Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
С голоду
С голоду
Рассказ
I
I
II
II
III
III
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
С ГОЛОДУ
С ГОЛОДУ
Рассказ
Рассказ
Е.М.Шуб
С голоду, Мамин-Сибиряк Д. Н., Год: 1891
Время на прочтение: 9 минут(ы)
———————————————————————————————-
Д.Н.Мамин-Сибиряк. Собр.соч.в 8 томах. Том 5. — М.: Худ.лит., 1954
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 августа 2003 года
———————————————————————————————-
…Настоящее вешнее солнце освещало изрытый ухабами челябинский тракт. Степан шел стороной, выбирая места посуше. Встречные обозы имели самый жалкий вид: не было проезда ни на колесе, ни на полозьях. Воза с кладью сидели по нескольку часов то в пропитанном вешней водой снегу, то на голых местах, где чернела земля. Вся беда в том, что вешнее тепло ударило рано, недели за две до благовещенья. Раза два возчики останавливали Степана и просили помочь высадить завязнувший в снегу воз, — такому рослому мужику стоило только двинуть плечом. Степан молча подходил к телеге, пристраивался поудобнее, напирал плечом и только встряхивал головой — в нем не было силы… Возчики это чувствовали и с удивлением смотрели на обессилевшего мужика, которым впору было забор подпирать.
— Да ты это што, дядя? — галдели возчики. — Глядеть на тебя, так гору своротишь, а силенки, как у худой бабы.
— А так… неможется… — сумрачно отвечал Степан, стараясь не глядеть ни на кого. — Повредил малость.
— Да ты дальний, што ли, будешь-то?
— Нет… Вот тут с трахту повернуть влево, сейчас и наша деревня будет, Морошкина прозывается…
Возчики только переглядывались и качали головами: и влево и вправо от тракта захватила голодовка, значит и мужик обессилел с голоду. Может, сердяга не едал суток трое… А Степан сосредоточенно шагал дальше, чтобы поскорее уйти с чужих глаз: ему было и совестно за свое собственное бессилье и надо было передохнуть. Он действительно ничего не ел уже несколько дней и его пошатывало с голодухи. Идет-идет, а в глазах так и потемнеет, точно кто обухом по голове ударит. Степан выбирал сухонькое местечко, обогретое солнцем, и долго сидел, пока отдыхали ноги и спина. Тяжело ему было, несмотря на весеннее тепло и пригревавшее солнце, так тяжело, точно вот взял бы лег, да и умер… Кроме обозов, навстречу ему то и дело попадались пешеходы, которые с котомками за плечами тащились в город на заработки.
— Из городу, дядя? — окликали его мужики.
— Из городу… — мрачно отвечал Степан.
— А не слыхал, милый человек, как насчет работы?
— Никакой там работы негу, в городе… Задарма шесть недель прошлялся, а вот теперь домой бреду. Надо к пахоте готовиться… Дружно ударила весна-то, а земля не ждет.
— Это ты правильно… На Егория вешнего только ленивая соха не выезжает в поле. Так работы, значит, не нашел? Ну, такие твои счастки…
— Да и другие-протчии тоже… Так, из-за хлеба на воду можно колотиться: где дровец наколешь, где снег уберешь с крыши, а чтобы настоящей работы — не слышно што-то. В городе-то своих работников достаточно…
Все разговоры шли на один лад: о работе, о хлебе, о голодовке. Далеко она прошла, голодовка, — за Челябу, в степь. Ни хлеба, ни овса, ни сена, ни соломы. Которую скотину прикололи еще до рождества и съели, а лошадей продают совсем даром, да и то не берут. Спрашивавшие мужики смотрели на Степана и не верили, что нет работы, где же ей и быть, как не в городе, где и богатых купцов видимо-невидимо, и господ, и чиновников.
— Напрасно идете… — уговаривал Степан.
— А уж што бог даст, милый человек… Не от радости идем…
Степану стало легче, когда он свернул с тракта на проселок, по крайней мере не видеть других голодных людей. До Морошкиной оставалось верст тридцать, ежели взять прямо полями, а через Пеньковку и все сорок. Пожалуй, засветло не дойдешь до Пеньковки… Чем ближе к дому, тем легче: только бы добраться до своей деревни. Ах, что там теперь делается… Смотался совсем народ православный: голодная зима всех съела.
Подходя к Пеньковке, Степан догнал мальчонку, который бойко вышагивал по стороне, помахивая палкой. Оказался свой, морошкинский, Сережкой звать.
— Откедова прешь, Сережка?..
