А. Горнфельд.
С. Т. Аксаков, Горнфельд Аркадий Георгиевич, Год: 1909
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Аксаков, Сергей Тимофеевич, знаменитый русский писатель. Отпрыск старинного дворянского рода, А. несомненно имел в детстве живые впечатления гордого семейного сознания этой родовитости. Герой прославившей его автобиографии, дедушка Степан Михайлович, мечтал о внуке именно как о продолжателе ‘знаменитого рода Шимона’ — сказочного варяга, племянника короля норвежского, выехавшего в Россию в 1027 году. С. Т. — сын Тимофея Степановича А. (1759—1832) и Марии Николаевны Зубовой, дочери помощника оренбургского наместника, родился в Уфе 20 сентября 1791 года. Любовь к природе — совершенно чуждую его матери, насквозь горожанке — будущий писатель унаследовал от отца. В первоначальном развитии его личности все отходит на второй план пред воздействием степной природы, с которой неразрывно связаны первое пробуждение его наблюдательности, его первое жизнеощущение, его ранние увлечения. Наряду с природой, крестьянская жизнь вторгалась в пробуждающуюся мысль мальчика. Крестьянский труд возбуждал в нем не только сострадание, но и уважение, дворовые были свои не только юридически, но и душевно. Женская половина дворни, как всегда, хранительница народно-поэтического творчества, знакомила мальчика с песнями, с сказками, с святочными играми. И ‘Аленький цветочек’, записанный много лет спустя по памяти о рассказе ключницы Пелагеи, — случайный обрывок того огромного мира народной поэзии, в который вводили мальчика дворня, девичья, деревня. Но ранее народной литературы пришли городская, по преимуществу переводная, старый приятель матери Аничков привел мальчика в неистовый восторг разрозненной коллекцией ‘Детского чтения’ А. И. Новикова. В мир стихотворной лирики ввела его ‘Детская библиотека’ Кампе, переведенная Шишковым, громадное впечатление произвели на него также сочинения Ксенофонта — ‘Анабазис’ и история Кира младшего. Это уже был переход от детских книжек к настоящей литературе. С характерным для него упоением он погрузился в ‘Россиаду’ Хераскова и сочинения Сумарокова, тут же его ‘сводили с ума’ сказки ‘Тысячи и одной ночи’, а рядом с ними читались ‘Мои безделки’ Карамзина и его же ‘Аониды’. Длинный ряд книжных воспоминаний А. показывает, как мало можно считать обстановку, в которой прошло его раннее детство, заурядной обстановкой помещичьего захолустья XVIII века. Довольно рано к влияниям домашним и деревенским присоединились влияния казенной школы. И казанская гимназия, куда А. поступил на десятом году, и новый воспитатель, суровый и умный Карташевский, и товарищи, и новые интересы — все это сводилось в целый мир, благотворно влиявший на открытую впечатлениям душу. Гимназия была выше обычного уровня, даже по замыслу основателей она должна была представлять собой нечто более законченное — нечто вроде лицея. В гимназии А. провел всего три с половиною года, конец которых запечатлен новыми литературными интересами. Это был, прежде всего, театр, который всегда так занимал А., особенно в впервой половине его литературной деятельности, и с которым сблизил его товарищ, Александр Панаев, ‘охотник до русской словесности’, ‘обожатель Карамзина’, издатель рукописного журнала ‘Аркадские пастушки’, в котором не решился, однако, принять участие А., пописывавший втайне. Через год с лишним — в университете — А. уже сам издавал журнал вместе с И. Панаевым. Он пробыл в университете, продолжая также брать уроки в гимназии, до 15 1/2 лет, но эти полтора года много значат в его развитии. Трудно даже сказать, что сыграло здесь большую роль: собирание бабочек или товарищеский журнал, увлечение театром или литературные споры. Собственно ‘научных сведений’ — как он сам жалуется — он вынес из университета немного: однако, что-то носилось в воздухе аудиторий, что-то заражало идеализмом пытливости и знания. Французские лекции натуралиста Фукса, несомненно, сыграли серьезнейшую роль в упрочении той врожденной наблюдательности А., которая впоследствии давала И.