H. М. СОКОЛОВСКІЙ
H. М. СОКОЛОВСКІЙ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
ОСТРОГЪ И ЖИЗНЬ
(ИЗЪ ЗАПИСОКЪ СЛДОВАТЕЛЯ)
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА И. Г. ОВСЯННИКОВА
1866.
МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ.
МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ.
——
——
——
——
——
——
——
Мыльные пузыри, Соколовский Николай Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Въ острог очень любятъ забавляться мыльными пузырями, только тамъ пузыри своего рода, ‘острожные’. Ихъ очень много, выборъ разнообразный. Я ограничусь одними дловыми пузырями.
Обходитъ усатый смотритель острожныя камеры.
— Тайну имю открыть! взываетъ изъ толпы арестантовъ какой нибудь едоръ Зубастовъ, которому желательно пустить мыльный пузырь.
— Ну, говори.
— Столь велика моя тайна, что никому другому, окромя Оку Цареву, господину прокурору открыть ее не могу.
— Да ты чай врешь, такой сякой. Знаю я тебя, ракалью, начальство только утруждать, по городу шляться хочется, возражаетъ смотритель на желаніе Зубастова повдать тайну цареву оку.
— Родители-то мои не врали, да и мн заказали не брать этого грха на душу. А вамъ, ваше благородіе, ругаться не пристойно: што — што мы по не винности своей въ несчастіи находимся.
— Залебезилъ! знаю я тебя, Лиса Патрикевна, какъ по невинности ты своей сидишь. И теперь севрюгинскіе мужики каждый праздникъ свчки ставятъ, что тебя въ мшокъ запрятали.
— Севрюгинскіе мужики што съ! Знамо, мужикъ-вахлакъ, ничего ни понимаетъ. Оклеветать каждаго можно, а свидтели со злости все показали. Я докладывалъ тогда объ этомъ ихъ милости, господину слдователю, да они въ резонтъ не взяли. Одначе я на нихъ жалобу подалъ, какъ еще праведные судьи найдутъ. Чай, и господинъ слдователь начальство надъ собой имютъ.
— Баламутъ! ты весь и острогъ-то на ноги поднялъ. Доберутся до тебя! Смотритель чуть ли не со скрежетомъ зубовнымъ погрозилъ кулакомъ арестанту: Зубастовъ солоно приходился ему.
— За смиренство за мое вы вс нападать на меня изволите. Одначе позвольте, ваше б-діе, въ контору отправиться: тайну прописать.
И радъ бы смотритель не давать едору Зубастову своего позволенія тайну прописать, да не можетъ. Не далъ бы своего позволенія смотритель потому, что Зубастовъ арестантъ-то шустрый: объ мук, дровахъ и проч. лучше всякаго эконома свднія содержитъ. По милости Зубастова, и онъ, смотритель, разъ было чуть съ мста не слетлъ, только друзья въ обиду не дали.
Съ сознаніемъ своего достоинства, глухо побрякивая цлью, отправляется Зубастовъ въ острожную контору. Неутомимо ходитъ по срой бумаг острожная рука, листъ за листомъ исписываетъ она.
— Да што ты, окаянный, расходился очень, ворчитъ на Зубастова искалченный Дементьевъ, отставной солдатъ, онъ же и писарь въ острожной контор.
— А ты, помалчивай только, старый чортъ! вишь, какими длами ворочаемъ, цыдулы важнецкія сочиняемъ. Чмъ бы лаяться-то вашему генеральскому чину, лучше бы сказали нашему степенству, ‘отдохните, молъ, едоръ Зиновьичъ, не надсаживайте свою грудку, да табачку съ нами понюхайте’. Оно бы и ладно было, отгрызается Зубастовъ.
— Носомъ еще не вышелъ, штобъ въ нашу табакерку лзть. Много вашего брата здсь перебываетъ, не наподчуешься.
Перебрасываясь легкимъ разговоромъ, то съ Дементьевымъ, то съ являющимся въ контору почти ежеминутно новымъ людомъ, строчитъ Зубастовъ свою тайну. Чуть ли не съ Адама началъ онъ ее, на каждой страниц по десятку статей закона выставилъ.
На этотъ разъ тайна заключалась не въ смотрительскихъ штукахъ: он поберегались на другое время.
Между прочимъ Зубастовъ прописывалъ слдующее:
‘По невинности своей, о коей не разъ докладывалъ вашему высокородію, и которую я передъ престоломъ Всевышняго готовъ клятвою подтвердить, претерпваю я тяжкія страданія и душевныя, и тлесныя. Но сего недостаточно толико мучащему меня року! Обреченный, аки агнецъ неповинный, влачить дни свои въ заточеніи съ людьми, подобными зврямъ лютымъ, подвергаю я жизнь свою не малой опасности. Арестантъ Иванъ Николаевъ Лобковъ, содержащійся, какъ извстно вашему высокородію, по подозрнію въ смертоубійств, затаилъ въ кровожадной душ своей черную злобу на меня и замыслилъ лишить меня сокровища, дарованнаго Премудрымъ Творцомъ неба и земли. Злобный злодй!!! Не внялъ рчамъ нашего благолпнаго пастыря! Въ ночи съ 23 на 24 ноября вышерченный Лобковъ, подошедъ къ нарамъ арестанта Кузьмы Александрова Салдыренки, сталъ подговаривать его совершить надо мной гнусное убійство, общая за таковое невыразимое дло 10 рублей серебромъ деньгами и передавая ему большой ножъ, долженствующій пролить мою кровь…’
Мыльный пузырь начинаетъ пріобртать краски.
Чмъ дальше прописываетъ Зубастовъ свою тайну, тмъ все сильне и сильне разыгрывается его фантазія, тмъ все хитре подводятся обстоятельства, по которымъ можно дать полную вроятность замыслу пролить неповинную кровь: два свидтеля видли, какъ Лобковъ передавалъ ножъ Салдыренк, десять слышали, какъ шолъ подговоръ на убійство и заявлено было согласіе. Словомъ, комаръ носу не подточитъ. Зубастовъ юристъ опытный, онъ хотя и не слушалъ никакихъ курсовъ, да за то жизнь его такъ слагалась, что приходилось ему часто справляться съ законами. Зубастовъ въ четвертый разъ сидитъ въ острог, другой на его мст давно бы попалъ ‘въ страны сибирскія’, а онъ, дастъ Богъ, опять по своей вол погуляетъ, да и еще раза два, три въ каменныя палаты попадетъ.
