СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА
МОСКВА.
Типо-Лит. Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.
1894.
САМОКРУТКА.
(ВЪ СТАРОЙ МОСКВ).
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВСТЬ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.
Первопрестольная, блокаменная, златоглавая матушка Москва необычно волновалась и гудла празднично изъ края въ край. Въ зубчатыхъ, высокихъ стнахъ ея древняго Кремля, вокругъ соборовъ и монастырей и по всмъ площадямъ города вокругъ ‘сорока-сороковъ’ храмовъ Божьихъ, на всхъ улицахъ и кривыхъ переулкахъ, отъ Ивана Великаго надъ Москвой-ркой и до всхъ земляныхъ валовъ и заставъ — былъ, какъ сказываетъ народъ,— дымъ коромысломъ, пиръ горой!..
Были первыя числа сентября мсяца, 1762 года. На двор стояли теплые, ясные дни и солнце не палило, а какъ-то весело и ласково золотило улицы, переполненныя пестрыми толпами народа. Все густо и гульливо заливало улицы: и пшеходы, и всадники, и экипажи всхъ родовъ, отъ казенной брички приказнаго или курьера, отъ кареты небольшого барина или оберъ-офицера и до берлины или колымаги цугомъ, генерала и сановника. Пшеходы путались и переплетались, зваки стояли на углахъ площадей, экипажи, гремля или покачиваясь, двигались и спшили все боле въ одну сторону, къ Тверскому Яму, чрезъ ту заставу, въ которую вызжаютъ на Петербургскую дорогу, или прізжаютъ, какъ питерскіе, такъ и заморскіе гости.
Не простой, заурядный, воскресный день или праздникъ заставилъ всю Москву подняться на ноги и зашевелиться какъ муравейникъ.
Въ стнахъ Блокаменной ожидалось со дня на день событіе и торжество, какого не видано было уже ровно двадцать лтъ. Не одни москвичи наполняли улицы пестрой, разряженной и веселой толпой. Въ город за послдніе дни собралась и съхалась отовсюду куча всякаго народу и всякій день прибавлялись гости со всей Имперіи. И дворянство, и чиновничество, и высшее духовенство, и военный людъ… Виднлись теперь чуть не на каждомъ углу сановники и вельможи безъ числа, въ своихъ дивныхъ, привезенныхъ изъ Питера каретахъ, желтыхъ и голубыхъ, съ золотыми гербами, запряженныхъ шестерикомъ и восьмерикомъ цугомъ, съ разряженными кучерами на козлахъ, съ форейторами на выносъ, съ скороходами и гайдуками на запяткахъ. Помимо того, повсюду сіяли и блестли разнообразные мундиры, какихъ Москва давно или совсмъ не видала. Чуть не полъ-гвардіи явилось тоже изъ Петербурга.
Все поднялось на ноги и ликовало въ ожиданіи ряда празднествъ въ город. Помимо многочисленнаго придворнаго штата, явившагося изъ Петербурга, нсколько сотенъ дворянскихъ семействъ собралось тоже въ Москву со всхъ краевъ и концовъ Россіи. Всякая семья явилась съ чадами и домочадцами, съ дворней и скарбомъ. Большая часть прізжихъ разсялась въ домахъ родственниковъ, друзей и близкихъ. Въ иныхъ барскихъ хоромахъ, гд уже съ десятокъ лтъ царила тишина и замчалось малолюдство, теперь по вечерамъ домъ горлъ огнями, гудлъ голосами. Будто отъ зари до зари шелъ пиръ горой. Иные родственники, явившись въ пяти экипажахъ, съ прибавкой десяти подводъ для холоповъ и поклажи, оравой вваливались во дворъ пріютившаго ихъ къ себ дяди, дда, братца, тетушки. И посл долгой разлуки, да еще ради свиданія при такой особой, праздничной обстановк, когда весь городъ собирался ликовать — встрчи происходили еще веселе. Будто на свадьбы съзжались вс и во всякомъ дом были женихъ или невста.
Теперь на каждыхъ двухъ, трехъ москвичей, казалось, приходится непремнно по одному гостю — столько вдругъ нахало народу въ Блокаменную. И конечно, не изъ одного Петербурга, а изъ всхъ намстничествъ и областей обширнаго отечества.
Причина на это была особая.
Государыня Екатерина Алексевна, вступивъ два мсяца тому назадъ на престолъ, въ Петровъ день, тотчасъ объявила на сентябрь священное внчаніе на царство въ древней столиц и тотчасъ же начались приготовленія къ торжеству и всмъ празднествамъ коронаціи.
Въ эти дни, государыня, посл быстраго пути черезъ Новгородъ и Тверь — явилась уже съ многочисленной, блестящей свитой и остановилась близъ Москвы, въ сел Петровскомъ, фельдмаршала графа Разумовскаго, въ ожиданіи торжественнаго възда въ Первопрестольную.
У самыхъ Тверскихъ воротъ, гд толкалось и шумла наиболе народа, гд постоянно прозжали кареты по направленію къ селу Петровскому и обратно, въ куч простыхъ звакъ, стоялъ измайловскій сержантъ и равнодушно хотя отчасти сумрачно, оглядывалъ толпу.
Это былъ высокій и красивый молодой человкъ, лтъ 23-хъ, и если бы не военная служба и не обычай дворянскій тщательно бриться, то конечно у него была бы уже теперь изрядная черная борода и усы. Плохо выбритое лица лучше всего доказывало теперь его возрастъ и возмужалость. Народъ, двигавшійся кругомъ него, мало привыкшій къ его мундиру, почтительно и осторожно обходилъ его, нкоторые мужики даже ломали шапку, и сержантъ безсознательно кивалъ головой или произносилъ небрежно: здорово! здорово!
Ему однако отчасти надоло, что всякій изъ прохожихъ оглядывалъ его, а иногда бабы или мальчишки останавливались предъ нимъ, составляя по невол кучи, и добродушно глазли на его довольно простой мундиръ, никогда никого конечно, не интересовавшій въ Питер.
Сержантъ внимательно оглядывалъ вс кареты, которыя прозжали мимо него, а равно и сидящихъ въ нихъ, какъ еслибъ онъ за этимъ собственно и стоялъ на углу улицы.
— Борщевъ? раздалось вдругъ около него.
Сержантъ обернулся и увидлъ молодого человка въ простомъ нмецкомъ плать, который тянулся къ нему чрезъ толпу.
‘А? Деревня… Тоже изъ поры выползла на коронацію!’ подумалъ онъ.
— Здорово, когда пожаловалъ въ Москву? продолжалъ статскій, обнимаясь и цлуясь съ сержантомъ.
— Вчера только. А полкъ уже съ недлю, коли не больше, отозвался сержантъ. Только меня задержали. А ты когда? Братъ твой давно здсь. Я чай ужь сегодня видлся съ нимъ…
— Нтъ еще… Никакъ не найду… Вотъ спасибо тебя встртилъ. Вотъ я третій день въ Москв — справляюсь объ немъ чрезъ родню московскую, да никто наврно не знаетъ. Кто посылалъ на Воронцово поле, кто къ Земляному валу. День побгалъ и бросилъ. Ты скажешь?
— Встимо. Я съ нимъ стою. На Плющих, домъ дьячка Власова, не то Соврасова, не то Савелова. Не упомню. Да это и не нужно. Зеленый большой домъ… А за воротами вкъ торчатъ наши деньщики. Ты спроси объ Гурьевыхъ. Мы вс вмст. Да насъ меньше знаютъ. А Сеньку Гурьева вся Москва знаетъ.
— Ну спасибо. А то бы еще недлю проискалъ. Москва не Петербургъ. У васъ всего три улицы да десятокъ домовъ… А тутъ гляди — чуть не цлое государство.
