О нашем наследии
О нашем наследии
* * *
* * *
* * *
СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН
С. П. Залыгин. О нашем наследии, Семенов Сергей Терентьевич, Год: 1983
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Залыгин Сергей Павлович
О нашем наследии
Date: декабрь 2009
Изд: Семенов С. Т. Рассказы и повести (Из литературного наследия) / Сост., вступ. статья С. П. Залыгина. — М.: Современник, 1983.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
REM: Вступительная статья к сборнику произведений С. Т. Семенова и ко всей серии книг ‘Из литературного наследия’
Стремительность современного мира мы часто именуем ‘прогрессом’, а это не всегда так, а часто и — совсем не так.
Стремительность — антипод памяти. Она все время занята самою собой, днем сегодняшним и моментом текущим, а то, что было вчера, какие еще вчера на нынешней земле были люди, какими они жили трудами, какими мыслями, какой нравственностью, — все это не в счет. Во всяком случае, не в серьезный счет, а понарошке, в виде личного хобби, например.
Между тем, если современность теряет память, если уже прошлое столетие и даже полустолетие представляется ей тьмою веков, такою же, как само происхождение Земли и человека на Земле, это значит, что она, современность, обретя свою цивилизацию, теряет культуру. Потому что культуры нет без истории, без исторической памяти, без понимания жизни, деятельности и устремлений многих и многих предшествующих поколений.
И дело здесь не только в знаниях фактических, — недостаточно знать, когда, где и что произошло, когда начинались и когда заканчивались войны, когда, где и кто из великих мира сего родился и умер, — дело еще и в другом: в той сопричастности к истории, которая позволяет чувствовать себя не только человеком вообще, но и человеком определенной земли, определенного языка, определенной истории.
Эта конкретность необходима нам все по той же причине: только из нее и возникает культура — и все то, что мы называем достижениями духа, и то, что мы называем гражданственностью.
Других путей к этим достижениям мы не знаем.
Нельзя ведь выучить иностранный язык, не зная языка родного, нельзя стать гражданином мира, не будучи гражданином той или иной страны, нации, нельзя хоть в какой-то степени понять и узнать человечество, не зная, что такое человек, не только в сегодняшнем, но и во всем том, что мы называем происхождением.
И какие бы трудности, невзгоды и потрясения, победы и поражения ни выпали на долю того или иного народа — это всегда он. Он сам не только в прошлом, но и в настоящем, потому что история народа — это для него не столько понятие и представление, сколько его опыт, характер, привычка, его язык и даже — черты его внешнего облика.
И в создании, и в осознании своего прошлого особая, не сравнимая ни с чем другим, роль принадлежит искусству и литературе, причем не только классической, но и представленной именами тех писателей, которые сравнительно недолгое время живут в памяти потомков.
Да, нынче они забыты, но, во-первых, это еще не значит, будто они не сыграли своей роли в развитии отечественной литературы, а во-вторых, забывчивость по отношению к ним далеко не всегда оправданна. Тут следует иметь в виду, что классики, положим, Толстой, Достоевский или Тургенев, создавали прежде всего картины духовного развития нации. Поэтому герои их произведений — это в первую очередь мыслители, интеллектуальная элита, и даже более того своего рода философы, поскольку литература — это ведь еще и мышление в образах. Конечно, великие произведения тоже не обходятся без героев самих обыкновенных, без посредственностей и даже глупцов, но, само собою разумеется, не они воплощают мысль — авторскую, общественную мысль своего времени, либо какую-то еще, если они и нужны классику, то только в том смысле, который необходим для противопоставления мыслителя немыслителю или для конфликта между ними.
Разумеется, классика необходима любой литературе, нет классики — нет в полном смысле слова и литературы, нет присущего нации литературно-художественного языка, ни даже соответствующего литературного мышления, однако же при всем при том создает ли классика полную картину реальной жизни народа? Его быта и бытующих в данный исторический момент понятий и представлений об окружающем мире, о самом себе?
Думаю, что нет — классика неизбежно опускает то бытописание, без которого последующие поколения не смогут понять жизнь своего народа, его эволюцию и происхождение. А это наносит непоправимый ущерб и пониманию современности, ее убытков и приобретений, выражения ее лица.
Пьер Безухов, Андрей Болконский, Родион Раскольников, братья Карамазовы, Хорь и Калиныч, три чеховские сестры — все это герои настолько известные, что без них мы часто не представляем и самих себя, но ведь кроме них всегда существовали и такие, кто, может быть, никогда не задумывался над проблемами жизни, как их понимали Толстой, Достоевский, Тургенев или Чехов, но тем не менее осуществляли самое жизнь.
И не сложилось ли такого положения, при котором классик неизбежно возводит на пьедестал своих героев, то есть всех тех, кто так или иначе выражает его мысли, все же остальные остаются в неизвестности?
