Сатирические и юмористические стихотворения, Толстой Алексей Константинович, Год: 1874
Время на прочтение: 44 минут(ы)
——————————————————————— ПРИМЕЧАНИЯ OCR Zmiy: Текст данного сборника сформирован по следующим источникам: 1) Сайт: http://www.friends-partners.org/friends/literature/19century.html 2) Книга: OCR & SpellCheck Zmiy (zmiy@inbox.ru) Толстой А.К. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Стихотворения М.: Худож. лит., 1981 Содержание отмеченное [*], взято из (1). Остальное — (2). Текст, отмеченный в содержании [**] взят из (2). Остальное — (1). Анонс и примечания взяты из (2). Все претензии предъявлять сюда: zmiy@inbox.ru. Оформление: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 февраля 2003 года ——————————————————————— Благоразумие [А.М.Жемчужникову] ‘Вхожу в твой кабинет…’ ‘Исполнен вечным идеалом…’ Весенние чувства необузданного древнего [К.К.Павловой] ‘Прошу простить великодушно…’ Бунт в Ватикане [Б.М.Маркевичу] ‘Ты, что в красе своей румяной…’ [Д.А.Толстому] ‘Бисмарк, сидючи в Берлине…’ [Ф.К.Мейендорфу] ‘Барон, тебе, делившему…’ История государства Российского от Гостомысла до Тимашева ‘Стасюлевич и Маркевич…’ ‘Как-то Карп Семенович…’ ‘Рука Алкида тяжела…’ Медицинские стихотворения 1. ‘Доктор божией коровке…’ 2. ‘Навозный жук, навозный жук…’ 3. ‘Верь мне, доктор (кроме шутки!)…’ 4. Берестовая будочка 5. ‘Муха шпанская сидела…’ ‘Угораздило кофейник…’ Послания к Ф.М.Толстому 1. ‘Вкусив елей твоих страниц…’ 2. ‘В твоем письме, о Феофил…’ ‘Сидит под балдахином…’ Песня о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Маркевиче и о арапах Мудрость жизни * Ода на поимку Таирова [А.Н.Мальцевой] ‘Пью ль мадеру, пью ли квас я…’ ‘Все забыл я, все простил…’ ‘Я готов румянцем девичьим…’ [М.Н.Лонгинову] ‘Слава богу, я здоров…’ Отрывок (‘Разных лент схватил он радугу…’) [Б.М.Маркевичу] ‘В награду дружеских усилий…’ Послание к М.Н.Лонгинову о дарвинисме ‘Боюсь людей передовых…’ Сон Попова [М.П.Арнольди] ‘Ропща на прихоти судеб…’ [А.М.Жемчужникову] ‘Мы тебя субботним днем…’ Рондо [Великодушие смягчает сердца] ‘Вонзил кинжал убийца нечестивый…’ Надписи на стихотворениях А.С.Пушкина Поразмыслив аккуратно, Я избрал себе дорожку И иду по ней без шума, Понемножку, понемножку! Впрочем, я ведь не бесстрастен, Я не холоден душою, И во мне ведь закипает Ретивое, ретивое! Если кто меня обидит, Не спущу я, как же можно! Из себя как раз я выйду, Осторожно, осторожно! Без ума могу любить я, Но любить, конечно, с толком, Я готов и правду резать, Тихомолком, тихомолком! Если б брат мой захлебнулся, Я б не стал махать руками, Тотчас кинулся бы в воду, С пузырями, с пузырями! Рад за родину сразиться! Пусть услышу лишь картечь я, Грудью лягу в чистом поле, Без увечья, без увечья! Послужу я и в синклите, Так чтоб ведали потомки, Но уж если пасть придется — Так соломки, так соломки! Кто мне друг, тот друг мне вечно, Все родные сердцу близки, Всем союзникам служу я, По-австрийски, по-австрийски! Конец 1853 или начало 1854 [А. М. ЖЕМЧУЖНИКОВУ] Вхожу в твой кабинет, Ищу тебя, бездельник, Тебя же нет как нет, Знать, нынче понедельник. Пожалуй приезжай Ко мне сегодня с братом: Со мной откушать чай И утку с кресс-салатом. Венгерское вино Вас ждет (в бутылке ль, в штофе ль — Не знаю), но давно Заказан уж картофель. Я в городе один, А мать живет на даче, Из-за таких причин Жду ужину удачи. Армянский славный край Лежит за Араратом, Пожалуй приезжай Ко мне сегодня с братом! Исполнен вечным идеалом, Я не служить рожден, а петь! Не дай мне, Феб, быть генералом, Не дай безвинно поглупеть! О Феб всесильный! на параде Услышь мой голос свысока: Не дай постичь мне, бога ради, Святой поэзии носка! 5 октября 1856 НЕОБУЗДАННОГО ДРЕВНЕГО Дождусь ли той истории, Когда придет весна И молодой цикории Засветит желтизна! Уже любовной жаждою Вся грудь моя горит, И вспрыгнуть щепка каждая На щепку норовит. Земля цветами новыми Покрылася опять, Пошли быки с коровами В зеленый луг гулять, И, силой обаятельной За стадом их влеком, Готов я бессознательно Сам сделаться быком! Февраль 1859 [К. К. ПАВЛОВОЙ] Прошу простить великодушно, Что я, как старый генерал, В борьбе суровой с жизнью душной, Моим посланьем опоздал! (Сравненье здесь с главою рати, Без предыдущего звена, Хоть Вам покажется некстати, Но рифма мне была нужна.) Итак, без дальних отступлений, Желаю Вам на Новый год Поболе новых вдохновений, Помене тягостных забот. Для Вас дай бог, чтоб в этом годе Взошла счастливая заря! Со мной о Вашем переводе Из драмы ‘Фауст’ говоря, Упомянули Вы недавно (Серебролукий Вас прости!), Что всe бы шло довольно плавно, Но трудно стих перевести, Где Фауст, в яром озлобленье, Кляня всe то, что deus vult1, Вдруг говорит для заключенья: ‘Und fluch vor Allem der Geduld!’ Вращаясь в Фебовом синклите, Быть может, стал я слишком лих, Но как Вам кажется, скажите, Нельзя ли тот строптивый стих (Храня при том с почтеньем эха Оригинала глубину) Перевести не без успеха: ‘Терпенье глупое кляну’? ___________ 1 Бог хочет (лат.)- Ред. Начало 1860-х годов (?) Взбунтовалися кастраты, Входят в папины палаты: ‘Отчего мы не женаты? Чем мы виноваты?’ Говорит им папа строго: ‘Это что за синагога? Не боитеся вы бога? Прочь! Долой с порога!’ Те к нему: ‘Тебе-то ладно, Ты живешь себе прохладно, А вот нам так безотрадно, Очень уж досадно! Ты живешь себе по воле, Чай, натер себе мозоли, А скажи-ка: таково ли В нашей горькой доле?’ Говорит им папа: ‘Дети, Было прежде вам глядети, Потеряв же вещи эти, Надобно терпети! Жалко вашей мне утраты, Я, пожалуй, в виде платы, Прикажу из лучшей ваты Вставить вам заплаты!’ Те к нему: ‘На что нам вата? Это годно для халата! Не мягка, а жестковата Вещь, что нам нужна-то!’ Папа к ним: ‘В раю дам местo, Будет каждому невеста, В месяц по два пуда теста. Посудите: вес-то!’ Те к нему: ‘Да что нам в тесте, Будь его пудов хоть двести, С ним не вылепишь невесте Tо, чем жить с ней вместе!’ ‘Эх, нелегкая пристала!- Молвил папа с пьедестала,- Уж коль с воза что упало, Так пиши: пропало! Эта вещь,- прибавил папа,- Пропади хоть у Приапа, Нет на это эскулапа, Эта вещь — не шляпа! Да и что вы в самом деле? Жили б вы в моей капелле, Под начальством Антонелли, Да кантаты пели!’ ‘Нет,- ответствуют кастраты,- Пий ты этакий девятый, Мы уж стали сиповаты, Поючи кантаты! А не хочешь ли для дива Сам пропеть нам ‘Casta diva’? Да не грубо, а пискливо, Тонко особливо!’ Испугался папа: ‘Дети, Для чего ж мне тонко пети? Да и как мне разумети Предложенья эти?’ Те к нему: ‘Проста наука, В этом мы тебе порука, Чикнул раз, и вся тут штука — Вот и бритва! Ну-ка!’ Папа ж думает: ‘Оно-де Было б даже не по моде Щеголять мне в среднем роде!’ Шлет за Де-Мероде. Де-Мероде ж той порою, С королем готовясь к бою, Занимался под горою Папской пехтурою: Все в подрясниках шелковых, Ранцы их из шкурок новых, Шишек полные еловых, Сам в чулках лиловых. Подбегает Венерати: ‘Вам,- кричит,- уж не до рати! Там хотят, совсем некстати, Папу холощати!’ Искушенный в ратном строе, Де-Мерод согнулся втрое, Видит, дело-то плохое, Молвит: ‘Что такое?’ Повторяет Венерати: ‘Вам теперь уж не до рати, Там хотят, совсем некстати, Папу холощати!’ Вновь услышав эту фразу, Де-Мероде понял сразу, Говорит: ‘Оно-де с глазу, Слушаться приказу!’ Затрубили тотчас трубы, В войске вспыхнул жар сугубый, Так и смотрят все, кому бы Дать прикладом в зубы? Де-Мероде, в треуголке, В рясе только что с иголки, Всех везет их в одноколке К папиной светелке. Лишь вошли в нее солдаты, Испугалися кастраты, Говорят: ‘Мы виноваты! Будем петь без платы!’ Добрый папа на свободе Вновь печется о народе, А кастратам Де-Мероде Молвит в этом роде: ‘Погодите вы, злодеи! Всех повешу за … я!’ Папа ж рек, слегка краснея: ‘Надо быть умнее!’1 И конец настал всем спорам, Прежний при дворе декорум, И пищат кастраты хором Вплоть ad finem seculorum!..2 ____________ 1 Вариант для дам . . . . . . . А кастратам Де-Мероде Молвит в этом роде: ‘Всяк, кто в этот бунт замешан, Заслужил бы быть повешен!’ Папа ж рек, совсем утешен: ‘Я один безгрешен!’ 2 До скончания веков (лат.).- Ред. Февраль-март 1864 [Б. М. МАРКЕВИЧУ] Ты, что, в красе своей румяной, Предмет восторженной молвы, Всегда изящный, вечно рьяный, Цветешь на берегах Невы, Когда к тебе недавно, сдуру, Я обратил наивный зов Держать из дружбы корректуру Моих неизданных стихов, Едва их удостоив взгляда, Должно быть полусонный, ты С небрежной ленью Алкивьяда Переворачивал листы. Сменив Буткова на Каткова, Отверг ты всякий ложный стыд. Тебе смысл здравый не окова, Тебя нелепость не страшит. И я, тобою искаженный, С изнеможением в кости, Спешу, смиренный и согбенный, Тебе спасибо принести, Для каждого стиха errata(*) С утра до вечера пишу, С супружней кротостью Сократа Твою ксантиппость я сношу. Ругню, вранье, толчки, побои Приняв, безропотно стою, Смиренно под твои помои Склоняю голову мою, И в благодарности не шаток, И твердо веря в связь сердец, Плету тебе из опечаток Неувядаемый венец. Они, роскошные, как злаки, Пестрят читающего путь — Подобно им, отличья знаки Твою да испещряют грудь, И да цветут твои потомки, На удивление стране, Так многочисленны, так громки, Так полновесны, как оне! ____________ (*) Опечатки (лат.).- Ред. 1 мая 1867 [ГРАФУ Д. А. ТОЛСТОМУ] Бисмарк, сидючи в Берлине, Пишет Австрии устав, Бонапарт, в своей рутине, Непреклонный кажет нрав, Говорят, что будто ныне Кто настойчив, тот и прав, И по этой-то причине, Перед вами ниц упав, Вновь молю вас: о Щербине Не забудьте, милый граф! [Ф. К. МЕЙЕНДОРФУ] Барон, тебе, делившему Дни римские с певцом, Тебе, переломившему Копье с святым отцом, Тебе, в palazzo Geoli(*) Привыкшему витать, Не слишком будет смело ли Поднесть сию тетрадь? Но в скуки час томительный, Признайся (хи, хи, хи!), Ты сам, превосходительный, Пописывал стихи? Итак, мое послание И дружеский поклон До нашего свидания Я шлю тебе, барон. _______ (*) Во дворце Джоли (итал.).- Ред. ОТ ГОСТОМЫСЛА ДО ТИМАШЕВА Вся земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Нестор, летопись, cтр. 8 Послушайте, ребята, Что вам расскажет дед. Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет. A эту правду, детки, За тысячу уж лет Смекнули наши предки: Порядка-де, вишь, нет. И стали все под стягом, И молвят: ‘Как нам быть? Давай пошлем к варягам: Пускай придут княжить. Ведь немцы тороваты, Им ведом мрак и свет, Земля ж у нас богата, Порядка в ней лишь нет’. Посланцы скорым шагом Отправились туда И говорят варягам: ‘Придите, господа! Мы вам отсыплем злата, Что киевских конфет, Земля у нас богата, Порядка в ней лишь нет’. Варягам стало жутко, Но думают: ‘Что ж тут? Попытка ведь не шутка — Пойдем, коли зовут!’ И вот пришли три брата, Варяги средних лет, Г лядят г земля богата, Порядка ж вовсе нет. ‘Hу,- думают,- команда! Здесь ногу сломит черт, Es ist ja eine Schande, Wir mussen wieder fort’1. Но братец старший Рюрик ‘Постой,- сказал другим,- Fortgeh’n war’ ungeburlich, Vielleicht ist’s nicht so schlimm2. Хоть вшивая команда, Почти одна лишь шваль, Wir bringen’s schon zustande, Versuchen wir einmal’3. И стал княжить он сильно, Княжил семнадцать лет, Земля была обильна, Порядка ж нет как нет! За ним княжил князь Игорь, А правил им Олег, Das war ein groper Krieger4 И умный человек. Потом княжила Ольга, А после Святослав, So ging die Reihenfolge5 Языческих держав. Когда ж вступил Владимир На свой отцовский трон, Da endigte fur immer Die alte Religion6. Он вдруг сказал народу: ‘Ведь наши боги дрянь, Пойдем креститься в воду!’ И сделал нам Иордань. ‘Перун уж очень гадок! Когда его спихнем, Увидите, порядок Какой мы заведем!’ Послал он за попами В Афины и Царьград. Попы пришли толпами, Крестятся и кадят, Поют себе умильно И полнят свой кисет, Земля, как есть, обильна, Порядка только нет. Умре Владимир с горя, Порядка не создав. За ним княжить стал вскоре Великий Ярослав. Оно, пожалуй, с этим Порядок бы и был, Но из любви он к детям Всю землю разделил. Плоха была услуга, А дети, видя то, Давай тузить друг друга: Кто как и чем во что! Узнали то татары: ‘Ну,- думают,- не трусь!’ Надели шаровары, Приехали на Русь. ‘От вашего, мол, спора Земля пошла вверх дном, Постойте ж, мы вам скоро Порядок заведемШ. Кричат: ‘Давайте дани!’ (Хоть вон святых неси.) Тут много всякой дряни Настало на Руси. Что день, то брат на брата В орду несет извет, Земля, кажись, богата — Порядка ж вовсе нет. Иван явился Третий, Он говорит: ‘Шалишь! Уж мы теперь не дети!’ Послал татарам шиш. И вот земля свободна От всяких зол и бед И очень хлебородна, А все ж порядка нет. Настал Иван Четвертый, Он Третьему был внук, Калач на царстве тертый И многих жен супруг. Иван Васильич Грозный Ему был имярек За то, что был серьезный, Солидный человек. Приемами не сладок, Но разумом не хром, Такой завел порядок, Хоть покати шаром! Жить можно бы беспечно При этаком царе, Но ах! ничто не вечно — И царь Иван умре! зз За ним царить стал Федор, Отцу живой контраст, Был разумом не бодор, Трезвонить лишь горазд. Борис же, царский шурин, Не в шутку был умен, Брюнет, лицом недурен, И сел на царский трон. При нем пошло всe гладко, Не стало прежних зол, Чуть-чуть было порядка В земле он не завел. К несчастью, самозванец, Откуда ни возьмись, Такой задал нам танец, Что умер царь Борис. И, на Бориса место Взобравшись, сей нахал От радости с невестой Ногами заболтал. Хоть был он парень бравый И даже не дурак, Но под его державой Стал бунтовать поляк. А то нам не по сердцу, И вот однажды в ночь Мы задали им перцу И всех прогнали прочь. Взошел на трон Василий, Но вскоре всей землей Его мы попросили, Чтоб он сошел долой. Вернулися поляки, Казаков привели, Пошел сумбур и драки: Поляки и казаки, Казаки и поляки Нас паки бьют и паки, Мы ж без царя как раки Горюем на мели. Прямые были страсти — Порядка ж ни на грош. Известно, что без власти Далeко не уйдешь. Чтоб трон поправить царский И вновь царя избрать, Тут Минин и Пожарский Скорей собрали рать. И выгнала их сила Поляков снова вон, Земля же Михаила Взвела на русский трон. Свершилося то летом, Но был ли уговор — История об этом Молчит до этих пор. Варшава нам и Вильна Прислали свой привет, Земля была обильна — Порядка ж нет как нет. Сев Алексей на царство, Тогда роди Петра. Пришла для государства Тут новая пора. Царь Петр любил порядок, Почти как царь Иван, И так же был не сладок, Порой бывал и пьян. Он молвил: ‘Мне вас жалко, Вы сгинете вконец, Но у меня есть палка, И я вам всем отец!.. Не далее как к святкам Я вам порядок дам!’ И тотчас за порядком Уехал в Амстердам. Вернувшися оттуда, Он гладко нас обрил, А к святкам, так что чудо, В голландцев нарядил. Hо это, впрочем, в шутку, Петра я не виню: Больному дать желудку Полезно ревеню. Хотя силeн уж очень Был, может быть, прием, А все ж довольно прочен Порядок стал при нем. Но сон объял могильный Петра во цвете лет, Глядишь, земля обильна, Порядка ж снова нет. Тут кротко или строго Царило много лиц, Царей не слишком много, А более цариц. Бирон царил при Анне, Он сущий был жандарм, Сидели мы как в ванне При нем, da… Gott erbarm!7 Веселая царица Была Елисавeт: Поет и веселится, Порядка только нет. Какая ж тут причина И где же корень зла, Сама Екатерина Постигнуть не могла. ‘Madame, при вас на диво Порядок расцветет,- Писали ей учтиво Вольтер и Дидерот,- Лишь надобно народу, Которому вы мать, Скорее дать свободу, Скорей свободу дать’. ‘Messieurs,- им возразила Она,- vous me comblez’8,- И тотчас прикрепила Украинцев к земле. За ней царить стал Павел, Мальтийский кавалер, Но не совсем он правил На рыцарский манер. Царь Александер Первый Настал ему взамен, В нем слабы были нервы, Но был он джентльмен. Когда на нас в азарте Стотысячную рать Надвинул Бонапарте, Он начал отступать. Казалося, ну, ниже Нельзя сидеть в дыре, Ан глядь: уж мы в Париже, С Louis le Desire. В то время очень сильно Расцвел России цвет, Земля была обильна, Порядка ж нет как нет. Последнее сказанье Я б написал мое, Но чаю наказанье, Боюсь monsieur Veillot. Ходить бывает склизко По камешкам иным, Итак, о том, что близко, Мы лучше умолчим. Оставим лучше троны, К министрам перейдем. Но что я слышу? стоны, И крики, и содом! Что вижу я! Лишь в сказках Мы зрим такой наряд, На маленьких салазках Министры все катят. С горы со криком громким In corpore9, сполна, Скользя, свои к потомкам Уносят имена. Се Норов, се Путятин, Се Панин, се Метлин, Се Брок, а се Замятнин, Се Корф, се Головнин. Их много, очень много, Припомнить всех нельзя, И вниз одной дорогой Летят они, скользя. Я грешен: летописный Я позабыл свой слог, Картине живописной Противостать не мог. Лиризм, на все способный, Знать, у меня в крови, О Нестор преподобный, Меня ты вдохнови. Поуспокой мне совесть, Мое усердье зря, И дай мою мне повесть Окончить не хитря. Итак, начавши снова, Столбец кончаю свой От рождества Христова В год шестьдесят восьмой. Увидя, что всe хуже Идут у нас дела, Зело изрядна мужа Господь нам ниcпосла. На утешенье наше Нам, аки свет зари, Свой лик яви Тимашев — Порядок водвори. Что аз же многогрешный На бренных сих листах Не дописах поспешно Или переписах, То, спереди и сзади Читая во все дни, Исправи правды ради, Писанья ж нe кляни. Составил от былинок Рассказ немудрый сей Худый смирениый инок, Раб божий Алексей. ___________ 1 Ведь это позор — мы должны убраться прочь (нем.).- Ред. 2 Уйти было бы неприлично, может быть, это не так уж плохо (нем.).- Ред. 3 Мы справимся, давайте попробуем (нем.).- Ред. 4 Это был великий воин (нем.).- Ред. 5 Такова была последовательность (нем.).- Ред. 6 Тогда пришел конец старой религии (нем.).- Ред. 7 Помилуй бог! (нем.).- Ред. 8 Господа, вы слишком добры ко мне (франц.).- Ред. 9 В полном составе (лат.).- Ред. Стасюлевич и Маркевич Вместе побранились, Стасюлевич и Маркевич Оба осрамились. ‘Ты поляк,- гласит Маркевич,- В этом я уверен!’ Отвечает Стасюлевич: ‘Лжешь как сивый мерин!’ Говорит ему Маркевич: ‘Судишь ты превратно!’ Отвечает Стасюлевич: ‘То донос печатный!’ Размышляет Стасюлевич: ‘Классицизм нам кстати ль?’ Говорит ему Маркевич: ‘Стало, ты предатель!’ Октябрь (?) 1869 Как-то Карп Семенович Сорвался с балкона, И на нем суконные Были панталоны. Ах, в остережение Дан пример нам оный: Братья, без медления Снимем панталоны! 22 декабря 1869 Рука Алкида тяжела, Ужасны Стимфалидов стаи, Смертельна Хирона стрела, Широко лоно Пазифаи. Из первых Аристогитон С Гармодием на перекличке, И снисходительно Платон Их судит странные привычки. Гомера знали средь Афин Рабы и самые рабыни, И каждый римский гражданин Болтал свободно по-латыни. 22 декабря 1869 1 Доктор божией коровке Назначает рандеву, Штуки столь не видел ловкой С той поры, как я живу, Ни во сне, ни наяву. Веря докторской сноровке, Затесалася в траву К ночи божия коровка. И, припасши булаву, Врач пришел на рандеву. У скалы крутой подножья Притаясь, коровка божья Дух не смеет перевесть, За свою страшится честь. Дщери нашей бабки Евы! Так-то делаете все вы! Издали: ‘Mon coeur, mon tout’, -(*) А пришлось начистоту, Вам и стыдно, и неловко, Так и божия коровка — Подняла внезапно крик: ‘Я мала, а он велик!’ Но, в любви не зная шутки, Врач сказал ей: ‘Это дудки! Мне ведь дело не ново, Уж пришел я, так того!’ Кем наставлена, не знаю, К чудотворцу Николаю (Как то делалося встарь) Обратилась божья тварь. Грянул гром. В его компанье Разлилось благоуханье — И домой, не бегом, вскачь, Устрашась, понесся врач, Приговаривая: ‘Ловко! Ну уж божия коровка! Подстрекнул меня, знать, бес!’ — Сколько в мире есть чудес! ___________ (*) Сердце мое, жизнь моя (франц.).- Ред. Октябрь (?) 1868 2 Навозный жук, навозный жук, Зачем, среди вечерней тени, Смущает доктора твой звук? Зачем дрожат его колени? O врач, скажи, твоя мечта Теперь какую слышит повесть? Какого ропот живота Тебе на ум приводит совесть? Лукавый врач, лукавый врач! Трепещешь ты не без причины — Припомни стон, припомни плач Тобой убитой Адольфины! Твои уста, твой взгляд, твой нос Ее жестоко обманули, Когда с улыбкой ты поднес Ей каломельные пилюли… Свершилось! Памятен мне день — Закат пылал на небе грозном — С тех пор моя летает тень Вокруг тебя жуком навозным… Трепещет врач — навозный жук Вокруг него, в вечерней тени, Чертит круги — а с ним недуг, И подгибаются колени… Ноябрь (?) 1868 3 ‘Верь мне, доктор (кроме шутки!),- Говорил раз пономарь,- От яиц крутых в желудке Образуется янтарь!’ Врач, скептического складу, Не любил духовных лиц И причетнику в досаду Проглотил пятьсот яиц. Стон и вопли! Все рыдают, Пономарь звонит сплеча — Это значит: погребают Вольнодумного врача. Холм насыпан. На рассвете Пир окончен в дождь и грязь, И причетники мыслете Пишут, за руки схватясь. ‘Вот не минули и сутки,- Повторяет пономарь,- А уж в докторском желудке Так и сделался янтарь!’ Ноябрь (?) 1868 4 БЕРЕСТОВАЯ БУДОЧКА В берестовой сидя будочке, Ногу на ногу скрестив, Врач наигрывал на дудочке Бессознательный мотив. Он мечтал об операциях, О бинтах, о ревене, О Венере и о грациях… Птицы пели в вышине. Птицы пели и на тополе, Хоть не ведали о чем, И внезапно все захлопали, Восхищенные врачом. Лишь один скворец завистливый Им сказал как бы шутя: ‘Что на веточках повисли вы, Даром уши распустя? Песни есть и мелодичнее, Да и дудочка слаба,- И врачу была б приличнее Оловянная труба!’ Между 1868 и 1870 5 Муха шпанская сидела На сиреневом кусте, Для таинственного дела Доктор крался в темноте. Вот присел он у сирени, Муха, яд в себе тая, Говорит: ‘Теперь для мщенья Время вылучила я!’ Уязвленный мухой больно, Доктор встал, домой спеша, И на воздухе невольно Выкидает антраша. От людей ночные тени Скрыли доктора полет, И победу на сирени Муха шпанская поет. Между 1868 и 1870 Угораздило кофейник С вилкой в роще погулять. Набрели на муравейник, Вилка ну его пырять! Расходилась: я храбра-де! Тычет вдоль и поперек. Муравьи, спасенья ради, Поползли куда кто мог, А кофейнику потеха: Руки в боки, кверху нос, Надседается от смеха: ‘Исполати! Аксиос! Веселися, храбрый росс!’ Тут с него свалилась крышка, Муравьев взяла одышка, Все отчаялись — и вот — Наползли к нему в живот. Как тут быть? Оно не шутки: Насекомые в желудке! Он, схватившись за бока, Пляшет с боли трепака. Поделом тебе, кофейник! Впредь не суйся в муравейник, Нe ходи как ротозей, Умеряй характер пылкий, Избирай своих друзей И не связывайся с вилкой! Ноябрь (?) 1868 Вкусив елей твоих страниц И убедившися в их силе, Перед тобой паду я ниц, О Феофиле, Феофиле! Дорогой двойственной ты шел, Но ты от Януса отличен, Как государственный орел, Ты был двуглав, но не двуличен. Твоих столь радужных цветов Меня обманывала приcма, Но ты возрек — и я готов Признать тиранство дуалисма, Сомкнем же наши мы сердца, Прости упрек мой близорукий — И будь от буйного стрельца Тобой отличен Долгорукий! Декабрь 1868 Красный Рог, 14 января 1869 В твоем письме, о Феофил (Мне даже стыдно перед миром), Меня, проказник, ты сравнил Чуть-чуть не с царственным Шекспиром! О Ростислав, такую роль, Скажи, навязывать мне кстати ль? Поверь, я понимаю соль Твоей иронии, предатель! Меня насмешливость твоя Равняет с Лессингом. Ужели Ты думал, что серьезно я Поверю этой параллели? Ты говоришь, о Феофил, Что на немецком диалекте ‘Лаокоона’ он хвалил, Как я ‘Феодора’ в ‘Проекте’? Увы, не Лессинг я! Зачем, Глумясь, равнять пригорок с Этной? Я уступаю место всем, А паче братии газетной. Не мню, что я Лаокоон, Во змей упершийся руками, Но скромно зрю, что осажден Лишь дождевыми червяками! Потом — подумать страшно — ах! Скажи, на что это похоже? Ты рассуждаешь о властях Так, что мороз дерет по коже! Подумай, ведь письмо твое (Чего на свете не бывает!) Могло попасть к m-r Veillot, Который многое читает. Нет, нет, все это дребедень! Язык держать привык я строго И повторяю каждый день: Нет власти, аще не от бога! Не нам понять высоких мер, Творцом внушаемых вельможам, Мы из истории пример На этот случай выбрать можем: Перед Шуваловым свой стяг Склонял великий Ломоносов — Я ж друг властей и вечный враг Так называемых вопросов! Сидит под балдахином Китаец Цу-Кин-Цын И молвит мандаринам: ‘Я главный мандарин! Велел владыко края Мне ваш спросить совет: Зачем у нас в Китае Досель порядка нет?’ Китайцы все присели, Задами потрясли, Гласят: ‘Затем доселе Порядка нет в земли, Что мы ведь очень млады, Нам тысяч пять лишь лет, Затем у нас нет складу, Затем порядку нет! Клянемся разным чаем, И желтым и простым, Мы много обещаем И много совершим!’ ‘Мне ваши речи милы,- Ответил Цу-Кин-Цын,- Я убеждаюсь силой Столь явственных причин. Подумаешь: пять тысяч, Пять тысяч только лет!’ И приказал он высечь Немедля весь совет. Апрель (?) 1869 О ЧЕРКАССКОМ, О САМАРИНЕ, О МАРКЕВИЧЕ И О АРАПАХ Друзья, ура единство! Сплотим святую Русь! Различий, как бесчинства, Народных я боюсь. Катков сказал, что, дискать, Терпеть их — это грех! Их надо тискать, тискать В московский облик всех! Ядро у нас — славяне, Но есть и вотяки, Башкирцы, и армяне, И даже калмыки, Есть также и грузины (Конвоя цвет и честь!), И латыши, и финны, И шведы также есть, Недавно и ташкентцы Живут у нас в плену, Признаться ль? Есть и немцы Но это: entre nous!(*) Страшась с Катковым драки, Я на ухо шепну: У нас есть и поляки, Но также: entre nous, И многими иными Обилен наш запас, Как жаль, что между ними Арапов нет у нас! Тогда бы князь Черкасской, Усердием велик, Им мазал белой краской Их неуказный лик, С усердьем столь же смелым, И с помощью воды, Самарин тер бы мелом Их черные зады, Катков, наш герцог Алба, Им удлинял бы нос, Маркeвич восклицал бы: ‘Осанна! Аксиос!’ _______ (*) Между нами! (франц.).- Ред. Апрель или май 1869 Если хочешь быть майором, То в сенате не служи, Если ж служишь, то по шпорам Не вздыхай и не тужи. Будь доволен долей малой, Тщись расходов избегать, Руки мой себе, пожалуй, Мыла ж на ноги не трать. Будь настойчив в правом споре, В пустяках уступчив будь, Жилься докрасна в запоре, А поноса вспять не нудь. Замарав штаны малиной Иль продрав их назади, Их сымать не смей в гостиной, Но в боскетную поди. Если кто невольным звуком Огласит твой кабинет, Ты не вскакивай со стуком, Восклицая: ‘Много лет!’ б Будь всегда душой обеда, Не брани чужие щи И из уха у соседа Дерзко ваты не тащи. Восхищаяся соседкой, По груди ее не гладь И не смей ее салфеткой Потный лоб свой обтирать. От стола коль отлучиться Повелит тебе нужда, Тем пред дамами хвалиться Ты не должен никогда. Коль сосед болит утробой, Ты его не осуждай, Но болящему без злобы Корша ведомость подай. Изучай родню начальства, Забавлять ее ходи, Но игривость до нахальства Никогда не доводи: Не проси у тещи тряпки Для обтирки сапогов И не спрашивай у бабки, Много ль есть у ней зубов? Помни теток именины, Чти в кузинах благодать И не вздумай без причины Их под мышки щекотать. Будь с невестками попроще, Но приличия блюди И червей, гуляя в роще, Им за шею не клади. Не зови за куст умильно Дочерей на пару слов И с племянницы насильно Не тащи ее чулков. На тебя коль смотрят люди, Не кричи: ‘Катай-валяй!’ И кормилицыной груди У дити не отбивай. Всем девицам будь отрада, Рви в саду для них плоды, Не показывай им зада Без особенной нужды. Проводя в деревне лето, Их своди на скотный двoр: Помогает много это Расширять их кругозор, Но, желаньем подстрекаем Их сюрпризом удивить, Не давай, подлец, быка им В виде опыта доить. Также было б очень гадко Перст в кулак себе совать Под предлогом, что загадка Им дается отгадать. Вообще знай в шутках меру, Сохраняй достойный вид, Как прилично офицеру И как служба нам велит. Если мать иль дочь какая У начальника умрет, Расскажи ему, вздыхая, Подходящий анекдот, Но смотри, чтоб ловко было, Не рассказывай, грубя: Например, что вот кобыла Также пала у тебя, Или там, что без потерей Мы на свете не живем И что надо быть тетерей, Чтоб печалиться о том, Потому что, если пылок Твой начальник и сердит, Проводить тебя в затылок Он курьеру повелит. Предаваясь чувствам нежным, Бисер свиньям не мечи — Вслед за пахарем прилежным Ходят жадные грачи. Вторая половина 1870 Царицын луг. Солнце светит во всем своем блеске. Хор дворян, купечества, мещан и почетных граждан. Х о р Таирова поймали! Отечество, ликуй! Конец твоей печали — Ему отрежут нос! О д и н д в о р я н и Н Близ лавок и трактиров, Скрываясь там и сям, Не раз злодей Таиров Пугал собою дам. О д и н к у п е ц 1-й г и л ь д и и С осанкой благородной, Бродя средь наших стен, Таиров………. Показывал нам….! Х о р Таирова поймали! Отечество, ликуй! Конец твоей печали — Ему отрежут нос! К у п е ц 2-й г и л ь д и и ‘Друзья мои,- к совету, Вздохнув, Кокошкин рек,- Здесь бегает по свету Какой-то человек. Забыл он, видно, веру, Забыл, бездельник, стыд, Начальство для примеру Поймать его велит — Не то, друзья,- на плаху Нам всем назначен путь — Нельзя ли хоть для страху Поймать кого-нибудь?’ И вот велит он тайно Подсматривать везде, Не узрят ли случайно Хоть чьи-либо …. Напрасно! Бич злодеев, Неукротим, как рок, Полковник Трубачеев Увидеть их не мог. Близ лавок и трактиров, Скрываясь там и сям, По-прежнему Таиров Пугал собою дам. Мы все были готовы Бежать куда кто знал… К в а р т а л ь н ы й 2-й а д м и н и с т р а т и в н о й ч а с т и (перебивает купца 2-й гильдии) Потише! Что вы? Что вы? Услышит генерал! Х о р (перебивает квартального 2-й административной части) Таирова поймали! Отечество, ликуй! Конец твоей печали — Ему отрежут нос! К у п е ц 3-й г и л ь д и и (продолжает рассказ купца 2-й гильдии) Близ лавок и трактиров, Скрываясь там и сям, По-прежнему Таиров Пугал собою дам. Однажды шел он важно Вблизи Пяти углов, Его узрел отважный Сенатор Муравьев. Узрел лишь и мгновенно В полицью дал он знать: Таиров дерзновенный Явился-де опять. Покинув тотчас съезжу, Бегут они туда… К в а р т а л ь н ы й 2-й а д м и н и с т р а т и в н о й ч а с т и (перебивает купца 3-й гильдии) Вот я тебя уж съезжу, Послушай, борода! Х о р (перебивает квартального 2-й административной части) Таирова поймали! Отечество, ликуй! Конец твоей печали — Ему отрежут нос! О д и н м е щ а н и н (продолжает рассказ купца 3-й гильдии) И тише сколь возможно, Лишь кашляя слегка, Подходят осторожно Они издалека. ‘Скажите, вы ль тот дерзкий,- Все вместе вопиют,- Который дамам мерзкий Показывает…?’ ‘Одержим я истомой,- Таиров им в ответ,- И … хоть налицо мой, Но всe равно что нет! Да знает ваша шайка, Что в нем едва вершок, А сверх него фуфайка И носовой платок! Его без телескопа Не узрят никогда, Затем что он не… Прощайте, господа!’ О д и н д в о р я н и н (обращаясь к мещанину) Уловка помогла ли? О д и н к у п е ц (обращаясь к дворянину) Не думаю, навряд! Один мещанин (обращаясь к почетному гражданину) Уловка-то? Едва ли! О д и н г р а ж д а н и н (обращаясь сам к себе) Хитер ведь, супостат! Х о р п о ч е т н ы х г р а ж д а н Таирова поймали, Таирова казнят! Х о р к у п ц о в Прошли наши печали, Пойдемте в Летний сад! O б щ и й х о р Таирова поймали! Отечество, ликуй! Конец твоей печали — Ему отрежут нос! 1871 (?) [А. Н. МАЛЬЦЕВОЙ] Пью ль мадеру, пью ли квас я, Пью ли сливки я коровьи, За твое всегда, Настасья, Выпиваю я здоровье. Ныне ‘Тигра’ пассажиры Мне вручили полномочье, Чтобы пил при звоне лиры За твою младую дочь я. Лиры нет у капитана, Лишь бутылки да графины, И при шуме урагана, И при грохоте машины Пью из этого стакана За обеих именины! 29 октября 1869 Все забыл я, все простил, Все меня чарует, И приказчик стал мне мил, Что доход ворует, И бредущий ревизор Там через плотину, И свинья, что о забор С хрюком чешет спину, Сердце так полно мое, Так я стал незлобен, Что и самого Вельо Я 6 обнять способен! 14 мая 1871 Я готов румянцем девичьим Оттого покрыться, Что Маркeвич с Стасюлевичем Долго так бранится. Что б ему на Стасюлевича Hе грозиться палкой? Стасюлевичу б Маркeвича Подарить фиалкой? 14 мая 1871 [М. Н. ЛОНГИНОВУ] Слава богу, я здоров, Но ведь может же случиться, Что к обители отцов Mне придется отлучиться. Если выйдет казус сей, Что сведет мне поясницу, Ты, прошу, жене моей Выдай паспорт за границу. Ты ей в том не откажи, Ибо это будет верно, Что стою я близ межи, Преступить ее же скверно. 3 июля 1871 (РЕЧЬ ИДЕТ О БАРОНЕ ВЕЛЬО) Разных лент схватил он радугу, Дело ж почты — дело дрянь: Адресованные в Ладогу, Письма едут в Еривань. Телеграммы заблуждаются По неведомым путям, Иль совсем не получаются, Иль со вздором пополам. Пишет к другу друг встревоженный: ‘Твоего взял сына тиф!’ Тот читает, что таможенный Изменяется тариф. Пишет в Рыльск Петров к Сазонову: ‘Наши цены поднялись’ — Телеграмма ж к Артамонову Так и катится в Тифлис. Много вышло злополучия Через это и вреда, Одного такого случая Не забуду никогда: б Телеграфною депешею Городничий извещен, Что ‘идет колонной пешею На него Hаполеон’. Город весь пришел в волнение, Всполошился мал и стар, Запирается правление, Разбегается базар. Пошептавшись, Фекла с Домною Испекли по пирогу И за дверию огромною Припасают кочергу. Сам помощник городничего В них поддерживает дух И к заставе с рынка птичьего Инвалидов ставит двух. Вся семья купцов Ворониных Заболела наповал, Поп о древних вавилонянах В церкве проповедь сказал. Городничиха сбирается Уж на жертву, как Юдифь, Косметиком натирается, Городничий еле жив. Недоступна чувству узкому, Дочь их рядится сама, Говорит: ‘К вождю французскому Я хочу идти с мама! Вместе в жертву, чай, с охотою Примет нас Наполеон, Ах, зачем пришел с пехотою, А не с конницею он!’ И в заставу, бредя кровию, Мать и дочь идут пешком, Тащут старую Прасковию За собой с пустым мешком. До зари за огородами Вместе бродят дочь и мать, Но грядущего с народами Бонапарта не видать. Неудачею печалимы, Приплелись они домой: ‘Ни вождя не отыскали мы, Ни колонны никакой! Видно, все, и с квартирьерами, Провалились на мосту, Что построен инженерами О великом о посту!’ Городничий удивляется: ‘Что же видели вы там?’ ‘Только видели: валяется У заставы всякий хлам, Да дорогой с поросятами Шла Аверкина свинья, Мы ее толкнули пятами Мимоходом, дочь и я, Да дьячок отца Виталия С нами встретился, пострел, Но и он-то нас, каналия, Обесчестить не хотел!’ Городничий обижается: ‘Вишь, мошенник, грубиян! Пусть же мне не попадается В первый раз, как будет пьян! Но, однако же, вы видели Аванпост или пикет?’ ‘Ах, папаша, нас обидели, И пикета даже нет!’ Городничий изумляется, Сам в уезд летит стремглав И в Конторе там справляется, Что сдано на телеграф? Суть депеши скоро сыскана, Просто значилося в ней: ‘Под чиновника Распрыскина Выдать тройку лошадей’. Сентябрь (?) 1871 [Б. М. МАРКЕВИЧУ] В награду дружеских усилий, Вам проложивших новый путь, С сим посылается Василий Помочь вам в Брянске чем-нибудь. Коляска ждет на полдороги Питомца ветреного муз — Да покровительствуют боги Ее давно желанный груз! Наперсник легкой Терпсихоры Да скачет цел и невредим, Да не подломятся рессоры Близ грязных Выгоничь под ним! Его румяные ланиты И дорогие седины Да увенчают и хариты, И Рога Красного сыны! 28 июня 1872 О ДАРВИНИСМЕ Я враг всех так называемых вопросов. Один из членов Государственного совета, Ecли у тебя есть фонтан, заткни его. Кузьма Прутков. 1 Правда ль это, что я слышу? Молвят овамо и семо: Огорчает очень Мишу Будто Дарвина система? Полно, Миша! Ты не сетуй! Без хвоста твоя ведь …., Так тебе обиды нету В том, что было до потопа. Всход наук не в нашей власти, Мы их зерна только сеем, И Коперник ведь отчасти Разошелся с Моисеем. Ты ж, еврейское преданье С видом нянюшки лелея, Ты б уж должен в заседанье Запретить и Галилея. Если ж ты допустишь здраво, Что вольны в науке мненья — Твой контроль с какого права? Был ли ты при сотворенье? Отчего б не понемногу Введены во бытиe мы? Иль не хочешь ли уж богу Ты предписывать приемы? Способ, как творил создатель, Что считал он боле кстати — Знать не может председатель Комитета о печати. Ограничивать так смело Всесторонность божьей власти — Ведь такое, Миша, дело Пахнет ересью отчасти! Ведь подобные примеры Подавать — неосторожно, И тебя за скудость веры В Соловки сослать бы можно! Да и в прошлом нет причины Нам искать большого ранга, И, по мне, шматина глины Не знатней орангутанга. Но на миг положим даже: Дарвин глупость порет просто — Ведь твое гоненье гаже Всяких глупостей раз во сто! Нигилистов, что ли, знамя Видишь ты в его системе? Но святая сила с нами! Что меж Дарвином и теми? От скотов нас Дарвин хочет До людской возвесть средины — Нигилисты же хлопочут, Чтоб мы сделались скотины. В них не знамя, а прямое Подтвержденье дарвинисма, И сквозят в их диком строе Все симптомы атависма: Грязны, неучи, бесстыдны, Самомнительны и едки, Эти люди очевидно Норовят в свои же предки. А что в Дарвина идеи Оба пола разубраны — Это бармы архирея Вздели те же обезьяны. Чем же Дарвин тут виновен? Верь мне: гнев в себе утиша, Из-за взбалмошных поповен Не гони его ты, Миша! И еще тебе одно я Здесь прибавлю, многочтимый: Не китайскою стеною От людей отделены мы, С Ломоносовым наука Положив у нас зачаток, Проникает к нам без стука Мимо всех твоих рогаток, Льет на мир потоки света И, следя, как в тьме лазурной Ходят божии планеты Без инструкции ценсурной, Кажет нам, как та же сила, Все в иную плоть одета, В область разума вступила, Не спросясь у Комитета. Брось же, Миша, устрашенья, У науки нрав не робкий, Не заткнешь ее теченья Ты своей дрянною пробкой! Конец 1872 Боюсь людей передовых, Страшуся милых нигилистов, Их суд правдив, их натиск лих, Их гнев губительно неистов, Но вместе с тем бывает мне Приятно, в званье ретрoграда, Когда хлестнет их по спине Моя былина иль баллада. С каким достоинством глядят Они, подпрыгнувши невольно, И, потираясь, говорят: Нисколько не было нам больно! Так в хату впершийся индюк, Метлой пугнутый неучтивой, Распустит хвост, чтоб скрыть испуг, И забулдыкает спесиво. Начало 1873 Приснился раз, бог весть с какой причины, Советнику Попову странный сон: Поздравить он министра в именины В приемный зал вошел без панталон, Но, впрочем, не забыто ни единой Регалии, отлично выбрит он, Темляк на шпаге, всe по циркуляру — Лишь панталон забыл надеть он пару. И надо же случиться на беду, Что он тогда лишь свой заметил промах, Как уж вошел. ‘Ну,- думает,- уйду!’ Не тут-то было! Уж давно в хоромах Народу тьма, стоит он на виду, В почетном месте, множество знакомых Его увидеть могут на пути — ‘Нет,- он решил,- нет, мне нельзя уйти! А вот я лучше что-нибудь придвину И скрою тем досадный мой изъян, Пусть верхнюю лишь видят половину, За нижнюю ж ответит мне Иван!’ И вот бочком прокрался он к камину И спрятался по пояс за экран. ‘Эх,- думает,- недурно ведь, канальство! Теперь пусть входит высшее начальство!’ Меж тем тесней все становился круг Особ чиновных, чающих карьеры, Невнятный в зале раздавался звук, И все принять свои старались меры, Чтоб сразу быть замеченными. Вдруг В себя втянули животы курьеры, И экзекутор рысью через зал, Придерживая шпагу, пробежал. Вошел министр. Он видный был мужчина, Изящных форм, с приветливым лицом, Одет в визитку: своего, мол, чина Не ставлю я пред публикой ребром. Внушается гражданством дисциплина, А не мундиром, шитым серебром. Все зло у нас от глупых форм избытка, Я ж века сын — так вот на мне визитка! Не ускользнул сей либеральный взгляд И в самом сне от зоркости Попова. Хватается, кто тонет, говорят, За паутинку и за куст терновый. ‘А что,- подумал он,- коль мой наряд Понравится? Ведь есть же, право слово, Свободное, простое что-то в нем! Кто знает? Что ж? Быть может! Подождем!’ Министр меж тем стан изгибал приятно: ‘Всех, господа, всех вас благодарю! Прошу и впредь служить так аккуратно Отечеству, престолу, алтарю! Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна? Я в переносном смысле говорю: Мой идеал полнейшая свобода — Мне цель народ — и я слуга народа! Прошло у нас то время, господа,- Могу сказать: печальное то время,- Когда наградой пота и труда Был произвол. Его мы свергли бремя. Народ воскрес — но не вполне — да, да! Ему вступить должны помочь мы в стремя, В известном смысле сгладить все следы И, так сказать, вручить ему бразды. Искать себе не будем идеала, Ни основных общественных начал В Америке. Америка отстала: В ней собственность царит и капитал. Британия строй жизни запятнала Законностью. А я уж доказал: Законность есть народное стесненье, Гнуснейшее меж всеми преступленье! Нет, господа! России предстоит, Соединив прошедшее с грядущим, Создать, коль смею выразиться, вид, Который называется присущим Всем временам, и, став на свой гранит, Имущим, так сказать, и неимущим Открыть родник взаимного труда. Надеюсь, вам понятно, господа?’ Раздался в зале шепот одобренья, Министр поклоном легким отвечал, И тут же, с видом, полным снисхожденья, Он обходить обширный начал зал: ‘Как вам? Что вы? Здорова ли Евгенья Семеновна? Давно не заезжал Я к вам, любезный Сидор Тимофеич! Ах, здравствуйте, Ельпидифор Сергеич!’ Стоял в углу, плюгав и одинок, Какой-то там коллежский регистратор. Он и к тому, и тем не пренебрег: Взял под руку его: ‘Ах, Антипатор Васильевич! Что, как ваш кобелек? Здоров ли он? Вы ездите в театор? Что вы сказали? Все болит живот? Ах, как мне жаль! Но ничего, пройдет!’ Переходя налево и направо, Свои министр так перлы расточал, Иному он подмигивал лукаво, На консоме другого приглашал И ласково смотрел и величаво. Вдруг на Попова взор его упал, Который, скрыт экраном лишь по пояс, Исхода ждал, немного беспокоясь. ‘Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь! Так, так и есть! Его мы точность знаем! Но отчего ж он виден мне не весь? И заслонен каким-то попугаем? Престранная выходит это смесь! Я любопытством очень подстрекаем Увидеть ваши ноги. Да, да, да! Я вас прошу, пожалуйте сюда!’ Колеблясь меж надежды и сомненья: Как на его посмотрят туалет, Попов наружу вылез. В изумленье Министр приставил к глазу свой лорнет. ‘Что это? Правда или наважденье? Никак, на вас штанов, любезный, нет?’ И на чертах изящно-благородных Гнев выразил ревнитель прав народных. ‘Что это значит? Где вы рождены? В Шотландии? Как вам пришла охота Там, за экраном, снять с себя штаны? Вы начитались, верно, Вальтер Скотта? Иль классицизмом вы заражены? И римского хотите патриота Изобразить? Иль, боже упаси, Собой бюджет представить на Руси?’ И был министр еще во гневе краше, Чем в милости. Чреватый от громов Взор заблестел. Он продолжал: ‘Вы наше Доверье обманули. Много слов Я тратить не люблю’.- ‘Ва-вa-ва-ваше Превосходительство!- шептал Попов.- Я не сымал… Свидетели курьеры, Я прямо так приехал из квартеры!’ ‘Вы, милостивый, смели, государь, Приехать так? Ко мне? На поздравленье? В день ангела? Безнравственная тварь! Теперь твое я вижу направленье! Вон с глаз моих! Иль нету — секретарь! Пишите к прокурору отношенье: Советник Тит Евсеев сын Попов Все ниспровергнуть власти был готов. Но, строгому благодаря надзору Такого-то министра — имярек — Отечество спаслось от заговору И нравственность не сгинула навек. Под стражей ныне шлется к прокурору Для следствия сей вредный человек, Дерзнувший снять публично панталоны, Да поразят преступника законы! Иль нет, постойте! Коль отдать под суд, По делу выйти может послабленье, Присяжные-бесштанники спасут И оправдают корень возмущенья! Здесь слишком громко нравы вопиют — Пишите прямо в Третье отделенье: Советник Тит Евсеев сын Попов Все ниспровергнуть власти был готов. Он поступил законам так противно, На общество так явно поднял меч, Что пользу можно б административно Из неглиже из самого извлечь. Я жертвую агентам по две гривны, Чтобы его — но скрашиваю речь — Чтоб мысли там внушить ему иные. Затем ура! Да здравствует Россия!’ Министр кивнул мизинцем. Сторожа Внезапно взяли под руки Попова. Стыдливостью его не дорожа, Они его от Невского, Садовой, Средь смеха, крика, чуть не мятежа, К Цепному мосту привели, где новый Стоит, на вид весьма красивый, дом, Своим известный праведным судом. Чиновник по особым порученьям, Который их до места проводил, С заботливым Попова попеченьем Сдал на руки дежурному. То был Во фраке муж, с лицом, пылавшим рвеньем, Со львиной физьономией, носил Мальтийский крест и множество медалей, И в душу взор его влезал всe далей! В каком полку он некогда служил, В каких боях отличен был как воин, За что свой крест мальтийский получил И где своих медалей удостоен — Неведомо. Ехидно попросил Попова он, чтобы тот был спокоен, С улыбкой указал ему на стул И в комнату соседнюю скользнул. Один оставшись в небольшой гостиной, Попов стал думать о своей судьбе: ‘А казус вышел, кажется, причинный! Кто б это мог вообразить себе? Попался я в огонь, как сноп овинный! Ведь искони того еще не бе, Чтобы меня кто в этом виде встретил, И как швейцар проклятый не заметил!’ Но дверь отверзлась, и явился в ней С лицом почтенным, грустию покрытым, Лазоревый полковник. Из очей Катились слезы по его ланитам. Обильно их струящийся ручей Он утирал платком, узором шитым, И про себя шептал: ‘Так! Это он! Таким он был едва лишь из пелен! О юноша!- он продолжал, вздыхая (Попову было с лишком сорок лет),- Моя душа для вашей не чужая! Я в те года, когда мы ездим в свет, Знал вашу мать. Она была святая! Таких, увы! теперь уж боле нет! Когда б она досель была к вам близко, Вы б не упали нравственно так низко! Но, юный друг, для набожных сердец К отверженным не может быть презренья, И я хочу вам быть второй отец, Хочу вам дать для жизни наставленье. Заблудших так приводим мы овец Со дна трущоб на чистый путь спасенья. Откройтесь мне, равно как на духу: Что привело вас к этому греху? Конечно, вы пришли к нему не сами, Характер ваш невинен, чист и прям! Я помню, как дитeй за мотыльками Порхали вы средь кашки по лугам! Нет, юный друг, вы ложными друзьями Завлечены! Откройте же их нам! Кто вольнодумцы? Всех их назовите И собственную участь облегчите! Что слышу я? Ни слова? Иль пустить Уже успело корни в вас упорство? Тогда должны мы будем приступить Ко строгости, увы! и непокорство, Сколь нам ни больно, в вас искоренить! О юноша! Как сердце ваше черство! В последний раз: хотите ли всю рать Завлекших вас сообщников назвать?’ К нему Попов достойно и наивно: ‘Я, господин полковник, я бы вам Их рад назвать, но мне, ей-богу, дивно… Возможно ли сообщничество там, Где преступленье чисто негативно? Ведь панталон-то не надел я сам! И чем бы там меня вы ни пугали — Другие мне, клянусь, не помогали!’ ‘Не мудрствуйте, надменный санкюлот! Свою вину не умножайте ложью! Сообщников и гнусный ваш комплот Повергните к отечества подножью! Когда б вы знали, что теперь вас ждет, Вас проняло бы ужасом и дрожью! Но дружбу вы чтоб ведали мою, Одуматься я время вам даю! Здесь, на столе, смотрите, вам готово Достаточно бумаги и чернил: Пишите же — не то, даю вам слово: Чрез полчаса вас изо всех мы сил…’ Тут ужас вдруг такой объял Попова, Что страшную он подлость совершил: Пошел строчить (как люди в страхе гадки!) Имен невинных многие десятки! Явились тут на нескольких листах: Какой-то Шмидт, два брата Шулаковы, Зерцалов, Палкин, Савич, Розенбах, Потанчиков, Гудим-Бодай-Корова, Делаверганж, Шульгин, Страженко, Драх, Грай-Жеребец, Бабков, Ильин, Багровый, Мадам Гриневич, Глазов, Рыбин, Штих, Бурдюк-Лишай — и множество других. Попов строчил сплеча и без оглядки, Попались в список лучшие друзья, Я повторю: как люди в страхе гадки — Начнут как бог, а кончат как свинья! Строчил Попов, строчил во все лопатки, Такая вышла вскоре ектенья, Что, прочитав, и сам он ужаснулся, Вскричал: фуй! фуй! задрыгал — и проснулся. Небесный свод сиял так юн и нов, Весенний день глядел в окно так весел, Висела пара форменных штанов С мундиром купно через спинку кресел, И в радости уверился Попов, Что их Иван там с вечера повесил — Одним скачком покинул он кровать И начал их в восторге надевать. Это был лишь сон! О, счастие! о, радость! Моя душа, как этот день, ясна! Не сделал я Бодай-Корове гадость! Не выдал я агентам Ильина! Не наклепал на Савича! О, сладость! Мадам Гриневич мной не предана! Страженко цел, и братья Шулаковы Постыдно мной не ввержены в оковы!’ Но ты, никак, читатель, восстаешь На мой рассказ? Твое я слышу мненье: Сей анекдот, пожалуй, и хорош, Но в нем сквозит дурное направленье. Всe выдумки, нет правды ни на грош! Слыхал ли кто такое обвиненье, Что, мол, такой-то — встречен без штанов, Так уж и власти свергнуть он готов? И где такие виданы министры? Кто так из них толпе кадить бы мог? Я допущу: успехи наши быстры, Но где ж у нас министер-демагог? Пусть проберут все списки и регистры, Я пять рублей бумажных дам в залог, Быть может, их во Франции немало, Но на Руси их нет и не бывало! И что это, помилуйте, за дом, Куда Попов отправлен в наказанье? Что за допрос? Каким его судом Стращают там? Где есть такое зданье? Что за полковник выскочил? Во всем, Во всем заметно полное незнанье Своей страны обычаев и лиц, Встречаемое только у девиц. А наконец, и самое вступленье: Ну есть ли смысл, я спрашиваю, в том, Чтоб в день такой, когда на поздравленье К министру все съезжаются гуртом, С Поповым вдруг случилось помраченье И он таким оделся бы шутом? Забыться может галстук, орден, пряжка — Но пара брюк — нет, это уж натяжка! И мог ли он так ехать? Мог ли в зал Войти, одет как древние герои? И где резон, чтоб за экран он стал, Никем не зрим? Возможно ли такое? Ах, батюшка-читатель, что пристал? Я не Попов! Оставь меня в покое! Резон ли в этом или не резон — Я за чужой не отвечаю сон! Лето 1873 [М. П. АРНОЛЬДИ] Ропща на прихоти судеб И в испытаньях малодушный, Я ждал насушенный твой хлеб, Как ожидают хлеб насущный. Мой легкомысленный живот С неблагодарностью кухарок Винил в забвенье вас — и вот Приносят с почты ваш подарок! О, кто опишет, господа, Его эффект животворящий! Красней, красней же от стыда, Мой всяку дрянь живот варящий! Склони в смущении свой взор, Живот, на этот короб хлебный И пой вседневно с этих пор Eго творцу канон хвалебный! ‘Да не коснется злая боль, Hи резь его пищеваренья! Да обретет он в жизни соль И смысл в житейском треволненье! Да посрамятся перед ним Его враги ошибкой грубой! Как этот хлеб несокрушим, Да сокрушает их он зубы! Его главы да минет рок, И да живет он долговечен, Как этот хлеб, что внукам впрок Предусмотрительно испечен!’ 27 февраля 1875 [А. М. ЖЕМЧУЖНИКОВУ] Мы тебя субботним днем Заклинаем и зовем, Причитая тако: ‘Приезжай к нам, Алексей, Приезжай с женой своей — Будет кулебяка! Будет также то и се, Будет Селери Мусе, Будут также сласти И Елагина, чьи ты Оценяешь красоты Ради сладострастья!’ Ax, зачем у нас граф Пален Так к присяжным параллелен! Будь он боле вертикален, Суд их боле был бы делен! Добрый суд царем повелен, А присяжных суд печален, Все затем, что параллелен Через меру к ним граф Пален! Душегубец стал нахален, Суд стал вроде богаделен, Оттого что так граф Пален Ко присяжным параллелен. Всяк боится быть застрелен, Иль зарезан, иль подпален, Оттого что параллелен Ко присяжным так граф Пален. Мы дрожим средь наших спален, Мы дрожим среди молелен, Оттого что так граф Пален Ко присяжным параллелен! Herr, erbarm’ dich unsrer Seelen! Habe Mitleid mit uns allen,(*) Да не будет параллелен Ко присяжным так граф Пален! ____________ (*) Господи, сжалься над нашими душами! Имей сострадание ко всем нам (нем.).