Сергей Николаевич Шубинский
Сергей Николаевич Шубинский
Самодур прошлого столетия
Самодур прошлого столетия
* * *
—— ———————————————————
Самодур прошлого столетия, Шубинский Сергей Николаевич, Год: 1869
Время на прочтение: 16 минут(ы)
В начале прошлого столетия всей России был известен отставной генерал Лев Дмитриевич Измайлов. Прославился он не военными или гражданскими доблестями, не делами благотворения или каким-либо особенным подвигом, а единственно своим необузданным, не знавшим границ, самодурством. Пушкин изобразил его в повести ‘Дубровский’ под именем Троекурова, а Грибоедов в ‘Горе от ума’ упоминает о нем в следующих словах Чацкого, обращенных к Фамусову:
Не тот ли, вы к кому меня еще с пелен,
Для замыслов каких-то непонятных,
Дитёй возили на поклон?
Тот Нестор негодяев знатных,
Толпою окруженный слуг,
Усердствуя, они в часы вина и драки
И честь и жизнь его не раз спасали: вдруг
На них он выменял борзые три собаки!!!
Измайлов принадлежал к старинному дворянскому роду и начал службу в лейб-гвардии Семеновском полку, в рядах которого участвовал в шведской кампании 1790 года, причем за оказанную храбрость получил орден св. Георгия 4-й степени. Затем он командовал полками Кинбурнским драгунским и гусарским Шевича, но в царствование императора Павла вышел в отставку в 1797 году. По воцарении императора Александра он вновь поступил на службу в 1801 году с чином генерал-майора, однако по каким-то причинам вскоре уволился, был избран рязанским губернским предводителем дворянства, формировал в 1806 году земскую милицию Рязанской губернии, за что получил орден св. Анны 1-й степени, а в 1812 году рязанское дворянство избрало его начальником своего ополчения, с которым он сделал поход в Германию. За эту последнюю службу он был награжден чином генерал-лейтенанта и брильянтовой табакеркой с портретом государя и по расформировании ополчения уже более не занимал никаких должностей.
Измайлов получил в наследство от отца и дяди 11 000 душ крестьян. Пожалуй, по числу крепостных его нельзя назвать особенно крупным помещиком того времени, но зато главные его имения, рязанское — село Дедново и тульское — село Хитровщина, славились своей чрезвычайной доходностью. Есть указания, что он получал в год до 300 000 дохода, и этому можно поверить, так как, несмотря на безумную трату денег, Измайлов к концу своей жизни не разорился, а лишь расстроил свое состояние.
К одной только хитровщинской городской усадьбе была приписана громадная дворня: 270 мужчин и 230 женщин. В числе их находились, например: 2 камердинера, 4 лакея, 11 официантов, 5 поваров, 7 садовников, 10 прачек, 50 кучеров и конюхов, 42 псаря, 7 казаков и т.д. При этом необходимо заметить, что Измайловские ‘казаки’ были не те казачки, которые обыкновенно держались в помещичьих домах для побегушек и мелких услуг, его ‘казаки’ выбирались из самых сильных, расторопных и бойких людей, одетые в щегольские костюмы, вооруженные нагайками, они на быстрых скакунах сопровождали всюду своего барина и беспрекословно исполняли все его сумасбродные приказания.
Псарня Измайлова пользовалась громкою известностью и составляла его гордость. В ней было 700 собак разных пород. Они помещались в особо построенных для них домиках, и каждая имела свое гнездо, ежедневно набивавшееся свежей соломой. На корм этим собакам выходило ежегодно более 1600 четвертей овса, на жалование и награды своим и наемным псарям расходовалось до 10 000 руб. в год. Измайлов любил и ценил собак гораздо выше людей. Приведенные нами стихи Грибоедова вполне подтверждаются фактами. Сохранилась купчая крепость, по которой Измайлов променял помещику Шебякину на четыре борзые собаки четверых дворовых своих людей, да еще таких, которые в глазах его самого должны были иметь немалую ценность, именно: камердинера, повара, кучера и конюха. Раз во время обеда Измайлов вдруг спросил своего камердинера Птицы-на и прислуживавшего тут же мальчика, Льва Хорошевского:
— А кто лучше? Собака или человек?