А если так, не поискать ли этих остальных у писателей не гениальных, однако же таких, к которым мы можем испытывать ничуть не меньшее доверие?
Тем более что подлинное искусство, если даже оно и не классическое, все равно способно вызывать в нас доверие, — этим оно и отличается в огромной массе книг, произведений живописи, музыки, танца.
И если на время оставить в стороне то наслаждение, все те переживании, которые вызывает в нас мастерство и магия великих художников слова, то в смысле доверия и художники не великие могут встать вровень с ними.
Тем более в том познавательном смысле, о котором мы только что говорили, тут даже и неизвестно, чьи произведения дают нам более точные представления, скажем, о пореформенной России — Федора Михайловича Достоевского или Федора Михайловича Решетникова?
Они видят жизнь как бы с разных сторон — один со стороны идейной, философской, почему его герои и становятся уже не столько обычными людьми, сколько носителями и даже символами этих идей, другой пишет самое жизнь, такую, из которой идея, может, но даже и не обязательно, проистекает.
В той или иной мере, но идея и философия свойственны любой человеческой жизни и почти на любом уровне ее развития, и писатели-бытописатели никогда об этом не забывают, усваивая такое мастерство, которое позволяло бы им точно определить то или иное присутствие в повседневной жизни идей, часто не называя их, однако, по именам, но рассматривая их как один из признаков жизни, который проявляется то меньше, то больше.
Туда, где идея стремится подчинить, а может быть, уже и целиком подчинила себе жизнь, бытописатель и не ступает, он знает, что это — не его сфера, что там царит классика и философия как таковая, но с полным пониманием своего долга, а может, даже и некоего превосходства, он повествует о жизни не безыдейной, нет, но обо всем том, что есть быт личности и общества. Он при этом стремится всегда и во всем к точности. Не представляет для него исключения и любая идея, свойственная среде, которую он знает лучше других. Это знание и не дает ему покоя, его-то он и хочет, и должен выразить в своем произведении. Он при этом как бы даже побаивается своей собственной философичности, вообще своего воображения, он лишь под великой клятвой не произнести ни слова лжи свидетельствует. Свое свидетельство он и возводит и в искусство, и в святость, а эта святость, в свою очередь, заменяет ему творческую идею, поскольку без нее искусство вообще вряд ли возможно.
Может быть, он предпочитает фотографию живописи, но тут надо иметь в виду, что ведь давно доказано — фотография тоже вид искусства, что она тоже требует выбора классических его начал: выбора места и времени действия, выбора собственной позиции.
Потребность же современного читателя в такого рода свидетельствах не вызывает сомнений, недаром нынче с особым интересом воспринимается мемуаристика, но вот проходит время и на каком-то этапе и она перестает нас увлекать, так же как это было всего лишь несколько лет тому назад. Мемуарист ведь считает, что его произведение заслуживает тем большего внимания, чем более значительных событий и людей он касается. Как правило, мемуарист не забывает при этом и самого себя в качестве участника, а иногда и вершителя этих событий, кажется даже, что иной раз ему не дает покоя классика, что он хочет стать с ней наравне, с той лишь разницей, что классик определяет судьбы героев вымышленных, а мемуарист — реальных.
Ну, хорошо, пусть будет так, а где же все-таки тот безвестный герой, без которого, что ни говори, нет жизни, нет общества, нет нации, нет ни ее истории, ни ее будущего?
Вот тут-то, задавшись этим вопросом, читатель, причем читатель не случайный, просвещенный и любознательный, — снова обращается к литературе художественной, но уже к бытописательской и свидетельской, к таким авторам, как, положим, тот же Решетников, или Глеб Успенский, или Подъячев.
Но в то время как чтение классики запрограммировано школой, а часто и вузом, в то время как мемуаристика вполне способна создать известность сама себе, будучи жанром в той же мере историческим, в какой и оперативным, бытописатель забывается нами быстро, а иногда и прочно. Изменились условия нашей жизни — социальные, культурные, бытовые, — и вот не все ли нам теперь равно, как жил русский крестьянин в годы отмены крепостного права?
Здесь мы имеем дело с тем историческим наследием, которое забыть навсегда как будто бы неудобно, ну а помнить — слишком обременительно, — своих дел и забот хватает, современных, сегодняшних.
Это то наследие, которое, в общем-то, всегда заметно утеснялось в России ее великими художниками-классиками, потому что их было много и потому что они, будучи действительно великими, требовали непрестанного внимания к себе.
В другой бы литературе, не столь грандиозной, тот же Решетников, или Подъячев естественно и заняли, и выполнили бы роль классиков, — в России этого случиться не могло, и вот у нас, как, наверное, ни в одной другой стране, велик этот ряд забытых, полузабытых, вторых и третьих, не говоря уже о пятых-десятых, которым счета вообще не ведется, но среди которых, потрудившись, тоже можно обнаружить если уже не первых, так, во всяком случае, первоклассных, а главное — все еще необходимых для того, чтобы лучше понять и сегодняшние литературные образы, и сегодняшние события, и многие другие проявления сегодняшней жизни.