Такъ взываетъ въ конц своей тайны едоръ Зубастовъ къ прокурору:
‘Защитите, ваше вырокородіе! Не попустите во цвт лтъ погибнуть мн отъ нечестивой руки гнуснаго убійцы! Невинность моя погибнетъ вмст со мною, а я еще льщу себя сладкой надеждой при помощи Вездсущаго Творца и вашего высокородія, доказать ее передъ праведными судьями. Ваше высокородіе! Слава о подвигахъ вашихъ гремитъ изъ конца въ конецъ всей вселенной, милліоны облагодтельствованныхъ вами несчастныхъ возсылаютъ къ небу жаркія мольбы о продолженіи драгоцннйшихъ дней вашихъ! Внемлите же и на сей разъ мольб злополучнаго узника, пролейте бальзамъ въ его душу и прикажите черезъ кого слдуетъ, на точномъ основаніи XV Т. Уложенія о наказаніяхъ и вновь вышедшаго наказа судебнымъ слдователямъ, произвести строжайшее изслдованіе о кровавомъ умысл на мою жизнь вышесказанныхъ Лобкова и Салдыренки, подвергнувъ ихъ за то достойной казни. Симъ вы пріобртете новый лавръ, и великое имя ваше будетъ и денно и нощно на устахъ черноярскаго мщанина, нын гражданскаго арестанта едора Зиновьева Зубастова’.
Открылась великая тайна. Пузырь вышелъ на славу. Знай только распутывай его слдователь, да ломай себ голову, чтобъ похитре изловить гнусныхъ злодевъ, замыслившихъ лишить едора Зубастова сокровища, дарованнаго премудрымъ творцомъ. А т-то, т-то потшатся надъ его благородіемъ: разсказовъ на цлый день хватитъ, животики вс со смху надорвутъ, особенно какъ самъ же Зубастовъ купно съ Лобковымъ начнутъ слдовальщика, депутатовъ, попа представлять. Знатно надули! комедіи не нужно.
При каждомъ донос, а особенно при донос такого рода, какъ настрочилъ Зубастовъ, вамъ, конечно, представляются тотчасъ же потрясающія сцены, драматизмъ положенія, сильные характеры. Мрачныя стны каземата, бряцаніе цпей, ночь, освщенное чуть прокравшимся черезъ желзную ршетку мсячнымъ лучомъ страшное лицо злодя, подговаривающаго товарища совершить кровавое дло и проч. и проч. Не бойтесь: ничего подобнаго не было, да и впереди никакихъ эффектовъ не представляйте. Мыльный пузырь разлетится такимъ же образомъ, какъ и начался: самъ собою, безъ всякихъ поползновеній на драматизмъ.
Какая же потребность пускать острожнымъ эти, ни къ какимъ результатамъ не ведущіе, мыльные пузыри?
Тоска. Тяжело сидть въ арестантскихъ ротахъ, рабочихъ домахъ, тяжело исполнять подневольную работу, но тамъ какая ни-на-есть, да все же есть работа, упражненіе мышцъ, тамъ подчасъ вышлютъ на берегъ рки, въ садъ, и свободно вздохнетъ отравленная, измученная казематнымъ воздухомъ грудь, тамъ, хоть и урывкомъ, да наглядишься на безконечно-раскинутую передъ тобою даль, тамъ увидишь и другія лица, кром исполосованныхъ, обезображенныхъ каторжнымъ клеймомъ, горько-слезнымъ острожнымъ житьемъ. Спится, по крайней мр, лучше, какъ провозишься день деньской на городской мостовой, постукивая тяжелымъ молотомъ по разсыпчатому известняку, да повозивъ до краевъ нагруженную каменьями тачку, не такъ безпокойно мечешься ночью по парамъ, не давитъ мучительно кошемаръ, разрывающая сердце тоска по утраченной свобод, по родной хат, хоть на время, хоть во сн, да оставятъ тебя усталаго, измученнаго…
Острожные не имютъ и этихъ наслажденій, они лишены всего: ихъ жизнь ничмъ законно не сокращается, стны острога — ихъ міръ, гд они цлые дни бродятъ изъ угла въ уголъ, ничмъ не занятые, ничмъ не отвлекаемые отъ навязчивыхъ, невеселыхъ думъ, въ мое время, ожиданіе наказанія, торговая площадь, палачъ въ красной рубах, да народъ, въ тысячу глазъ, слдящій молчаливо за каждымъ взмахомъ плети — вотъ какая стояла передъ ними перспектива, теперь эту переспективу составляютъ: поселеніе, каторга. Чмъ бы ни кончилось дло, но острожный ждетъ съ нетерпніемъ ршенія своей участи, самый страшный исходъ для него отрадне настоящаго съ его однообразіемъ, съ его праздностью, съ его томящею неизвстностью. Я зналъ людей, повинившихся въ нсколькихъ убійствахъ, ждать имъ пощады, конечно, было нельзя, но и за всмъ тмъ они съ какимъ-то мучительнымъ нетерпніемъ выспрашивали меня о ход дла, съ странной радостью узнавали о близкомъ исход его.
— Ужь знамо дло, Василій Прокофьевъ (въ мое время существовала торговая казнь) маху не дастъ, такую теб баню устроитъ, что до свадьбы будешь помнить, одначе все же ршеніе.
— Да, вдь, по казанк придется пройтись! Путь не близокъ!
— И по казанк пройдусь. Али ноги у меня купленные? И то истомились въ заклепахъ-то острожныхъ.
Впрочемъ, у многихъ есть и еще причина ожидать нетерпливо ршенія своей участи, особенно у преступниковъ, обвиненныхъ въ тяжкихъ преступленіяхъ, за которыя слдуетъ каторжная работа. Изъ острога убжать очень трудно. Въ продолженіе моего знакомства въ острожной жизнью, было нсколько попытокъ ‘учинить побгъ’, но вс эти попытки оканчивались очень неудачно: или открывался путь предназначенный къ побгу, или (что было до крайности рдко) если побгъ и совершался, то бжавшіе перелавливались очень скоро. Стны очень толсты и высоки, часовые стоятъ на каждомъ шагу, зеленая дубрава рдко шумитъ подъ самымъ городомъ своими листьями, да наконецъ въ острог много всякаго званія людей, которымъ даже разсчетъ подслужиться къ начальству доносомъ на своихъ товарищей. Совсмъ другое дло бжать съ дороги.