— Ну ужь и три… Небось и у насъ городъ. Да почище этой деревенщины Москвы, отозвался насмшливо сержантъ. Да и народъ чуденъ. Глядитъ вотъ, на насъ, гвардейцевъ, якобы на какую заморскую птицу. Такъ всего и вылижетъ глазами. Ишь вдь таращутся. И онъ прибавилъ, обращаясь къ ближайшей баб: Смотри, сглазишь!
Вновь подошедшій, въ нмецкомъ плать, человкъ лтъ 30-ти, былъ дворянинъ Хрущевъ, извстный когда-то въ Петербург своими прибаутками и страстью къ тремъ вещамъ: къ вину, къ картамъ и къ крпкимъ шуткамъ, за которыя ему не разъ доставалось. Онъ и теперь съострилъ довольно грубовато на счетъ мундира сержанта, какъ бы оправдывая любопытство звакъ московскихъ.
Борщеву острое слово не понравилось, тмъ боле, что двое мщанъ прохожихъ слышали и разсмялись на шутку барина.
— А ты все по старому соришь языкомъ! На мн одежда, а на теб что?… рухлядь… Не то ты дворянинъ, не то — купецъ изъ Данцига, съ устрицами или апельсинами…. Я помру — эдакого не надну…
— Отчего?.. Чмъ не одежа? Гршное тло кроетъ, добродушно отвтилъ Хрущевъ, оглядывая себя. За то, голубчикъ, нашъ братъ ни отъ кого не зависить. Вольная птица!
— Вамъ и кличка: рябчики. Лучше говори, стало быть — дикая птица.
— Дикая?.. Что-жь, не наша вина. Было прежде хорошее дворянское платье, боярское, сказываютъ дды. Петръ Алексевичъ спортняжилъ вотъ новое. Да еще при нашихъ зимахъ да морозахъ рожи вс повеллъ оголить.
— Я бы ни за что къ статскимъ дламъ не пошелъ! Срамота! Ты кажись самъ пожелалъ такъ? отозвался сержантъ.
— Да. Кабы вышелъ тогда указъ о вольности дворянской, такъ я бы вовсе ушелъ, да взялъ бы абшидъ. А тогда одно спасенье было отъ военщины,— къ статскимъ дламъ пристроиться.
— Ты какъ именуешься то, по вашему, по приказному? насмшливо спросилъ сержантъ.
— Коллежскій ассесоръ.
— Ассессоръ?.. Коллежскій? Вдь это же совсмъ не понятно. Ничего не сказываетъ. Будто зря болтаешь языкомъ! разсмялся Борщевъ.
Молодые люди, перекинувшись еще нсколькими шутками, вмст направились въ городъ. Хрущевъ, бывшій гвардеецъ, сталъ разспрашивать о брат своемъ, котораго давно не видалъ и который былъ уже поручикомъ измайловскаго полка. Понемногу бесда ихъ перешла на другой предметъ, на новости дня. Борщевъ, какъ петербургскій гвардеецъ, могъ многое, для него даже не интересное и старое, передать помщику, пріхавшему изъ подмосковной вотчины, т.-е. объ цариц, о коронаціи, о новыхъ наградахъ и милостяхъ, о придворныхъ толкахъ.
Они двинулись тихонько по Тверской, но потомъ, чтобы уйти отъ толпы и толкотни, повернули въ переулокъ, потому что разговоръ снова перемнился и они заговорили уже вполголоса.
— Мы, измайловцы, первые примръ подали, какъ вышли къ ней съ хлбомъ и солью! говорилъ Борщевъ. Орудовали вс поровну и вс могли подъ экзекуцію попасть. Ну, а теперь изъ нашихъ одинъ Ласунскій пуще всхъ въ милости и будетъ награжденъ не въ примръ прочимъ. Возгордился тоже не въ мру, изъ-за дружбы тхъ двухъ братьевъ, Гришки да Алехи. Ну — Орловыхъ…
— А что-жь т… Орловы?
— Какъ что? Т вдь коноводами сочлись! А враки! Говорю: вс равно старались. И мы, и семеновцы, и преображенцы… А теперь два ероя вишь только и есть, двое братьевъ Орловыхъ…
Потихоньку и незамтно дошли собесдники до Никитской улицы. Здсь передъ ними вдругъ, съ большого барскаго двора, выхала на средину улицы, стуча и покачиваясь на высокихъ рессорахъ, изящная голубая карета. Замчательный цугъ въ восемь лошадей, вороной масти, въ красивой блестящей сбру, а сзади на запяткахъ два рослые скорохода, въ придворныхъ раззолоченыхъ кафтанахъ — были принадлежностью только вельможъ. Карета быстро пронеслась мимо и въ ней мелькнула фигура очень молодого офицера.
— Вотъ! Легокъ на помин! Будто на смхъ изъ земли выросъ! досадливо воскликнулъ Борщевъ, останавливаясь и указывая пріятелю пальцемъ на прохавшую карету. Скажи на милость! Какой сановникъ! Цугомъ въ восемь коней.
— Кто такой? спросилъ Хрущевъ.
— А онъ самъ. Нын вельможа! разсмялся даже съ оттнкомъ злобы Борщевъ. Изъ грязи, да въ князи! Самъ онъ! Гришка Орловъ!
— Вонъ какъ похалъ! удивленно пробормоталъ Хрущевъ, Да врно-ли? можетъ теб почудилось… со зла! Все его поминалъ дорогой.
— Я его за сто верстъ узнаю…
— Я думаю, братецъ, ты маху далъ со зла. Поврь, что это Разумовскій! настаивалъ Хрущевъ.
Въ воротахъ, изъ которыхъ только что выхала карета, показалось двое дворовыхъ людей. Борщевъ спросилъ ихъ, чья карета, и получилъ въ отвтъ:
— Господина Орлова. Къ братцу прізжали въ гости. Это вотъ ихъ родителя покойнаго домъ будетъ.
Молча снова двинулись молодые люди и, отойдя нсколько шаговъ, заговорили.
— Важно! сказалъ Хрущевъ. Вонъ у васъ въ Питер какое бываетъ…
— Да, братецъ… Вотъ они дла какія. Фортуна! Все на свт Фортуна!.. сказалъ вдругъ Борщевъ.
— Это что такое? Новое слово! При мн еще не сказывалось… Еще на корабл привезено не было. Что оно значитъ?
— Фортуна-то… А чортъ ее знаетъ… Такъ стали сказывать.. Нын все новыя слова слышишь. Не успешь учить… Да. Фортуна, т. е. кому счастье, а кому — шишъ, во всю жизнь и до скончанія вка…
— Аминь! прибавилъ Хрущевъ смясь.
— Да, аминь… намъ. А ему съ братьями и ‘аминя’ этого не будетъ. Пойдетъ дождить теперь всякое безъ конца. И чины, и ордена, и вотчины, и дома, и сервизы разные… Два мсяца тому съ половиной этотъ самый вельможа скоросплый занялъ у насъ въ полку, у капитана Горбова, полсотни рублей… Не съ чмъ было за карты ссть. Долженъ былъ во всхъ лавочкахъ да трактирахъ. Не было ему другого званья, какъ Гришка — Вдмедь. А теперь, поди, у него червонцами вс карманы… Куда карманы! Вс комоды, поди, червонцами набиты биткомъ. Тьфу! Видть не могу!
— И чего это ты такъ раскипятился! удивленно наконецъ спросилъ Хрущевъ. Ну подивися, а злиться то чего же?
— Какъ же не злиться-то!
— Завидки берутъ! Стыдно-ста, сержантъ.
— Не завидки, братецъ… А справедливость нужна. Награждай заслуги отечеству. Возвышай достойныхъ за ихъ дла. А это что? Вчера на дохлой пар, а нынче цугомъ изъ восьми коней! Вчера былъ поручикъ и цалмейстеръ, а нынче вельможа!
