Н. А. Лейкинъ
Въ деревн и въ город.
Разсказы.
Изданіе пятое.
Типографія П. П. Сойкина, Стремянная, собств. д., No 12.
1908.
СЪ БРЕДНЕМЪ.
II.
III.
С бреднем, Лейкин Николай Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Давно уже спустились сумерки іюньской ночи и окрасили вс предметы въ блдно-срый цвтъ. На запад за узенькимъ озеркомъ, очень похожимъ на рку, виднлась розовая полоса солнечнаго заката. На берегу озера, чистаго, какъ хорошо вычищенный мломъ серебряный подносъ, дачникъ Константинъ Павловичъ Укромновъ, снимавшій на лто полуразвалившуюся помщичью усадьбу, примыкающую дворомъ къ озеру, любилъ рыбу. То-есть самъ онъ ничего не ловилъ, а только переносилъ желзное ведро съ мста на мсто, присаживался на камни и усиленно курилъ папиросы, а лакей его, шестнадцатилтній мальчикъ Уварка и усадебный сторожъ старикъ Калистратъ въ однхъ ситцевыхъ рубахахъ бродили съ бреднемъ около берега по поясъ въ вод. Калистратъ то и дло училъ Уварку и говорилъ:
— Тише, тише… и главное, не чертыхайся. Рыба неумытаго не любитъ. Никакихъ ругательныхъ словъ тоже на рыбной ловл говорить нельзя. Надо тихо, благообразно и съ ласковыми словами.
— Да я что-же… Нешто я смю ругаться при барин? Я только сказалъ: ‘Ахъ, чортъ! Опять щука выскочила’, — оправдывался Уварка.
— Ну, и довольно. Умытаго помянулъ — я довольно. А рыба ужасти какъ этого не любитъ. Ты что сдлалъ? Ты ее разбудилъ — вотъ она и сиганула черезъ бреденъ. Рыба теперь подошла къ берегу и спитъ, опочиваетъ до восхода солнца, а ты ее разбудилъ.
— Ну, кажется, здсь подъ берегомъ ничего не спитъ, потому вотъ уже съ часъ ловимъ — и все безъ пути, — добродушно сказалъ Укромновъ, высокій, толстый съ двойнымъ подбородкомъ, среднихъ лтъ блондинъ съ толстыми усами, совсмъ закрывшими верхнюю губу.
— Какъ безъ пути? Два щуренка у васъ въ ведр сидятъ, плотва, язекъ…— отвчалъ Калистрага.
— А подъ вербой двухъ густерокъ поддли, — прибавилъ Уварка въ замаслянной фуражк блиномъ.— Да что я, двухъ густерокъ! Трехъ сразу.
Баринъ заглянулъ въ ведро и сталъ считать:.
— Разъ, два, три, пять… Тутъ и на полъ-ухи въ ведр нтъ, — сказалъ онъ.— Насъ вдь семеро за столъ садится.
— Погодите, наловимъ и на дв ухи. Дайте только срокъ… въ лучшемъ вид наловимъ, — проговорилъ Калистратъ.— Вотъ мы вернемся къ верб да и пройдемъ мимо ея еще разъ. Рыба обожаетъ подъ деревьями у берега становиться. Это для нея первое удовольствіе. А луговаго берега она не любитъ.
— Отчего?
— Да около луговаго берега и чайка можетъ налетть, и все эдакое… Рыба понимаетъ. Выпрыгивай Уварка, выпрыгивай на берегъ, а я съ своего конца загну бредень. Что-то есть. Выпрыгивай.
Уварка рванулся къ берегу, положилъ бредень на песокъ и сталъ на него на колни. Калистратъ сталъ вытягивать бредень.
— Есть что?— спрашивалъ баринъ.
— Голавль запутался. Да какой голавль-то! Стойте, стойте… Тутъ и плотичка. Разъ, два, три, четыре… Густерка… Получайте, Константинъ Павлычъ.
Укромновъ, тяжело кряхтя, нагнулся и сталъ бросать въ ведро трепещущую рыбу.
