‘Сакунтала’ Калидасы.
‘Сакунтала’ Калидасы.
(На сцен Московскаго Камернаго театра).
В. М—ичъ.
‘Современникъ’, кн.II, 1915
‘Сакунтала’ Калидасы, М—ич В., Год: 1915
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Тройнымъ очарованіемъ дышетъ эта вещь, носящая радужное имя ‘Сакупталы’ {Сакунта — павлинъ на язык индусовъ.}. Очарованіемъ экзотической чуждости, удаленности отъ насъ во времени и пространств души таинственнаго народа, расцвтшей въ этой ‘священной драм’, когда русская земля еще не ‘стала быть’. Затмъ — очарованіемъ самой пьесы, какъ гармонически прекраснаго произведенія искусства. И, наконецъ, очарованіемъ зрительной стороны пьесы, симфоніей красокъ и линій. За это тройное очарованіе театру легко простить и далекую отъ совершенства игру актеровъ и нкоторые недочеты постановки.
Дале, независимо отъ удачи, въ высшей степени почтенна культурная заслуга людей, задумавшихъ дать москвичамъ, питающимся ‘Изумруднымъ паучкомъ’ или ‘Позоромъ Германіи’, возвышенную и въ то же время доступную дли нихъ красоту образовъ, рожденныхъ душой древняго поэта, чье имя для огромнаго большинства постителей театра было до нын пустымъ звукомъ.
Калидаса долго ждалъ воскресенія своего изъ великой усыпальницы вковъ для того, чтобы явившись Европ, перенестись при помощи К. Д. Бальмонта въ Россію и въ краскахъ П. Кузнецова засверкать обновленной жизнью на сцен Камернаго театра. Если онъ жилъ и не въ -мъ вк до P. X., какъ это приписываютъ ему нкоторые историки, не во -мъ и даже не VI-мъ, а лишь на грани VIII-го и IX, куда помщаетъ его Намей {Indian sculpture and painting by E. B. Havelte.} — во всякомъ случа, больше тысячелтія отдляетъ его отъ европейскаго читателя и зрителя. Англія, поставленная своей исторической судьбой въ культурное сопутствіе Индіи, не сразу оцнила сокровища ея искусствъ. Препятствіемъ этому, было еще и то обстоятельство, что ни музеевъ, ни исторіи искусствъ, ни искусства, оторваннаго отъ ритуальной символики въ Индіи почти нтъ. Переводъ ‘Сакунталы’ Уильямомъ Джонсомъ въ конц прошлаго столтія является первымъ мостомъ, переброшеннымъ отъ индійскаго искусства къ европейскому. Драма сразу привлекла къ себ вниманіе литературныхъ и художественныхъ круговъ и дала толчекъ къ серьезному изученію индійскаго искусства, которымъ до этого интересовались лишь, какъ религіозной символикой или какъ древностями и рдкостями культуры, столь непохожей на европейскую. Синтетичность образовъ, порожденныхъ творческимъ экстазомъ Индіи, исполинскій размахъ фантазіи, колоссальность замысла, изысканная простота его осуществленія за это столтіе покорили, наконецъ, Европу, которая теперь могла бы сказать, что она съ этой стороны оцнила Индію, хотя врядъ ли имла бы право прибавить, что она поняла ее.
Духъ европейца, воспитанный въ культивированіи раціонально-человческаго начала, вн случаевъ исключительной интуиціи, едва ли сможетъ до конца понятъ паосъ индусскаго творчества.
Для индуса процессъ творчества одно изъ средствъ общенія его съ Атманомъ. Цль творчества — выявленіе міру тхъ или иныхъ ликовъ Атмана, въ какихъ онъ заполняетъ миологію, называясь именами разныхъ боговъ и богинь, грандіозность концепцій, вращающихся исключительно въ сфер высшихъ синтезовъ духа, предршаетъ совсмъ иныя формы искусства, чмъ наши европейскія. То, что наше сознаніе воспринимаетъ прежде всего, какъ чудовищное уродство — вс эти шестирукія, восьмирукія божества — для индуса, мыслящаго матерію, какъ преходящую пластическую форму духа — только условный шифръ красоты всемогущества. И такъ волшебная сила изобразительности, свойственная вдохновенію этого народа, такъ велика вра его въ реальность, скрываемую иллюзорными покровами видимаго міра, что образы, въ какихъ онъ стремится передать свою вру, свое постиженіе пріобртаютъ яркостьживой жизни. Фрески ихъ, какъ и скульптура преисполнены особой грозной убдительностью, насыщая камень или краску магіей, длающей ихъ истинно священными или истинно ужасными. Даже условно вытянутое съ египетски прямыми плечами и стилизованно раскосымъ лицомъ, тло архаическаго Будды, кажется странно живымъ въ своей столь наглядной каменности, соединенной съ каталепсической окаменлостью позы.