— Из городу, — весело ответил мальчик. — А, это ты, Степа… А я было и не узнал тебя по первоначалу-то. Тоже из городу?..
— Из городу…
Сережа бойко поглядел своими еще детскими серыми глазами на Степу и улыбнулся без всякой причины. Это был среднего роста деревенский мальчик, лет четырнадцати, с загорелым и покрытым веснушками курносым лицом. Одет он был уже на городскую руку: в рваный пиджак, в рваные сапоги и рваные плисовые шаровары. Светлым пятнам Сережкиной костюмировки являлась новенькая ситцевая рубашка, только что купленная на толкучем в Екатеринбурге.
— Чему обрадовался-то? — оговорил Степан мальца. — Моешь зубы-то…
— Да я так, дяденька… По первоначалу-то я даже испугался: думаю, какой мужик гонится за мной, а потом гляжу — наш морошкинский Степа. Вместе-то веселее идти, а то я боялся через заводы один идти: трактовый народ, набалованный…
— Чего тебе бояться-то, мальчуга?
— А так, сам не знаю. В Пеньковке-то заночуем, Степа, а утре по холодку и стеганем в Морошкину. Больно уж я соскучился о своей деревне, так бы ровно вот бегом и побежал…
— И беги, кто тебе мешает…
Сережка опять замялся и только посмотрел на Степана своими детскими глазами. Радостное настроение Сережки отозвалось в душе Степана глухой болью, и голодный мужик недружелюбно посмотрел на него.
— Ты чего в городу-то делал? — сурово спросил Степан.
— А у попа в кучерах служил… С осени поступил на место, еще до первого снегу. Лошадь у попа старая-престарая, а сам поп тоже старый, да скупой, да ворчливый… Все не по нем. По перевоначалу-то тяжело доставалось, бежать хотел, да наши деревенские в город сено продавать привозили и не велели место оставлять, потому как в деревне-то совсем, слышь, есть нечего.
В этих разговорах дорога скороталась незаметно, точно кто придвинул Пеньковку. Это была большая деревня, залегшая в глубоком логу по берегам речонки Озерной. Бойкое место Пеньковка, а теперь и в ней тихо, точно после пожара, оставались дома одни бабы с ребятами да старики, а мужики разбрелись в разные стороны на заработки.
— Голодают в Пеньковке-то… — заметил Сережка, шагая вперед. — Разве к Силантью попросимся ночевать, Степа?
Силантьева изба стояла ближе, и уставший Сережка выигрывал несколько шагов. Степан согласился молча: ему было все равно, где ни ночевать. В избе у Силантья оставались одни бабы — старуха со снохой.
— Шли бы вы куда-нибудь в другую избу, — посоветовала старуха.
— Притомились, баушка… Может, ты насчет еды сумлеваешься, так мы и так обойдемся, завтра дома поедим.
— То-то вот еда-то у нас, Степанушко: сами через день по кусочку съедим и все тут… Ребятушки вон плачут, хлебушка просят. Ох, нашел нас господь своей милостью… Заходите не то: везде одна сухота. А это никак ты, пострел Сережка?
— Он самый, баушка Василиса…
Зашли в избу, помолились и для порядку присели на лавку. Справно жил Силантий по своей силе, а теперь в избе совсем нежилым пахло. Молодуха сноха совсем исхудала, так что Степан не узнал ее, — она была из Морошкиной, еще соседкой приходилась. Всего четыре осени, как в Пеньковку ее выдали. Сережка притих сразу, как увидел голодавшую избу. Он молча положил свою котомку в уголок и смотрел кругам удивленными глазами.
— С заработков иду, баушка Василиса… — печально говорил Степан. — Напрасно только время терял…
— Ну, хоть свою голову прокормил, Степанушко, а дома и этого негде взять.
— Об семье об своей соскучился, баушка… Как раздумалось в городе-то, так даже слеза прошибет: как-то они, мол, там горюют, а мне и выслать нечего… День поробишь, а три без дела шляешься.
— Ох, плохо у вас, в Морошкиной-то, Степанушко… Сноха Матрена на той неделе ездила к своим, так порассказала довольно: у нас худо, а в Морошкиной еще тошнее того… Мужики-то тоже разбрелись, а бабы с ребятами маются… Тоже через день едят… Ну и отощали: идет другая баба по деревне и повалится — голову стало обносить с голоду. Потом хворь прикинулась: животами больше маются. Охвостьем прежде свиней кормили, а теперь в хлеб мешают, да и охвостья-то не стало.
