употребляла такія выраженія, которыхъ я не смю повторить въ печати. Что касается до контрабанды пивомъ и мясомъ, то обстоятельство это не подлежало ни малйшему сомннію. Но apr&egrave,s? Могу ли я сердиться на эту несчастную за то, что она изъ моей кладовой оказывала помощь другимъ, боле ея несчастнымъ? Скажите по собственной вашей совсти и чести, когда вы были мальчикомъ, и когда черезъ заборъ Кваррингдона такъ соблазнительно перевшивались сучья яблони, обремененныя плодами, неужели вы никогда….? Когда въ дом у васъ бывалъ большой званый обдъ и когда мимо васъ, вшавшихся съ мастеромъ Бэкономъ на лстниц, проносили различныя блюда, неужели вамъ не случалось….? Да, во многихъ и очень многихъ отношеніяхъ слуги бываютъ похожи на дтей. Они точно также въ зависимости отъ старшихъ. Они не рдко подвергаются выговорамъ, капризамъ, мелочной взыскательности, нелпой тиранніи. Они плутуютъ, длаютъ заговоры, льстятъ и лицемрятъ. ‘Мальчики не должны разваливаться на стульяхъ’. ‘Двочекъ пріятне видть, нежели слушать’, и т. д. Разв мы не выучили этихъ мудрыхъ изреченій отъ старыхъ нашихъ нянекъ, разв мы сами не произносили ихъ, когда еще ходили въ рубашонкахъ? Еще недавно, одинъ изъ наставниковъ итонской школы, спорившій съ отцомъ нашего семейства, говорилъ ему, что онъ не знаетъ натуры и изящной откровенности благовоспитанныхъ англійскихъ мальчиковъ. Это изящные пустяки, господинъ наставникъ! Не намрены ли вы сказать намъ, что отношенія между молодыми джентльменами и ихъ наставниками совершенно откровенны и чистосердечны, что юноша нисколько не стсняется въ присутствіи человка, который можетъ его высчь, что онъ никогда не манкируетъ своими уроками, никогда не проситъ товарищей написать стихи за него, никогда самъ не сочиняетъ стиховъ для другихъ, никогда не выходитъ изъ границъ приличія, никогда не лжетъ,— я говорю о лжи, допускаемой условіями школьной чести? Если бы я зналъ мальчика съ претензіями на такой характеръ, я бы не позволилъ моему повс вести съ нимъ кампанію, еслибъ я зналъ наставника, врующаго въ существованіе множества сотенъ такихъ мальчиковъ, я бы принялъ подобнаго человка за ребенка, который вовсе незнакомъ со свтомъ. ‘Кто это шумлъ?— Не знаю, сэръ’.— А между тмъ знаетъ, что это шумлъ мальчикъ, сидвшій съ нимъ рядомъ. ‘Кто перелзалъ черезъ заборъ?— Не знаю, сэръ’.— А посмотрите хорошенько, такъ вы увидите, что битое стекло на вершин забора оставило препорядочные слды на панталонахъ самого отвтчика. Такъ точно и съ прислугой.— Кто сълъ трехъ голубей изъ паштета, который былъ поданъ сегодня къ завтраку?— Ахъ, Боже мой! сэръ, это должно быть Джонъ, который отошелъ въ прошломъ мсяц,— или, это должно быть канарейка миссъ Мэри, которая вылетла изъ клтки, и которая такъ любитъ голубей, что давайте ей сколько угодно и все ей будетъ мало’.— Да, да, это канарейка, Элиза сама видла, и готова дать присягу въ этомъ. Конечно, эти показанія несправедливы, но вы не можете называть ихъ ложью. Это не ложь: это только голосъ, который подается за вашу сторону. Вы вдь должны поддерживать свою собственную сторону. Вся прислуга въ передней стоитъ за прислугу передней и готова во всякое время вооружиться противъ прислуги въ столовой. Школьные товарищи не станутъ указывать или доносить другъ на друга. Они не станутъ разбирать между собой, кто надлалъ шумъ, кто разбилъ окно, кто сълъ голубей, кто утащилъ яйца овсянки изъ подъ куста сирени, какимъ образомъ гладстонскій ликеръ оказался разлитымъ въ бутылки изъ ноздреватаго стекла. Представимъ себ, что Брутъ имлъ лакея, который приходитъ и говоритъ, что дворецкій выпилъ все Кюрасао,— котораго бы изъ этихъ двухъ слугъ вы уволили? дворецкаго — еще быть можетъ,— а лакея непремнно.