— Только бы въ Сибирь перевалить, а тамъ ступай душа на вс на четыре стороны, запрета не будетъ. Тамъ нашего брата, проходимца каторжнаго, и невсть што шляется, всхъ не переловишь, руки устанутъ, говорили мн не разъ острожные.
Кстати о побгахъ.
Былъ у меня одинъ знакомецъ въ острог — Александръ Залскій, ‘шляхтой’ у острожныхъ онъ прозывался. Личность интересная въ полномъ смысл этого слова, какъ по наружности, такъ и по своему прошедшему. Попалъ Залскій къ намъ въ острогъ по ‘глупости’ (слово очень употребительное въ острожномъ нарчіи). Залскій сосланъ былъ въ каторжную работу, но оттуда бжалъ въ числ пяти человкъ и добрался до нашего города. Плыли они въ лодк и остановились не вдалек отъ города на волжскихъ островахъ, въ тальник. Двое изъ бжавшихъ отправились на промыслы въ городъ, но городъ-то имъ былъ совсмъ незнакомъ: они забрались въ первый попавшійся на дорог домъ, а этотъ домъ оказался ротнымъ дворомъ. Конечно забравшихся тотчасъ же изловили, и одинъ изъ нихъ выдалъ товарищей, скрывавшихся на остров, которыхъ и накрыли спящихъ. Въ числ накрытыхъ былъ Иванъ Залскій. Я говорю, Залскій была личность очень интересная по своему прошедшему, въ его кондуитномъ списк значилось очень коротко: судился за разбой, неоднократныя убійства и побги. Стало быть, исторія Залскаго не заурядъ съ прочими. Самъ ‘шляхта’ весьма не охотно говорилъ о прошедшемъ. Надо замтить, что Залскій выражался нсколько книжно, картинно. Я его разъ какъ-то спросилъ: за сколько убійствъ онъ судился?
— Про то знаю я, Богъ, да темная ночь, отвчалъ Залскій.
Разъ какъ-то разговорился Залскій.
— Я все больше кистенемъ работалъ: надежный другъ не выдастъ! Поднесешь чару хмльнаго, смотришь, паренекъ и свалился. И пожаловаться не успетъ: что вотъ-де такой, воръ окаянный, разобидлъ его. Однажды было измнилъ другъ врный, да поправился. Къ помщику въ гости пришли, объ здоровьи его справиться, а онъ и проснись въ ту самую пору, какъ гости дорогіе у постели его, стояли. Тарарахнулъ я хозяина разъ, да видно не по причинному мсту,— на ногахъ остался, душить меня сталъ. Спасибо товарищамъ — они выручили.
— Чмъ же кончилось?
— Для хозяина-то радушнаго? На тотъ свтъ отправился. Не бывать бы ему тамъ такъ скоро, колибъ не Залскій Александръ.
Залскому лтъ тридцать пять. Красавецъ былъ мужчина: высокій ростъ, густая борода, черные волосы, небольшой носъ съ горбомъ, отлично образовавшіяся губы. Только каторжныя клейма его нсколько безобразили, въ особенности на лбу. Какъ видно, Залскій когда-то былъ въ ‘порядочномъ обществ’: онъ положительно выходилъ изъ уровня арестантовъ. Залскій любилъ очень рисоваться, бить на эффектъ, и эта рисовка шла къ нему. Бывало придетъ въ своемъ желтомъ, широкомъ армяк, скинетъ его какъ то въ складкахъ съ одного плеча, облокотится на косякъ, сложитъ крестообразно руки на груди, — ну хоть сейчасъ на картину: бандитъ апенинскихъ ущелій, да и полно. Въ лиц Залскаго одно только отталкивало: черные, будто изъ стали выкованные глаза. Подобнаго безстрастія въ глазахъ я ни у кого не встрчалъ: холодили они. Объ чемъ бы ни говорилъ Залскій, смялся ли, сердился ли, глаза его были постоянно одинаковы. Страшные глаза, безпощадные. Думаю, что даже когда ‘другъ надежный’ голову размозжитъ, и тогда эти глаза не измняли своего безстрастнаго выраженія, ничего не могла прочесть въ нихъ жертва. Омутъ бездонный.
Однажды я разговорился съ Залскимъ объ каторжной жизни, объ ея порядкахъ.
— Тяжело тамъ?..
— Да-съ, не легко, банкеты рдко задаются. Впрочемъ, я ее больше пытать не буду: опротивла она мн, какъ жена не любая.
— То есть, это какъ же пытать не буду?
— Такъ же. Не попаду я на старое мсто, съ дороги распрощаюсь. Въ монастырь желаніе имю постричься, грхи покаяніем искупать.
— Ну, это еще старуха-то на двое сказала.
— Не старуха, а я говорю, что убгу. Ужь помяните мое слово. Я жду не дождусь, когда Василій Прокофьичъ благословитъ меня — на вс на четыре стороны отправиться…
Залскій говорилъ о своемъ побг такъ просто и такъ увренно: это дескать дло ршенное, объ немъ и разсуждать-то не стоитъ, такъ что я вполн убжденъ, что онъ или исполнитъ, или уже исполнилъ свое слово.
— А куда ты отправишься, если въ самомъ дл удастся убжать?
— На родину взглянуть желательно, соскучились чай обо мн. Да и должники остались, расплатиться слдуетъ… Впрочемъ, и сюда зайду: знакомая сторона стала, благопріятелей много развелось, теперь по старому, какъ куръ во щи, не попадусь.
— Отчего же ты здсь убжать не попытаешься? Выгодне: миновалъ бы благословенія Василья Прокофьева.
— Здсь хлопотъ много, опасне. Вдь вонъ Чапуринъ вдулся же. Конечно, я сдлалъ бы поумне нсколько, — ну, да все не ровенъ часъ. Трудись, трудись, а толку мало. Не по моему.
— Чмъ же ты питаться-то будешь? Воздухомъ однимъ — мало, путь же дальный.