— Нтъ, братецъ, прости прямое слово: у тебя поповы завидущіе глаза!
— Ахъ ты деревня! воскликнулъ сержантъ. Да нешто я одинъ! Вдь мы его теперь, этого остолопа, какъ чорта взлюбили. Ему даже головы не сносить. Вотъ что я теб скажу. Ей Богу! Три, четыре мсяца тому будетъ, онъ лебезилъ, подлый, какъ бсъ передъ заутреней съ нами разсыпался. А теперь рукой не достанешь. Ну, просто вельможа. Да и будетъ скоро…
— Да. Годиковъ черезъ десятокъ, встимо въ генералы…
— Черезъ десятокъ… Эвося! Это такъ-то бывало — при цар Алекс, либо при Петр… А при царицахъ не такъ, братецъ. Разумовскій, сказываютъ, какъ въ одинъ годъ шаркнулъ?
— Да, это врно!… Изъ пвчихъ — въ фельдмаршалы!— Дистанція!
— Ну, и этотъ, гляди, въ коронацію гетманомъ либо графомъ будетъ, сердился Борщевъ.
— Ну вотъ тоже! Хватилъ! Графомъ!?
.— Врно я теб говорю. Объ этомъ ужь и слухъ есть. Вс Орловы — графы будутъ.
— Графъ… да Орловъ… Оно вмст какъ-то нескладно сдается, замтилъ Хрущевъ.
— Будетъ складно, какъ прикажутъ такъ именовать.
— Чтожь! Первый-то графъ тоже не графомъ родился! А то вдь эдакъ и Ев бы слдовало ужь графиней именоваться, разсудилъ глубокомысленно Хрущевъ.
Молодые люди замолчали. Досада сержанта прошла. Онъ очевидно думалъ уже о другомъ о чемъ-то, не веселомъ, ибо лицо его стало добродушно, но слегка печально. Хрущевъ раздумывалъ о слышанномъ.
— Головы ему отъ васъ не сносить, говоришь, произнесъ онъ наконецъ. Какой вы, гвардейцы, народъ. Баловники. Вольница. Тутъ вотъ за услуги царица коней подарила… Отличаетъ милостями. И ужь, вдомое дло, не зря. Что ты тамъ ни толкуй — не поврю. А поглядли бы вы, что у насъ въ глуши, въ иномъ какомъ намстничеств, воевода какой, а то и просто судья, либо приказный какой… Что они говорятъ! Подомъ дятъ — и вотчины, и помщиковъ. Этотъ по вин монарха высоко взлетлъ и никого не обижаетъ! А тотъ вдь тля, мразь, иной вольно-отпущенникъ, вчера самъ былъ холопомъ у барина. А нын нашему брату дворянину кричитъ: ‘Я тебя въ бараній рогъ согну!’ У насъ въ губернской канцеляріи, регистраторъ, мсяцъ съ тому будетъ, приводилъ мщанъ къ присяг по случаю восшествія на престолъ и якобы налогъ въ казну — бралъ по гривн со всякаго присягавшаго… Я, дворянинъ и тоже бывшій гвардеецъ, а не прохвостъ какой, сунулся было ему перечить, сказалъ, что это незаконный поборъ съ темныхъ людей. Такъ меня по его жалоб воевода призывалъ, да объявилъ мн, что яко смутителя народнаго по этапу пошлетъ въ Петербургъ. Ну я и замолчалъ!…
— Напрасно, по суду бы очистили! замтилъ Борщевъ.
— Да, очистили бы чрезъ десять лтъ, какъ ужь верстъ тысячу отмахалъ бы по этапу съ ворами да душегубами… Нтъ, братецъ, поживи-ко вотъ въ нашей глуши, въ деревн… А что — Орловъ! Никому отъ него разоренія нтъ, даже и обиды нтъ. Завидки васъ взяли! Больше ничего!
— Да мн-то… чортъ съ нимъ! добродушно отозвался Борщевъ. Я въ генералы или сановники не лзу. У меня этой корысти нтъ. Выйду въ офицеры посл коронаціи — я самъ абшидъ возьму.
— Что такъ? А самъ меня рябчикомъ обозвалъ?
— Къ статскимъ дламъ не пойду. Мундиръ останется…
— Что-жь длать будешь. Въ вотчину подешь.
— Женюся или… Да прямо скажу: женюся или покончу съ собой!
— Вона какъ! воскликнулъ Хрущевъ.
— Услышишь — повришь. Вспомнишь, что правду сказывалъ… Ну, прости, мн пора, тутъ недалече по одному длу…
— Прощай. Ввечеру свидимся. Я прямо къ брату на Плющиху…
Молодые люди простились. Борщевъ прибавилъ грустно:
— Вотъ что, другъ. Ты тамъ у Гурьевыхъ не сказывай про то, что слышалъ сейчасъ отъ меня.
— Про Орлова-то? Зачмъ! Я не болтливъ.
— Кой чортъ, про Орлова! Они тамъ съ твоимъ братомъ и не то теб наскажутъ. Всю вселенную разнесутъ по клочкамъ! улыбнулся Борщевъ. А ты про мое-то помолчи, что я собираюсь длать… Это у меня впервой такъ съ языка сорвалось! Коли женюсь — самъ скажу. Коли убьюсь — услышутъ посл…
На углу Маросейки и Лубянки, въ глубин большого двора, стояли двухъ-этажныя палаты всмъ извстнаго въ Москв большого барина и хлбосола князя Лубянскаго. Домъ этотъ, низкій и длинный, съ простыми стнами, безъ всякихъ украшеній, плохо выкрашенный, мстами съ обвалившейся штукатуркой, гд пестрли красные кирпичи, съ тусклыми стеклами въ окнахъ — угрюмо выглядывалъ изъ глубины двора. Видно было, что владлецъ — бояринъ и князь, мало заботился объ вншности своего жилища. Чужому человку можно было даже подумать, что бояринъ или скупецъ, или же поразстроилъ свои дла кутежемъ или картами… Но всякій москвичъ зналъ хорошо, что угрюмый и запущенный видъ этого дома ничего худого не доказываетъ.
Вс знали давно князя Лубянскаго, знали, какая у него большая казна, сколько вотчинъ, жалованныхъ его отцу еще Петромъ I, и знали вс, что состояніе князя въ полнйшемъ порядк. Князь былъ одинъ изъ первыхъ богачей Москвы.
Вс знали и отвтъ князя, когда понукали подновлять палаты, выблить или ‘отмалевать стны подъ глазурь’, или выкрасить крышу.
— Чего я буду украшать… Мой домъ, что я самъ, въ какое платье ни наряди — ни хуже, ни лучше не будетъ. Человкъ душою блеститъ, а домъ — горницами опрятными, да хлбомъ-солью.
Домъ князя былъ выстроенъ еще во время правленія царевны Софьи Алексевны, его отцемъ, княземъ Алексемъ Михайловичемъ Лубянскимъ.
Князь уврялъ теперь, что отъ его дома и по его имени вся площадь ближайшая прозвалась Лубянкою, но это было не совсмъ врно, или на половину врно.
Родъ князей Лубянскихъ литовскаго происхожденія, неизвстно какъ появился въ Московскомъ государств и поступилъ на службу къ царямъ, но зато и площадь у Китай-города звалась Лубянскою тоже испоконъ вку. Конечно могло быть, что когда-нибудь, за двсти лтъ предъ тмъ, литовскіе выходцы дали площади свое имя, но на это доказательствъ не было. Вроятне, что площадь была сначала ‘лубяная’, а потомъ стала Лубянскою. Что касается до совпаденія того обстоятельства, что домъ князя помщался на углу одноименной площади, то покойный князь Алексй Михайловичъ умышленно купилъ когда-то тутъ мсто и выстроилъ этотъ домъ.