— Пожалуйте еще парочку ершиковъ. Не велички, но для навару первый сортъ, — бросилъ туда-же Калистратъ дв крошечныя рыбки.— Вотъ вы говорите, что полъ-ухи нтъ. Теперь ужь полъ-ухи съ походцемъ. Да мы еще наловимъ. Не извольте сумнваться.
— Да… Но удивительно, что ни одного окуня, — сказалъ баринъ со вздохомъ.— А Еликанида Ивановна у насъ только окуней и сть. Она ни щуки, ни плотвы не любитъ.
— Дайте только срокъ, дайте срокъ. И для барыни Еликаниды Ивановны окуня изловимъ, и подъ ихъ вкусъ потрафимъ. Дайте только срокъ. Вотъ подъ вербой пройдемъ съ бреднемъ, и окунь будетъ. Окунь обожаетъ на ночь подъ деревомъ стоять.
— Если рыба любитъ подъ деревьями стоять, то отчего намъ когда-нибудь не забраться вонъ на тотъ берегъ, на ту сторону, подъ олешникъ?— кивнулъ баринъ черезъ озеро.
— Экъ, хватили! Да вдь тотъ берегъ господина Плюшкевича.
— Ну и что-жъ изъ этого? Мы его берегъ не откусимъ, а только прідемъ къ нему на лодк и пройдемся съ бреднемъ.
— У господина Плюшкевича-то? Нтъ, не таковскій это мужчина, — сказалъ Калистратъ.— Вы его не знаете, баринъ. Онъ сейчасъ налетитъ и умоетъ. Прямо умоетъ на полтину или на рубль. А то судиться, зачмъ самовольно рыбу на его берегу ловятъ. Онъ только этого и ждетъ.
— Бреденькомъ-то? Да что-жъ тутъ такое? Вдь это не тоню поставить, — сказалъ баринъ.
— За наметку весной и то сорветъ полтину или четвертакъ. Ужъ на что наметка! Много-ли ею выловишь? И то сорветъ. Ну, не четвертакъ, такъ пятіалтынный, а ужъ накажетъ. Вдь вотъ по весн здшніе крестьяне по всему берегу въ мутную воду съ наметкой ходятъ, а на его беретъ, ахъ оставьте. Боятся… Потому налетитъ и умоетъ. А нтъ, сейчасъ свидтелей и потомъ или къ земскому начальнику на судъ въ рабочую пору. Каково это въ рабочую-то пору!
— Неужели земскій начальникъ за такое дяніе къ чему-нибудь присудить можетъ?— усумнился баринъ.— Мн кажется, что это пустяки.
— Врно-съ. Земскій начальникъ, можетъ статься, и оправдаетъ, а онъ все-таки рабочаго человка накажетъ. Вызоветъ, а этотъ, смотришь, день или два и прогулялъ. Ему что? Плюшкевичу-то. Онъ человкъ досужій, шляющійся. Ему только и дла, что ищетъ, гд-бы посудиться. Ну, а рабочаго человка отъ дла отобьетъ.
— Теперь-то я думаю, онъ спитъ, — замтилъ Уварка:— и мы въ лучшемъ вид могли-бы перехать на ту сторону и половить на его берегу.
— Онъ спитъ?! — воскликнулъ Калистратъ.— Ну, парень, молодъ ты и ничего не знаешь. Да, конечно, гд-жъ теб и знать-то, если ты не здшній и съ господами только на лто пріхалъ. Онъ по ночамъ не спитъ, и если и спитъ, то такое слово знаетъ, что-ли, что какъ на его земл потрава или что-либо — посейчасъ проснется и тутъ какъ тутъ. Словно онъ заколдованный какой. Вдь ужъ пробовали такъ по ночамъ-то. Думаютъ, спитъ, можно, а онъ какъ привидніе и является, и идетъ на тебя въ бломъ балахон. Ну, сейчасъ: подай двугривенный. А если ловъ хорошій, то кром двугривеннаго, и половину рыбы себ отберетъ.