— Питаться! Залскій скорчилъ презрительную улыбку.— Это ужь пришествіе антихристово будетъ, если каторжный хлба себ не найдетъ. Путь широкій, народу всякаго по нему много идетъ,— каторжному каждый поклонъ отдавай, а не то и башку съ маклака можно сшибить: не на мст она, коли чина столь важнаго уважать не желаетъ. Вдь нашему брату, ночному ворону, что ни попъ, то и батька. Одно все. Примрно, и вы попадись…
— Что же?
— Особеннымъ манеромъ и съ вами поговорить можно…
— Ну да вдь и я теб спуску-то не дамъ, шеи не подставлю…
— Зачмъ подставлять. Это чья возьметъ. Что въ картахъ: можетъ ваша, можетъ и моя.
Преинтересный народъ эти острожные. Но во всякомъ случа не желалъ бы я съиграть съ Залскимъ: ставка очень велика.
— Но возвратимся къ мыльнымъ пузырямъ.
И такъ, одна изъ причинъ ‘мыльныхъ пузырей’ есть желаніе хоть какъ нибудь сократить монотонно-тоскливую жизнь. Все же разнообразіе: къ слдователю начнутъ водить, въ судъ, — время-то и идетъ себ и мозгъ занятъ. Вдь дло съ чиновными особами ведется, стало поднадуть весьма пріятно. Кром того, есть другая причина ‘мыльныхъ пузырей’: пройтись лишній разъ по городу. Остроги строются у насъ чаще всего на конц базарныхъ площадей, а русскій человкъ не привыкъ обходить ‘несчастнаго’, что гремя цпью, въ сопровожденіи солдатовъ съ ружьями, пробирается черезъ толпу, онъ знаетъ, каково лишиться воли ненаглядной, знаетъ, что пострадать легко каждому, а потому и не отворачивается отъ ‘несчастнаго’ съ презрніемъ, а торопливо бжитъ на встрчу къ нему, суетъ ему свою нищенскую копйку. Многіе возстаютъ противъ подобнаго выраженія народной симпатіи къ ‘острожнымъ’. Это нелпо.
Вотъ идутъ они печальной вереницей, опустивъ свои буйныя головушки къ сырой земл, бойкія ноженьки ихъ сковала желзная цпь, черныя думы, словно зми подколодныя, точатъ и сосутъ ихъ ретивыя сердца, плачутъ по нихъ малыя дтушки, покачнулась ихъ хата бревенчатая, поросла травой къ ней тропа проторенная, поселилась въ ней доля слезная, сиротская.
И бьется простое ‘мужицкое’ сердце подъ толстой сермягой, когда встртитъ эта сермяга печальную вереницу, удержу рук нтъ, что хочетъ протянуться къ погибшему брату каторжному… Досугъ ли тутъ раздумывать простому человку о вред такой помощи? не на бумаг вдь дло строчится, а сама жизнь приходитъ, жизнь надломанная, искалченная, отравленная.
Пишите что хотите, а народъ будетъ подавать ‘острожному’ при каждой встрч съ нимъ. И благо, что будетъ: черство то сердце, что кровью не обливается при этой встрч. Да и вреда-то въ томъ нтъ, что арестантъ соберетъ нсколько лишнихъ грошей…
Стало быть источники ‘мыльныхъ пузырей’ тоска и сборъ подаяній.
Но есть и еще причина начатія ‘мыльныхъ пузырей’ — причина боле грязная: напакостить ближнему. Такого рода мыльные пузыри употребляются больше съ арестантами, имющими состояніе. Сидитъ напримръ такой арестантъ годъ, сидитъ другой, человкъ онъ не бдный: около него другіе ‘острожные’ увиваются, кто съ услугой лзетъ, кто голубей ловитъ да продаетъ, кто иное дло мастеритъ, и перепадетъ иной разъ лишняя копйка въ острожный карманъ. Выходитъ скоро такому арестанту ршеніе, провдаютъ о томъ острожные… ну, тутъ ухо держи востро богатый, а то затянутъ дло острожные такъ, что всплачешься: вдь у насъ по совокупности преступленій судятъ. Содержался въ острог нкто Войцеховичъ, человкъ очень состоятельный. На свобод онъ былъ страшный буянъ, около дома его проходу не было, всякія штуки выдлывалъ, да деньгами потомъ откупался. Только разъ навернулся на такое дло, что и откупиться-то было нельзя: засадили въ острогъ. Въ нашемъ же острог содержался другой арестантъ, по прозванію Антошка Егоза. Какого рода-племени былъ Антошка Егоза, никто не зналъ, когда его спрашивали объ этомъ любопытномъ предмет, такъ онъ отвчалъ, что родился онъ подъ болотной кочкой отъ стрекозы, а прозвалъ его Антошкой мужичишка-проходимецъ, бродяжничалъ онъ, Антошка, отъ той самой поры, какъ себя сталъ помнить, прошелъ онъ вс страны и близкія, и дальныя, останавливаясь у добрыхъ людей, именъ которыхъ припомнить не можетъ, ‘гд день, гд ночь, а гд и цлый годъ’. Парень былъ умный Антошка, глаза его во вс стороны такъ и бгали, точно на сквозь все хотли видть, зналъ Антошка много, въ особенности мастеръ былъ подъ чужія руки подписываться: возьметъ бывало ассигнацію, да такъ для штуки вс подписи съ нея и выведетъ, ни за что не узнаешь, которая подпись фальшивая, которая настоящая. Мало того, что руками мастеръ былъ Антошка писать, ногами — и то писалъ.
Вотъ этотъ-то Антошка Егоза и залзъ въ душу Войцеховичу, такъ залзъ, точно околдовалъ. Неразлучными все ходятъ. Да и Антошка-то будто переродился, совсмъ благородный сталъ въ благородной компаніи, не узнаешь, что изъ бродягъ: держитъ себя такъ солидно, у Войцеховича книжки беретъ, читаетъ ихъ, объ важныхъ матеріяхъ и разговоры ведетъ. Острожные смотрятъ на Антошку, да зубы скалятъ, лизоблюдомъ дворянскимъ зовутъ, а Антошк и горя мало (отгрызаться или обругать кого онъ и самъ былъ не промахъ), съ Войцеховичемъ онъ и обдаетъ, и чаи распиваетъ, въ тихомолку и водки хватитъ. Словомъ, Антошк около Войцеховича не житье было, а масляница. Дло Войцеховича тянулось долго и стоило не дешево, наконецъ прописываютъ ему, что скоро и оно кончится, и что его, Войцеховича, въ подозрніи только оставляютъ. Показалъ Войцеховичъ письмо это Антошк другу. Обрадовался Антошка, точно малое дитя, свобод, предстоящей покровителю. Дня черезъ два посл этого, приходитъ Антошка къ Войцеховичу и проситъ у него 25 р.с. Денегъ ли не было у Войцеховича, или пожаллъ онъ ихъ, только отказалъ Антошки.