Его сынъ, ныншній владлецъ, родился въ этомъ самомъ дом въ начал столтія, въ 1701 году, когда домъ, начатый стройкой уже давно, окончательно принялъ свой теперешній видъ, т. е. когда правое его крыло было покрыто крышей, и дворня перешла туда на житье изъ наемнаго помщенія.
Поэтому князь говорилъ, что онъ — ровесникъ дому своему, по этой же причин особенно нжно относился къ своему жилищу, звалъ его то ‘пріятелемъ’, то ‘братцемъ’. Украшать же и ухаживать за домомъ, подновлять его почаще не хотлъ изъ какого-то простого упрямства.
— Вдь не стны валятся! А глина, да краска стнамъ не нужна. Что длать? Вонъ у меня все новыя дырки длаются, показывалъ онъ на свои морщины. Этого изъяну и совсмъ не поправить. Ну, а каковъ я становлюсь, пускай таковъ и домъ мой будетъ. А то у меня старика на него зависть разгорится, какъ онъ вдругъ моложе меня будетъ выглядывать.
Въ этомъ была дйствительно единственная причина того, что домъ не подновлялся. И въ малой прихоти сказывался и вырисовывался весь характеръ князя. Многое, что его друзья или дальніе родственники считали упрямствомъ или прихотью, имло однако всегда основаніе. Часто приходилось князю длать что-нибудь, или наоборотъ отказывать въ чемъ-нибудь, не соглашаться,— безъ всякой видимой разумной причины. Но это было такъ для постороннихъ. Самъ князь отлично зналъ, почему и на какомъ основаніи онъ что-либо длаетъ. Когда онъ объяснялся, выходило дло хоть и чудно, но понятно и просто. Когда князь таилъ причину, вс говорили:
— Упрямица извстная… Что съ него взять.
Князь былъ крестникомъ сына знаменитаго боярина Матвева, погибшаго отъ рукъ возмутившихся стрльцовъ. Отецъ князя и бояринъ были большіе друзья, и даже князь Алексй Михайловичъ чуть-чуть тоже не погибъ отъ этого. При убійств боярина Матвева, онъ сталъ на улиц громко и смло выговаривать бунтовщикамъ-стрльцамъ, обзывая ихъ лиходями и дьяволовымъ сменемъ за вс ихъ преступленія.
— Плаха и топоръ по васъ плачутъ давно! Дождетесь и вы суда и расправы! предсказалъ имъ князь.
Родившійся впослдствіи сынъ названъ былъ Артамономъ, въ честь убіеннаго боярина-друга. А отцемъ крестнымъ былъ сынъ мученика, Андрей Артамоновичъ Матвевъ, любимецъ великаго императора.
Эта дружба съ семьей убіеннаго боярина не мало содйствовала возвышенію отца князя и милостямъ государя къ нему. Государь любилъ, конечно, семью Матвевыхъ, черезъ которыхъ стала царицей его мать, любилъ часто говорить о погибшемъ въ смут боярин. Бывая въ Москв, государь всегда зазжалъ на могилу мученика, служить панихиду по ‘убіенномъ боярин Артамон’, а затмъ халъ кушать сосдству, въ домъ къ его первому другу, князю Алексю Михайловичу Лубянскому.
При этомъ, когда мальчикъ, сынъ князя, былъ уже побольше, государь требовалъ, чтобы привели и за столомъ посадили и Артамошку, т. е. ныншняго владльца палатъ.
Князь помнилъ хорошо свои разговоры съ государемъ, его шутки, или серьезные совты.
— Учись, Артамонъ. Будешь такой же умный, какъ твой теска. Вотъ твой крестный отецъ гляди какой молодецъ, а все оттого, что учился.
Однако князь, помнившій хорошо царя и его совты,— учился туго и теперь былъ только слегка грамотенъ. Умлъ безъ запинки прочесть по-русски и по-славянски, да умлъ письмо написать.
Хоть и хлопоталъ сначала его отецъ объ ученьи своего Артамона, даже чуть было не собралъ его за границу хать учиться съ другими сверстниками, но вдругъ неожиданно умеръ, когда сыну было только 18 лтъ отъ роду.
Князь Артамонъ, еще прежде потерявшій мать и замужнюю сестру, по смерти отца остался совсмъ одинокъ. Тогда то вотъ онъ и началъ любить свой домъ и называть его ‘братцемъ’. Ближе и дороже этого дома никого и ничего у князя не было. Дальнихъ родственниковъ, конечно, набиралось много,— но князь относился къ нимъ добродушно, привтливо, но близко не сходился ни съ однимъ. Семья покойной сестры жила безвыздно въ деревн.
Вся жизнь князя Артамона Алексевича, отъ смерти отца, заставшей его юношей, и до теперешнихъ 60-ти лтъ, прошла, буднично, однообразно, изо-дня въ день.
Ни разу не выхалъ князь изъ Москвы, за исключеніемъ, одной своей подмосковной вотчины, гд проводилъ изрдка лто и осень. Ни разу князь не пожелалъ даже създить въ. Петербургъ. Вс удивлялись чудачеству, какъ не возьметъ богача любопытство повидать новорожденный городъ, который какъ грибъ выросъ и быстро украсился не хуже древней Москвы. Какъ не пожелать — и себя тамъ показать.
Теперь князь былъ вдовъ уже давно и во всемъ большомъ дом, помимо его самого, было теперь только одно близкое и дорогое ему существо,— 20-ти-лтняя дочь Анна.
Князь почти до сорока лтъ прожилъ, не ршившись ни разу сочетаться законнымъ бракомъ. Много разъ и многія двушки разныхъ дворянскихъ семей нравились ему, иногда и очень сильно. Всякая семья и всякая двушка во всей Москв сочла бы себя счастливой назвать князя женихомъ и породниться. Это еще боле облегчало, казалось, возможность жениться, но въ дйствительности было наоборотъ. При характер князя — это обстоятельство именно и было помхой.
Чмъ боле ухаживали родители за княземъ, тмъ мене онъ считалъ возможнымъ жениться на ихъ дочери, убжденный, что его ловятъ за титулъ и состоянье.
‘Не я ей нуженъ!’ думалъ онъ и сторонился.
И такъ дожилъ онъ почти до сорока лтъ. Зато женился вдругъ, совершенно неожиданно, къ удивленію, какъ своему, такъ и всхъ знакомыхъ.
Въ годъ смерти императрицы Анны Іоанновны пріхала въ Москву и поселилась небогатая женщина съ красавицей дочерью, происхожденьемъ съ Юга. Это была вдова именитаго, какъ говорили, владтеля Гирея, изъ Крыма, которая пріхала въ Москву хлопотать по своему длу и просить защиты у русскаго правительства противъ хана Крымскаго, отнявшаго у нея вс земли, пограничныя съ русскими владньями. Вдова стала именовать себя ‘княгиней’ Гиреевой, носила оригинальный, красивый и еще невиданный москвичами костюмъ и, конечно, сначала ни слова не знала по русски, но потомъ вскор научилась очень изрядно объясняться. Съ ней пріхалъ десятокъ такой же дворни — татаръ и татарокъ. Вдову-княгиню приняли въ московскіе дома, какъ всегда всхъ, гостепріимно и радушно, всюду звали, угощали, общали помощь и покровительство въ ея дл, но пока только забавлялись ея русскимъ языкомъ, ея свитой, ея одеждой: чардой, шальварами, бешметомъ и феской…
Скоро шутники прозвали ее ‘бешметная княгиня’, но вс любили. Боле же всего москвичи ухаживали за дочерью княгини, которая была замчательной красоты и казалась еще краше въ своемъ костюм, въ ожерельяхъ изъ монетъ и въ пунцовой феск, расшитой золотомъ и драгоцнными каменьями, несмотря на скудныя средства матери. Красавица-дочь — ‘крымская княжна’, какъ прозвали ее,— съ ума свела всю московскую молодежь, а въ томъ, числ и пуще всхъ — сорокалтняго холостяка князя Лубянскаго.
