Мемуары старого передвижника
Мемуары старого передвижника
‘Как хорошо, что Вы задумали
вспомнить о передвижниках,
вспомнить правдиво… без лести,
без выдумок…’
Из письма И. Е. Репина
к Я. Д. Минченкову (1927 г.)
С. П. Варшавский. Мемуары старого передвижника, Минченков Яков Данилович, Год: 1965
Время на прочтение: 12 минут(ы)
С. П. Варшавский
Источник: Минченков Я. Д. Воспоминания о передвижниках. ‘Художник РСФСР’. Ленинград. 1965. Издание пятое
OCR Ловецкая Т.Ю.
Помнится, как двадцать лет тому назад читатель, руководимый живым интересом к недавнему прошлому родного искусства и беря в руки первое издание этой книги, с некоторым недоумением вглядывался в обозначенное на титуле имя автора, которое ничего ему не говорило, не вызывало каких-либо знакомых ассоциаций. И в самом деле, в русском искусстве Яков Данилович Минченков не оставил сколько-нибудь заметного следа, в крупных наших музеях тщетно было бы разыскивать картины с его подписью — упоминания о них затеряны в старых каталогах Товарищества передвижных выставок. Скромно и незаметно прошел он свой жизненный путь, честно и добросовестно потрудился на своем веку в меру отпущенных ему сил и способностей, не покривил кистью и душой перед родным народом и любимым искусством и ушел на вечный покой с сознанием исполненного долга. Вот, казалось бы, и все, что можно сказать вослед этому достойному низкого прощального поклона художнику-труженику.
Все — и вместе с тем далеко не все. На склоне лет Яков Данилович Минченков написал книгу воспоминаний о художниках-передвижниках, своих старых соратниках, которая обеспечила его имени чудесное долголетие в сознании всех, кто живет интересами русского искусства. Книга эта, такая же на первый взгляд непритязательная и неприхотливая, обрела завидную судьбу и навсегда вошла в историю русской художественной культуры как ценный документ большого и непреходящего общественного значения.
К тому времени, когда воспоминания Минченкова были впервые изданы, а произошло это в 1940 году, остро ощущалась потребность в книгах, которые воссоздавали бы картины художественной жизни минувших лет в непосредственном восприятии ее взволнованных участников, книгах, которые давали бы современному читателю возможность окунуться в атмосферу этой кипучей, полной противоречий жизни, явственно ощутить трепетное биение пульса дорогих ему художников — в домашнем и общественном быту, в их мастерских и в выставочных залах, в их верной дружбе с единомышленниками, в их страстной борьбе с врагами реалистического искусства. Не удивительно, что появление книги Минченкова, насыщенной обильным и разнообразным материалом именно такого рода, было встречено читателями с большим удовлетворением.
‘Воспоминания о передвижниках’ были выпущены тогда очень малым тиражом и мгновенно исчезли с книжного рынка. Полностью разошлись и три новых издания, выпущенные несколько лет назад. Советский читатель, которому дороги традиции русского реалистического искусства, проявил живой интерес к книге старого передвижника.
Яков Данилович Минченков (1871—1938) учился в Московской училище живописи, ваяния и зодчества. С 1905 года он стал экспонентом и с 1913 года членом Товарищества передвижных художественных выставок. Начиная с 33-й выставки 1905 года вплоть до 1918 года он неизменно выставлял свои небольшие полотна, преимущественно пейзажи. Но был он — хочется сказать — не столько воином, сколько оруженосцем славной передвижнической рати. Дело в том, что на протяжении двух долгих десятилетий Яков Данилович Минченков одновременно со своей творческой работой являлся административным деятелем Товарищества, его уполномоченным и заведующим передвижной выставкой. В течение двадцати лет на нем лежали хлопотливые обязанности по организации выставок в различных городах России, а это в свою очередь было связано с постоянными разъездами: нужно было подыскивать выставочные помещения, договариваться с губернскими властями, заботиться о пересылке картин, вступать в непрестанное общение с огромным кругом всевозможных лиц от товарищей-передвижников до покупщиков картин — любителей-коллекционеров, меценатов, купцов-толстосумов, а то и просто спекулянтов ‘художественным товаром’. В поле зрения умного, наблюдательного, памятливого Якова Даниловича уже по самому роду его деятельности попадало все, что в какой-либо мере было связано с жизнью Товарищества в один из самых сложных периодов его существования. Все дальнейшее уже зависело от удивительного дара Минченкова фиксировать в своей памяти малейшие характеристические детали, чтобы много лет спустя, столь пластично и — мы бы сказали — стереоскопично воспроизвести их в живой взаимосвязи на страницах своей книги.