Птицын отвечал, что как же, дескать, можно сравнивать человека с собакой, бессловесным, неразумным животным, мальчик же, растерявшийся и от вопроса, и от страха, пролепетал, что собака лучше человека. За это Измайлов подарил мальчику серебряный рубль, а Птицыну проткнул вилкой руку.
Измайлов представляет собою яркий тип самодура, выросшего на почве крепостного права, столь разлагающим образом влиявшего на наше дворянство. Существовавшие тогда бытовые отношения и нравственная неразвитость открывали широкий простор для личности. При поголовной подкупности администрации того времени закон заменялся произволом, и богатый человек мог делать все, что ему вздумается, в уверенности на полную безнаказанность. Один из современников в записке, поданной им в 1826 году императору Николаю I, делает следующую характеристику дворянства: ‘Большая часть этого отличнейшего звания в России погружена в невежество, недеятельность и роскошь. Имея все способы на счет бедного человека пресыщаться и удовлетворять прихотям, оно более и более предается праздности и рассеянности. И вот плоды мнимого его просвещения: вера обратилась в кощунство, воспитание пренебрежено, союзы супружества презрены, наглость, распутство и расточительность вменяются в некоторый род достоинства’. По своему огромному состоянию, по связям в высшем петербургском обществе и по свойствам своего заносчивого, неукротимого и разгульного характера Измайлов имел большое влияние на окружавшую его среду. Одни боялись его, другие заискивали в нем, третьи жили его подачками, разные прокутившиеся и мелкопоместные дворяне льнули к нему, составляли его постоянную игру и всяческие потехи и пиры. Они безропотно переносили его дикие выходки и глумления над собой ради того, чтобы пользоваться удовольствиями бесшабашного разгула. Всеобщая поблажка кругом усиливала его озорничество и неуважение к людям, с которыми ему приходилось сталкиваться, придавала ему смелость и размашистость и приучала ставить свою прихоть выше всякого закона. Ему ничего не стоило, рассердившись на кого-нибудь из своих собутыльников, упрятать его в бочку и приказать скатить ее с крутого берега в реку, посадить станового пристава, привезшего неприятную для него бумагу, на цепь в подвал и продержать целые сутки на хлебе и воде, или, напоив мертвецки своих гостей, запереть их в столовой, впустив в нее предварительно цепного медведя, или проиграть кому-нибудь тысячу рублей, бросить проигранную сумму мелкими деньгами на пол и заставить партнера ползать и подбирать их под угрозой быть выкинутым в окно.
Однажды во время командования им рязанским ополчением он пригласил многочисленное общество: всех ополченских офицеров, соседних дворян, рязанских и зарайских чинов — на ужин в село Ильин-ское, где находилась тогда почтовая станция на не существующем ныне почтовом тракте от Москвы через Рязань и Зарайск до Астрахани. Приготовления к пиру были огромные. Почтовая станция превратилась в великолепную залу, а к ней были приделаны какие-то таинственные пристройки, очень задевавшие любопытство гостей Измайлова, но прислуге строжайше было заказано пропускать кого бы то ни было внутрь пристроек. Почтовые лошади и ямщики были переведены в особо выстроенное помещение в полуверсте от почтовой станции, превращенной в пиршественную залу. Все гости собрались аккуратно в назначенное время. К удовольствию своему, они увидели, что столы для ужина были уже накрыты и сервированы, стулья придвинуты к приборам, украшенная тропическими деревьями и цветами зала ярко освещена. Казалось, все было готово, а между тем время проходило по-пустому. Несмотря на темную осеннюю ночь, так как был конец августа, Измайлов водил своих гостей и на село, и вокруг села, и в поле, и на кухню, где, очевидно, все было готово у многочисленных и расторопных поваров. Однако ни ужина, ни закуски не подавали, что весьма озабочивало гостей, особенно сильно проголодавшихся от скучных прогулок с хозяином. Но вот наконец особые столы уставляются водками и различными закусками, каждый дворецкий помещается у своего стола с посудой. Все ждут приглашения приступить к трапезе, как вдруг раздается переливчатый звон почтового колокольчика, слышится топот мчащейся во весь дух тройки.