До столкновенія съ англійской культурой эта архаическая линія, съ ея всеобновляющей свжестью младенческаго воспріятія міра, сохранялась въ традиціяхъ индійскаго искусства въ полной неприкосновенности. Въ нкоторыхъ фрескахъ она сочетается съ изысканнйшимъ рисункомъ деталей, съ аристократическимъ чувствомъ красокъ съ благородствомъ и утонченной граціозностью композицій.
Въ драм Калидасы мы встрчаемся съ типическими чертами индійской живописи. Та же синтетичность образовъ, та же сила изобразительности наряду съ призрачностью красокъ и съ облегченностью общаго плана отъ всего ненужнаго, та же философская отвлеченность замысла.
Скульптурная сторона пьесы даетъ цлый рядъ художественно законченныхъ и въ то же время ничуть не бытовыхъ фигуръ. Задача типическаго воспроизведенія человческаго быта и нравовъ, явилась бы слишкомъ мелкой для того настроенія мистеріи, какимъ проникнута эта вещь. Нужно сказать, что самымъ фактомъ принадлежности ея къ на таки, особому роду индійской высшей драмы, въ отличіе отъ пракараны и прагасаны предршается уже возвышенность ея сюжета и сверхчеловческія качества дйствующихъ лицъ, которыя къ требованію индійскаго art potica должны непремнно въ данномъ случа бы:ь богами, царями или по крайней мр героями. Въ пракаран могутъ участвовать лица пониже рангомъ — брахманы вельможи, гетеры (которыя въ Индіи пользовались не меньшимъ почетомъ, чмъ въ античной Греціи). Въ прагасан же, какъ въ пьес сатирическаго характера, дйствующими лицами поневол должны были являться простые смертные, чьи пороки подлежали осмянію. По склонности своей къ высшему синтезу въ искусств, къ созерцанію и благоговйнымъ чувствованіямъ, индусъ больше чмъ къ прагасан тяготлъ къ натаки. Характерно, что изъ почтенія къ затрагиваемымъ въ ней вопросамъ, натаки не должна была заключать въ себ такихъ положеній, гд бы дйствующимъ лицамъ приходилось сть, пить, спать, цловаться — а также выказывать гнвъ и вражду. Тутъ есть уже несомннная пограничная черта со всякой мистеріей — ‘да молчитъ всякая плоть и да ничто же земное въ себ да помышляетъ’
Начинается пьеса молитвою, призывающей благословеніе Владыки всхъ существъ и перечисляющей вс созданныя имъ стихіи міра. Этотъ вступительный аккордъ, столь чуждый нашей современной драм, сразу перекидываетъ зрителя въ торжественную даль временъ, гд молитва, искусство и жизнь были спаяны еще въ одно цлое, гд вечеръ, проведенный въ театр, могъ этически стоять наряду съ вечернимъ богослуженіемъ въ храм или съ благочестивыми размышленіями надъ араньяками (‘лсными книгами’) въ пустын святыхъ отшельниковъ.
Впечатлнія Индіи въ постановк П. В. Кузнецовымъ картины пролога достигается очень простыми средствами. Никакого награможденія деталей, никакой натуралистической пышности и пестроты, какими обыкновенно вводятся въ соблазнъ художники изобразители Индіи, ничего банальнаго — ни лотосовъ, ни слоновъ. Но величавыя линіи алтарной часта храма (сцена изображаетъ внутренность храма) въ скульптурной рам изъ массивныхъ колоннъ по обимъ сторонамъ сцены увнчанныхъ великолпно стилизованными конями, рванувшимися ввысь и застывшими точно въ жертвенномъ экстаз, переносятъ насъ сразу туда, куда нужно для того, что бы пойти въ слдъ за Калидасой, не въ ‘живописную’ Индію туристовъ, а въ мистику ея древней величавой души.
Къ сожалнію, въ первыя же минуты на сцен присоединяется къ этому торжественному впечатлнію неожиданно комическій элементъ. Нанди, жрецъ, роль котораго состоитъ въ благословеніи начала пьесы, почему то не произноситъ речитативомъ своей молитвы, а силится ее пть при полномъ отсутствіи данныхъ со стороны голоса и слуха.