Потери того же, примерно, рода свойственны, кажется, любому богатству как материальному, так в духовному, с той разницей, что справедливость здесь в области духовной, в частности в литературе, восстановить никогда не поздно. Для этого необходимо одно обязательное условие: наличие культурного и любознательного читателя, который, как правило, испытал себя в классике, а потом уже и в мемуаристике, и теперь ищет среди забытых, малоизвестных. Ищет по вопросам развития народной психологии и нравственности, по вопросам быта — потому что как же можно составить более или менее полное представление о той или иной эпохе, о том или ином историческом периоде, если ничего не знаешь о том, как люди тогда питались, на чем ездили, какими законами управлялись, что и о чем читали? Ищут и в плане лингвистическом: какие тогда слова и выражения были в обиходе, как строилась и как звучала речь разных сословий, ищут и в эстетике, вполне логично полагая, что если имеют место несправедливые потери исторические, так потери эстетические могут совершиться едва ли не проще.
Имея в виду именно такого читателя, издательство ‘Современник’ и предприняло выпуск серии ‘Из наследия’.
В год будет выходить две — четыре книги, а сколько должно быть книг всего — мы не определяем. Столько, сколько их окажется — интересных и полезных. Здесь не ставится какой-либо специальной литературоведческой задачи, и какова бы ни была познавательная ценность книги, на первом плане будут стоять ее художественные качества, причем — с точки зрения сегодняшней.
Иными словами, мы хотим предоставить читателю этой серии полноценную художественную литературу, без скидок на ее познавательное, в частности литературоведческое, значение.
Первым автором этой серии стал Сергей Терентьевич Семенов. Как это чисто бывает — судьба его книг близка его собственной судьбе, типичны для своего времени они, типична и она — личная жизнь писатели, который и начал, и кончил свой жизненный и творческий путь будучи крестьянином.
Сергей Терентьевич Семенов родился 16 (28) марта 1868 года в деревне Андреевское, Волоколамского уезда, Московской губернии в бедной крестьянской семье.
В 11 лет он был отдан ‘в люди’. В поисках заработка, — вспоминал С. Т. Семенов, — ‘скитался по разным местам, жил в Москве, Петербурге, на юге России… Образования я никакого не получил, даже не был в сельской школе, которые в то время у нас были очень редки, поэтому малодоступны. Читать и писать я выучился кое-как дома самоучкой. Как только я выучился читать, я полюбил чтение…’ (Семенов С. Т. Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом. СПб., 1912, с. 3). Юному Семенову довелось узнать тяжелый труд на красильной фабрике, быть половым в трактире, растирать краски у художника-любителя, работать водопроводчиком и в сапожной мастерской, в литографии, торговать минеральными водами…
Знакомство с народными рассказами Л. Толстого заставило юного Семенова ‘задуматься над самыми коренными вопросами жизни’, ‘…теперь меня потянуло к писательству серьезно. Хотелось вылить то, что определилось на душе. И я принялся писать и написал свой первый рассказ’ (Семенов С. Т. Двадцать пять лет в деревне. Пг., 1915, с. 9). Это был рассказ С. Т. Семенова ‘Два брата’, который одобрил Л. Н. Толстой и рекомендовал издательству ‘Посредник’. Рассказ был напечатан в 1887 году.
Многолетняя дружба с Л. Н. Толстым, переписка с ним определили дальнейшую жизненную и творческую судьбу, мировоззрение писателя-крестьянина С. Т. Семенова. Л. Н. Толстой читал почти все им написанное, помогал советами, содействовал публикации его произведений в журналах и издательствах. В 1894 году Толстой написал предисловие к первому сборнику ‘Крестьянских рассказов’ С. Т. Семенова, дал высокую оценку творчества одаренного писателя.
С. Т. Семенов — автор ‘Воспоминаний о Льве Николаевиче Толстом’ и мемуарного очерка ‘На голоде у Л. Н. Толстого’ о совместной работе с Толстым в 1892 году по оказанию помощи голодающим.
В 1888 году, двадцатилетним юношей С. Т. Семенов возвратился в родную деревню и стал хозяйствовать на отцовском земельном наделе. В очерках ‘Двадцать пять лет в деревне’ он подробно рассказал, как эти долгие годы жил ‘в родном углу’. Эта книга — не только удивительно искренняя автобиография талантливого земледельца-писателя, интеллигента из народа, но и правдивая летопись жизни русской деревни 80—90-х годов. Такой же летописью народной крестьянской жизни было по сути все творчество С. Т. Семенова.