— Должно быть, фельдъегерь, — провозглашает явившийся в залу адъютант начальника ополчения.
— Может быть, к вашему превосходительству, — обратились некоторые из гостей к хозяину.
— Всего вероятнее, к губернатору, — говорит Измайлов, — теперь из армии и из Петербурга беспрестанно летают фельдъегери. Может быть, от главнокомандующего… Не покончил ли светлейший разом со всесветным злодеем?.. Это ведь не немец… Эх, жаль, что фельдъегерь проскочит мимо нас к станции, а мы не догадались оставить там кого-нибудь, на случай… так и не узнаем теперь никаких новостей.
Но, к общему изумлению, измученная курьерская тройка разом осадила у крыльца пиршественной залы. Сильно шатаясь и бесцеремонно расталкивая бросившихся к крыльцу гостей, в залу вваливается пьяный фельдъегерь.
— Лошадей! — крикнул он во все горло. — Где смотритель!.. Вот я тебя, каналья!..
К нему подскочили офицеры и начали объяснять, что почтовая станция переведена недалеко отсюда, что лошади там готовы, а здесь его превосходительство начальник рязанского ополчения изволит давать ужин для своих гостей.
В ответ на это фельдъегерь разразился самыми отборными ругательствами. Досталось и гостям, и самому генералу. Измайлов пришел в бешенство.
— Меня ругать! — закричал он. — Так я же тебя проучу. Плетей! Арапниками его! Бей на смерть!
Тут произошла страшнейшая сумятица. Фельдъегерь, выхватив саблю, кинулся к Измайлову, офицеры бросились на фельдъегеря, но он, вывернувшись от них, схватил за угол скатерть главного стола, дернул ее, и вот приборы, тарелки, стаканы, рюмки, ножи, вилки, цветы — все с грохотом полетело на пол. Гости пришли в ярость, они ринулись с поднятыми кулаками на фельдъегеря… но в это мгновение внезапно раздались звуки роговой музыки. Стена, примыкавшая к таинственной постройке, раздвинулась и открыла другую пиршественную залу, еще более роскошно убранную и горевшую огнями, с великолепно убранными столами, ломившимися от наставленных вин и яств. Оказалось, что настоящий ужин был приготовлен именно в этой зале, а фельдъегерь был не фельдъегерь, а один из приживальщиков Измайлова, ловко разыгравший свою роль.
Раз Измайлов опоздал на осеннюю ярмарку в Лебедянь и приехал уже тогда, когда все гостиницы и постоялые дворы были битком набиты приезжими. Тщетно объездив их и не найдя помещения для себя и сопровождавшей его свиты, он взбесился и, недолго думая, остановился у одного купеческого дома, приглянувшегося ему, и приказал казакам немедленно очистить его от хозяев и жильцов. Через полчаса злополучные обитатели дома очутились вместе со своими пожитками на улице, а Измайлов водворился в завоеванном им помещении, как в своем собственном. Хозяева не осмелились жаловаться на такое самоуправство и удовлетворились довольно крупной суммой, высланной им неожиданным квартирантом.
Как-то Измайлов охотился в отъезжем поле села Григорьевского Зарайского уезда. Собаки и псари горячо травили матерую лисицу. Ища спасения, она перескочила через большую дорогу как раз в ту минуту, когда по ней двигался грузный дормез шестериком, в котором ехала престарелая помещица Левашова. Собаки, бросившиеся за лисицей, наткнулись на дормез, потеряли след и заметались. Подскакавший Измайлов велел псарям отдуть нагайками кучера и форейтора, отворить обе дверцы дормеза, пропустить сквозь него всех собак и направить их на след. С Левашовой сделалась от страха истерика. Она пожаловалась, но удовлетворения не добилась никакого.