Поговорили, потужили, а потом, не поевши, залегли спать. С дороги Степан рад был месту. На полати к нему залез с своим узелком и Сережка.
— Ну, ты, поповский выкормок, мотри, я рано буду вставать, — ворчал Степан. — Как раз проспишь…
— А ты разбуди меня: веселее вместе-то.
— У тебя веселье одно на уме, дурак…
Лежа на полатях, еще поговорили. Между прочим, Сережка рассказал еще раз про свое житье у городского попа и прибавил, что несет домой целых шесть рублей — все свое жалованье, какое получил.
— То-то матка обрадуется, — похвалила Василиса, — в сиротстве вырос, а матке помощник. Тоже голодом сидят… Легкое место сказать: шесть цалковых. Вот Степан-то и мужик, а и то пустой домой идет. Это тебе, Сережка, на сиротство господь послал… Совсем еще малец, а промыслил.
— А я по заводам-то боялся один идти, — рассказывал Сережка, поощренный этими похвалами, — народ заводский бойкий, да и трахтовые тоже хороши, а тут еще навстречу свои голодные мужики бредут… Вызнают, што я с деньгами, как раз укокошат.
— Было бы кого убивать-то…
— Степан и то испугал меня, баушка, гляжу, мужик меня догоняет… В поле да в лесу один Никола бог.
В этих разговорах Степан не принимал никакого участия, а только тяжело вздыхал. Шесть целковых, которые нес домой Сережка, мучили и волновали его, точно укор его собственному пустому карману. И стыдно было Степану, и обидно, и горько… А там, дома, ждет непокрытая нужда и голод. Жена, поди, думает, вот воротится Степан из города с деньгами и поправимся хоть до петровок, а там огороды поспеют, картошка, горох — как ни на есть перебьемся до свежего хлеба. Ах, далеко до этого свежего хлеба, а теперь и семян нет, и последняя лошаденка обессилела.
Все в избе давно заснули, а Степан лежит и все думает: не дают ему спать свои черные мысли. За сердце точно кто схватит, как подумает о Сережкиных деньгах… Не велики шесть целковых, а в хозяйстве в такую пору большая разжива. Вот отчего Сережка так весело идет домой, а ему, Степану, хоть бы и не приходить: невеликую радость принесет с собой. О чем ни думает Степан, а в конце все-таки к Сережкиным деньгам повернет… Это даже испугало Степана, и он несколько раз принимался молиться, отгоняя закрадывавшуюся в сердце черную мысль. Сережка спит рядом, котомка в головах — всего протянуть руку, добыть деньги и потихоньку уйти с ними. Степана даже холодный пот прошиб от этой мысли, и на полатях ему кажется душно — давит его что-то, точно жерновом навалили. Так всю ночь промаялся Степан, а когда рассветало и бабушка Василиса по привычке затопила печку, он слез с полатей и начал собираться в дорогу.
— А Сережку-то што не будишь, Степанушко? — спросила старуха. — Больно он вчера просил тебя, штобы вместе идти…
— Будил, да крепко спит… Один дойдет.
— Умаялся тоже с дорога-то, сердешный, — согласилась старуха. — Ну, ин, пусть отдохнет, а потом и один добежит: не велико место двадцать верст. Да ты што, Степан, туманный какой-то?..
— Неможется, бабушка… Вот пойду, так ветерком обвеет.
Старуха по своему поняла это ‘неможется’, — просто отощал мужик, и конец делу. Едва ноги волочит. Из сил выбился. И другие мужики такие же. Ох, плохо дело.
— Так я Сережку-то разбужу, — говорила старуха, провожая Степана за ворота. — Вострый паренек…
Степан ничего не ответил, а быстро зашагал вперед, точно хотел убежать от мучившей его всю ночь мысли о Сережкиных деньгах. Он ни разу не оглянулся и даже не сказал старухе спасибо за ночлег.
— Нет, неладное что-то попритчилось с мужикам, — вслух думала бабушка Василиса и пошла сейчас же будить Сережку — у ней в голове мелькнуло смутное подозрение относительно целости Сережкиных денег.
Когда Сережка сосчитал свои шесть целковых, бабушка Василиса облегченно вздохнула: напрасно подумала худое про голодного человека…
Идет Степан знакомой дорогой и думает: ‘А хорошо я сделал, что ушел от греха…’ А бес так и смущал: стоило руку протянуть. Да и старуха тут толкалась все время, в случае чего прямо на него бы и подозрение пало. Нет, хорошо, что убрался во-время… Вот только голод донимал Степана и даже мутило натощак, а попросить кусок хлеба в знакомой деревне было неловко: все в лицо его знали. В последний раз он поел в заводе, на постоялом дворе — попросил у ямщиков. И стыдно было, да люди чужие, никому не расскажут.