С. Тургеневу право ставить его в известных отношениях выше Бюффона. Здесь он осмыслил свою любовь к природе, здесь закрепил любовь к литературе. Среди казанских гимназистов, пламенно, но поверхностно преклонявшихся пред Карамзиным, один А. оказался, после некоторых колебаний, убежденным сторонником Шишкова. В университете затеяли спектакли. А. быстро выдвинулся среди юных исполнителей, шумный успех сопровождал его выступления и окрылял его, он был даже руководителем любительского кружка. Репертуар был для своего времени довольно прогрессивный: не только ‘коцебятина’, но и отрывки из ‘Разбойников’ Шиллера. Начинающий артист нашел высокий образец в актере и драматурге Плавильщикове, казанские гастроли которого сопровождались восторгами весьма юного студенчества. Получив от университета аттестат ‘с прописанием таких наук, какие знал только понаслышке и каких в университете еще не преподавали’, А. провел год в деревне и в Москве, а затем переехал с семьей в Петербург. Карташевский уже приготовил для своего питомца должность переводчика в комиссии составления законов, где он сам состоял помощником редактора. В Петербурге произошло первое сближение А. с литературными деятелями — как и можно было ожидать, не теми, которые являлись представителями прогрессивных течений в литературе. Он сблизился с артистом Шушериным, бывал у адмирала Шишкова, познакомился со многими актерами и писателями, еще более пламенно увлекался театром, много беседовал о литературе, но ни из чего не видно, чтобы какие бы то ни было искания в той или другой области занимали его. О политической мысли и говорить нечего, она проходила мимо него, и он вполне присоединялся к вкусам Шишкова. Князь Шихматов казался ему великим поэтом. У Шишкова собирались Державин и Дмитриев, гр. Хвостов, князь Шаховской и другие, составившие потом консервативную ‘Беседу русского слова’, литературный авторитет стариков был незыблем. В их высоком стиле перевел А. софоклова ‘Филоктета’ — конечно, с французского перевода Лагарпа, — и ‘Школу мужей’ Мольера, причем, по позднейшему признанию автора, эта ‘комедия отчасти переложена на русские нравы, по существовавшему тогда варварскому обычаю’. В эти годы А. жил то в Петербурге, то в Москве, то в деревне. После женитьбы (1816) на Ольге Семеновне Заплатиной А. пытался поселиться в деревне. Пять лет он прожил с родителями, но в 1820 году был выделен, получив в вотчину то самое Надеждино (Оренбургской губернии), которое некогда было поприщем злодейств изображенного им Куроедова, и, переехав на год в Москву, зажил широко, открытым домом. Возобновились старые литературные связи, завязались новые. А. вошел в писательскую и литературную жизнь Москвы и напечатал свой перевод десятой статиры Буало (Москва, 1821). Но открытая жизнь в Москве была не по карману. Пробыв год в Москве, А. переехал, ради экономии, в Оренбургскую губернию и прожил в деревне до осени 1826 года. Здесь А. написал напечатанное в ‘Вестнике Европы’ (1825 год, No 4, ‘Эпиграмма’) совершенно незначительное четверостишье, направленное против какого-то ‘журнального Дон-Кихота’ — быть может, Н. Полевого, — и идиллию ‘Рыбачье горе’ (‘Московский Вестник’, 1829 год, No 1) — как бы стихотворное предварение будущих ‘Записок об уженьи рыбы’, в ложноклассической манере, но с живыми колоритными подробностями. Были за это время напечатаны в ‘Вестнике Европы’ (1825) также две критические статьи А.: ‘О переводе ‘Федры’ (Лобанова) и ‘Мысли и замечания о театре и театральном искусстве’. В августе 1826 года А. расстался с деревней — и навсегда. Наездом он бывал здесь, живал подолгу в подмосковной, но в сущности до смерти оставался столичным жителем. В Москве он встретился со своим старым покровителем Шишковым, теперь уже министром народного просвещения, и легко получил от него должность цензора. О цензорской деятельности А. говорят различно, есть указания, достойные веры и не вполне благоприятные. Но в общем он был мягок, формализма не выносила его натура. Близость с Погодиным расширила круг литературных знакомых. ‘Новыми и преданными друзьями’ его стали Юрий Венелин, профессора П. С. Щепкин, М. Г. Павлов, потом Н. И. Надеждин . Обновились и театральные связи, частым гостем был М.