У Антошки глаза засверкали, злобный такой сталъ.
— Узнаешь, говоритъ, дворянское чухало, чмъ пахнетъ Антошка Егоза! Я т спсь-то сшибу! Отолью крестъ, да и вызолочу!
Въ это время начальство провдало, что въ острог длаютъ фальшивые паспорты, такую мастерскую завели тамъ, что чуть ли не всю губернію снабжаютъ и думскими, и волостными, и конторскими. Захотлось конечно узнать начальству, кто это мастеритъ такія дла? Сдлали обыскъ, но кром формочекъ какихъ-то, ни куда не пригодныхъ, ничего больше не нашли, объ виновныхъ же и разговаривать нечего: въ острог по такимъ дламъ виновныхъ нтъ, ихъ самъ чортъ не разъищетъ. Пріхалъ разъ въ острогъ полиціймейстеръ со стряпчимъ, подходитъ къ нимъ Егоза.
— Позвольте, говоритъ, вашему высокородію дло важное по секрету открыть.
Тотъ конечно ему: изволь.
— Я, говоритъ, знаю, кто фальшивые билеты пишетъ, печати къ нимъ прикладываетъ.
Начальство очень обрадовалось, что такое дло важное само въ руки дается, и стало торопить Егозу, чтобъ тотъ открылъ виновнаго скоре.
— Паспорты-то подписываю я, только у меня соумышленникъ есть, онъ меня на такое законопротивное дло подбилъ, онъ же печати отливалъ и прикладывалъ ихъ.
Полиціймейстеръ чуть не облобызалъ Егозу: очень ему хотлось дло распутать.
— Пойдемте, ваше высокородіе, съ обыскомъ, я вамъ доказательства представлю, чтобъ человкъ тотъ отъ соумышленничества со мной не отказался. А до обыска имени его открыть не желаю.
Пошли цлой гурьбой съ обыскомъ. Егоза впереди всхъ гоголемъ летитъ, только порой словно передергиваетъ его. Подошли къ камер Войцеховича. Радость начальства нсколько поуменьшилась: съ Войцеховичемъ свои счеты имлись.
— Куда ты насъ ведешь?
— А вотъ пожалуйте въ камеру господина Войцеховича.
Войцеховичъ поблднлъ, когда увидлъ у себя толпу незванныхъ гостей, по присутствію между ними Антошки Егозы онъ сразу понялъ, что собирается надъ его головой новая бда.
Антошка сказалъ:
— Какъ передъ Богомъ, такъ и передъ вами, гг. полиціймейстеръ и стряпчій, объявляю я, что одинъ только у меня и есть соумышленникъ: Войцеховичъ господинъ. Вмст съ нимъ писали мы билеты фальшивые, въ чемъ и присягу принять готовъ. Прикажите обыскать кровать Войцеховича и увидите вы, что не клевету на него несу я.
Войцеховичъ стоялъ какъ громомъ пораженный. Онъ опомниться не могъ.
Стали длать обыскъ въ кровати. Егоза зорко слдилъ за обыскивающими. Распороли тюфякъ, и въ немъ дйствительно нашли четыре фальшивыхъ печати, форму для литья ихъ, нсколько листовъ гербовой бумаги, два или три совсмъ приготовленныхъ паспорта и одинъ только что начатый. Почеркъ начатаго паспорта былъ совершенно почеркъ Войцеховича.
Кончился обыскъ.
— Не лгу значитъ я! сказалъ Егоза.
Тутъ только опомнился Войцеховичъ и взглянулъ на своего недруга: Антоша стоялъ въ углу, невыразимо злая усмшка скользила по его синеватымъ губамъ, дерзкое лицо его дышало довольствомъ удовлетвореннаго мщенія. Егоза выросъ передъ своимъ униженнымъ, обезславленнымъ недругомъ.
‘Отолью крестъ да и вызолочу’! припомнилось, чай, Войцеховичу.
Чмъ кончилось это дло — я не знаю. Только Войцеховичъ посл того долго еще сидлъ въ острог.
Это тоже мыльный пузырь.
Обыкновенно же мыльные пузыри не кончаются такъ драматично. Самая худшая доля въ нихъ выпадаетъ на долю слдователя: фактически онъ доказать не можетъ, что въ производимомъ слдствіи нтъ и намека на преступленіе, вслдствіе удачно сгрупированнаго вымысла онъ обязанъ производить слдствіе, но на самомъ дл слдователь, если у него есть только капля здраваго смысла въ голов, очень хорошо понимаетъ, какъ ‘обходятъ’ его, комедію съ нимъ играютъ, воду заставлютъ толочь. Положеніе до невроятности глупое.
Вотъ хоть дло съ Зубастовымъ едоромъ.
Два свидтеля видли, какъ Лобковъ Салдыренк передавалъ ножъ, долженствующій прекратить драгоцнные дни. Сталъ я спрашивать и того и другаго: одинъ говоритъ, что палку передавалъ, а другой — ножъ не ножъ, а что-то очень близкое къ нему: можетъ, даже и ножъ. Надо давать очную ставку: ‘разногласія чтобъ молъ не было’. Ставишь обоихъ очи на очи, физіономіи одна плутовате другой: одна принадлежитъ крещеному татарину, конокраду жесточайшему, другая дворовому человку, парню прозженому. Чувствуешь, что оба потшаются надъ тобой, что ихъ и очи-то на очи не зачмъ ставить, потому разъ, что ни палки, ни подобія ножа не существовало никогда, что это плоды игриваго воображенія, а во вторыхъ знаешь, что оба свидтеля разыграли ужь при многочисленной публик цлую комедію ставленія очи на очи, что при этой комедіи присутствовали въ качеств зрителей и Зубастовъ, и Салдыренко, и Лобковъ, и вс игрой актеровъ, какъ мастерски исполненной, остались крайне довольны.