— Я не отдалъ-бы. Какое онъ иметъ право?— сказалъ баринъ.
— Вы — господинъ, вы человкъ властный, а мужикъ, такъ онъ ужъ само-собой мужикъ, и боится его, потому онъ засудитъ. Ну, не на этомъ, такъ на другомъ на чемъ-нибудь засудитъ. Отъ него, баринъ, у насъ и урядникъ-то плачется. Право слово… Потому онъ день и ночь бродитъ, день и ночь ищетъ, чтобъ подъ кого-нибудь каверзу подпустить, — разсказывалъ Калистратъ, остановился и сталъ шептать:— Выноси, выноси, Уварка, бредень… Есть что-то… Хорошее есть.
Парень, плескаясь водой, вынесъ бредень на берегъ. Вытянулъ свой конецъ и Калистрать. Сквозь ячейки бредня плескалась красноперая рыба.
— Константинъ Павлычъ, пожалуйте… Вотъ вамъ окунь, — сказалъ Калистратъ.— Да какой матерый окунь-то! Два, два… Другой махонькій. Вотъ теперь Еликанида Ивановна вамъ первое спасибо скажутъ, потому и на ихъ вкусъ рыба есть. А густерокъ-то махонькихъ сколько! Разъ, два, три, четыре. Вдь это подлещики.
— Отъ нихъ наваръ плохъ. Что он? Словно доска, и радости въ нихъ никакой, — говорилъ баринъ, собирая въ ведро рыбу.
— Навару нтъ, это точно, но зато ихъ такъ кушать чудесно, потому безъ костей.
— И мясо у нихъ дряблое, тощее. шь и словно траву шь.
— Невозможно этому быть, рыба первый сортъ. Ихъ солить можно. Я съ женой всегда себ на Успенскій постъ кадочку. Камнемъ пригнешь и какъ начнутъ они по настоящему просаливаться, то судака не надо! Право слово… Мы съ женой обожаемъ. И въ пирогъ ситный начинка, и въ селянку — куда угодно. А ужъ чай какъ потомъ съ соленаго-то хорошо пьется! — разсказывалъ Калистрать и крикнулъ парню:— Ну, забирай, забирай, Уварка, бредень-то скорй! Чего ты толчешься, какъ слпая въ бан!
Выловлены еще дв плотички. Калистрать вышелъ на берегъ, перебиралъ озябшими косматыми старческими ногами по песку, выжималъ воду изъ подола рубахи и говорилъ Укромнову:
— А теперь позвольте, ваша милость, старику передохнуть, погрться и покурить.
— Сдлай, братъ, одолженіе… И вотъ теб даже папироска.
— Благодарствую, ваше благородіе. Тогда ужь спичечки позвольте. А то они у меня въ одежд.
Калистратъ прислъ на камень и закурилъ папиросу, поданную ему бариномъ вмст со спичками. Онъ жадно затягивался табачнымъ дымомъ и, указывая на противоположный берегъ озера, повствовалъ:
— А на берегъ господина Плюiкевича подъ олешникъ намъ, если-бы можно было забраться, то тамъ рыбы словно каша. Тамъ вотъ ковырнулъ раза два бреднемъ — и сейчасъ теб уха. Да что одна уха! Дв форменныя ухи выдутъ. Но нельзя къ нему забраться, потому чутокъ, муха ево заклюй, сейчасъ выскочитъ. Я ужъ пробовалъ, ни ничего не подлаешь. Выскочитъ, мужика своего покличеть, отниметъ рыбу. Ну, смотришь, и мололъ воду на воеводу. А то судиться. ‘Я, говоритъ, изъ-за справедливости хлопочу’. Какая тутъ справедливость! Просто кляузникъ. И словно ему гвоздь въ бокъ, какъ на его берегъ съ бреднею прідешь. Вонъ оконце-то въ усадьб…— Указалъ Калистратъ.— Изъ этого оконца ему, ледащему, все видно.