С. Щепкин , бывали Мочалов и другие. В 1832 году А. пришлось переменить службу, от должности цензора он был отставлен за то, что пропустил в журнале И.В. Киреевского ‘Европеец’ статью ‘Девятнадцатый век’. При связях А. ему не трудно было пристроиться, и в следующем году он получил место инспектора землемерного училища, а затем, когда оно было преобразовано в Константиновский межевой институт, был назначен первым его директором и устроителем. В 1839 году А., теперь обеспеченный большим состоянием, которое досталось ему после смерти отца, покинул службу и, после некоторых колебаний, уже не возвращался к ней. Писал он за это время мало, и то, что он писал, очень незначительно: ряд театральных рецензий в ‘Драматических прибавлениях’ к ‘Московскому Вестнику’ и в ‘Галатее’ (1828 — 1830) несколько небольших статей. Его перевод мольеровского ‘Скупого’ шел на московском театре в бенефис Щепкина. В 1830 году напечатан в ‘Московском Вестнике’ (без подписи) его рассказ ‘Рекомендация министра’. Наконец, в 1834 году в альманахе ‘Денница’ появился, также без подписи, его очерк ‘Буран’. Это — первое произведение, говорящее о настоящем А. ‘Буран’ — первый вестник о том, что создавалась надлежащая среда, что впечатлительный А. поддавался новым влияниям, более высоким, более плодотворным. Не сверху, от литературных знаменитостей, не извне шли они, но снизу, от молодежи, изнутри, из недр аксаковской семьи. Подрастали сыновья А., мало похожие на него по темпераменту, по умственному складу, по жажде знаний, по влечению к общественному воздействию, по идейным интересам. Дружба с сыновьями, несомненно, имела значение в развитии литературной личности А. Впервые консервативная не только по идеям, а, главным образом, по общему складу мысль зрелого А. встретилась с кипением молодых умов, впервые видел он перед собой то творчество жизни, ту борьбу за мировоззрение, с которой не познакомили его ни догматы Карташевского, ни университетские впечатления, ни поучения Шишкова, ни водевили Писарева. Конечно, переродиться от этого не мог сорокалетний человек, установившийся и по натуре не ищущий, но речь идет только о том влиянии, которое должна была произвести на А. близкая его сыну пылкая молодежь, с ее высокими умственными запросами, с ее чрезвычайной серьезностью, с ее новыми литературными вкусами. Характернейшим проявлением этих вкусов было отношение нового поколения к Гоголю. А. был наблюдателен и в ранней молодости, но писал все время ничтожнейшие стишки и статейки, потому что не только в творениях ‘высокого стиля’, в направлении Державина, Озерова, Шишкова, но в более реальной, сентиментальной повести Карамзина тонкая наблюдательность и трезвая правдивость А. не могли найти применения. Он родился несколько раньше времени. Его дарование было создано для новых форм литературного творчества, но не в его силах было создать эти формы. И когда он их нашел — быть может, не только у Гоголя, но и в ‘Капитанской дочке’ и ‘Повестях Белкина’, — он сумел воспользоваться тем богатством выражения, которое они предоставляли его природной наблюдательности. Не человек А. переродился, а в нем родился писатель. Это было в половине тридцатых годов, и с тех пор творчество А. развивалось плавно и плодотворно. Вслед за ‘Бураном’ начата была ‘Семейная хроника’. Уже в эти годы известная популярность окружала А. Имя его пользовалось авторитетом. Академия Наук избирала его не раз рецензентом при присуждениях наград. Он считался мужем совета и разума, живость его ума, поддерживаемая близостью с молодежью, давала ему возможность двигаться вперед если не в общественно-политическом или морально-религиозном мировоззрении, основам которого, усвоенным в детстве, он всегда оставался верен, то в конкретных проявлениях этих общих начал. Он был терпим и чуток. Не будучи не только ученым, но и не обладая достаточной образованностью, чуждый науки, он, тем не менее, был каким-то нравственным авторитетом для своих приятелей, из которых многие были знаменитые ученые. Подходила старость, цветущая, покойная, творческая. Милые устные рассказы А. побудили его слушателей добиваться того, чтобы они