Меня это дло своей неподражаемой игрой самаго заинтересовало, а тутъ мн еще ‘предписали’ произвести его по всмъ правиламъ.
Слдовало пригласить священника для увщеванія. Пришелъ священникъ и сталъ увщевать. Долго шло увщеваніе,— на него были направлены и Державинское стихи и тексты и латинскія цитаты. Молча сначала слушалъ Салдыренко обильно струившійся потокъ краснорчія,— съ неподражаемымъ искусствомъ сыгралъ онъ изъ себя кающагося гршника. Наконецъ видно надола ему молчаливая роль, а потому возрыдалъ онъ.
— Раскаиваешься ли ты, сынъ мой, въ своемъ упорств.
— Каюсь, батюшка.
— Открой же намъ истину, во всей нагот ея. Подобно солнцу лучезарному подлежитъ возсіять ей. Неубойся мзды, но вспомяни прощеннаго на крест разбойника, не отчаявайся, сынъ мой, въ сотворенномъ тобою тяжкомъ грх, ибо зд пріемля достойную мзду, почемъ знаемъ мы, что неявишося ты превознесеннымъ, тамъ, гд нсть ни болзней, ни воздыханій, почемъ знаемъ мы, что за покаяніе не уготовано теб мсто на лон Авраамл? Итакъ, раскаеваешся ли, сынъ мой?
— Каюсь батюшка.
— Рки же?
— Да что мн рчь то?
— Замыслилъ ли ты въ сердц своемъ убійство брата своего арестанта Зубастова.
— Какой онъ, вражій сынъ, братъ мн.
— Не изрыгай ругательствъ въ сію торжественную минуту, но съ слезами покаянія глаголь: замышлялъ ли сіе убійство.
— Знать ничево не знаю, вдать ничево не вдаю. Да разрази меня на семъ мст Господь, коли я что знаю. Одни все пустые слова на меня.
И такъ — пошло прахомъ: ни тексты, ни державинскіе стихи, ни цитаты ничего не помогло.
Обыкновенно ‘мыльные пузыри’ заключаются очень просто. Пишешь, пишешь всякую белиберду, наконецъ надостъ видно и арестантамъ играть комедію, понове выдумать захочется, — ну и явится главный виновникъ, изъ-за котораго ‘весь сыръ-боръ загорлся’, къ смотрителю.
— Дозвольте мн, ваше благородіе, къ господину слдователю отправиться.
— За чмъ?
— Важныя обстоятельства по моему длу открыть.
Идетъ открывать важныя обстоятельства.
— Что теб надъ? спросишь.
— Да вотъ что, вашеско благородіе: я все неправду вамъ показывалъ.
— Какъ неправду?
— Такъ-съ. Въ болзняхъ пребывалъ, безпамятствомъ одержимъ былъ. Отъ того и неправду показывалъ…
— Что же правда-то?
— Никакова злоумышленія на жизнь мою не было и оговаривалъ я все по пустому. Такъ и запишите, вашеско благородіе: въ безпамятств молъ людей по напрасну оговаривалъ, теперь же покаяніе чистосердечное приноситъ, терзаніе совсти ощутилъ, что людей черезъ себя непріятностямъ подвергалъ.
И разлетлся мыльный пузырь острожной жизни! А славный такой былъ: большой, раздутый, съ разнообразными переливами свта, съ отраженіями различныхъ фигуръ.
Впрочемъ, ‘мыльные пузыри’ не проходятъ безслдно: новички арестанты надъ ними очень хорошо практикуются, мсяца два не пройдетъ, какъ человка посаженнаго въ острогъ узнать бываетъ нельзя: опытность, значитъ, пріобрлъ, житейской мудростью проникся. Метаморфоза подъ вліяніемъ острога особенно замтно оказывается на крестьянахъ, совершившихъ преступленіе.
Крестьянинъ, дальше плетня своей деревни, или много-много базарной площади ближайшаго городишка ничего не видавшій и совершившій преступленіе, обыкновенно не задаетъ много работы слдователю. Происходитъ это потому, что большая часть крестьянскихъ преступленій совершается въ минуту увлеченія, безъ обдуманныхъ заране шансовъ на успхъ скрыть ихъ, безъ хитро подведенныхъ обстоятельствъ, могущихъ замаскировать виновнаго.
Новичокъ сознался, уличенъ обстоятельствами и попадаетъ въ острогъ. Предъ нимъ начинаются пускаться мыльные пузыри, его заставляютъ принимать въ нихъ непосредственное участіе. Острожные берутъ новичка въ науку, и, благодаря ихъ опытности, метаморфоза быстро совершается.
Я много разъ наблюдалъ эти метаморфозы. Надо отдать должную справедливость наставникамъ: они мастерски знаютъ свое дло.
Побывшаго недли три, четыре въ острог новичка опять слдуетъ спросить: ‘для дальнйшаго уясненія нкоторыхъ обстоятельствъ’, но увы! вмсто уясненія, выходитъ такая непроницаемая, мастерски составленная путаница, что слушаешь и не вришь: тотъ ли это человкъ, который еще такъ недавно передъ тобой находился? Откуда онъ нахватался такихъ премудростей? Чего, чего только нтъ въ его отвтахъ: и статейками подпираетъ, и присягу въ невинности своей передъ алтаремъ всемогущаго Творца готовъ принять, и безпамятство съ головокруженіемъ на него прежде находило, и свидтели по злости все ложно показали… Слогъ — и тотъ даже перемнился: книжно-дловой сталъ.
‘Да откуда же все это является?’ въ недоумніи спрашиваете вы самого себя.
Дло выходитъ простое: школу новичокъ произошелъ хорошую, нотаціи читаны ему были приличныя, да и мры крутыя принимались: ‘чтобъ понимали дурни, что ихъ уму-разуму учатъ, объ ихъ же головахъ заботу имютъ’.