Нтъ. Если ваша тарелка и стаканъ превосходно вымыты, если на звонокъ вашъ быстро является отзывъ, если Томъ всегда готовъ къ вашимъ услугамъ, всегда опрятенъ и всегда въ хорошемъ расположеніи духа, то, сдлайте одолженіе, не надйтесь услышать отъ него правду. Уже самая услужливость его и точность исполненія всхъ вашихъ приказаній препятствуютъ ему говорить правду. Не смотря на моральную или физическую болзнь, онъ долженъ исполнять свою обязанность,— подавать блестящія тарелки, наливать безукоризненно чистые стаканы, класть свтлыя вилки,— никогда не смяться, услышавъ ваши шутки, или шутки вашихъ гостей,— быть какъ нельзя боле внимательнымъ и въ то же время казаться безстрастнымъ,— обмняться крпкими словцами у дверей съ невидимымъ буфетчикомъ, который всмъ управляетъ, и въ то же время сохранять спокойствіе и вжливость. Если вы больны, онъ двадцать разъ въ часъ явится на вашъ звонокъ: онъ готовъ оставить предметъ своей любви, свою мать, которая узжаетъ въ Америку, своего задушевнаго друга, который пришелъ проститься съ нимъ, свой завтракъ, свой только-что налитой стаканъ пива,— готовъ бросить и бросаетъ все, все,— лишь только услышитъ звонокъ или призывъ своего господина. Неужели вы полагаете, что можете ожидать полной откровенности отъ человка, которому можете приказать напудрить волосы? Что же касается идеи полнаго доврія между высокопочтеннйшимъ Хенри Холишедъ и его воспитанниками,— это чистйшій вздоръ, точно также и правда между вами и Джемсомъ или Томомъ, или горничной Мери, или кухаркой Нетти,— только относительна,— ея нельзя требовать ни съ той, ни съ другой стороны. Да и то сказать,— вдь самая почтительная вжливость есть ложь, съ которой бдный Джемсъ часто долженъ прибгать ко многимъ вульгарнымъ самохваламъ, которые должны бы чистить сапоги Джемсу, если бы Джемсъ носилъ сапоги, а не башмаки. Для поврки вышеприведеннаго далеко ходить не нужно, вашъ маленькій десятилтній Томъ отдаетъ приказанія высокому, дюжему, тихому и послушному молодому человку, кричитъ, чтобы тотъ подалъ горячей воды,— бранитъ Джемса за то, что сапоги его не достаточно блестятъ, или приказываетъ ему идти въ конюшню и спросить Дженкинса, почему этотъ пострлъ Томкинсъ не провелъ его пони,— словомъ, вы можете представить себ въ этомъ род, что вамъ угодно. Мама, напримръ, бьетъ по рук горничную Пинкотъ, а маленькая миссъ бранитъ Марту, которая не явилась къ ней на первый призывъ, потому что была въ дтской въ пятомъ этаж. Маленькая миссъ, Томми, папа, мама, вс, вс вы требуете отъ Марты, отъ Пинкотъ, отъ Дженкинса, отъ Джемса безусловной вжливости и добровольныхъ услугъ. Мои милые, добрые люди,— вдь посл этого у васъ самихъ нтъ правды. Положимъ, что вы спрашиваете газету и Джемсъ отвчаетъ: ‘я самъ читаю ее,— прошу меня не безпокоить’,— или положимъ, вы просите принести кружку воды, а онъ замчаетъ:— ‘вы, такой большой, здоровый, дюжій дтина, разв не въ силахъ принести ее сами?’ — Скажите,— что бы почувствовали вы при этихъ отвтахъ? И если бы вы сдлали подобное предложеніе или отдали такое приказаніе мистеру Джонсу, то, поврьте, получили бы точно такой же отвтъ. Вы можете услышать правду только отъ равныхъ себ, поэтому, мой добрый мистеръ Холишедъ, пожалуйста не говорите мн объ откровенности какого нибудь молодаго питомца Итонской школы, иначе я составлю себ свое особенное мнніе о собственно вашей откровенности. Нтъ, нтъ! Томъ Баулинъ — честная душа, онъ былъ вренъ черноглазой Сузанн до самой послдней минуты разлуки ихъ на Старой пристани Уаппинъ, но неужели вы думаете, что этотъ же самый Томъ былъ совершенно откровененъ и свободенъ въ разговор съ адмираломъ Нельсономъ? Поврьте, что между Томомъ и адмираломъ бываютъ тайны, лукавство и, если хотите, обманъ,— какъ бываютъ они между корабельнымъ экипажемъ и капитаномъ корабля. Я знаю, что нанимаю достойнаго, опрятнаго, пріятнаго и совстливаго мужскаго или женскаго пола лицемра за столько-то гиней въ годъ, для исполненія такихъ-то и такихъ-то обязанностей. Не будь онъ лицемромъ, и я сей часъ же удалилъ бы его.