Жизнь его в деревне была непрестанной и тяжелой борьбой за существование, стремлением объединить крестьян для отпора ‘общественным воротилам’ — кулакам-мироедам, духовенству, урядникам, поисками путей подъема земледелия, путей к знанию и свету. Писатель вел большую просветительскую работу. Обучал деревенских ребятишек грамоте. Его библиотекой, в которой были и книги русских классиков, пользовалась вся деревня. Семенов читал односельчанам книги и говорил с ними о прочитанном. Выступал против темноты и суеверий, хлопотал о школах, создавал кружки сельской интеллигенции.
Недюжинные агрономические знания, опыт земледельца-практика, интересы экономиста и социолога нашли отражение в книгах очерков и публицистики С. Т. Семенова.
В годы первой русской революции С. Т. Семенов становится активным участником общественно-политической борьбы в деревне. Он устанавливает связи с социал-демократами, участвует в организации митингов и массовок, мужицких сходок, нелегальных собраний.
Как ‘безбожник’ он был осужден за ‘кощунство’, в доме С. Т. Семенова был произведен обыск.
Друзья помогают С. Т. Семенову выехать в Англию, где он прожил зиму 1904/05 года.
С. Т. Семенов участвовал в организации деревенских кооперативов и обществ, был одним из самых энергичных и талантливых деятелей местного отделения Крестьянского союза, массовой революционно-демократической организации России. За революционную деятельность С. Т. Семенова дважды арестовывали и заключали в Бутырскую и Таганскую тюрьмы.
В 1906 году по приговору суда С. Т. Семенова ожидала ссылка в Олонецкую губернию. Однако она была заменена политической высылкой за границу.
Писатель пробыл в изгнании два года. По ходатайству Л. Н. Толстого в 1908 году Семенову разрешено было возвратиться на родину. О своем пребывании в Швейцарии, Италии, Франции, Англии он написал книгу ‘По чужим землям. (Как живут и хозяйствуют земледельцы за границей.) Очерки и впечатления’.
Прежнее увлечение Семенова религиозно-нравственным учением Толстого подверглось серьезным испытаниям. С. Т. Семенов порывает с ‘толстовцами’.
Он встречался с А. П. Чеховым, обратил на себя внимание В. Г. Короленко, испытал большое влияние творчества и личности А. М. Горького, был членом кружка демократической русской интеллигенции ‘Среда’, игравшего заметную роль в литературной жизни начала века.
В годы изгнания С. Т. Семенов сблизился с русскими социал-демократами, жившими за границей, — с семьей Ф. Э. Дзержинского, В. Д. Бонч-Бруевичем, переписка с которым поддерживалась долгое время.
С. Т. Семенов с огромным подъемом и воодушевлением встретил Великую Октябрьскую революцию.
С группой местных активистов он мечтает провести телефон, электричество, шоссейные дороги по всему Волоколамскому уезду, открыть народный клуб. В то же время он готовит к изданию избранные сочинения, пишет новую комедию ‘Отцовский сын’, читает лекции и доклады о сельском хозяйстве и животноводстве… активно ведет борьбу против кулаков и церковников, открыто и смело защищая политику Советской власти в деревне’ (Памятные места Московской области, 3-е изд. М.: Московский рабочий, 1960, с. 277-278).
3 декабря 1922 года писатель, общественный деятель С. Т. Семенов был убит кулацкой бандой.
‘Правда’, ‘Известия’ и многие другие газеты и журналы тех лет сообщили о трагической гибели писателя-гражданина, высоко оценив его жизнь и деятельность, отданные на благо народа.
Творческое наследие писателя богато и разнообразно. Прозаик, драматург, публицист, С. Т. Семенов привлек внимание читателей в 80-е годы рассказами, изданными ‘Посредником’. В 90—900-е годы его произведения часто публиковались в газетах и журналах ‘Русские ведомости’, ‘Вестник Европы’, ‘Русское богатство’, ‘Русская мысль’, ‘Северный вестник’ и другие.
Вслед за первым сборником ‘Крестьянских рассказов’ ‘Посредник’ выпускает шеститомное собрание сочинений, за которое С. Т. Семенов был удостоен в 1912 году премии Российской академии наук. Книги рассказов о деревне С. Т. Семенова неоднократно переиздавались до революции и в 20-е годы.
Успехом у зрителей пользовались драмы и комедии С. Т. Семенова, также отмеченные поощрительной премией. Они составили сборник ‘Крестьянских пьес для народных театров’ (1912). Некоторые из этих пьес переиздавались в первые годы после Октябрьской революции.
С. Т. Семенов был превосходным детским писателем. В дореволюционные годы вышло несколько его книг, адресованных детям: ‘В деревне’, ‘Из детских лет крестьянина’, ‘Безответные’, ‘Из жизни Макарки’, ‘Машка-Домашка. Из жизни русских переселенцев в Америку’ и другие. Произведения эти переиздавались у нас в 60-е годы.