Не последнюю роль сыграла здесь и несомненная литературная одаренность мемуариста. Бросается в глаза хотя бы такая особенность минченковских ‘Воспоминаний’. Нет сомнения, любой внимательный читатель ощутит и оценит интонационное богатство этой книги, в которой десятки реальных исторических персонажей разговаривают каждый своим, лишь данному персонажу присущим языком в полной гармонии с даваемой ему автором характеристикой, но только литератор-профессионал может понять эту полифоническую оркестровку книги как убедительное проявление прекрасного литературного таланта.
Книга Минченкова явилась превосходным вкладом в историографию нашего искусства, большим и радостным событием в глазах всех тех, кто любит русскую живопись и интересуется ее историей. Больше того, после появления этой скромной и несколько архаичной по своему тону книги, вроде бы такой далекой от современного научного искусствознания, стала невозможной серьезная разработка истории заключительного периода передвижничества, которая прошла бы мимо ‘свидетельских показаний’ старого передвижника, запечатленных в его, скажем прямо, поразительных по свежести чувства, превосходных по литературному изложению, мягких и лиричных ‘Воспоминаниях’.
Каждый из двадцати собранных в книге литературных портретов художников-передвижников сам по себе не дает законченного и связно изложенного представления о творческом пути мастера и об его месте в истории русского искусства. Подобной задачи автор перед собой и не ставил. Но и не все высказываемые им частные оценки могут быть приняты сейчас безоговорочно, а некоторые нуждаются в серьезных коррективах. Неубедительны, в частности, попытки Минченкова найти объяснение известным репинским противоречиям в неких чертах ‘малого’ в ‘великом’, свести все огромное богатство репинского наследия, явившегося образной энциклопедией русской жизни целой эпохи, к литературным первоисточникам, из которых художник якобы ‘улавливал идеи народничества’. Да и само определение Репина как ‘художника-народника’ ошибочно, оно никак не отвечает всей значительности и глубине идейно-творческого образа гиганта русской живописи. Невозможно согласиться с Минченковьгм и тогда, когда он утверждает, будто Репин, отзываясь на каждое явление русской жизни, ‘не старался уяснить себе его значение’. Книга воспоминаний Репина ‘Далекое близкое’ и его замечательная переписка, ныне в значительной части опубликованная, наконец — сами произведения художника опровергают этот тезис.
Ошибочными представляются и некоторые другие оценки, например характеристика творчества В. Максимова. В самом деле, можно ли утверждать, что автор таких картин, как ‘Приход колдуна на свадьбу’, ‘Семейный раздел’, ‘Больной муж’, ‘не затронул глубоких крестьянских запросов’, что его картины ‘рисуют скорее внешний быт крестьянской среды’?
Многое в воспоминаниях Минченкова может показаться придирчивому критику излишним. Четко запомнившиеся житейские мелочи излагаются местами с излишним увлечением, так что старательно выписанные забавные детали быта иногда заслоняют от нас многое куда более важное и значительное — достаточно упомянуть страницы, посвященные описанию кулинарного искусства А. Беггрова, рассеянности П. Брюллова, похождениям Максимова в усадьбе французской графини или курьезному путешествию Ефима Волкова и Палестину. Изложено все это с хорошим, добрым юмором, образы каждого из названных художников лепятся автором цельно и выразительно и все же несколько мелковато. Однако и эта особенность воспоминаний Минченкова им в конечном счете не во вред: перевернув последнюю страницу прочитанной книги, читатель никогда не забудет прошедшую только что перед ним вереницу деятелей нашего искусства, столь не похожих один на другого, таких различных по своему творчеству, таланту, культуре, личному человеческому складу, но объединенных общим стремлением служить родному народу своей правдивой и честной кистью.