Лтъ двнадцать тому назадъ, когда семейство мое ухало въ отдаленную часть государства, а дла задерживали меня въ Лондон, я оставался въ дом съ тремя слугами, получавшими жалованье, въ которое входила и плата за кушанье. Дома я только завтракалъ, и моимъ потомкамъ, по всей вроятности, интересно будетъ знать, что этотъ завтракъ состоялъ изъ чая, булки въ одну пенни, кусочка масла и, быть можетъ, яйца. За это удовольствіе мн еженедльно подавали счетъ въ пятьдесятъ шиллинговъ, такъ что одинъ завтракъ,— я дома не обдалъ, какъ уже сказано — обходился мн по семи шиллинговъ и три пенса въ день. Поэтому я ежедневно уничтожалъ:

Четверть фунта чаю (примрно) — 1 шилл. 3 пенни.

Булокъ на — 1 — 0 —

Фунтъ масла — 1 — 3 —

Фунтъ сахару — 1 — 0 —

Свжее яйцо — 2 — 9 —

Только этимъ способомъ и возможно вывести расходъ.

Но я заболлъ отъ этой діэты и заболлъ такой болзнью, что если бы не докторъ, котораго привелъ ко мн какой-то добрый другъ того времени, мн кажется, я лишенъ былъ бы возможности разсказать этотъ анекдотъ теперь, по прошествіи боле двнадцати лтъ. Не пугайтесь, дорогой мой другъ, не длайте изъ этого разсказа какого нибудь ужасающаго, сантиментальнаго вывода о моей болзни, болзнь эта заключалась лишь въ вопрос объ уплат долга нашему лавочнику. Она продолжалась около семнадцати дней, въ теченіе которыхъ слуги были необыкновенно добры ко мн и внимательны, въ особенности бдный Джонъ: онъ постоянно былъ на ногахъ, не спалъ ни одной ночи, былъ любезенъ, веселъ, неутомимъ, почтителенъ, однимъ словомъ, лучшій изъ всхъ Джоновъ и изъ всхъ сидлокъ.