Зарайский земский исправник, человек бедный, с большим семейством, для прокормления которого и был выбран в эту должность, явился к Измайлову для каких-то служебных объяснений. Его приниженный тон, угодливость и покорность понравились строптивому генералу, который удостоил не только пригласить исправника к обеду, но даже при отъезде вышел проводить его на крыльцо. Увидев поданную невзрачную закладку, он сказал:
— Ты, братец, пришел мне по нраву, и я хочу сделать тебе приятное. Заметно, что ты еще не оперился. Лошаденки у тебя больно плохи, да и ездишь-то в простой телеге. Я это дело поправлю.
И он велел подать к крыльцу тройку очень хороших лошадей, запряженную в большие, крытые дрожки.
— Дарю тебе, — прибавил он, — кажется, лошаденки изрядные, да и дрожки недурны.
Исправник рассыпался в благодарностях, не утерпел, чтобы не полюбоваться вблизи на полученный подарок и на свою беду вздумал осведомиться, сколько лет лошадям, и стал смотреть им в зубы.
— Ах ты, дурак! — крикнул Измайлов. — Да разве дареному коню смотрят в зубы! Эй, отпрягите лошадей и отведите их назад в конюшню. Но дрожки, господин исправник, твои, только ты запрягайся в них сам и сию же минуту убирайся с моего двора, иначе я выпровожу тебя по-своему.
Растерявшийся исправник не посмел ослушаться, взялся за оглобли и, натужившись изо всех сил, повез тяжелые дрожки с генеральского двора.
В Москве в то время велась большая картежная игра. Особенно азартные игроки собирались ежедневно у князя Урусова, державшего вместе с князем Шаховским и другими дольщиками огромный банк. В один из своих приездов в Москву Измайлов, изрядно выпив на каком-то обеде, вздумал заехать к Урусову в сопровождении свиты своих прихлебателей. Войдя в залу, он сел в некотором отдалении от стола, на котором метали банк, и задремал. Банкомет спросил, не вздумает ли он поставить карту. Измайлов не отвечал и продолжал дремать. Банкомет возвысил голос и спросил громче прежнего: ‘Не поставите ли и вы карточку?..’ Измайлов очнулся и, подойдя к столу, поставил ее темную и сказал:
— Бейте 50 000 рублей.
Банкомет положил карты на стол и стал советоваться с товарищами.
— Почему же не бить? — заметил ему князь Шаховской. — Карта глупа, а не бивши — не убьешь.
Князь Урусов начал метать и убил карту.
Измайлов не переменился в лице и отошел от стола, сказав:
— Тасуйте карты, я сниму сам.
Банкомет стасовал и посоветовался еще раз с товарищами. Измайлов опять подошел к столу и велел прокинуть. Урусов прокинул.
— Десятка идет 50 000 рублей, — сказал Измайлов и во втором абцуге добавил еще 50 000 мазу.
У банкомета затряслись руки, и он растерянно взглянул на товарищей. Князь Шаховской поспешил его одобрить:
— Ну, что ж! Знай свое, мечи, да и только!
Банкомет повиновался, и через несколько абцугов десятка проиграла Измайлову. Приятели начали шептать ему, что необходимо перестать, потому что, очевидно, сегодня не везет. Но этого было довольно, чтобы взволновать Измайлова, который любил все делать наперекор другим. Он схватил новые карты, выдернул из середины двойку и крикнул:
— Полтораста тысяч!
Банкомет остолбенел. Минуты две продолжалось его колебание, но князь Шаховской решился пользоваться благосклонностью фортуны и снова ободрил товарища:
— Чего испугался? Не свои бьешь.