— Что-же онъ самъ большой рыболовъ, что-ли?— спросилъ Укромновъ.
— Какое! Никогда не ловитъ. А просто какъ собака на сн: самъ не стъ и другому не даетъ. Вотъ отнять онъ — отниметъ, это точно. А то, если кому изъ крестьянъ дозволитъ половить, то изъ полу. То-есть половину теб, а половину мн отдай. И всегда самую крупную рыбу себ возьметъ, а мелочь оставитъ. Да и съ кмъ ему самому-то ловить? Одинъ у ними мужикъ на все хозяйство. И вотъ ужъ праведникъ, можно сказать… Я про мужика вамъ, а не про самого Плюшкевича. Мужика Вавилой зовутъ. Работникъ на рдкость. И въ пяло онъ ему, и въ мяло. Все по дому. Комнаты Вавила убери, въ лавочку за хлбомъ на деревню Вавила сбгай, дровъ Вавила напили, дровъ наколи, печку затопи, обдъ состряпай, ночью съ трещеткой усадьбу карауль — все Вавила. Воды вдь тоже сколько надо натаскать изъ озера, а усадьба, сами видите, не на самомъ берегу. Дворъ подмести, дорожки въ саду отъ травы вычистить — все Вавила. Три, четыре раза въ день самоваръ надо ставить — опять Вавила. Прямо каторжный мужикъ, а служитъ.
— Не служить-то ему нельзя, потому у него за бариномъ шестьдесятъ цлковыхъ накопилось, а тотъ не отдаетъ, — замтилъ Уварка. — Я знаю Вавилу. Онъ въ лавочк сказывалъ.
— Да, да… И это тоже…— подхватилъ Калистратъ.— А ужъ платитъ онъ кому ежели — то хуже нтъ. Кто хоть рубль ему повритъ — годъ субботъ ходитъ. А самъ, коли ежели что — ему сейчасъ подай, вынь да положь, а то надъ душой стоять станетъ. Отдыха не дастъ и все точить будетъ. ‘Я во имя справедливости, я справедливый человкъ’. А какая тутъ справедливость! Прямо невроятный человкъ. И такой человкъ, что разв… вотъ нехорошо говорить-то при рыбной ловл… Прямо можно сказать, что только и стоитъ подарить его неумытому на кафтанъ подъ подкладку. Лавочники какъ съ него деньги получаютъ? Покосомъ. Ходитъ, ходитъ за деньгами и, наконецъ, скажетъ: ‘Анисимъ Христофорычъ… Да дайте мн, наконецъ, какой ни-на-есть покосъ въ уплату’. Ну, дастъ, а только ужъ на будущій годъ непремнно объегорить. Покосы у него всегда впередъ кому-нибудь сданы. Лавочника — ужъ на что тотъ кулакъ — и того на лвую ногу обдлаетъ. Ерыга, прямо ерыга. ‘Зачмъ, говоритъ, теб деньги? Ты, говоритъ, у земскаго судиться какъ-нибудь будешь, а я тебя и защищу. Возьмешь меня въ защитники — мы и сквитаемся’.
— Ахъ, такъ онъ адвокатъ?— воскликнулъ Укромновъ.
— Кляузникъ, — отвчалъ Калистратъ.— И по кляузамъ выше его нтъ. Пронюхаетъ, что гд-нибудь крестьяне съ помщикомъ не въ ладахъ изъ-за выгона, что-ли, или, изъ-за чего другого — сейчасъ къ нимъ на сходъ… ‘Давайте судиться съ бариномъ, а я буду защитникъ вашъ’. Ну, и облапошить. Деньги возьметъ, начнетъ тянуть, на себя будетъ заставлять мужиковъ работать, ничего не сдлаетъ и ихъ-же продастъ барину. Палисадовскіе мужики какъ на него теперь плачутся! Клюквинскіе то-же самое.