Я. Д. Минченков — и за это мы должны быть ему предельно благодарны — чрезвычайно расширяет круг передвижников, когда-либо попадавших в орбиту внимания историков русской живописи. Мясоедов, Дубовской, В. Маковский, Лемох, Волков, П. Брюллов, Шильдер, А. Беггров, М. Клодт, Киселев, Максимов, Касаткин, Репин, Куинджи, Поленов, Левитан, А. Корин, Богданов, Никифоров, Суриков… Большие, средние и малые мастера, настойчивые, упорные, уверенные в конечной победе своей правды борцы — и рядом с ними художники, не выдерживающие неравной борьбы с казенной официальной Россией, сдающиеся на милость буржуазного заказчика или топящие свою неудовлетворенность в вине… Все они живыми встают со страниц книги Минченкова, сумевшего рассказать о взлетах и падениях своих сотоварищей, рассказать тоном глубокого уважения к их большому жизненному труду, вне зависимости от того, кончился ли он победой или поражением. Ведь искусство передвижников было одним из мощных орудий идейной борьбы русской демократии с тупой и косной мертвечиной буржуазно-помещичьей России, давившей и подминавшей под себя все живое. И что удивительного в том, что столько подлинных трагедий запечатлено Минченковым на страницах его книги?
‘Я придворный поставщик ее величества буржуазии, — говорит о себе Андрей Николаевич Шильдер, художник, сломленный реакционным безвременьем. — Я получаю от нее деньги и должен работать и угождать ей. Я вижу, что мне платят тогда только, когда я отвечаю вкусам буржуазного общества, и удивительно, что ему нравится то, что мне самому противно. Я не могу быть искренним и делать то, что нахожу нужным. Не могу и учиться, отказаться от той пошлости, в которую впадаю, не могу уйти от этой зависимости. О, проклятая жизнь!’
О том же говорит и Алексей Михайлович Корин:
‘Как это так, что не поймешь своего места в жизни. Нужен я или не нужен? Если я признан художником и меня отмечают приобретением моих вещей в музеи, то, казалось бы, должны мне дать и возможность работать по искусству, а выходит не так: условия для работы я должен создавать другой работой, подрывающей мою чисто художественную деятельность. И кому предъявлять это право на свободную работу в искусстве? Правительству до нас мало дела, а общество требует только угождения. Значит, действительно так, что брошены мы в воду и должны сами биться и выплывать, топя других. И выплывающие не все долго удерживаются на поверхности, а большинство, как и я, должны, видно, тонуть от потери сил. Чувствую ясно ненормальность нашего положения при настоящем строе, а как его изменить — не знаю’.
Так трагически складывалась судьба многих русских художников-демократов, выше всего ценивших в искусстве жизненную правду, но ‘проклятыми обстоятельствами’ вынужденных работать на заказчика, который одной рукой платил художнику деньги, а другой душил его талант и возможность свободного творчества. ‘Большинство из нас, — пишет Минченков, — мечтало о социальном строе, который дал бы нам независимость от буржуазного рынка, заказа от капитала, угодничества золотому тельцу, подавляющему всякое свободное проявление творчества художника’.
Поддержку, дававшую силу передовым художникам противостоять давлению чиновной и купеческой России, позволявшую им идти вперед в соответствии со своим пониманием задач демократического искусства, такую главным образом моральную (но тем более сильную!) поддержку оказывала передвижникам вся передовая, пробуждавшаяся к революционной борьбе, подлинная Россия, голосом которой были Добролюбов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, Стасов, Толстой, зрением которой были Перов, Крамской, Репин, Суриков, Касаткин…
Минченков свидетельствует:
‘К искусству тянулись главным образом интеллигенты, разночинцы, педагоги, учащиеся и в последнее время — организованная рабочая масса, для которой, как и для учащихся, двери выставки были широко открыты… Не забудется такой, например, случай, когда в сороковую годовщину Товарищества пришел представитель от рабочей организации и с натугой начал говорить: ‘Я от кожевников, как бы сказать… поблагодарить… Ну, словом, спасибо вам, художники, что пускаете к себе на выставку и выводите нас в людское положение’. А потом размахнулся широко и весело хлопнул по руке тяжелой ладонью. От его рукопожатия стало и больно и как-то свежо’.
Лучшие страницы книги посвящены бытовой стороне жизни петербургских и московских передвижников, рассказу об их мечтах и задушевных беседах, об их дружбе и взаимном уважении. Но чем дружнее и спаяннее держались передвижники в своем товарищеском коллективе, тем жестче и независимее держались они в отношениях с ‘сильными мира сего’. Характерен эпизод, связанный с Владимиром Маковским, художником весьма преуспевавшим, что придает рассказу особый интерес.