Князь Урусов заметал. Долго не выходила поставленная карта, и все присутствовавшие затаили дыхание и оставались в томительном ожидании, устремив неподвижные взоры на роковую карту, одиноко белевшуюся на огромном зеленом столе, потому что другие понтеры перестали играть. Дрожащими руками метал Урусов, и, наконец, двойка упала направо, т.е. была бита. ‘Ух!..’ — вскрикнул банкомет. ‘Ух!’ — повторили его товарищи. ‘Ух!’ — возгласила свита Измайлова. Но сам он хладнокровно, нисколько не смутившись, отошел от стола, взял шапку, поклонился хозяевам и, промолвив: ‘До завтра, господа, утро вечера мудренее’, — вышел из залы гораздо бодрее, нежели вошел в нее.
По уходу его начались совещания, следует ли на другой день продолжать метать банк? Большинство голосов решили метать до миллиона, но проигрывать не более настоящего выигрыша.
На другой день происходил рысистый бег, и стечение народа было большое. Московские охотники собрались любоваться на Красика, принадлежавшего Лопухину, лошадь отличную во всех отношениях, как по быстроте и правильности бега, так и по красоте. Измайлов смекнул, что покупка этой лошади в такое время, когда он проигрался и о проигрыше его, преувеличенном в несколько раз, заговорила вся Москва, может быть для него очень кстати, заставив переменить направление общей болтовни. Он настойчиво начал торговать Красика и купил его за баснословную для того времени сумму — семь тысяч рублей, а вечером опять отправился на игру к князю Урусову.
Долго продолжалась игра, но Измайлов сидел молча, как будто не решаясь принять в ней участие. Только после ужина придвинулся он к столу и поставил на две карты 75 000 рублей. Обе выиграли. Он загнул их и сказал: ‘На следующую талию’. Урусов стасовал карты и приготовился метать. Измайлов поставил две новые карточки и, не взглянув на них, загнул каждую мирандолем. По второму абцугу он вскрыл одну карту, которая оказалась десяткой, и уже выигравшей, он перегнул ее и, сказав: ‘По прокидке’, — вскрыл между тем и другую карту, которая тоже оказалась десяткой и, следовательно, тоже выигравшей, он перевернул ее и положил на первую очень покойно, как будто дело шло о сотне рублей. У князя Урусова заходили руки, но делать было нечего: карты поставлены мирандолем, и отступиться не было возможности. После нескольких абцугов десятка опять выиграла. Банкомет бросил карты и встал из-за стола, а Измайлов хладнокровно предложил загнуть еще мирандоль, но банкометы не согласились. ‘Ну, так мы квиты’, — сказал он и тотчас уехал со своей компанией к цыганам, чтобы отпраздновать покупку Красика шумным кутежом с лихими песнями и плясками.
Необузданный в своих столкновениях с людьми, равными ему если не по положению, то по происхождению, Измайлов был жестоким деспотом в отношении людей, ему подвластных. Даже для того времени, когда злоупотребление помещичьей властью считалось делом обычным, он представляет почти исключение и поражает своим цинизмом и бессердечием. Подробное описание разнообразных истязаний и мучений, которым он ежедневно подвергал с каким-то особенным злорадством своих крепостных, произвело бы такое тяжелое и возмущающее душу впечатление, что мы ограничимся лишь общими чертами, достаточными для характеристики этого бесчеловечного тирана, не знавшего границ в проявлении своего дикого произвола.
Наказания, практиковавшиеся Измайловым, состояли из розог, палок, плетей, рогаток и заключений в арестантской. Рогаток было сто восемьдесят шесть разных разрядов, одни были в пять-шесть фунтов, другие — в десять, пятнадцать и даже двадцать фунтов, все о шести рогах, и каждый рог до шести вершков. Когда эти тяжелые, железные, длиннорогие орудия наказания надевались на шею виновного, то их или запирали висячим замком, или просто заклепывали на наковальне. Срок ношения их полагался, как для мужчин, так и для женщин, по месяцу, по полугоду и даже по году. Не говоря уже о том, что от рогаток распухала и гноилась шея, наказанные ими не могли ни сидеть прислонившись, ни лечь, и страдали чрезвычайно от бессонницы. Арестантская помещалась в одном из флигелей усадьбы и одним своим видом вселяла ужас и отвращение. Она никогда не мелась и не чистилась, была полна всевозможными насекомыми, единственное ее окно с толстой железной решеткой было наглухо забито, в стены были ввинчены цепи, в ней было только пятьдесят семь квадратных аршин, а между тем тут нередко помещалось до тридцати человек арестантов, в числе которых бывали и женщины.