Калистрать вздохнулъ. Папироска давно уже была докурена. Онъ хлопнулъ себя по бедрамъ и произнесъ:
— Ну, гуляй двушка гуляй, да дла своего не забывай. Надо ловить. Самый настоящій теперь часъ для рыбы. Пойдемъ къ верб, Уварка. Теперича туда подъ берегъ новая рыба спать пришла, — сказалъ онъ парню и потащилъ за собой бредень.
Сзади послдовалъ Уварка, перетаскивая свою и Калистрата одежду и сапоги, а за Уваркой шествовалъ баринъ Константинъ Укромновъ съ ведромъ.
— А что этотъ Плюшкевичъ семейный человкъ?— опрашивалъ Калистрата Укромновъ.
— Вдовый. И одна только дочка вковуха при немъ, — отвчалъ старикъ.— Такая-же ягода, какъ и онъ самъ. Прямо будемъ говорить: вдьма.
— Что это значитъ — вковуха?
— А ужъ изъ такого сорта двица, что надо ей отдумать, чтобъ замужъ выходить. Такіе года ей вышли. Вся въ родителя. Ищетъ, чтобы какъ-нибудь сдьяволить, прости, Господи, мое прегршеніе.
— Ага! Самъ упомянулъ неумытое слово…— замтилъ ему Уварка.
— Да коли про этого человка говоришь, то невольно согршишь. А только ты меня… старика, не учи. Молодъ еще… Я на ловл никогда худого слова не скажу. А теперь мы пока еще не ловимъ, а только по берегу закидывать бредень идемъ, — отвчалъ Калистратъ и продолжалъ:— Вдьма-съ… форменная вдьма. Изсохла вся отъ злости. Какъ щепка тощая. Цлый день шипитъ, какъ змя. Вотъ теперича ягоды пошли… земляника… Усадьба у нихъ ничмъ не огорожена… Канавка только, а по канавк ивнякъ заслъ. А на откос канавки ягоды, земляника… простая полевая земляника… Ну, ребятишки идутъ мимо, и лестно имъ ягодъ поообрать. Присядутъ на канавк и давай собирать. А она ужъ тутъ какъ тутъ. Выскочить на балконъ и кричитъ сверху: ‘Не смть наши ягоды собирать! Не смть траву топтать! А то сейчасъ изловлю и въ чуланъ запру’. А какая трава по канав? И названія не стоитъ, что трава.
— Она-то у Плюшкевича и хозяйничаетъ?— поинтересовался Укромновъ.
— Да какое у него хозяйство! У него никакого хозяйства нтъ. Ни коровы, ни овцы. Куръ не держитъ изъ-за того, чтобы не кормить. ‘У бабы, говоритъ, на деревн купить дешевле’. Молоко для себя у бабы за покосъ выговорилъ. Собаки не держитъ, кошки не заводитъ изъ-за того, чтобы, не кормить — вотъ какая жадность у человка. А вдьма его еще жадне.
— А должно быть ужъ ты попадалъ къ нему въ хорошій передлъ, коли такъ про него разсказываетъ! — замтилъ баринъ.
— А вы думаете, я вру про него? Истинную, сударь, правду. Дйствительно, хотлъ онъ меня засудить за рыбу, два раза хотлъ, да не удалось, — отвчалъ Калистратъ.— Однако, къ земскому пришлось прогуляться два раза, а земскій отъ насъ двадцать верстъ. Да съ вечера идти нужно было, а тамъ заночевать на постояломъ. Расходы…. Да что! Кляузникъ. Ну, заходи, Уварка, въ воду, заноси бредень. Господи благослови! — сказалъ Калистратъ парню.
Они стояли ужъ подъ большой раскидистой вербой.
— Налима хоть маленькаго поддть-бы такъ то-то уха была-бы хорошая! — сказалъ Укромновъ, когда старикъ Калистратъ и Уварка залзли въ воду съ бреднемъ. Калистрать улыбнулся и отвчалъ:
— Налимы, баринъ, на ночлегъ подъ берегъ не становятся.
— Отчего?