Впрочемъ, вообще надо замтить, что русскій человкъ не уметъ себя хитро держать при слдствіи: онъ или сознается въ преступленіи, или понесетъ такую непроходимую ерунду, что на каждомъ шагу уличается во лжи. Напримръ десять человкъ видли, какъ онъ замокъ ломалъ, а онъ знай толкуетъ себ одно, что съ пріятелями въ кабак въ это время прохлаждался, спросятъ пріятелей, а т и въ глаза его не видали. Изворотливость встртишь только, какъ исключеніе, да и то въ людяхъ ‘образованныхъ’, бывалыхъ. Мн приходилось имть дло и съ другими націями: т (Боже упаси заподозрить меня въ какихъ либо пристрастіяхъ! Я передаю то, что видлъ, наблюдалъ), пожалуй, почище будутъ: врутъ тоже напропалую, но только тогда, когда знаютъ, что ихъ или уличить нечмъ, или уличить очень трудно, въ противномъ же случа стараются давать свои отвты такъ, чтобы между ними и уличающими обстоятельствами не было рзко бросающейся разницы, чтобы они имли въ себ вс признаки ‘законной’ истинности.
Это тоже своего рода мыльные пузыри.
Нмцы все больше на туманность бьютъ, національный свой характеръ выдерживаютъ.
Изъ лавки одного купца кондитерскихъ припасовъ рублей на полтораста пропало. Купецъ изъявилъ подозрніе на своего кондитера, нмца и приходившаго къ нему каждый день товарища, тоже изъ нмцевъ. У нмцевъ сдланъ былъ обыскъ, поличное найдено. Сомнваться въ виновности дтей Германіи было нельзя: все что было въ мастерской, было и у нихъ, съ тми же клеймами, въ той же посуд, того же качества. Прежде всего нмцы въ гоноръ вломались.
— Мы честные нмцы, мы не русскіе, мы воровать не умемъ. Наше дло честной работой заниматься, говорили обиженные.
Стали нмцевъ по одиночк спрашивать.
— Гд же вы взяли найденные припасы?
— Мн ихъ братъ привезъ.
— Откуда?
— Изъ Нижняго.
— Давно ли?
— Дв недли тому назадъ.
— На чемъ пріхалъ вашъ братъ?
— На пароход.
— На какомъ?
— Не знаю.
— Долго ли онъ пробылъ здсь?
— Всего нсколько минутъ.
— Кто его видлъ?
— Никто не видалъ.
— А изъ живущихъ въ дом, гд ваша квартира?…
— Онъ у меня не былъ, я его встртилъ у воротъ своего дома съ мшками: передавъ ихъ мн, онъ тутъ же отправился.
— Кто же видлъ, когда вы несли мшки?
Пауза.
— Это было очень рано: вс еще спали.
— Какъ же вы узнали, что пріхалъ вашъ братъ?
— Я на прогулку вышелъ.
— Какъ могъ нести вашъ братъ на себ такіе огромные мшки?
Новая пауза глубокомыслія со стороны ‘честнаго’ нмца.
— О! мой братъ силенъ, какъ Самсонъ.
— Какимъ же образомъ на мшкахъ могли очутиться клейма купца Дорожина, когда они прибыли изъ Нижняго.
Еще пауза.
— Стеченіе обстоятельствъ. О! много есть такихъ вещей, которыя трудно объяснить.
Объ трудно объяснимыхъ вещахъ нмецъ чуть ли не цлый часъ говорилъ, туманно такъ, что страхъ.
— Куда же отправился отсюда вашъ братъ?
Нмецъ предался снова глубокомыслію: надо было родить такое мсто, откуда вытребовать брата для справокъ было бы не совсмъ удобно.
— Въ Константинополь!
Поршивъ вопросъ о мстопребываніи брата, нмецъ съ торжествомъ посмотрлъ на меня: каковы, дескать, мы, нмцы, суньтесь-ка вы, русскіе, да выдумайте такую штуку!
Подлинно русскій этого не выдумаетъ.
Купно нмцы тоже врутъ жестоко. Нужно мн было у нмцевъ повальный обыскъ сдлать, собралъ я всхъ наличныхъ колбасниковъ, булочниковъ, столяровъ, слесарей. Народъ явился все благообразный, посл присяги, пасторъ приличный случаю спичь сказалъ, — нмцы все головой ему въ тактъ мотали. А какъ пошли философы посл присяги врать, такъ и оказалось, что они вс съ родни константинопольскому туристу.
Съ татарами мн тоже часто приводилось имть дло, по конокрадству все больше. Татаринъ никогда не сознается. Кажется, на мст преступленія поймали, чего ужь разговаривать: сознавайся, — а онъ вамъ такой мыльный пузырь пуститъ, что вы и ротъ разинете.
Татаринъ лошадь слямзилъ, но неудачно, за нимъ въ погоню. Нагнали такъ, что не усплъ даже соскочить съ воровскаго, и привели ко мн.
— Помилуй, бачка! отпусти!
— Да какъ же я тебя отпущу, когда тебя поймали на воровской лошади?
— Не воровалъ я, бачка.
— Какимъ же образомъ ты на ней верхомъ-то очутился?
— Шелъ я, бачка, полемъ. Три человкъ лошадку ведутъ. Садись, баютъ три человкъ, собака-татаринъ, на лошадку. Убьемъ тебя, собака татаринъ, коль не сядешь на лошадку! Бачка, жизнь жаллъ, — садился на лошадку!
Татарскіе отвты вообще отличались особенной изобртательностью. Молодецъ народъ!
Но довольно о подобнаго рода мыльныхъ пузыряхъ. Въ заключеніе, скажемъ нсколько словъ ‘о благородныхъ’ уже мыльныхъ пузыряхъ.
По одному изъ мыльныхъ пузырей, именно по длу о краж денегъ у арестанта изъ дворянъ, Чужедольскаго, привелось мн производить слдствіе: то есть играть въ пустую, любоваться блестящими проблесками острожнаго остроумія, а самому разыгрывать жалчайшую роль переливателя изъ пустаго въ порожнее.