‘Будучи профессором, — повествует автор ‘Воспоминаний’, — он дослужился до высоких чинов и должен был носить даже какой-то мундир с белыми брюками, но, по правилам Товарищества, не надевал никаких знаков отличия, даже значка профессорского (передвижники с самого начала постановили: быть равными, знаками не отличаться, чтобы соревнование и отличие были только в работе). Президент Академии князь Владимир раз шутливо заметил Маковскому: ‘Вы уже, кажется, ‘ваше превосходительство’, а почему не в белых штанах?’ — ‘В сем виде, — ответил Владимир Егорович, — я бываю только в спальне и то не всегда’. Князь стал в позу и произнес многозначительно: ‘Но… но… но!..’
Если сравнивать между собою отдельные очерки Минченкова, то следует признать наиболее удавшимся литературный портрет Ивана Петровича Богданова. Когда читаешь этот очерк, невольно встают в памяти лучшие образцы русской мемуарной литературы и, в частности, замечательные горьковские воспоминания, которым он сродни по остроте характеристики очень умного и очень одаренного человека. Превосходны большой своей серьезностью очерки о Мясоедове, Дубовском, Поленове, Никифорове, как, впрочем, и подавляющее большинство других. И в каждом выпукло проявляется повествовательный дар автора — прекрасного рассказчика, наблюдательного, памятливого, живого, остроумного.
Конечно, книга Минченкова — ‘только’ мемуары. И притом, как следует подчеркнуть, мемуары не вождя, не идейного руководителя, не одного из тех видных деятелей, которые возглавляют художественную школу, эстетическое направление или по крайней мере шествуют в первых рядах большой армии единомышленников. Нет, это мемуары рядового солдата, кругозор которого поневоле ограничен и более узким полем обзора, и менее ясным пониманием исторической перспективы. Отсюда возникает и необходимость при оценке ‘Воспоминаний’ Минченкова ряда существенных оговорок.
Было бы, конечно, неразумно предъявлять к литературному труду мемуариста требования, ответить которым способно далеко не всякое специальное исследование. Поэтому не приходится сетовать по поводу того, что в книге нет отчетливых формулировок, обобщающих огромный и плодотворный период в истории русского искусства, связанный в творчеством передвижников, так же как нет и последовательного отражения той идейной борьбы, которую выносили на своих плечах художники-передвижники, создававшие — сперва наперекор академической рутине, а затем наперекор рафинированному эстетству — подлинно национальное, народное, жизненно правдивое искусство. Неоспоримо также право мемуариста не выходить за пределы лично пережитого и лично наблюденного, а потому приходится примириться и с тем, что книга не доносит до нас отзвуков самого значительного периода истории русского искусства в годы его наивысшего расцвета, совпавшего с ‘героическим периодом’ истории Товарищества. Характерно, что даже имя В. В. Стасова, глашатая русского реализма, не отделимое от истории передвижничества, связывающее несколько передвижнических поколений и хронологически вполне умещающееся в рамки минченковских воспоминаний, в их тексте — как это ни удивительно — попросту отсутствует. И объяснение тому не в случайных обстоятельствах автобиографического характера, а в общем тонусе мемуаров Минченкова, в которых не слышно страстного голоса борца, вспоминающего ‘минувшие дни и битвы, где вместе рубились они’. ‘Сумерки передвижничества’ — таков не только материал книги, такова ее основная тональность.
Минченков вступил в ряды передвижников в трудную и сложную эпоху развития русского искусства, когда волны эстетской реакции, шедшие в одном потоке с реакцией общественной, вот-вот должны были, казалось, захлестнуть передвижническую правду, некогда так высоко вознесшуюся на гребне общественного подъема. Именно потому он не сумел в книге своих воспоминаний передать глубочайший исторический смысл борьбы передвижников за утверждение в искусстве жизненной правды. Книга его — пусть и помеченная в первом издании 1940 годом — человеческий документ иной эпохи, той переломной эпохи, когда широкие пути русского искусства для многих даже близких к народу художников неожиданно обернулись тупиками, далекие и смелые перспективы — бездорожьем, ясная передовая мысль — уходом в прошлое и любованием им. Передвижник Минченков и автор ‘Воспоминаний о передвижниках’ Минченков (да простится нам это условное разделение!) — люди одного растерянного времени, хотя между художественной деятельностью первого и мемуарными записями второго пролегает несколько десятилетий, на протяжении которых совершились величайшие социальные сдвиги, бросившие яркий свет на прошлое русского искусства и осветившие его пути в будущее.