- Ред. [ВЕЛИКОДУШИЕ СМЯГЧАЕТ СЕРДЦА] Вонзил кинжал убийца нечестивый В грудь Деларю. Tот, шляпу сняв, сказал ему учтиво: ‘Благодарю’. Тут в левый бок ему кинжал ужасный Злодей вогнал, А Деларю сказал: ‘Какой прекрасный У вас кинжал!’ Тогда злодей, к нему зашедши справа, Его пронзил, А Деларю с улыбкою лукавой Лишь погрозил. Истыкал тут злодей ему, пронзая, Все телеса, А Деларю: ‘Прошу на чашку чая К нам в три часа’. Злодей пал ниц и, слез проливши много, Дрожал как лист, А Деларю: ‘Ах, встаньте, ради бога! Здесь пол нечист’. Но все у ног его в сердечной муке Злодей рыдал, А Деларю сказал, расставя руки: ‘Не ожидал! Возможно ль? Как?! Рыдать с такою силой?- По пустякам?! Я вам аренду выхлопочу, милый,- Аренду вам! Через плечо дадут вам Станислава Другим в пример. Я дать совет царю имею право: Я камергер! Хотите дочь мою просватать, Дуню? А я за то Кредитными билетами отслюню Вам тысяч сто. А вот пока вам мой портрет на память,- Приязни в знак. Я не успел его еще обрамить,- Примите так!’ Тут едок стал и даже горче перца Злодея вид. Добра за зло испорченное сердце Ах! не простит. Высокий дух посредственность тревожит, Тьме страшен свет. Портрет еще простить убийца может, Аренду ж — нет. Зажглась в злодее зависти отрава Так горячо, Что, лишь надел мерзавец Станислава Через плечо,- Он окунул со злобою безбожной Кинжал свой в яд И, к Деларю подкравшись осторожно,- Хвать друга в зад! Тот на пол лег, не в силах в страшных болях На кресло сесть. Меж тем злодей, отняв на антресолях У Дуни честь,- Бежал в Тамбов, где был, как губернатор, Весьма любим. Потом в Москве, как ревностный сенатор, Был всеми чтим. Потом он членом сделался совета В короткий срок… Какой пример для нас являет это, Какой урок! А. С. ПУШКИНА (‘Я видел смерть: она сидела…’) . . . . . . . . . . . . Прости, печальный мир, где темная стезя Над бездной для меня лежала, Где жизнь меня не утешала, Где я любил, где мне любить нельзя! Небес лазурная завеса, Любимые холмы, ручья веселый глас, Ты, утро — вдохновенья час, Вы, тени мирные таинственного леса, И всe — прости в последний раз! Ты притворяешься, повеса, Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас. . . . . . . . . . . . . Приди, меня мертвит любовь! В молчанье благосклонной ночи Явись, волшебница! Пускай увижу вновь Под грозным кивером твои небесны очи, И плащ, и пояс боевой, И бранной обувью украшенные ноги… Не медли, поспешай, прелестный воин мой, Приди, я жду тебя: здоровья дар благой Мне снова ниспослали боги, А с ним и сладкие тревоги Любви таинственной и шалости младой. По мне же, вид являет мерзкий В одежде дева офицерской. Есть в России город Луга Петербургского округа. Хуже б не было сего Городишки на примете, Если б не было на свете Новоржева моего. Город есть еще один, Называется он Мглин, Мил евреям и коровам, Стоит Луги с Новоржевым. Я верю: я любим, для сердца нужно верить. Нет, милая моя не может лицемерить, Все непритворно в ней: желаний томный жар, Стыдливость робкая-харит бесценный дар, Нарядов и речей приятная небрежность И ласковых имен младенческая нежность. Томительна харит повсюду неизбежность. . . . . . . . . . Краса моей долины злачной, Отрада осени златой, Продолговатый и прозрачный, Как персты девы молодой. Мне кажется, тому немалая досада, Чей можно перст сравнить со гроздом винограда. (‘Кто видел край, где роскошью природы…’) . . . . . . . . . . . . . И там, где мирт шумит над тихой урной, Увижу ль вновь, сквозь темные леса, И своды скал, и моря блеск лазурный, И ясные, как радость, небеса? Утихнут ли волненья жизни бурной? Минувших лет воскреснет ли краса? Приду ли вновь под сладостные тени Душой заснуть на лоне мирной лени?.. Пятьсот рублей я наложил бы пени За урну, лень и миртовы леса. На странице, где помещено обращенное к Е. А. Баратынскому четверостишие ‘Я жду обещанной тетради…’. Толстой написал: Вакх, Лель, хариты, томны урны, Проказники, повесы, шалуны, Цевницы, лиры, лень, Авзонии сыны, Камены, музы, грации лазурны, Питомцы, баловни луны, Наперсники пиров, любимцы Цитереи И прочие небрежные лакеи. Зачем ты, грозный аквилон, Тростник болотный долу клонишь? Зачем на дальний небосклон Ты облако столь гневно гонишь? . . . . . . . . . . Как не наскучило вам всем Пустое спрашивать у бури? Пристали все: зачем, зачем?- Затем, что то — в моей натуре! . . . . . . . . . . . . ‘Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей!’ Вот эту штуку, пью ли, ем ли, Всегда люблю я, ей-же-ей! Все мое,- сказало злато, Все мое,- сказал булат, Все куплю,- сказало злато, Все возьму,- сказал булат. Ну, так что ж?- сказало злато, Ничего!- сказал булат. Так ступай!- сказало злато, И пойду!- сказал булат. ПОЭМЫ ЕГО ‘ДУРАЦКИЙ КОЛПАК’ . . . . . . . . . . Итак, в знак мирного привета, Снимая шляпу, бью челом, Узнав философа-поэта Под осторожным колпаком. Сей Филимонов, помню это, И в наш ходил когда-то дом: Толстяк, исполненный привета, С румяным ласковым лицом. . . . . . . . . А князь тем ядом напитал Свои послушливые стрелы И с ними гибель разослал К соседям в чуждые пределы, Тургенев, ныне поседелый, Нам это, взвизгивая смело, В задорной юности читал. . . . . . . . . . . . С тоской невольной, с восхищеньем Я перечитываю вас И восклицаю с нетерпеньем: Пора! В Москву, в Москву сейчас! Здесь город чопорный, унылый, Здесь речи — лед, сердца — гранит, Здесь нет ни ветрености милой, Ни муз, ни Пресни, ни харит. Когда бы не было тут Пресни, От муз с харитами хоть тресни. Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! не сякнет водэ, изливаясь из урны разбитой: Дева над вечной струей вечно печальна сидит. Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский, В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее. САТИРИЧЕСКИЕ И ЮМОРИСТИЧЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ Благоразумие. — Последняя строфа написана несколько позже. Синклит — собрание высших сановников. По-австрийски. — Намек на враждебную по отношению к России позицию, занятую во время Крымской войны Австрией, которая до этого считалась ее верным союзником. [А.М.Жемчужникову] ‘Вхожу в твой кабинет…’. — Обращено к двоюродному брату Толстого, поэту Алексею Жемчужникову (1821 — 1908), одному из создателей Козьмы Пруткова. [К.К.Павловой] ‘Прошу простить великодушно…’. — Павлова К.К. (1807-1893) — поэтесса и переводчица. С конца 50-х годов жила за границей. Толстой познакомился с нею в 1861 г. В их письмах много шуточных стихотворений Павлова перевела на немецкий язык ‘Дон Жуана’, ‘Смерть Иоанна Грозного’, ‘Царя Федора Иоанновича’ и ряд стихотворений Толстого. В борьбе суровой с жизнью душной — начало пародии Толстого на поэму И.С.Аксакова ‘Бродяга’. Сребролукий — бог Аполлон (греч. миф.). Фебов синклит — собрание людей искусства (Феб — второе имя Аполлона, который считался покровителем искусств). Бунт в Ватикане. — В этом стихотворении, написанном в Риме, высмеивается лицемерие и ханжество главы католической церкви. Толстой вышучивает также воинственные замыслы и претензии папы римского на сохранение его светской власти. Приап (греч. миф.) — бог плодородия, садов и полей, покровитель чувственных наслаждений. Антонелли Д. (1806-1886) — кардинал, глава государственного совета Папской области. Casta diva — пречистая дева, ария из оперы итальянского композитора В.Беллини ‘Норма’, возможно, впрочем, что речь идет о каком-то католическом песнопении. Мероде Ф.-К. (1820-1874) — военный министр Папской области. [Б.М.Маркевичу] ‘Ты, что в красе своей румяной…’. — Б.М.Маркевич (1822-1884) — реакционный писатель и публицист, сотрудник изданий Каткова, приятель Толстого, который, однако, не разделял многих взглядов Маркевича. Взяв на себя корректуру сборника стихотворений Толстого, Маркевич небрежно отнесся к этой работе и пропустил много ошибок. Алкивиад (451 — 404 до н.э.) — афинский политический деятель и полководец, наряду с незаурядными способностями отличался легкомыслием, себялюбием и т.п. Бутков В.П. (1814-1881) — государственный секретарь. В конце 50-х годов Маркевич служил в Государственной канцелярии под его начальством. С изнеможением в кости — строка из стихотворения Ф.И.Тютчева ‘Как птичка раннею зарей…’. Ксантиппость. — Ксантиппа — жена древнегреческого философа Сократа, которая, по преданию, отличалась сварливым и злым характером, имя ее стало нарицательным. [Д.А.Толстому] ‘Бисмарк, сидючи в Берлине…’. — Надпись на сборнике стихотворений, подаренном министру народного просвещения Д.А.Толстому. С поэтом Н.Ф.Щербиной (1821 — 1869) А.К.Толстой был в эти годы в приятельских отношениях. О чем он просил Д.А.Толстого — неизвестно. В первых строках речь идет о международной обстановке после разгрома Австрии Пруссией в 1866 г. Бонапарт — Наполеон III. [Ф.К.Мейендорфу] ‘Барон, тебе, делившему…’. — Надпись на сборнике стихотворений 1867 г. Мейендорф Ф.К. (ум. в 1870 г.) — русский дипломат. Толстой встречался с ним в Риме в начале 1866 г. Тебе, переломившему // Копье с святым отцом. — Имеется в виду резкое столкновение Мейендорфа, занимавшего до 1866 г. должность старшего секретаря русской миссии в Ватикане и фактически исполнявшего обязанности посла, с папой Пием IX в декабре 1865 г. Это столкновение послужило поводом для разрыва дипломатических отношений между русским правительством и Ватиканом. История государства Российского от Гостомысла до Тимашева. — Сам Толстой, упоминая о своем произведении в письмах, каждый раз называл его иначе: ‘L’histoire de Russia’, ‘L’histoire de Russie jusqu’a Тимашев’, ‘История России’, ‘Сокращенная русская история’, ‘История государства Российского от Гостомысла до Тимашева’. Почти все заглавия в письмах Толстого явно сокращенные, а потому мы остановились на последнем, в котором ощущается как фон ‘История Государства Российского’ Карамзина. Весьма вероятно, что сатира не имела окончательно установленного поэтом заглавия. Существует, впрочем, другая точка зрения на этот счет, которая основывается на свидетельстве В.