были записаны. Но, временно оставив ‘Семейную хронику’, он обратился к естественнонаучным и охотничьим воспоминаниям, и его ‘Записки об уженьи рыбы’ (Москва, 1847) были первым его широким литературным успехом. Автор не ждал его, да и особенно ценить не хотел: он просто для себя ‘уходил’ в свои записки. А у него было от чего ‘уходить’ в эти годы, если не от огорчений, то просто от массы событий, захватывавших его, от массы фактов жизни личной и общественной. Идейная борьба, захватившая всех, достигла чрезвычайного напряжения, и быстро стареющий А. не мог переживать ее перипетий. Он болел, зрение его слабело — и в подмосковном сельце Абрамцеве, в уженьи на идиллической Воре, он охотно забывал о всех злобах дня. ‘Записки ружейного охотника Оренбургской губернии’ вышли в 1852 году и вызвали еще более восторженные отзывы, чем ‘Уженье рыбы’. Среди этих отзывов наиболее интересна известная статья И.С. Тургенева. Одновременно с охотничьими воспоминаниями и характеристиками назревали в мысли автора рассказы о его детстве и его ближайших предках. Вскоре по выходе ‘Записок ружейного охотника’ стали появляться в журналах новые отрывки из ‘Семейной хроники’, а в 1856 году она вышла отдельной книгой… Все спешили наперерыв отдать дань уважения таланту маститого мемуариста, и это шумное единогласие критики было лишь отголоском громадного успеха книги в обществе. Все отмечали правдивость рассказа, уменье соединить историческую истину с художественной обработкой. Радости литературного успеха смягчали для А. тяготы этих последних лет. Материальное благосостояние семьи пошатнулось, здоровье А. становилось все хуже. Он почти ослеп — и рассказами и диктовкой воспоминаний заполнял то время, которое не так еще давно отдавал рыбной ловле, охоте и деятельному общению с природой. Целый ряд работ ознаменовал эти уже последние годы его жизни. Прежде всего ‘Семейная хроника’ получила свое продолжение в ‘Детских годах Багрова внука’. ‘Детские годы’ (отдельно вышедшие в 1858 году) неровны, менее закончены и менее сжаты, чем ‘Семейная хроника’. Некоторые места принадлежат к лучшему, что дал А., но здесь нет уже ни той ширины картины, ни той глубины изображения, которые придают такую значительность ограниченному мирку ‘Семейной хроники’. И критика отнеслась к ‘Детским годам’ без былого восторга. Длинный ряд второстепенных литературных работ подвигался вперед параллельно с семейными воспоминаниями А. Частью, как, например, ‘Замечания и наблюдения охотника брать грибы’, они примыкают к естественнонаучным наблюдениям его, в значительной же части продолжают его автобиографию. Его ‘Литературные и театральные воспоминания’, вошедшие в ‘Разные сочинения’ (М., 1858), полны интересных мелких справок и фактов, но бесконечно далеки по значению от рассказов А. о его детстве. Более глубокое значение имеет и могла бы иметь еще большее, если бы была закончена ‘История моего знакомства с Гоголем’, показавшая, что мелочный характер литературных и театральных воспоминаний А. никоим образом не означает старческого падения его дарования. Эти последние сочинения писаны в промежутках тяжкой болезни, от которой А. скончался 30 апреля 1859 года в Москве. Об А. справедливо было сказано, что он рос всю жизнь, рос вместе со своим временем, и что его литературная биография есть как бы воплощение истории русской литературы за время его деятельности. Он не был самостоятелен и не мог создать форм, подходящих к его простой натуре, его бесконечной правдивости, консерватор не по убеждениям, не по идеям, но по ощущениям, по всему складу своего существа, он преклонялся пред признанными традиционными формами высокого стиля — и долго не мог выразить себя достойным образом. Но когда новые формы реального повествования были не только созданы, но и реабилитированы, когда ‘Повести Белкина’ и ‘Вечера на хуторе близ Диканьки’ внедрили в общее сознание, что простой правдивый рассказ не ниже высокой литературы, что душевное содержание, доселе отрезанное от нее литературной условностью, имеет и другие, более скромные по виду и более жизненные по существу формы, А. честно отлил в эти формы то, что без них должно было остаться бесформенной массой устных рассказов и воспоминаний. Русская литература чтит в нем лучшего из своих мемуаристов, незаменимого культурного бытописателя-историка, превосходного пейзажиста и наблюдателя жизни природы, наконец, классика языка. Интерес к его сочинениям не убит хрестоматиями, давно расхватавшими отрывки охотничьих и семейных воспоминаний А., как образцы неподражаемой ясности мысли и выражения. В первое полное собрание сочинений А. (Мартынова, под редакцией И.