Честная и глубоко правдивая книга нашего мемуариста отражает преимущественно кризисные явления в так вызываемом ‘позднем передвижничестве’, можно даже сказать — акцентирует их и прямо и косвенно, то и дело напоминая о тех колебаниях, шатаниях, уступках буржуазному вкусу и модернистскому эстетизму, которые в предреволюционные годы бывали столь характерны для передвижнического ‘середняка’, наименее стойкого в идейном отношении и материально наиболее зависимого от богатого заказчика. Многие страницы книги подробно описывают идейные, творческие, житейские колебания поздних передвижников, друзей и соратников автора, проникнуты чувством искренней горечи и дружеского к ним участия при неизменном глубочайшем уважении к подчас непосильному художественному подвигу, совершаемому ими в крайне неблагоприятно сложившихся исторических условиях. ‘У передвижников, — с горечью отмечает Минченков, — угасал уже прежний гражданский протест’… ‘Время было временем малых дел, и темы наших картин тоже были малыми, без больших запросов’… ‘Стариков в их время выносила наверх высокая волна общественной жизни, общественных интересов… а у нового поколения передвижников возникал вопрос: что писать, и на него они не имели ответа. Большие общественные запросы под гнетом наступившей реакции замерли, а прежние тенденции передвижников устарели, проповедь наскучила, и нового ничего не намечалось’. Подобных горестных сентенций в книге Минченкова немало.
‘Воспоминания’ Я. Д. Минченкова охватывают тот период истории Товарищества передвижных художественных выставок, который принято называть ‘поздним передвижничеством’, — с конца XIX столетия вплоть до великого исторического перелома всей русской жизни в октябре 1917 года. Известно, что развитие реалистического искусства в эту сложную пору нашей общественной жизни действительно испытывало значительные трудности, сказавшиеся на творчестве многих художников. Стремительный рост капитализма в России, протекавший в обстановке жесточайшего полицейского гнета, и крах народнических иллюзий, периоды революционного подъема, хотя и возбуждавшие с новой силой гражданскую страстность лучших, передовых художников, но при всей своей исторической значительности весьма кратковременные и быстро сменявшиеся годами самой свирепой реакции, поддержка, оказываемая разбогатевшей буржуазией враждебным художественным течениям, заполнившим не только выставочные залы, но и столбцы газет и журналов,— все это не могло не отразиться на положении, духовном самочувствии, творчестве поздних передвижников. К этому времени в их среде уже не было Крамского, в самом конце века Товарищество потеряло Ярошенко и Шишкина, вскоре умер и Левитан. После смерти П. М. Третьякова произведения художников-реалистов все реже приобретались галереей, носившей его имя…
В позднем передвижничестве отчетливо сказывались кризисные явления, оно утрачивало былую идейную монолитность, в среде передвижников было немало художников, потакавших обывательским вкусам, растрачивавших свой талант на мелкие темы, на грошовые бытовые анекдоты.
И все же вместе с Репиным и Суриковым, в одном с ними ‘товарищеском’ строю продолжали свою напряженную творческую деятельность передвижники, хранившие славную традицию общественного служения искусства, — Дубовской, В. Маковский, К. Савицкий, Поленов, Касаткин, Л. Попов и многие другие правдивые бытописатели города и деревни, тонкие пейзажисты, мастера жанра и портрета. Неутомимый Стасов по-прежнему страстно и убежденно громил декадентов в знаменитых статьях ‘Нищие духом’ и ‘Подворье прокаженных’, Мясоедов клеймил их метким прозвищем ‘иностранной саранчи’. Репин, поддавшийся одно время декадентскому поветрию, вскоре решительно порвал с ‘Миром искусства’ и вернулся и Товарищество, создав непосредственно вслед за тем свое ‘Заседание Государственного совета’, в котором официальная, бюрократическая Россия предстала в обличительном, говорящем правду зеркале. А Суриков? Не в те же ли ‘сумерки передвижничества’ выплыл его задумчивый ‘Степан Разин’ на широкий волжский простор, чтобы напомнить о великой крестьянской войне прошлого в годы нового революционного подъема? От шахтерского цикла Касаткина пролегла прямая дорога к его ‘Рабочему-боевику’ 1905 года точно так же закономерно, как Сергей Иванов от ‘Смерти переселенца’ пришел к своему ‘Митингу’ и трагически выразительному ‘Расстрелу’.