— Оттого, что у налима нора есть. Налимъ съ домомъ. У него въ берег, гд-нибудь между корнями нора — вотъ онъ тамъ и сидитъ. Самая хитрая рыба этотъ налимъ. Ой-ой-ой, какая хитрая! Ужъ на что баринъ Плюшкевичъ хитеръ! А налимъ его перехитритъ.
— А должно быть этотъ Плюшкевичъ порядкомъ теб надолызъ! — замтилъ Укромновъ.
— Мн что! А вотъ Клюквинскіе крестьяне, такъ т свчки за него кверху ногами ставятъ, чтобы лихорадка его затрясла.
— Отчего-же онъ такъ клюквинскимъ крестьянамъ солонъ?
— Да изъ-за всего. А больше изъ-за скота.
— Какъ такъ изъ-за скота?
Калистратъ поднялъ палецъ и погрозилъ Укромнову.
— Повремените маленько разговаривать Константинъ Павлычъ, — тихо сказалъ онъ.— Кажется, щуку обошли, и матерую щуку. Тише… А то попугаете. Вылзай, Уварка, вылзай на берегъ… Довольно.
Парень выскочилъ на берегъ, придерживая одинъ конецъ бредня. Калистратъ ловко завернулъ бредень и проговорилъ :
— Готово. Если есть, подлюга, то ужъ теперь не уйдетъ.
— Тащить?— спрашиваетъ Уварка.
— Тащи.
Вытащили бредень. Въ сти лежала запутавшись щука фунтовъ въ шесть всомъ.
— Господи Іисусе! Вотъ такъ рыбина!— удивился Уварка.
— Попалась, голубушка, — шепталъ Калистратъ.— Не вороши бредень, Уварка, не вороши. Постой… Надо ей прежде загривокъ свернуть. А то ускочетъ, какъ сть развертывать будемъ. Она хитра.
И Калистратъ, наступя колномъ на бредень, сломалъ позвоночникъ у головы рыбы.
— Щука? — спросилъ Укромновъ Калистрата, разсматривая рыбу сквозь очки.
— Она самая. Теперь не уйдетъ. Вотъ, ваша милость, у васъ не только на уху, а и на заливное будетъ. Видите, что значитъ верба! Видите, что значитъ подъ деревьями ловить! А будь Плюшкевичъ не собака на сн, такъ мы теперь на его берегу подъ деревьями уйму-бы рыбы выловили. И мн на дв селянки хватило-бы, не только вамъ.
— Я теб дамъ, Калистратъ… Я теб маленькихъ щукъ отдамъ, которыхъ раньше словили, — пообщалъ баринъ.
— Тутъ плотвы еще съ десятокъ есть! — вскричалъ Уварка, развертывая бредень и выбрасывая на траву большую щуку съ открытымъ зубастымъ ртомъ, уже уснувшую.— Ерши тоже есть, окунь…
— Уловъ богатый! что говорить! — любовался Калистратъ.— Еще закидывать будемъ или почивать ужъ отправляться?— спросилъ онъ барина.
— Еще-бы окуньковъ парочку для Еликаниды Ивановны. Маленькихъ щукъ, плотву я теб отдамъ. Отъ плотвы уха горька. А окуньковъ парочку надо.
— Ну, пройдемъ еще разикъ-другой… вонъ тамъ къ каменьямъ-то поближе… Перетаскивай, Уварка, одежу. А я бредень понесу.
Стали переходить на новое мсто.
— Такъ что-жъ ты давеча про клюквинскій скотъ-то сталъ говорить?— напомнилъ баринъ Калистрату.
— Ахъ, да… И задумалъ, изволите видть, этотъ Плюшкевичъ крестьянской потравой жить, — началъ Калистратъ.
— Какъ это такъ?— недоумвалъ баринъ.