Прошел Степан половину дороги и совсем выбился из сил. Ноги стали подкашиваться от усталости… Как на грех никого попутных не попадалось. А солнце уж совсем высоко и так припекает… Отдохнуть бы, полежать. Встретив недалеко стоявшую от дороги сенокосную избушку, Степан завернул в нее отдохнуть. Лег он на солому, закрыл глаза, а перед ним лицо Сережки и так улыбается весело…
— Господи, помилуй! — взмолился Степан.
Бессонная ночь взяла свое. Сколько времени Степан спал в своей избушке — он не помнил, а только проснулся от какой-то песни. Кто-то шел по дороге и горланил. Степан выглянул из избушки: Сережка…
— Эй ты, непутевый, с какой радости песни горланишь? — окликнул его Степан.
— Да это ты, Степа? А я думал, што ты уж в деревне…
— Неможется мне… Прилег передохнуть, да и заснул.
— Будет отдыхать-то. Пойдем вместе…
— И то пора, Сережка…
Они пошли вместе, то есть Сережка впереди, а Степан за ним.
— А мне говорила баушка Василиса про тебя, Степа: туманный, говорит, такой пошел домой-то… Жалеет тоже.
Имя бабушки Василисы заставило Степана вздрогнуть, точно оно навело его на какую-то страшную мысль. В самом деле, он ушел вперед, а Сережка вышел после… Потом найдут Сережку где-нибудь в лесу, а чье дело — поди поищи. Опять холодный пот прошиб Степана, и он весь задрожал. Господи, что же это такое?.. И голова кружится, и в глазах какие-то красные пятна. А Сережка шагает впереди, и котомочка за плечами болтается. ‘Отнять у него деньги’, — мелькает в голове у Степана предательская мысль. Но ведь Сережка прибежит домой и всем расскажет, а его, Степана, за разбой посадят в тюрьму. А голова так нехорошо кружится, и глаза застилает туманом…
— Сережка, куда ты бежишь, как угорелый!..
Сережка останавливается и видит такое страшное улыбающееся лицо, точно это не Степан.
— Погоди, говорю…
Не успел Сережка остановиться, как удар кулаком по голове свалил его с ног. Мальчик едва успел крикнуть:
— Степа… што ты делаешь?!
Но Степа уже ничего не слыхал, а схватил Сережку за горло и принялся душить. Мальчик сопротивлялся недолго и скоро перестал барахтаться. Степан схватил его котомку и бросился бежать. Ему все казалось, что Сережка гонится за ним и Сережкин тоненький голосок кричит: ‘Степа, что же ты делаешь?’ Степан, пробежав с полверсты, окончательно задохся. Ведь его могли увидать с дороги, потом Сережка остался совсем близко у дороги — первый кто поедет и увидит, а по горячим следам и его догонят. Припомнил Степан, что убитые, если их не привязать, гоняются за убивцами. Оглядевшись, он вернулся назад, снес мертвого Сережку в ближний лесок и привязал его же поясом к березе, a сам стороной пошел в свою деревню.
Сережку нашли только через неделю, когда труп уже начал разлагаться. Степан вместе с другими слышал об этом, но не подал и вида, что знает что-нибудь о Сережке и что шел вместе с ним через Пеньковку. Приехал следователь, начали разыскивать, что и как. Степан начал задумываться и ходил как в воду опущенный. На четвертый день он не вытерпел и сам заявился к следователю.
— Я убил Сережку, ваше высокоблагородие…
— Зачем же ты его убил?
— С голоду… Враг попутал Сережкиными деньгами.
Со слезами рассказывал Степан, как вышло все дело, и, слушая его исповедь, плакали даже понятые. Хороший был мужик Степан и ни в чем никогда не был замечен.
Впервые рассказ был напечатан в газете ‘Русская жизнь’, 1891, 10 июля, за подписью: ‘Д.Мамин-Сибиряк’, с примечанием: ‘Истинное происшествие’.
Включая рассказ в сборник ‘Преступники’ (1902), писатель снял примечание и провел стилистическую правку текста.
Второе издание сборника ‘Преступники’ вышло в 1906 году.
В настоящем собрании сочинений текст рассказа печатается по изданию: ‘Д.Н.Мамин-Сибиряк. Преступники’, 1906, с исправлением опечаток по предшествующим публикациям.