По длу Чужедольскаго слдовало допросить арестанта Троянскаго. Фамилія арестанта указываетъ его происхожденіе: Троянскій былъ изъ дьячковскихъ дтей, обучался въ мстной бурс, дошелъ до ‘философскихъ дебрей’, въ нихъ запутался и былъ изгнанъ изъ храма наукъ съ непохвальной аттестаціей: за лность и нерадніе, а наипаче за пьянство и за дурное поведеніе. Исключенный Троянскій отправился было къ отцу своему, но и оттуда, сблудивъ съ дочерью управляющаго имніемъ, также со срамомъ не малымъ исторженъ б, въ періодъ времени между исторженіемъ изъ отчаго села и вторженіемъ въ острогъ, Троянскій скитался изъ угла въ уголъ по губерніи, все больше по писарской части: у становыхъ приставовъ, депутатовъ и т. п. представителей губернской бюрократіи средней руки. Впрочемъ, на мстахъ Троянскій засиживался не по долгу и отвсюду ‘изверженъ бысть’ за то же пьянство и озорство своего характера. Троянскій былъ малый очень умный, но сначала бурса, потомъ послдующія скитанія испортили его страшно. Въ острогъ Троянскій попалъ прямо изъ кабака, гд въ послднее время было его главное мстопребываніе и гд онъ тоже занимался все больше по писарской части: фальшивые паспорты приготовлялъ.
Посл оффиціальнаго спроса я разговорился съ Троянскимъ объ острожномъ жить-быть вообще и объ его, Троянскаго, въ особенности. Троянскій сталъ припоминать свое прошедшее.
— Я больше въ писаряхъ жилъ. Славное житье, Дмитрій Ивановичъ, писарю: уважаютъ тебя больше самого пристава, тмъ паче, какъ онъ-то изъ лядащихъ попадется.
— Ну, такихъ-то на рдкость.
— Всякіе бываютъ, Дмитрій Ивановичъ, другой двухъ словъ написать не уметъ, за него вс длишки обдлываемъ. Нтъ ужь, вотъ у господина Ваницкаго такъ житье было!
— А кто это такой господинъ Ваницкій?
— Онъ-съ въ губернскомъ правленіи служитъ, только командированъ былъ для поврки ревизскихъ сказокъ въ Бабинскій уздъ. Онъ меня на время въ писаря къ себ нанялъ.
Предупреждаю моихъ читателей: я не разсказываю ‘дла давно минувшихъ дней, преданья старины глубокой’. Я производилъ свои наблюденія, плодомъ которыхъ являются настоящія ‘записки’, во времена очень и очень недавнія. Прогрессъ, благодтельная гласность и проч. и проч. были въ то время въ сильнйшемъ ходу, — далеко больше, чмъ теперь. Словоизверженіе было тогда любимйшимъ занятіемъ, всякій гражданинъ язокоблудствовалъ наиусерднйшимъ манеромъ….
Но возвратимся къ разговору съ Троянскимъ.
— Чмъ же житье-то у гостодина Ваницкаго было преотмнное?
— Да помилуйте-съ, намъ съ ними почету было, точно попамъ на Пасху. Человкъ молодой еще, господинъ Ваницкій, а ужь такой шустрый, что любаго острожнаго за поясъ заткнетъ. Ужь оченно въ разум-то они состоятъ.
Я молчалъ, зная что острожному стоитъ только разговориться.
— Бабинскій-то уздъ весь чувашлишками, мордвой набитъ, народъ все смирный, не мудреный, другой всю жизнь изъ деревни не вызжалъ, только дуракъ его по зубамъ не колотитъ. Такъ ужь какіе мы съ ними штуки не выдлывали. Потха-съ!
Троянскій засмялся пріятнымъ воспоминаніямъ.
— Какія же вы тамъ штуки-то выдлывали?
— Первое дло, Дмитрій Иванычъ, какъ прідешь въ деревню, сейчасъ старшина является: ‘што, бачка, твоей милости угодно?’ а ты точно генералъ какой приказъ отдаешь: ‘мн штофъ, а ихъ высокородію четверть каждый день, да штобъ всякіе припасы были наилучшіе, на счетъ двокъ тоже’.
— И являлось все?
— Еще бы съ. И придумалъ же въ эту пору господинъ Ваницкій штучку одну. Важнецъ штучка! Разъ пообдамши говоритъ онъ мн: ‘позжай ты, душа моя, въ Бабинскъ, да купи мн тамъ дв дюжины пуговицъ форменныхъ: фортель мн въ голову пришелъ!’ Я, знаете, тмъ же часомъ въ городъ, все, что слдуетъ, исполнилъ… ‘А ну, говоритъ, нашивай мн еще два борта, да вотъ здсь на груди побольше нашей’. Нашилъ я господину Ваницкому пуговицъ чуть ли не на всемъ вицъ мундир и старыя вычистилъ, словно жаръ вс горятъ. Пріхали посл того мы въ большущее чувашеское село, Ахчаки прозывается, и народъ велли собрать. Господинъ Ваницкій четырехъ-бортовый вице-мундиръ надлъ: ‘бери, говоритъ, самую большую книгу, да за мной къ народу иди!’ Выходимъ. Чувашлишки такъ вс съ диву и дались, какъ увидали господина Ваницкаго въ пуговицахъ всего, — впервой знаете, другіе со страху шапки даже скинуть забыли. Какъ рявкнетъ на нихъ Павелъ Иванычъ: ‘шапки долой, сволочь!’ Страху-то еще больше напустилъ. ‘Я говоритъ, царевъ посолъ, ревизію посланъ производить. Старшина!’ Вышелъ старшина ни живъ, ни мертвъ, какъ листъ дрожитъ. ‘Вс на лицо?’ ‘Нту-ти, бачка’. ‘Какъ, я разв бачка! Да ты съ кмъ, такой сякой сынъ, говоришь? а, съ кмъ? знаешь царева посла?’ За бороду старшину. ‘Чтобы были у меня вс на лицо!’ И ужь задавали страху этими пуговицами, такъ объ насъ и молва пошла, что набольшаго человка къ чувашамъ послали, царева посла: для того его и пуговицами наградили.
Троянскій даже вздохнулъ отъ воспоминанія малиннаго житья.
— И врите ли, Дмитрій Иванычъ, продолжалъ онъ посл краткой паузы: — коли богатое село, такъ по гривеннику съ души, а коли бдно больно живутъ, такъ по пятачку… меньше не брали-съ…
Вотъ-съ какого рода пузыри пускаютъ благородныя особы. Какъ пораздумаешься, да приглядишься вверхъ и внизъ, такъ и оказывается, что наши-то пузыри выходятъ почище острожныхъ. Въ нашихъ сути больше и кругозоръ шире, благородные, значитъ, а потому и дла ведемъ на благородную ногу…