Въ боле наивной части публики, встртившей это явленіе сочувственнымъ смхомъ, несомннно осталось убжденіе, что это какой то преднамренно комическій эффектъ. Къ счастью, поетъ этотъ жрецъ недолго, и упоминать объ этомъ стоитъ лишь въ укоръ режиссур, допустившей такую досадную оплошность. Кром того, публик, незнакомой съ пьесой, пропадающія въ гнусавомъ пніи прекрасныя слова молитвы, дали бы руководящій токъ для серьезной настроенности къ дальнйшему воспріятію.
Первая картина перваго дйствія, приковываеть зрителя къ единственному яркому образу — колесниц царя Душіанты, несомой стремительно летящими конями, изображенными профильнымъ рисункомъ изумительнаго благородства на фон однотонной занавси.
Въ рисунк этихъ коней такая убдительность движенія, что совсмъ не нужно проврять его фактомъ исчезновенія царя и возницы съ глазъ театральнаго зала, который узнаетъ изъ бесды ихъ о вихревой быстрот ихъ бга въ погон за убгающей ланью. Сила и страстность, какую вкладываетъ молодой царь въ преслдованіе намченной цли, обрисовываетъ его какъ проходящаго черезъ зенитъ своей чувственно волевой жизни, въ самой напряженности которой чувствуется уже назрваніе катастрофы отверзающей двери къ очистительнымъ путямъ въ ‘высшія сферы’. Обрисовка положенія здсь, усиливается еще контрастомъ тишины и освобожденности отъ желаній, царящихъ въ пустыни отшельниковъ, куда привела царя спасающаяся отъ его стрлъ лань. Съ той быстротой, съ какой распускаются тропическіе цвты, передъ нами въ мигъ остановки колесницы уже намчается завязка драмы. Лань, которую собирался застрлить Душіанта, оказывается принадлежащей скиту отшельниковъ. Одинъ изъ нихъ останавливаетъ руку царя, готовую спустить тетиву лука. Онъ же сообщаетъ ему, что эта пустыня отца Канвы и находится подъ охраной пріемной дочери его Сакунталы.
Царь, представитель благочестиваго рода Пуру, ршаетъ оказать почтеніе пустынножителямъ и направляется въ глубину ихъ рощи. Здсь, притаившись за деревомъ, онъ видитъ трехъ юныхъ отшельницъ, пришедшихъ поливать деревья.
Прелесть райскаго сада пустыни расцвтающей весны, зарождающейся любви между царемъ и Сакунталой, дочерью небесной двы Менаки, очарованіе юности и красоты всхъ дйствующихъ въ этой сцен лицъ, создастъ плнительную идиллію, которая на европейской почв, легко могла бы вылиться въ нчто слащавое и банальное. Но у Калидасы она обвяна чистотой отшельническихъ рощъ, гд съ каждымъ деревцомъ и съ каждымъ цвткомъ Сакунтала связана, какъ съ одухотвореннымъ существомъ, обвяна дыханіемъ рока, завязывающаго многострадальную карму великихъ испытаній въ этой безоблачной встрч, и вдобавокъ озарена всей лучезарностью красокъ, въ какихъ только можно грезить объ утр міра и утр любви.
Деревья этого сада стилизованы П. Кузнецовымъ подъ индійскія фрески, но съ величайшей свободой уклоненія, въ свою линію, то раскрывающуюся опахаломъ павлиньяго пера, то завитую въ причудливый арабескъ полный таинственной сложности и загорающійся въ какихъ то отмченныхъ судьбою узлахъ неожданнымъ сіяніемъ малиново алыхъ цвтовъ торжествующей любви.
Необычайно граціозно въ этой идилліи сцена съ пчелой, нападающей на Сакунталу, пантомима страха, убганія, защиты и шаловливой радости движенія символически переноситъ насъ въ двическій міръ цломудреннаго страха передъ близостью желаннаго и страшнаго, что опредляетъ всю дальнйшую судьбу юной отшельницы съ мига появленія Душіанты. Наперсникомъ любовныхъ томленій царя является шутъ и товарищъ его, Мадгавія, лицо — сродни шекспировскимъ шутамъ, олицетворяющее собою трагизмъ сосуществованія здраваго смысла съ той областью, гд экстазъ безумія хотлъ бы быть единственнымъ и безконтрольнымъ властелиномъ.
Замыслилъ ли ее Творецъ, какъ образъ
И образу далъ творческую жизнь?
Помыслилъ ли всю красоту мірскую
И создалъ такъ жемчужину любви?
Богинею любви она мн снится
И знакомъ всемогущаго Творца.
Въ отвтъ на эти пламенныя изліянія ‘видушака’ (шутъ индійскихъ драмъ) можетъ совтовать царю лишь одно — поскорй жениться, при чемъ онъ сейчасъ же ищетъ причины страсти, охватившей царя, въ низменныхъ областяхъ, намекая, что онъ ‘похожъ на человка, который, объвшись финиками (т. е. пресытившись красотою своихъ женъ), захотлъ кислаго тамариска’.
Третье дйствіе (въ той же пустыни) аногей влюбленности царя и Сакунталы и расцвтъ ихъ блаженства. Сакунтала подобно Суламит, изъ ‘Псни псней’, изнемогла отъ любовнаго недуга, и подруги ухаживаютъ за ней, какъ за серьезно больной:
Щеки ея поблднли, плечи ея упадаютъ,
Грудь выражаетъ истому, краски сбжали съ лица.
Еще недавно вышедшая изъ дтства, двушка въ солнечной мудрости своей постигаетъ всю жестокую разрушительность любви, не обращенной въ созидающую силу.
Сакунтала ршается написать царю признаніе ногтемъ на лист лотоса и передать черезъ подругъ.
Когда она читаетъ эти строчки подругамъ, царь, притаившійся вблизи отъ подругъ, покидаетъ свою засаду и выступаетъ съ не мене страстнымъ признаніемъ:
…Испепеленъ я любовью, пепелъ и зарево я…—
Подруги участвуютъ въ этомъ свиданіи подобно хору, сорадуась, совтуя, предостерегая. Въ послдующей сцен Сакунтала преодолваетъ свою робость и позволяетъ царю надть на руку запястье изъ лотоса и сдуть цвточную пыль, попавшую на ея рсницы. Законы высшей драмы и здсь не нарушаются. И въ этомъ европейцамъ — и авторамъ въ авторскихъ ремаркахъ и актерамъ — не мшало бы взять примръ съ индійской ‘натаки’. Сцены страсти въ ихъ реалистическомъ изображеніи всегда несутъ въ себ нчто (эстетически и этически) непріемлемое и по отношенію къ зрителямъ и по отношенію къ актерамъ, и во бтношенію къ изображаемымъ въ пьес лицамъ. Въ то же время сила впечатлнія самой страсти, какъ потрясенія душевнаго, и какъ узла новыхъ событій гораздо сильне тамъ, гд она изображается двигателемъ души, а не крикомъ плоти.
Четвертое дйствіе застаетъ Сакунталу уже вступившей въ ‘вольное супружество’ съ царемъ. Царь вернулся въ свой дворецъ, гд его окружаютъ сотни красавицъ. И хотя онъ далъ своей новой жен кольцо, гд начертано его имя, будетъ ли онъ помнить ее?
Вроятно, объ этомъ же размышляла Сакунтала, когда великій мудрецъ Дурвасасъ ‘гнвный’, проходя мимо нея по священной рощ, взывалъ: кто привтитъ меня приходящаго? Она не слыхала и не видала его, полная мыслей объ ухавшемъ и о своей судьб. За это Дурвасасъ проклинаетъ ее такими словами:
За то, что всмъ сердцемъ ослпшимъ
Прилипла къ любимому ты,
Меня не увидвъ, который
Всю жизнь въ покаянь провелъ.
Тебя да не вспомнитъ ушедшій
Слова, да забудетъ твои
Да будетъ, какъ хмелю подвластный,
А ты — какъ забытый разсказъ.
Какая характерная для индусской души завязка злой Кармы, ‘Сердце ослпшее’, сердце ‘прилипшее’ къ одному, забывшее обо всемъ и обо всхъ — то, что такъ естественно въ европейской любви и счасть, чмъ даже принято измрять силу того и другого, въ индусскомъ сознаніи является грхомъ, на искупленіе котораго мало всей послдующей жизни: завершается оно уже гд то въ небесныхъ пустыняхъ.
Мольбы подругъ смягчаютъ гнвнаго Дурвасаса настолько, что онъ общаетъ отнять у проклятія силу въ тотъ мигъ, когда царь взглянетъ на залогъ своей врности, кольцо подаренное имъ Сакуитал. За этимъ слдуетъ прелестная сцена обряда, гд молодыя двушки украшаютъ новобрачную цвтами и волшебными дарами незримыхъ существъ, къ которымъ принадлежала мать Сакунталы.
Ея пріемный отецъ, отшельникъ Канва, вернувшійся изъ путешествія, благославляетъ ‘вольное супружество’ дочери, повидимому существовавшее въ обычаяхъ страны. Но ввиду того, что у нея долженъ родиться ребенокъ, ее считаютъ нужнымъ отослать къ ея супругу царю.
Уже успли выроста горькія кармы въ райской пустын изъ ошибокъ и слабостей жизни. Сгустилось подозрніе въ сердц подругъ, что царь забылъ свою новую жену. Грустить старый Канва, для котораго пріемная дочь была послдней связью съ живой жизнью, грустятъ подруги, полна печали разставанія и сама Сакунтала. Она еще не знаетъ, какія испытанія ждутъ ее, съ довріемъ въ сопровожденіи старцевъ пустынниковъ и матери Гаутами идетъ къ любимому. Но міръ святой тишины, невинности, мечты, ожиданій любви, уже назади, къ нему нтъ возврата. Съ каждымъ растеніемъ, взро щеннымъ ею, вплетеннымъ въ короткую исторію ея двическихъ сновъ, гаданій и радостей, она прощается нжно, какъ съ люби мымъ человческимъ существомъ. Среди нихъ есть одно растеніе, которая она называетъ ‘своей лсной сестрой’, этотъ ‘Лунный Свтъ Лсной’ она поручаетъ особымъ заботамъ отца Канвы.
Пятое дйствіе застаетъ царя Душіанту во дворц окруженнаго придворными и женщинами. Заклятіе Дурвасаса надъ нимъ совершилось — Сакунтала и любовь къ ней ушли изъ памяти и изъ сердца. Но псня одной изъ его царицъ о манговомъ дерев и пчел напоминаетъ ему тотъ міръ, который отрзанъ отъ него бездной забвенія.
…услышавъ музыку вдали
Мы ощущаемъ грусть, невольно
Припоминаетъ смутно духъ
То сладко — радостно — родное,
Что было съ нами до Земли
Какъ мы любили до рожденья,
Какъ были счастливы не здсь.
задумчиво говорить царь ‘выказывая зачарованную внимательность что исходитъ отъ вещей вспоминаемыхъ, неприпоминающихся. Такъ сказано въ ремарк Калидасы). Когда появляется Сакунтала въ въ сопровожденіи отшельниковъ, заявляющихъ отъ имени отца Канвы, что привели къ царю его тайную супругу, такъ какъ она ожидаетъ рожденія ребенка, — царь въ искреннемъ изумленіи, а потомъ въ гнв, отказывается принять ее. Отшельники тоже не хотятъ брать ее съ собою въ пустынь, такъ какъ это навлекло бы на нихъ подозрнія въ нарушеніи обтовъ цломудрія. Вмшивается одинъ изъ жрецовъ и предлагаетъ царю оставить Сакунталу въ жреческомъ дом пока у нея родится ребенокъ и, если онъ будетъ съ ‘царскими примтами’, взять его и мать во дворецъ
Душа Сакунталы потрясена на столько, что вс связи ея съ жизнью прерываются.
О, Мать Земля, раскройся и дай мн могилу:
восклицаетъ она, и въ отвтъ на это
…въ пламени молній
Въ свт небесномъ сіяющій ликъ,
Поднялъ ее и мгновенно исчезъ.
Вмсто смерти началась для нея жизнь въ ‘верхнихъ сферахъ’, на Небесной Гор.
Въ то время, какъ она жила тамъ, судьба возвратила Душіант кольцо, потерянное ею, онъ вспомнилъ все, что потерялъ въ ней и предался позднему раскаянію. Любовь ожила въ немъ. Повреннымъ его терзаній, какъ и въ первомъ дйствіи, является шутъ, который отъ лица здраваго смысла на этотъ разъ прямо высказываетъ подозрніе — конечно ‘Къ самому себ’ — что царь свихнулся. Душіанта разговариваетъ съ портретомъ возлюбленной, написаннымъ его собственной рукой, вспоминая обстоятельства ихъ первой встрчи, видитъ передъ собой манговое дерево, пчелу, кружащуюся надъ его возлюбленной, загорается призрачной жизнью почившей въ прошломъ дйствительности.
Томленіе безысходности въ этомъ узл его судебъ такъ велики, что разршить его могутъ только высшія силы. Одна изъ небесныхъ двъ — Мишракеши, незримо присутствовавшая при всхъ прояи іеніяхъ его горя и раскаянія, приноситъ всть о его искупительныхъ мукахъ туда, гд Сакунтала живетъ уже очищенную жизнью.
Повелніемъ Индры царю посылается событіе, требующее отъ него храбрости и жертвы — Матали возница Индры уноситъ въ шутку на своей колесниц товарища царя. Царь отважно кидается на защиту друга, когда же выясняется, что это была лишь милостивая шутка боговъ съ цлью разбудить уснувшій отъ печали духъ его, Матали уже не на шутку зоветъ его принять участіе въ битв Индры съ исполинскими демонами, сынами сторукаго Калянеми.
Слдующая картина являетъ намъ царя несущагося въ небесной колесниц Индры. Изъ его бесды съ Матали мы узнаемъ, что онъ удостоился уже длить трапезу съ богомъ, что за столомъ Индры онъ сидлъ украшеннымъ втвями безсмертнаго дерева Мэндары.
Задній планъ сцены представляетъ здсь облачно свтовое пространство, разверстое пламенемъ, какъ бы излившимся изъ другого смежнаго пространства. Колесница несется высоко на фон этого облачно-пламеннаго хаоса. Задача космически грандіознаго фона разршена здсь художникомъ необычайно блестяще.
Четыре коня, ритуально-архаически стилизованные, мчатъ царя къ Золотому утесу.— Жилищу Конеглавыхъ, гд живетъ подвижникъ Касіапа ‘отецъ {Онъ же отецъ самого Индры.} существъ нечеловческихъ’ съ супругою своею Адити.
Благочестивый царь считаетъ нужнымъ остановиться здсь и отдать долгъ почитанія святымъ Небесной Пустыни, не подозрвая, что здсь ждетъ его встрча съ супругой.
Онъ встрчаетъ мальчика, который тащить на рукахъ львенка, силясь его укротить. За нимъ гонятся дв отшельницы. Что бы отнять у него замученнаго зврька, он общаютъ ему другую игрушку. Вщее чувство говоритъ царю, что это его сынъ, въ чемъ онъ окончательно убждается, когда отшельница приноситъ ребенку глинянаго павлина (‘Сакунта’ по индійски), и мальчикъ смшивай это слово съ именемъ матери, спрашиваетъ: гд моя мать?
Встрча царя съ Сакунталой ознаменовывается полнымъ погашеніемъ ихъ многоскорбной Кармы.
Заканчивается пьеса индусской молитвой Душіанты:
И да восхочетъ тотъ, чей свтъ въ пространств,
Чья мысль на каждомъ здсь чел.
Что, если суждено мн возродиться,
Вновь буду жить — не на земл.
Эта послдняя картина по краскамъ и костюмамъ слабе другихъ.
Помимо счастливыхъ красочныхъ сочетаній въ декораціи художнику необычайно удались еще нкоторыя группы, какъ скульптурная работа и красочныя гаммы костюмовъ.
Нельзя сказать, чтобы у него былъ благодарный матеріалъ для этого. М. б. только царь Душіанта (О. П. Фрелихъ) и Возница небеснаго царя (Р. П. Кречетовъ) да еще отшельники представляли собою т линіи (какъ очертанія тлъ и какъ ритмъ движенія) въ какихъ не было чего то вульгаризирующаго ‘высшую драму’.
Тмъ не мене вспоминаются, какъ зрительный праздникъ такія, напримръ, сцены, гд Душіанта погрузился въ воспоминанія того, сего нельзя вспомнить, гд Сакунтала (А. Г. Кооненъ) прощалась съ пустынью, гд Матали является царю.
Въ исполненіе почти вс артисты внесли много натуралистическаго — отшельники кричали слишкомъ свтскими, сытыми голосами, г-жа Кооненъ плакала, какъ слегка истерическая ingenue бытовой комедіи, Душіанта тоже сбивался иногда съ условной декламаціи (что уже лучше въ такой пьес) въ тонъ излишней реальности изображенія (страсти, раскаянія).
Впрочемъ, когда пишешь такъ, невольно вспоминаешь, critique est aisee и т. д.
Легко ставить требованія къ исполненію ‘и атаки’, разъ почувствовалъ красоту ея удаленности отъ низинъ слишкомъ чело вческаго. Но удалиться отъ этихъ низинъ, что бы стать достойнымъ изображать боговъ, отшельниковъ и небесныхъ двъ, это настолько трудно, что м. б. такая гармонія актера (какъ психофизическаго матеріала) съ ‘высшей драмой’ навки навозможна.