С. Аксакова и П.А. Ефремова, СПб., 1886, 6 тт., последнее издание Карцова) не вошли: его рассказ ‘Рекомендация министра’ и полная редакция ‘Истории знакомства с Гоголем’ (‘Русский Архив’, 1890, VIII). В новое собрание сочинений (изд. ‘Просвещение’, СПб., 1909, 6 тт.), под редакцией А.Г. Горнфельда, снабженное вступительными статьями и примечаниями, не включены ранние литературные опыты, переводы и рецензии. Из вышедших в 1909 году — с прекращением авторского права — очень неполных популярных собраний сочинений некоторые (Поповой, Сытина, Тихомирова и др.) сопровождаются биографическими статьями и комментариями. Отдельно сочинения А. издавались многократно. Особого упоминания заслуживают издания ‘Аленького цветочка’, ввиду их многочисленности, и новейшее издание ‘Записок ружейного охотника’ (М., 1910, под ред. проф. Мензбира) — ввиду научного и иллюстрационного материала, сопровождающего текст. — См. Д. Языков, ‘Литературная деятельность С. Т. А.’ (‘Исторический Вестник’, 1891, No 9), ‘Русские книги’, ‘Источники словаря русских писателей’ С.А. Венгерова (т. I, 1900), брошюра В. И. Межова, ‘С. Т. А.’ (СПб., 1888). Важнейшие характеристики, материалы для биографии и общие оценки: ‘И.С. Аксаков в его письмах’ (М., 1888, ч. I), статьи А. С. Хомякова и М. Н. Лонгинова в полном собрании сочинений 1886 год (т. I), Н. Юшков, ‘Материалы для истории русской литературы. Первый студент Казанского университета’ (Казань, 1891), А. Григорьев, ‘Мои литературные и нравственные скитания’ (‘Эпоха’, 1864, No 3), Н. Павлов, ‘А. как цензор’ (‘Русский Архив’, 1898, кн. 5), В.И. Панаев в ‘Вестнике Европы’ 1867 год, No 3—4, А. В-н, в ‘Вестнике Европы’ 1890 год, No 9, В. Майков, в ‘Русском Обозрении’ 1891 год, No 6, В. П. Острогорский, ‘С. Т. А.’ (СПб., 1891), С. А. Венгеров, ‘Критико-Биографический словарь’, т. I, П. Н. Милюков, ‘Из истории русской интеллигенции’ (СПб., 1903), Д. А. Корсаков, в ‘Русской Мысли’, 1892 год, No 1, С. А. Архангельский в ‘Русском Обозрении’ 1895 год, No VII—IX, К.А. Полевой, в ‘Историческом Вестнике’, 1887 год, No 5, Шенрок, в ‘Журнале Министерства Народного Просвещения’ 1904 год, No VIII—X, Ю. Самарин, ‘С. Т. А. и его литературные произведения’ (в ‘Сочинениях’, т. I, М., 1878), Алферов и др., ‘Десять чтений по литературе’ (М., 1895), Смирнов, ‘Аксаковы’ (‘Биографическая библиотека Павленкова’, СПб., 1895), Ю. Айхенвальд, ‘Силуэты русских писателей’, выпуск I (М., 1908), А. Горнфельд, в ‘Русском Богатстве’, 1909 год, No 4, и ‘Бодром Слове’ 1909 год, No 9 — 10, Ветринский, в собрании сочинений изд. Поповой (1904), Сидоров, в ‘Собрании сочинений’ изд. Сытина (1909). Из отзывов об отдельных сочинениях А. — о ‘Семейной хронике’: П. В. Анненкова (‘Воспоминания и критические очерки’, т. II), Н. Г-ва (Гилярова-Платонова, ‘Русская Беседа’ 1856 год, No 1), Дудышкина (‘Отечественные Записки’, 1856 год, No 4), Ф. Дмитриева (‘Русский Вестник’ 1856 год, No 3), П.А. Плетнева (‘Журнал Министерства Народного Просвещения’, 1856, No 3), о ‘Детских годах Багрова внука’: С. Шевырева (‘Русская Беседа’ 1858 год, No 10), А. Станкевича (‘Атеней’ 1858 год, No 14), Добролюбова (‘Сочинения’, т. I, стр. 344 — 386), о ‘Записках ружейного охотника’: И.С. Тургенева (‘Современник’ 1853 год, т. 37, перепечатано во всех полных собраниях сочинений Тургенева и А.). Некоторые письма А. напечатаны в полном собрании сочинений 1886 года, в переписке И. С. А., в ‘Русском Архиве’ за разные годы. Портрет, писанный Крамским, — в Третьяковской галерее.
Источник текста: Русский биографический словарь А. А. Половцова, том 1 (1896): Аарон — император Александр II, с. 103-107. .