М.Жемчужникова и согласно которой сатира должна быть озаглавлена ‘Сокращенная русская история от Гостомысла до Тимашева’ (см.: А.Бабореко. Новые сведения о стихотворениях А.К.Толстого. — В журн.: ‘Русская литература’, 1959, Э 3, с. 200-201). Сразу после написания ‘История’ стала распространяться в списках и приобрела большую популярность. Редактор журнала ‘Русская старина’ М.И.Семевский хотел опубликовать ее тотчас же после смерти Толстого, но натолкнулся на цензурные препятствия. Ему удалось это сделать лишь в 1883 г. Возможно, что замысел сатиры Толстого возник не без воздействия двух стихотворений, напечатанных в известном сборнике ‘Русская потаенная литература XIX столетия’ (Лондон, 1861): ‘Сказка’ и ‘Когда наш Новгород Великий…’. Вот начало второго из них (до ‘Русской потаенной литературы’ оно появилось в 4-й книжке ‘Голосов из России’ — Лондон, 1857): Когда наш Новгород Великий Отправил за море послов, Чтобы просить у них владыки Для буйных вольницы голов, Он с откровенностию странной Велел сказать чужим князьям: ‘Наш край богатый и пространный, Да не дался порядок нам!’* ______________ * Толстой хорошо знал издания революционной эмиграции. Композитор М.М.Ипполитов-Иванов, посетивший Красный Рог через несколько лет после смерти поэта, писал в своих воспоминаниях, что ‘в библиотеке А.К. оказались почти все заграничные издания Бакунина, Герцена, весь ‘Колокол’ и почти все журналы с пометками и замечаниями А.К.’. Гостомысл — легендарный новгородский посадник (правитель города) или князь, по совету которого, как сообщает летопись, новгородцы пригласили якобы варяжских князей. Тимашев — см. вступит. статью (И.Г.Ямпольский. А.К.Толстой). Иордан — река в Палестине, в которой, по евангельскому рассказу, крестился Иисус Христос. Имярек — по имени. В официальных бумагах это слово указывало место, где нужно вставить чье-нибудь имя. Трезвонить лишь горазд. — Речь идет о религиозности Федора, мало занимавшегося государственными делами. Паки — опять, снова. Но был ли уговор — то есть были ли взяты у Михаила Романова при его вступлении на престол какие-нибудь обязательства, ограничивавшие его власть. Madame, при вас на диво и т.д. — Желая прослыть просвещенной монархиней, ‘философом на троне’, Екатерина II вступила в переписку с французскими мыслителями. Она добилась того, что ее хвалили. Но все их советы относительно насущных политических и социальных преобразований в России остались, разумеется, втуне. Дидерот — Д.Дидро. Мальтийский кавалер. — Павел I был гроссмейстером духовного ордена мальтийских рыцарей. Louis le Desire (Людовик Желанный) — прозвище, данное роялистами Людовику XVIII (1755-1824), возведенному на французский престол при содействии Александра I. Veillot — барон И.О.Велио (1830-1899), директор почтового департамента министерства внутренних дел в 1868-1880 гг., имя его неоднократно встречается в письмах и стихах Толстого, поэт негодовал на него за перлюстрацию (тайный просмотр) корреспонденции и высмеивал за плохую работу почты. Столбец — свиток, старинная рукопись. Зело — очень. Водвори — водворил. Аз — я. Не дописах поспешно и т.д. — Ср. с текстом летописи: ‘Такоже и аз худый, недостойный и многогрешный раб божий Лаврентий мних… И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая бога для, а не клените’. ‘Стасюлевич и Маркевич…’. — Стасюлевич М.М. (1826-1911) — историк и публицист, редактор либерального журнала ‘Вестник Европы’, сторонник реальной системы образования. Б.М.Маркевич (1822-1884) — реакционный писатель и публицист, сотрудник изданий Каткова, приятель Толстого, который, однако, не разделял многих взглядов Маркевича. ‘Ваше препирательство со Стасюлевичем, — писал Толстой Маркевичу 3 ноября 1869 г., — … вдохновило меня на куплеты, но я их показывал только жене и сразу же уничтожил… Я даже и забыл эти куплеты — помню только, что они начинались так…’ Стихотворение вызвано полемикой Стасюлевича и Маркевича, которая является лишь эпизодом длившейся в течение ряда лет полемики ‘Вестника Европы’, с одной стороны, и ‘Русского вестника’ и ‘Московских ведомостей’ — с другой, о реальной и классической системе образования. Полемика имела в 60-е годы политический смысл. Представители правительственного лагеря видели в проповеди классицизма способ отвлечь молодежь от материалистических и революционных идей. Этого нельзя сказать о Толстом, хотя он также был горячим сторонником классического образования. Толстой осуждал недопустимые, с его точки зрения, полемические приемы, см. его письмо к Маркевичу от 26 мая 1869 г.: ‘Все наши полемисты… не умеют полемизировать, так как не аргументируют, а бранятся. Стасюлевич всякое мнение, не согласное с его собственным, называет доносом, Катков — предательством’. Маркевича же он обвинял в непозволительных намеках, которые имеют ‘видимость инсинуации’. ‘Как-то Карп Семенович…’. — Это и следующее стихотворения связаны с той же полемикой, что и предыдущее, и составляют часть письма к Маркевичу от 22 декабря 1869 г. Стихотворению предшествуют слова: ‘Редактор ‘Вестника Европы’ говорит в последнем номере своего журнала, что падение Афин и Рима доказывает, как неудовлетворителен был классицизм. Это очень хорошо, и я думаю написать по этому поводу песню. Пока что я могу только набросать эти несколько неудовлетворительных стихов’. Иронизируя над Стасюлевичем, Толстой имел в виду его примечание к статье С.М.Соловьева ‘Наблюдения над историческою жизнию народов’, Стасюлевич использовал одно из утверждений Соловьева в полемических целях. ‘Рука Алкида тяжела…’. — Стихотворение отделено от предыдущего следующим признанием: ‘Что до меня, то я откровенный классик, я люблю греческий мир, и все греческое мне нравится’. Медицинские стихотворения ‘Медицинскими’ назвал эти стихотворения сам Толстой. Героем их является доктор А.И.Кривский, служивший в Красном Роге в 1868 — 1870 годах. По-видимому, не все стихотворения этого цикла дошли до нас, в частности, известны лишь четыре строки из стихотворения о пиявке: Ища в мужчине идеала, Но стыд храня, Пиявка доктору сказала: Люби меня! 3. ‘Верь мне, доктор (кроме шутки!)…’. — Причетник — младший церковнослужитель в православной церкви, пономарь, дьячок и т.п. Писать мыслете — говорится о неровной походке пьяного. Мыслете — старинное название буквы ‘м’. ‘Угораздило кофейник…’. — Исполати! (хвала! слава!) и Аксиос! (достоин!) — греческие выражения, употреблявшиеся в церковной службе. Веселися, храбрый росс! — Строка из хора ‘Гром победы, раздавайся…’, сочиненного Г.Р.Державиным для празднества у Потемкина в 1791 г. и часто исполнявшаяся впоследствии в разных торжественных случаях. Послания к Ф.М.Толстому Толстой Феофил Матвеевич (1809-1881) — музыкальный критик, композитор и беллетрист, член Главного управления по делам печати, печатал критические статьи под псевдонимом: Ростислав. Послания связаны с запрещением постановки ‘Царя Федора Иоанновича’. О ходе дела информировал поэта, обещая свое содействие, Ф.М.Толстой. В октябре 1868 г. И.А.Гончаров сообщил А.К.Толстому об окончательном запрещении трагедии и о неожиданном поведении Ф.М.Толстого. ‘Мне стало известно, — писал А.К.Толстой Маркевичу, — что Феофил, когда председательствовал в Совете по делам печати в отсутствие Похвистнева, додал оба свои голоса против ‘Федора Иоанновича’, ратуя в то же время в качестве литератора за разрешение этой пьесы. Это вдохновило меня на послание к Феофилу’. Оно не дошло до нас, известны лишь четыре строки: О, будь же мене голосист, Но боле сам с собой согласен… . . . . . . . . . . . . . . . . . Стяжал себе двойной венец: Литературный и цензурный. 1. ‘Вкусив елей твоих страниц…’. — Ф.М.Толстой обиделся на поэта за не дошедшее до нас первое послание к нему, особенно за эпитеты ‘двуличный’ и ‘трехипостасный’, и написал ему длинное письмо, в котором утверждал, что с самого начала, несмотря на крупные литературные достоинства пьесы, считал неудобной ее постановку на сцене. На это письмо Толстой и ответил посланием ‘Вкусив елей твоих страниц…’. Концовка — перифраз двух строк из ‘Стансов’ Пушкина. 2. ‘В твоем письме, о Феофил…’. — Посылая стихотворение Маркевичу, поэт сообщил ему, что оно является ответом на одно из писем Ф.М.Толстого, которое ‘пахнет провокацией’. ‘Лаокоона’ он хвалил, как я ‘Феодора’ в ‘Проекте’. — По-видимому, имеется в виду следующий эпизод. После выхода трактата Г.-Э.Лессинга об искусстве ‘Лаокоон’ (1766) Х.-А.Клотц — немецкий филолог-классик и влиятельный журналист, человек даровитый, но недобросовестный — прислал Лессингу льстивое письмо, которым пытался расположить его в свою пользу. Но, обманувшись в своих расчетах, он подверг критике некоторые мысли, высказанные в ‘Лаокооне’. Ответом на его возражения и вместе с тем уничтожающей характеристикой Клотца явились ‘Письма антикварного содержания’ Лессинга, которые нанесли сильный удар его научной репутации. ‘Проект’ — ‘Проект постановки на сцену трагедии ‘Царь Федор Иоаннович». Veillot — барон И.О.Велио (1830-1899), директор почтового департамента министерства внутренних дел в 1868-1880 гг., имя его неоднократно встречается в письмах и стихах Толстого, поэт негодовал на него за перлюстрацию (тайный просмотр) корреспонденции и высмеивал за плохую работу почты. Шувалов И.И. (1727-1797) — государственный деятель середины XVIII в., содействовавший развитию науки и искусства, оказывавший покровительство ученым и писателям. Ломоносов, Державин и другие посвящали Шувалову свои произведения. Вечный враг так называемых вопросов — цитата из Козьмы Пруткова: ‘В обществе заговорили о каких-то новых потребностях, о каких-то новых вопросах… Я — враг всех так называемых вопросов!’ ‘Сидит под балдахином…’. — В русской сатирической литературе и публицистике Китай издавна фигурировал как ширма, за которой можно было более свободно говорить о темных сторонах российской действительности. Так, в одной из своих рецензий начала 40-х годов Белинский писал о китайском имени Дзун-Кин-Дзын и ‘китайском духе’, распространяющемся в России, о мандаринах и ‘мандаринском журнале’ ‘Плошка всемирного просвещения, вежливости и учтивости’, имея в виду под последним ультрареакционный журнал ‘Маяк’. Песня о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Марковиче и о арапах. — 14 марта 1869 г. на обеде, данном в его честь в Одесском английском клубе, Толстой произнес речь, которая кончалась провозглашением тоста ‘за благоденствие всей русской земли, за все русское государство, во всем его объеме, от края и до края, и за всех подданных государя императора, к какой бы национальности они ни принадлежали’. Последние слова вызвали недовольство приятеля Толстого Б.М.Маркевича. Резкая оценка националистических и русификаторских взглядов Маркевича содержится в письмах к нему Толстого от 26 апреля и 24 мая 1869 г. Против этих взглядов направлено и стихотворение. Катков М.Н. (1818-1887) — журналист и публицист, редактор журнала ‘Русский вестник’ и газеты ‘Московские ведомости’, до 60-х годов умеренный либерал, а затем — апологет самодержавия и идеолог дворянской реакции. Черкасский В.А. (1824-1878) — общественный и государственный деятель, примыкавший к славянофилам, после польского восстания 1863 г. занимал пост главного директора правительственной комиссии внутренних дел в Польше. Самарин Ю.Ф. (1819-1876) — публицист и общественный деятель славянофильского лагеря, как и В.А.Черкасский, был деятельным сотрудником статс-секретаря по делам Польши Н.А.Милютина, в 1868 г. вышли первые два выпуска его сочинения ‘Окраины России’, в котором он доказывал, что русская политика недостаточно проникнута национальными интересами и что правительство недооценивает опасностей, грозящих русскому государству на окраинах. Маркевич Б.М. (1822-1884) — реакционный писатель и публицист, сотрудник изданий Каткова, приятель Толстого, который, однако, не разделял многих взглядов Маркевича. Недавно и ташкентцы… — В 60-х годах значительная часть Туркестана была присоединена к России, образовав туркестанское генерал-губернаторство с центром в Ташкенте. Алба (Альба) (1507-1582) — испанский полководец и государственный деятель, правитель Нидерландов, безуспешно пытался кровавым террором подавить нидерландскую революцию. Осанна! (греч. — спаси же!) и Аксиос! (греч. — достоин!) — выражения, употреблявшиеся в церковной службе. Мудрость жизни. — Боскетная — комната, украшенная или расписанная зеленью. Корша ведомость — либеральная газета ‘С.-Петербургские ведомости’, выходившая под редакцией В.Ф.Корша. Вслед за пахарем прилежным и т.д. — Цитата из стихотворения Фета ‘Первая борозда’. [А.Н.Мальцевой] ‘Пью ль мадеру, пью ли квас я…’ -. — Мальцева А.Н. (1820-1894) — жена брянского помещика и крупного заводчика С.И.Мальцева, приятельница царицы. Стихотворение написано по дороге из Ливадии в Одессу во время сильной качки. ‘Все забыл я, все простил…’. — Это и следующие стихотворения составляют часть письма к Маркевичу от 14 мая 1871 г. Стихотворению предшествуют слова: ‘Если бы не наступила уже весна и не пели соловьи, я бы написал ругательное письмо Тимашеву… но мягкая погода и меня делает кротким’). О Тимашеве см. во вступит. статье (И.Г.Ямпольский. А.К.Толстой). Veillot — барон И.О.Велио (1830-1899), директор почтового департамента министерства внутренних дел в 1868-1880 гг., имя его неоднократно встречается в письмах и стихах Толстого, поэт негодовал на него за перлюстрацию (тайный просмотр) корреспонденции и высмеивал за плохую работу почты. ‘Я готов румянцем девичьим…’. — Стихотворение отделено от предыдущего словами: ‘Я хотел бы, чтобы такие же чувства Вы питали к Стасюлевичу’. Об их полемике см. выше, в примечании к стихотворению ‘Стасюлевич и Маркевич…’. [М.Н.Лонгинову] ‘Слава богу, я здоров…’. — Написано перед отъездом за границу. Лонгинов был в то время орловским губернатором. Отрывок. — Veillot — барон И.О.Велио (1830-1899), директор почтового департамента министерства внутренних дел в 1868-1880 гг., имя его неоднократно встречается в письмах и стихах Толстого, поэт негодовал на него за перлюстрацию (тайный просмотр) корреспонденции и высмеивал за плохую работу почты. Юдифь — библейская героиня, во время нашествия вавилонского полководца Олоферна отправилась в неприятельский лагерь и обворожила Олоферна своей красотой, а когда он заснул, отрубила ему голову и этим спасла родину от иноземных захватчиков. [Б.М.Маркевичу] ‘В награду дружеских усилий…’. — Б.М.Маркевич (1822-1884) — реакционный писатель и публицист, сотрудник изданий Каткова, приятель Толстого, который, однако, не разделял многих взглядов Маркевича. Терпсихора (греч. миф.) — муза танца. Хариты (греч. миф.) — богини красоты, в переносном значении — красавицы. Послание к М.Н.Лонгинову о дарвинисме. — Лонгинов М.Н. (1823-1875) — библиограф и историк литературы, в молодости член кружка, группировавшегося вокруг редакции ‘Современника’, и либерал, с конца 1850-х годов резко поправел и перешел в лагерь реакции, в 1871 — 1875 гг. был начальником Главного управления по делам печати и жестоко преследовал передовую мысль. Лонгинов ответил Толстому стихотворным посланием, в котором утверждал, что слухи о запрещении книги Дарвина не соответствуют действительности. Вот как реагировал на это Толстой: ‘Он отрекается от преследования Дарвина. Тем лучше, но и прочего довольно’ (письмо к Стасюлевичу от 3 января 1873 г.). Первый эпиграф взят также из Козьмы Пруткова. Овамо и семо — там и здесь. Шматина глины — ком глины, из которого, по библейскому преданию, бог создал человека. Бармы — принадлежность парадного наряда русских князей и царей, надевавшаяся на плечи, также: ризы священника или оплечья на них. ‘Боюсь людей передовых…’. — ‘Приезжающие сюда русские, — писал Толстой Маркевичу из Флоренции в начале 1873 г., — рассказывали мне, что меня продолжают ругать в разных газетах. Я же — Боюсь людей передовых… Сон Попова. — Сатира сразу приобрела большую популярность и стала ходить по рукам в многочисленных списках… О прототипе министра см. во вступит. статье (И.Г.Ямпольский. А.К.Толстой). С большой похвалой отозвался о ‘Сне Попова’ Тургенев (письмо Толстого к жене, ноябрь 1874 г.). Не раз восхищался им Л.Н.Толстой. ‘Это бесподобно. Нет, я не могу не прочитать вам этого’. — И Лев Николаевич начал мастерски читать ‘Сон Попова’… вызывая иногда взрывы смеха’, — записал в дневник П.А.Сергеенко. В ноябре 1875 г. чтение ‘Сна Попова’ не было допущено на вечере памяти А.К.Толстого, организованном Литературным фондом. Имярек — по имени. В официальных бумагах это слово указывало место, где нужно вставить чье-нибудь имя. Неглиже — небрежный вид, небрежная домашняя одежда. К Цепному мосту. — У Цепного моста в Петербурге (теперь мост Пестеля) помещалось Третье отделение. Причинный казус — неожиданный и неприятный случай. Не бе — не было. Лазоревый полковник. — Жандармы носили голубую форму. Санкюлот — презрительная кличка, данная реакционерами в годы французской революции XVIII в. беднейшим слоям населения и революционерам-якобинцам, которые носили длинные брюки, а не аристократические короткие штаны до колен (culotte). Впоследствии в консервативной публицистике слово ‘санкюлот’ употреблялось в смысле: вольнодумец, революционно настроенный человек. Комплот (фр. complot) — заговор. Ектенья — заздравное моление, здесь употреблено в ироническом смысле. Пряжка — нагрудный знак, выдававшийся за усердие, непорочную службу и пр. [М.П.Арнольди] ‘Ропща на прихоти судеб…’. — Написано во Флоренции. М.П.Арнольда — давний приятель Толстого, муж Н.А.Арнольди, автора популярного в свое время романа из жизни русской революционной эмиграции ‘Василиса’ (1879). Рондо. — Пален К.И. (1833-1912) — министр юстиции в 1867-1878 гг. Во время его управления министерством судебное ведомство повернуло на путь реакции. Однако по вопросу о суде присяжных Толстой критиковал Палена справа, упрекая в слишком мягком к нему отношении. Резкий выпад против суда присяжных см. также в ‘Потоке-богатыре’. Каламбурное использование слов ‘параллелен’ и ‘вертикален’ заимствовано из восьмистишия А.Ф.Вельтмана (в его романе ‘Странник’). [Великодушие смягчает сердца] ‘Вонзил кинжал убийца нечестивый…’. — Стихотворение направлено против идей непротивления злу. В основе его лежат, по-видимому, какие-то неизвестные нам факты. Аренда — награда, состоявшая в предоставлении государственного имения во временное владение, с 1837 г. под именем аренды крупным чиновникам назначалась на несколько лет денежная прибавка к жалованью. Станислава — т.е. орден св. Станислава. Камергер — придворный чин. Совет — Государственный совет. Надписи на стихотворениях А.С.Пушкина. — Надписи, опубликованные племянником С.А.Толстой, поэтом и философом Д.Н.Цертелевым, были сделаны на лейпцигском издании стихотворений Пушкина 1861 г. (Этот экземпляр, по-видимому, безвозвратно пропал.) Стихотворения Пушкина цитируются по этому изданию. Строки, написанные на той странице, где помещено стихотворение ‘Я жду обещанной тетради…’, Цертелев связывал именно с этим четверостишием, между тем толчком для их написания были скорее напечатанные рядом стихотворения ‘Баратынскому из Бессарабии’, ‘Друзьям’, ‘Адели’, в них фигурируют ‘Вакха буйный пир’, ‘звук лир’, музы, ‘питомцы муз и Аполлона’, хариты, Лель. ‘Везде, где попадаются слова Лель, повеса, шалуны, цевницы, хариты, — писал Цертелев, — Толстой подчеркивает их и снабжает примечаниями… Против некоторых стихотворений стоят краткие восклицания: ‘хорошо’, ‘великолепно’, ‘вот это я понимаю’, но большею частью примечания имеют характер шутки’. Наконец, Цертелев утверждает, что надписей Толстого было множество. Продолжение ‘Золота и булата’ приписывалось также М.Л.Михайлову. Мглин — уездный город Черниговской губернии, в Мглинском уезде находилось имение Толстого Красный Рог. Авзония — Италия. Цитерея, или Киферея (греч. миф.) — одно из прозвищ Афродиты (остров Кифера был одним из центров культа Афродиты). Филимонов В.С. (1787-1858) — поэт, беллетрист и драматург. Захаржевский Я.В. (1780-1860) — начальник царскосельского дворцового управления. И.Г.Ямпольский