H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
САДОВОДЪ-ГУЛЯЙ.
САДОВОДЪ-ГУЛЯЙ.
Садовод-Гуляй, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Если есть нкоторыя преступленія, которыя вовсе не поддаются анализу, если въ другихъ по запутанности интриги, по сложности входящихъ мотивовъ и числу участвовавшихъ трудно услдить за ядромъ и развитіемъ послдующей драмы, — то взамнъ есть и такого рода преступленія, въ которыхъ основная мысль проходитъ почти наглядно черезъ всю послдующую цпь событій и развязка, какъ заключеніе строгаго логическаго вывода, подготовляется наглядно. Къ послдняго рода преступленіямъ можно отнести преступленіе совершенное Воротиловымъ.
Воротиловъ крестьянинъ села Хвостихи, имнья фабричнаго (солдатскія сукна выдлывались) арендовавшагося купцомъ Чижовымъ. Во время существованія крпостнаго права (къ послднему періоду его относится преступленіе Воротилова) фабричныя имнія, арендуемыя посторонними лицами, находились (въ большинств) въ положеніи гораздо худшемъ, чмъ имнія, управляемыя самими владльцами. Арендаторы, принимавшіе имнья на извстные сроки, на правахъ полной собственности, смотрли на имнья съ чисто ‘комерческой’ (употребляю здсь это слово, предполагая что каждый читатель знаетъ какое значеніе придается ему въ нашемъ ‘комерческомъ’ мір) точки зрнія: я затрачиваю свой капиталъ, срокъ контракта долженъ окончиться тогда-то: въ продолженіе этого періода моя обязанность пріобрсти на капиталъ наиболе высокій процентъ. О положеніи арендуемаго имнія посл сдачи арендаторы не имли побудительныхъ причинъ заботиться. И вообще гнетъ-то, проистекающій изъ экономическихъ разсчетовъ, есть самый тяжкій изъ всхъ гнетовъ: лицо зависимое превращается въ мертвый товаръ, въ собраніе грошей, рублей, выжать наибольшую часть которыхъ въ интерес капиталиста. Здсь, съ математической точностью, хладнокровно, безъ увлеченій и размаховъ, безъ отдыха и перемжекъ высасываются жизненные соки, здсь каждая лишняя капля крови прибавляетъ и лишній процентъ къ капиталу, а потому надъ ней дрожатъ, ее зорко, неутомимо выглядываютъ. Въ нашихъ же фабричныхъ имніяхъ тяжесть экономическаго гнета еще боле увеличивалась вслдствіе причинъ, проистекающихъ прямо изъ личностей большинства арендаторовъ. Грубые, необразованные, смаклачившіе состояніе всми правдами и неправдами, прошедшіе и идущіе черезъ слой грязи и униженья, они свою гадкую жизнь вымещали на крестьянахъ: разоряя, они еще безчинствовали.
Къ числу подобныхъ арендаторовъ принадлежалъ Чижовъ. Въ купцы онъ выбрался изъ дворовыхъ обыкновеннымъ путемъ: его выучили грамот, посадили въ контору сначала лицомъ подначальственнымъ, сдлали потомъ конторщикомъ, затмъ управляющимъ и потомъ уже въ награду долгой и врной службы отпустили на волю. Во время своего конторства и управленія Чижовъ сколотилъ значительный капиталъ и по отпуск на волю занялся знакомымъ ему дломъ — арендованіемъ суконныхъ фабрикъ, доставлявшихъ по случаю войны громадные барыши. Скряга, какъ кощей, жестокій, какъ человкъ, испытавшій на самимъ себ многое и воспоминаніемъ вынесшій изъ жизни одну способность — вымещать на другихъ собственное прошедшее, поставившій себ цлью наживать и наживать, не разбирая средствъ, не внимая ни стонамъ, ни слезамъ, Чижовъ былъ дйствительно бичомъ для несчастныхъ фабричныхъ. Жизнь подъ Чижовскимъ управленіемъ хвостищенскимъ фабричнымъ была столь тяжкой, что они не разъ пытались отъ нея избавиться. Однажды Чижовъ сидлъ въ кабинет и сводилъ счеты,— изъ глубины темнаго сада раздался выстрлъ и пуля просвистала надъ самой головой арендатора,— въ другой разъ фабричный сидлъ цлый день подъ мостомъ, ожидая обычнаго прохода Чижова,— но покровительствуемый судьбой Чижовъ и на этотъ разъ спасся отъ грозящей ему участи.
Но общая ненависть не исчерпалась въ этихъ двухъ протестаціяхъ: она только затаилась, ждала случая, чтобы еще сильне высказаться.
Къ хвостищенскимъ крестьянамъ принадлежалъ Воротиловъ. Ни рука Чижова, ни тяжолая фабричная работа не могли сломить эту натуру, не могли даже на вншность ея положить печать приниженности.
Въ Хвостих прежде фабрики не было, — крестьяне частью пахали землю, частью расходились на заработки по сосднимъ мстностямъ и преимущественно на дв татарскія фабрики, содержимыя вольнонаемнымъ трудомъ. Владлецъ Хвостихи въ видахъ увеличенія доходовъ съ имнья выстроилъ фабрику и передалъ ее Чижову. Первымъ дломъ Чижовъ возвратилъ въ имнье всхъ оброчныхъ, въ числ которыхъ находился и Воротиловъ, бывшій до того ткачемъ на суконной фабрик татарина Бабаева. Бабаевская фабрика той мстности, о которой идетъ рчь, извстная отличнымъ устройствомъ и довольствомъ рабочихъ, вслдствіе чего на ней предложеніе рабочей силы всегда превышаетъ спросъ, что однакожъ ни разу не дало поводъ Бабаеву понизить заработную плату. Понятно, камъ рзокъ долженъ былъ показаться Воротилову переходъ отъ вольнаго житья на бабаевской фабрик къ каторжному на чижовской. Чижовъ не принялъ этого въ разсчетъ, напротивъ, на всхъ фабричныхъ, работавшихъ у Бабаева, какъ наиболе искусныхъ, онъ налегъ даже сильне, чмъ на прочихъ. Взявши огромную поставку сукна, Чижовъ ввелъ такое урочное положеніе, что дневной работы человка, вознаграждаемой бдной ‘мсчиной’ и копйками, нехватавшими на рубище, съ лихвой бы стало на пару здоровенныхъ ломовыхъ лошадей. Отсюда прямымъ послдствіемъ явилось съ одной стороны: воровство, забитость, грубость, страшное истощеніе, пьянство (когда представлялась возможность стащить что нибудь съ фабрики), попытка преступленіемъ избавиться отъ тяжелой жизни, съ другой — извстнаго рода внушенія’, длавшія положеніе длъ съ каждымъ днемъ невыносиме. Больше другихъ и постоянне ‘грубіянилъ’ Чижову и поставленнымъ отъ него начальственнымъ лицамъ Воротиловъ, больше другихъ на его долю приходилось и ‘внушеній.’ Чижовъ въ этомъ случа дйствовалъ подъ вліяніемъ двухъ силъ: вопервыхъ — изъ чисто экономическаго расчета, — Воротиловъ имлъ что называется ‘золотыя руки’ и Чижову, какъ капиталисту, хотлось пріурочить къ себ эти неподатливыя руки, сдлать изъ нихъ неустанно работающую машину, отдлить ихъ отъ общаго проявленія жизни,— вовторыхъ изъ нравственнаго, или точне глубоко безнравственнаго побужденія: Чижову хотлось сломить Воротилова, какъ личность, выходящую изъ уровня забитыхъ фабричныхъ, какъ представителя недовольства и ропота. Неподатливо смлая фигура Воротилова колола глаза стараго ‘кулака’, воротиловскія, вольныя рчи выводили изъ терпнія арендатора. Почти съ перваго дня Чижовъ и Воротиловъ возненавидли другъ друга, стали готовиться къ упорной борьб и я увренъ, что если бы эта борьба окончилась скорымъ и полнымъ торжествомъ Чижова, то она доставила бы ему меньшую радость, чмъ можно предполагать съ перваго взгляда. Господство надъ пассивной покорностью, какъ всякое однообразіе, надодливо, слаще встрчать въ забитой сред явленіе протестующее: тогда есть покрайней мр съ кмъ бороться, есть возможность сознавать и радоваться, что вотъ-де какой я могучій человкъ, хоть и выходятъ супротивъ меня, а все я оказываюсь силой, все въ конц концовъ ломлю враговъ моихъ. Это своего рода жизненный импульсъ для деспотическихъ натуръ. Подъ дйствіемъ подобнаго импульса Чижовъ въ толп фабричныхъ рабочихъ почти невольно перваго всегда отыскивалъ Воротилова и не найдя его на мст, подъ вліяніемъ злой радости, что снова можно придраться, злобствовать надъ человкомъ забывалъ свой скряжническій разсчетъ — потерю рабочаго дня.
Мы пропускаемъ здсь тотъ длинный рядъ мелкихъ и крупныхъ угнетеній и придирокъ къ Воротилову, въ которыхъ сосредоточенно-неугомонно сказывалась деспотически-скаредная душа Чижова и подъ вліяніемъ которыхъ ненависть все глубже и глубже пускала корни въ сердц Воротилова, скажемъ только одно — поле битвы на первый разъ осталось за торгашемъ-арендаторомъ. Воритиловъ, посл четырехъ лтъ жизни въ Хвостих, бжалъ. Вслдствіе какихъ причинъ онъ прежде воздерживался отъ этого характернаго проявленія народнаго протеста?
‘Чай тоже живой я человкъ, жена есть, дти,’ коротко отвтилъ Воротиловъ на этотъ вопросъ.
Въ бгахъ находился Воротиловъ года полтора, затмъ былъ пойманъ и засаженъ въ острогъ, въ острог ‘опознанъ’ своимъ же односельцемъ и выданъ. Навели справки, показаніе односельца оказалось справедливымъ и Воротилова препроводили въ мсто жительства, къ другу и пріятелю первогильдейскому купцу Феногену Петровичу Чижову.
По возвращеніи Воротилова на родину, началась прежняя тяжолая фабричная жизнь съ чижовскимъ тиранствомъ и насмшничествомъ, но полтора года бродяжнической жизни даже для натуръ боле апатичныхъ, боле способныхъ свыкаться съ горькой участью, чмъ воротиловская, даромъ, безслдно не проходятъ. Бродяга перелетная птица, въ его скитаньяхъ по блому свту, въ постоянств опасностей, въ безподначальственности слагается, крпнетъ личность. Т условія жизни, съ которыми повидимому мирится человкъ, ниразу некрестившійся въ Ивана — Непомнящаго родства, для бродяги положительно становятся невыносимыми. Правда, бродяга терпитъ голодъ, холодъ, жажду, зной, какъ дикій зврь скрывается по трущобамъ отъ людскаго глаза, насильственно давить въ себ нестерпимый крикъ боли, но тмъ не мене въ жизни бродяги есть одна сторона, во имя которой люди бросаютъ семьи, разрываютъ связь съ обществомъ, пускаются въ безвстно-безпредльный путь, полный всевозможныхъ лишеній. Эта сторона заключается въ томъ, что грудь бродяги дышетъ вольнымъ воздухомъ, съ нимъ везд идетъ хоть и отказавшаяся отъ имени и отчества, но все же существующая, незатертая его личность. Этого вольнаго воздуха понабрался во время скитаній довольно и Воротиловъ. До бродяжничества Воротиловъ только грубе другихъ фабричныхъ отвчалъ Чижову, рже просилъ помилованія при внушеніяхъ, да чаще пропивалъ хозяйское добро, но никто не видлъ въ немъ мстителя за понесенныя обиды, теперь же съ возвращеніемъ Воротилова на деревн все чаще и чаще стали поговаривать, что Чижову не сдобровать отъ вновь закабаленнаго бродяги. И въ пьяномъ и въ трезвомъ вид у Воротилова только и рчей было, что пора міру перестать обиды терпть, что когда нтъ другой расправы на Чижова, такъ свою можно придумать. Разъ нсколько подвыпившихъ фабричныхъ собралось въ застольной. Ругали конечно Чижова. Воротиловъ не выдержалъ, съ языка его сорвалось быть можетъ давно затаенная дума:
— Не жить видно, братцы, промежъ васъ моей голов! Близко ли, далеко ли, только упьюсь я его кровью окаянной!
Воротиловскія угрозы конечно не были тайной для Чижова, он мало по малу открывали арендатору глаза, заставляли подумывать какъ бы не нажить великой бды съ бродягой. Не предпринимая еще никакихъ мръ къ удаленію Воротилова изъ Хвостихи, Чижовъ сталъ плотне запирать ставни, каждый вечеръ производилъ осмотръ дома, наказывалъ караульнымъ возможно чаще перекликаться другъ съ другомъ, даже въ сумерки не выходилъ безъ провожатаго, въ головахъ его кровати появилась двустволка, заряженная жеребьями. Вообще въ воздух стало пахнуть развязкой, скорой встрчей лицомъ къ лицу двухъ враговъ, у которыхъ каждая капля крови была пропитана, отравлена ненавистью. Туча была достаточна наэлектризована.
Степень электричества между прочимъ показывало и слдующее, повидимому довольно странное обстоятельство, бросавшееся въ глаза такимъ наблюдателямъ, которые не особенно тщательно слдили за развитіемъ драмы: недли за дв до вторичнаго бгства, Воротиловъ сталъ избгать встрчъ съ Чижовымъ, работалъ прилежне, пересталъ мутить міръ своими похвалебными рчами, Чижовъ же вовсе не придирался къ нему. Чмъ объяснить подобное явленіе? Какой смыслъ заключался въ немъ?
Только что сразившіеся враги отдыхаютъ, приготовляются къ послдней битв, въ короткій промежутокъ имъ оставленный ни тотъ ни другой не произносятъ ни одного слова, не длаютъ ни одного жеста, могущаго оскорбить торжественность готовящейся встрчи, ихъ видимое спокойствіе,— напряжонное затишье природы передъ страшнымъ, долженствующимъ скоро разразиться громовымъ ударомъ, ихъ отдыхъ — сосредоточіе въ одномъ фокус всей нервной дятельности, всхъ жизненныхъ отправленій, подобнаго спокойствія и отдыха хватаетъ только на весьма короткое время, иначе въ немъ можно задохнуться, артеріи могутъ лопнуть. Таково было значеніе послднихъ спокойныхъ минутъ: Воротиловъ и Чижовъ: они готовились.
Слова вырвавшіяся у Воротилова въ застольной, служили первымъ признакомъ того, что дальше подобное положеніе продолжаться не можетъ. Слова эти были конечно переданы Чижову, они окончательно открыли ему глаза, показали, что долго натягиваемая струна больше не выдержитъ. На другой день, посл признанія своего въ застольной, Воротиловъ былъ взятъ съ фабрики и засаженъ въ арестантскую, и въ тотъ же день Чижовъ послалъ въ городъ съ нарочнымъ письмо къ владльцу фабрики, гд прописывалъ вс грубіянства Воротилова и кроткія мры, предпринимаемыя ‘къ укрощенію столь зврообразныхъ и даже, можно сказать, вполн мужицкихъ поступковъ Воротилова.’ Письмо это заканчивалось просьбой разршить ему отдать Воротилова ‘въ солдаты, а еще тмъ паче было бы деликатне сослать его на поселеніе, ибо такой злобный человкъ, каковъ есть Воротиловъ, можетъ учинить побгъ изъ военной службы и пожаромъ или инымъ злодяніемъ нанести не малый ущербъ вашему достоянію.’
Воротиловъ не дождался ршенія своей участи: онъ выломалъ ршетку и вторично бжалъ. Вздрогнуло сердце Чижова при полученіи этой всти.
Прошолъ годъ посл бгства Воротилова изъ Хвостихи, объ немъ не было ни слуху, ни духу, Чижовъ страшно боявшійся сначала, началъ мало по малу успокоиваться и все рже и рже осматривалъ курки у двустволки. Но врагъ притаился близко, ближе чмъ предполагалось.
За недлю передъ лтнимъ Николой, старикъ Чижовъ похалъ въ городъ за полученіемъ изъ казначейства денегъ двадцати трехъ тысячъ за поставленныя сукна. Отпраздновавши въ город новоселье дома, купленнаго для сына (сынъ у старика былъ человкъ тихій и смирный), старикъ вмст съ сыномъ отправились обратно въ Хвостиху. Денегъ съ ними были до тридцати тысячъ, для безопасности (дорога хоть и близкая, но приходилась лсомъ) въ повозку положены были пистолетъ, кинжалъ и двустволка. Чижовы хали на своихъ лошадяхъ.
На Николу въ городъ пришло извстіе, что Чижовы ограблены и убиты въ Брежинскомъ лсу. Дло громкое, наряжена была тотчасъ же коммиссія, съ непремннымъ заказомъ отыскать виновныхъ.
Засла коммиссія въ Хвосгих и стала чинить розыскъ. Тянула она къ длу многихъ, а какъ спрашивала, сейчасъ узнаете:
Показывалъ потомъ при переслдованіи крестьянинъ Бирюковъ:
‘А взялъ я на себя убійство Чижовыхъ, отъ нестерпимыхъ мукъ, чинимыхъ мн. Кормили меня рыбой соленой, пить не давали, крутили мн руки веревкой, да къ палатному брусу притягивали. Трижды скли меня на допросахъ.’
Справедливость словъ Бирюкова подтвердилось потомъ при изслдованіи дла.
Розыскъ свой коммиссія чинила частью въ изб, частью въ бан.
Коммиссія достигла своей цли: недли черезъ дв, посл открытія своихъ дйствій, она отрапортовала по начальству, что убійцами Чижовыхъ, ‘по добровольному’ сознанью, оказались крестьяне села Хвостихи: Никита Бирюковъ, Дмитрій Савельевъ Струбовъ и Иванъ Панфиловъ безъ прозванья. Только одинъ вопросъ не былъ разъясненъ коммиссіею: гд ограбленныя деньги?— Спрошенные объ этомъ ‘преступники’ отвчали различными небылицами, — водили слдователей по гумешникамъ, по лсу, заставляли рыть землю, подымать половицы. Неуспхъ своихъ розысковъ коммиссія приписала конечно упорству убійцъ. Поводомъ къ открытію истины были, по донесенію коммиссіи, строптивый характеръ Бирюкова и найденная при обыск съ кровяными пятнами рубаха и портки, которыя Бирюковъ приказывалъ жен тщательно вымыть для сокрытія слдовъ преступленія.
Спрошенные Бирюковъ и жена его: откуда взялись кровавыя пятна? отвчали сначала, что по случаю хромоваго праздника Николы, былъ заколотъ баранъ и кровь его попала на одежду, но потомъ оба сознались, что кровь эта принадлежитъ Чижовымъ.
Другіе соучастники были уже выданы Бирюковымъ, вс они весьма подробно описали ходъ убійства, конечно въ ихъ словахъ были нкоторыя противорчія, напримръ относительно времени сговора на убійство, мста послдней сходки, орудій, которыми совершено убійство, количества денегъ, доставшихся на долю каждаго изъ убійцъ, но на эти противорчія, какъ не лишающія силы самаго сознанія, не было обращено вниманія и вс они были опять отнесены къ неполной раскаянности преступниковъ. Въ своихъ донесеніяхъ коммиссія выпустила одно весьма важное, обстоятельство: убійца Дмитрій Струбовъ, посл принесенной повинной, выпрыгнулъ въ окно (почему-то онъ не былъ скованъ) и побжалъ къ пруду топиться. Его устигли на самой плотин. Спрошенный объ этомъ впослдствіи, Струбовъ отвчалъ почти тми же словами, что и Бирюковъ.
Коммиссія жила въ Хвостих посл сознанья убійцъ цлый мсяцъ, но денегъ не находила.
Въ воспоминаньяхъ Хвостищенскихъ крестьянъ долго сохранится этотъ мсяцъ. Никто не зналъ, кого завтра призовутъ на судилище, кого потянутъ къ допросамъ. Совсмъ въ адъ превратилась Хвостиха, въ адъ молчаливый, угрюмый, изъ одного уголка котораго вырывались пронзительные, потрясающіе стоны… Дошли наконецъ эти стоны до того, кто зналъ убійцъ.
Нежданно-негаданно явился въ коммиссію ткачь Николай Савельевъ Требуховъ и показалъ:
— Забранные люди, односельцы мои Бирюковъ Никита, Струбовъ Дмитрій и Иванъ Панфиловъ въ убійств и ограбленіи купцовъ Чижовыхъ невиновны и убійцъ подлинныхъ не знаютъ, потому въ союз съ ними не состояли. Изъ всей вотчины только одинъ я и есть человкъ, который грабителей знаетъ, ибо въ изб моей до преступленія своего они и скрывались.
— Кто же они? спрашивали Требухова.
— Односелецъ нашъ едоръ Захарьевъ Воротиловъ да человкъ, прозывавшійся мщаниномъ, Харлампіемъ Ивановымъ Малышевымъ.’
Стала въ тупикъ коммиссія передъ сознаніемъ и открытіемъ Требухова, прозрло и начальство, что во всемъ этомъ дл скрывается что-то неладное, что не могутъ же люди задаромъ принимать, на себя тяжкое преступленіе и вс послдствія его, прозрло и, въ замнъ прежнихъ слдователей, послало новыхъ.
Открытіе Требухова бросало новый свтъ на преступленіе. Спрошенный вторично, Требуховъ не отказался отъ своихъ словъ, напротивъ еще съ большей ясностью описалъ весь ходъ заговора, описалъ, какъ цлый мсяцъ, въ верхней свтлиц, скрывались у него Воротиловъ и Малышевъ, какъ посл неуспшныхъ подговоровъ его принять непосредственное участіе въ убійств и ограбленіи Чижовыхъ, они отправились вдвоемъ, запасшись напередъ кистенями… Но являлся вопросъ: гд взять лицъ, указываемыхъ Требуховымъ? Навели справки объ Малышев по мсту его жительства: оказалось, что дйствительно такой человкъ въ мщанскомъ обществ имется, но что занимаясь разными промыслами, онъ взялъ годовой билетъ и въ настоящее время находится въ неизвстной отлучк. Спросили жену Малышева о мстопребываніи мужа, она отвтила, что длъ его не знаетъ и куда отлучается онъ никогда ей о томъ не говоритъ.
Во время собиранія справокъ о мстопребываніи Малышева и Воротилова въ Хвостиху пріхалъ конторщикъ сосдняго села Куломзина и заявилъ, подъ присягой, что, бывши по барскимъ дламъ въ Москв, онъ встртилъ Воротилова на одномъ изъ постоялыхъ дворовъ и, хотя съ нимъ въ разговоры не входилъ, но въ лицо узналъ его весьма хорошо.
Для отысканія Воротилова въ Москв посланъ былъ опытный полицейскій чиновникъ.
Мы не можемъ удержаться, чтобы не ввести здсь разсказъ этого чиновника объ обратномъ пуги его изъ Москвы вмст съ Воротиловымъ:
‘Вмсто команды мн дали полицейскаго солдатика, котораго на одинъ щелчокъ Воротилову не хватитъ. Самъ я тоже человкъ рыхлый. Думаю: дло плохо — или самаго тебя начальство на цугундеръ потянетъ, что разбойника упустилъ, или онъ теб рецептъ пропишетъ. Какъ тутъ быть? Не попробовать ли лаской дла обдлать? Сталъ я ублажать Воротилова, лясы съ нимъ разводить, чаи распивать, водкой въ другой разъ подчивать. Вижу: парень поддается: толковый совсмъ сталъ… Однако, какъ стали вызжать изъ Москвы, беретъ меня сомнніе: убжитъ Воротиловъ. Чтобъ на душ хоть немного было легче, веллъ, я солдату набить на Воротилова наручни и ножныя кандалы. Набили. Воротиловъ мн и говоритъ, сняли бы вы эти браслеты съ меня, не убгу я отъ васъ, потому человкъ вы обходительный, и губить васъ черезъ себя мн нежелательно.’ А я ему смхомъ: ‘врю де, Федоръ Захарычь, да все какъ то на душ покойне, какъ вижу кандалы на теб, думается меньше.’ ‘Ну, говоритъ, это ваше дло, какъ знаете, такъ и дйствуйте.’ Не успли мы полстанціи отъ Москвы сдлать, поднялась такая мятель, что страсти божіи. Вижу, цликомъ, по рыхлому снгу демъ. Говорю ямщику: ‘не сбились ли мы съ дороги?’ а онъ только въ затылк чешетъ: сбились-де… Стали лошади… Ждали мы, ждали, мятелица все пуще задуваетъ, что длать?.. Веллъ я ямщику дорогу искать. Будочникъ тоже говоритъ: ‘я изъ тутошнихъ, улусы вс знаю, позволь и ему дорогу отыскивать.’ Ну думаю, была не была, лучше за Воротилова отвчать, чмъ въ степи замерзнуть: услалъ и солдата. И остались мы съ Воротиловымъ вдвоемъ. Теперь даже, какъ подумаю объ этой минут, такъ не малый страхъ беретъ, а тогдашній и описать невозможно: то въ ознобъ меня бросаетъ, то въ жаръ, потъ изъ-подъ мышки такъ и катится… И шельма же этотъ Воротиловъ! спалъ ли онъ дйствительно, какъ вс мы вмст были или притворялся, только, какъ ушли будочникъ съ ямщикомъ проснулся. ‘Что, говоритъ, ваше б-діе, одни знать мы остались.’ ‘Одни, говорю.’ ‘А ну, Алексй Алексичь, если мн лынка захочется задать, такъ пожалуй браслеты то и не помогутъ, а коли и помогутъ, такъ не вамъ, а мн.’ А самъ все смется: ‘эта, говоритъ, пристяжная-то никакъ лошадь добрая!’ Онъ, разбойникъ, смется, а у меня отъ его смху языкъ прилп къ гортани, потому чортъ одинъ разберетъ, что онъ въ ум держитъ, треснетъ меня кандалами да и былъ таковъ. ‘Что, говоритъ, испужались? Ну да ничего: сказано, что отъ васъ не убгу, и не убгу, вы это знайте.’ И съ этими словами на другой бокъ повернулся и захраплъ ужъ точно. Немного погодя ямщикъ пришолъ, дорогу отыскалъ. Съ этой самой минуты пересталъ я бояться Воротилова, вплоть до самаго города безъ кандаловъ онъ со мной халъ.’ ‘По истин говорю, закончилъ полицейскій чиновникъ свой разсказъ о путешествіи съ Воротиловымъ, много перебывало у меня въ рукахъ всякаго народа, восемнадцать лтъ съ ихнимъ братомъ вожусь, а такого случая еще ни разу не выходило.’
Полицейскаго чиновника нельзя было заподозрить въ пристрастіи къ Воротилову.
И такъ, благодаря умнью обращаться съ людьми полицейскаго чиновника и крпости слова Воротилова, послдній былъ доставленъ въ сохранности во вновь составленную коммиссію.
Успли ли предупредить Воротилова, какимъ образомъ пало на него подозрніе въ убійств и ограбленіи Чижовыхъ, или тутъ дйствовали какія либо другія причины, неизвстно, только Воротиловъ повелъ дло на прямикъ.
Воротиловъ ни для оправданія своего преступленія, ни для приданія ему другаго смысла, кром въ немъ заключавшагося, не пускался въ юридическія тонкости (научиться которымъ онъ могъ во время своихъ странствованій подъ именемъ Ивана-Непомнящаго родства) и въ діалектику: — въ немъ прежде всего, на первомъ план, проглядывало совершенно опредленное сознаніе, поршонной собственнымъ судомъ, истинной стоимости преступленія. Пора колебаній и уступокъ для него давно уже прошла, преступленіе приняло точныя, рзко очерченныя формы. По всей вроятности страхъ приговора и наказанія имли значеніе и въ глазахъ Воротилова, — но онъ ни разу не высказалъ его. Большинство преступниковъ при слдствіи или стушовываются, теряются, или стараются взять напускной дерзостью, естественными умютъ быть немногіе. Воротиловъ же не унижался и не храбрился: онъ говорилъ, какъ бы отчеканивая каждое слово, нить событія была ясна для него, онъ не герялъ ее изъ виду и не старался, чтобы другіе потеряли.
Такъ началъ свою рчь Воротиловъ:
— Напередъ вашимъ благородіямъ говорю, ничего-то вы изъ меня строгостями не подлаете, — жимши подъ Чижовымъ притерплся я къ нимъ довольно. Ласковымъ словомъ меня спрашивайте, тогда можетъ что такое скажу, что на правду походить будетъ, а не то бдовъ со мной наживете, хоша какъ Струбовъ топиться я и не побгу.
Нова и вразумительна была рчь Воротилова, поскоре старались убдить его, что бояться ему нечего, что какъ бы ни скрывалась, ни уродовалась имъ истина, но другихъ способовъ, кром убжденія для открытія употреблено не будетъ, да и быть употреблено не можетъ, потому что всякія притсненія закономъ строго запрещены.
— Бояться то мн и нечего, потому передъ Богомъ кто еще виноватъ будетъ, онъ не понашенски дла разбираетъ, а объ суд еще впереди рчь поведется. Можетъ и недоживемъ до него, — а коли и доживемъ, такъ тогда и подумаемъ.
Воротилова начали спрашивать объ обстоятельствахъ, предшествовавшихъ и сопровождавшихъ его бгство изъ Хвостихи.
— Бжалъ я въ другой разъ изъ Хвостихи отъ тхъ же нестерпимыхъ обидъ, что и допрежъ того испыталъ отъ Чижова не мало. Обидъ тхъ сказывать не буду потому самому, что и знать-то вамъ ихъ не зачмъ, да и Чижова старика изъ земли къ отвту не подымешь. Стало, какой толкъ изъ того будетъ, что я, какъ баба глупая, попусту болтать начну?
Напрасно слдователи старались доказать Воротилову, что обнаруженіе явственности и мры чижовскихъ ‘обидъ’ — какъ обстоятельство уменьшающее значеніе послдующихъ фактовъ, можетъ послужить въ его пользу. Воротиловъ оставался глухъ къ этимъ убжденіямъ и не передавалъ ни одной ‘нестерпимой обиды’, понесенной имъ отъ Чижова, — помимо его уже старались уяснить подготовительное развитіе преступленія.
— Бжалъ я, продолжалъ показывать Воротиловъ, изъ Хвостихи, какъ теперича помню, подъ субботу и никто въ моемъ побг, окромя меня, не виновенъ. Знамши меня, Чижовъ покрайности долженъ бы былъ ршотку новую въ арестантской вставить, а то и того пожалла скаредная душа. Вынумши ршотку, вылзъ я въ окно и пришолъ прямой дорогой къ ткачу Требухову и пробылъ у него чуть ли не цлую ночь, — свтать ужь стало, какъ въ путь я отъ него ушолъ. Злобствовалъ я въ эту ночь не мало, такъ не мало, что можетъ и допрежъ сего дня пришлось бы мн браслеты носить, коли бы на тотъ разъ Миколаха не удержалъ. Болталъ мн все Миколаха: ‘куда те нелегкая теперича понесетъ? Сердцовъ своихъ ты не утолишь, а глаза у него зорки, потому около его дому полбарщины стражей стоитъ. Ступай ты на вс на четыре стороны, а я т такую цыдулу отпишу: по щучьему велнью явись, дло приспло.’ Внялъ я миколахинскимъ резонтамъ, подумамши: чтожъ я за него, стараго чорта, душу свою задаромъ буду губить? Насмется онъ только надо мной пуще прежняго. Потому поршили мы: отписать мн черезъ Малышева цыдулой, что значитъ лиходй мой острастки свои бросилъ и поговорить съ нимъ толкомъ можно, начальство противность имть не будетъ.
Спрашивали Воротилова: въ эту ли ночь пришла ему первая мысль свести счеты съ Чижовымъ?
Отвчалъ Воротиловъ:
— Задумалъ я эвто самое не вчера и не нон, и не въ ту даже ночь, когда побгъ изъ арестантской учинилъ,— а когда, даже и припомнить до подлинности не могу. Полагаю, что въ то самое время, когда старикъ ужь очень ласковъ со мной былъ, чуть ли не каждый день пиры да банкеты для меня сочинялъ.
Пошолъ Воротиловъ на вс на четыре стороны, съ прежде уже носимымъ именемъ — Иванъ-Непомнящій родства.
— Ходилъ я не мало, а гд спервоначалу пристанище имлъ, тоже знать вамъ не зачмъ, у добрыхъ людей запишите, такъ безъ имени, безъ прозванія. Прошлямшись довольно, думаю: надоть житье себ найти, да объ цыдул справки навесть. И пошолъ я прямой дорогой къ другу старому — Малышеву Харлампію. Какой же человкъ этотъ самый Малышевъ я вамъ скажу: записанъ онъ былъ въ мщанахъ двнадцать годовъ, хату свою имлъ, жену тоже, на посад торговымъ человкомъ считался. Спервоначалу и отъ меня Харлампій таился, только разъ пошли вмст въ баню, стали париться мы. Глядь,— а у пріятеля то рубцы во всю спину. Я смхомъ ему и молви: что это, Харлампій Иванычь, на спин-то у тебя? Словно ты въ болзняхъ какихъ находился, али похоже и на то, что палачевская рука тебя гладила? Въ болзняхъ, баитъ, находился. Я и присталъ къ нему: какъ-де такъ? Онъ на сей разъ мн и открылся, взямши зарокъ съ меня языкъ за зубами держать. Я, баитъ, самъ изъ бглыхъ и рубцы у меня не отъ болзни, а палачевской руки, только я, дуракомъ отъ рожденія своего не бымши, въ каторгу не угодилъ.
Исторія Малышевыхъ у насъ не на рдкость. Случилось, что ловкіе, бывалые люди, нсколько разъ мнявшіе свои имена, весьма спокойно проживали цлые десятки лт, вплодь до гробовой доски, въ сред принявшихъ ихъ обществъ съ фальшивыми паспортами.
— И стояросовая же голова былъ Харлампій! Всему городу на умъ не приходило, что это за человкъ настоящій. ‘Я, баитъ, торговецъ!’ А торговецъ какой: все больше по чужимъ амбарамъ да клтямъ, ночнымъ промысломъ занимается. Подемъ бывало куда (на своей сторон торговали мы рдко) у меня спервоначалу сердце замираетъ: и боязно мн, да и не ладно что-то, а Харлампій только смется: со мной, толкуетъ, разрывъ трава есть, шапка невидимка, бояться не-почто… И точно куралесили мы не мало, а отъ судей праведныхъ Богъ миловалъ.
Спрашивали Воротилова: чай не съ пустыми руками на промыселъ ходили? Встрчи тоже какія случались?
— Это врно, что не съ пустыми руками промышлять ходили, только отъ грха тяжкаго Богъ миловалъ. Я бы теперича все сказалъ, потому мн все едино: въ отвт стою. Да и Харлампій на счетъ чужаго добра лютъ былъ, а на счетъ чего другаго бережливъ: чего, говоритъ, понапрасну грхъ на душу брать, коли такъ обойтись можно.
Харлампіемъ Малышевымъ не ограничивалось городское знакомство Воротилова.
Продолжалъ Воротиловъ:
— Одначе и Харлампій на всему длу не настоящій еще вожакъ былъ. Головой у насъ почитался — Матвй Митричь Роговъ, ‘куриный баринъ’ онъ прозывается. Это самый и есть заправскій каштанъ: нюхалъ везд, по судамъ тожъ таскался и товаръ нашъ принималъ, — хоша воровать съ нами и не ходилъ: это, говоритъ, не моего чину дло, — мн воровать не приходится.’ У Матвя Митрича я въ кучерахъ тоже проживалъ, билетъ такой мн выправилъ: графа Задунайскаго дворовый человкъ.
Покончивъ съ характеристикой Малышева и ‘куринаго барина’, Воротиловъ сталъ въ одну минуту какъ-то особенно серьезенъ, сосредоточенъ.
— Почитай что за мсяцъ до Миколы-лтняго поштой письмо отъ Миколахи пришло, чтобъ-де явился я по уговору. Про Чижова старика отъ меня Малышевъ довольно въ точности все зналъ,— потому, полагая что отъ него пожива не малая будетъ, идти со мной въ скорости согласился. Собравшись съ Харлампіемъ въ дорогу, возчика мы наняли до самаго Крутова села, ‘куриному же барину’ сказали, что по близости демъ. хали мы до Крутова пятеро сутокъ, возчику тутъ разсчетъ дали, а сами лсомъ до Хвостихи пшкомъ пошли. Обождамши въ лсу, кночи пришли въ требуховскую избу. Дорогихъ гостей онъ къ себ поджидалъ и мсто такое имъ на подволк устроилъ, чтобъ отъ людей добрыхъ таиться можно было. Жили мы здсь съ Малышевымъ не сутки и не двое, и хоша Миколаха толковалъ, что Чижовъ — старикъ острастки свои бросилъ и что на сей разъ трудовъ большихъ съ нимъ не будетъ, — однако на томъ положили мы: не трудить своихъ рукъ задаромъ.
Спрашивали Воротилова: видлся ли онъ, во время житья у Требухова, съ своей семьей?
— Своихъ на ту пору я не видалъ, потому знамши, сколь бабы болтать любятъ, отъ того себя удерживалъ.
По слдствію дйствительно оказалось, что изъ домашнихъ Воротилова никто не зналъ ни о его пребываніи въ Хвостих, ни объ его преступленіи. Жена увидалась съ Воротиловымъ въ первый разъ посл вторичнаго бгства изъ Хвостихи, когда уже онъ былъ во всемъ сознавшійся преступникъ, сначала она корила его жестоко, потомъ рыдать на взрыдъ принялась. На женины укоры Воротиловъ только сказалъ: ‘не твоему разуму дло это понять. Самъ я не ребенокъ малый… Пустыя твои все больше рчи’ — на женинъ же плачь молчалъ сначала, а потомъ просилъ увести жену ‘вашу милость очень утруждаетъ.’
— Передъ Миколой-Лтнимъ — на деревн закалякали, что Чижовъ старикъ въ городъ скоро подетъ, сукна ставить, что деньжищъ съ нимъ страсть будетъ и что оттоль въ Хвостиху сына съ собой возьметъ. Дло выходило намъ на руку, — да только то въ сумлніе приводило, что двое насъ было (не шолъ Миколаха съ нами) — а ихъ трое съ кучеромъ Фадемъ, и при эвтомъ кистени у насъ одни, а старикъ съ пустыми руками не здитъ. Какъ тутъ справиться? Опять впрочемъ и то подумали: за благости какія Фадю-то за чужое добро свою шею подставлять, ншто уже оченно, Чижовъ-то человкъ хорошій?— И поршили: кончить дло, не терпть бол. Сказывать что ли, что дальше то было?
Нмымъ, напряжоннымъ молчаніемъ отвчали Воротилову. Утерши потъ, крупными каплями выступавшій на лбу, Воротиловъ продолжалъ:
— Взямши квасу штофъ, хлба коровай, да кистени пошли подъ самаго Миколу въ Матрешкинъ врагъ гостей поджидать. Мсто выбрали укромъ, въ полугорь, песку по ступицу, — пардоновъ проси, али за себя стой,— только не разскачешься. Залегли въ кусты, да квасъ пьемъ: нутро оченно горитъ. Часъ времени прошло, — а можетъ и больше, слышимъ звенитъ: други значитъ дутъ. Мы на дорогу вышли. ‘Чуръ, говоритъ Харлампій, не выдавать едоръ!’ — Молвлю: ‘небось’. Какъ поравнялись съ нами Чижовы, первымъ дломъ Харлампій къ лошадямъ кинулся: ‘стой!’ говоритъ, Фадйка не будь дуракъ, соскочимши съ козелъ, въ лсъ дралова, — а Харлампій лошадей къ самымъ кустамъ приперъ. Не чуяли Чижовы бды: заснули. Только поколь Малышевъ съ лошадьми управлялся, — бросился я къ повозк… Однако фартукъ отстегнуть не могу,— ужь очень руки дрожатъ. Не долго думамши вскочилъ я на повозный задокъ, да и осадилъ верхъ…
Какъ осадилъ Воротиловъ верхъ тарантаса судите изъ того: кожа фартука, выше своего приклпленія къ передку, была какъ ножомъ разорвана пополамъ. Фактъ положительно необыкновенный, доказывающій до какой крайней степени возбужденія и дятельности можетъ быть доведенъ организмъ подъ вліяніемъ страсти. На сколько извстно, Воротиловъ никогда не отличался особенной, выходящей изъ уровня, физической силой, но то что имъ было сдлано около Матрешкина-врага съ повозкой, стало бы на человка втрое сильне двужильнаго. Объяснить подобное явленіе можно только тмъ могучимъ рычагомъ, который заставляетъ вс жизненныя отправленія сосредоточиваться въ одной точк.
— Въ эту самую минуту, надо полагать, Чижовы проснулись, потому завозились въ повозк. Первый, не разбирая кого, Малышевъ кистенемъ ударилъ, — соскочимши же съ задка и я къ повозк бросился. И такое мое счастье: на той самой сторон очутился, гд старикъ сидлъ. Гляжу: лзетъ старый. Тебя-то, говорю, другъ сердешный, мн и надоть… Да какъ рзану его по буркаламъ… И сталъ же я потомъ тшить свою душеньку!’
Тшился видно Озорковъ надъ своимъ врагомъ досыта: рдко кому приводилось видть столь страшно изуродованный трупъ, какъ былъ изуродованъ трупъ старика Чижова: вся его голова была разможена, лицо представляло какую-то сплошную, безформенную массу синебагроваго цвта.
Воротиловъ исчисливъ свои воспоминанія едва могъ отдышаться. Блдный, съ порывистымъ дыханіемъ, съ глазами, въ которыхъ свтилось почти наслажденіе, что расквитался же наконецъ съ долгомъ,— Воротиловъ и теперь давалъ разумть на сколько страшенъ былъ онъ въ роковую ночь у Матрешкина-врага.
Съ молодымъ Чижовымъ раздлался Малышевъ. Впрочемъ, не имя кром грабежа другихъ причинъ, Малышевъ не дйствовалъ какъ Озорковъ ‘себя забымши’. Чижова-сына нашли только на другой день къ вечеру. Пролежавши ночь и цлый день подъ открытымъ небомъ, онъ не могъ уже быть спасенъ медицинской помощью: два дня лежалъ еще безъ языка и умеръ…
— Покончимши свое дло, взяли мы какія ни на есть шкатунки, отстегнули лошадей, да пролскомъ въ черноозерскую дачу поскали. Верстъ десять, думаю, отмахали. Видимъ отъ мста далече, остановились мы и стали шкатунки разбивать, да добро глядть… Однхъ бумажекъ чуть ли не цлый мшокъ набили, серебра съ золотомъ тожъ было не мало, окромя того ложекъ серебряныхъ дюжина, да два крестика золотыхъ. Все это убрамши, шкатунки въ кусты забросили, а какія были другія бумаги подъ дерево зарыли.
Изъ черноозерскаго лса Воротиловъ и Малышевъ, бросивши на произволъ судьбы чижовскихъ лошадей, пшкомъ пошли до ближайшаго села и наняли возчика… У жены Малышева была прижита еще до брака съ кмъ-то дочь, — Анна Михайлова, выданная въ замужество за мщанина Навожина, — городъ Д. гд жили Навожины лежалъ на пути къ мстожительству Малышева, — а потому въ немъ то и остановились Малышевъ съ Воротиловымъ. Навожинъ нанималъ отдльную хату, самъ онъ во время прізда грабителей былъ въ кратковременной отлучк изъ города — оставалась одна только жена его. По словамъ Воротилова, прибывши въ Д. они сначала два дня пьянствовали, отдавши предварительно деньги на сохраненіе Анн Михайловой, а потомъ приступили къ длежу. Длежъ происходилъ въ бан: сколько можно судить по разсказу Воротилова, ему изъ награбленнаго досталось всего тысячъ девять-десять, — стало быть львиную часть захватилъ себ Малышевъ. При длеж постоянно никто не присутствовалъ, но въ баню не разъ входила Анна Михайлова, и хотя ее высылали вонъ и она осердясь уходила, но потомъ снова возвращалась, по словамъ Воротилова Анна Михайлова знала объ убійств Чижовыхъ въ первый день по прізд, ибо напившись пьянымъ, Малышевъ, не остерегаючись, разсказалъ какъ было дло и отдалъ ей деньги. На третій день посл длежа денегъ пріхалъ въ городъ Навожинъ и сталъ просить (какъ надо предполагать онъ былъ предупрежденъ женой о доставшемся богатств) у Воротилова денегъ на наемъ рекрута, Воротиловъ далъ ему сначала 500 рублей, но Навожинъ присталъ еще неотступне, угрожая въ противномъ случа донести обо всемъ начальству, вслдствіе чего Воротиловъ далъ еще 400 рублей. Кром того Малышевъ далъ Навожину на покупку дома или что нибудь подобнаго полторы тысячи… Что за разсчетъ былъ Малышеву и Воротилову длать участниками награбленнаго лицъ почти совершенно постороннихъ,— неизвстно, но насколько можно было судить изъ словъ Воротилова, они боялись на мст жительства Малышева ‘встрчи съ куринымъ бариномъ’. Какъ мы увидимъ ниже, Воротилову не удалось избжать этой встрчи. Такимъ образомъ участниками въ преступленіи или, по крайней мр, въ послдствіяхъ его, являлись прежде всего три лица: жена Малышева, и мужъ и жена Навожины. Первая изъ этихъ трехъ лицъ умерла вскор посл спроса ея о мстопребываніи мужа, — оставались два послднихъ (самъ Малышевъ скрылся неизвстно куда). Изъ всхъ денегъ, доставшихся на долю Воротилова, при поимк его нашли всего только 624 рубля, остальные были спущены въ короткій промежутокъ времени между убійствомъ и поимкой.
Оговоръ Воротилова Навожиныхъ въ знаніи преступленія и въ участіи при длеж награбленнаго оказался не напраснымъ: черезъ мсяцъ посл Николы Навожинъ купилъ себ весьма порядочный деревянный домъ, заплативши за него 1,350 рублей, и въ этотъ же промежутокъ поставилъ за себя рекрута. Такое появленіе денегъ у Навожина, до сихъ поръ считавшагося за человка несостоятельнаго, привело въ недоумніе многихъ изъ его согражданъ, — но на вс ихъ вопросы объ этомъ предмет онъ старался отдлываться шуткой, увряя, что имъ открытъ кладъ. При обыск у Навожиныхъ найдено четыре серебряныхъ ложки съ вензелями Ф. Ч., на ребенк Навожиныхъ, недавно родившемся, надтъ былъ золотой крестикъ, по словамъ Воротилова подаренный имъ Навожину при длеж и совершенно схожій съ однимъ изъ найденныхъ въ шкатулк Чижовыхъ.
Итакъ къ преступленію пригрупировались еще новыя личности.
Навожина была типъ обыденной, начинающей заплывать жиромъ мщанки, она приняла участіе въ послдствіяхъ преступленія вопервыхъ невольно, потому что главнымъ дйствующимъ лицомъ являлся человкъ боле или мене ей близкій, мужъ ея матери, а во вторыхъ, главне, потому, что положительно не понимала ни отвтственности, ждущей ее, ни предосудительности своего поведенія. Къ совершившемуся факту она относилась совершенно безсознательно: если въ ней и дйствовали какія нибудь внутреннія пружины, то скоре всего на первомъ план стояло простое любопытство. Положеніе Навожиной нельзя было одраматизировать даже весьма понятной для каждаго борьбой между чувствомъ къ Малышеву и опасностью (о другихъ причинахъ и побужденіяхъ мы даже и не упоминаемъ), собственно для нея предстоящей, прежде чмъ присоединиться къ Малышеву и Озоркову, она не испытала на себ никакихъ симптомовъ внутренней работы. Драматизмъ подобныхъ личностей, какъ Навожина, втиснутыхъ въ дла, выходящія изъ уровня обыкновенныхъ, заключается прежде всего въ тупости: они плывутъ по теченію, не зная сами, куда приведетъ оно ихъ, не стараясь ни задерживать его, ни способствовать ему. Лишонныя возможности отдавать себ отчетъ въ буднично-мелкихъ явленіяхъ, изъ которыхъ слагается ихъ жизнь, Навожины точно такъ же безучастно и безотчетно относятся къ явленіямъ, носящимъ другой характеръ, вопросъ: ‘что длать?’ какъ проявленіе самостоятельности, оцнки, для нихъ не существуетъ. Нравственныхъ началъ, которыя служили бы исходной точкой для дальнйшихъ дйствій, Навожины не имютъ, или, лучше сказать, ихъ нравственныя начала представляютъ какую-то странную, безочертательную массу: къ злу и добру они относятся равно апатично, равно неразсчетливо. Строго смотрть на дйствія Навожиныхъ, какъ бы повидимому ни были возмутительны эти дйствія, положительно невозможно: ихъ оправданіе въ полной, окончательной безличности характера, слова ‘преступленіе’, ‘злодяніе’, столь обычныя въ уголовномъ кодекс, не вяжутся съ Навожиными, Навожины только индефферентные зрители ‘преступленія’, ‘злодянія’, не придающіе ему никакихъ красокъ, ни чорныхъ, ни свтлыхъ, не препятствующіе и не способствующіе преступленію. У Навожиныхъ все длается ‘съ глупу’.
Страхъ послдствій отъ косвеннаго участія въ преступленіи Воротилова и Малышева обнаружился въ Навожиной тогда, когда ее уже ‘пріобщили’ къ длу. Во все время производства слдствія Навожина была самое жалкое, беззащитное существо, ея и безъ того небогатый запасъ мыслительныхъ способностей утратился окончательно, она не была въ состояніи ни сознаться, ни защитить себя, она только путала, сбивала себя на каждомъ шагу, ложь ея показаній была такъ нехитро скомбинирована, что разбивалась при первомъ къ ней прикосновеніи. Спрошенная о Малышев и объ Воротилов, прежде чмъ произнесено было слово объ ихъ преступленіи, она отреклась не только отъ знакомства со вторымъ, но даже отъ знакомства съ первымъ, когда же ей сказали, что не могла же она не знать мужа своей матери, она залилась слезами и взяла назадъ свое отреченіе, какъ относительно Малышева, такъ и относительно Воротилова. Таже исторія повторилась и о времени послдняго свиданія Навожиной съ Воротиловымъ и Малышевымъ, Навожина показала, что она видла убійцъ Чижова въ послдній разъ года два тому назадъ. Конечно, не требовалось никакихъ усилій, чтобы сбить Навожину и съ этого пункта. Отъ присутствія при длеж денегъ, отъ знанія убійства Чижовыхъ, Навожина отказалась подъ страшными клятвами, спутываемая же и здсь на каждомъ шагу своими противорчіями, Навожина покончила тмъ, что она слова не скажетъ, покуда не будетъ присутствовать при ея спрос мужъ.
— Да что вы ко мн, глупой баб, пристали? плача говорила Навожина: — никакихъ дловъ я вашихъ незнаю, мужиковъ объ нихъ спрашивайте, не шла я съ ними на убивство. Съ толку меня горькую совсмъ сбили. Мало ли что они тамъ надлали, стало за нихъ мн въ отвтъ идти что ли? Единаго слова не услышите отъ меня вы, поколь Ивана Ильича (мужа) со мной не будетъ.
Навожиной и Воротилову дали очныя ставки, при живомъ свидтел она еще больше растерялась.
Спрашивалъ ее Воротиловъ:
— Такъ ты, Анна Михайловна, толкуешь, что тебя и во духахъ-то не было, какъ мы съ Харлампіемъ въ бан у васъ промежъ себя чижовскія деньги длили?
— Извстно… я… ты… клевету несешь… лихой ты… человкъ.
— А дай-ка я тебя хоть объ этомъ спрошу: отколь ты крестъ золотой взяла, что на Илюшу свово надла?
Навожина молчала и плакала.
— Видно забыла? Такъ я т скажу: въ баню ты пришла, спервоначалу мы деньги считали при теб, а посл того за белендрясы чижовскіе принялись. Я взямши одинъ крестъ да теб подарилъ. Такъ ли дло то было?
Навожина продолжала утирать рукавомъ слезы и молчала.
— И это видно клевета моя. Ну такъ я т и слово то припомню, что въ т поры говорилъ. Я т сказалъ: ‘хоша ты въ кумовья меня не звала, однако я твоей обиды не памятствую, неси ты Илюшу своего сюда’. Ты пошла, да принесла его, а я крестъ надлъ. Какъ у васъ тамъ сосдку-то зовутъ: Гусиха что ль? При мн чай ей ты хвалилась, что какой-такой я теб крестъ хорошій для Илюши подарилъ.
Въ конц концовъ Навожина должна была сознаться, что она и крестъ золотой отъ Воротилова получила, и сосдк имъ хвалилась, и въ баню входила, когда были въ ней Воротиловъ съ вотчимомъ, только прибавила: не замтила, были ли на полк въ это время деньги и вообще никакихъ денегъ она не видала и объ нихъ слыхомъ не слыхала.
Воротиловъ только съ сожалніемъ улыбался на отреканья Навожиной.
— Прямая ты баба, волосъ-то у тебя только длиненъ, — сказалъ Озорковъ, — хоть бы путемъ врала ты, а то сама понять не можешь, что болтаешь… Ты мн вотъ что скажи: отъ зеленаго сундука-то у кого ключь бываетъ?
— Извстно у меня.
— А куда мы деньги-то схоронили, какъ къ вамъ въ гости пріхали?
По прежнему только плачемъ отвчала Навожина.
— То-то и оно… Говорить-то теб на мои слова нечего… Чай ты же деньги то у Харлампія приняла, да въ сундукъ спрятала, спросимши, отколь мы ихъ взяли. Еще тутъ-т Харлампій сказалъ, не суй свой языкъ куда не спрашиваютъ, а вечеромъ какъ знькито свои винищемъ налилъ, такъ самъ же все выложилъ: мы-де купцовъ богатыхъ, Чижовыхъ, на тотъ свтъ спровадили.
Опять слезы и слезы…
Говорю, Навожина была самымъ жалкимъ, самымъ беззащитнымъ лицомъ при слдствіи.
Пришла очередь Навожина.
Принимая участіе въ преступленіи Малышева и Воротилова, Навожинъ дйствовалъ подъ вліяніемъ двухъ причинъ: съ одной стороны ему грозила рекрутчина, съ другой, задаромъ, т. е. не употребляя труда, онъ пріобрталъ домъ и изъ пролетарія-мщанина превращался въ собственника. Но и Навожинъ, повидимому уже боле опытный чмъ жена его, не сдлалъ ни шага, чтобы, пользуясь плодами преступленія, выгородить себя отъ послдствій. Было бы опять идеализаціей, еслибы мы сказали, что Навожинъ дйствовалъ такимъ образомъ вслдствіе тяготы надъ собой преступленія, вслдствіе того, что деньги крови жгли ему руки: напротивъ равнодушіе къ своей судьб, намъ кажется, крылось въ тхъ же причинахъ, которыя заставили Навожина такъ охотно согласиться на участіе въ преступленіи Малышева и Воротилова.
При слдствіи, когда опасность была слишкомъ близка, слишкомъ рельефно выступала впередъ, Навожинъ струсилъ. Человкъ, повидимому твердо ршившійся на самоубійство, иногда отнимаетъ отъ лба дуло пистолета: прежняя жизнь горька, а острожная еще хуже. Навожинъ предварительнымъ поведеніемъ своимъ: покупкой дома, наймомъ рекрута, болтовней, далъ противъ себя при слдствіи очень сильное орудіе: онъ загородилъ себ путь къ спасенію, какъ и жена. Навожинъ думалъ выиграть ложью, но и эта, сшитая на живую нитку ложь, обращалась тотчасъ же противъ него. Свои показанія Навожинъ начиналъ сперва бойко, потомъ дойдя до какой нибудь положительной, ржущей глаза нелпицы, разомъ останавливался, измнялся въ лиц, разводилъ руками и болталъ, заикаясь, дтски-несвязную чепуху: совсмъ, значитъ, потерялся человкъ. Навожинъ выдумывалъ сначала различныя способы, посредствомъ которыхъ онъ пріобрлъ деньги, но въ конц концовъ сознался, что получилъ ихъ отъ Малышева. Это былъ первый результатъ его неудачной защиты.
Въ пріем денегъ отъ Воротилова, Навожинъ сначала положительно отказался, надо было и имъ дать очныя ставки. Встртившись съ Навожинымъ лицомъ къ лицу, Воротиловъ не удержался отъ напоминанья его угрозъ.
— Вотъ, Иванъ Ильичъ, ты все въ судъ-то собирался меня тащить, — я и безъ тебя попался, анъ и ты не уберегся.
— Изъ-за васъ, каторжныхъ, муки претерпваю.
— Можетъ изъ-за насъ, а можетъ бокомъ и изъ-за себя: любы и теб были денежки.
— Какія у тебя, мужика, деньги, отродясь ты ихъ и не видывалъ.
— Знамо деньги-то не мои, торговлей не занимался… Чижовскіе, сказываютъ, они были, только бралъ-то ты изъ моихъ рукъ.
— Что ты, пустой человкъ, городишь!
— Я-то пущай пустой, да и ты вдь не изъ аховскихъ. Нешто, разбогатмши на каторжныя деньги, ума-то прибавилось. Ну, ты съ нимъ и живи. Только ты мн вотъ на это отвтъ дай: не давалъ я теб чижовскихъ денегъ?
— Сказано не давалъ.
— А если я т свидтеля приведу.
Навожинъ молчалъ.
— Что видно, парень, языкъ-то прикусилъ? То-то дошлый… Такъ хошъ свидтеля представлю?
Измнясь въ лиц, Навожинъ бормоталъ что-то.
— Чай плотникъ-то Микита живой человкъ, своими глазыньками онъ видлъ какъ я-т сторублевую…
Навожинъ не далъ Воротилову окончить обличенье: блдный, съ посимвшими губами онъ бросился къ обличителю и схватилъ его за горло. Никто не могъ ни предвидть, ни предупредить подобнаго исхода.
— Чортъ!… Окаянный!… пронзительно-дикимъ голосомъ закричалъ Навожинъ, сжимая горло Воротилова.
Въ этой вспышк исчерпался весь запасъ силъ Навожина, сказалось все его чувство самосохраненія. Прошло нсколько мгновеній, какъ упавъ на колни Навожинъ, признавался, что бралъ деньги и у Малышева и у Воротилова, что зналъ объ убійств ими Чижовыхъ, и что если не донесъ объ этомъ, то только подъ смертными угрозами убійцъ.
Воротиловъ, нисколько не потерявшійся отъ внезапнаго нападенія Навожина, молча слушалъ его исповдь и только когда дло дошло до угрозъ сказалъ:
— Ишъ ты! Стоитъ объ-те руки марать.
Не такъ велъ себя при слдствіи куриный баринъ. Роговъ сталъ лицомъ прикосновеннымъ къ длу Воротилова и Малышева по слдующему случаю: раздливъ между собою доставшіяся деньги, убійцы Чижовыхъ отправились въ городъ З. Воротиловъ загулялъ, во время загула гд-то побуянилъ и попался въ полицію. Воротиловъ былъ снабжонъ фальшивымъ паспортомъ. Нкоторые полицейскіе чиновники въ распознаніи достоинства паспортовъ пріобрли удивительный навыкъ, стало быть Воротиловъ, какъ человкъ уже знающій и порядки полицейскіе и зоркіе глаза служителей благочинія и благоустройства, могъ понять, что дло выходило скверное, что предстояло въ близкой переспектив пребываніе въ острог. Чтобы выпутаться изъ бды, Воротиловъ прибгнулъ за помощью и совтомъ уже хорошо извстнаго ему по своей должности на хожденіе по подобнымъ дламъ Рогова. Роговъ взялся устроить дло къ обоюдному удовольствію Воротилова и полиціи, заявивъ притомъ, что для самаго устройства нужны деньги, на такое предложеніе Воротиловъ, какъ человкъ внезапно разбогатвшій, разомъ согласился дать 300 рублей. Подобная щедрость, само-собою разумется, навела куринаго барина на мысль: откуда явилось у Воротилова столько денегъ и нельзя ли попользоваться отъ него суммою боле значительной. Исходя изъ этой мысли, Роговъ высказалъ Воротилову, что трехъ сотъ рублей мало, что хлопоты требуютъ покрайней мр 1000 рублей. Воротиловъ смекнулъ, что сдлалъ промахъ, сталъ торговаться. Поршили на 700 рублей серебромъ. Взявши деньги, такъ сказать, заручившись, куриный баринъ conditio sine qua non своихъ хлопотъ потребовалъ открытія источника добытыхъ денегъ. Воротиловъ сначала думалъ отдлаться отъ своего ходатая разными выдумками, но того на этотъ счетъ было провести очень трудно, а потому долженъ былъ открыть свою тайну. За сохраненіе тайны куриный баринъ потребовалъ и взялъ съ Воротилова еще тысячу рублей. Миссію свою куриный баринъ выполнилъ весьма удовлетворительно: черезъ недлю Воротиловъ былъ освобожденъ изъ кутузки. Сколько и кто получилъ изъ чижовскихъ денегъ знаетъ только досконально куриный баринъ.
Куриному барину было лтъ тридцать шесть, тридцать восемь, служилъ онъ сначала въ военной, въ какомъ-то кавалерійскомъ полку, въ послднее же время состоялъ въ отставк. Изъ себя куриный баринъ былъ джентельменъ вида довольно приличнаго (такихъ физіономій и фигуръ пропасть всегда является къ ярмаркамъ и къ выборамъ въ каждый губернскій городъ): широкое нсколько одутловатое лицо, большіе глаза, мясистый носъ и отсутствіе на лиц мысли. Куриный баринъ носилъ длинные усы и фуражку съ краснымъ околышемъ, говорилъ громко, съ нкоторымъ апломбомъ, сознаніемъ своего достоинства. Характерное прозваніе свое Роговъ получилъ не вслдствіе какихъ либо присущихъ ему нравственныхъ данныхъ, но просто потому, что любилъ очень куръ, держалъ ихъ у себя очень много, и за одну попался подъ судъ: любимая его курица залетла на барскій дворъ другаго помщика, тотъ за освобожденіе ее потребовалъ денегъ, Роговъ долженъ былъ выплатить требуемую сумму, во въ отмщеніе при первомъ же свиданіи отколотилъ своего сосда. Сосдъ подалъ исковое и началось дло. Вся нравственная сторона Рогова состояла въ томъ, что онъ былъ плутъ большой руки и обладалъ нестерпимымъ гоноромъ.
Повидимому весьма трудно примирить послднее качество куринаго барина съ его главной професіей: пристанодержательствомъ и пріемомъ краденаго, но онъ примирялъ и то и другое тмъ, что не ходилъ воровать самъ лично, а указывалъ только гд, можно лучше украсть, и давалъ средства скрыть украденое. Гоноръ вещь удивительно растяжимая. Куриный баринъ обдлывалъ свои дла очень хитро, покрайней мр на столько хитро, что будучи подъ судомъ по нсколькимъ дламъ, онъ не попался въ острогъ.
Куриный баринъ, содравши и съ Малышева довольно значительную сумму, постарался, конечно, по возможности замаскировать свою связь съ убійцами Чижовыхъ. Очень хорошо понимая, что преступленіе Воротилова и Малышева можетъ открыться, и вс, какъ главные преступники, такъ и прикосновенныя лица, должны будутъ подвергнуться тяжолой отвтственности, куриный баринъ велъ вс переговоры съ глазу на глазъ, такъ что Воротиловъ (Малышева не спрашивали, онъ исчезъ неизвстно куда) въ подтвержденіе справедливости факта не могъ опереться ни на одно фундаментальное доказательство.
Самый приступъ куринаго барина къ слдствію не походилъ на приступы всхъ спрашиваемыхъ лицъ.
Такъ началъ свою рчь куриный баринъ:
— Честь имю рекомендоваться, отставной штабсъ-ротмистръ Матвй Дмитріевичь Роговъ.
Наклоненіемъ головы отвчали, что это уже извстно.
— Я удивляюсь, гг. слдователи, гордо сказалъ затмъ куриный баринъ, бросая въ сторону фуражку и запуская руки въ карманы,— съ какой стати вы меня потребовали сюда? Я не мщанинишка какой нибудь, не стракулистъ. Я дворянинъ. Если вамъ угодно было получить свднія отъ меня, то вы могли пожаловать ко мн на домъ, или по крайней мр прислать ко мн вопросные пункты.
Куриному барину объяснили что хать къ нему на домъ не имли достаточныхъ причинъ, что онъ, какъ и другіе, прикосновенное къ длу лицо.
Подобный отвтъ поднялъ весь гоноръ куринаго барина.
— Покорнйше прошу васъ, господа, составить объ этомъ протоколъ: я чувствую себя до глубины души обиженнымъ вашимъ подозрніемъ. Вы забыли, что я, какъ благородный человкъ, какъ дворянинъ, не могъ находиться въ связи съ какими-то разбойниками, что объ этомъ не позволяетъ думать мн ни мое рожденіе, ни мой чинъ… Слушая оговоры подобныхъ мерзавцевъ, какъ Воротиловъ, вы кладете пятно на общество, къ которому я имю честь принадлежать.
Заявивъ куриному барину неумстность ни его благороднаго негодованія, ни его эпитетовъ, предложили отвчать точне на составленные вопросные пункты. Остановленный такимъ образомъ, куриный баринъ принялся писать.— Когда дло дошло до вопроса: ‘былъ ли подъ судомъ и за что именно?’ — то куриный баринъ не выдержалъ и снова сталъ упражняться въ краснорчіи, объясняя что виной его частой подсудности служитъ людская неблагодарность и злоба враговъ. Отъ своихъ отношеній къ Малышеву и Воротилову куриный баринъ не отказался, говоря, что перваго онъ зналъ потому, что самъ проживаетъ въ З. почти постоянно и покупалъ у него разнаго рода вещи, втораго же потому, что подъ именемъ двороваго человка графа Задунайскаго нанималъ его въ кучера, но что объ убійств Чижовыхъ отъ нихъ ровно ничего не слыхалъ, что если онъ, штабсъ-ротмистръ Роговъ, навщалъ Воротилова раза два въ части, то единственно потому, что жаллъ его, какъ человка очень трудолюбиваго и до сихъ поръ въ его глазахъ ничмъ не замараннаго, вслдствіе этой причины онъ даже общалъ Воротилову попросить за него городничаго, но за различными своими хлопотами забылъ объ общаніи: Воротилова выпустили изъ части вовсе не по его настоянію, а просто потому, что считали заключеніе его достаточнымъ наказаніемъ за произведенное буйство, такъ какъ Воротиловъ снабженный (повидимому, покрайней мр) узаконеннымъ видомъ, былъ посаженъ не за имніе у себя фальшиваго вида, а именно за буйство. Куриный баринъ прибавилъ, что вс свднія объ освобожденіи Воротилова онъ получилъ уже посл, не помнитъ отъ кого, что онъ самъ Воротилова никогда не снабжалъ фальшивымъ билетомъ, что это, какъ и весь оговоръ, есть только гнусная клевета, ложность которой онъ готовъ засвидтельствовать торжественной клятвой передъ алтаремъ Бога всевидящаго.
Вслдствіе разнорчивыхъ показаній и куриному барину слдовало дать съ Воротиловымъ очную ставку. Воротиловъ встртилъ Рогова съ поклономъ, Рогонъ, подъ вліяніемъ благороднаго негодованія, не кивнулъ ему головой.
— Ты что это на меня, разбойникъ, вздумалъ тамъ нести?
— А ты, Матвй Митричь, не очень носъ-то задирай, я вдь не твой Андрюшка, подь надъ нимъ ломайся.
— Ты убійца и смешь такъ позорить благороднаго человка!
— А хоша бъ я и убивство учинилъ, такъ суди меня Богъ, да добрые люди, а не ты, Матвй Митричь, потому самъ ты изъ таковскихъ? Что бариномъ-то прозываешься, такъ разв барамъ велятъ воровъ у себя держать, да чужимъ добромъ промышлять.
— О, Боже мой, что я принужденъ выслушивать! Господа! умоляю васъ велите замолчать сему злодю.
— Что мн молчать-то. Коли я въ своемъ грх повинился, такъ чего жъ тебя-то мн укрывать, не больно сродни приходишься. Чижовскими денежками вмст пользовались, такъ вмст и въ отвт стоя ть должны.
— Какими это я отъ тебя деньгами пользовался? Стану я руки марать.
— Видно маралъ, коли бралъ.
— Безстыжій! Взгляни ты на Бога: небесный громъ разразитъ тебя на семъ же мст.
— Я-то взгляну, а ты вотъ, пожалуй, и нтъ. Согласенъ ли ты подъ присягу идти, что въ кутузк денегъ отъ меня не бралъ и объ Чижовыхъ купцахъ отъ меня не слыхалъ?
— Безъ присяги должны врить моему благородному слову.
— Заладилъ одно: я-ста благородный! Держи карманъ шире, поврятъ! Зачмъ же ты ко мн въ кутузку ходилъ?
— Изъ сожалнья къ теб же, злодю.
— Ишь ты, жалостливый какой сталъ, денежки то пронюхамши! Чтожъ те оченно подмывало жалть то меня?
— Я ужъ объяснилъ объ этомъ довольно гг. слдователямъ: ты жилъ у меня въ кучерахъ, попался въ часть и умолялъ меня попросить, чтобъ теб, дры не задали. Разв я могъ предвидть, что моей добротой пользуется такой ужасный злодй, какимъ ты уже былъ въ то время.
— Мастеръ же ты, Матвй Митричъ, турусы-то на колесахъ подпускать! Прямой каштанъ!
— Да что ты все говоришь! Разв теб, разбойнику, противъ меня можетъ кто врить? Ты представь свидтелей, которые могли бы видть, что я настолько унизилъ и себя и свое званіе, что бралъ съ тебя деньги.
Воротиловъ задумался.
— Чай не дуракъ ты, не Навожинъ, чтобъ эдакія дла при свидтеляхъ вершатъ. Съ глазу на глазъ я ихъ теб передавалъ, съ глаза ну глазъ и объ Чижовыхъ говорилъ.
— А знаешь ли ты, что за недоказанную клевету тебя на площади до смерти заскутъ?
— Прытокъ больно.
Очная ставка между Воротиловымъ и куринымъ бариномъ такъ ничмъ и не покончилась: первый не могъ сбить послдняго ни съ одного пункта, только по старымъ дламъ ему удалось нсколько запутать Рогова.
Спросили и представителей З—скаго благоустройства и благочинія объ Воротилов и участіи принимаемомъ въ его судьб куринымъ бариномъ, т тоже дали отвтъ во всемъ схожій съ отвтомъ Рогова.
Одинъ вопросъ между прочимъ оставался нершенымъ: при длеж на долю Воротилову, насколько можно было догадаться, досталось покрайней мр тысячъ десять рублей серебромъ, при поимк же оказалось въ наличности всего нсколько сотъ: спрашивается куда же двались остальныя деньги (помимо отданныхъ куриному барину и Навожину) въ такой короткій срокъ?
Отвчалъ на это Воротиловъ,
— Куда? Знамо куда таковскія деньги идутъ. Подь да спроси по Волг, чуть ли не отъ Хвалыня самаго, какую гульбу задавалъ Воротиловъ Федоръ. Куда ни приду, вся деревня лоскомъ ложится: по имени и отчеству величаютъ, псни орутъ, что бабы, что мужики вс пьяны. Пришолъ я въ Юрасово: садъ-де фруктовый снять желаю. Ладно, снялъ, задатку пятдесятъ цлкачей вынулъ… И ужь что твой кабакъ, сталъ эвтотъ самый садъ, прута живаго въ немъ не осталось — всякій къ теб въ гости валитъ, а ты важному радъ. Одного рому то ведро, то два, а то и больше на день выходило, водкой хошь мойся, запрету не было.
Воротиловъ не хвастался: веселье шло по всему поволожью, гд только ни пролегалъ его путь. Въ мстностяхъ боле продолжительныхъ остановокъ Воротиловъ былъ извстенъ подъ прозваніемъ ‘Садоводъ-Гуляй.’ Догадывался ли кто изъ поволжанъ что за человкъ былъ ‘Садоводъ-Гуляй’, откуда взялось богатство у него — неизвстно, только каждый встрчный и поперечный старался понагрть около него руки: пили вмст, брали безъ отдачи въ заемъ, при случа, кому вздумается, воровали. Разгулъ воротиловскій, какъ вы могли видть, воплотился въ самой безобразной форм. Къ пьянству Воротиловъ прибавлялъ дебошъ, сносилъ цлыя хаты, мшавшія его ходу, на бабахъ и двкахъ въ телг по деревн разъзжалъ… Но объ другой форм кутежа не могло быть и рчи: не надо забывать, что это гулялъ упившійся местью и богатствомъ, изъ желзныхъ тисковъ вырвавшійся фабричный рабочій.
Не безъ удовольствія передавая объ разгул своемъ, разъ прибавилъ Воротиловъ:
— Погулялъ же я на чижовскія денежки! Кабы зналъ Финогенъ Петровичь для кого бережетъ свою казну, не сталъ бы, чай, сдыхать надъ ней… Оттого ему, старому, и спасибо, что не задаромъ покрайности въ каторгу идти.