Сначало мудрено было всмъ молодымъ людямъ знакомиться и бесдовать съ красавицей, но не прошло четырехъ мсяцевъ, какъ княжна, по имени Атыдже, отлично выучилась по-русски и совсмъ сжилась съ новыми друзьми и новыми нравами. Свой обычай, священный на родин, носить чадру и вкъ скрывать лицо свое — об, и мать, и дочь, тотчасъ бросили. Красивой Атыжде было не боле 16 лтъ, но казалась она старше. Замчательные черные глаза, длинные, волнистые, черные, какъ уголь волосы, расплетенные на пятьдесятъ мельчайшихъ косъ, вчно разсыпанныхъ по бархатному бешмету, на спин и на плечахъ, блый, матовый цвтъ лица и пухленькія, ласково и кротко улыбающіяся губки,— вмст съ забавнымъ, но милымъ акцентомъ при произношеніи — все плняло барынь и двушекъ, и молодежь, и даже стариковъ.
Князь сталъ бывать часто у княгини Гиреевой и началъ подолгу бесдовать и заглядываться на княжну Атыдже. А красавица, въ свою очередь, становилась неравнодушна къ князю.
Вскор никому уже не было тайной, что молодые люди влюблены другъ въ друга, и многіе уже начинали задавать себ вопросъ о томъ, будетъ ли подобный бракъ для князя — дломъ простымъ и обыкновеннымъ, или же срамной глупостью и несообразицей. Барыни, у которыхъ были дочки-невсты, считали подобный бракъ даже грховнымъ дломъ для русскаго князя.
— Броситъ и эту. Не первый разъ! говорили одн.
— Клюнулъ! Зацпили! Скоро ‘бешметная’ княгиня передетъ въ палаты, въ тещи къ князю, говорили другія.
Однако дло тянулось и вдругъ повернулось совершенно неожиданно для всхъ. Княгиня, не привыкшая у себя на родин къ морозамъ и вьюгамъ — простудилась на святкахъ, при катаньи съ ледяныхъ горъ, и чрезъ три дня была на стол.
Пока московскія барыни, ея пріятельницы и покровительницы, охали и ахали какъ быть и что длать, кому басурманку отпвать и какъ, да гд хоронить, и вообще какъ изъ этакаго скандала выпутаться — молоденькая княжна, пораженная внезапной смертью матери, совсмъ одичала. Она молчала какъ убитая, сидла не шевельнувшись по цлымъ часамъ около тла матери, но не плакала. У нея отъ ужаса ея положенья круглой сироты на чужой сторон и слезъ не было. Только боязливо-кроткое выраженіе ея глазъ и сомкнутый въ рзкую складку ротъ ясно говорили всякому, какъ она сильно страдаетъ въ своей безгласной скорби. Княгиню съ грхомъ пополамъ отпли, выискавъ гд-то какого-то татарина, который поклялся, что онъ, коли не мулла, то въ род того, и разныя молитвы по своему обряду надъ тломъ прочесть можетъ. Затмъ ‘бешметную’ покойницу похоронили подъ Москвой, около ограды одного изъ нмецкихъ кладбищъ. Нмцы зашумли было, но начальство пригрозилось — и все сошло благополучно.
И княжна Атыдже осталась съ своей дворней дармодовъ-татаръ — одна на бломъ свт.
Сразу явилось много добросердечныхъ боярынь, которыя звали княжну къ себ на хлба, но она не шла, и только пугливо озиралась на вс предложенья. Князь тоже видалъ княжну Атыдже и также попрежнему страстно заглядывался на нее, но не говорилъ и не предпринималъ ничего… Богъ знаетъ, что у него творилось на душ!.. Близко его знавшіе увряли, что онъ сильно влюбленъ, какъ никогда еще, но стыдится молвы народной и поэтому не ршается жениться на татарк, хотя бы и княжескаго рода. Это была отчасти правда. Родовая гордость была теперь помхой князю, когда сердце его, въ сорокъ лтъ, было совершенно побждено зъ первый разъ въ жизни, а стало-быть, думалъ онъ, въ послдній… Князь мучился, но ршиться не могъ.
Однажды Артамонъ Алексевичъ, особенно задумчивый и угрюмый со дня смерти ‘бешметной’ княгини — былъ вдругъ до нельзя встревоженъ извстіемъ, которое обжало быстро всю Москву. За красавицу-княжну Атыдже сватался всмъ извстный въ Москв богачъ — вдовецъ и генералъ.
Это былъ уже старикъ за шестьдесятъ лтъ, далеко не казистый и смолоду, и теперь совершеннйшій сморчокъ. А между тмъ Атыдже сразу дала свое согласіе.
Это извстіе какъ громомъ сразило князя! Онъ даже не похалъ узнать всть отъ самой княжны. Онъ думалъ, и ‘былъ увренъ, что она его любитъ, и ошибся.
‘Что-жь. Не судьба! подумалъ онъ. Да и не рука. Я князь Лубянскій — не генералъ, а почище…’
И князь ршилъ боле не видать своей возлюбленной.
Но чрезъ два-три дня произошло нчто чрезвычайное въ дом князя, которое однако осталось тайной для всхъ знакомыхъ и друзей.
Только теперь, спустя двадцать лтъ, было оно извстно немногимъ лицамъ.
Однажды, въ семь часовъ вечера, когда князь одинъ-одинехонекъ, съ грустью на сердц, садился за свой ужинъ, въ лучахъ двухъ розовыхъ свчей, стоявшихъ на стол — появилась внезапно въ горниц фигура, укутанная въ темное съ головы до полу…
И къ ногамъ изумленнаго Артамона Алексевича упала, крымская княжна, умоляя взять ее къ себ просто хоть нахлбницей и наложницей, такъ какъ ему, русскому князю, нельзя жениться на басурманк.
Оказалось, что Атыдже давно безумно любитъ князя и конечно предпочитаетъ итти къ нему въ наложницы, нежели замужъ за богача-генерала.
Подумать, отказать генералу, подождать, чтобы самъ князь высказался, Атыдже было невозможно, такъ какъ покойница-мать задолжала богачу-вдовцу тысячу рублей и теперь старикъ, требовалъ или деньги, или согласія на бракъ.
Чрезъ мсяцъ княжна Атыдже называлась уже Маріей, т. е. приняла православіе, а еще чрезъ мсяцъ была княгиней Лубянской, безумно обожаемой мужемъ за свою красоту и за свою кротость.
Но чрезъ шесть лтъ княгиню убили т же морозы…
Она скончалась посл долгой, но тихой болзни, тянувшейся годъ. Больная лежала безъ движенія и таяла какъ, свча: огонекъ жизни сосредоточился только въ глазахъ, но все тускнлъ и наконецъ погасъ на вки…
Князь едва не лишился разсудка отъ горя. Единственной утхой вдовца осталась маленькая двочка, дочь, живой портретъ матери!
Княжн Анн Артамоновн, родившейся въ одинъ мсяцъ, съ восшествіемъ на престолъ покойной императрицы Елизаветы Петровны, было слдовательно около 20-ти лтъ.
Этотъ возрастъ для двицы-княжны, богатой и единственной наслдницы — уже заставлялъ многихъ призадумываться и осуждать ‘упрямицу’ князя, который, по самодурству своему, заставляетъ дочь засиживаться въ двкахъ безъ всякаго повода.
Все чаще и настойчиве нашептывали княжн разныя родственницы, именовавшія себя тетушками:
— Пора замужъ за молодца, а то и старый не возьметъ.
Княжна Анюта только смущалась и молчала, но въ душ была несогласна съ совтчицами-тетушками.