Расправа над провинившимися производилась большею частью в самом господском доме. Измайловские камердинеры и ‘казаки’ ходили постоянно с пучком розог за поясом. И этим исполнителям наказаний часто крепко доставалось самим, если барину казалось, что они не больно секли провинившихся. Один из казаков, Иван Лапкин, говорил впоследствии, что ‘почти все время его проходило только в том, что он или других сек, или его секли’. Измайлов не церемонился сечь и бить своих людей при гостях. Несчастных истязали в гостиной, кабинете, столовой, в самой барской спальне, когда же случалось, что люди эти наказывались не при барских глазах, то их приводили к барину для того, чтобы он мог наглядно убедиться, достаточно ли они наказаны. И не было меры в истязаниях. У иных после наказаний спины гноились по нескольку месяцев, иные долго чахли, а иные умирали преждевременно. По этой причине смертность среди Измайловских дворовых была очень велика, и весьма немногие из них доживали до старости.
Наказывались люди за все и про все.
Например, сорвется у псаря Краснухина борзая собака со своры, и его дерут арапниками так, что спина гниет полтора месяца. Привел Макар Жаринов из зверинца несколько зайцев, и один из них не побежал, за это Жаринова высекли плетьми, надели ему на шею рогатку, а на другой день опять высекли и посадили на цепь. У Никиты Жукова борзая собака выбежала из круга, у Никиты Колкунова собаки перекусались, у Ер-милы Юсова собака вдруг взвизгнула — и все трое были жестоко наказаны. Легавые собаки заели как-то трех кур, и Епифан Жатый был высечен за это тяжко, и на него надета рогатка. Мальчик, кормивший щенков, в один и тот же день был три раза высечен за то, что один из щенков ушиб ногу. Захар Селичев, Семен Шилин, Родион Хорнев, Иван Злокин, Емельян Драгунов были жестоко наказаны: первый за то, что у него лошади вспотели при езде, второй — что верховая лошадь вырвалась у него, третий — что одна лошадь вспотела больше другой, четвертый — что лошадь под ним споткнулась, пятый — что барин увидел навоз на подстилке у одной коровы. Двадцатипятилетний Яков Мурыгин, ходивший за птицами, за то, что у него заболел павлин, был высечен розгами и сослан вместе с матерью на поташный завод, где целый год содержался на хлебе и воде. Минай Соколов попал в рогатку за то, что у него один баран подошел к колодцу пить после других. Евсей Калугин бит плетьми за то, что, когда отворял ворота лазарета, сильным порывом ветра у него вырвало одну половину затвора и ударило ею лошадей. Каллист Митрофанов высечен за то, что трое молодых петухов сидели вместе. Столяр Карп Калутин нещадно бит плетьми за то, что барин увидел щель на паркетном полу. Слесаря Сергей и Василий Ратиновы высечены розгами, закованы в ножные кандалы, попали в рогатки, и им велено не иметь постоянного жилища и шататься по чужим углам за то, что их сестры как-то поссорились с соседкой. Официант Матчин разносил пунш гостям, один из них, егорьевский помещик де Медем, не взял стакана и вышел в другую комнату, Матчин за то, что не удержал де Медема, так жестоко был избит палками, что его замертво унесли в лазарет. Лакеи Николай Борисов, Иван Рыбаковский и Павел Сурков нещадно высечены: первый — за то, что не скоро подал доктору духов для обмытия рук, второй — за то, что, прислонившись к стене, замарал кафтан мелом, третий — за то, что потакнул земляку своему, дедновскому бурмистру, не больно бил его по щекам. Камердинер Птицын наказан сорока ударами плетей за то, что софа оказалась плохо вычищенной. Другой камердинер, Клочков, также получил сорок плетей за то, что барин усмотрел на шинели пятнышко грязи. Полесовщик Иван Мартынов и лесники Степан Самсонов и Каллист Гаврилов за несмотрение в лесу наказаны розгами и острижены у них половина головы и половина бороды, а жен их велено употреблять в тяжелую работу.