Въ эти семнадцать дней я два или три раза спросилъ себ стаканъ сахарной воды, положимъ, хоть дюжину стакановъ, но ужь никакъ не больше. И вотъ мой любезный, веселый, нжный, признательный Джонъ подалъ мн маленькій счетецъ за семнадцать фунтовъ сахару, употребленнаго во время моей болзни. Вы часто изволили пить сахарную воду, всегда ее требовали, говоритъ Джонъ, пресерьезно покачавъ головой. Прошло уже много, много лтъ, какъ ты умеръ, бдный Джонъ,— ты, такой терпливый, такой привязанный, такой добрый, такой внимательный и предупредительный къ страждущимъ лихорадкой. Но признайся теперь, гд бы ты ни былъ, что семнадцать фунтовъ сахару на шесть стакановъ eau sucre немного многовато: не правда ли, Джонъ? О, какъ искренно, какъ естественно и какъ смло ты лгалъ, бдный мой Джонъ! Однажды вечеромъ, находясь въ Брайтон уже во время выздоровленія, я помню, какъ Джонъ неровными шагами, съ чрезвычайно густымъ голосомъ и какимъ-то страннымъ смхомъ поднесъ мн стаканъ съ хиной, но поднесъ не ко рту, а весьма бойко ударилъ мн въ глазъ, — я увренъ, что докторъ Элліотсонъ и не воображалъ, чтобы его предписаніе было исполнено такимъ образомъ. Устремивъ на него этотъ глазъ, я осмлился замтить, что мой врный слуга пьянъ. Пьянъ! я никогда такъ не былъ изумленъ при мысли о моей несправедливости, какъ при отвт Джона.— ‘Пьянъ! Съ чего вы это взяли? Я только и выпилъ кружку пива за обдомъ, въ часъ по полудни!’ И онъ удивляется, придерживаясь за стулъ. Это ложь, какъ изволите видть, свойственная человку въ извстномъ положеніи. Джонъ пьянъ. ‘Съ чего вы взяли?’ онъ выпилъ только полкружки пива за обдомъ шесть часовъ тому назадъ, и, поврьте, никто изъ его сослуживцевъ не сказалъ бы иначе. Полли занимается на корабл контрабандой. Кто объ этомъ скажетъ лейтенанту, когда онъ пойдетъ осматривать корабль? Мальчики играютъ въ своей спальн. Поставленный на часы загнанный товарищъ даетъ знать о приближеніи начальника и въ одинъ моментъ тушатся огни, карты прячутся въ постели, мальчики спятъ крпкимъ сномъ. У кого это былъ огонь въ спальн? Что вы? Богъ съ вами! Вс эти невинныя созданія давнымъ давно храпятъ.— Вс храпятъ и храпнье всякаго есть ложь, высказываемая носомъ! Положимъ, что одинъ изъ вашихъ или моихъ сыновей участвовалъ въ этомъ страшномъ преступленіи, неужели же мы должны сокрушаться объ этомъ? Ни чуть не бывало. Мы только сдлаемъ длинное лицо, покачаемъ головой и погладимъ наши жилеты.

Какая странная и удивительная разница между мной и моими ближними, сидящими въ нижнемъ этаж! Въ теченіе дня мы встрчаемся почти каждый часъ и обязаны другъ другу за сотни услугъ, необходимыхъ для нашего комфорта, мы живемъ вмст по нскольку лтъ и все-таки не знаемъ другъ друга. Голосъ Джона, когда онъ обращается ко мн, длается совершенно другимъ, когда заговоритъ съ своими товарищами. Если бы мн пришлось встртить на улиц Ханну въ шляпк, то сомнваюсь, узналъ ли бы я ее. И вс эти добрые люди, съ которыми я могу жить годы и годы, имютъ свои заботы, интересы, дорогихъ друзей и родственниковъ,— быть можетъ у нихъ есть свои замыслы, страсти, надежды, трагедіи, и отъ нихъто отдляетъ меня только коверъ, да нсколько досокъ и балокъ. Когда мы были на морскомъ берегу и когда бдная Элленъ была такая блдная, такъ быстро выбгала на звонокъ почтальона, трепещущей рукой схватывала его письмо, прочитывала его и потомъ тихонько плакала гд нибудь въ уголку, почему мы могли знать, что у этой бдняжки разрывается сердце? Она приносила воду, разглаживала ленты, раскладывала платья и утромъ подавала чашку чаю съ такимъ видомъ, какъ будто у нея вовсе не было заботъ, которыя бы возмущали ея спокойствіе. Хенри, лакей одного изъ моихъ пріятелей, жилъ на своей квартир и являлся, когда требовались его услуги. Однажды у пріятеля былъ обдъ и Хенри при немъ прислуживалъ. Шампанское было прекрасно заморожено, обдъ превосходно сервированъ, всякому гостю оказывалось особенное вниманіе, обдъ исчезъ,— подали десертъ, лафитъ былъ отлично разлитъ,— словомъ, финалъ былъ исполненъ какъ нельзя лучше.— Сэръ, не могу ли я идти теперь домой? сказалъ Хенри. Ему дали знать, что въ его дом пожаръ, и онъ, покончивъ съ обдомъ, хотлъ уйти, присмотрть за семействомъ и по возможности спасти свою рухлядь. Какъ не сказать, что ливрея подобнаго человка не хуже почетнаго мундира, что гербъ на его пуговиц — лучше всякаго знака отличія.