Но и те из числа недавних передвижников, которые перешли в иные художественные объединения, оставались верны воспитавшей их реалистической школе и продолжали ее историческое дело. Как не упомянуть в этой связи не только С. Иванова, но и С. Коровина, Архипова, Малютина и, наконец, Валентина Серова с его замечательной портретной галереей?
В предоктябрьское десятилетие уже не одно Товарищество передвижных художественных выставок держало фронт русского реалистического искусства. Вместе с передвижниками старшего поколения и молодого призыва принципы жизненной правды в художественном творчестве утверждали своими произведениями представители нового художественного объединения — ‘Союза русских художников’, среди которых было немало выдающихся мастеров, сохранявших верность исконным традициям русской художественной демократии. Правда, на творчестве и этих мастеров временами сказывались разнородные модернистские влияния, но ведь история не химическая лаборатория, и исторические явления никогда не предстают перед нами в идеально чистом состоянии. Да и противоположный лагерь тоже ведь не был однороден, и отдельные его представители, уже тогда тяготевшие к реализму, в своем дальнейшем развитии сумели настолько преодолеть идеалистическую эстетическую догму, что смогли впоследствии, после Великого Октября, органично влиться своим творчеством в новое искусство Советской страны.
Верность основной массы передовых русских художников (к какому бы художественному объединению они себя ни причисляли) высоким реалистическим традициям всей нашей национальной культуры их сопротивление пагубным воздействиям буржуазного декаданса позволили им перекинуть своим творчеством прямой мост к искусству новой социалистической эпохи и обеспечить п_р_е_е_м_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь и _н_е_п_р_е_р_ы_в_н_о_с_т_ь развития нашего искусства — от критического реализма XIX—начала XX века к качественно новому реализму социалистическому.
Этот небольшой исторический экскурс показался нам необходимым для того, чтобы материал воспоминаний Минченкова воспринимался читателем не изолированно от тех значительных явлений в развитии русского реалистического искусства предреволюционных лет, которые никак нельзя сводить к одним только ‘сумеркам передвижничества’ и которые убедительно свидетельствуют о непрерывности реалистических традиций в творчестве передовых русских художников той поры. В превосходной, глубоко правдивой книге Минченкова превалирует ущербная сторона передвижнического быта и творчества, некоторый эмоциональный ‘минор’, так легко, впрочем, объяснимый гнетущими условиями художественного труда в старой России. Между тем, Товарищество передвижных выставок сохраняло до конца свой демократический характер и верность реалистическим традициям, и для правильного понимания истории Товарищества необходимо прочесть ее в мажорной тональности. Временами кажется, что и сам Минченков отдает себе в этом трезвый отчет. Словами Дубовского, подводящими большой исторический итог, заканчивает он свои воспоминания об этом художнике:
‘Уезжая в Москву весной 1917 года, я слушал на прощальном обеде у Дубовского его последние речи. Он говорил:
‘Пришло время, и история решает нашу судьбу. Надо считаться с фактами… Но дальше что? Может ли умереть великая идея, объединявшая так долго все передовое художественное общество и давшая такие результаты?
Да нет же, нет! Поверьте: то здоровое начало, которое жило в передвижничестве, умереть не может. Оно возродится, оно нужно будет пробудившимся массам, и эта правда жизни, реализм, идейность — все понадобится новому обществу.
Возможно, что по изменившимся условиям не будет уже существовать наше Товарищество, оно распылится, но его идея возродится в огромной массе художников, молодых и сильных. И заметьте: нас будут некоторые поносить всячески, с пренебрежением произносить наше имя, но, не замечая того, в новых формах, новом реализме будут проповедовать то, что составляло честную сущность передвижничества: его жизненную правду и служение народу. Разве мы своим искусством не раскрепощали людское чувство, не вели к свободе духа и завоеванию человеческих прав? Без этого искусство было бы праздной забавой и им не стоило бы заниматься.
Перед живучестью нашей идеи все остальное, даже существование нашего Товарищества, является уже делом второстепенным’.
Какие прекрасные, умные благородные слова! Ими уместно закончить и наш разговор по существу книги старого передвижника. Мы уверены: воспоминания Минченкова будут с интересом прочтены не только художниками, но и гораздо более широким кругом читателей, которым несомненно придется по душе этот живой и увлекательный рассказ об одном из самых ярких проявлений человеческих дарований, каким является искусство.