Изрдка только она ршалась сказать правду, которой: однако не врили:
— Я не хочу… Мн и дома хорошо!
Дйствительно, Анют было на столько хорошо дома, т. е. въ двичеств, что сначала мысль объ замужеств и въ голову ей не шла. Отецъ ее обожалъ, родственники и самозванныя тетушки за ней ухаживали и баловали на вс лады. День ея именинъ или рожденья былъ пиромъ и торжествомъ чуть не на всю Москву… А вздыхателей и ‘махателей’ за ней, т. е. ухаживателей, были десятки. Но чмъ боле ихъ было, тмъ мене они интересовали княжну. Вс-тона одинъ ладъ, со сладкими словами и глупыми вздохами! Ни одного еще не отмтила и не отличила княжна своимъ вниманіемъ.
Иногда она даже горевала, что такая ‘чудачливая да прихотливая’ уродилась, что не можетъ найти себ по сердцу ни одного молодца.
Нянюшки и мамушки, которыхъ было при княжн съ малолтства ея, конечно, не мало, утшали свое ‘дитятко золотое’, что стало быть ея суженый еще не явился. И ‘дитятко’ врило до поры до времени, пока наконецъ сердце не встрепенулось и не подсказало:
— Вотъ онъ!..
А случилось это — годъ тому назадъ. И странно такъ вышла все, что само балованное дитятко не могло отдать себ яснаго отчета объ этомъ переворот въ ея жизни. Одинъ лишь нравъ двушки, наслдованный видно отъ матери и южныхъ предковъ, могъ служить объясненіемъ. Или же чудачество и упрямство, т. е. своеобразность характера ея отца сказалась и въ ней.
Въ самомъ дл, тутъ было что-то странное, по внезапности и сил вдругъ сказавшейся и быстро разгорвшейся страсти. Будто невидимая и властная надъ ея сердцемъ рука указала ей суженаго и повелла любить. Чрезъ нсколько дней посл тайнаго душевнаго признанія самой себ, княжн казалось, что она уже давно любитъ этого человка, давно знаетъ его за своего суженаго, посланнаго ей судьбой.
А что сдлалъ ‘онъ’, чтобы побдить ея сердце? Ничего! Онъ первый не обратилъ на нее никакого вниманія, будто не считалъ за двицу, будто не видлъ ея красоты, а любовь ея къ себ даже не понялъ… Ея горящій лихорадочно взглядъ, ея слезы и ея грусть принялъ за хворость или прихоти и чудачества избалованнаго ребенка. А между тмъ, не любя, онъ завладлъ и властвовалъ ею. Его слово было ей закономъ и она повиновалась какъ рабыня, а онъ привыкъ къ этому повиновенію и не дорожилъ имъ.
Но это длилось не долго. Ея огонь сообщился и ему наконецъ.
Теперь вся жизнь княжны сводилась на ежечасные помыслы о любимомъ человк, который и самъ вполн и нераздльно принадлежалъ ей.
Разлука, почти годовая, только усилила страсть. При мысли, что ‘милый’ можетъ измнить, полюбить другую, княжна еще боле любила его и кляла злую судьбу.
А не будь одинокая въ дом, балованная отцемъ Анюта — баловнемъ всхъ родныхъ и знакомыхъ — быть можетъ все случилось бы иначе.
Она страстно и порывомъ, вдругъ, полюбила единственнаго человка, который, не обративъ вначал на нее вниманія, не только не исполнялъ ея прихотей, но даже держалъ себя съ ней нсколько рзко, надменно и презрительно.
Эта страсть явилась какъ послдствіе воспитанія и среды.
Часто княжна жаловалась нянюшкамъ своимъ, въ особенности своей мамушк, изъ татарокъ, привезенныхъ еще матерью, на своихъ родственниковъ и родственницъ, что они надоли ей медовыми рчами, да лестью притворной.
— Хоть бы одна какая изъ нихъ осердилась да мн выговорила что-нибудь. Точно святая я и безгршная. Что ни сдлай, что ни скажи — все ‘красавица ты моя’ да ‘умница ты наша’. Даже тошно слушать.
Вотъ какъ думала и судила родню и обстановку свою балованная красавица и единственная наслдница богача-вдовца.
Княжна была вся въ мать лицемъ. Такая же красавица, черноокая и чернобровая, такая же пылкая и живая, но только не взяла у покойной матери ея кротость, мягкосердіе и терпніе. Отъ покойницы-княгини, за краткое ея существованіе, никто не видалъ и не слыхалъ ни слова рзкаго, не только наказанія. Княжн случалось пылить и жаловаться отцу на дворовыхъ. А жалобы княжны имли такія послдствія, что вся жизнь крпостного холопа шла на проигрышъ: ссылка въ степную вотчину, на скотный дворъ или кирпичные заводы подъ команду управителя, а то въ солдаты, а то и на поселеніе въ Сибирь.
Княжну часто брала тоска и отъ тоски этой она начинала придираться ко всмъ: и къ родственникамъ, и къ пріятельницамъ, и къ отцу-баловнику, и къ дворовымъ людямъ, къ горничнымъ и лакеямъ. Тогда бда неминучая лишь послднимъ. Остановить и образумить капризницу было некому, а сама она и не сознавала многаго. Разв она знала, что ожидаетъ наказаннаго гайдука, когда его переоднутъ въ сермяжный кафтанъ да пошлютъ на выправку на заводъ въ Калужскую вотчину или когда опальную снную двушку однутъ въ ‘посконную’ рубаху и отправятъ въ степную деревню, на скотный дворъ, возить навозъ, посл свтлыхъ горницъ, сытной пищи и бездлья въ московскихъ княжескихъ палатахъ.
Сердечная тайна княжны была вполн извстна только одной женщин. Въ дом было только одно лицо, которое имло вліяніе на княжну — главная мамушка, по прозвищу ‘Соленушка’, которая была настоящая барская барыня и подомъ ла дворовыхъ обоего пола и всхъ возрастовъ.
Мамушка эта, женщина лтъ пятидесяти, смуглая, почти черная, чуть не арапка, была происхожденьемъ Ногайская татарка, привезенная съ собой еще покойной ‘бешметной’ княгиней, бабушкой Анюты.
Когда княжна Атыдже вышла за князя замужъ, то вся свита княгини была отпущена домой, кром трехъ лицъ: двушки по имени Саліэ, уже не молодой, которая ходила за барыней, и двухъ татаръ — старика Измаила и мальчугана Ахметки. Вс трое оставлены были княземъ, перекрещены и закрпощены. Горничная Саліэ назвалась Прасковьей, Измаилъ — Андреемъ, а Ахметка — Прошкой.
Старикъ вскор умеръ, а Прохоръ былъ теперь любимый кучеръ князя, за то что вина въ ротъ не бралъ, вроятно втайн строго исповдуя еще Магометовъ законъ.
Горничная Прасковья, довренное лицо молодой княгини Лубянской, сдлалась тотчасъ по рожденіи княжны Анюты — ея главной няней, а по смерти княгини — главнымъ лицомъ или барской барыней во всемъ дом, такъ какъ это была единственная личность, съ которой овдоввшій князь могъ по цлымъ днямъ размыкивать свое горе, въ бесдахъ объ жен, схороненной во цвт силъ и лтъ.
Ребенокъ Анюта, выросши, не звала няню христіанскимъ именемъ, а любила звать старымъ — Саліэ и уменьшительнымъ Сальёнушка.
Для дворни этого было достаточно, чтобы кропотливую и придирчивую мамку и барскую барыню Сальёнушку княжны окрестить боле простымъ и подходящимъ къ ея нравственному значенію въ дом именемъ ‘Соленушка.’ И дйствительно, распоряженья, не злой отъ природы, но суровой и энергичной ногайской татарки, часто солоно приходились домочадцамъ и дворн.