Замчаете ли вы,— что до меня, то, кажется, я замчаю,— въ этихъ маленькихъ примрахъ оттнокъ юмора?— Вы видите, что сердце бдной Элленъ разрывается на части изъ-за Джемса въ то время, какъ Джемсъ становится на колни и даритъ локонъ съ своей драгоцнной напудренной головы какой-то другой, но не Элленъ. Хенри приготовляетъ соусъ для дикихъ утокъ своего господина, между тмъ какъ пожарныя трубы заливаютъ его собственное гнздо и цыплятъ въ этомъ гнзд. Приподнимите этихъ же самыхъ людей этажемъ выше — и весь юморъ исчезъ. Мы лишены будемъ возможности видть en pleine tragdie. Элленъ испускаетъ послдній свой вздохъ, призывая благословеніе на измнника Джемса,— сцена, которую можно бы описать въ блыхъ стихахъ. Хенри становится героемъ, и на его плечахъ красуются эполеты. Atqui sciebat et cet.,— какія бы пытки ни грозили ему, онъ всегда будетъ на своемъ пост.

Согласитесь, однако, что въ этихъ двухъ трагедіяхъ есть своя доля юмора. Почему? Не потому ли, что идея о прислуга до нкоторой степени смшна сама по себ? Быть можетъ, она длается еще смшне въ нашемъ государств отъ блестящей наружности ливрейныхъ лакеевъ нашей аристократіи. Надвая сами на себя черную пару платья, мы въ то же время наряжаемъ нашего ближняго въ зеленые, красные или канареечнаго цвта штаны, приказываемъ ему штукатурить мукой голову, тогда какъ сами вычесали эту дрянь съ нашихъ собственныхъ головъ полстолтія тому назадъ, заставляемъ кучера надвать маленькій парикъ Albino и сажаемъ его позади огромныхъ букетовъ цвтовъ,— этотъ-то мишурный блескъ, эта пестрота по невол длаютъ человка нелпымъ въ нашихъ глазахъ,— человка, которому слдовало бы быть честнымъ гражданиномъ, прилежнымъ работникомъ. Ну, что, мой добрый сэръ, если бы вамъ самимъ вдругъ приказали надть мундиръ, или вице-мундиръ, даже обыкновенное домашнее платье съ гербомъ Джона, разнообразно повторяющимся на пуговицахъ спереди и сзади? Если бы, ма’мъ, вашему сыну сказали, что онъ не иначе можетъ вызжать, какъ только въ нижнемъ плать тльнаго или янтарнаго цвта,— вы бы позволили ему?… Но, какъ вы справедливо говорите, вопросъ этотъ неумстенъ, въ вопрос этомъ много опаснаго, много радикализма, сэръ,— онъ клонится къ разрушенію самаго основанія соціальной машины, и пр. и пр…. Поэтому, Джонъ, мы не будемъ входить въ твой обширный домашній вопросъ. Не будемъ издваться надъ опасной силой Джемса, надъ острыми орудіями, разложенными около доски, на которой онъ чиститъ и точитъ ножи, обратимся лучше къ Бетти и Сузанн, которыя такъ ловко управляютъ головными щетками и кипящими кострюлями. Вроятно вы слышали разговоры мистриссъ Тодльзъ съ мистриссъ Додльзъ объ ихъ горничныхъ? Миссъ Сюзанъ нужно шелковое платье, а миссъ Бетти необходимы цвты подъ шляпку, когда она отправляется въ церковь,— слышали ли вы когда нибудь о подобной дерзости? Служанка во многихъ домахъ съ небольшимъ хозяйствомъ всегда составляетъ тему для нескончаемыхъ разговоровъ. Какъ мало жалованья, сна, кушанья, какое безконечное мытье и катанье, сколько брани и побгушекъ выпало на долю бдной Сузанны, сколько негодованія изъ-за какого нибудь слова съ приказчикомъ сосдней мелочной или пивной лавочки или съ толстощекимъ мясникомъ! Когда все это кончится, милая мистриссъ Тодльзъ,— ршительно не знаю. Какое же жалованье потребуютъ он спустя немного времени, дорогая мистриссъ Додльзъ и проч.