И поныне представляют несомненный интерес воспоминания писателя о Л. Н. Толстом, А. П. Чехове, переписка С. Т. Семенова с русскими писателями.
Забыт же С. Т. Семенов был тем же способом, что и многие другие, по причине якобы художественной слабости его произведений, а восстанавливается нынче в нашей памяти благодаря, прежде всего, усилиям нескольких писателей и литературоведов, в частности профессора Н. К. Ломунова, — с его предисловиями несколько раз за последние десятилетия выходили небольшие книги этого автора, по существу отрешенного от художественной литературы. Вот как характеризует его в очень короткой справке ‘Краткая литературная энциклопедия’: ‘…Скромный бытописатель крестьянской жизни. Значительной художественной ценности его произведения не представляют, однако в них привлечен интересный фактический материал, разносторонне отражены сельский быт и запросы крестьянства. Его имя связано с поздним периодом деятельности Толстого, Семенов разделял иллюзии Толстого по отношению к деревне, его религиозно-моралистические тенденции. Автор ‘Воспоминаний о Льве Николаевиче Толстом’ (1912).
Трудно представить, но ведь это так — в справке не нашлось нескольких строк, чтобы сказать о том, что в 1894—1913 годах у Семенова вышло шеститомное собрание сочинений с предисловием Толстого, которое было удостоено премии Российской академии наук.
Крестьянин — лауреат Академической премии — это ли не событие и не интересный факт?! который мог бы лечь в основу совершенно самостоятельного беллетристического или исторического произведения, который, во всяком случае, должен быть широко известным фактом, но он даже не упоминается в специальной литературоведческой энциклопедии!
Как литератор, он был энциклопедистом — явление очень редкое среди писателей-крестьян. Семенов писал очерки, публицистику, повести, рассказы, пьесы, статьи по агрономии и экономике сельского хозяйства России и других стран. Что касается его художественных произведений, так это литература в какой-то удивительной ее первозданности и естественности, когда в ней нет ни одного приема, нет, кажется, и какой бы то ни было школы, тем более нет ‘изма’, даже осознания автором себя как художника и того нет, не чувствуется. И все-таки это — литература художественная, тут не может быть сомнений.
Лев Толстой Семенова признал, Российская академия наук признала и наградила, он уже перестал быть явлением доморощенным, уже повидал и белый свет — правда, не по своей воле, а как политический ссыльный побывал за границей.
Но даже и помысла такого в его творчестве не заметно — назвать себя, признанного писателя, — писателем.
Он пишет? Так это только потому, что он обучен письму, потому что пишется, потому что нужно, вот и все… Если все это называется писательством, художественной литературой, беллетристикой — пусть называется, не он названия придумывал, они его не касаются.
У него — другое назначение от природы, в котором он себя безусловно признает: он крестьянский сын, и крестьянин по рождению, по окружающему его миру, — вот это понятно и сомнению не подлежит и неуверенности и наивности в этом никакой.
Он как будто даже стесняется того, что его называют писателем и платят за книги какие-то (судя по всему — совершенно ничтожные) деньги, и в неурожайный год стыдливо записывает, что ему-то смертельной беды нет, он этот год переживет и даже голодать не будет, а вот соседи…
И при всей этой доброте, застенчивости и наивности, он как бы даже величественно суров, лишь только возьмется за перо, чтобы изобразить того же соседа и свою родную деревню.
Никакой, ни малейшей идеализации крестьянина и крестьянства нет и следа в его письме, можно даже предположить, что, наоборот, он суров слишком, хотя бы потому, что вольно или невольно подчиняется тому закону искусства, по которому трагическое для него — это первостепенное.
И вот он видит бедность как результат не только причин социальных, общих, но и частных — безвольного характера, лености и праздности, нежелания думать. Он вступает в схватку с деревенскими мироедами по поводу передела земель, но, может быть, еще больше терзают его душу те бедняки, которые продают свою совесть за полведра водки и лжесвидетельствуют в судебных заседаниях (‘Двадцать пять лет в деревне’ — книга воспоминаний).
Социальные пороки ничуть не заслоняют перед ним пороков личности, и наоборот.
Конечно, он социальный писатель, но безупречное чувство справедливости — которым он не только живет, но, если так можно сказать, которым он пишет — позволяет ему в любой ситуации совершенно точно соотнести грех и меру вины общественной с грехом и виной каждого.
В искусстве эта точность тоже называется гармонией. Сергей Терентьевич Семенов, наверное, никогда не произнес бы этого слова — ‘гармония’ — применительно к самому себе, разве только о своем друге и наставнике Льве Толстом (что, однако же, не мешало возникновению между ними некоторых разногласий) он мог так сказать, и тем не менее…
Тем не менее этому тонкому слуху, с которым он определял соотношение личного и общественного, вину личности перед обществом и общества перед личностью, — этому чувству справедливости, так необходимому почти каждому писателю, а в иных случаях и главному для творчества — могли бы позавидовать даже классики. Классики же всегда учились у народа. Так вот здесь-то им как раз и было чему поучиться.
Здесь-то и возникает и наше столь доверительное отношение к писателю — из нашего убеждения в том, что писатель этот — справедлив. А справедливость — это уже не только чувство, это еще и ум, и опыт. Если хотите, это еще некая святость.
Ведь не раз и не два мы читали широко признанные произведения, которые действительно обладали всеми высокими качествами, кроме одного — чувства справедливости. Тут и винить никого нельзя — необязательно для писателя волноваться справедливостью своей или чьей-то еще. Писатель — не юрист, не наставник, а его произведение — не назидание и не проповедь. Плохо другое — когда игра воображения, еще какая-то игра, выдается за справедливость, что мы забываем, что самая высокая оценка, которую когда-то давали люди то ли своим царям, то ли своим соседям, звучала так: ‘Человек справедливый’.
Так вот, у нас нет сомнений в том, что и о Семенове в его деревне многие говорили так же, а другие — за это его ненавидели, за это и убили. Те же богатеи и убили, против которых он выступал всю жизнь. Ему от многих попадало, а от них выпала погибель. Справедливость — ведь это же подвижничество! Это умение неизменно, изо дня в день, называть вещи только своими именами.
И людям, которые склонны идеализировать русскую деревню прошлого и даже сюсюкать по поводу чего угодно деревенского, чтение Семенова поможет понять многое. Однако же следует прислушаться к нему и тем, кто упрекает нынче писателей-деревенщиков: ‘Да откуда же они взяли таких героев? Таких умных? Таких душевно чутких? Таких…??’ А нужно читать крестьян-писателей Семенова, Подъячева, сибирского философа Бондарева, сочинения которого, при содействии того же Толстого, издавались и в России, и во Франции, читать писателя Перова, редактора партизанской газеты ‘Соха и молот’, издававшейся в Минусинске, нужно познакомиться со сборником А. Большакова ‘Крестьяне — корреспонденты Льва Толстого’, а тогда и вопроса этого не возникнет — откуда?
Кроме того, я позволю себе сделать некоторое отступление, которое, надеюсь, будет иметь значение для понимания книг Семенова.
Наша так называемая деревенская проза, так же, впрочем, как и дореволюционная литература, не сумела создать художественного образа таких людей, как тот же Семенов, или Бондарев, или Василий Яковенко, организатор и руководитель Тасеевской Советской социалистической волостной республики, впоследствии — нарком земледелия РСФСР.
В нашей литературе нет не только их, людей выдающихся, нет и образа, если так можно сказать, рядового мудреца, без которого редко-редко обходилась сколько-нибудь крупная деревня, — общинность жизненного уклада требовала, чтобы такой человек был, и он являлся, советчик каждому и всему сельскому миру, своего рода светский священник и неофициальный староста, и нередко он вступал в противоречия и с церковным священником, и со старостой официальным. Признанный лучшим по уму, по нравственным своим качествам и по своей готовности пожертвовать за интересы ‘обчества’ чем угодно, хотя бы и жизнью, ‘лучший человек’, кстати говоря, никогда не был ни преуспевающим, ни богатым, поскольку в народном сознании богатство повязано одной веревочкой с корыстью, а корысть — не советчик в делах душевных и мирских.
В других литературах я такие образы встречал, а в нашей — нет, она во все времена была на этот счет стеснительна — а вдруг такой герой покажется кому-то слишком положительным? — была неумела и беспечна опять-таки той беспечностью, которая свойственна очень богатым литературам.
Кроме того, ни одному крупному русскому писателю, наверное, и в голову не приходила мысль о какой-то системе, которая позволяла бы литературе охватывать более или менее последовательно все периоды нашей истории и современности. Может быть, такой системы и не может быть, не знаю, не могу судить, но результат-то тем не менее таков: оглядываясь назад, мы видим, какие огромные пробелы, как в смысле создания более или менее полной галереи народных характеров, так и в смысле событий нашей давней и недавней истории, мы имеем!
Ну вот, скажем, русско-японская война, революция, крестьянские восстания — разве все эти события 1904 — 1905 годов, которые оказали огромное влияние на всю последующую нашу историю, за которыми, затаив дыхание, следил весь мир, — разве они нашли сколько-нибудь полное отражение в отечественной литературе? ‘Мать’ Горького, а еще? Что-то у Андреева, что-то у кого-то, но ведь в нашей читательской памяти эти произведения уже не живут, не находят места, значит, но существу это белое пятно! Причем — огромное, только и огромности этой мы опять-таки не представляем. А вот, положим, пореформенная Россия, ее деревня и помещичья усадьба, да и город — какое нашли они широкое литературное воплощение!
Так оно и есть — одному явлению, одному периоду нашей истории повезло в литературе, другому — ничуть, и к этим последним можно отнести и такое, как русская крестьянская община конца прошлого — начала нынешнего века.
С точки зрения обществоведения оно нам достаточно известно — пережиток крепостного права. Ну и еще: некоторые славянофилы, а позже и эсеры возлагали на нее совершенно неопределенные надежды, полагая, что община — это особый русский путь к новой государственности и даже — к социализму, путь, который к тому же минует стадию капитализма.
Но ничего этого не случилось, все было как у людей, капитализм в России наступил, да еще какой, а в общине действительно не оказалось внутреннего потенциала, способного работать на будущее, она и сама-то в это время была при смерти.
И значительная часть крестьянства ушла в город, на строительство железных дорог, другие — стали работать в помещичьих усадьбах, а третьи приспособились у себя дома, сменили лучину на керосиновую лампу, узнали, что такое ‘агроном’, ‘ветеринар’ и ‘кооператор’, так или иначе, а пережили ту, еще эмбриональную, НТР.
И крестьянин Семенов приспособился тоже, может быть даже лучше и скорее других, и нам рассказал — как это все было, что и как происходило.
Ну да, все это давно уже стало событием хрестоматийным. Однако вот в чем дело: помимо исторического смысла и опыта, события имеют психологический смысл и опыт, который способен обогатить наши представления о тех людях, от которых мы происходили, а значит, и нас самих нынешних. В самом деле, какая это поучительная, какая драматическая коллизия, в которой люди, герои того же Семенова, и нуждаются в общине, боятся ее потерять и в то же время разрушают ее своими руками? Какие тут возникают драматические отношения между человеком и обществом? Какие сложные, иногда безвыходно-запутанные отношения между отдельными людьми, каким испытаниям подвергаются нравственные правила? Это ли не тема для великого художника? Но великого она так и не нашла. А вот свидетелей и летописцев, причем справедливых, — нашла. Того же Семенова.
Сибирское село, села Нижнего Поволжья, кубанские станицы — о тех мы, в этом смысле, не знаем ничего, их опыт канул в Лету. Можно, конечно, говорить, что сегодня этот опыт ни к чему, сегодня нам не до него, но тогда почему же современный человек продолжает интересоваться историей, самыми разными ее событиями, разными социальными типами и характерами прошлого? Должно быть, неспроста: чувствуем, что люди в прошлом жили и для нас, хотим знать все то, что они для нас нажили. К тому же он так разнообразен, тот опыт, из него можно выбирать — что годится, а что уже нет.
Если община центральных русских губерний несла на себе явственные следы крепостничества, была принудительной, то крестьянин, переселившийся в Сибирь, создавал ее там добровольно и на деловых основах. Из общины сибирской вырастала кооперация, а позже коллективизация широко использовала ее опыт и навык, поскольку кооперация в сельском хозяйстве дореволюционной Сибири была не только потребительской и кредитной, не только сбытовой, но, то и дело, производственной, еще в те годы создавая ТОЗы — товарищества по совместной обработке земли. Этот сибирский опыт в самых общих чертах, зафиксирован разве только что Ядринцевым, писателем-этнографом, общественным деятелем и ученым, но, во-первых, это было слишком давно, до развития кооперативного движения, а во-вторых, и сам-то автор не был в этом смысле писателем достаточно объективным, таким, каким был тот же С. Т. Семенов. (Имеется в виду художественная литература. Специальных же работ в этой области было довольно много. Назовем ‘Алтайскую крестьянскую общину’ С. В. Швецова.)
Почему все-таки обо всем этом у меня появилась необходимость заговорить?
Потому, кажется, что здесь лежит пусть и не исчерпывающий, а все-таки ответ на другой, уже литературоведческий вопрос о том, откуда и как в России конца прошлого — начала нынешнего века появились писатели-крестьяне? Ведь если до нас дошло творчество, скажем, десяти из них, то можно себе представить, сколько же их было всех, оставшихся в безвестности, не достигших того минимального художественного уровня, который обеспечил хотя бы краткую жизнь их произведениям?!
Вспоминаю, сколько раз еще в 30-х годах из заветных сундучков хозяева, у которых я ‘становился на квартеру’, вытаскивали мне пестрые тетрадки, амбарные книги и прочие бумаги, исписанные малограмотным почерком… Там были описания тяжелых путей переселенцев откуда-нибудь из-под Курска или Пскова, куда-нибудь под Барнаул или Ачинск, и повести, и записки времен гражданской войны, и история сел, деревень и заимок, и сказки, и песни, и родословные, но… Но молодость: плохо написано, не отвечало моим представлениям о художественной литературе и потому — неинтересно. Тогда такого рода открытия были для меня преждевременны, я не понимал в них толка, если бы они произошли теперь — они произошли бы слишком поздно — ведь у каждого писателя с годами складываются свои собственные планы, которые он всячески оберегает от неожиданного вмешательства. Так и происходит — тогда слишком рано, теперь — слишком поздно, да ведь и в самом деле — труд огромный перечитать тысячи малограмотных страниц, а — результат? Еще найдешь ли в них что-то действительно интересное и значительное? Вот так он и остается за тобой, этот долг, так и умрешь с ним, и я не скрою, я счастлив читать того же Семенова еще и потому, что он в какой-то мере исполнял долг за меня.