Княжна и князь вскор невольно послдовали примру большинства, такъ же стали звать любимицу, и крещеная татарка давно уже привыкла отвчать на прозвище: Мамушка Соленушка.
Почти уже тридцати лтъ покинувшая свою родину, татарка, умная и суровая нравомъ — конечно не могла измниться и обрусть такъ же легко и быстро, какъ молодой Ахметка.
Соленушка была, напр., не столь богомольна, какъ вс, и стоя въ церкви, мало крестилась, а молча, умными глазами упиралась въ алтарь или священника и что-то думала, свое… ей одной вдомое. Многихъ обычаевъ русскихъ она не признавала и не любила, хотя исполняла усердно, чтобы не соблазнять дворовыхъ и не упасть въ ихъ мнніи.
Князя Прасковья конечно любила, а княжну боготворила.
Все въ княжн было ей дорого и мило, но всего дороже — чернобровое и матовое, нерусское личико Анюты, ея крошечныя ножки и ручки, какихъ не имли, да и не видали многія московскія барышни, наконецъ походка этой внучки ‘бешметной’ княгини, мелкая, быстрая, съ порывистыми движеніями или ловкими прыжками, словно бы кровь дикой козочки изъ лсовъ Чатырдага оказывалась въ ея жилахъ. Часто, не только въ дтств, но и теперь — княжна легко и граціозно кидалась, напр., съ кресла навстрчу къ отцу, какъ скачетъ дикая коза или олень по утесамъ скалъ.
И вотъ съ этой княжной-козочкой, стало быть и съ ея врнымъ рабомъ Солёнушкой — случилось событіе за годъ предъ тмъ. Он влюбились… Первая безсознательно пылко, а вторая — изъ преданности къ своему дитятк.
Князь Артамонъ Алексевичъ отъ окружающей его суеты въ город или по другой какой причин — тоже измнилъ немного свой образъ жизни. Онъ чаще вызжалъ изъ дома, видался съ прізжими изъ Петербурга сановниками. Онъ былъ чмъ-то озабоченъ, но молчалъ…
Однажды утромъ, когда вся Москва уже волновалась отъ нахавшихъ отовсюду гостей, а главное вслдствіе слуха въ народ о прізд самой красавицы-царицы въ Петровское-Разумовское, въ дом князя тоже было шумне.
У князя сидлъ въ гостяхъ его старинный знакомый сенаторъ и генералъ-поручикъ Камышъ-Каменскій, хохолъ и приверженецъ Разумовскихъ, вышедшій въ люди чрезъ гетмана.
Генералъ жилъ прежде въ Москв лтъ шесть, затмъ былъ переведенъ по служб въ Петербургъ и, повысившись въ чинахъ, теперь снова пріхалъ на коронацію въ числ прочихъ сановниковъ.
Первый его визитъ былъ къ князю Лубянскому, котораго онъ любилъ за прежнее хлбосольство и радушіе.
Теперь генералъ сидлъ въ гостиной князя и разсыпался въ похвалахъ новой государын, разсказывалъ князю въ подробностяхъ про ‘дйство‘ народное въ Питер въ прошлые іюньскіе дни и про вс мудрыя распоряженія, которыми ознаменовалось уже новое царствованіе.
Князь помалкивалъ, слушая собесдника, и только изрдка вставлялъ:
— Давай Богъ! Пошли Господи!
Князь былъ восторженнымъ поклонникомъ, какъ и вс москвичи — покойной императрицы, ‘дщери Петровой’, и его тайно смущало происхожденіе новой самодержицы. Но объ этомъ онъ не считалъ возможнымъ высказаться Питерскому сановнику.
— Ну, а что твоя красавица? спросилъ наконецъ генералъ. Я чаю — теперь уже двица.
— Дочь? Еще бы не двица. И ужь старая, усмхнулся князь.
— Какъ старая, Богъ съ тобой. Я ее помню махонькой когда здсь жилъ, тому будетъ годовъ семь, шесть… Ей было годовъ десять.
— Нтъ. Ей были ужь вс 13. Стало быть и считай. Старуха.
— Чего же ты ее держишь въ двицахъ? Хоронишь чтоль отъ всякаго глазу. Замужъ надо! странно выговорилъ сенаторъ.
— Это успется… Да и сама она не хочетъ.
— Пустое. На то двица и родится, чтобъ замужъ выйти, сказалъ снова гость и, не выдержавъ взгляда князя, отвелъ глаза въ сторону, какъ будто боялся, что князь въ его глазахъ прочтетъ его тайную мысль.
— Ужь и ты, кащей — не въ женихи ли мтишь на старости! подумалъ все-таки князь и прибавилъ: Ея дло… Ея дло… Не наше дло! Когда захочетъ, тогда и выберетъ себ мужа! И Артамонъ Алексевичъ, умышленно переводя разговоръ на другой предметъ, спросилъ:
— Ну, а какой награды ожидаешь посл священнаго коронованія. Теб бы пора ужь въ генералъ-аншефы.
Генералъ и сенаторъ самодовольно улыбнулся, оглядывая искоса свой мундиръ, всь ушитый и разукрашенный регаліями, и сталъ говорить вообще объ ожидаемыхъ милостяхъ царицы. Онъ пожаллъ о томъ, что князь никогда не служилъ и въ Питеръ не здилъ.
— Въ Питеръ!? воскликнулъ князь и разсмялся.
Это была слабая струна князя. И онъ всегда отвчалъ одно и то же всю жизнь, всмъ задававшимъ вопросъ объ Питер:
— Зачмъ я туда поду! Дворянинъ долженъ прежде всего жить на одномъ мст, тамъ гд родился, а не рыскать какъ волкъ по блу свту! А почему я не ду собственно въ Питеръ… Это особое дло. Потому что я себя люблю и берегу. Я самъ себ не врагъ, какъ многіе. Зачмъ мн въ Питеръ!! Въ ссылку что ли мн захотлось? Подешь въ Петровъ городъ, а продешь оттуда въ Березовъ или Пелымь-градъ.
И князь напоминалъ друзьямъ многихъ и многихъ общихъ знакомыхъ и родныхъ изъ исконныхъ московскихъ столбовыхъ дворянъ, которые създили разъ въ новую столицу, потомъ туда зачастили, потомъ перешли на службу. ‘Высоко взлетли’ они, гордо при встрчахъ обращались съ старыми пріятелями, когда бывали въ Москв на побывку съ дворомъ, а затмъ добрая половина ихъ, если не вс, были теперь въ ссылк, въ каторг, въ Сибири. Каждый пропалъ и лишенъ всего, не изъ-за своихъ лихихъ длъ, а только изъ-за опалы своего покровителя. Кто улетлъ съ Меньшиковымъ, кто разоренъ и сосланъ изъ-за Волынскаго, а москвичи Хрущевъ и Еропкинъ, хорошіе россіяне — даже казнены, позорно, безъ вины, изъ-за одной ихъ преданности покровителю, кабинетъ-министру. Многіе пострадали съ Минихомъ, Остерманомъ, Бестужевымъ. Какъ свалится одинъ временьщикъ или высокій питерскій вельможа, такъ за нимъ и посыплятся его клевреты и любимцы,— все больше москвичи, общіе знакомые, пріятели или родня.
— Много я ихъ знаю, что теперь или на томъ свт, или прошли чрезъ клеймы и плети въ каторгу. Нын въ звздахъ, да въ золот, а завтра въ кандалахъ… А я тутъ вотъ, благодаря Создателя, живъ и невредимъ на родной Лубянк.
За то же князь, никогда не служившій, а смирно и тихо сидвшій въ Москв, теперь былъ не въ чинахъ. Завидовалъ ли онъ разнымъ сановникамъ, генераламъ и сенаторамъ, изъ тхъ, что видалъ прежде, съ пеленокъ и считалъ чуть не дураками… сказать было мудрено.
На словахъ князь не завидовалъ, смялся и подшучивалъ, что этихъ сановниковъ тоже въ свой чередъ ждетъ Сибирь, но въ душ князь понималъ, что времена уже перемнились. Дни Меньшикова, дни Бирона — уже далеко. За все царствованіе императрицы Елизаветы не было ни одной такой огульной опалы и ссылки дворянъ.
Много шуму надлало паденіе Бестужева, но его ссылка уже носила другой характеръ. Было строгое слдствіе, но не было ‘пристрастья’, пытокъ, клеймъ и рваныхъ языковъ.
Изрдка князь раздумывалъ о томъ, что напрасно не началъ служить при дщери Петровой. Какъ любимецъ Петра I и крестникъ Матвева, онъ могъ имть значеніе при такомъ монарх, какъ Елизавета, а когда она воцарилась, ему не было и сорока лтъ.
Такъ или иначе, но жизнь князя прошла мирно. Все состояніе осталось въ цлости, вполн невредимо, даже здоровье почти не расшатано. Въ 60 лтъ князь смотрлъ довольно бодро и, по увренію многихъ барынь, ‘хоть сейчасъ опять подъ внецъ’. Это было лестью только теперь, когда припадки подагры въ ног стали появляться все чаще.
Сенаторъ ухалъ, говоря:
— Чуденъ ты, князь. Дочь не выдаешь. Самъ не женился. Жить вы не умете въ Москв.
Князь долго раздумывалъ по отъзд гостя.
‘Моя вся жизнь — будни! Это, чтожъ, правда!’ сказалъ себ князь, вспомнивъ пережитое.
Дйствительно, все существованіе князя Артамона Алексевича прошло особенно однообразнымъ образомъ. Но князь не хотлъ упрямо сознаться, что онъ самъ создалъ себ такую жизнь. Онъ до 60 лтъ сидлъ, будто ожидая, что явится къ нему само собою что-нибудь особенное и кончатся будни, а начнется праздникъ.
Впрочемъ, за все это время у князя были семь лтъ, которыя онъ называлъ праздникомъ и воспоминаньемъ о которыхъ теперь жилъ. Эти семь лтъ онъ считалъ отъ знакомства съ своей покойной женой и до ея смерти. Разумется, теперь князь обожалъ свою дочь и жилъ помыслами о ней и о ея будущемъ счастьи.
‘Но самъ-то, самъ?.. мало имлъ на вку хорошаго, думалось ему. Вдь могла бы жена и теперь жива быть. Такъ нтъ! Прожила со мной шесть лтъ и ушла къ Господу Богу!’
Не смотря на то, что князь былъ сравнительно еще молодъ, когда овдовлъ, ему никогда и мысль не приходила въ голову о возможности второго брака.
— Послдняя у попа и у дворянина жена! говорилъ онъ. Что я — турка что ли? Богъ Господь, по моему, одинъ разъ благословить можетъ, второй разъ только поглядитъ на бракъ, а въ третій и глядть не станетъ, а отвернется.
И князь твердо стоялъ на своемъ ршеніи не жениться вторично. Когда княжна была уже двицей лтъ 15-ти, ее подговаривали разныя тетушки подбить отца на бракъ то съ одной, то съ другой московской барыней-вдовой. Отецъ, наконецъ, запретилъ дочери разъ навсегда заводить рчь о томъ, что не ея дло и что съ ея стороны даже грхъ, относительно покойной матери.
Какъ кто-либо изъ пожилыхъ двъ или изъ барынь-вдовъ начиналъ особенно увиваться кругомъ княжны, ухаживать за ней, то князь говорилъ дочери сердито:
— Смотри, Анюта, не въ мачихи ли къ теб напрашивается эта махательница.
Теперь княжна, какъ 20-ти-лтняя разумная двушка, сама понимала, что ей глупо было бы желать брака отца, мачихи, хозяйки въ дом и пожалуй еще и полуродныхъ братьевъ и сестеръ, которые бы стали для стараго отца дороже, чмъ она.
За то княжна, бросивъ мысль о брак отца, за послдній годъ стала все боле серьезно и настойчиво думать о собственномъ брак.
Но бракъ по влеченію ея сердца — былъ невозможенъ, немыслимъ. Противъ него было все и противились вс.
Судьба будто хотла насмяться надъ княжной. Она дала ей все, что могла дать двушк: красоту, почти замчательную, и своеобразный, пылкій умъ, блестящее положеніе и большое богатство, наконецъ — обожающаго ее отца. А все это она отдала бы сейчасъ судьб обратно — въ промнъ!..
Пока сенаторъ сидлъ у князя, въ горницахъ княжны, на краю большого дома, происходило тоже нчто особенное, за полчаса предъ тмъ явился въ двичью кучеръ Прохоръ, т. е. Ахметъ, какъ любила его по прежнему звать Соленушка, а по ея примру и княжна. Онъ веллъ доложить о себ барской барын Прасковь Ивановн, которая сидла за рукодльемъ въ своей отдльной, большой и даже уютно устроенной и убранной комнат.
Нянюшка вышла къ кучеру и спросила, что ему нужно, предполагая, что дло идетъ объ овс или сн, или о чемъ либо касающемся до лошадей.
Дло это ея не касалось, но Прохоръ любилъ совщаться съ своей соотечественницей, которую почиталъ, конечно, боле всхъ въ дом.
— Ну, что теб? спросила Прасковья Ивановна, выходя въ двичью, гд сидло за работой около дюжины горничныхъ.
Вс он пересмивались съ красивымъ кучеромъ, но смолкли при появленіи няни.
Прохоръ отвчалъ на вопросъ по татарски и лицо няни приняло сразу боле серьезное выраженіе.
Он говорили на своемъ язык только когда бывали наедин или же въ особо важныхъ случаяхъ, ради того, чтобы не быть понятыми окружающими.
Мамушка переспросила что-то, быстро, скороговоркой, и пытливо впилась черными глазами въ кучера. Онъ отвчалъ. Лицо Соленушки вдругъ преобразилось такъ, что вс горничныя замтили это и поняли тотчасъ, что Прохоръ-Ахметка сказалъ что-нибудь особенно важное.
Лицо мамушки было чудное, будто восторженно-встревоженное. И обрадовалась она, и испугалась вмст!.. Перемолвившись еще, по своему, она впустила къ себ въ горницу молодца, а сама быстро пошла къ своей питомиц.
Княжна тоже сидла за работой, вышивала, склонившись надъ пяльцами, мелкую, мудреную и кропотливую работу, отъ которой у ней рябило въ красивыхъ глазахъ. Золото и серебро въ нитяхъ, шелкъ, и разный цвтной бисеръ,— были разсыпаны кругомъ по пяльцамъ и на полу…
Княжна не любила рукодлій, но тоска и одиночество заставляли ее поневол убивать время за пяльцами и охлаждать пылкую голову, занимая ее стежками, да строчками, да нанизываньемъ бусъ и бисера на канвовый узоръ.
Но сколько разъ за этимъ занятіемъ, въ особенности за послдній годъ — задумается княжна, забудетъ не только пяльцы, но весь міръ… и придя въ себя, глубоко и тяжело вздохнетъ!..
Когда Прасковья приходила къ своей питомиц не отъ князя и не по длу — то княжна, взглянувъ на нее, всегда говорила:
— Присядь, да разскажи что-нибудь про Крымъ.
Но теперь, когда мамушка вошла, и княжна, поднявъ голову, взглянула ей въ лицо, то на минуту замерла. Затмъ, толчкомъ отбросивъ пяльцы, она вскочила порывомъ на ноги и прыгнула къ любимиц-пстунь. Молчаливый взглядъ татарки сказалъ ей все…
— Соленушка! вскрикнула Анюта. Правдали? По лицу вижу! Правда?! Говори…
— Правда, моя родная!..