— А чья скотина къ нему на лугъ зайдетъ, сейчасъ изловитъ ее, загонитъ и за потраву взыщетъ рубль серебра. А луга у него незагороженные. Да и сданы они у него подъ покосъ лавочнику и дворнику, что у насъ постоялый дворъ держитъ. Ну, разъ загналъ, два загналъ, три, четыре — крестьяне острастку на счетъ скота стали держать. Что-жь, вы думаете, онъ съ своей дочкой-вдьмой придумывать началъ? Сталъ съ хлбомъ за кусты садиться. Сядетъ въ кусты да и манитъ проходящую корову или лошадь, высовываетъ ей изъ-за куста хлбъ съ солью. И дочка евонная также съ хлбомъ сидитъ. Въ одномъ куст онъ, въ другомъ она. А какъ корова на хлбъ польстится, да на лугъ войдетъ — сейчасъ они кричать:— ‘Потрава! Свидтелей сюда!’ Ну, загонитъ корову, а потомъ хозяева и иди ее выкупать. Да вдь такъ разлакомился, что не только коровъ, а куръ крестьянскихъ сталъ крупкой къ себ приманивать, утокъ, гусей. А съ этими ужъ безъ разговора… Какъ заманилъ — тутъ и голову долой, а завтра въ супъ. Смотришь, Личарда его врный Вавила ужъ супъ ему варитъ изъ заманенной курицы… Такъ вотъ тутъ-то и завопіяли клюквинскіе крестьяне. Ну, Господи благослови! Берись, Уварка, и заноси! Здсь мсто окуневое. Авось, для барыни, Еликаниды Ивановны, окуньковъ выловимъ.
Калистратъ поплевалъ на руки, взялся за бредень и ползъ въ воду. Ползъ и Уварка, но оступился въ вод въ яму, выпустилъ изъ рукъ бредень и ушелъ въ воду съ головой. Онъ тотчасъ-же вынырнулъ и закричалъ, фыркая:
— Батюшки, глубь-то тутъ какая! Какъ возможно тутъ рыбу ловить! Здсь совсмъ ловить невозможно. Да и теб, дядя Калистратъ, тутъ не пройти. Тутъ яма. Лучше выходи. Надо на другое мсто перейти.
Они оба вышли на берегъ. Уварка стоялъ въ прилипшей къ тлу мокрой ситцевой рубах, Калистратъ вытаскивалъ изъ воды пустой бредень и говорилъ:
— Эхъ, ты, рыбакъ! Ямы испугался! Это не яма, а омутокъ. Въ омутк-то окуней и ловить.
— Нтъ, нтъ… И не подзадоривай его, Калистратъ, — сказалъ баринъ.— Въ такомъ глубокомъ мст нечего ловить. Еще утонетъ, храни Господь. Лучше перейдемъ куда-нибудь въ другое мсто.
— Да куда-же намъ теперь перейти-то?
Калистратъ стоялъ въ раздумьи и чесалъ затылокъ.
— Константинъ! — послышался гд-то изъ-за кустовъ женскій голосъ.— Скоро вы кончите? Я безъ тебя спать не могу.
— Барыня! — воскликнулъ Уварка и сталъ обдергивать на себ мокрую рубаху.
— Да, она. Одвайтесь скорй…— проговорилъ Укромновъ Калистрату и Уварк.— Довольно рыбу ловить. Для насъ на уху хватитъ.
— Константинъ! можно мн къ вамъ?
Голосъ барыни слышался ужъ близко.
— Нельзя, душечка, Здсь полуголые. Повремени маленько! — закричалъ Укромновъ.— Я самъ къ теб сейчасъ приду. Мы много, много рыбы наловили. Завтра можетъ быть отличная уха. И любимыхъ твоихъ окуней наловили.
Калистратъ, стоя, надвалъ на себя синіе нанковые штаны. Одвался и Уварка.
— Безъ сапогъ… Босой пойду. Все равно дома переодваться придется, — проговорилъ онъ.
— Приходи, Калистратъ, въ кухню къ намъ и я теб отдамъ тамъ мелкихъ щукъ и плотву, — говорилъ Укромновъ.— Еликанидушка! Ты тутъ? Я иду къ теб.
Онъ подхватилъ ведро съ рыбой и сталъ подниматься на берегъ.