Особенно ужасна была участь дворовых девушек, находившихся при господском доме. Самым наглым, варварским образом губилась их молодость, красота, честь, даже их здоровье. Некоторые поступали в барский гарем с малолетства, вероятно, потому, что обещали сделаться красавицами. Эти несчастные помещались в комнатах с вставленными в окнах решетками и имевших сообщение с двором только через внутренние комнаты господского дома. И днем и ночью они были постоянно на замке и выпускались из своей тюрьмы только для недолговременной прогулки в саду или для поездки в наглухо закрытых фургонах в баню. С самыми близкими родными, не только братьями и сестрами, но даже с родителями, им не доводилось видеться. Бывало, что дворовые люди, проходившие мимо их окон и поклонившиеся им издали, жестоко наказывались за это. Несмотря на то что к некоторым из этих девушек Измайлов привыкал, они за малейшую провинность подвергались наравне с мужским населением усадьбы жестоким наказаниям не только розгами, но и плетьми, палками и рогатками. Если же они и вырывались из своей темницы, то разве для того, чтобы попасть в положение, чуть ли не еще более бедственное. Потеря красоты или неудовольствие барина влекли за собой иногда ссылку на суконную фабрику или поташный завод, где они терпели и холод, и голод, где даже не имели достаточной одежды.
Например, Любовь Калинская попала в гарем на тринадцатом году и через два года после этого, неизвестно по какой причине, была отправлена в прачечную, где провела семь лет, а затем приставлена кормить свиней. Однажды Измайлов увидел, что она зашла в гости к повару, за это он высек ее плетьми в манеже при целой сходке так жестоко, что она была поднята замертво.
Афросинья Хомякова была взята в господский дом тринадцати лет. Четырнадцать лет она пользовалась фавором Измайлова, хотя многократно была сечена розгами и плетьми и по неделям носила рогатку. Наконец она обратилась к барину от себя и других девушек с настойчивой просьбой о дозволении видеться с родными, хотя бы сквозь решетку окна. За это ‘преступление’ тотчас же наказана пятьюдесятью ударами плети и сослана на поташный завод в тяжелые работы, где получала в пищу только один хлеб, а одежды ей совсем не выдавалось. На заводе она должна была вместе с родной сестрой своей Марией ежедневно принести сто ушатов воды, столько же коробов сухой золы и более пятидесяти носилок золы из чанов. Эта тяжкая, поистине египетская работа была до того не по силам сестрам Хомяковым, что с ними беспрестанно делались обмороки. Однажды Измайлов, придя на завод и не видя Афросиньи Хомяковой, узнал, что она больна. Он приказал немедленно притащить ее, оттаскал за волосы и, невзирая на действительную болезнь, заставил работать.
Авдотья Коноплева, Наталья Загрядина, Ольга Шелупенкова, Аграфена Шанская много раз сечены розгами и биты плетьми, первая, например, за то, что не скоро велела закладывать лошадей для поездки девушек в баню, вторая за то, что ушла, когда барин стал говорить непристойные речи, третья за то, что дождем наплескало в окна, четвертая за то, что когда барин спросил: ‘Хочется ли ей домой?’ — ответила: ‘Очень желаю’. Нимфодора Харитонова переглянулась с кондитером, за это кондитер был немедленно сдан в солдаты, а Харитонова, по наказании плетьми, трое суток просидела на стенной цепи в арестантской, затем ей остригли голову и сослали на поташный завод.
У Измайлова было много незаконнорожденных детей, но все они тотчас же обращались в податное состояние и смешивались с другими дворовыми детьми. Лишь для очень немногих делались на непродолжительное время исключения. Так, Николай Ногаев до семилетнего возраста воспитывался в господских комнатах, за ним, как за настоящим барчонком, ходили кормилицы и няньки. Сам Измайлов перед всеми признавал его своим сыном, но потом внезапно Ногаев был удален из барского дома, жил в людской и по достижении шестнадцати лет сделан писарем в хитровщинской господской канцелярии. Лев Хорошевский, тот самый мальчик, который со страху ответил, что собака лучше человека и получил за это рубль, был тоже незаконнорожденный сын Измайлова. До девятилетнего возраста он, как и Ногаев, воспитывался по-барски, и о нем Измайлов говорил всем: ‘Вот этот так настоящий мой сын’, а затем смешался с толпою прочих дворовых и превратился в казачка для мелких услуг.
У Измайлова были и официальная любовница, госпожа Давыдова, игравшая роль хозяйки дома. От нее он имел двух дочерей, Анну и Екатерину, и сына Дмитрия. Все они были приписаны к мещанскому сословию. Рассердившись за что-то на Анну, он выгнал ее из дому в одном платье и запретил навсегда являться ему на глаза. Она должна была поступить в услужение и долго жила у помещика Дивова надзирательницей скотного двора. Екатерину он выдал замуж за московского плац-адъютанта Малышева и дал ей в приданое деревню в Зарайском уезде. Сын рос среди дворни и не получил никакого воспитания. По смерти Измайлова законный наследник и племянник его граф А.Д. Толстой выдал Дмитрию тридцать тысяч рублей, которые тот в короткое время прокутил. Еще живя у отца, он сошелся с крестьянской девкой и прижил с ней детей. Оставшись без гроша, он поселился со своим незаконным семейством в деревне, в избе у своего, так сказать, тестя и до смерти прожил на хлебах у этого крестьянина.
Тридцать лет терпели измайловские крепостные жестокие мучительства своего грозного барина, зная бесполезность всяких жалоб на него, которые могли лишь еще более ухудшить их несчастное положение. В 1825 году воцарился император Николай Павлович. Известно, что при начале каждого нового царствования в России появлялись надежды в крепостном населении если не на совершенную отмену крепостного права, не на полное избавление от произвола и насилия барского, то, по крайней мере, на обуздание помещиков и, вследствие этого, смягчение своей горькой доли. В августе 1826 года Измайлов поехал в Москву на коронацию. Сопровождавшие его люди услышали восторженные отзывы о новом государе, о его справедливости, стремлении к правде и законности, о его благородном и решительном характере. У них запала мысль подать ему прошение и молить о заступничестве. По возвращении в Хитровщину начались тайные совещания, закончившиеся тем, что в начале 1827 года было сочинено и послано в Петербург всеподданнейшее прошение с подробным изложением всех жестокостей и беззаконий Измайлова. Как ни секретно вели свое дело крепостные, Измайлов проведал о посланной ими жалобе и обратился к губернским властям с заявлением, что ‘некоторые дворовые люди составили скоп и заговор и сделали между собой неизвестно какую подписку, клонящуюся, по-видимому, к ложному против него навету’, и просил: ‘В отношении худых последствий от такого заговора произвести на месте исследование и с виновными поступить по законам’.
В Хитровщину явилась целая орда чиновников в сопровождении роты солдат. Начались обыски, аресты, допросы с пристрастием, сечение, истязание. Измайлов решил по окончании следствия срыть до основания жилища своих дворовых людей, сослать их с семействами на поселение и с этой целью предоставил 20 000 руб. на прогоны и довольствие их до Сибири. Как вдруг 11 мая в усадьбу явился по высочайшему повелению полковник корпуса жандармов Шамин. Он отстранил чиновников от следствия, произвел подробное дознание и представил его шефу жандармов. Было назначено новое следствие, которое тянулось почти два года, и лишь в 1830 году состоялось высочайше утвержденное решение Сената, на основании которого над Измайловым была учреждена опека, а сам он выслан на безвыездное жительство в Тулу. Через год ввиду его болезненного состояния ему было разрешено жить в сельце Горки, где он и умер в 1834 году.
Опубликовано: Шубинский С.Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shubinskiy/shubinskiy_samodur_proshlogo.html.