Да, и их было много, их было множество, безвестных крестьянских писателей, и вот откуда они все пошли: от тех самых людей, которых деревня называла ‘лучшими’. Они именно этими людьми в большинстве случаев и были — советчиками деревни, выразителями ее дум и чаяний, и если им случалось приобщиться сперва к грамоте, потом к цивилизации и к культуре, они со всей страстью уповали на книгу, на ее спасительное предназначение. У одного возникала при этом проповедь (уже упоминавшийся Бондарев), у другого — изобличение (Подъячев), у третьего — художественное свидетельство окружающего бытия (Семенов). У каждого свое, но все они пошли от ‘лучших людей’, и никто из них эту мессианскую роль литературы не выдумывал, а все только усвоили ее, издавна присущую России, от классиков. Ведь и Гоголь, и Некрасов, и Достоевский, и, наконец, Толстой — все придавали литературе именно это значение и нашли в писателях-крестьянах своих непоколебимых последователей.
Семенов в этом ряду наиболее реалистичен, во всяком случае мы не уловим у него и тени того, что можно было бы приобщить к мессианству, так же как и страсти к возвышению, как и пафоса обличительного — вот уж реалист из реалистов! Он трезво, разумеется трезво по-мужицки, воспринимает события — мировую и гражданскую войны, революции, приход Советской власти, когда он нашел себя еще и как сельский деятель культуры, сделавшись избачом — новой фигурой в деревне и в то же время типичной для того времени.
Он при этом ничуть не изменил себе как писатель, пафос творчества которого — достоверность, читательское же отношение, которое он к себе вызывает, — это полное доверие.
Вот так: веришь каждому его слову, и только, хотя слово это и не столь уж искусно. Больше того, иногда даже радуешься тому, что оно неискусно, а только истинно. Именно это ‘только’ бывает нам то и дело особенно необходимо, необходимо больше всего на свете, именно в этом значении оно и является нам в своем непорочном младенчестве, в первозданном своем, ничем не замутненном смысле.
И как странно, какой парадокс: читаю семеновский рассказ ‘Солдатка’, догадываюсь о том, что ждет несчастную женщину впереди, и откладываю книгу: трудно читать, тяжело на душе. А в эту минуту приходит мысль: ‘Анну Каренину’ — я ведь не откладывал?! ‘Мадам Бовари’ — не откладывал?! Или у меня не возникало тогда такого же душевного сочувствия?! Может быть, оно и возникало, но там меня гнал, гнал вперед интерес, увлечение искусством, магия художника, вот я и не останавливался ни на минуту.
Тут — другое, тут сочувствие живому человеку прежде всего… Может ли так быть?
Может, может! Потому что — достоверность! Потому что — доверие!
Вот и в жизни мы ведь верим не одним только великим художникам и не только они потрясают нас и пронизывают сочувствием к ближнему!
Нет, не буду и еще говорить что-то такое о рассказах и повестях Сергея Терентьевича Семенова, пусть он говорит сам за себя, скажу только, что именно ему, его книге мы доверили открыть нашу серию ‘Из наследия’, в которой хотим представить многих и очень разных писателей.
Текст печатается по следующим изданиям:
Семенов С. Т. Крестьянские рассказы / С предисловием Л. Н. Толстого. М.: Посредник, 1894, Семенов С. Т. Крестьянские рассказы, 3-е изд., т. 2. М.: Посредник, 1910, Семенов С. Т. Крестьянские рассказы, 2-е изд., т. 4. М.: Посредник, 1911, Семенов С. Т. Крестьянские рассказы, т. 6. М.: Посредник. 1913, Семенов С. Т. Односельцы: Повести и рассказы. М.: Посредник, 1917, Семенов С. Т. В родной деревне. М.: Московский рабочий, 1962, Семенов С. Т.: Рассказы. М.: Художественная литература, 1970.
Семенов С. Т. Рассказы и повести (Из наследия) / Сост., вступ. статья С. П. Залыгина. — М.: Современник, 1983.
В сборник Сергея Терентьевича Семенова (1868—1922) вошли рассказы и повести, многие из которых печатались только до революции.
Л. Н. Толстой писал о С. Т. Семенове: ‘Искренность — главное достоинство Семенова. Но кроме нее у него и содержание значительно: значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России — крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенской тягловою жизнью’.