Вотъ, прелестныя лэди, объявленіе, которое, нсколько дней тому назадъ, я вырзалъ изъ Times собственно для васъ:

‘Одна ДАМА желаетъ получить для весьма почтенной молодой женщины МСТО ГЛАВНОЙ НАДЗИРАТЕЛЬНИЦЫ КУХНИ при повар. Она жила четыре года подъ руководствомъ весьма хорошей кухарки и экономки. Можетъ готовить мороженое и превосходная булочница. Она приметъ мсто только въ очень хорошемъ семейств, гд могла бы имть случай усовершенствоваться и, если возможно, пробыть два года. Обратиться письменно къ… и пр. и пр.’.

Какъ вы, мистриссъ Тодльзъ, думаете объ этомъ, да и думали ли когда нибудь? Нтъ, мистриссъ Додльзъ — и въ голову не приходило. Клянусь честью — ничего подобнаго не воображала. Почтенная молодая женщина… мсто главной надзирательницы кухни… да еще при повар… хочетъ имть мсто только въ очень хорошемъ семейств, гд могла бы усовершенствоваться и пробыть года два. Мистриссъ Тодльзъ,— вы замтьте пожалуста эти условія, изъ нихъ оказывается:

1) Молодая женщина желаетъ быть главною надзирательницею въ кухн,— слдовательно на кухн должна быть цлая толпа судомоекъ и она Y. W. главною надъ всми ими.

2) Она хочетъ имть мсто только при повар, который конечно долженъ быть французъ, а если такъ, то не пожелаетъ ли эта лэди, чтобы онъ былъ протестантъ?

3) Она хочетъ занять мсто только въ очень хорошемъ семейств. При этомъ невольно представляется вопросъ: до какой степени должно быть старинно это семейство, и что должно подразумвать подъ словомъ хорошее? Спустя сколько лтъ посл завоеванія должна начинаться его родословная? Согласится ли она поступить въ семейство банкира, или нужно будетъ семейство баронета? Лучше бы прямо указать, въ какомъ именно аристократическомъ дом желаетъ она предложить свои услуги. Она не говоритъ, къ какой партіи должно принадлежать семейство: къ партіи ли терпимости, или къ ультра-англиканской. Могутъ ли тамъ быть холостые сыновья, и могутъ ли они слдовать какой нибудь профессіи? Сколько должно быть дочерей, и не желаетъ ли эта лэди, чтобы вс они были музыкантши? Сколько должно быть званыхъ обдовъ въ недлю? По всей вроятности не много, чтобы не утомить старшую надзирательницу,— но и не совсмъ мало, чтобы доставить надзирательниц занятіе и развлеченіе. (NB. Мн кажется, разсуждая такъ легко и такимъ насмшливымъ тономъ, я поставилъ въ недоумніе mesdames Тодльзъ и Додльзъ и уже на лицахъ ихъ вижу оттнокъ крайняго замшательства).

4) Старшая надзирательница желаетъ остаться на два года и усовершенствоваться подъ руководствомъ повара, а наконецъ, высосавъ мозгъ, какъ говорится, изъ подъ ночнаго колпака главнаго повара, главная надзирательница желаетъ распроститься.

Клянусь честью, мистриссъ Тодльзъ, я сейчасъ же возьму кэбъ и отправлюсь за ней. Кэбъ? Почему же не собственную карету ея сіятельства въ пару лошадей съ главнымъ кучеромъ, чтобы привезти главную надзирательницу кухни? Вы видите, она условливается обо всемъ: о времени прізда, о времени отъзда, о семейств, съ которымъ желаетъ жить, и какъ скоро главная надзирательница кухни достаточно усовершенствуется, то немедленно сядетъ въ карегу и удетъ.

Мистриссъ Тодльзъ и мистриссъ Додльзъ, клянусь вамъ совстью и честью, что ужь если доходитъ до этого, то мн кажется, я отправлюсь на верхъ, возьму тазъ и губку, потомъ спущусь внизъ, налью горячей воды, выйду на улицу и собственными моими руками смою этотъ мловой знакъ на моихъ собственныхъ дверяхъ.

Но, представьте себ, онъ смытъ! По прошествіи столькихъ недль! Да кто же это сдлалъ? Это былъ знакъ въ род Roundabout, онъ оставался нетронутымъ дни и недли, пока мн не пришло на мысль избрать его темой моего ныншняго очерка.

‘Современникъ’, No 12, 1864

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: